Сергей вернулся с похорон уставший и с сильнейшей головной болью. Он не хотел ехать в ресторан на поминки, но настояли родители и друзья. Несмотря на искреннее сочувствие его горю, которое выражали близкие, ему нестерпимо хотелось поскорее остаться одному, чтобы оплакать свою утрату. Очень хотелось выпить чего-нибудь крепкого, обжигающего градусом глотку, чтобы разум застило пеленой беспамятства и пустоты. Но батюшка на панихидной сказал, что поминать покойников спиртными напитками - грех, что душе усопшего от этого совсем не легче, что каждый глоток водки падает на голову умершего, как горящий воск - обжигая и мучая и без того находящуюся в страхе и смятении душу. В ресторане он настрого запретил официантам выносить спиртное к поминкам, выдержав при этом недовольство привыкших к традиционным поминальным посиделкам родных и друзей.
- Серега, надо помянуть, не по-человечески как-то получается, - пытался образумить его брат Василий.
- Не по-человечески, говоришь? - почти прошипел Сергей, стараясь не повысить голос и не сорваться. - Она сама никогда не пила, батюшка поминать водкой запретил, поэтому никто здесь, кроме компота, ничего пить не будет. Придешь домой - хоть залейся. А здесь - нет.
И чтобы избежать подкупных договоренностей с официантами или администратором, распорядился вынести коробки с выпивкой на помойку, где уже вовсю топтались в ожидании лакомого куска лица без определенного места жительства и занятий.
Час поминального обеда тянулся бесконечно долго. Каждый что-то говорил, кто-то плакал, кто-то искренне сочувствовал, кто-то лишь делал вид. Стучали ложки, звякали тарелки, кто-то просил передать хлеба. К своей тарелке Сергей даже не притронулся. Головная боль нарастала толчками. С каждым толчком - все сильнее, все яростнее, все больнее, затуманивая взгляд и приглушая слух. Когда люди стали потихоньку вставать из-за столов и расходиться, кто-то тронул его за рукав рубашки. Подняв внезапно потяжелевшую, как при сильном похмелье, голову, он увидел рядом тещу. Бледное до синевы лицо, ввалившиеся обесцвеченные слезами глаза, распухший от рыданий нос - практически ничего не напоминало в этой маске горя когда-то цветущую симпатичную женщину. "Горе не красит никого", - печально подумал Сергей.
- Сынок, пойдем, мы отвезем тебя домой, - говорила между тем теща. - Или, хочешь, к нам поехали. Вместе все легче с горем справляться.
Теща с пониманием кивнула, промокнула снова повлажневшие глаза платочком, поцеловала зятя в макушку и, горестно кивая головой, направилась к выходу, где ее ждал муж. Затуманенным взглядом Сергей смотрел, как остальные родственники, друзья и знакомые покидали поминальный зал ресторана. К нему больше никто не подходил, чему он был несказанно рад: сейчас, именно в этот момент, каждое слово давалось ему с неимоверным трудом. Не говоря уже о том, чтобы поддержать мало-мальски связную беседу. Он, пошатываясь, поднялся со своего места, подошел к стойке администратора, открыл портмоне, выложил все деньги, которые у него там были, не заботясь о пересчете, и вышел из заведения. Свежий воздух осеннего вечера немного освежил его, пелена в глазах прояснилась. Медленным шагом - благо, до дома было всего несколько небольших кварталов - он двинулся туда, где теперь, после смерти жены, ему предстояло в одиночестве коротать свои дни и ночи.
***
В квартире было тихо. Скорбно. Белели в полумраке занавешенные простынями зеркала, стеклянная стенка и телевизор. Пахло свечами и ладаном. Странно. Раньше этот запах вызывал у Сергея чувство легкого раздражения, а сейчас, вдохнув его полной грудью, он почувствовал, что головная боль будто стала слабеть, а дышалось даже легче, чем на улице. Несмотря на закрытые в течение всего дня окна. Он машинально разулся, по многолетней уже привычке сунул ноги в тапочки, прошел в кухню, вымыл руки и ополоснул под холодной водой лицо. Не вытираясь, прошел к столу. Маленькая рюмка, наполненная водкой, сверху - заветревшаяся горбушка бородинского. Опершись о стол двумя руками, Сергей долго смотрел на этот привычный атрибут безвозвратности и безутешности. Спазм стянул горло ржавой проволокой, он вновь почувствовал дикое желание выпить спиртного. Резко развернулся, до ломоты в голове, открыл холодильник и достал початую бутылку Хортицы. Взял с мойки стакан, вернулся к столу и сел, поставив все перед собой. Закрыл глаза.
На кухне тихо тикали настенные часы в виде золотого петушка, которые его жена купила по случаю на блошином рынке и сама починила, обновив краски и смазав механизм. Она была мастерица и рукодельница. Так много всего в их доме сделано ее руками, а он никогда этого не ценил! Многое даже не замечал, пока она сама не указывала ему на обнову. Причем делала это скромно, ненавязчиво, будто боялась показать, боялась неодобрения с его стороны, боялась пренебрежения или равнодушия. А как часто он выказывал это пренебрежение! Никогда не похвалит за ужин, который был действительно очень вкусен. Никогда не поблагодарит за свежую выглаженную рубашку. Никогда просто так, без повода, не подарит ей цветы. Зато сегодня вся ее могила просто утопала в астрах, розах, хризантемах и лилиях. Будто она за один день получила все цветы, которые он не додарил ей за их не такую уж и короткую жизнь.
Он пытался вспомнить, когда обнимал и целовал ее просто так, сам, по своему желанию, а не по ее просьбе или отвечая на ее порыв. Не смог. Перед глазами стоял только сегодняшний долгий и разлучный поцелуй холодных мертвых губ и гладкого воскового лба.
Он называл ее Галка. Галка! Как какую-то черную галдящую осеннюю грубую птицу, что вместе с воронами облетает окрестные помойки и облепляет ночами провода. А раньше звал Галина, Галочка, Галчонок. И имя Галчонок нравилось ему самому больше всего. Было в нем что-то такое милое, взъерошенное, нахохленное, радостно-горластое, звонкое и смешное. Что хотелось поймать в руки, тискать, тыкаться носом и защищать. Любить и защищать. Он ведь, как только познакомился с ней в институте, сразу захотел ее любить и защищать. Когда разлюбил? Когда привык настолько, что решил, будто она уже не нуждается в его защите? Когда перестал звать Галчонком, а назвал Галкой? Когда впервые, на ее робкую просьбу о близости, которой у них, действительно, давно не было, снисходительно ответил: "Ну, пойдем в кровать, Галочка для галочки"? И любил ее в этот вечер будто и вправду - для галочки, для отметки в каком-то своем еженедельном табеле. А потом и вовсе просто принимал ее ласки и любовь, быстро удовлетворяя свои потребности и вовсе не заботясь о ее чувствах. Да что ж такое?!
Сергей открыл глаза и потянулся к водке. В голове тут же зазвучал голос батюшки, который служил панихиду: "За умерших молиться надо. Для них церковная молитва - это настоящая пища и спасение. А не водка, налитая на кладбище да на поминках, никому не нужная, кроме бесов и алкоголиков". Поколебавшись, мужчина подошел к раковине и вылил содержимое бутылки. Затем вылил водку и из рюмки под хлебом. Осмотрел все шкафчики в поисках спиртного, нашел две банки пива, вылил и их. Потом прошел в их с Галиной спальню и из низенькой тумбочки, что стояла под небольшим иконостасом, достал трехлитровую банку святой воды, которую супруга принесла в свой последний поход в храм. Вернулся на кухню, наполнил рюмку, прикрыл горбушкой бородинского. Налил подготовленный стакан себе и оставил банку на столе.
- Господи, прости меня, не знаю я, что говорить надо. Галина как-то говорила, что молитву какую-то читать надо, когда воду святую пьешь. Да не знаю я ее. Прости меня за просьбу такую, но помоги от головы. То есть от боли головной. Уж болит сильно.
Ни на что особо не надеясь, он потихоньку, маленькими глотками выпил полный стакан холодной, будто колодезной воды. И к своему удивлению, почувствовал, что головная боль прошла, так быстро, будто кто-то невидимый провел ладонью по лбу. Все еще не веря в случившееся, Сергей с силой потряс головой. Ни боли, ни искр, ни тошноты. Он рухнул на табурет, закрыл лицо ладонями и впервые за три дня, прошедшие со смерти жены, по-мужски зарыдал - громко, горько и безутешно.
***
- Гала, Галочка, Галчонок, ну, отпросись, пожалуйста, у Бога! Ну, пусть Он отпустит тебя ко мне, хоть на полчаса! Хоть на десять минут! Отпросись! Я так виноват перед тобой! Так много сказать тебе должен. Я же обниму тебя всю, двумя руками, но как будто мир целый обниму! Зацелую тебя с головы до ног, каждую родинку, каждую впадинку. Галинка, я забыл запах твоих волос, представляешь?! И как твои запястья пахнут - тоже не помню. Я дурак и грешник, я скотина и мужлан. Я не заслужил просить Бога о милости. Но ты! Ты ведь другая! Отпросись у Бога! Он должен тебя отпустить! Не может быть, чтобы было слишком поздно! Не может быть, чтобы было безвозвратно. Я не хочу этого жуткого и страшного НИКОГДА! Я не хочу этого безутешного безнадеждного ПОЗДНО! Не может так быть!
Сергей вбежал в спальню, рывком открыл дверцу шкафа, чуть не сорвав ее с петель, схватил с полки жены целый ворох ее вещей, прижал к себе и уткнулся носом. Втянул родной запах, который пробивался сквозь свежий запах стирального порошка. Горячие слезы капали на шелковую блузу, брюки стрейч, вязанную руками жены красивую фиолетовую юбку, спортивную майку-топ и еще на какие-то вещички, которые попали в эту стопку. Он вновь и вновь прижимал лицо к вещам Галины и втягивал их запах. Не выпуская вещи из рук, прошел в зал и начал медленно оглядываться. Шторы, которые сшила она сама. Фиалки за занавесками, за которыми она трогательно ухаживала. Недочитанная ею книга, лежащая на журнальном столике. Горка шпилек и невидимок, еще совсем недавно удерживавших пышную копну жениных волос. Какого они были цвета? О Господи! Неужели я забыл? Каштановые! Нет! Темно-русые. Темно-русые и волнистые, точно! Как я мог забыть? Как я вообще мог ее не замечать?! Как допустил, что моя к ней любовь стала банальной привычкой? А какого цвета у нее были глаза? О Господи!
Сергей опустился на колени посреди комнаты и принялся качаться из стороны в сторону, крепко прижимая к себе вещи умершей супруги и пытаясь справиться с нараставшей в душе паникой. Он усиленно пытался вспомнить, какого цвета были глаза у его жены. И ему становилось страшно. Он понял, что уже очень давно не смотрел в ее глаза, не обнимал и не целовал ее, не гладил по голове, не держал ее руки в своих руках, не терся носом о ее маленький аккуратный носик, что они делали очень часто в самые первые годы брака.
- Отпросись у Бога, Галочка, я не помню цвет твоих глаз. Я хочу снова их увидеть. Я так много должен тебе сказать! Так много должен сделать! Он не может тебя не отпустить! Ты же сама говорила, что Он всесильный и всемогущий. Он не может оставить меня без тебя! Галчонок... Галчонок мой...
Он продолжал раскачиваться, сидя в центре зала. А память услужливо и жестоко подкидывала ему все новые и новые воспоминания, за которые сейчас он готов был себя убить. Вот она пришла домой с работы, уставшая, с тяжелыми сумками из супермаркета, потому что он не встретил ее, так как смотрел какой-то сериал про бандитов. Вот, улыбающаяся, зашла в комнату, демонстрируя только что законченное вязание (ту самую фиолетовую юбку, что он сжимал сейчас), а он толком не глянул, потому что уткнулся в телефон и писал кому-то сообщение. Кому? Сейчас уж и не вспомнить. А она тогда расстроилась и даже, помнится, всплакнула на кухне. Вот пришла домой с цветами и на его вопрос - откуда они - честно ответила, что купила сама. И что он? Просто кивнул и уткнулся в телефон. Опять в этот телефон! А она сама себе купила цветы! Это сколько ж времени он не удосуживался, возвращаясь с работы, просто купить цветы - ведь цветочный ларёк находится за углом их дома уже много-много лет! И сколько лет потом, после этого случая, не дарил ей цветов? Да что он вообще ей дарил? Такого, чтобы подарок был только для нее? Не для дома, не для хозяйства, а для нее? Брошь один раз из командировки в Копенгаген привез, да браслет из Египта. Вот и все ее украшения за двадцать четыре года брака. Даже на море ни разу не свозил. Даже крема для рук не купил ни разу! Все сама она. И не просила никогда ничего. Ничего не просила. Все для него покупала - от носков и трусов до бритвенных станков - обо всем заботилась, никогда у него ни в чем недостатка не было. Ни в ласке, ни в бытовых вещах и надобностях, ни во вкусной еде. А уж как готовила она! Все друзья его завидовали. А он только гордился. Дурак! Идиот! Гордился, хвалился ею, а благодарил так редко, что по пальцам пересчитать можно эти редкие "спасибо".
- Почему же так, Господи? Почему? Вот понял я все, ошибки свои все осознал, готов исправить их и не повторять снова, готов до конца дней своих благословлять ее, любить, холить, лелеять, заботиться. Не ссориться, не срываться, не игнорировать, голос не повышать - ни по поводу, ни без повода. Цветы готов покупать, на море ежегодно возить, ценить все, что она для меня делает, в храм к Тебе вместе с ней ходить буду! Почему нельзя отмотать назад? Всего-то на пять дней отмотать, чтобы не было приступа этого ее дурацкого! Ты же можешь все! Ну почему нельзя отмотать? Я все понял, Господи! И что сердце ее моего равнодушия не выдержало - тоже понял! Я каюсь Тебе сейчас во всем - в гордыне, в злости, в равнодушии, в пренебрежении, в гневе, в оскорблениях! Каюсь, Господи! Отпусти ее! Отмотай назад! Я, наверняка, не единственный, кто Тебя так просит. Но мне очень надо, Боже! Мне больше всех надо! Потому что Ты мне ее послал, а я ее не уберег. Как я без нее? Кто я без нее? Куда мне без нее? Галочка, отпросись у Бога! Давай вместе Его попросим. Он милосердный. Он не откажет. Он не может отказать. Я люблю тебя, Галчонок. Господи! Как же я тебя люблю!..
***
Рассвет застал Сергея спящим за кухонным столом. На полу ворохом лежала одежда его жены, на столе стояла наполовину пустая банка со святой водой и стакан. Зазвонил телефон. Сергей проснулся и разлепил отяжелевшие веки. Достал мобильный. Звонил брат Василий. Отвечать на звонок не было ни сил, ни желания, и мужчина сбросил вызов. Полистал записную книжку, нашел запись "Жена" и сменил ее на "Любимая". Набрал номер. Гудки шли за гудками. Трубку никто не брал. "Теперь уж никто и не возьмет", - горестно подумал Сергей и отложил телефон. Медленно поднявшись, он прошел в спальню и остановился напротив иконостаса. Долго смотрел на лик Спасителя. Только на Него, не глядя на другие иконы. Наконец, сказал:
- Я не держу на Тебя зла. Я понимаю - Ты не мог отпустить ее ко мне. Теперь мы встретимся только у Тебя там, на небе. Я только прошу Тебя, Господи, помоги мне там ее узнать, не пройти мимо. Дай мне возможность хоть перед Тобой у нее прощения попросить за все, что сделал и не сделал. Я с Тобой до конца дней своих теперь буду, только Ты со мною будь. Не оставь меня, прошу. Внутри меня будь, направляй меня. И позволь нам встретиться. Понятно, что не сейчас. Потом. Там. У Тебя. Позволишь?
Телефон, оставшийся на кухонном столе, зазвонил. Медленно отвернувшись от икон, Сергей отправился на кухню. На экране мобильного высвечивалось слово "Любимая". Когда не верящий своим глазам мужчина схватил телефон, звонок прервался.
- Алло, алло! Галочка, любимая! Галчонок! - кричал Сергей в молчащий аппарат. Потом бережно прижал его к груди и тихо прошептал: - Ты все же отпросилась у Него... Он все же меня простил...