Объявили посадку. Невыспавшиеся, больные, с баулами наперевес, мы бросились к воротам. Очередь медленно двигалась, пропуская нас через таможню в неведомое будущее. Позади оставались близкие нам люди, их слёзы, скорые объятия. С этих пор у нас и у них будут разные жизни, заботы, радости... Граница перерезала острым лезвием наши связи. Процесс пищеварения громадного монстра под названием Отрешение завершился нашим проходом по прямой кишке протянутой от аэропортных дверей к самолёту.
Салон внутри поразил размерами. До сих пор я летал только в советских самолётах и предположить себе не мог, что существуют такие, больше похожие на зал кинотеатра. Расселись.
У нас с дедом места были в правом ряду, у родителей с сестрою -- в среднем. Их соседом оказался Армен Джигарханян, летевший в Америку на съёмки своего очередного фильма. Он заигрывал с маминым карликовым пудельком Лялей. Ляла уже тогда была старой девой с тяжёлым, нелюдимым характером. На все домогательства знаменитого актёра она отвечала глухим рычанием и таким многообещающим пощёлкиванием зубов, что он в конце концов отстал от неё.
Дедушкина болезнь только начиналась и он понимал происходящее, хотя определённые странности уже давали о себе знать, возможно как результат крайней усталости после бессонной ночи. Во всяком случае отдохнуть за всё время перелёта мне не удалось: дед постоянно вскакивал, расхаживал по салону, даже когда полагалось сидеть пристёгнутым. Я его усаживал, уговаривал, следил чтоб он снова не сбежал. Очень тяжело было видеть, как на твоих глазах болезнь разрушает этого замечательного человека, стирая его память, изменяя характер, опуская в ватную пучину бессвязного непонимания.
Дедушка вырос в строгой еврейской семье. С детства он был очень активным и непоседливым ребёнком. Потом служил в кавалерии, занимался спортом, умел выделывать всякие трюки на велосипеде во время езды. Однажды его команда принимала даже участие в Первомайском Параде, показывая Сталину своё мастерство. Он неплохо учился в институте, но не окончил его. Будучи, однако, очень умным от природы, долгие годы проработал инженером-конструктором на заводе. Его фотографию снимали с Доски Почёта только для того, чтобы заменить на более новую.
Незадолго до войной он встретил мою будущую бабушку и влюбился в неё со всей силой своего горячего характера. К великому неудовольствию семьи, дедушкина возлюбленная оказалась по национальности русской. Родители, сёстры и брат были однозначно против женитьбы. Плач и стенания стояли такие, что можно было подумать будто их любимого Йосиньку угоняли в вечное рабство. Деда отговаривали так пламенно, словно вся судьба мирового еврейства зависила от его решения. Дед не сдался и, обычно очень мягкий человек, твёрдо настоял на своём.
Несмотря на такое начало, семья у них получилась крепкая, хорошая. Они прожили вместе много лет, крепко любя друг друга. Их дом всегда был полон друзей: бабушка умела в каждом человеке найти что-то хорошее, ей было со всеми интересно. Умерла она в 78-м. Дед сильно горевал, слёг... Чтобы ему не было так одиноко мы обменяли квартиры, съехались с ним, стали жить вместе.
Я всегда был очень близок к деду. Многие мои детские воспоминания связаны с ним и бабушкой: прогулки, разговоры, проделки. Ещё важнее для меня была его поддержка моего решения покреститься. Было это в старших классах. Родители у меня были атеистами и о религии я знал и задумывался мало. Только однажды, бродя по Москве, зашёл я погреться с мороза в одну небольшую церквушку недалеко от Центра. Не то, чтоб это было впервые, но тогда служба как-то особенно поразила меня. Запах ладана, тихое потрескивание свечей, тени в углах, церковный хор, крестящиеся прихожани -- было во всём этом неведомая мне дотоле красота, фантастичность и тёплый покой. Даже суровый лик длиннобородого Бога-Отца под куполом чудился ближе и добрее. С тех пор я стал часто захаживать туда. Научился налагать на себя крестное знамение, выучил некоторые молитвы и тропари, познакомился с батюшкой. По воле случая им оказался давний знакомый моих родителей. Примерно через год я попросил у него позволения покреститься.
В семье к моему решению отнеслись по разному: родители как бы и не заметили, двоюродная бабушка же была страшно возмущена. "Больше этот внук для меня не существует!" -- заявила она. Деда отрядили на промывку моих мозгов. Он позвал меня к себе в комнату, закрыл дверь: "Ты сам так решил?" "Да." "Крепко подумал, взвесил? По вере крестишься или просто так?" "По вере." "Тогда ты поступаешь правильно. С тётей Соней я сам поговорю."
В Россию дедушке вернуться было уже не суждено. Он умер в Америке, в больнице, в ночь на 31 октября. С тех пор Халуина для меня не существует. По дядиному настоянию хоронить дедушку решили по еврейскому обычаю -- на следующий день, в заранее заколоченном гробу. Я же очень хотел повидать его в последний раз, проститься. Уговорил больничных служащих и меня пустили в морг. Там, среди других тел, я попросил у него прощения за все приченённые ему мною обиды, поцеловал в холодный лоб, подержал за руку. Он лежал под простынкой, за дверью, тяжело ступая, прохаживался охранник, а мне вдруг показалось, что он опять улыбнулся своею доброю улыбкой, от которой расцветало его лицо... "Сэр, вам пора!" -- рука легла на моё плечо. Я ушёл, оставив его в тёмной морозилке с другими покойниками. Ночью он приснился мне. Он вновь был с бабушкой. Молодой, счастливый, полный сил...
