Мне уже двадцать два года, но за всю свою долгую жизнь я еду на такси всего пятый раз. Во-первых - это дорого. Во-вторых, я как-то стесняюсь, когда мне прислуживают, открывают передомной дверцу, укладывают в багажник рюкзак и вообще уделяют внимание.
Наверное, в ресторане я бы просто с ума сошел от неловкости. Все эти ухаживания в гардеробе и подливания водки из-за спины, чаевые...
Но, к счастью, в ресторане я не разу не был.
Мы едем в центр со стороны Речного вокзала по Ленинградскому шоссе, а навстречу радостно несутся автобусы со спортивными делегациями прямо к трапам самолетов, которые потом разлетятся в разные страны. Только что закончилась Московская Олимпиада. Мишка уже улетел, роняя слезы. И вот теперь улетают спортсмены. Наверное, кто-то из них тоже плачет. Или плачет кто-то, кто остается, а хотел бы улететь вместе с ними. Или с Мишкой...
Но я об этом почти не думаю. Мои мысли заняты совсем другим. Прежде всего, для меня важно, что меня провожает моя девчонка. Мы уже подали заявление в ЗАГС и через два месяца поженимся. Хотя есть опасения, что она в последнюю минуту просто очнется и убежит с хохотом.
Вообще это особый разговор. Я совсем не уверен, что сделал правильный выбор. Она очень забавная, красивая, но ведет себя как настоящая хулиганка. Ей уже двадцать один, но такое впечатление, что ее воспитанием никто не занимался и я просто не знаю в каждый данный момент, что она может отмочить.
Она, например, может есть целый батон хлеба в общественном месте держа его своими маленькими красивыми ручками, или потушить бычок сигареты о свежеокрашенную стену в вестибюле института, да еще на глазах у Ректора, или громко, на вест автобус, рассказывать неприличный анекдот.
Она всем все говорит в лицо. Прямо так и говорит, как думает. Если ей не нравится молодой человек ее подруги, то она прямо открытым текстом говорит, что он - говно. Тем не менее, ей все почему-то прощается. Я тоже не могу на нее долго злится. Она очень прикольная. И глаза у нее веселые и ласковые, при этом расположены немного на разном уровне, от чего лицо становится еще лучше.
Она похожа чем-то на дочку атаманши разбойников из мультфильма "Снежная королева" и еще на щенка енотовидной собачки.
Вообще, я чувствую себя вполне "укомплектованным" мужчиной. Вот рядом со мной сидит клевая девчонка, с которой мы уже ... ну вы понимаете. И даже несколько раз!
У меня офигительная работа! Я сотрудник КГБ. И не просто КГБ, а самого лучшего подразделения - Первого Главного Управления. Это Внешняя разведка. Правда, пока не офицер. Для этого нужно доучиться в ВУЗе и аттестоваться. Но зато меня уже отправляют в первую командировку. Не в резидентуру, конечно. Даже вообще не за границу. Так, в наш же собственный Советский Таджикистан.
Но, какое задание! Какая "легенда"! Мне когда рассказали на инструктаже, я чуть от радости, сотрудника Управления "К" не расцеловал. Такое мог придумать только настоящий псих. Но именно психов я считаю лучшими выдумщиками. Если они не агрессивны, естественно. Агрессивных людей вообще не выношу.
В общем, у меня все тип-топ. Все расписано, как минимум, на пятьдесят лет вперед. Есть женщина, есть работа, и первое и второе имеет перспективы в моей жизни. И все было бы зашибись, если бы при этом, не надо было бы никуда ехать.
Честно говоря, ехать мне не куда не хочется. Я естественно не против моментального перемещения в район Гиссарского хребта. Прямо так - телепортироваться и все тут. Но вот ехать поездом - влом. Как говорит один мой знакомый, - "Что бы такое великое совершить, не сходя с этого места". Вот именно так.
"Легенда" у меня действительно необычная. Простая до идиотизма. Зато не требует специальной подготовки. Ведь дурака валять можно просто по вдохновению, а этого у меня "полна жопа огурцов" - не смешно, зато много.
Я еду в горы Памиро-Алая (это периферия Тибетских гор), в район Гиссарского хребта.
Мне предписано по прибытии в Душанбе, проследовать общественным транспортом до того места, где протекающая через город грязная речушка Дюшанбинка, напоенная горными ручьями, превращается в быструю и гордую реку Варзоб. Далее, уже пешком, с рюкзаком на спине, я должен искать альпинистский лагерь для того, чтобы влиться в самодеятельную экспедицию ненормальных людей, во главе которых стоит рабочий из Ленинграда со странной, нездешней фамилией - Тацл.
Действительно, откуда в Ленинграде Тацл, да еще с Путиловского завода? Ему скорее место где-нибудь среди аборигенов Южной Америки, потомков ацтеков и майя, поклонявшихся богу Кетцалькоатлю.
Впрочем, у самого этого загадочного рабочего я врядли смогу расспросить про его странную фамилию и происхождение. Искать его я не намерен. В этом как раз и заключается вся фишка.
Дело в том, что экспедиция Тацла каждый год на собственные средства собирается в этих местах и упорно ищет Снежного Человека, Ети или Алмасты, на местном наречии. Мне же, эти Ети до "этого места". Я должен просто болтаться в очерченном для меня квадрате между рекой Варзоб и Афганской границей и изображать из себя заблудившегося "чайника".
Это может показаться не умнее, чем поиски Снежного Человека, но дело в том, что в этом районе проходят тропы, по которым из Афгана идут караваны с наркотой. Я, если повезет, должен подглядеть за таким караваном и доложить по возвращении в Москву все, что удастся узнать. При этом, вступать в контакт с местными коллегами, мне запрещено, так как есть подозрение, что они каким-то образом связаны с контрабандистами и их покрывают.
Что! Разве не клево?
Я сижу рядом со своей девушкой, и меня просто распирает от желания ей все рассказать. Но, во-первых, нарушать конспирацию нельзя. Во-вторых, она наверняка скажет, что я законченный идиот и начальство у меня идиоты, да и вообще, я это все придумал, потому что всегда придумываю что-то идиотское.
Поэтому, чтобы как-то объяснить свою поездку черт знает куда, я соврал, что еду искать Снежного Человека вместе со знакомыми из Ленинграда. Она сказала, что более идиотской затеи придумать просто было нельзя, но объяснением была удовлетворена. Она вообще считает меня немного "не в себе", но кажется, рассчитывает пообтесать и подправить. В общем, сделать из меня человека.
Пока мы едем, она трещит безумолку. Разговорный жанр - это ее конек. Еще она очень наблюдательная. Я от нее узнаю такие вещи, которые в принципе, меня совершенно не интересуют, но поражают уже тем, что я буквально носом в них упирался, но не замечал. У меня избирательная наблюдательность. У нее - тотальная. Она могла бы заниматься современным бытописанием, потому что ее интересует как живут люди и у нее получается приводить в систему свои наблюдения. Еще она обожает заглядывать в чужие окна.
Она вообще очень приземленная и хочет казаться гиперпрагматичной. На самом деле в ней прагматизма не больше чем во мне, иначе она не ехала бы сейчас провожать меня, а, наверное, провожала бы кого-нибудь в Шереметьево.
Так, под ее трескотню и собственные, все более мрачные, мысли, я подъезжаю к вокзалу. Расплачиваюсь. Беру рюкзак и выхожу на платформу, где уже стоит поезд Москва-Душанбе.
Мы закуриваем. Я курю моршанскую "Приму" без фильтра, а она красивые белые сигареты - "БТ". Купить их практически не возможно, но ей кто-то, надо будет еще выяснить - кто, достает.
Курим и разговариваем. У нас множество общих тем. То-есть, выбор тем практически неисчерпаем. Дело в том, что ей интересно все, и она имеет обовсем свое суждение. Мне, напротив, ничего неинтересно, кроме моей работы, зато я обожаю порассуждать о всякой всячине, даже о том, что мне совершенно "до лампады". Просто так, ради словоблудия. Я в принципе очень рассуждательный. Говорят это признак шизофрении. Но на самом деле я просто очень умный.
Но вот начинают свистеть, гудеть, галдеть и гундеть. Поезд отправляется. И тут случается неожиданное. Она вдруг утыкается носом в мое плечо и пускает "скупую мужскую слезу". Для меня это нечто совершенно новое. Прежде всего, я не думал, что мое худое плечо вообще пригодно для пускания туда слез. От нее же вообще никто из ее знакомых, включая и меня, не ожидал проявления каких-то иных эмоций, кроме иронии, сарказма, скепсиса и ерничанья. Но я не успеваю разобраться в своих ощущениях и мыслях. Просто чмокаю в щеку. (Целоваться в губы она не любит).
Поезд уезжает, и вместе с ним уезжает мое "Я".
Как я ощущаю свое "Я"? С точки зрения ментальности - я агностик. (Если кто-то говорил это до меня или скажет после, то и в том и в другом случае это будет плагиат). Почему после - это понятно. Почему "до" - так это потому, что мне наплевать на то, кто и что сказал "до". Важно что я думаю и говорю здесь и сейчас. Существует только "здесь и сейчас". Остальное нереально или вообще не существует.
Впрочем, если я думаю о том, что не здесь и не сейчас, то для меня оно сразу же становится реальным и даже материальным, как материальны во мне мои мысли. При этом, стоит высказать их хотябы еще одному человеку, как они становятся материальными вдвойне, потому что этот человек несет в себе клубок проводов, по которым бродят и путаются мои мысли.
Вот так я ощущаю свое "Я".
Сейчас оно лезет на верхнюю полку и кладет под голову рюкзак в надежде заснуть сразу же, еще даже не выехав из Москвы. Иначе придется знакомиться со всеми попутчиками в купе, а я этого не люблю. Просто стесняюсь, если честно. Пусть они первые со мной знакомятся, если им это надо. Мне - нет.
В вагоне гасят свет. Заснуть все никак не получается. Рюкзак очень большой и занимает слишком много места на полке. Я, полулежа, корчусь на жесткой поверхности, переломанный пополам острым ребром консервной банки с голубцами, которую положила мне в рюкзак мама.
Ноги закидываю на багажную полку, но так лежать долго невозможно, потому что кровь отливает от ступней и пятки начинают покалывать неприятные иголки онемения. Рискуя упасть вниз, перемещаю рюкзак на багажную полку и устраиваюсь на тощей подушке. Ее с таким же успехом могло бы не быть вообще. Кроме того, в голову лезут неприятные мысли о том, чьи вшивые шевелюры уже успели погостить на этом скудном ватном тампоне и какие звери сейчас оттуда выползут.
Отодвигаю подушку в ноги. Вспоминаю, что забыл снять кеды. От этой мысли почему-то становится легче. Наверное, от того что, я теперь уже совершенно точно не воспользуюсь затоптанной подушкой.
Снимаю куртку-штормовку, сворачиваю ее в тугой кулек и кладу под голову. Задремываю ненадолго. Люди ходят по вагону и мешают спать.
Слезаю с полки. Иду курить в тамбур. Закуриваю и вздрагиваю от неожиданности. На узкой крышке ящика для мусора, который служит одновременно подоконником окошка тамбура, непостижимым образом втиснувшись в квадрат окна, спит маленький горбатый человек. Но настолько мал, что мог бы уместится в моем рюкзаке. Подсвеченный снаружи пролетающими за окошком фонарями, он похож на большую арбузную корку, некстати вписанную в квадрат, начертанный изысканно тоненьким перышком черной тушью.
Еще он похож на эмбрион. Еще он похож на злого гнома. Еще он похож на спящую обезьянку.
Он еще на что-то похож, но я никак не могу вспомнить на что. Наверное, я это "что-то" никогда не видел, как, впрочем, не видел эмбрионы, гномов и спящих обезьян.
Мне его жалко. Докуриваю. Иду в свое купе и на волне жалости засыпаю. Мне снится, как я разговариваю с горбатым карликом и убеждаю его в том, что на самом деле он просто еще не до конца вырос, а что касается горба, то он наверняка рассосется, если его мазать отваром гриба калган, который, впрочем, чаще употребляют в деревнях в качестве противозачаточного средства.
Сон рваный, как Тузикова грелка, и имеет такой же привкус резины и талька. В вагоне жарко. Вентиляция не работает, а окна завинчены наглухо еще с зимы, и открыть их можно разве что ударом молотка.
Окончательно просыпаюсь от хождения и возни в вагоне. Народ идет писать и умываться. Все настроены весело и производят впечатление вполне выспавшихся людей. Соседи уже уплетают вовсю вареные яйца и копченую курицу. Запивают, кто принесенным проводницей чаем, кто домашним морсом.
От одного запаха еды начинает мутить. Продолжаю бессмысленно лежать до тех пор, пока очередь в туалет не иссякает. Спускаюсь. Здороваюсь. Долго копаюсь в рюкзаке, испытывая неловкость от того, как все присутствующие с интересом разглядывают его вываливающееся содержимое. Наконец нахожу туалетные принадлежности и иду в конец вагона, к воде. Умываюсь. Курю долго. Возвращаюсь в купе. Сажусь и жду, когда поезд приедет в Душанбе, как будто еду в пригородной электричке. На самом деле ехать несколько дней и неподвижное сидение также бессмысленно, как все, что делается в поезде дальнего следования. Это просто тюрьма на колесах.
Однако прочий народ так не считает. Все уже перезнакомились. Подкатывают и ко мне с разговорами. Я не имею ничего против. Разговариваю, даже смеюсь. Но уж если здесь тюрьма, то душа требует одиночную камеру. Поэтому встаю и снова иду курить. Курю так долго, что обкуриваюсь к середине дня до одурения.
Иду в вагон-ресторан. На самом деле это скорей вагон - заводская столовая. Ем какую-то фигню. Впрочем, я всегда ем разную фигню. Главное - чтобы не было червяков. Все остальное меня не волнует.
Вообще эти физиологические потребности, типа поесть и поспать, воспринимаю только как необходимый атрибут жизни разумной протоплазмы. Завидую бактериям, которые способны воспринимать энергию непосредственно из окружающей среды. Только служа в армии, я испытывал некоторое подобие удовлетворения от самого процесса спанья и жранья. Но там совсем другое дело. Там человек - животное, даже еще уничижительнее - зверюшка. А зверюшка должна накапливать подкожный жирок, иначе зимой замерзнет.
Снова стою в тамбуре и гляжу в окно. За окошком проплывает город Волгоград и огромная статуя "Родина - Мать". Не понимаю, почему у нее в руках меч. Он огромный. Наверное, длинней нашего поезда. Она похожа на рассердившуюся Фемиду, у которой сперли весы, и она, сорвав с глаз повязку, высматривает, кому бы за это снести башку.
Надо сказать, что у меня есть одна полезная физиологическая особенность. Когда мне нечем себя занять, а курение и пустой треп доходят до стадии, приносящей вред физическому и психическому здоровью, я впадаю в состояние близкое к анабиозу. Все процессы в моем организме замедляются, зато внешнее время начинает лететь гораздо быстрее, так, что я даже удивляюсь несоответствию между тем, как я только что ковырял в зубах после обеда, а уже наступила ночь и снова надо спать. Организм входит в это состояние самопроизвольно, без моего вмешательства, а для выхода из него ему требуется существенный информационный повод.
Вот и сейчас, меня вдруг какбудто кто-то в бок толкнул.
Выхожу из транса, но сейчасже вхожу в это состояние снова. На этот раз, уже имея для этого веские внешние основания.
Дело в том, что на очередной остановке в вагон ввалилась шумная ватага таджикских цыган. Они куда-то там кочуют по случаю какого-то праздника. Что за праздник в это время года, и от какой конфессии, не знаю. Да и они, по-моему, тоже не знают. Скорее, это просто разновидность сезонной миграции животных.
Их много. Они с тюками. На женщинах яркие тряпки. Мужики разных возрастов гордые, как слоны, и такие же грязные. Сидят в проходах и в тамбуре. Мешают сосредоточиться на процессе курения. Начинаю их разглядывать. С удивлением обнаруживаю, что это достаточно породистые экземпляры Гомо Сапиенс.
И тут мой взгляд падает на НЕЕ. В проходе на тугом тюке из тряпок сидит особь женского пола, чей возраст я не могу определить. Ей может быть и пятнадцать лет и лет двадцать пять. Дело не в возрасте. Такие существа возраста вообще не имеют.
Сначала я обращаю внимание на ее лицо. Оно очень загорелое. Но это не привычный моему глазу загар подмосковных дачниц, который всегда уже наполовину облупился и смылся в канализацию.
У этой девушки некуда ничего не сшелушилось и не слиняло. Брови необыкновенной формы - узкие и высоко посаженные, черны как волоски на кончике хвоста самого черного котенка. И кажутся такими же подвижными. Они постоянно меняют изгиб, потому что девчонка что-то весело рассказывает своей соседке, при этом мило гримасничая.
Обычно женщины в этом возрасте уже знают, что они красивы. Эта - похоже, нет. А она не просто красива.
Кожа на лице нежная, как, извините за избитое сравнение, кожица свежего персика, и имеет золотистый оттенок. Верхняя губка изогнута как лук и обрамлена легким пушком. Нижняя губа - прямая и довольно узкая, но не злая и не капризная, а какая-то прямодушная, почти глупая.
Зубы. Да, зубы она, похоже, вообще никогда не чистила. Но они такие ровные, как вставные челюсти моей бабушки, которые она кладет на ночь в стакан с водой. Только живые и блестящие.
Волосы, наверное, вились бы и спадали длинными волнистыми прядями на узкие покатые плечи, если бы не были собраны в пучок на затылке и ко всему прочему не были бы так откровенно грязны.
Зато пряди волос не закрывают лоб, который очень высок и гладок.
Нос, как у древнегреческой статуи, или древнеримской. Сразу и не соображу. В общем, нос есть и он прямой, узкий, с небольшим расширением на седловине и прекрасно очерченными продолговатыми ноздрями.
Уши..., нет, ушки, малюсенькие, с обалденными удлиненными мочками, которые еще не проколоты и не испорчены украшениями.
Весь диапазон красок лица простирается от ярко красного, через золотистый, белый, и упирается, как последний аккорд, в черный цвет огромных глаз. Эти глаза уже втянули в себя как две черных дыры и весь вагон, и степь за окном и горизонт и меня с моей "легендой" и всеми снежными людьми и вообще все, все.
Руки с тонкими запястьями и длинными тонкими пальцами, заканчиваются розовыми ногтями, часть из которых изгрызена, а часть подбита изнутри солидным запасом местной желтоватой грязи.
Предплечья и плечи имеют смуглый цвет, непостижимым образом сочетающийся с молочным отливом в районе локтевого сгиба. Кроме того, руки необыкновенно округлы, и при всей своей еще детской хрупкости, кажутся очень нежными и сильными. Такими руками здорово обниматься.
В общем, передо мной Богиня. Это очевидно, даже не смотря на то, что она совершенно чумазая. Это наводит на мысль, что Зевс за что-то рассердился на молодую богинечку и спихнул ее с Олимпа. При этом, небесное создание проделало путь с вершины горы до грешной земли на заднице и сильно изодрало об камни свои и без того небогатые покровы.
Иными словами, моя Богиня сидит на куле с тряпками в довольно непринужденной позе, от чего ее платье, порванное, как будто специально, для создания модного эффекта "разрез в шагу" практически от самой талии, открывает не только необыкновенно длинное и стройное бедро цвета молочного шоколада, но и часть ягодичной мышцы, то-есть попы, имеющей смертельный для любого здорового молодого мужика цвет, фактуру и форму.
Девчонка ворочается на своем куле тряпок. Все это видимое благолепие играет на солнце и живет своей запредельной жизнью, неведомой мне, юному пионеру восточной эротики.
Я чувствую, как превращаюсь в триединое существо, являющее собой на уровне головы толи Страшилу Мудрого с набитой соломой головой, толи Винни-Пуха с головой из опилок. От шеи до пояса я - Железный Дровосек, так как мои сочленения заржавели и не дают мне выйти из состояния столбняка.
Зато ниже пояса я - Тотошка, тот самый, который путешествовал со своей хозяйкой Элли в Изумрудный город, но только Тотошка уже выросший во взрослого кобеля. Точнее, я уже целый мартовский Тотос, вот с та-а-а-ким железным..., как палец вышеупомянутого дровосека.
А безответственный Винни нашептывает как Библейский Змий, - "А не пуститься ли тебе, братец, кочевать вместе с этим табором? Навкушаешся воздуха свободы на всю оставшуюся жизнь. А того гляди, украдешь табун коней, или верблюдов, или ишаков для этого племени, так и отдадут за тебя замуж эту Эсмеральду. Или как ее там?".
Да только тщетно все. Суета сует. И уже описано в классической литературе, кажется "Буревестником Революции". Там вообще из ревности до поножовщины дошло. Тебе это надо? (Это уже солома Страшилы Мудрого возражает). Да и больно грязная она. У нее наверняка педикулез, глисты, чесотка или что еще похуже.
Тут Железный дровосек вдруг оживает и пинками под напряженный зад уталкивает триединое мое существо в соседний вагон, где тоже какие-то игривые бабы покуривают, но при виде их мой боевой Тотос сразу превращается в маленького ручного (не подумайте чего) Тотошку.
Начинаю глядеть в окно тамбура. Смотрю и обалдеваю. Всюду, куда не брось взгляд, краснеют от горизонта до горизонта бесконечные маковые поля. На всякий случай открываю дверь туалета и смотрю с другой стороны поезда. И там то же самое!
Нежные лепестки, словно шелковые тряпочки, вырезанные миллионами рук за миллионы лет, колышутся на проволочных ножках. Я знаю, что на этих ножках есть еще и волоски, которые иногда бывают колючими.
Вспоминаю анекдот про то, как студент пришел в булочную и просит у продавщицы булочку с маком, а она ему так грубо отвечает, - "Может тебе еще и батон с героином?".
А чем отличается опиумный мак от обычного? Может мне дальше и не ехать? Просто нажать на стоп-кран и идти искать тех, кто здесь эту плантацию насадил.
Да нет! Чтоб уж прямо так! На виду у всех! Не может быть! Это просто цветы. Или начинка для моих любимых булочек. Тут ее на сто лет хватит на весь Союз. А что лишнее, так в "закрома Родины" или на экспорт в Европу, в Голландию, например, вместе с черной икрой и разными прочими дефицитами.
На следующей остановке "табор уходит в небо". Я возвращаюсь в свой вагон и снова бессмысленно сижу, разглядывая в окно то похожие на неаккуратно залитые катки, застывшие соляные озера Голодной Степи, то слепленные из овечьих какашек вперемешку с соломой убогие домики еще узбеков или уже таджиков.
Какой-то молодой человек восточной наружности и интеллигентного вида тоже смотрит на это убожество и сокрушенно качает головой. Наверное, приехав в свою столицу, он сядет писать путевые заметки - "Путешествие из Москвы в Душанбе" и разбудит местных "Декабристов".
А Чудище все также "обло, огромно, стозевно" и "лайай", но что самое страшное - стало куда как более "озорно". Вот беда-то.
И тут мы приезжаем в Душанбе.
Город поражает меня обилием жары. Здесь она не бесплотна, как в Москве в месяце июле или как в вагоне поезда. Здесь она обильна, как падающие в воду капли свинца в процессе изготовления бекасиной дроби или наковальня, об которую ударяешься затылком, валясь навзничь от перегрева.
Я даже не ожидал, что мне, человеку, в чьих жилах течет кровь южан, может настолько ударить в голову это Солнце.
Душанбинскую жару впору нарезать ломтями или лить, как гречишный мед, пока он еще не засахарился.
Зато в вокзальном туалете прохладно от постоянно текущей воды. Тут ее даже не нужно спускать. Она просто течет сама по себе, толи от местной безалаберности, толи, наоборот, из здравого расчета на то, что за ручку спуска воды все равно никто не дернет.
Еще только дойдя до туалета, я понял, что таскать этот рюкзак я просто не смогу, да еще в горах, да еще в условиях разряженного воздуха. Поэтому я запихнул его в ячейку камеры хранения, а себе оставил спальный мешок в чехле с пришитыми к нему веревками для вдевания рук. Собственно это был даже не чехол, а именно солдатский вещевой мешок, сохранившийся чудом со времен Гражданской войны.
Мешок вещевой был большой, поэтому мешок спальный влезал в него с запасом. Этим запасом я воспользовался для размещения самого необходимого, в частности для некоего, как мне казалось, достаточного количества банок с тушенкой, банки с голубцами, пакета с сухарями, фляги для воды, которую еще предстояло наполнить, а также всяческих примитивных медицинских препаратов и туалетных принадлежностей. Часть денег я взял с собой, а часть, билеты на самолет до Москвы и паспорт, также запер в ячейку.
Я не могу сказать, что выходить в город мне не хотелось. Я не могу этого сделать, потому что словосочетание "не хотелось" является слишком слабым эпитетом, для той сильной эмоции, которую я испытывал, поднимаясь из тридцатиградусной прохлады камеры хранения в пятидесятиградусную тень привокзальной площади.
Как только моя нога ступила на асфальт города Душанбе, реальная жизнь прервалась, и начался сон. С тех пор я вечный узник снов и нет им конца. А может быть не узник, а напротив, навязчивый гость, который застрял в коридоре в одном тапке и все никак не может уйти, "зацепившись языком" за дверной косяк.
Город не произвел на меня впечатления столицы. Скорее он напоминал скромный областной центр.
Здесь все было в меру грязно, но при этом, море цветов, зелени и фонтанов. Я так и шел от фонтана к фонтану, мелкими перебежками, избегая открытых мест.
Единожды я совершил неосторожность и приобрел в местном магазинчике бутылку минеральной воды с названием, что называется "в тему" - "Алмасты". Вода была такойже теплой как и температура моего тела, а содержание железа таким же высоким, как в гемоглобине, поэтому, после первого же глотка я почувствовал себя вампиром, пьющим из артерии случайного донора.
Так, потихоньку я пробирался по направлению к центру города, естественно по улице Ленина. А как еще может называться улица, ведущая от Московского вокзала к сердцу Советского Таджикистана?
И тут вдруг я увидел картину, от которой у меня волосы встали дыбом. Прямо на меня с перекошенными от злобы лицами, неслись два довольно крупных аборигена в национальных халатах затрапезного вида и с бритыми головами. В руках у каждого из них блестели огромные мясницкие ножи, на вид ухоженные и острые.
Я заметался, было, но тут увидел бегущего параллельным курсом, но чуть впереди, жирного курдючного барана. Оказалось, что эти умники были поварами из соседней гостиницы. Они решили приготовить плов, но баран решил иначе и сбежал от них.
Я, мысленным взором перенесся в Москву (вы знаете, на жаре очень легко переноситься в разные места мысленным взором), и представил, как по улице Горького бежит дюжина обезглавленных куриц, а за ними с улюлюканьем несется пара негров в красных рубахах.
Подошел к фонтану. Подставил голову под сноп брызг. Полегчало на пару минут. Побрел дальше.
Пройдя почти половину города, я так и не составил о нем какого-либо отчетливого представления. Единственными впечатлениями было ощущение тщетности своего существования и удивление от того, что по улицам, тем не менее, ходят люди, бегают кошки и бараны, ездят такси и прочие виды личного и общественного транспорта.
В центре города я сел наконец на трамвай, который отвез меня к окраине, где в свою очередь, находился автовокзал, от которого отходили автобусы по разным маршрутам, в частности и тот, на котором я должен был отправиться в горы.
Как известно, автовокзалы, независимо от того, где они находятся, в городе ли Москве, или, например, в далеком ауле на краю гор, отличаются одной общей чертой - это места, где некоторое множество людей сосуществует в состоянии ожидания прибытия хотябы чего-нибудь, что проходит на таком расстоянии от конечного пункта их путешествия, с которого в этот конечный пункт можно добраться пешком. При этом, желательно, чтобы в этом месте, минимально удаленном от конечной цели, данное транспортное средство остановилось и, кроме того, чтобы ожидание не длилось более суток.
Оказавшись на окраине Душанбе в толпе людей, чуждых мне по своему менталитету, внешнему виду, повадкам, одежде, потребляемой пище, запаху и отношению ко мне самому, я, тем не менее, осознал, что Мир разнообразен, но все люди одинаково ждут пришествия хотябы чего-нибудь, что призвано хоть как-то изменить их жизнь, пусть это будет даже старый автобус.
Болтаясь без дела в тени горы по территории автовокзала, я набрел вдруг на небольшой хозяйственный магазин. Мне показалось интересным ознакомиться с ассортиментом этого торгового учреждения, учитывая то, что я не подозревал за толпившимися вокруг людьми наличие потребностей, аналогичных моим. Это давало мне повод предполагать, что и товары, выставленные на полках данного магазина будут существенно отличаться от привычных мне вещей, которые я регулярно наблюдаю у себя в городе.
Мои предположения оказались совершенно оправданными. Я действительно не ожидал увидеть на полках этого сельпо лежащие по соседству кучки урюка и флаконы французских духов "Клима". Также мне показалось странным, что двое благообразного вида аксакалов приценивались к трехпрограммному громкоговорителю, учитывая то, что в том ауле (или кишлаке), куда они ехали, не было не то что радиосети, но и сети электрической.
На мое робкое и почтительное замечание относительно целесообразности такого приобретения, стоящий за прилавком крупный таджик грубо заткнул меня неоспоримым доводом, что, мол, если аксакалы что-то покупают, то им виднее, имеет это смысл или нет. А я вообще могу "хилять отседова". Он так и сказал - "отседова", из чего я сделал вывод, что этот человек длительное время провел в одном из отделений Советской пенитенциарной системы, где-нибудь в Рязанской области.
Я ушел. А вскорости пришел и мой автобус.
Народу набилось много. Все - восточные люди, одетые в халаты и тюбетейки или какие-то намотанные на голову тряпки. Впрочем, очень искусно намотанные. Женщины в коротких хиджабах. При этом, те, что в возрасте - в халатах из теплой фланели, а молоденькие в каких-то широких штанишках, коротеньких кофточках и с милыми голенькими пупочками. Мне всегда казалось странным, как можно прятать лицо, но при этом совершенно оголять живот. Я видел в этом противоречие. Лично меня вид женского живота, если это живот, а не брюхо, волнует гораздо больше, чем усатое лицо восточной красотки.
Мужчины, в том числе мальчики, сидели. Женщины, в том числе беременные, стояли. Я занимал промежуточное положение в этой иерархии полов. Сидел в проходе на своем мешке с веревочками и опасливо смотрел на соседей.
А посмотреть было на что.
Еще с раннего детства меня пичкали фильмами про басмачей, с которыми храбро сражались наши пограничники в Средней Азии. Это были люди формации "славного воина" - Черного Абдуллы, или "труса Джавдеда".
Фраза - "Саид, зачем ты убил моих людей?", больше походила на пароль, за которым следовал отзыв - "Стреляли...".
Поэтому пристальное внимание, которое уделяла мне мужская часть пассажиров автобуса, была мне неприятна, чтобы не сказать, пугала.
Особенно гадким был один человек, среднего сложения, среднего роста и среднего возраста. Он имел характерный бритый череп и повязку на правом глазу. Кроме того, лицо пересекал глубокий шрам, от чего все его мимические проявления превращались в угрожающие гримасы, даже когда он старался мило улыбаться своим соплеменникам. Кстати, и они относились к нему с явной опаской.
Этот потомок Джавдеда вперился в меня своим целым левым глазом и пристально буравил им мои лобные доли. Так он глядел примерно в течение часа, до тех пор, пока автобус выезжал из города и забирался повыше в горы. И вот там, где у меня не осталось уже никакой надежды на милицию, пожарников, дружинников или какие-либо другие антитеррористические силы очень быстрого реагирования, куда не в состоянии был зайти даже Девятый флот ВМФ США, он обратился ко мне с вопросом, - "Ты кто?"
Теоретически, ответ на поставленный таким образом вопрос подразумевает пересказ всей биографии вопрошаемого, с перечислением гениологических, физиологических, профессиональных, хронологических и теологических подробностей. Возможно, кому-то и этого покажется мало. Но это долго. А мой собеседник, похоже, ждал лаконичного ответа.
Я напрягся, и бесхитростно ответил, - Человек.
Таджик? - продолжил допрос Неприятный со шрамом.
Нет.
Кто?
И тут я стал рассказывать про хитросплетения ветвей своего гениологического древа, что обычно приводило мою девушку в состояние крайнего раздражения, а редкие прочие слушатели начинали зевать уже после первой бабушки.
Между прочим, я поведал своей аудитории о том, что обе моих бабки были чистокровными гречанками и, поэтому, я в большей степени грек, чем все остальное.
И тут случилось неожиданное. Страшный одноглазый человек вдруг вскочил как ошпаренный. Его лицо изобразило вдохновенный экстаз обкурившегося травкой циклопа. Он оказался еще и без одной ноги, поэтому, вскакивая, чуть не завалился мне на голову.
Воздев руки к небу, где жили его неведомые боги, он вознес им хвалу за то, что я был послан им прямо в этот автобус. Говорил он все это на своем языке, поэтому я мог только догадываться о сути спича. Зато его мимика и реакция окружающих мужчин были весьма красноречива.
Я был обхлопан, захватан, ошкурен небритыми рожами, и озарен массовой хоровой улыбкой радушия. Кроме того, ко мне потянулись руки с дарами. Это были и сигареты, и початые бутылки со спиртосодержащей жидкостью явно контрафактного происхождения, и бумажные пакетики с насваем - мелко помолотая смесь из табака и анаши, которую полагается для получения максимального терапевтического эффекта класть под язык.
Особенно трогательным мне показалось, что это зелье содержалось в маленьких бумажных пакетиках, представлявших собой не что иное, как библиотечные кармашки, которые наклеивают обычно на внутреннюю сторону обложки книги, а затем суют туда картонный формуляр с данными на каждую данную инкунабулу.
Чтобы не нарушить местные законы гостеприимства, которые, кстати сказать, всегда налагают определенные обязательства, как на донора, так и на акцептора гостеприимства, я принимал все, что мне совали в руки. Это не значит, что я набил себе рот насваем, запил его бурдой красного цвета из обслюнявленной бутылки и закурил сигарету. Я просто все сграбастал, будто бы впрок, а затем уже сам стал угощать свое окружение всем, что успел поиметь.
Когда возня и крики улеглись, я на чистом русском языке, на его московском диалекте, спросил у Одноглазого, что все это значит. На это он поведал мне кратко предысторию вопроса.
Оказывается люди, с которыми я ехал в одном автобусе не были таджиками. Это были Памирцы. Есть такая нация. Действительно, их антропологический тип несколько отличался от того, который я в большой массе наблюдал среди жителей Душанбе.
Так вот, у этих племен существует легенда, что в стародавние времена, обособленное воинское подразделение Александра Македонского, участвовавшее в Восточном походе, заплутало в местных горах, наткнулось там на некое множество баб, и, как это и должно настоящим воинам, решило "забить" на Эскандера Великого со всей его фалангой, а заодно и на войну вообще.
Так, от смешанных браков прототаджикских, или невесть еще каких племен, с теми воинами, получилась нация Памирцев.
Ну а дальше все понятно. Следуя распространенному заблуждению, что в войске Александра были греки, мои соседи по автобусу решили, что я, типа некоего артефакта, посланного им свыше, дабы... Ну, в общем я не знаю, чего они так обрадовались.
Кстати, насчет греков. Именно греков то в войске было меньше всего. Скифы были, персы были, сирийцы были, наконец, македонцы были, разные там протославянские племена. Даже негров куча была. А греки остались дома сторожить лавку. Но я это Одноглазому, естественно не сказал. Не хотел разрушать возвышенных иллюзий. Да и себе спокойней, а то решили бы, что я неправильный грек и сбросили бы в пропасть по обычаю спартанцев.
Обычаи, традиции, суеверия и массовые психозы надо уважать. Почему? Именно потому, что они массовые. Это аксиома.
Следуя той же аксиоме, под названием "восточное гостеприимство", пассажиры автобуса, которые, как оказалось, все ехали в один и тот же аул (или кишлак), стали настаивать на моем присутствии некоторое время, а с учетом моего неженатого положения, и на основе постоянной, в их населенном пункте.
ПМЖ я отверг сразу, потому что меня ждала дома невеста. Это было им доступно, и мой отказ был воспринят с уважением. Но отказаться погостить было невозможно. Тем более, что как было сказано, "ехать совсем недалеко - до конечной", а затем пешком километров не более десяти вдоль ущелья.
Принципиальных возражений с моей стороны не было. Это и был то самый район, где мне надлежало бессмысленно бродить. Общение с местным населением, под знаменем греко-памирской дружбы придавало хоть какой-то смысл этому брожению.
Я согласился.
Кто-то давным-давно сказал, что "Восток - дело тонкое". Фигня все это. Нет ничего "толще" Востока. Восточное коварство примитивней ухищрений третьеклассника, который подчищает двойку в дневнике. Чего утонченного можно усмотреть в примитивном ударе ножом в спину или в жирном плове. Вообще, здесь все подсознательно стремятся раздуться.
Таким же мифом оказалось и местное гостеприимство. Добравшись до аула (или кишлака), я вдруг понял, что меня никто и не собирается приглашать к себе в дом, для того чтобы хотябы просто накормить, напоить чаем и попарить в бане. (Впрочем, бань там и не было).
Это было типичное поселение кроманьонцев, расположенное на склоне горы, сложенное из камней, скрепленных какашками местной фауны, скорей всего овечьими. Дерево, практически, отсутствовало в качестве конструктивного элемента.
Условия врядли подходили под формулировку "антисанитарные", потому что там царила безусловная антисанитария.
Я - человек абсолютно небрезгливый, чем даже кичусь, раздражая родных и близких. Но тут речь шла об ином качестве нечистот, которые превращались на жаре в постоянный атрибут жизни людей. Здесь все имело запах, все было склизким, а если что и топорщилось конкретной формой, то это был крупный копролит доисторической эпохи, который могли использовать и как сидение, и как стол, и как ложе для младенца.
При этом, грязь была скучной и однообразной. Даже жизнь на подмосковной помойке, очевидно, приносит больше положительных эмоций, чем наблюдение этого лунного ландшафта, периодически посещаемого стадами непарнокопытных и их пастырями.
Как я уже сказал, пожить у себя в доме меня никто не пригласил. Вообще, вернувшись в привычную среду, эти люди стали малообщительны, сразу впряглись в какие-то непонятные для меня дела, а я остался стоять столбом в середине поселка, прикидывая, в чей говнюшник забраться, чтобы переночевать.
Наконец "нарисовался" Одноглазый и позвал в свой хлев, где была какая-то солома и относительно тепло от дыхания множества овец.
В хлеву я прожил три дня, питаясь холодной тушенкой и сухарями. Разогреть банку было не на чем. Все более или менее деревянное в радиусе до двух километров было уничтожено, а разводить костер из сушеного говна для приготовления пищи, не решался даже я.
Местные ко мне попривыкли. Стали считать "чудаком", который как только доест свои банки, так сразу с голоду и помрет. Только некоторые женщины подходили и спрашивали кто йод, кто обезболивающую таблетку, но чаще всего просили дать смягчающий крем для рук. Не знаю, что у них там было с руками, но кожа была сильно пересушена и трескалась, образуя расщелины, из которых сочилась лимфа. Однако, крема у меня вообще никакого не было, даже для битья. И они теряли ко мне последний интерес.
Наконец я понял, что загостился и попросту взял свой, полегчавший несколько, мешочек и побрел, обходя гору с тенистой стороны, в сторону границы.
Горы, по которым я брел, были неправильными горами. Правильные горы должны быть покрыты буйной растительностью, тенистыми дубравами. Их каменное лоно должно быть рассечено множеством быстрых студеных ручьев и речушек, стекающих с кристально чистых ледниковых шапок.
Настоящие горы - это Альпы, где совершал велосипедные прогулки "наш дорогой Ильич", толи с Наденькой, толи с этой нимфоманкой Коллонтай.
Еще очень хороши горы, где есть водопад, куда, при необходимости, удобно сбросить какого-нибудь профессора Мариарти, как это сделал в свое время Шерлок Холмс.
И, что самое главное, в этих горах не должны водиться всякие там Снежные Человеки.
Я поднимался все выше и выше, двигаясь наискосок относительно оси симметрии горы. Под ногами были камни стандартного размера, величиной с куриное яйцо, но с острыми краями. Создавалось впечатление, что некто дал распоряжение закатать гору в асфальт, а для надежности и жесткости, насыпал "подушку" из крупного щебня. Теперь я шел по этому покрытию в китайских кедах с мягкими и истончившимися резиновыми подошвами, все равно, как если бы просто шкандыбал босиком.
Мысль о Снежном Человеке появилась в моей голове примерно на третьем часе пути. До последнего времени я вообще об этом не думал. Сейчас же, когда позади осталась не только всяческая цивилизация, но даже сама заря этой цивилизации и я оказался один на один (мано-э-мано) с первобытной природой, во мне стали рождаться первобытные страхи.
Перспектива заночевать под открытым небом в ареале обитания "реликтового гоминида" с неизвестной мотивацией, казалась мне неприятной.
Эти мысли непонятной логической цепочкой привели меня к идее облегчить свой мешок. Однако банок с тушенкой мне было жалко. Просто я люблю тушенку за легкую усвояемость и красивую картинку на боку. (Там такая родная домашняя буренка лыбытся). Поэтому выбросил я подаренные мамой голубцы. Точнее не выбросил, а похоронил в неглубокой ямке среди камней и камнями же присыпал. При этом я испытывал чувство, будто хороню частицу мамы. Психоз...
С горы уже открывался вид на весь Таджикистан, на весь Мир, на все прочие миры и измерения. Я совершенно заблудился и брел просто по инерции, зная, что кривая всегда куда-нибудь да выведет.
Шел ли я тропой, или это был след от сошедшего по весне с ледника потока талых вод, - не знаю. Но подсознательно все мое существо стремилось к солнцу, не так как стремятся к нему тщеславные Икары или цветки Подсолнуха, но как старается держаться светлого места случайный прохожий в чужом районе, опасаясь за свой кошелек и свое темечко. Это было бегство от ночи.
Однако ночь все-таки наступила. Она наступила внезапно, без предупреждения, как всегда наступают ночи в горах. Просто Светило заходит за какую-нибудь гору и все - рубильник сдернут.
У какого-то американского писателя-фантаста есть рассказ "Здесь могут водиться тигры". Там такая специальная планета. Типа - разумная. И все, что прилетевшие туда люди про нее думают, то сразу материализуется. Одному, например, пришло в голову, что в зарослях может сидеть тигр, так его сразуже тигр и сожрал. А другой, решил, что это и есть Эдем, Рай, то-есть. Так там сразу забили родники с винищем, разные нимфетки повылезали невесть откуда. Фрукты вкусные и добрые олени.
Этот писатель зря мозг напрягал. Ничего и выдумывать не надо было. Мне в одночасье, пришла в голову "плодотворная дебютная идея", что здесь могут водиться змеи. Потом она перешла в уверенность, что в этих местах просто не могут не водиться змеи. И здрасьте вам пожалуйста - гляжу, ползет мимо меня неслабых размеров кусок шланга с глазками. Торопится по своим делам.
В другой раз, на самом солнцепеке, целый клубок увидел, диаметром с футбольный мяч. Да и звук от него был как от проткнутого тонким шилом футбольного мяча, это чешуйки терлись одна об другую. Громко так.
Было не страшно. Скорее противно. Я, почему-то представил, что это не змеи, а такие огромные глисты и их здесь какой-нибудь овцебык потерял. Фу!
Тем не мене, устраиваясь на ночлег, мне пришлось учитывать и наличие змей.
Как вообще правильно спать в горах? Мне никто не объяснил. Если бы тут были какие-нибудь кусты, то я бы просто в них залез и был бы невидим для всяких плохих людей, считая также и Снежных. Однако кустов тут не было. Не было даже репейника или крапивы.
Вот и получалось, что спать мне придется как бы на площади возле ратуши, какраз в том месте, где раньше бил фонтан, но потом его снесли, а трубу заткнули. Кругом открытое пространство, усыпанное равномерно камнями. Был, впрочем, один здоровый валун, за которым, в принципе, можно было свернуться клубочном и затихнуть. Но вот с какой стороны? Плошадь-то была с уклоном в сторону СССР. Если лечь ногами к границе, то будет видно мою персону за несколько верст. Если, напротив, лечь снизу, под камень, то где гарантия, что взбесившиеся от жары Ети или Алмасты, а то и оба сразу, не поднатужатся и не спихнут на меня этот обломок скалы.
Еще камень пугал сам по себе. В русском языке есть термин - "змея подколодная". Это некая абстрактная змея, которая квартирует под колодой. При этом, в расширительном смысле данной формулировки в роли колоды вполне может выступать и большой камень, валун, по-среднерусски.
Змей я не боялся, пока видел, как они ползают и копошатся на солнце. Человечиной эти твари не питаются, поэтому я не усматривал мотивации, по которой они могла бы на меня напасть и, к примеру, загрызть. Но вот ночью, ко мне, теплокровному и почти невинному, вполне могла вползти за теплотой и лаской какая-нибудь длинная хладнокровная шалава. Погреться и куснуть. Так бы я во сне и помер.
Радуясь найденному компромиссу, я лег головой к камню и вдоль воображаемой линии, расположенной параллельно Советско - Афганской границе. Забираться в спальный мешок в одежде я приспособился еще в хлеву у гостеприимных Памирцев. Ночи здесь прохладные.
Сразуже после водворения своей бренной и неспокойной плоти в ненадежную оболочку из тряпок и ваты (неужели Вы подумали, что у меня был мешок на гагачьем пуху?), я почувствовал разницу между поверхностью из гладкого и сухого дерьма и щебеночной заготовкой для прокладки узкоколейки.
Острые края камней впивались во все мои болевые точки и даже вызвали эффект электрического разряда в районе локтевого сустава. Я мысленно набросал схему расположения наиболее острых камней под собой, затем вылез из спального мешка и наощупь удалил их. Лег снова. Но вновь, уже в других местах давило и терло. Снова вылез и выбросил лишнее. Так повторялось несколько раз. Зато пропали все страхи про Снежных Людей и змей. Наконец я заснул.
Мне приснилась война. Мне вообще часто снится война. Но это не такая войнушка, которую показывают по телевизору, где все стреляют, бегают в атаку и поют под гармошку в перерывах между боями.
Мой сон не был наполнен действием и смыслом. В нем не было сюжета и движения. Я, собственно, даже и не видел саму войну, но знал, что она идет, и идет сюда. Это был сон - эмоция, сон - ожидание взрыва. Такие сны, наверное, видят якорные цепи, перед тем, как шторм рвет их пополам.
Я ждал взрыва. Ждал и ждал, а он все не случался. И тогда я проснулся.
Все было по-прежнему. По-прежнему прохладно и жестко.
Я лежал на спине и глядел в темное небо Аустерлица. Впрочем, оно было не совсем темным. В нем присутствовал холодный свет (надо было бы написать "мириадов звезд", но мне пришла в голову другая формулировка)... в нем присутствовал свет такой "туевой хучи" небесных светил разного калибра, что я почувствовал, что Ети - это я сам и есть. И вот лежу я себе, такой волосатый, большой и глупый и пялюсь в небо, а оттуда на меня тоже пялятся всякие странные твари, разные там Львы, Клепсидры, Близнецы ... Нет, Снежный Человек этих слов знать не мог. Он просто пялился вверх и улыбался. Я тоже глупо лыбился в сторону Весов. Это тотемный знак моей невесты. А я - Лев.
И тут небо вдруг осветилось неимоверно ярким светом. От неожиданности я даже вскочил и ударился башкой о выступ большого камня.
Со скоростью недоступной придуманным людьми летательным аппаратам прямо над моей головой полетало "нечто". Оно неслось от горизонта до горизонта, насколько он был виден за горами, а за ним, двумя светящимися хвостами расходился гигантским клином огненный протуберанец. Что это было? Комета? Корабль пришельцев? Секретное оружие Советских ВВС или стран "вероятного противника"? Не знаю. Но было так красиво и мощно, что я испытал чувство восторга, от того, что есть такие "сильные" штуки и Мир такой офигительный и способен вмещать такие офигительные, непонятные, но бесспорно шикарные неожиданности.
Светящийся объект скрылся за горой. Я закрыл глаза, но его полет отпечатался на внутренней стороне моей сетчатки, и там все повторялось много раз, пока я снова не уснул. Теперь мне уже ничего не снилось.
Проснулся я от сильного пинка в бок. Меня давно уже не будили пинками, хотя ощущение было в принципе знакомым. Такое приглашение к общению было воспринято мной без удивления. Я не способен одновременно пугаться и удивляться. Что-нибудь одно, пожалуйста.
Глаза открывать не хотелось, особенно потому, что пинались молча. Минимум информации порождает максимум отрицательных эмоций. Это аксиома.
Так, с закрытыми глазами я и выполз из спального мешка, подтянул штаны и только после этого открыл глаза.
Прямо передомной, образовав небольшое каре из человек 7 -10 и такого-же количества ишаков, выстроилась массовка к фильму "Белое солнце пустыни". (Возможно, это была сцена, которую отсняли, но впоследствии, в процессе окончательного монтажа, не использовали).
Я сразу все понял. Было непростительной оплошностью пытаться примоститься к замочной скважине для целей соглядатайства, имея объект своего интереса за спиной в той же комнате. И вот, я пытаюсь разглядеть что-то там, в кладовке, в то время как мне в спину дышат голодные ишаки.
Страх проявляется у людей по-разному. Одни цепенеют, другие бросаются врассыпную, стараясь бежать зигзагом, третьи принимают позу Макферсона перед казнью через повешенье (это национальный герой шотландских сепаратистов, который умудрился даже сплясать на эшафоте, дебил). Я - наглею. Это позволяет мне сдержать множественные позывы к извержениям через все отверстия тела.
Но на этот раз я не успел даже обнаглеть, как поучил сильный удар поддых и упал на камни в тщетной попытке сделать поймать ртом воздух. Что-то внутри залипло, как в перегретых кузнечных мехах. Я забавно подергивался и хрюкал, но не на выдохе, а на вдохе. Но этих людей, видимо совсем не интересовало, как я буду бороться с удушьем. Мне быстро, но без суеты и излишних перетяжек кровеносных сосудов, связали и бросили на спину ишаку. Чтобы тело от тряски не сползло, руки и ноги скрепили под брюхом бедного животного еще одной веревкой. Караван двинулся дальше, без слов, без команд, без, разных там, "тпру", "ну", "иго-го" и "пшо-о-о-ол".
Впервые в жизни я испытывал ужас смерти. Сделать вдох не получалось...
Раньше мне доводилось общаться только с кошками и собаками. Других знакомых зверей у меня не было. Впрочем, и этих я знал не очень хорошо. Своих завести в детстве так и не разрешали. Однако, и того, что я знал об этих существах, заставляло меня относиться к ним с почтением.
Я усматривал в их поведении наличие четких принципов и следование некоторым простым этическим нормам. К примеру, ни кошки, ни собаки не станут писать на бегу. Собакам необходим угол дома, или столб, или деревце, в крайнем случае, нога человека. Кошки, те вообще утонченные существа. Кошка станет писать только в детскую песочницу или на клубничную грядку. После, обязательно все закапает. И еще, я заметил, что кошки стесняются, когда кто-нибудь за ними подглядывает.
Ишаки - совсем другое дело. Эти способны испражняться прямо на ходу и принародно. И вот, когда я уже видел зону перехода, этот знаменитый светящийся коридор между нашим Миром и Зазеркальем, в дециметре от моей рожи в каменную мостовую горной тропы ударила тугая струя ослиной мочи.
Ватка, смоченная нашатырным спиртом - удел кисейных барышень. Мы - настоящие мужики, привязанные к ишакам, перед смертью лечимся ослиной мочой.
Я вздрогнул от резкого толчка в лобные доли, сделал большой вдох и стал притворяться мертвым. Я притворяюсь - значит, я существую. Я притворяюсь мертвым, следовательно, я пока жив.
Караван двигался медленно и долго. Со своей позиции я мог видеть только ноги осла и мельтешение камней перед глазами. Направление движения угадать было невозможно. Дорога то поднималась вверх, то опускалась в лощину. Несколько раз мы пересекали какие-то мелкие ручейки или горные речки. При этом моя голова то оказывалась на солнечной стороне планеты под названием "Ишак", и тогда я впадал в забытье, то на той стороне, где царила относительная ночь. Тогда начинала страдать моя задница. (Напоминаю, дело было летом в Таджикистане. Это вам не Майами Бич и не пляжи Гуанабары).
Люди шли молча. Толи им нечего было сказать друг-другу, толи наоборот, их распирало от впечатлений, но клинило от их передозировки. Но скорее всего это были простые Спартанцы, которым либо веское - "со шитом или на щите", либо вообще ничего.
Наконец, когда все было уже очень плохо, караван остановился в какой-то низине. Веревку, связывавшую мои руки с моими ногами, перерезали (видимо у них было много запасных веревок) и я сполз на камни. Тут оказалось что у ослов тоже есть принципы. Мой ишак не стал переступать через лежащего человека, но как-то так, бочком, посторонился и отошел.
Я лежал как куль с мукой. Внимания на мою персону никто не обращал. Куча вьюков, снятых с осликов, неотъемлемой деталью которой я стал, образовали с формой моего содержания вполне органичное сочетание. Некоторое время мне даже почудилось, будто я тоже мешок. А какой спрос с мешка? Ведь на Востоке и не такое происходило. Вот был человек, а стал - мешок.
Но мешком я пробыл недолго. Напоив ишаков, вспомнили и обомне. Тоже напоили из фляги. Я стал рассматривать окруживших меня людей. Лица совершенно разные. Разные антропологические типы, разные выражения лиц, разные глаза смотрят по-разному. Но, все - не москвичи.
Рядом на корточки присел один. Борода. За бородой видно мало лица. Глаза зеленые. Даже очень зеленые. Смотрит пристально. Затем говорит. Точнее, спрашивает. Впрочем, ни то и не другое. Произносит одно слово, - "объяснения".
Точно - спартанец. Так лаконично мало кто умеет. Да в контексте ситуации длиннее формулировать и не надо. "Объяснения".
Излагаю "легенду", что, мол, искал экспедицию, альпинистский лагерь, что, мол, Снежный Человек. Гостил у Памирцев. Теперь окончательно заблудился. Лег спать, проснулся - поддых. Ишак, моча, сблевал, хочу еще пить и домой к маме. Еще писать хочу.
- Писай, - сказал он и отошел.
Ничего себе! Так руки развяжите... и ноги тоже. Я что, через уши писаю?
Нет ответа.
Подошел снова.
- Объяснения.
- Писать!
Удар ногой в живот. Писать больше не хочется. Хочется сменить штаны, но других штанов нет.
- Объяснения.
- Я случайный человек. Разве Вы не видите? Если бы я выслеживал караван, то прятался тщательно, а не спал поперек тропы.
Кажется, я это зря сказал. Выражение лица не изменилось. Ничего не сказал. Снова отошел. Что-то буркнул двум таджикам или пуштунам (впрочем, это могли быть и узбеки, и курды, и луры, и белуджи, и бахтиары, но явно не бушмены и не пигмеи. Крупней. Значительно крупней). Те подошли. Затем подошел еще один, по виду русский, но тоже бородатый. Разрезали веревку на ногах. (Точно, у них есть свой веревочный завод). Чтобы лишний раз не возиться, просунули мои ноги через связанные руки. Получилось, что суставы в предплечьях немного вывернулись, а перетянутые вервием запястья оказались за спиной. Подняли на ноги. Тот, который бородатый русский, похожий на ямщика, ударил в левую скулу.
У меня есть еще одна счастливая физиологическая особенность. Видимо Природа наделяет ей людей, которым на роду написано, быть часто и сильно битыми. Я совершенно не способен "держать удар" в голову. Моментально теряю сознание. По этой причине бить меня довольно скучно. Практически невозможно достичь эффектного разлета кровавых соплей и слюней в радиусе белее метра. Выбивание зубов также проблематично. Вообще, приятно мучить одушевленный предмет. Я же, после первого удара в зубы теряю сознание.
Но это только голова. Опытный человек знает, что бить можно и по почками, и по печени, и в пах. Можно передохнуть, перекурить, а заодно приложить окурок, например, к ноге в районе икроножной мышцы. (Там ожог почему-то особенно болезненный). Можно, если есть вода, макнуть мордой в это самую воду и держать до первых конвульсий. В принципе, это все кустарщина. На самом деле данная сфера межличностных отношений давно и подробно изучена, разработана и описана.
Поняв, что удовольствия от битья меня "по сусалам" они не получат, эти люди потащили "тело" к воде. Там протекала быстрая горная речка. Чтобы было удобней поить ишаков, из камней соорудили небольшую круглую запруду, эдакую бухточку. Выбрав камни, углубили дно. Получился идеальный водоем для поения ишаков и макания меня головой в воду.
Вид воды сначала даже обрадовал. Хотелось остудить виски (не Виски, а боковые поверхности черепной коробки). Однако, когда голова, под давлением обстоятельств, которые держали меня в четыре руки за волосы, ушла под воду, я почувствовал, будто в уши влили расплавленный свинец. Вода было настолько холодна, что казалась кипятком.
Впрочем, первое ощущение длилось недолго. Температура тела и окружающей жидкости быстро уровнялись и я начал ощущать удушье. Когда я утратил способность притворяться, что задыхаюсь, меня вынули, досчитали до трех, и, не дав окончательно перевести дыхание, макнули снова. Так, на счет "раз, два, три", меня слегка реанимировали, а затем, на счет "один - сто двадцать", погружали снова.
Это продолжалось примерно с полчаса. Подошел давешний лаконичный человек и снова произнес волшебное слово - "объяснения".
Я мог только отплевываться и отхаркиваться. Поэтому было принято решение вытряхнуть из меня лишнюю воду. Для этого вся троица образовала равнобедренный треугольник, внутри которого помещался я. Первые несколько ударов по корпусу действительно вызвали истечение (точнее выброс) воды из тех сокровенных участков моего тела, куда она успела просочиться. Затем били просто так, для битья как такового. В принципе, этот прием называется "пятый угол", но проделывать его можно и втроем и вдвоем, и, наверное, даже в одиночку, если объект воспитания связан, и имеется стенка, которая амортизирует.
Выражения лиц, проводивших экзекуцию, не нравилось мне отсутствием азарта. Били очень больно, но как-то скучно, без энтузиазма, или, скорее, экономя силы. А это, в свою очередь, указывало на то, что бить будут долго.
Меня били и раньше, во время службы в армии. В армии всех бьют. Но там мордобой возведен в ранг молодецкой забавы. Там это происходит весело, азартно, больно, но не обидно. Кроме того, право на битье - это как эстафетная палочка или переходящее красное знамя, которое каждый предыдущий призыв передает последующему. В армейском битье есть что-то от обряда инициации (хорошо, что хоть не "обрезания").
А эти все били и били.
Периодически подходил Зеленоглазый и произносил слово "объяснения". Ну какие объяснения он мог получить от московского тихого мальчика, который уже перестал понимать где находиться.
От каждого удара по почкам что-то жидкое стекало по левой ноге в китайский кед "Великая стена", от чего Стена хлюпала. Нос тоже хлюпал, а из глаз текли слезы.
Сразу хочу пресечь всяческие попытки уличить меня в слабоволии и малодушии. Мне некого было предавать, я не знал паролей, явок, схронов, не учил наизусть списки агентуры. Впрочем, даже если бы я все это знал, то все равно не сказал. Пустую бутылку всегда выбрасывают. Конечно, выбрасывают и консервную банку, которую не получается открыть, но это не так сразу.
Мне действительно нечего было сказать.
Что же касается внешних проявлений, то попробуйте сами слегка щелкнуть себя по носу. Слезы и сопли появятся гарантировано, независимо от вашего желания и силы воли. Когда человека бьют под дых или в грудь, он непроизвольно охает. Когда топят в тихой заводи - стонет и блюет.
Человек, стоящий на четвереньках - это еще не человек, поставленный на колени. Просто ему не подсилу принять вертикальное положение.
Про себя могу сказать, что, во-первых, я практически ничего не соображал, во-вторых, та часть организма, которая должна понимать, не соображая - спинной мозг, уже была настроена на абсолютное разрушение всех систем жизнеобеспечения.
Наконец меня пнули в пах в последний раз за этот день и оставили впокое. Никто не потрудился плеснуть в лицо ведро воды, как это показывают в фильмах про Гестапо. Просто отошли и все. И забыли.
Я не думал. Разве может думать удаленный зуб или ампутированная нога? Я был погружен в свои ощущения. Мухи и слепни, которые густо покрывали мое лицо днем, к вечеру разлетелись по своим колыбелькам. Зато прилетели комары, допивать то, что осталось от дневной трапезы. Под одеждой тоже кто-то ползал. Наверное это были скорпионы.
Потом произошел провал в рваный сон, от которого устаешь больше, чем от бессонницы.
Утром все началось сначала.
Время слилось в один нескончаемый полет через боль и вонь. Перерывы на их обед и мой сон смазывались в короткие обмороки и не приносили облегчения.
Но странно, я все не умирал и не умирал. Видно человеческий организм, такой капризные и восприимчивый к перепадам погоды, мозолям или горошинам под матрасом, на самом деле просто выкобенивается от хорошей жизни. Стоит его всерьез поприжать, как в нем переключаются какие-то тумблерочки, релюшки, что-то начинает течь быстрее или по другим, запасным трубам.
На не известно какой день, точнее, вечер, когда в ответ на слово "объяснения", я только пустил зеленую соплю, меня для порядка пнули еще раз и отошли. И, что странно, я никуда не провалился и не впал в забытье. Заработал какой-то участок мозга, который, очевидно предназначен для особо торжественных случаев, называемых в просторечии "моментами истины".
Появилась эмоция. Она появилась раньше, чем являются мысли, и именно поэтому, не оприходованная сознанием, была настолько сильна, что я издал громкий крик, на который, впрочем, никто в лагере не обратил внимания, ибо кричал я постоянно уже несколько дней подряд. Но что самое удивительное, эмоциональный всплеск вызвал такую сильную эрекцию, которая, как утверждают, бывает в момент агонии у висельников.
Удивленный, я стал перебирать в списке известных и испытанных мною эмоциональных состояний какой-нибудь аналог. Но мой список был краток. Кроме первого оргазма, радости от покупки велосипеда, вкуса холодного кваса и еще некоторых чисто бытовых радостей, там ничего не было.
Тогда я стал залезать глубже в свое подсознание (я почему-то в тот момент мог делать даже это), и там, на генетическом уровне нашел то, что в зачаточном состоянии присутствовало во мне всегда, а сейчас прорвалось наружу во всей своей мощи. Эта эмоция была - НЕНАВИСТЬ.
И прошла боль. И окончательно прояснилось в голове. То, что раньше не было слышно или понятно, стало, вдруг очевидным и простым. Невидимое ранее, предстало во всех красках и полутонах.
Я читал обрывки мыслей своих мучителей, точнее обрывки их эмоциональных состояний. Они были примитивны, как инстинкты ишаков. Все это сливалось в единое облако, где господствовал навязчивый запах гашиша.
Сытые, расслабленные человекообразные, курили косячки, совершенно отрешившись от Мира, забыв о его враждебности, забыв обовсем. Не будь я связан, я мог бы просто встать и уйти, не опасаясь погони как минимум до утра.
Но связаны были только руки. Ноги оставались свободными. И тогда я произвел движение, обратное тому, которым мне, вывернув суставы, завели руки за спину. Я продел ноги через кольцо рук и поднес их к глазам. Веревка была крепкая, но состояла из множества кустарно свитых волокон. (Похоже, и них действительно был свой подпольный веревочный завод). Это не был добротный синтетический шнур или витая полипропиленовая веревка. Продукт кустарного промысла был соткан из каких-то природных волокон, поэтому, при всей своей прочности на разрыв, его легко можно было расслоить зубами и растрепать. Мне потребовалось не более пяти минут, чтобы освободить руки.
Теперь я был свободен. С трудом встав на ноги, я оглядел лагерь. В этот момент, лежавший ближе всех ко мне тот русский бородатый мужик, похожий на ямщика, приподнялся на локте, пьяно мне улыбнулся и погрозил пальцем. Затем откинулся навзничь и снова погрузился в свой личный кайф.
И тут я увидел человека. Это был Зеленоглазый. Он сидел возле костра и читал книжку. Сзади он был похож на туриста из шестидесятников, читающего стихи Вознесенского. Но эта сволочь преграждал мне путь к бегству. Лагерь находился в лощине (скорее даже расщелине) между двух скал и выйти из него можно было только по тропе, ведущей вверх. Но какраз там мирно сидел и читал книжечку этот урод.
Я весь затрясся от вожделения. Моя новая эмоция нуждалась в выходе. Мне мало было уйти просто так. Ненависть требует крови. Просто так бить по башке сонных людей я не мог. Но Зеленоглазый давал мне и причину и повод.
Я давно уже присмотрел у одного из костров большой ржавый, но острый топор. Он, судя по форме, был изготовлен лет сто назад в деревенской кузнице, но из хорошей стали, отчего его лезвие сохранило форму серповидного изгиба и не было зазубрено. У меня на родине топоры, которые отпустили отдохнуть, вгоняют лезвием в толстую деревянную плаху. В этих краях такой роскоши, как обычный спил березы или сосны, просто не существовало. Поэтому топор был заботливо воткнут углом лезвия в узкую, шикарной, с точки зрения ландшафтного дизайна, формы, корягу местного разлива.
Еще совсем недавно, во времена моего целомудрия, я дружил с одной девушкой. Мы ходили с ней целоваться к речке в березовую рощу. Большего я себе не позволял, боясь обидеть. Хотя, как потом оказалось, именно тем и обидел, что не позволял большего.
Как правило, вечером, когда летнее солнце начинало садиться, мы брали сумку с одеялом, в которое или кутались, или на котором сидели, в зависимости от погоды. Еще я нес в руке небольшой туристический топорик, которым рубил сушняк для костра. Костер нужен был для отпугивания комаров.
И вот, в один из дней, когда мы в очередной раз шли через поле в рощу, я, шедший сзади засмотрелся на грациозную спинку своей подружки, на ее умилительно розовые пятки в шлепанцах, на аппетитную попочку и все прочее, что возможно разглядеть сзади, думая при этом обовсем остальном, что, как и полагается, расположено спереди. И тут мой взгляд упал на ее затылок.
Длинные рыжие волосы были забраны в тугой пучок, однако, несколько прядок трогательными завитками лежали на затылке и тоненькой округлой шейке. (Девчонке было лет шестнадцать, не более того). На завитках играли солнечные лучики, отчего вся конструкция выглядела золотисто-розовой и хрупкой, как ножка одуванчика.