Предутренняя дымка скрадывает краски и затирает формы - будь то очертания предметов архитектуры или самовыражения безвестных уличных художников прошлого на этих самых предметах. Не углядеть той особой уличной экспрессии, что днем выпукло оттопыривается со стен и заборов, цепляя за живое, отражая суть и символизируя, на фоне мышистых сумерек, которые не свет и не тьма - а так, клубящееся не пойми что.
Все сливается с рассеянной, как склероз, и невнятной, будто эфирная прострация, гаммой сплошь из оттенков серого - "Серота хоть глаз коли!" - нет такого выражения. Потому ли, что пепел обладателей глаз рассеян по округе - взвешен в воздухе и медленно оседает на зданиях, скрывая все уличные откровения
от посторонних в убийственной, для форм и красок, мгле.
Когда-никогда, мглу прорезает, однако, напитанный красным луч зари, в засохших бинтах низких облаков вскрывающий живые биения красоты - в обожженных многими пепельными сумерками арматурных культях стойкого гипсового пионэра играет атаку
рассвета жестяной горн - видимо, можно сказать, зримо. За гранью то ли ультразвука, то ли ультрафиолета.
И эта красота, как и любая другая, требует жертв. А как же! И тут предутренняя серость распадается в полосато-пятнистый кошачий спектр, вполне подходящий и годный для уловления диетических мышек. Пепел истаивает на стенах строений и тонких плечах пионэра, и градус красоты затем, возрастая и напитываясь красным - хотя бы от кирпичных стен достигает готовности к легкой поножовщине на явно тронутых пионерским салютом красоте заводских окраинах. Заря услышала, сладко потянулась и вышла на охоту ровно без пяти минут до... первых человеческих жертв.
Клочки несдающегося тумана у края леса, будто взрезанные рубиново-красным лазером, натянулись и лопнули - из кустов вырвалась темная фигурка, в три звонких прыжка по лужам перемахнув расквашенную щебенку заброшенной дороги - словно в надежде укрыться вновь в медленно отступающей к оврагам тяжелой взвеси воды. Чехол тумана опадал и съеживался, сползая со стен и башен будто заколдованного на ночь замка. Там, разочарованному трубным рассветным зовом взору, являлись, однако, кирпичная кладка заводских строений и... труб, внезапно возносящихся над выложенной силикатным надписью "1937" на вычурном портике ремцеха с перекошенной, как бы в предсмертном вопле, разбитой, например, стремительным тараном расхитительского бульдозера пастью ворот в бурых потеках, возможно, ржавчины.
Своды цеховой утробы кашлянули в отступающую мглу эхом быстрых неловких скачков, и наступило тихо - ненадолго.
Чисто для драматизма.
Отмахнувшись от мглистых остатков стыдливости здешней природы - а может, от скрытой в белесом мороке ветки - из тумана вышел некто похожий на человека. В плаще, в шляпе и с портфелем. Этот по крайней мере не проносился из безгласного затуманенного леса в гулкую производственную пустоту, курящуюся истлевающими тайнами ночи в косых лучах, сквозь колотые раны в нёбе крыши, - он, как бы давая себя рассмотреть, шел неторопливо, непременно глядел под ноги, словно выбирая, куда ступить. Взгляд его будто допрашивал грязь проселка в лоскутьях кукушкина льна и брусники, как раз перед тем, как предательские колыхания луж на границе щебенки, бетона и прорастающих из него арматурных ребер (ни дать ни взять - кладбище гипсовых пионэров!), выложили всю правду-матку. Тонкие губы на полумесяце лица под полями промокшей шляпы изогнулись в некоторой гримасе предвкушения, в которой почти нельзя было узнать улыбку - возня ли эта не приносила человеку удовольствия, или мимику вызвали чувства, замешанные на воспоминаниях, - он что-то вынул из кармана, жестом фокусника, - щелчок! - и в тонких пальцах сверкнуло лезвие. Человек аккуратно обошел лужи, хрустя осыпающимся гравием, к зеву заброшенного цеха, и присел, к чему-то присматриваясь у порога последующих событий, словно раздумывая - а подходит ли нож-то? Человек покачал головой и убрал инструмент в
карман.
Когда он решительно шагнул на незнакомую, отчетливо враждебную территорию, в правой руке маслянисто блестел почти килограмм вороненого металла - ствол смотрел строго в землю, и шаги отдавались под крышей низко и веско, как пункты обвинительного заключения.
***
Беглец хлюпнул тельцем в лужу как раз в сезон разноцветной осенней грязи. Сзади небесную гематому подпирал облезшей тушей цех заброшенного завода крупнопанельных деталей, и дела шли из рук вон плохо. Отплевался, огляделся - ни души. Оставалось пересечь наискось заводской двор, перебежать железнодорожную ветку, перемахнуть через забор - и дальше будет уже улица. Ищи свищи. На попе мироздания.
Вдох-выдох. Кололо в боку, глаза пощипывало и злой зверюшкой рвалось из грудной клетки сердце. Бегмя бежал, - расплёскивая кислотные радуги луж, спотыкался, падал, и снова бежал.
На преследователя он наткнулся за углом цеха - в прыжке от спасения. Мир съёжился до размеров пожилого уже человека в сером рыбацком плаще. Сей человек прищурил глаза, устало улыбнулся, указуя на школьника Диму странным продолжением
руки - веско и глухо хлопнуло, будто лопнул воздушный шарик, нечто люто взвизгнуло, как помесь комара с циркуляркой, и бешено чиркнуло по левой ноге чуть ниже колена. Взвизгнул и Дима, шмякаясь оземь. Его вселенная продолжала скукоживаться, со всеми своими сверхновыми и чёрными дырами, умещалась внутри закипающей алым точки под коленкой.
Плащеносец расстелил на вросшем в землю бетонном колодезном кольце газетку и, присев на неё, извлёк из портфеля лист бумаги, завёрнутый в целлофановый пакет и перехваченный несколькими разноцветными пластиковыми скрепками. Углядев попытку отползти, человек погрозил пистолетом и, впервые с начала погони, заговорил.
- Итак, Дима Иваненко. Седьмой Бэ класс, ага?
- Пожалуйста...- просипел Дима сорванным голосом,- пожалуйста...
- Нет, погоди,- человек покачал головой,- Так у нас дело не пойдёт. Тебя зовут Дима Иваненко?
- Да. Пожалуйста, дяденька, отпустите, пожалуйста...
- Звать меня Юрий Геннадьевич,- продолжил мужчина, игнорируя причитания подранка,- Я, значить, уполномочен облоно как довольно-таки специальный исполнитель. Дай-ка я тебя устрою поудобнее. Написано тут много, а ты как-то неважно выглядишь.
Юрий Геннадьевич помог Диме прислониться спиной к стене цеха под пожарным щитом с пустыми крючьями от давно спионеренного инвентаря, стянув Димины запястья пластиковыми самозатягивающимися наручниками. Школьник смотрел в пространство ошалевшим взглядом и только чуть слышно поскуливал. Боль, пульсируя, будто бы поднималась выше по ноге, и что-то ему подсказывало, что она пришла еще не вся.
- Вот так лучше,- мужчина снова присел на газетку, - Решением выделенной комиссии комитета по карательной педагогике от третьего октября сего года, в составе трёх анонимных и случайно выбранных представителей педагогических коллективов области, на основании материалов, предоставленных обручреждением 'средняя школа номер двадцать три', и закона о крайних воспитательных воздействиях, применить к Дмитрию Петровичу Иваненко особые педагогические меры третьей категории. Комиссия приняла во внимание все аспекты поведения воспитуемого и постановила, особые педагогические меры применить согласно облегчённому протоколу, в индивидуальном порядке, с разъяснением.
- Что это? Что это? Что это? - затараторил школьник. Его левое веко конвульсивно дёргалось.
- Итак,- Юрий Геннадьевич перевернул бумажку,- Систематические прогулы и подстрекательство к прогулам других учащихся...
Пистолет в его руке, как живой дернулся, Дима сжался, мысленно прощаясь с мениском невредимой ноги. Однако, выстрела не последовало - дядька, словно забыв про оружие, перелистнул протокол, и пронзительный чёрный зрачок на срезе ствола уставился куда-то в белый свет.
- Та-ак... Неуважение к педагогическому... составу, да, оскорбления, в том числе ненормативной лексикой, или же действием, - мужчина читал скороговоркой, - бла-бла порча школьного имущества, бла-бла акты вандализма, бла-бла-бла хулиганские действия до второй степени социальной опасности включительно, список прилагается к материалам дела... - Из портфеля был изъят увесистый томик, из-под обложки которого развернулась желтая бумажная гармошка с перфорацией по краю - почти до колен дядьки. - Н-да... - Протянул тот, поправив пистолетом шляпу, и еще раз, по-новому взглянул на Диму. Гармошка втянулась обратно.
- В общем, извелеченное из материалов дела, - дядька указал пистолетом на том, словно взвешивая его другой рукой и одновременно беря на прицел, - суть подпадает под дополнительные параграфы об особых педагогических мерах. Однако! Однако... Следствие готово принять во внимание готовность... (Готово-готовность, что за...) В общем, следствие готово принять во внимание деятельное раскаяние и, в случае выявленной готовности обвиняемого к сотрудничеству, заменить меру пресечения с понижением градуса социального возмездия на одну степень, но не более... Не более, да.
- Ну как? Осознал? - чтец склонил голову, всматриваясь в бледное лицо подростка. - Готов ли обвиняемый рассказать следствию, кто направляет твой стихийный социальный протест? Кто столкнул тебя с пути? Будем сотрудничать? Нет?
Дима, видимо, утрачивал связь с реальностью - да и как он мог поверить в происходящее? С простреленной-то ногой.
- Ну... на нет и суда нет! - дядька спрятал пистолет подмышку, и аккуратно уложил в портфель "материалы". Пистолет отправил туда же.
Юрий Геннадьевич взял скованные запястья Димы и подвесил его на нижний крючок пожарного щита. Дима тоненько замычал сквозь зубы - по подбородку сбегала слюна с кровью из прокушенной губы. Жгучая влага пропитывала и джинсы, а липкий страх струился вдоль южного полюса позвоночника.
- Ну что казак-разбойник, больно? А как стыдно-то! Но теперь ненадолго. Ща... Ща попустит.
Дядька склонился над искалеченной ногой Димы и щелкнул пружинным ножом. Чуть надрезал джинсу, потянул - хрясь! - штанина лопнула до колена, завернувшись двумя неровными лоскутьями. "Довольно-таки специальный исполнитель" облек узкие ладони в одноразовые перчатки, нарыл в портфеле шприц с темной маслянистой субстанцией. Укола Дима не почувствовал. Нога будто замерзла - мороз разом прихватил и раненое колено, и пах, медленно поднимаясь выше поясницы.
Зелье обезболивало и одуряло - Дима одурело наблюдал, как медленно Юрий Геннадьевич достает из портфеля увесистый столярный молоток - ему казалось, он может прочитать на бойке номер завода-изготовителя. Целую вечность Дима следил, как боек описывает короткую дугу, а внезапно густой и липкий воздух вокруг странно растягивает слова дяди Юры:
- Попуууустиииыиыло ужэ, да?
Достигнув мертвой - мертвее не бывает - точки, молоток, словно опомнился, и немедленно стукнул. И Дима успел услышать отвратительный гипсовый хруст брызнувшего осколками колена и увидеть - ржавые прутья арматуры вместо костей. Хотелось вдохнуть, но воздух, ставший будто резиновым, облегал голову, как туго натянутый презерватив, а в легких льдисто хрустел трескучий мороз, забираясь все выше... Дима мелко задрожал, выкашливая звонкие ледышки, яркие, словно бабочки - и
следя за их полетом, будто теряя интерес к происходящему - глаза подернулись пеленой, замораживая финальное удивление. Юрий Геннадьевич стащил с рук перчатки, сверился с часами и занёс время окончания процедуры в протокол. Потом с сомнением посмотрел на тело с необычно бледной, будто пепельной, кожей и пустыми совершенно белыми глазами - и поудобней перехватил молоток.
Димы хватились только утром. Обитатели территории, похожие на людей, недоуменно взирали на разбитую статую в духе соцреализма - будто безумный художник сваял за ночь неизвестного пионерского героя, подвешенного на крюк в импровизированном просторном застенке заводского двора. Выкрошившиеся суставы и выщербленное до неузнаваемости лицо создавали особую уличную экспрессию явной творческой неудачи с педагогическим подтекстом. И вот еще Дима... Кстати, где он?