Наумов Юрий : другие произведения.

Дыхание, гл. 13 - 24

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  13.
  
  Шесть часов вечера. Лежу на своем матраце, покуриваю,
  а напротив оседлал стул Егор. Ждем, когда сварятся
  пельменоиды местного гиганта мясопрома. Егор чешет
  репу и разгадывает кроссворд.
  
  -- Прародина человечества. Последняя -- "а".
  
  -- Матка.
  
  -- Нет, тут девять букв. Вла-га-ли... Вал-гал...
  Вах, да тут Атлантида!.. Трубы, кстати, не текут?
  
  -- Только зимой.
  
  -- Странно... Как там наш Марксим? Жив еще?
  
  -- Живее всех.
  
  Поковыряв спичкой клык, Егор продолжает:
  
  -- Ты поосторожней там с разговорами. Мыслизмы там
  о жизни, шуточки. Не болтай лишнего. Он же ни фига
  не понимает. Точнее, понимает как-то очень по-своему.
  Говорит, что ты, вроде, испуганный ребенок. Забился в
  угол и боишься. Он же не понимает, про какую Родину
  ты говоришь. А, ладно! Di, servate Cimmerion! Да
  отыду тронути алтарь инфернален, коему жертвую пищу
  свою.
  
  Егор удаляется в ватерклозет. Сизифова жизнь. Импульс
  как толчок. Толчок к действию, неминуемо ведущему к
  ржавой глотке в глубине. Работай больше, Егор, чтобы
  жертвовать подземным богам. Егор отсутствует
  несколько минут. Выйдя под гром водосточной канонады,
  отдавший дань, Егор легко приземляется на пол и
  говорит со спокойной глубиной философа:
  
  -- Между прочим, Екатерина Великая померла на
  толчке. Во время самого невинного из своих
  удовольствий. Да... Странная штука -- невинность. Тут
  даже не христианах дело. Те отказали всем в
  невинности, чтобы держать всех за толстую
  кишку. А дедушка Фрейд ужесточил это дело. Тот еще прокурор... Даже опорожниться перестало быть невинным занятием. До такого даже инквизиция не
  додумалась. А ведь старый пердун мог перевернуть все
  это! Мы все невиновны! Но куда девать тогда
  государство, религию? Вот так и победила традиция.
  Ты, кстати, как? Еще не женился?
  
  -- Нет.
  
  -- Это твоя проблема, -- в удовлетворенной
  задумчивости произносит он. -- Ты можешь иметь семью,
  но копишь отрицательные эмоции, чернуху всякую. У
  тебя нет будущего, не-ту-ти. Я направлен вовне, а ты
  вовнутрь.
  
  -- Я давно ни во что не направлен.
  
  -- Не гони. Живешь как гимнософист. Но у брахманов,
  между прочим, до пенсии лет была пора домохозяина.
  
  -- А до тридцати -- ученичество. У меня не было
  времени для ученичества. Его заняли дела семейные.
  Хотя, конечно, никто не виноват.
  
  -- Кстати о невинности. Вот нашел там у тебя. В
  бумагах.
  
  Егор достает из кармана мятый, сложенный вчетверо
  лист. Украл у подземных богов. Моя жертва.
  
  Егор начинает читать.
  
  -- Тихая лунная ночь на майамском хуторе. На порог
  дома, почесывая волосатую грудь, выходит жирный мужик
  в бейсболке и мятых трусах, и широко, свободно
  зевает. Услышав мощное журчание неподалеку,
  спрашивает: "Энд вот э факин' лошадь ссыть?" Тонкий
  девичий голос отвечает: "Иц ми, тату!" "А-а... Ну
  пысай, хани, пысай..." И шо цэ за галиматья?
  
  -- Наброски к украинской национальной идее.
  
  -- А сало где?
  
  -- Съели.
  
  -- Вэлл, ото файно. Но надо ж было написать: враги
  все сало съели. Умный разберется, что враги тут ни
  при чем, а это еще один повод для национальной
  гордости. И еще. У них же в доме два туалета минимум.
  Чего ей на лужайке делать? Удобряет? Или чтоб унитаз
  отдохнул?
  
  -- Единение с природой.
  
  -- Я бы другое предложил. Подумай, есть анекдот.
  Собрались как-то кумовья горилки попить. А сало -- в
  подвале. Ну и хозяин дома говорит гостю: кумэ,
  ты слазь у подвал, а то в мэнэ пэчинка болыть. Ну,
  тот полез. Хозяин ждет, ждет -- нету. Полез за ним.
  Смотрит -- а тот сидит на полу и сало жрет. "Кум! А
  чого ж ты усэ мое сало зъив?! -- Та ото ж..." Вот тут
  -- вся суть украинского характера. Фатальная
  покорность перед силами природы. Слепой стихией. И
  потом. Тебе не кажется, что это слишком круто --
  стебаться над целым народом?
  
  -- Это просто идея. Когда твои собратья заявляют, что
  истина -- их личная собственность, они стебаются над
  миллиардами людей.
  
  -- Ладно, пельмени сварились. Откупоривай пузырь.
  
  ***
  
  Сидим на полу. В незашторенном крае окна колышется
  вечер. Как назло -- что, впрочем, случается очень
  часто -- не могу опьянеть. Пустая бутылка "Столичной"
  положена на бок. Склонив на подпорку руки тяжелую
  голову, пригорюнившись, Егор едва слышно заводит:
  
   Черный ворон...
  
   Что ты вьешься
  
   Над моею головой...
  
  
  Стоп. Перебор.
  
  -- Стоп. Перебор. Это единственная песня, которая
  может выбить из меня слезу.
  
  -- Ну, батенька... Какой ты все-таки россиянин,
  понимаешь! Ты, кстати, в курсе, что Нимица замочили?
  
  -- Нимиц?.. Заместитель Параэкхарта?
  
  -- Он самый. Старейшина всех Озирисов. Говорят,
  откололся от Конфедерации. В пользу отступников.
  Блин, чего творится, а?.. Freedom as free doom! Чего читаешь нынче?
  
  Приятно слышать столь редкий вопрос, но приходится
  признаться, что ничего.
  
  -- А я Дхаммападу изучаю, -- продолжает Егор. --
  Может, и меня как Нимица.... Но буддизм, он глубже в
  нас, чем это все христианство. Опыт этноса меньше
  опыта расы. Мы ж не семиты. Копить добродетели,
  чтобы купить "мерседес"... Нет, это не по-нашему.
  Учите истину, поэты.
  
  -- Не хочется менять религию. То есть заводить ее у
  себя. Нужно забить на нее вообще. Любую.
  
  -- И что останется?
  
  Мне вдруг становится неловко, словно я произнес имя
  какого-то близкого бога в клозете, но в любом случае
  здесь имеется определенный смысл, все оправдывающий и
  убивающий все одновременно. Я киваю. Егор блаженно
  улыбается и ловко чешет свое темя.
  
  -- Все это упадхи, -- произносит он. -- Упало все
  на фиг. We are free!
  
  Мне нечего ответить, да и не хочется отвечать,
  придумывать знак внимания к собеседнику. Ощущение
  пустотности -- не окончательной, которой не познать
  пока я есть, и не душевной, которая суть мерзость, а
  населенное светящейся мыслью -- такая пустотность
  всегда погружает меня в очень домашнее, нормальное
  состояние духа, словно я один в степи и не испытываю
  жажды.
  
  -- Не знаю, к чему это привязано, -- врывается в
  воздух Егор, -- но я тут вспомнил одно словечко из
  санскрита: Pramatr. Оно значит "субъект познания". Я
  вообще-то думал, что это Праматерь, или какая-то
  праматерия, хотя, наверное, это одно и то же. У них
  там, у санскрити, хренова куча значений. Короче,
  выходит, что Праматерь познает своих детей, чтобы
  познать себя. А у греков, что интересно, этим
  занимается Кронос? Этот бычара просто кушал своих деток, пока
  Зевс не отрезал папе яйца. Урану отрезал? Ну ладно,
  нехай Урану... Ты понял, откуда эдипов комплекс
  проистекает? Комплекс-то -- Кронов! Короче: Зевс
  лишил папу силы, чтобы самоутвердиться. И чтобы
  братьев больше не было. А мать его спасла. Так что
  Зевс-батюшка стал сам отцом своей матушки. И
  мужем ея. Суть такая: матрица породила программы,
  программы -- компы, компы -- юзеров, а все потому,
  что матрица самоидентифицируется. Фиг я поверю, что
  это придумано дикарями. Тут работала спецгруппа.
  Ладно... О чем это мы?
  
  -- О черной дыре. Я тут попал в одно... такое.
  Трудно объяснить. Короче, это как... Как будто
  прорвало ГЭС.
  
  -- Ба! То-то я чувствую, Атлантидой повеяло.
  Взрыв на Киммерийской ГЭС! Это террористы, я
  обоняю их след, уходящий далеко в горы, где
  наслаждался он духом своим... Основные приметы:
  гексогеновые мешки под глазами, взрывной
  темперамент... Чу! Исчезло все, где было сухо, и
  открылося там, где воды были, и ныне только дух
  летает над тем, что осталось. Но где ковчег? и где
  вы, мастера культуры? с мечтою о завтрашнем дне?
  Ибо узрите: сие дно наступило. Но господа: есть ли
  дно? И если да, то что такое нет? Задача. Однако
  сдается мне, ты просто стал русским на сто процентов.
  Не токмо генетически. Изобрел себе проблему, и как-то
  сразу стало веселее жить.
  
  -- Я не знаю, что именно ты называешь Россией.
  
  Егор думает.
  
  -- А все просто. Я понимаю патриотов. При недостатке
  словарного запаса Россией можно называть абсолютно
  все. То есть можно обозначить любым словом, потому
  что все одинаково мимо. Все -- это все. Но что же
  тогда ничто? Блин, что-то я устал. За Расею
  окосею, за Корею околею, миру мир... Снимите плащ
  своего внимания с гвоздя моего красноречия. Я всего
  лишь графоман, толстовец...
  
  -- ... это как подумать о смерти где-нибудь на пляже
  в Малибу, или на Яве, и вдруг начинаешь понимать, что
  умер в Сибири. Только это не смерть, точнее, ее нет
  вообще, и у нас тут падает снег на пляж. В общем, я
  ни фига не понял.
  
  -- Да ладно. Стандартный ептыть-дифферент как
  показатель отсутствия здесь и присутствия там.
  
  -- Его-то и нет.
  
  Егор углубляется в ловлю пельменя трезубцем
  пластмассовой вилки, доставшейся мне из упаковки
  корейской лапши. Не поднимая глаз от пельменя, он
  тихо, с самоуглублением произносит:
  
  -- Однако ты, брат, сохнешь. Кто такая?.. Еще одна
  Белая Дама? Явно не жена.
  
  -- Она -- Валькирия. Собирательница трупов. Несет
  меня в Валгаллу, подобрав на поле, где я проиграл.
  Или выиграл. Черт его знает...
  
  -- О да. Валькирии. Санитарки леса. И девочки
  кровавые в глазах. Неужто ты помер? Ладно,
  можешь не отвечать. Женщина -- серебро,
  воздержание -- золото.
  
  Закинув буйную голову, Егор продекламировал с
  чувством:
  
   At quanto melius bibam falerni,
  
   Quam clitorem salsum lingeram, amphoram!
  
  -- Проще говоря, лучше выпить водки литр, чем лизать
  соленый клитор, -- поясняет он.
  
  -- Коряво. Да и с временами у тебя -- того...
  
  -- Да, брат. С временами проблема. Позорные времена.
  
  -- Ты и четверти этого дерьма не выхлебал. Не то что
  литр...
  
  -- А ты хлебаешь с удовольствием, да? Такие дела.
  Проза.
  
  Устаканившись, делаем рывок.
  
  
  Примечания.
  
  Di, servate Cimmerion! -- Храните, боги, киммерийцев!
  (лат., греч.). Киммерийцы -- народ, обитавший,
  согласно Гомеру, на краю света, в преддверии царства
  мертвых, в стране холода и вечного тумана ("Одиссея",
  X:508; XI:).
  
  14.
  
  -- Слушай, это не водка, -- замечает Егор. -- Это
  Кафка какой-то.
  
  -- Я не верю в существование Кафки. По-моему,
  Кафка -- что-то вроде Шекспира. Или Слепца. Гомер,
  был, кстати, киммериец.
  
  -- Подзаголовок, пожалуйста.
  
  -- Предки Гомера жили на Дону.
  
  -- Да вообще-то мы все когда-то жили на Дону... --
  раздумчиво качает вилкой Егор. -- Там, среди степных
  идолов, венчающих курганы, простирается поле
  прародин, о брат мой по арийским лейкоцитам. Что же
  там? О, там -- хранители всего что свято...
  
  Егор отвел руку и, устремив пылающий взор на стену,
  где висела картинка из журнала "Наше наследие",
  прочел:
  
   Егор Упанишада.
  
   Ом ты, батюшка тихий Донн!
  
   Боголичность Всесовершенная,
  
   претерпевшая Армагеддон,
  
   ставшая отрешенной,
  
   тьмою назван ты, среди волн
  
   принимающий подношения
  
   от тех, кто на остров твой принесён ...
  
  -- Черт, рифма не прет, -- зажевал хлеб Егор. -- Меня
  это беспокоит, серьезно.
  
  -- Не убивайся. Все равно метрика не та.
  
  -- У меня киммерийская метрика! Кочка-кочка-лесостепь. И печать в паспорте.
  
  -- У тебя нет вкуса к вольному пространству. Что ты
  видел? Каменную тайгу?
  
  -- В тебе говорит степной житель, попавший в городские дебри.
  Не более того. Step by step кругом, путь далек
  лежит... К чему забивать себе голову красотой, если
  вокруг -- одно дерьмо и деградация?
  
  -- Должен быть внутренний Дон. Чтобы вымывать эти
  шлаки. Священная река, типа Ганга.
  
  -- Дон -- это как переводится? Низ? Дон-епр,
  Дон-естр... Нижняя земля! Так могли назвать ее только
  те, кто шел с севера. Сверху. Но почему тогда
  застряли скандинавы? Там же нечего ловить, в этих
  фьордах. Племя младших сыновей! Или наоборот?
  Получается что: младшие отправились дальше, когда
  племя росло и земли не хватало. Воевать промеж собой
  еще не додумались. Культура, язык -- все общее,
  континент большой, и чем южнее, тем изобильнее.
  Значит, старшие остались на севере, на берегу
  погибшей родины. Упрямые люди? Культ предков? Что-то
  сакральное... Но кому это нужно сейчас? Кроме
  фашиков? Блин, я чувствую себя скандинавом. Огромное
  знание, но передать некому. Только тундра и олени. И
  жрать нечего, не считая мухоморов, прообраза сего
  алкашного напитка, придуманного, кстати, викингами, а
  не русскими людьми с их мягкостью характера и нежной
  медовухой. Ладно, я не поэт.
  
  Несут его кони. Тройка удалая. Три лошадиные силы.
  
  -- Но что интересно: в Новочеркасске наши пражмуры
  покоились лицом на восток, а в Крыму -- на запад! --
  восклицает Егор. -- То бишь конфликт западников и
  ориентальцев, а каком-то смысле русских и хохлов,
  появился не вчера. Стресс. Потрясенные потопом.
  Глобальная рerestroyka! Вот так и разошлись они,
  западное и восточное полушария мозга... Глобальное
  похолодание в душе.
  
  -- Ну почему глобальное. Донские казаки, например, не
  доверяли и западу и востоку, и кацапам и хохлам, и
  бусурманам тож. Все мимо! Они доверили батюшке-царю,
  за которым только Бог. Вертикаль. И никакой
  шизофрении.
  
  -- А то, братко! Священная земля!
  
  Желтая степь. Черные терриконы. Синее небо.
  
  -- Думаю, те, что хоронили на восток, завоевали
  Индию, а другие -- Запад и Грецию в том числе, --
  копает Егор.
  
  -- Или наоборот. Хрустальная мечта. Руками не
  трогать. Ушли подальше, чтоб любить издалека.
  
  -- К делу не относится. Итак. Шо мы маемо? Греция.
  Там жили азиатские племена. Маска из Микен: широкие
  скулы, раскосые глаза. Вот тут и появляется Гомер. Ле
  саваж рафинэ, поэт народов севера. Знатный
  оленевод Арнольд Пушкин. Если произносить не Хомер,
  как римляне да греки, а Гомер, то получается
  по-твоему. Да, сие врубасто. Gomer. Это же название
  киммерийцев в Библии латинской. Какая-то угроза,
  исходящая с севера. Значица, такая кличка у него
  была: Киммериец. Да, помню, читал где-то: /Гимер/.
  Так их называли в Вавилоне. Ну что же. Какие версии?
  Первая: гумильянская. Гомер был славянином. И не
  надо ржать, коллега!
  
  Справившись с дыханием, откашлявшись, вопрошаю:
  
  -- Но скажите, какими путями наш Киммериец попал в
  Грецию? По турпутевке?
  
  -- О, это так просто. Северные племена, дорийцы,
  паслись тогда неподалеку, на Балканах. Племена
  Геракла. Племена, принесшие культ Аполлона -- Купалы.
  Произнеси это слово протяжно и в нос, как древние.
  Коуполо. В упрощенной версии получаем Apollo.
  Потому-то местом обитания Аполлона всегда считался
  крайний Север. Пес Пиздец - это он. А Иоанн приравнял его к
  Сатане. Генетический страх перед Севером, его чистым
  холодом, его пустотой. Представляешь, как балдели
  олигархи, покупая нефтяные вышки в Якутии? Едем
  дальше... Экспансия дорийцев на юг еще не началась.
  Сидели себе тихо в горах, козопасили. Ну, налеты
  учиняли, ясен перец, потому что кушать хочется и
  размножаться надо. Думаю, с ними не слишком
  боролись. Ахейцы были рациональные люди. Их князья
  нанимали младших сыновей киммерийцев в свои дружины.
  Иностранный легион. Спецназ. Думаю, их брали охотно.
  Дикие люди, дети гор. А что местные? Одиссей, чтоб
  откосить от похода, прикинулся идиотом, мощнорукий
  Ахилл вообще переоделся в женское платье, типа
  трансвестит. Все косили от армии, что говорило о
  высоком уровне интеллекта и упадке государства. Вот и
  нагрянули дорийцы. Без особого труда, я полагаю. Но
  мы отвлеклись.
  
  Итак, Гомер, младший сын -- талантливый, как все
  младшие сыновья, склонный к изящным искусствам, но
  пока это никого не волнует -- нанимается в дружину
  ахейского царя. Воюет под стенами Трои.
  Командировка, так сказать. Кто он? Свежая кровь,
  дикарь, наемник и поэт. Только он мог написать эту
  поэму. Не мелочный кидала Одиссей, не тупой
  похотливый Ахилл. Мировоззрение не то.
  Гомер-Киммериец обитал среди богов и героев. Там
  находился его внутренний мир, первозданное царство
  архетипов. Общество Сознания Гомера! Дарю идею... Но
  все это мелочи, я считаю. Все имена Гомера суть
  метафоры. Не надо произносить его истинного имени.
  Литература тогда растворится в Абсолютном Бытии.
  Прекратится как что-то отдельное. И что останется
  тогда? Голая коммерция и никакого киммеризма. Если же
  будем молчать, тогда в конце Истории исчезнет все,
  кроме словесности. Золотой век. Царство
  Сатурна-Грамматика, словом насыщающего. Ты хочешь
  золотого века?
  
  -- Абсолютно! Но кто-то уже произнес Имя. Сегодня
  проходил вдоль этих лотков на улице...
  
  -- Сноб-мазохист! Ты сам -- образ. И я не уверен, что
  сейчас кто-нибудь не пишет о нас.
  
  -- По крайней мере, все, что я писал, оказывалось уже
  написанным. И когда-то кем-то изданным.
  
  -- Да-да, я помню чудное мгновенье. Это
  инфернационное поле, -- поясняет Егор. -- Читаем с
  одной инфернальной матрицы.
  
  Пауза, дым.
  
  -- Ты "Штирлица" своего дописал?
  
  -- Тема необъятная, некогда. Штирлиц -- это же
  идеальный образ человека во вселенной, на земле. Ты
  ходишь по этому серому бункеру в черных костюмах,
  и вроде ты свой, но кругом одно вранье, иллюзия,
  ложь, и у тебя кукиш в кармане, потому что ты знаешь,
  что ты не отсюда, ты вроде и не Штирлиц, и не Исаев,
  и ни тот ни другой, ты все замечаешь и только гребешь
  компромат, и мечтаешь о Родине; тайком поддерживаешь связь, чтоб никто не подумал, что ты не веришь в эффективность и лавэ, ну, еще заводишь себе
  связистку, и в основном занимаешься тем, чтобы тебя не
  сожрали. Все что тебе нужно -- это уйти на другую
  сторону границы. Что в итоге? Ты спасаешь
  человечество и возвращаешься домой...
  
  -- ... где тебя сажают в лагерь. Лучше забыть о
  границе.
  
  -- Это что, махнуть за пастором Шлагом? В Берн?
  
  -- Нейтральных стран не бывает.
  
  -- Ты как-то смело об этом говоришь.
  
  -- Правду говорить легко и приятно. Это сказал
  Иисус, 1D-отец пастора Шлага.
  
  -- Иисус говорил легко и приятно?.. Нет, я столько
  не выпью. Не понимаю, как ты держишься. Мне после
  каждой удачной страницы хотелось напиться вдрызг, или
  уколоться, уйти на золотой к чертовой матери.
  
  -- Наверное, у меня просто нет удачных страниц. А
  вообще-то у меня еще хуже. Я после каждого романа
  женюсь.
  
  -- Ага... Два брака?..
  
  -- Так точно. Еще одну вот... Но никогда не закончу.
  Потому что не с кем разводиться. Разве что с этой
  страной.
  
  -- Да вы и так в разводе. А как название-то?
  
  -- Подожди, сейчас придумаю... 4D?
  
  -- А я не собираюсь становиться писателем. Писатель, чтобы не быть проституткой, должен быть обеспечен материально. Хотя бы немного, как Толстой
  или Пушкин, у которого все-таки было поместье,
  какое-никакое, на черную осень. Ну, Достоевский --
  это исключение, время было другое, да. В общем, если
  нету бабла, то литература становится дешевой блядью.
  Что, конечно, выгодно сутенерам от литературы.
  И потом, еще одна причина. Нельзя в этой стране внимание
  к себе привлекать. Нужно следовать среде. Это
  коллективная ответственность, то есть -- никакой
  ответственности. Народная воля! Я, знаешь, никогда не покупаю
  диски. Когда слушаешь радио, смотришь все эти пидарачи по тиви,
  то все происходит как бы само собой. А когда
  хаваешь свое, то это напрягает страшно. Ты как будто
  несешь ответственность. Приложил свою волю, выбрал,
  купил. В общем, засветился. И сейчас тебе за это что-то будет.
  Так что бросай это дело. Ведь то, что делаешь
  ты -- это просто способ не рехнуться. При коммуняках,
  если ты помнишь, был эзопов язык, сейчас -- эдипов.
  Что такое постмодерн? Стебалово на костях предков,
  то бишь духовных предшественников. Потому как они --
  папы, отделяющие тебя от Великой Мамы. Как тут можно
  оставаться нормальным? Зато здесь умирать --
  самое то. У меня пока нет возможности уехать, так
  что я понимаю тех, кто пытается объяснить Русь
  какой-нибудь офигенной идеей. Объяснить-то, оно
  можно, только есть одна неувязочка: страна
  предшествует идее. И совершенно не желает под нее
  подставляться. Не думает о ней, понимаешь? Не
  замечает. Чем надуманней идея, тем ловчей ее
  подкладывают под эту свиноматку, страну. Пущай
  вскормит ее, типа. И тогда идея станет плотью от
  плоти страны. Ля традисьон. Вот, например, в универе нам давали одну и ту же
  информацию, только разводили по разным понятиям.
  Факультативы. Знаешь, эти маленькие различия... У
  нас, тэмплтрейдеров, было одно, у вас, поэтов,
  другое. И в этом вопросе -- я о стране говорю -- то
  же самое. Ты думаешь, страна когда-то была другой?
  Тут всегда на кого-то охотились. На антихристов, на
  шпионов, на евреев, на диссидентов. Теперь -- на
  врагов демократии и зоновских устоев. А культура?
  Мертвый сезон. Борцы за идею. В Бодинете да в этих
  толстых журнальчиках такое творится, что мама
  дорогая. И никакого смысла. Perestroyka! А чего
  перестраивать? Я думаю, Олег, из народа просто вышло
  подсознание.
  
  -- Подсос... Чего вышло?
  
  -- Поды-созы-онание. О небо! ужас! ужас!! Сдается
  мне, что отрок сей не верит в тайну поц-сознания!
  Скажи мне, брате, ведь недаром ты не веришь в
  соц-познание, как верю в него я?
  
  -- Отнюдь.
  
  -- Увы мне! Кара тяжкая десницею ложится! Яко удесною
  цевницею и чреслами по персям днесь проползеша! И
  чем же, брате, восперделось верушке твоей? Заговор ли
  демонов?
  
  -- О нет, все проще. Ибо спецсознание, на кое так
  упирают фрейд-аборигены в голубовных проповедях
  своих, есть просто некая память. Вот, например, тебя
  псина цапнула, а ты ее не пнул, и этот диссонанс
  отложился у тебя в памяти, стуча в твое сердце. Твое
  несчастное эго. А если ты попадешься в лапы
  психолога, то придется тебе пинать бедную псину.
  
  -- Собачку жалко... А что же, коллега, есть иные
  способы?
  
  -- Забыть.
  
  -- Забыть... Оно, конечно, можно. Только
  ведь повторится все. Подумай о себе. Достоевский
  помер в нищете -- после обыска, Толстого прокляли,
  Бродского в народе презирают до сих пор, Есенин
  повесился, Мандельштам спятил в тюрьме, Бунин жил в нищете, Блок спился... Ну, вспомни: хоть одна нормальная душа смогла здесь выжить? Это тюрьма. Потому тут все так мечтают о воле. Национальная идея. Idee fixe. Но как ты все это
  объяснишь? Кто мечтает о воле? Порабощенные дасы?
  
  -- Нет, как раз наоборот. Дасы уже давно залезли в
  высшую касту. И все соглашаются с их пребыванием там.
  А им просто плевать на нас с тобой. Все, что мы тут
  говорим, для них в общем-то брехня. Типа, сидим тут,
  рюхаемся. Вот, a propos, интересное это слово:
  брехня. Корень brih, арийский. Но если у индусов он
  остается в Брахме и браманах, то есть -- расширение,
  рост, святое слово, то у нас что-то совершенно
  другое. Собачье что-то. Брехать. Издавать много
  звуков попусту. Славяне слишком рано оставили
  жрецов. То ли воевали много, в отличие от арьев, то
  ли климат был хреновый, а это факт, и приходилось им
  заботиться лишь о хлебе насущном. Итог -- никакой
  философской мысли. Сказки?.. Сказки не сохранили и
  десятой части мифов. Чем они могли осмыслить мир?
  Через что? А они говорят -- духовность. Спохватились.
  Типа, нас татары задрочили, не давали развиваться
  четыреста лет. Я думаю, бред все это. Они задвинули
  жрецов сразу ниже всех. Где жили волхвы? На отшибе,
  в глуши, в чащобе. Ну да, в Индии тоже были лесные
  отшельники, но не все же. Многие стояли у трона и
  выше. И вдохновляли народ царя на развитие. А что
  касаемо Руси, то вот результат: ни мысли, ни
  значительных побед вплоть до Куликова поля, да и там
  было неясно, кто победил. Трудно определить,
  кто победил, а кто нет, если весь противник не
  вырезан, или не побежал стремглав. А татары не
  побежали. В Индии -- там воевали идеи. Шакьямуни был
  из варны воинов. И он был, кажется, не один.
  
  За стеной взорвались бравурные звуки. Егор медленно
  поднялся. Прицелившись, пнул стену ногой и на одном
  дыхании крикнул:
  
  -- Как ты заебал своей рекламой!
  
  В соседней квартире наступает тишина, прерываямая матами. Егор садится на корточки. После некоторой паузы сверху салютом в перевернутые небеса падает, разбиваясь, кусок штукатурки.
  
  -- Пни еще. Может, он явит себя.
  
  -- Да все и так ясно. Карл Маркс. Прибавочная
  стоимость.
  
  -- Вот мы пьем московскую водку, кто-то в Москве --
  финскую, а кто-то в Хельсинки -- текилу, и так далее.
  А у дедушки -- самогонный аппарат, и бизнес-хуизнес ему
  по хрену. Экономика ущербна по своей природе.
  
  -- Но сахар ведь он где-то берет? Хохляцкий?
  Кубинский?
  
  -- Дедушка возделывает почву и гонит на родимой
  свекле. Это немножко хлопотно, зато полная
  герметичность процесса. Самодостаточность. И лупить
  копытом в стену он не будет. Он же вне системы.
  Откуда привязанность? Откуда агрессия? Откуда грех?
  И на фига ему горбатиться на других, чтобы получить
  билеты-посредники, если у него все free?
  
  -- Стоп. А самогонный аппарат? Он сам его сделал?
  
  -- Если бы он пил только воду -- а это вполне
  реально, если ты помнишь -- то на фиг бы ему тот
  аппарат? Пил бы молоко. Коровку завел.
  
  -- А одежда?
  
  -- Если выкинуть из головы все модные журналы, то
  хватит и самого малого. И никакой синтетики и
  семантики. Я о хлебе насущном... Деньги -- это
  морская вода, она не утоляет жажду. Карма почему
  работает? Потому что все -- ворованное. И хорошее, и
  плохое. Нет у нас тут ничего. А ты не воруй, и тебя
  не посодют... Иди с пустыми руками.
  
  -- А чего это оно ворованное? Я что, не вкалывал?
  
  -- Ты кусок мимо рта проносишь. Нужно Ему возвращать,
  кто дал тебе все это.
  
  -- Вот это, брателло, тюрьма.
  
  -- Тюрьма -- только в твоем воображении. Ты начинаешь
  думать -- и возникает тюрьма. Сон в пылающем тереме.
  Вся пища -- это крепкий чай, чтобы проснуться, чифир,
  если хочешь, а ты предпочитаешь тазепам. И чтобы
  купить его -- ибо он на ветках не растет, а сделан
  искусственно -- ты...
  
  Егор поймал эту фразу за хвост.
  
  -- Тьфу, бля... Так почему ты такой бедный, если ты
  просек систему?
  
  -- Много тазепама закачали. Пока не очнулся.
  
  Егор окаменел.
  
  Зеркальные щиты Медузы Горгоны. Единственные зеркала
  в этом доме. Тор, возьми свою кувалду и шарахни по
  башке. Отсеки все лишнее.
  
  О рассыпающийся мир... Он тает, тает...
  
  -- С одной стороны, все, что мы тут имеем в виду,
  безадресно, -- продолжает Егор. -- Но адресат есть.
  Латентный.
  
  -- То есть объект -- это субъект, претерпевший
  воздействие рекламы?
  
  -- К которому приделали имиджевый пропеллер.
  
  -- Стать невидимкой -- мечта вора. Но у вора тоже
  есть имидж.
  
  -- Это оттого, что они не могут расствориться в
  воздухе. Псих такой.
  
  -- Нужно атаковать невидимое. Только это спасет мир.
  
  -- Но для этого нужно потерять имидж.
  
  -- Утоли свою жажду.
  
  Пара глотков, хруст огурчиков.
  
  
  Примечания
  
  Дасы -- злые демоны в индийской мифологии, едоки сырого -- злобные дикари, ракшас, нечто вроде"снежных людей".
  
  Донн -- Тьма, кельтский бог смерти.
  
  "Уйти на золотой" -- принять смертельную дозу наркотика (сленг).
  
  15.
  
  Наступает бесполезная тишина. За окном шатаются
  деревья.
  
  -- Вначале не было ничего, и ничего тоже не было, --
  задумчиво вползает Егор в тишину. И после
  непродолжительного вздоха добавляет:
  
  -- Как-то все безвыходно, что ли... Ты, кстати,
  замечал, что в автобусе на одной двери написано
  "вход", а на другой -- "выход"? Я вот только сегодня
  обратил внимание... Во маразм... Exit. А как будет
  "вход"? Init?
  
  -- Это одно и то же.
  
  -- И это выход.
  
  -- Ну и как вывести народ? Из плена египетского? --
  щурится Егор. -- Народ зажат и взрывоопасен, но не
  взрывается, что характерно. Ладно, если бы пытался
  убежать куда-то, в какую-то мечту, так ведь не бежит.
  Максимум -- квасит. Ну, не считая
  космонавтов-героинов. Народ -- он за тех, у кого
  сила. Он ожидает помощи извне. Но представь, если бы
  Христос пришел сейчас. Его бы сначала оттрахали,
  потом отдали в аренду, потом продали на органы, а
  учение сперли. В общем, теплый безотходный прием.
  
  -- И кто из нас отрицательно заряжен? Закутяне -- хорошие люди. Их даже не испортил квартирный вопрос. А ты видишь везде только то, чего боишься.
  
  -- Нет, я не говорю что все такие. Твоя grandma была
  добрая женщина. Я помню каждого, кто толокся в ее
  гостиной. Типа интеллигенция. Бультерьеры из
  Конотопа. Эти точно Москву не оставят. Такой сочный
  кусок мяса. А твоя бабуля поила их чаем с конфектами
  и верила, что большевики испортили Москву, и людям
  теперь недостает душевного тепла.
  
  -- Она была настоящая москвичка. Сколько их осталось?
  
  -- Да ни фига не осталось. Пьяное место. Гран
  кильдым. И потом: ты хочешь сказать, что квартирный
  вопрос тебя не испортил?..
  
  Егор существовал в Москве в бабушкиной, а позже на
  меня записанной квартире. Я сам бывал там пять или
  шесть раз в своей жизни, когда на каникулы меня
  отправляли к прародительнице по материнской линии. Я
  воспринимал ту квартиру в районе какого-то вокзала,
  кажется, Киевского, вместе с бабкой как
  странный заповедник дикой природы. С бабкой
  интересно было поговорить, поскольку она в свое время
  получила гуманитарное образование. В целом о Москве у
  меня не осталось связных воспоминаний. Лето, аллея,
  тяжелые дома. Я продал квартиру пять лет
  назад, о чем не жалел и минуты. Денег хватило на
  совершенно неповторимый период. Таких уже не будет.
  
  -- Просто ты, Егор, напрасно туда поехал. Не по
  сеньке банька. А если влез, то надо было париться
  покрепче. До посинения. Глядишь, и получилось бы
  что-нибудь.
  
  -- Мне?! Да тебя ненавидит вся Москва и гости
  столицы, не считая тех, у кого нет решимости и денег
  на билет.
  
  -- У меня нет и не может быть претензий к Москве. Кто
  я такой?
  
  -- А они считают, что всего добились в этой жизни, а
  ты у них как бы пьедестал из-под ног выбил. Да
  ладно, я тебя понимаю. Вишневый сад вырубили,
  сейчас там пьяное место, гран кильдым. Потому
  что время другое. И они все настоящие, адекватные.
  Тебе что, эпоха не нравится? Да это лучше в сто раз, чем таким запаренным как ты быть.
  Просто пойми, что время другое, и вообще она не твоя.
  Каннибель.
  
  -- Я не собирался ее хомутать. Просто надежда...
  
  -- Не надо ляля. Ты ей об этом расскажи, мне не
  надо. Ты же захватчик. Тебе она нужна со всеми
  духовными прокладками. Конечно: ты можешь бросить все
  дела и лететь на другой конец города, чтобы
  подержаться за почву-матку твоей Белой Дамы, но ты не
  похоронишь себя в ней. Она оставляет тебе
  существование, без рождений и смертей, а ты от этого
  бесишься... А какие мы все-таки придурки... Я тоже в
  22 женился. А за каким хреном? Мог бы еще погулять,
  узнать чего-то... А она детей рожает как заведенная.
  Уже четверо! Окопалась до последнего дня. Говорю ей:
  меньше рожаешь -- меньше страдания в мире. Зачем ты
  еще одного арестанта?.. Подумай обо всех, а не только
  о своей... Нет, я понимаю -- жить нужно в гармонии...
  Но творчество ведь может проявляться по-другому. Она
  ведь рисует, и, знаешь, недурно... Особенно ей удался
  Белый Квадрат.
  
  Егор вздохнул.
  
  -- Да ладно тебе ржать... Все так серьезно, блин,
  что на душе маета сплошная. Они меня подавляют,
  потому что я их люблю... Она и дети -- это одно
  целое. Когда-то она была сама по себе, а теперь,
  когда трое девчонок и пацан... Они всегда впятером,
  и совершенно неважно, где они сейчас, в какой точке
  пространства. Это иллюзия, что пуповину перерезают.
  Если сам не отгрызешь, она остается. Это невидимо,
  но это цепи. Это давит, а рвать их ой как тяжело...
  Я не понимаю твою бабу. Женщина должна быть
  благодарной мужчине за то, что он обратил на нее
  внимание. Секс возвышает женщину, а не мужчину.
  Мужчину возвышают деяния мысли и духа. Как все же
  хочется пожить при варнашраме. До тридцати ты --
  ученик. Вайшью, кшаттрий, или брамин -- нет особой
  разницы. И все по своим местам. Мы душой и головой
  думать привыкли, а не руками, и знаешь, когда я думаю
  об этом, становится особенно паршиво. Ты думаешь, они
  созданы из света? Хренов там! Киммерия -- наша
  родина. А как было бы классно: после шестидесяти
  уйти окончательно... С другой стороны, чего
  давал им этот варнашрам? Первые тридцать лет --
  взлет, а потом -- сплошное заземление. Дети,
  деньги, наука, служение... Слышь, Олег, а ты в науку
  веришь?
  
  -- Почему нет? Она порождает мифы как заведенная. А
  что еще можно создать? Я обожаю науку! Физические
  нормы, психические нормы, и все ради одного: сойдите
  с газона!
  
  -- Сумасшедший мир. Замкнутая система. Если сходишь с
  ума, то сходишь с чьего-то ума, а если сошел, то
  только со своего. Я думаю, они просто поклоняются
  твоему 1D-папе. Богу прорыва. Но все его дети
  погибали.
  
  -- Тогда почему они боятся смерти?
  
  -- Потому что... А ты, типа, не боишься.
  
  -- Было бы неплохо умереть. Как что-то отдельное.
  Один -- это выход... Один шаг через всю Вселенную,
  и он мог уйти, но пригвоздил себя к мировому древу,
  оси мира, чтобы спасать других... Это Авалокитешвара,
  это Будда, это Христос. Все одно. Океан сознания.
  
  Город за окном превращается в океанический массив,
  слова скользят мимо, отмечаю их лишь автоматически.
  До него не доходит. Слова, слова, корка слов. Газеты,
  книги, самолюбия, деньги, сладкая грязь, арийцы,
  неарийцы... Боги мои, какое дерьмо... Бессонница и
  умопомрачительная простота последних дней отключают
  меня от наличного света лампочки.
  
  ... -- Всплыл?
  
  -- Лампочки не тонут.
  
  -- Не надо умничать.
  
  -- Я всего лишь хочу объяснить, что познание невозможно.
  Объекта нет и субъекта нет. Нам остается только
  молчание.
  
  16.
  
  -- Подожди-подожди, -- Егор воздевает палец,
  прожевывая пельмень. -- Значица так: мы снимся Богу,
  а Бог снится нам. Вот мы пьем стограмовками, а это
  мовэтон. Пить надо аккуратнее. Значит, стыдно должно
  быть Богу?
  
  -- Ну почему же. Мало ли что приснится. Эпикур по
  этой причине советовал не отвлекаться на богов.
  
  -- Не так страшен сон, как его толкование -- не мной
  сказано. Как ты думаешь, у Бога есть психоаналитик?
  
  -- Во-первых, смотря у какого бога. Во-вторых, есть.
  Но плохой. А вообще, мы можем предполагать что
  угодно. У нас иммунитет снимости. Но тут как ни
  предполагай, есть он или нет, и какой, ответа все
  равно два: плохо это или хорошо. А это одно и то же.
  
  -- На мой взгляд, вам обоим не повредил бы курс
  лечения.
  
  -- Если ты имеешь в виду столь популярный в Закутске
  галоперидол, то все равно получается так: все есть,
  и ничего нет.
  
  -- То есть -- нейтронная бомба?
  
  -- Да. Нейтронная бомба -- это галоперидол. И
  наоборот. Апокалипсис -- нормальное состояние мира.
  Он не выводится из организма вселенной, потому что
  это ее суть. Все это -- бессонный сон, мэка.
  
  Виски пульсируют как крылья.
  
  -- Мир -- это призрак.
  
  -- ?
  
  -- Суккуб. У суккубов нет психоаналитиков.
  
  Переставший жевать откашливается, произведя отрыжкой
  две вселенные.
  
  -- Да, кстати. Костик письмо прислал. Из тюрьмы.
  
  -- Н-да? И что случилось?
  
  -- Застукал жену, когда ее совокуплял дантист. И
  долбанула русская моча в американский уголовный
  кодекс. Из одной тюрьмы -- в другую тюрьму...
  Романтика!
  
  -- Ладно, никто не виноват, что Костик такой
  придурок. Нарушать законы в Штатах -- это же
  глупость. Неприспособленность. Из-за какой-то идиотки
  потерял все. Хотя я знаю, что ты скажешь. Мол, не
  из-за нее, а из-за высших принципов, да?
  
  -- Одни хотят за бугор, потому что хотят умереть, а
  эмиграция для них как заменитель смерти. Другие --
  вы все -- хотите в Америку, потому что тоскуете по
  коммунизму. Типа, равные возможности.
  
  -- Все тоскуют по коммунизму. Иначе не рвались бы в
  царство небесное, -- пожал плечами Егор. -- Я знаю,
  что в Америке коммунизм. Но это лучше, чем небеса...
  Подумай, ты ведь обвиняешь эмигрантов.
  
  -- Даже не думаю. Я же вырос в этой стране. Мне
  кажется, Егор, что после всех переворотов и
  экспериментов мы четко уяснили, что покой -- это
  где-то там, за рекой, где сверкают огни.
  
  -- Однако позвольте просьбу, мон шер. Перестаньте молотить
  воздух, иначе меня вырвет. Я, знаете ли, не выношу
  хуилософии, пока не употреблю свой литр. А у меня
  всего триста грамм антецедента. Коней на переправе не
  грузят.
  
  Сигарета, С-гетера, не откажет никогда, дым творится
  в охваченном тяжестью слов пространстве, материи
  продолженной, имя которой наши родители. И я тоже
  породил. Не поленился.
  
  -- Знаешь, я тут вспомнил, чему нас учили. Платон,
  Гераклит, тыры-пыры. Я диплом писал по Платону. А
  недавно прочитал книжку про локаятиков. По-моему,
  вся греческая философия -- меньше чем локаята,
  материализм, самая примитивная школа индийцев.
  Которая возникла как минимум за 500 лет до Платона.
  Знаешь, эти их смешения стихий... Какова ересь, каков
  парадокс, а? Греки тут отдыхают, однозначно.
  Представляешь, какие споры были в Индии, когда
  разбирались все эти гении, сверхчеловеки?
  
  -- Все правы. По-своему. Брахман неописуем. Но где
  гармония?
  
  -- Во-во. Гармонии, брат, нету ни фига. И ничего
  нового не придумать. Вот тут и начинаешь задумываться
  о коротком пути отсюда. Прыжке. Интеллектуальном
  самоубийстве. Интеллект -- это призрак.
  
  -- Может, ты и прав.
  
  -- То-то, как говорится, и оно.
  
  Молчание лишь на минуту.
  
  -- Знаешь, я тут человечка одного встретил
  интересного. В земной своей ипостаси он отправляет
  страждущих за бугор. Сначала -- в Китай, а там куда
  хочешь. Если захочешь. Поработаешь матросом, а там --
  Гамбург! Дувр! Марсель! А нирвана подождет. Куда от
  нее денешься? Не сейчас, так в конце манвантары.
  Разница -- ноль.
  
  -- Благодарю. У меня уже есть работа.
  
  -- Ты еще скажи -- страна. Шутник ты, право.
  Жертвователь, надо же. У вас, молодой человек, редкая
  по нынешним порам психическая аномалия. Комплекс
  Иисуса. Он же комплекс Прометея. Парадоксально, да?
  Один вроде бы жертвовал ради Бога, другой -- против
  него, но оба старались пипла ради. Было бы ради чего
  жертвовать. Хотя, если разобраться, Бог абсолютно ни
  при чем, потому что его нет. Что это за Бог, если
  он -- прокрустово ложе? Ложе лажи лоховой, да простят
  меня духи Севера.
  
  Запуская руки в идею стола, заменяющую стол,
  краешками пальцев пробуя пока еще не сопротивляющийся
  прокрустов воздух.
  
  -- Эххх... как все безнадежно. Ты вот
  говорил мне в прошлый раз, что надо этому радоваться,
  окружающему, расширение там кругозора. А я
  расширяюсь. И ничего не происходит. Нет ничего
  там... Ради чего ты решил забить на свою жизнь? Если
  будет война, ты пойдешь?
  
  -- Мой легион давно распущен.
  
  -- Все так. Один в Поле... Да и безответная любовь к
  отчизне тоже не беспредельна. Но кто же будет
  воевать? Такие дурики, как мы в восемнадцать? Но как
  ни верти, враги добра не приносят...
  
  -- Война сама по себе зло. С кем ты собрался воевать?
  
  -- Клин клином вышибают. Наша война прекратит их
  войну. А теперь представь глобальное сражение, а оно
  скоро начнется, уже началось... Когда они захватят
  страну, тебя и твоих родственников ждет самая
  паскудная работа, а если не примешь веру победителя
  -- расстрел или концлагерь. Ну, чего скажешь?
  
  -- Относительно социального статуса и уровня жизни мы
  вряд ли что-нибудь потеряем. Мы и сейчас живем как
  будто в оккупированной стране. Концлагерь. Рослаг.
  Вверху -- паханы и начальство с мигалками. Это надо
  признать. И потом, если Россия выиграет -- а это вряд
  ли, одними спецназами не победишь -- то и в этом
  случае мало что изменится. То же ворье, те же
  демагоги у власти, то же раболепие, та же тюрьма. Все
  останется. Ну, может быть, станет больше жратвы и
  поводов для самомнения. Но ведь самомнение -- зло.
  Это звучит паршиво, но этой стране поможет только
  поражение. Как при монголах. Массовое сознание будет
  скулить и ненавидеть, но резко вырастет духовность...
  Максимум, чем мы можем помочь отчизне -- ни во что не
  вмешиваться.
  
  -- А как же Ауробиндо? Он был святой, и тем не менее
  боролся за свободу Индии.
  
  -- Это было очень благородно с его стороны, но,
  думаю, тюрьма выбила из него все это. Истина выше
  любой привязанности... Ты ведь изучал мифологию?
  
  -- Тьфу, бля... Ну, изучал.
  
  -- Бог войны и страсти был у всех один, у всех белых,
  так? Индра?
  
  -- Допустим.
  
  -- Арес, Марс первоначально тоже были боги страсти.
  
  -- Ну и к чему это все?
  
  -- Просто хочу задать один вопрос: когда ты победишь
  свои страсти, с кем ты будешь воевать?
  
  -- Ты что, дур-рак?! Не врубаешься, ЧТО за всем этим
  стоит?
  
  -- И что же?
  
  -- Бля... Родина! Мать! Семья!! В этом говне должно
  быть что-то ценное!
  
  -- Много вещей. Не для этого перехода.
  
  -- А-а! Сдохнуть боисси? Я всегда вот эту гнилуху за
  тобой чуял, хоть ты и выше меня по касте, а вот когда
  вся эта чернота сюда влезет, ты что думаешь, в ентом
  самом благолепии останисси? Ты же войсковой капеллан!
  Род Одина -- боевой! Тебя же, блядь, пятнадцать лет
  готовили к боевым обрядам!
  
  -- Я могу стать суфием. Даосом. Буддистом. Кем
  угодно, потому что все одно -- никем не стану. И
  ничего не потеряю, и ничего не найду.
  
  -- А вот разных козлов, которые Родину предают
  ради шкуры, мы первыми повесим!
  
  -- Если так, то начинай. Давай, пробуй.
  
  Егор закуривает, встает, прохаживается по комнате.
  Остывший, садится.
  
  -- Ладно, Олег... Я знаю: мы люди бесполезные
  для этой эпохи. Куролесить там, с ума сходить, водку
  жрать и помирать мы и здесь, конечно, можем. Но с
  идеей не так погано. Стремно не так.
  
  -- Ну вот, допустим, Вторая мировая. В конце
  концов вышло так, что воевали фашизм с коммунизмом, а
  победил капитализм. Или вот революция. Воевали белые
  с красными, а победил ГУЛАГ. И опять-таки
  капитализм. И по-другому быть не может, потому что
  белое неотделимо от черного. Это одно и то же.
  Замкнутая система. На волне оказывается только
  тот, кто вроде бы не очень и участвует. Истина за
  пределом.
  
  -- Ты хочешь сказать -- за границей?
  
  -- Не юродствуй.
  
  -- Да я-то что. А ты тренируйся. Пригодится.
  Товарищи обязательно тебя вызовут, родину любить.
  А что народ? Он никакой. Народ за тех, у кого сила.
  Вот и вся хуилософия.
  
  -- Ну почему же. Ты можешь сам пойти под выстрел,
  если захочешь. Мы же не настолько экзальтэ, чтобы
  гаситься по углам. И конечно, мы пойдем воевать...
  
  -- Но стрелять ты, конечно, не будешь?.. Я угадал?
  Га-а! А куда ты денисси, паря? Что за детские базары?
  
  -- У каждого есть выбор. А Бог не выбирает. Он любит
  всех одинаково, и какая ему разница -- Америка,
  Европа, Россия, Восток... Кто прав? Кто виноват? Кто
  ты сам?
  
  -- Бог может повернуть вращение Земли в другую
  сторону, а я не могу. Бог может все, а я -- ну разве
  что денег заработать, или авторитета, среди таких же
  как я. Даже если я сверну гору, это не будет говорить
  о моем всемогуществе, потому что -- что такое гора? И
  /кто/ ее свернул?
  
  -- И что?
  
  -- Что и?
  
  Дурацкий разговор. С кем воевать? Какая нафиг?.. В глубине стальных вен, протянувшихся вдоль северной стены, струится кипяток. Тонкое напряженное журчание. Когда-нибудь прорвет.
  
  Егор поводит головой. Вошел в роль.
  
  -- В тебе говорит испуг перед массами, Олег. Ты же
  ни фига не боишься, кроме них. Ты даже не боишься, а
  почитаешь массы, священнодействуешь. Потому что всю
  жизнь тебя возносили над ними. А я знаю людей...
  Я народ. Я не рею в эмпиреях. И потому я воевать не
  буду. Ответ простой: нет! Идите на хуй. Дайте
  пожить, суки. Поверь, я так и скажу этим поставщикам
  мяса из военкоматов, или ребятам-кремлятам, что одно
  и то же. Хотя надеюсь, что не увижу их в своей
  Калифорнии... Говорю об этом и сейчас, могу выйти на
  площадь Святого Кира и заорать в окна обкомовские,
  пока ты мнешь яйца и билет в левом карманчике, в
  серых брючках. Ага? Попал? Просто, Олег, надо твердо
  стоять, на земле или на тверди небесной. Или стать
  окончательным космополитом, или наоборот -- быть нормальным
  толстолобиком. Чего я не выношу в тебе, так это
  колебаний. Если память не изменяет мне с
  воображением, ты раньше не особенно сомнения
  пестовал. Что случилось? Кризис возраста? Великий
  друг и учитель, да? Пятнадцать лет учили, и вот оно,
  вылезло. С другого края.
  
  -- Я никого не собираюсь учить.
  
  -- Это ты так думаешь. От тебя прет такая
  вибрация, что и рта разевать не надо. Молчи, молчи и
  дальше. Я буду говорить. Вы, волхователи,
  наворотили в этом мире столько высоты, столько
  ненужного, лишнего, что когда-нибудь все должно было
  рухнуть. Слава богам -- рухнуло. Как-то легче стало
  дышать. Вы думаете, что зло -- это прыщ, и давите,
  давите на него, но в итоге получается, что вы содрали
  кожу с живого человека, а прыщ остался. Я не говорю
  про Россию -- я про все эти страны еб...
  
  -- Стул.
  
  -- Чего?
  
  -- Треснул. Под тобой.
  
  Поворот головы.
  
  Что-то взорвалось -- здесь, вдали, за рекой.
  
  ***
  
  -- Да, умеешь ты человека до слез довести.
  
  На излете приступа смеха, хлюпая носом, Егор вытирает
  слезы. Его все еще трясет.
  
  -- Давай, что ли, про духовность поговорим. Майк
  сегодня назвал духовность вонючей.
  
  -- Майк в чем-то прав. Но как всегда -- в чем-то.
  Он поедет на фронт с перекошенной рожей, и при
  первом же случае сдастся в плен. А ты начнешь
  ощущать оттенки аромата в этой вони. И если тебя не
  подстрелят как куропатку, а тебя точно подстрелят, то
  будешь строчить повести о настоящих человеках.
  
  Мы замолкаем.
  
  -- Жизнь-то -- ладно, все было. А вот смерть не
  отдам. Это вещь глубоко личная...
  
  -- Где жизнь, там и смерть. Два столба -- одни
  ворота... Это как в анекдоте про мужика с маленьким
  одеялом: "Выше-выше -- а! хорошо... Ниже-ниже -- а!
  хорошо..." Только ведь ничего хорошего. Что так, что
  так -- один черт холодно.
  
  -- А ты о тепле думай.
  
  -- Все одно. Не хочу ни тепла, ни холода.
  
  -- Тогда самое время помереть.
  
  -- Легко. Но чего толку-то? Сначала нужно родиться. А
  иначе -- сплошная симуляция.
  
  -- Да... Снова втиснуться в какое-то тело, а если
  где-то в Африке, то будешь патриотом Зимбабве, снова
  взрослеть будешь лет 30, вариться в кислоте,
  участвовать в племенных разборках, а там, если
  повезет, получишь по башке дубиной и начнешь думать о
  реальных вещах... А если родиться бабой или мачо --
  все, пердык. Всю жизнь по луне ходить.
  
  -- У души нет пола.
  
  -- Зато крыша есть! Хотя... Если хорошо подумать, то
  нету и крыши. Хм. А что это за дом такой, если нету
  ни крыши, ни пола? Что, стены только? Типа раздевалки
  на пляже?
  
  -- На берегу океана Иллюзии.
  
  -- Или, например, там что-то строится. Коровник. А
  коров-то нетути! Одни троянские козлы. А и строители
  -- иде? Иде я? Автора! Автора!!! Нету ничего. Пнешь
  стену -- падает...
  
  -- Это потому, что твоя нога и стена -- из одного
  материала. На одном плане сознания. Сдается мне,
  что стену спиздили.
  
  -- Если она была.
  
  -- Невосполнимая утрата.
  
  -- Слава Богу.
  
  Блестя глазами в шкатулке окна, полной золоченых
  пуговиц.
  
  Яма.
  
  Голос Егора.
  
  -- Ладно, давай накатим еще по полста,
  курнем, и я пошел спать. Устал я чего-то. Не по
  себе мне... Завтра еще вагон принимать.
  
  Накат, затяжка, дым. Расслабившись, двумя
  пальцами взяв чайную ложку за дальний конец ручки и
  плавными рывками несколько раз заставив ее описать
  сверкающий круг в воздухе. Равномерного движения,
  конечно, не получилось.
  
  -- Кстати, Егор. Зачем тебе ехать в Америку? Быть русским можно
  и здесь.
  
  -- Типичное заблуждение. Русским лучше быть только на
  расстоянии. Чем дальше, тем крепче любовь к отчизне.
  Заметь: обозреватели на TV очень патриотичны после
  отпусков. Ну просто русопяты. Единственное, что меня
  бесит, так это штатовский шовинизм.
  
  -- Это же бабль ГУМ. Котел народов. Что там
  варится -- другой вопрос, но в этом смысле они правы.
  Последний Интернационал. Я только не понимаю тех
  уродов, которые приезжают в штаты и сразу становятся
  очень русскими. Тогда какого черта уезжать? Вот ты,
  Егор, сразу напялишь на себя кумачовую косоворотку,
  отрастишь бороду с застрявшей капустой и начнешь
  истово креститься.
  
  -- А между тем одни спецы из твоего журнальчика могут
  точно сказать, что ты русский. А для толпы ты иудей
  или грузин, потому как волосы у тебя черные, и глаза,
  и говоришь что-то мимо понятий. Вот ты и пытаешься
  искупить грех предков, коим плевать было на все
  эти идеи. Вот Костик, например -- а он откуда-то с
  Кавказа, если не знаешь -- в спорных ситуациях всем
  показывает военную каску своего деда. Она пробита в
  двух местах, такие маленькие аккуратные дырочки.
  Война, герой -- значит, русский. Но что интересно:
  его дед воевал в заградотряде. А там в основном были
  зэки. И дырочка в каске могла появиться по
  совсем другим причинам.
  
  -- Перебор.
  
  -- Ну не скажи. Эти бляди 30 лет имели меня в душу, а
  теперь что -- простить?
  
  -- Ты просто не умеешь танцевать. Яйца мешают.
  
  -- И чего теперь? Ампутировать?
  
  -- У тебя их никогда не было.
  
  -- Олег, -- откашлявшись, произносит Егор, -- ты
  следил бы за базаром...
  
  -- Базарные отношения -- это твоя сфера.
  
  -- А твоя? Туман?
  
  Сфера, центр которой везде, а окружность нигде. Да и
  есть ли какая-то сфера?
  
  Егор думает.
  
  -- Тут мой сынуля давеча отметился. Из кабинета
  биологии черепушку стырил. Ну чего. Вызывает меня
  директор. Весь такой при золоте и в костюме
  "Адидас". Кричит: мол, вы не занимаетесь воспитанием,
  оттого у нас в отчизне такой бардак, голубые везде и
  наркоманы. Я, говорит, потомственный казак, русский
  ирландец, так что метод убеждения, единственно
  верный, у меня в крови. И если вы не хотите
  воспитывать своего ребенка, я сам научу его родину
  любить и быть достойным. Я говорю: быть достойным
  чего? Он: достойным называться мужчиной! --
  Называться? -- Быть! -- Значит, -- говорю, -- нужно
  быть достойным быть достойным быть мужчиной? Ну, я
  ему спокойно объяснил, что это значит соответствовать
  определенному представлению, половому архетипу, идее,
  но, сдается мне, ничерта он не понял, что это просто
  мысль, мечта, страх сорваться в пропасть. Что на
  самом деле ее нетути, или все -- только она, родимая,
  но все лезут в мечту с обосранными штанами, и потому
  такой бардак во всех отчизнах.
  
  -- Ну а если тебя, к примеру, говном назовут?
  
  -- Да мне-то по барабану. Но если при детях, при
  жене, то у него возникнут проблемы. У назывателя.
  
  -- Я, кажется, понимаю, почему ты так боишься своих
  домашних. Та же причина, по которой качают мускулы,
  одевают военную форму, в суперы лезут. Вокруг тебя --
  сплошные зеркала, а ты вертишься перед ними как
  прыщавая школьница, и все чтобы понравиться, чтобы
  сказали: вот мужик, великий воин, мудрый старец,
  властелин земель.
  
  -- Все вертятся. Страшно это -- не вертеться.
  
  Егор машинально берет зажигалку, чиркает несколько
  раз. Продолжает:
  
  -- Ты не знаешь, как я тебе завидовал. Еще двенадцать
  лет назад. Когда смотрел на все эти священные
  собрания... Думал: ну надо же, какая чистая жизнь!
  Знамена, гром, сверкание, значки, а потом появляетесь
  вы, рясы, плащи, снежно-белое, черное, пурпур. Гимны,
  костер, обращение к людям, и такой древностью веет,
  такой /правдой/, что умереть хочется, счастливая
  смерть... Мы еще студенты были, но ты уже в мыслях
  находился там, и местный аватар-атташе с тобой за
  ручку здоровался, а мы стояли как плебеи в дорогом
  шмотье, как отверженные, и потом коньяк в глотку не
  лез, оттого у нас такое презрение к деньгам, да всем
  этим бутикам гребаным, у нас, у храмовых мерчантов.
  Новые русские, думаешь, /деньги/ любят? Они
  компенсируют за это унижение. Вот и все... Блин, как
  смешно это все вспоминать... Где у вас был
  Космогенез, и Старшая Эдда, у нас был Карл Фрейд и
  Зигмунд Маркс. Жесткое порно, да? Ты думаешь, я не
  чувствовал себя говном собачьим? Перестройка -- наше
  дело, потому что есть такие торговцы, что некоторые
  волхвы рядом с ними -- фуфло, у нас -- все тридцать
  три нирваны, которые можно купить за деньги. Я даже
  не знаю, на что вы надеялись.
  
  -- Мы ни на что не надеялись. Я люблю перестройку. И
  кто начал, тот ее и закончит. Ты думаешь, ее начал
  Горбачев?
  
  -- О-о-о, вот этого не на-адо! Не надо мне вот этого,
  да? Я в курсе, что без Параэкхарта тут не обошлось.
  Но я одно не понимаю: на фига он себя подставил? Эти
  касты все, разрушение, а? Кому это было выгодно?
  Всем, кроме вас. Ну еще, допускаю, были воины
  недовольные. Ну и шудры, само собой. Те порядок
  любят. Ну, чего язык в молитвенник засунул?
  
  -- Не знаю что сказать.
  
  -- Не знает он... Воинов, конечно, восстановят у
  власти. Внутренние варны. И снова придет Параэкхарт,
  это ясно. Где охрана, там и касса. Но сначала мы вас
  так отдерем, так погуляем, бля, что долго помнить
  будете.
  
  Егор затыкается собственной злостью. Налитое кровью
  лицо. Глаза сверкают. Храмовые торгаш. Мог бы
  дорасти до интенданта аватара-атташе, мог бы, точно.
  А там и выше. Но зачем? Таинства-парады... Священное
  поле... Когнитивный диссонанс. А я наелся фейерверков
  до отвала. Никогда не думал, что Егор так любит эти
  фенечки.
  
  -- Это не парады, Егор. Это не торговцы.
  
  -- Звездеть не надо. Это не я говорю. Опыт этноса.
  
  Умные слова. Наводят на размышление, как пьяного на
  забор. Но как я сразу не додумался, в чем проблема?
  Срочно антидот.
  
  -- Знаешь, что я понял во время работы в журнальчике?
  
  -- Поделись.
  
  -- Очень много прокуроров. Поголовно. И ни одного
  адвоката. Поэтому страна и стала зоной.
  Прокурорствует каждая сволочь, особенно та, у которой
  меньше всего оснований кого-либо обвинять. Это
  слабость. Механизм самозащиты, я так это разумею.
  
  -- Адвокаты дьявола?.. С другой стороны, Богу они не
  нужны. Хотя все наоборот...
  
  -- Они не нужны ни тому, ни другому. И если не будет
  прокурорства, то и человек освободится.
  
  -- Ах вот оно что! Дьявола, значит, нету, он только в
  моем воображении, да и слово Бог -- только слово? А
  разврат? А убийства? А враги Конфедерации?
  
  -- Два пальца в глотку.
  
  Универсальное средство. Учили на третьем курсе.
  Борьба с генетическими вирусами.
  
  Егор трясет головой.
  
  -- Черт... Я, кажется, перепил. Дедушка в НКВД
  работал. Генетическая память поперла...
  
  -- Не держи.
  
  Егор сидит тихо и расслабленно, созерцая вирус
  предков. Факультетская закваска. Хорошо учили. Вдруг
  он взлетает и уносится в ванную. Пальцы в рот да
  веселый свист. Раздаются душераздирающие звуки. В
  металл ударяет вода.
  
  Он возвращается позеленевший, но успокоенный.
  
  -- Как дедушка?
  
  -- Какой?
  
  Welcome home.
  
  На поляне скромной беседовали они, в саду академском.
  Кружился снег, или вишневые лепестки то были; и
  говорили они, слыша подобное эху лязганье дозорных; и
  журчала одесную река, имя которой Полынь, и воды ее
  -- отрава.
  
  -- Если будет настоящая война, как в сорок первом,
  а не как эта позорная разборка на Кавказе, мы,
  конечно, пойдем воевать. Толку от нас немного будет,
  да на войне все сгодятся. Только мы останемся как
  были -- в одиночестве. Как теперь. А если
  что-то с нами случится, что-то светлое,
  какой-то прорыв, и мы отрешимся от всего, то,
  безусловно, нас за это покарает государство. Выявит
  и покарает... Нам не по пути с народом. С любым
  народом, пока он народ. Пока он зверь. Я не с ним...
  Не хочу сниться. Не надо укладывать меня на другой
  бок. Пора вставать.
  
  Жорж Конягин, обозреватель левацкой газеты "Кто
  Почем", однажды напился до такой степени, что
  высказал личную точку зрения.
  
  -- Такую природную страну, как Россия, спасет только
  кастовая система, -- заметил он. -- У нас
  поголовно все толстокожи и впечатлительны, я этого не
  понимаю... Есть только одно объяснение: шеи у нас
  толстые. Голову поднять не позволяют. Психология
  дикаря опять же, там эти вещи сочетаются --
  толстокожесть и впечатлительность. Нет, я не говорю
  что /все/ такие. Просто волки, борзые, стяжатели и
  реформаторы у нас -- все в одной куче, а нормальным
  людям некуда деться. Нормальные -- это vish, есть
  такое слово в санскрите, "заполнять". Вайшии,
  средняя варна. Торгаши, земледельцы, ремесленники.
  То есть это масса народная, а не всякие воины, цари и
  маргиналы. Касты существуют на самом деле, каждый
  приходит в мир со своей программой. Но все у нас
  почему-то комплексуют и рвутся вниз, к самым выпуклым
  архетипам. Посмотришь -- все воины! Ну прямо некуда
  деваться. Потому такой бардак. Нужно оформить это
  разделение официально. Развести народ по судьбам.
  Пес? борзая? -- в армию! Волк? -- в тюрьму!
  Реформатор? -- в специальные коллегии! Торгашам
  открыть зеленый свет и выкинуть их на фиг из
  культуры, и к черту всех этих борзых с пути. Пускай
  дом охраняют. Это их единственная задача, очень
  благородная, но ни к чему их в дом пускать. В доме не
  должно быть агрессии. А что касается деталей...
  Знаешь, у меня два высших -- журналерское и
  экономическое, но я не знаю, что с этим делать. Одно
  ясно: власть подчиняется космическим циклам. Я об
  уровне сознания говорю, кастовых уровнях. Сначала
  здесь, я верю, была теократия. Власть церкви, в
  данном случае. Ну, Иван Рублев там, всплеск
  духовности при монголоидах. Затем была власть царей,
  доминанта кшаттриев -- аристократии и военных. Это
  долго продолжалось, и вот в семнадцатом году -- сразу
  грохнулись на две ступеньки ниже: доминанта шудр.
  Коммунисты. Пролетариат и так далее. Потом -- в
  перестройку -- еще ниже, вообще прочь из
  государственной системы: доминанта чандалов. Потом
  -- опять вверх, когда наелись кровью, короткий
  период была доминанта торгашей, затем на ступеньку
  выше -- власть военных, силовых структур, как сейчас.
  Это, конечно, один черт, наши кшаттрии -- те же
  чандалы по сути, но дальше доминанта перейдет к
  ученым и духовным людям, хотя сейчас это, конечно,
  различные понятия... И снова все рухнет. Это вопрос
  времени. Так везде. Вот только почему в России все
  эти этапы проходят в море крови? в диком маразме? Ты
  можешь мне сказать?..
  
  Сия боль разума лилась из него на какой-то
  презентации, где мы сидели за длинным как железная
  дорога столом и были немного подшофе. Стоял
  убийственный галдеж; закрыв глаза, в бессильной ярости
  Жорж сжал кулаки, но тут его отпустило -- он просиял
  и вмиг отрезвел.
  
  -- Вот эти все козлы, -- громко сказал Жорж и обвел
  рукой местных воротил бизнеса, не исключая
  председателя космосовета и его свиту, -- вот им
  кажется, что они творят историю. И страшно
  этим гордятся, потому что идея -- это крыша крыш.
  Типа реальность. Вот из-за этого все так плохо.
  История России -- сплошная агония. Ее здесь не должно
  быть. Это же дыра между Востоком и Западом. В этой
  пустоте никогда ничего не происходило -- только
  похороны разных там доктрин. Запад приходит сюда,
  чтобы умереть в пышности, которую он не может себе
  позволить на родине, прагматичной как старая блядь.
  Восток -- тот просто исчезает. И становится Сибирью.
  Обрати внимание, какие носы у коренных закутян:
  тонкие, длинные, с горбинкой. Шо вы таки себе
  думаете, это русские носы? Но проблема в том, что
  эти пространства на самом деле беспредельны. В
  России не может и не должно быть истории, потому что
  история здесь -- только видимость, морока, она ведет
  к одним страданиям и ни к чему больше. Россия --
  Пустота. Это ее суть и национальная идея! У Пустоты
  нет проявлений. Ее невозможно познать. Это -- Высшее.
  Само-по-себе. Что мы можем сделать для родины? Думай
  сам...
  
  Без преувеличений, это было гениальное прозрение. Но
  вряд ли Жорж осознал его, а если бы смог осознать, то
  жить в нем вряд ли смог, ведь пришлось бы полностью
  измениться или стереть себя как надпись на заборе.
  Да, эта мысль пришла внезапно, и вопиющий бедлам
  обстановки исчез. Но что исчезло? Что могло
  исчезнуть, сли ничего не возникало? И о какой стране
  он говорил? Если бы в тот миг я получил удар в
  челюсть, если бы это случилось в борделе похуже, если
  бы надо было вскочить на стол и станцевать лезгинку
  только ради того, чтобы скользнуть в эту мысль и
  вырваться на простор, я благодарил бы судьбу, кулак,
  столы, тарелки, шлюх, космосовет, все что угодно,
  потому что все сорвало маски и обнаружило чистоту.
  
  Поразительны даже обстоятельства, при которых
  накапливалось то, что я до сих пор не могу выразить
  словом. Обстоятельства мимолетные, благородные и не
  слишком, вызывающие самый некошерный спектр чувств.
  Что они значат сами по себе? Ничего, абсолютно
  ничего. Это будто война, рукопашная схватка,
  когда уже ничего не значат ни подвоз боеприпасов, ни
  карта местности, ни численность противника, ни
  название родины, ни исход войны. Это как настоящая
  любовь, где можно обойтись без темного алькова,
  приемчиков, ужимок, специальных интонаций, баланса
  инь и янь, роз по 10 долларов за штуку, конфет
  такой-то фабрики, вина из дорогого магазина. Это вне
  обстоятельств и результата. Ничего личного. Просто
  полет в никуда.
  
  Я уже не улавливал его слов -- наступил тот момент,
  когда ум сворачивается в точку и свое законное место
  занимает сознание, безбрежное и ровное, но не со всем
  его благородным блеском, а зияя как пулевое
  отверстие. В полной апатии я думал, что почти все в
  рассуждениях Жоржа притянуто за уши, так же, как в
  наследственной передаче кастового положения --
  роковой ошибке Индии, впрочем, не большей чем наши
  революции. Жорж слишком близко к сердцу принимает
  проблемы страны. Наверное, по этой причине он и
  собирается уехать.
  
  -- А что защищать? -- вдруг спросил я Егора.
  
  Мы немного ошалели от этого вопроса. В тишине я начал
  сползать в моментальное похмелье. Закружилась голова.
  И мысли, и расчеты, треснув как сухая почва, поползли
  кусок за куском.
  
  17.
  
  Не прошло и трех минут, как Егор справился с утратой
  равновесия.
  
  -- Ну, в общем, все с тобой понятно... --
  встревоженно произносит он. -- И ютро пробрезгу
  дзело, встав изиде и иде в пусто место... Духовная
  жизнь... Опиум для народа.
  
  -- Это не наркотик.
  
  -- Все, что не дерьмо, есть наркотик. Чего ты думаешь
  достичь? Знаешь, мы просто убежали в свои личные
  катакомбы, от этого всего, в этой стране. Духовная
  практика... Не у всех она духовная, тебе повезло в
  этом смысле. Но если б не это, плевал бы я на
  старость, смерть, если б это не подкашивало в самом
  расцвете. ЭТО. Когда воруют у тебя твой воздух. И
  убеждают, что ты родился для пинков и рабской доли, а
  ты не можешь переступить. Прыгать не хочешь.
  Приятие... Не ты виноват, что приходится зарабатывать
  на хлеб созданием побочного продукта. Прошлое наше,
  да, небезупречно. Очень даже... Сейчас не засветился
  только слесарь Пидорчук. Он как дрочил в своей
  каптерке, так и дрочит. Все, кто чего-нибудь стоит --
  все в дерьме. Никто не уберегся. А ты -- просто
  неумело пытался приспособиться. Вот и все твои грехи.
  Не надо отвращения к себе... Это серьезно, Олег. Ну а
  что касается меня -- ну да, я не бодхисаттва, а быть
  им поневоле смешно. Признайся. Или ты намерен
  продолжать? Идти к этому -- значит потерять
  внутренний мир, так же, если бы ты жестко делал
  деньги, а потерять его сейчас значит остаться без
  последней крыши над головой. Окончательно. И это
  очень, очень страшно...
  
  -- Дерьма не жалко.
  
  -- Да-а, настрополился... Весь такой вдохновенный.
  Но все великие дела -- незавершенные. Совершенные то
  есть. Вот и Кафка "Замок" не закончил. Как думаешь,
  чем бы все окончилось?
  
  -- Землемер однажды утром проснулся бы в Замке.
  
  -- А по-моему, замок исчез.
  
  Бессмысленно. Все бессмысленно. Если бы сгореть вот
  так, в своих бедах, свариться в своих словах, изойти
  прахом и рассеяться по шелку Девачана. Но нет. Просто
  устаешь. Или падаешь в обморок. Хлоп -- и все
  продолжается.
  
  Город -- каменное дно. Ночь готова двинуться
  восвояси, близок отлив. Китеж мой, град обреченный.
  Да появится берег твой, берег ласковый, ах до тебя, о
  свет, доплыть бы, доплыть бы, о Ра, когдааа-ниии-будь.
  
  Мы наконец Океан переплыли глубоко текущий.
  
  Там страна и город мужей киммерийских. Всегдашний
  
  Сумрак там и туман. Никогда светоносное солнце
  
  Не освещает лучами людей, населяющих край тот,
  
  Землю ль оно покидает, вступая на звездное небо,
  
  Или спускается с неба, к земле направляясь обратно.
  
  Чернуха гомерова. Подать сюда Вергилия! Сделайте
  погромче! Хватит ныть, господа! Нирвана, Мокша,
  Муспельхейм! Корни мирового дерева высасывают все
  соки. Как будто где-нибудь за бугром все иначе. Сидят
  эмигранты, сидят тихо, не высовуют носы, ибо страна
  не любит иммигрантов, любая страна, и комиссар
  участка всесилен. Премия Эми, премия Ими, всем, кто
  вечно не в себе. Отец, в себе ли я? но тогда где?
  Эта земля утонет, это все сгорит и испарится, а пока
  -- битва, грязь и слова. О Pater. Candido velamine
  tange nos, faucium in nebula vagantes.
  
  В тяжелом вращении проходит минута или две, и я едва
  не пропустил появление Отца. Сегодня он в образе
  Уддалаки, ситарного старца-брамана. Гардероб папы не
  блещет разнообразием. Он консервативен, даром что
  солнечный бог; никакого экстрима. Все его костюмы
  легко перечислить: от Христа, от Одина, от Зевса.
  Отец не любит одеваться от Кришны, ибо тот был молод
  не по годам, а папа не желает потерять степенность
  вида. Впрочем, я бы предпочел что-нибудь менее
  архаичное, ведь он не из разряда ванов, возлюбивших
  древность. Но отец, не обратив никакого внимания на
  сына своего и пьяного его товарища, садится на
  скрипящий линолеум пола, закуривает сигарету и, не
  отрывая взгляд от принесенного с собой журнала "Наука
  и жизнь", в неопределенном жесте вращает сигаретой.
  Его фарфоровые зрачки поднимаются на северо-восток.
  Следует отметить, что сегодня он не похож на бога
  особенно, но такова гордость богов -- казаться ниже.
  Там, в центре, у самой оси, ему скучно. Он слишком
  привык к человеку, как некоторые привыкают к
  блудливым женам своим. Боги равнодушны, потому что не
  боятся смерти, и отец приходит к людям, чтобы
  пообщаться deverberante verbis veris. Наблюдая за ним
  в последние годы, я пришел к выводу, что снисхождение
  богов к людям отнюдь не трагично и не тяжело, -- это
  трагедия и срыв разве что для фанатиков. Скорей, это
  voyage, актерство и забава, что Отец столь
  неосмотрительно доказал в бытность свою Зевсом.
  Олимп слишком холоден и там плохо кормят, Асгард
  скучен как немецкая провинция, Ванахейм пресен.
  Асгард -- буйный пригород Пралайи, таинственного
  мегаполиса, метрополии, о жителях которой боги
  молчат. Мой 1D-Отец лишь закрыл свои затуманившиеся
  глаза, когда я спросил его о Пралайе, и в беззвучии
  провел много времени, а позже исчез. Он также считает
  неуместными вопросы о Лайе и даже о том, что
  находится за кольцевыми ограждениями Не Преступи, где
  заканчивается Млечный автобан. В Асгарде не все так
  весело, как хотелось бы; Отцу досаждает тупое
  пьянство героев и даже в горных виллах Олимпа его
  одолевает скука, когда напившиеся солнечные боги
  вновь начинают бить мелкого и мстительного Яхве. Нет,
  в тех местах музы молчат, и потому Отец желает
  снисхождения. Впрочем, просто поболтать он не умеет.
  
  -- Здравствуй, милый Шветакету. Ты берешь ли чан с
  водою и, на огнь его поставив, соль ты сыплешь ли в
  кипенье?
  
  -- Сыплю.
  
  -- Что же остается?
  
  -- Чан.
  
  -- Ну что... Тяжелый случай.
  
  -- Видел я недавно Яму. Пустотой необозримой он
  расширился, и только лишь ему теперь я верю.
  
  -- Яма -- имя и угроза. Но не более чем это.
  Пробудись! Ведь все едино; Яма -- просто воплощенье
  той мечты, которой нет.
  
  -- Но что же есть? Сибирских джунглей колдовство... В
  чащобе дрыхнет пьяный сталкер. Чем дальше в лес, тем
  больше дров, но все горит и без доставки, а я хочу
  всего лишь вон отсюда выйти, и навеки забыть, кто тут
  чужой и свой, где ангел, черт и человеки. Ведь все
  одно -- и ничего. Как будто радиопомехи... Все проза,
  вязнущая пыль и ритм постельной молотьбы, миры
  проходят мимо глаз, интерактивное навязчивое порно, и
  нету ни меча, ни горна, коль ты прислуживаться не
  горазд при штабе Мары. Нет покоя во сне. И Фрейд, и
  и сонник -- обман.
  
  -- Но кто Атман?
  
  -- Конечно, я. Но кто я?
  
  -- Отлично, -- спокойно замечает Отец. -- Вот ты и
  достиг призывного возраста. Когда ты победишь все
  вокруг тебя, что вторгается в твое сознание, я
  призову тебя в Асгард.
  
  -- Спасибо за такое счастье, папа. Но где мой меч?
  
  -- Меч -- это все что вокруг тебя, и ты сам.
  
  -- Но это рассыпается.
  
  -- А ты не пробовал скрепить это духом своим, а не
  слезами и слюной? Не верь, не бойся, не проси. И не
  развешивай свои сопли на звезды. Я буду учить тебя
  дальше.
  
  Докурив, он глотает окурок и уходит за плотную ширму
  воздуха. Легкая волна дыма достигает меня. Гляжу в
  пространство, вдруг очень остро почувствовав пустоту.
  Впрочем, все как всегда. Длительность медленно
  вползает в драконью кожу времени, направления
  вливаются в змеящиеся хвосты дорог; он всегда
  оставляет после себя гадов.
  
  ***
  
  -- Вах! Савсэм белий, савсэм гарячий!
  
  Егор лыбится.
  
  -- Скорее, зеленый. Змий.
  
  -- Да... Ежики не колются, только выпивают иногда...
  Ежики в тумане. Завидую, завидую... К тебе Отец
  приходит даже когда ты застольничаешь, а меня вот
  забыл. Два года -- только в Новый год потребляю, а
  нету!
  
  -- Проще верблюду пройти...
  
  -- Не-ет. Это потому что мой Папа не дурак был
  выпить, а я компанию не составляю. Кстати, чего ты
  такой трезвый всегда?
  
  -- Наверное, гены. Железная устойчивость к спирту.
  
  -- Ну что же. Выход один: крэк. Или что, своей дури
  хватает?
  
  -- Зависть -- плохое чувство.
  
  -- Да чему завидовать? Не жизнь, а деньги на ветер.
  Хотя... про философию нельзя базарить по
  трезвянке... Кстати, я вот тут недавно
  прочитал, что не пьянеют только в хорошей
  компании. Ну, это комплимент... Мне. Так ведь ты
  вообще не косеешь. Не, братишка, неразборчивая
  любовь к массам чревата... Это я на примере Папы
  своего уяснил... Знаешь, я не ищу гуманности там, у
  богов. Возможно, когда-то богов не было. Потом их
  создали: взяли самое яркое и отрезали от себя, типа
  жертва, и слепили богов. И они были гуманны, когда не
  было ни добра, ни зла. Когда никто не думал об этом,
  то некому было воспринимать их гуманность. Боги и
  люди были однородны и не такие свиньи, как сейчас. А
  теперь мы для богов -- просто быдло, и вся проблема в
  том, что мы не можем привыкнуть к такому обращению.
  Боги зажрались. Какой на фиг бунт машин? Не до
  бьюиков. Тут дело покруче будет. Мы сидим у них на
  крючке, как наркоманы. Дай нам добро, не дай зло, или
  наоборот, есть такие. Да... Но кто вырождается? Мы
  или они? Ясно, что кто-то вырождается.
  
  -- Какие боги?
  
  -- А ты где сейчас был?
  
  -- А где я был?
  
  -- Да ладно, мозга не сектым. Кто-то же был. Где-то
  же.
  
  Надо?
  
  А черт с ним.
  
  -- Егор, а тебе никогда не казалось, что dasa и
  неприкасаемым больше нечем заняться при таком
  отношении к ним? Что им делать еще, чтобы выжить? Что
  остается, кроме как убивать, грабить, заниматься
  проституцией?
  
  -- Тш-ш. Давай по порядку. Во-первых, проституция --
  это то, чем занимаются все. И мы тоже. Работаем за
  деньги, которые давно не являются гонораром -- а сие
  слово переводится "знак уважения" -- а просто
  чтобы не сдохнуть. И работа наша не ахти нравится --
  ни нам, ни потребителю, да и не нужна никому. Лишнее.
  Но это бремя цивилизации, куча никому не нужного
  продукта, только ради того, чтоб не замерзли денежные
  потоки -- пить все хотят, а эта аквушка еще никого не
  успокоила, не считая /жертв криминальных разборок/.
  Во-вторых, dasa -- это внутреннее состояние. Я знаю
  бандитов, которые взрасли в оранжерейной обстановке.
  Взять хотя бы Грегуара. Ну были, конечно, какие-то
  проблемы. У кого их не было? Но в бандиты он пошел по
  собственному выбору. Кто-то смог расслабиться,
  решиться и бросить, и хлебнуть из чистого родника, и
  протрезветь, а они вот не смогли. А дальше -- дальше
  чисто психический процесс. Самооправдание. И
  в-третьих, это же мировой порядок. Так мир устроен,
  брате. Так что на фиг все свои гуманистические
  тенденции. Правозащитник, куда деваться...
  
  -- Я никого не осуждаю. У меня и права такого нет, и
  глупо это. Мир ведь -- сам по себе никакой. Мне
  эта мысль все чаще приходит... Вкоруг нас -- такая
  любовь, такая нежность, такая глубина... А мы рвемся
  в нее как кони. И что попросим -- то и получаем, если
  не жмут последствия молений. Хочешь обмануться? -- на
  тебе все что хочешь, только пойми. Просто возьми,
  если хочешь. Нету никакого отбора /там/. Я не нашел
  никаких распределителей. Есть только... Я не знаю.
  Единое, что ли. Но это затасканное слово... Ни одно
  слово не подходит. Ни одно. Ни десять, ни миллион.
  Все -- сознание. Все -- Оно. Какая разница, dasa или
  брамин? Побыл наверху -- слазь, кончилось твое
  время. Все это сон. Эпитеты. Больше ничего... И еще.
  Почему наши способности так быстро вычисляют? зачем?
  Эти касты?..
  
  -- Ну тебе-то грех жаловаться... Заслужил, типа.
  
  -- Но я не помню, кто их заслужил. Это же не я был,
  не эта личность. Я -- все, я -- То, но при чем
  тогда заслуги?
  
  -- Рита, -- твердо отчеканил Егор. -- Миропорядок
  должен быть.
  
  -- Кто тебе сказал, что он должен быть? И зачем? как
  в супермаркете, все по брикетам? Чтобы легче покупать
  и кушать, и цену назначать? И что толку? Война
  прекратились? Голод прекратился? Каждый день все
  круче...
  
  Егор в смятении умолкает. Ему страшно и зло. Какие-то
  доводы вертятся на его языке, но тают, едва он их
  успевает распробовать, лихорадочно, растерянно,
  собранно. В дальнем уголке ума темнеет сожаление, что
  я решился высказать эту мысль, которую вынашивал
  многие годы, мысль, которую я сам для себя не оформил
  и сразу же вывалил на Егора. Глупо. Зло. Шлак.
  
  Егор закуривает, колко шурша картоном упаковки.
  
  -- Вот ты говоришь -- "я", -- начинает он. -- Тут
  есть какое-то противоречие. В самом звуке. Обрати
  внимание, как по-английски звучит "Я". "АЙ".
  
  -- Двойственно. Два звука. По-русски тоже -- ЙА.
  Наоборот, но то же самое.
  
  -- Нет. Это типа "Ай-яй-яй!" -- Егор мгновенно
  развеселился и подпрыгнул не вставая. Знакомая
  пестрая туча вернулась на его чело. -- Дарю эпиграф
  для новой книги, одна западная притча. Короче:
  раздается звонок в дверь. Мужик подходит и
  спрашивает: -- Кто там? -- Я. -- Я?!!! Мужик бамс --
  и помер.
  
  -- Фрейдисты не поймут. К тому ж еще подражание.
  
  -- Кому?
  
  -- Все -- подражание. Чугунные бабочки. Мир
  неаутентичен.
  
  -- Ну и кто ж его создал?
  
  -- Не заставляй меня разбивать зеркало.
  
  -- Которого нет.
  
  -- Ты уверен?
  
  -- А щас проверим эту твою область несовпадений,
  вместе с ее областным центром. Я говорил тебе, что
  пить бадьями -- мовэтон?
  
  Я снизошел взором. Осталась последняя сигарета.
  Огненной воды -- на дне бутылки.
  
  -- Давай разольем пополам, -- блеснул я компромиссом.
  -- Покурим, стало быть, по-братски.
  
  -- Видишь ли, я не сочувствую коммунистам. Ничего делить мы не будем. Или все, или ничего.
  
  -- Это одно и то же.
  
  -- Хорошо, -- сказал Егор и вылил в стакан последнее.
  -- Назови, что это такое. Правильно скажешь --
  все твое. Нет -- мое. Только не говори, что это
  стопарь с водярой. Синонимы запрещены.
  
  Я махнул стопку в себя, зажег сигарету и бросил
  пустой стакан на пол. Егор сглотнул слюну.
  
  -- Ну... А сигарета?!
  
  -- Докурю, увидишь.
  
  Мне совершенно не хотелось ни пить, ни курить. И я бы
  все отдал Егору, если бы он придумал что-нибудь
  посвежее.
  
  Претензии на оригинальность.
  
  -- Кстати, -- сказал Егор, принимая от меня
  сигарету. -- Ты не отметил один момент. Когда
  в стакан переливал. Это существование.
  
  Похоже, я не одинок.
  
  Смяв бычок, Егор откашлялся и хмуро сказал:
  
  -- Ладно. Я пошел спать. Мне завтра вагон принимать.
  
  Он встает, делает несколько шагов и повалившись на
  старую шубу, мгновенно начинает храпеть.
  
  Неделю назад Кита, о котором я уже рассказывал,
  освободили по условно-досрочному и он заглянул ко
  мне. В тот день у меня гостила Рита; она накормила
  его борщом и пирожками, и приняв пятьдесят грамм, Кит
  признался: "Жена ушла. Все забрала. На работу не
  возьмут. Что, к корешам идти? Воровать? Нету здесь
  ничего моего... Выхода нет." "Вон выход", -- сказал
  я и кивнул на дверь. Кит почернел лицом, не говоря ни
  слова встал и ушел. Через день он позвонил мне на
  работу и сказал: "Спасибо". Он молчал, не кладя
  трубку. "Спасибо", -- сказал я. Кит вздохнул.
  Послышались короткие гудки. Серверный ветер. Боги
  сервера. Reset.
  
  Примечания
  
  И ютро пробрезгу... -- А утром, встав весьма рано,
  он вышел и удалился в пустынное место... (транскрибир.
  старослав., Евангелие от Марка 1, 35, Зографский
  список).
  
  Candido velamine... -- покровом незапятнанным коснись нас,
  бредущих по горло в тумане (лат.).
  
  Уддалака Аруни и Шветакету - брамин и его сын, герои
  Бхандогья-упанишады.
  
  ...deverberante verbis veris -- избивая словами
  праведными (лат.)
  
  18.
  
  11:05. От вчерашней ипохондрии не осталось и
  следа. Монументальная простота мира. Сейчас
  меня не свалишь и бульдозером. Единственное, чего я
  не понял -- откуда взялся синяк на правом плече.
  
  В потной непроходимости троллейбуса следую в
  редакцию газеты "Среда Ы". Красивая брюнетка
  арабского типа подлаживается ко мне и, глядя в
  пространство, начинает змеиные телодвижения. Беру
  рукой ее грудь под платьем -- и так мы едем четыре
  остановки. На "Поселке Красных Колчаковцев" она
  дружески пожимает мне ногу выше колена и выходит. С
  ней два арабских типа в кожаных куртках.
  
  Ну что же, начало дня интригующее. Лауре ведь ничего не стоит вынуть свой глазированный мобильник набрать мой несложный номер и сказать пару слов... В самом лучшем расположении духа врываюсь в контору.
  
  Итак, "Среда Ы". Я уволилися год назад и с тех пор бывал здесь только дважды. Пройдя в
  приемную, я встретил фольклорную крутобедрую
  секретаршу в рискованном наряде и пару секьюрити,
  тщательно обыскавших меня, применив в том числе
  портативный злобоискатель. Секретарша, видимо,
  привыкла к подобному действу. Может быть, на ней так
  мало одежды именно затем, чтобы показать открытость
  души и преданность фирме. Дверь в кабинет Директора
  напоминала устройство на аэровокзале, через которую
  проходят все пассажиры -- потенциальные террористы с
  точки зрения охраны.
  
  Директор мрачно возвышался за своим тяжелым,
  черного дерева, столом. Один секьюрити, прошедший
  вместе со мной, аккуратно запер дверь и открыл
  небольшой чемоданчик.
  
  -- Если вы не возражаете, мы зададим вам несколько
  вопросов, -- произнес Директор и отложил в сторону
  мое рекомендательное письмо. -- Духополиграф еще не
  проходили?
  
  На голову мне одели какую-то штуковину, похожую
  то ли на трусы, то ли на панаму с проводками. На
  запястьях защелкнулись наручники с отражателем --
  последнее слово оборонки и последний аргумент
  правительства, обеспокоенного свободой нашей касты,
  ибо участились случаи побега в Астронет и к
  Отступникам.
  
  Допрос длился и длился. Покрывшись испариной, я едва
  успевал отвечать. После двухчасовой пытки я едва
  ворочал языком.
  
  -- Ну ладно, успокойся, -- благодушно заметил
  директор, когда оператор-секьюрити снимал с меня
  проводки и антибраслеты. -- Враги кругом. Понял?
  Каждый квартал будешь проходить тестинг. Иди в камеру. Сержант!
  
  Пройдя через вереницу замерших секьюрити, охранник
  проводил меня в кабинет, где сидел мой
  непосредственный начальник, рыжий парень в
  эспаньолке и пенсне с тонированными стеклами. Мы
  поздоровались. Его звали Костя Пилсудский.
  
  Пилсудский -- демоническая личность. Вместе
  с тем он честный журналист и большой мыслитель.
  Пилсудский был погружен в задумчивость.
  Скрипнув стулом с раздолбанной спинкой, он
  произнес:
  
  -- Господин Навъяров, как вы относитесь к Бодинету?
  
  -- Спасибо, хорошо. Мне кажется, им можно доверять.
  
  Пилсудский одобрительно, хоть и не без недоверия к
  Сети, кивнул головой.
  
  -- Куришь? -- спросил он.
  
  Отпираться было бесполезно. Хотя черт их знал: может
  быть, они свихнулись на здоровом образе жизни и
  баночках с питательными добавками. Мы закурили.
  
  -- А к чему весь этот контроль? -- не выдержал я,
  стряхнув пепел с сигареты.
  
  -- "Голуаз"? -- внимательно сощурился Пилсудский. --
  Это плохо. Шеф курит исключительно "Госдуму". Сигары
  такие на драйвере "Кохибы". Управдел смалит
  "Соборование Блэк Сэббэт". Так ему положено по всем
  понятиям. А тебе скромнее надо быть. Кури вот "Ятра
  золотые". Не зли начальство.
  
  Я обратил внимание: Пилсудский потребляет "Рэд Баннер
  лайтс ментол". Что, видимо, соответствовало званию
  майора.
  
  Единственным способом развлечься -- не считая
  рулинета -- был поход в курилку. Как правило, там я
  сталкивался с бодинет-инженерами, вечно пытавшимися
  бросить курить. В общем и целом они были довольно
  милые люди; некоторых портила лишь замордованность
  различными правилами, инструкциями, параграфами, кои
  они со страху пытались воплощать в жизнь. Они жили в
  трясине компьютерных команд и совершенно бесполезной
  корректности. Среди них встречались интеллектуалы.
  Один из них, Сэм, обладал характерным для бодинетчика
  хорошим художественным вкусом и коллекционировал
  крышки унитазов. Раньше он коллекционировал дерьмо,
  но недавно женился и супруга пустила коллекцию на
  удобрения, после того как ее мама открыла заветный
  шкафчик в спальне. Еще был Иван. Он выписывал в
  карманную книжицу-словарик бранные выражения на
  английском и латыни, однажды не без гордости
  продемонстрировав мне свои bitch, bull shit и mentula
  canis.
  
  Часто захаживали в аппендикс рерайтер Юра и знаменитый
  астронет-блоггер Майкл Ч.Люскин. Его мозг
  представлял собою куриный желудок, развившийся по
  пути динозавров. Он гремел гигантскими камнями
  преткновения, которыми он дробил в прах все что попадалось на его пути -- кровати,
  стулья, ножки унитазов, ручки дверей, торговые биржи,
  притоны, молельни, армейские склады, казармы,
  гостиницы, гринпис, подлодки, танки, разведки, тайные
  браки, внебрачные связи, доклады, тенденции, сны,
  рефераты, милицию, кромлехи, палехи, сенну, вождей и
  коробки галет. "Почему бы тебе не раздробить камни?"
  -- однажды спросил я. "Потому что умру с голоду", --
  ответил Майкл, и мне стало неловко за глупый вопрос.
  Я мертвел на подходе к зданию редакции, а поднявшись
  на пятый этаж терял способность что-либо
  воспринимать. Было так погано, что я впадал в
  нечеловеческую бодрость, разговорчивость,
  громогласные споры о разной фигне, по десять раз
  повествовал одни и те же анекдоты, одни и те же
  выдуманные истории, заставлявшие Пилсудского
  морщиться, и приходил в себя лишь ночью на промозглой
  остановке.
  
  Оставаться невозможно, но некуда бежать. Пилсудский
  пребывал в том же состоянии духа. Земля горела
  под ногами. С необоснованной надеждой мне всякий
  раз думается, что тут должно хоть что-то измениться.
  Но все по-прежнему, на своих местах. Те же лица, та
  же коммерция в голом дарвинском контексте, словно
  выбритая болонка. Система напоминает женщину,
  добравшуюся до пистолета. Пленных не берут, а если
  взяли, то для особо изощренных пыток, за коими
  последует расстрел. Если вы сбежали, вас найдут и на
  Луне, если умерли, вас ожидает участь Муссолини,
  повешенного мертвым. Если в вашем мозгу мелькнула
  мысль о побеге, вас вычислят по бормотанию во сне, по
  выражению глаз, по анализам капелек пота. Понятно,
  что редакторы развивают невероятную живучесть и
  отвагу, как крысы, загнанные в угол, и все силы
  тратят на создание ремней безопасности, препоясываясь
  ими вплоть до плоти и вгрызаясь в плоть, не
  расставаясь с ними ни во сне, ни в лунатических
  походах, ни в кошмарах под солнцем. Редактор и
  замредактора -- длиннорукие аватары гильотины.
  Закольцованный мирок редакции струился по венам
  словно алкоголь, поддерживая состояние бодрой
  невменяемости.
  
  Мне особенно запомнился Вадик Сиамцев, психострингер.
  Он вел страничку "Гумор". Целыми днями, с
  восьми до шести, Вадик таскался по кабинетам унылый и
  похмельный, пил кофе, курил сигареты, смотрел
  телевизор, внимал звучанию радио, пристально впивался
  взором в Бодинет, газеты, новинки экрана, опросы
  ВЦИОМ, и неуклонно созревал. Процесс вететации
  занимал шесть месяцев. Осенью и весной с Вадиком
  случался криз. "Скорая" мчала его в
  психоневрололгический диспансер и там, под щедрым
  дождем аминазиновой группы, он наливался соком и
  лопался как перезрелый арбуз. В палате,
  забронированной редакцией, он не приходя в сознание
  работал день и ночь. Творений хватало на полгода. Из
  творческой командировки его встречали буднично и
  деловито, и все начиналось вновь: кофе, кино,
  сигареты, пресса, ТВ. Однажды Вадик не вернулся и
  прокуратором юмора назначили меня. Я не обладал
  терпением Вадика, и единственное что оставалось --
  быть честным. Я излагал то, о чем все думали, первое,
  что приходило на трезвую голову, а поскольку
  трезвость в России возможна только с нереального
  похмелья, мне стал понятен запущенный фэйс Вадика. Я
  обнаружил, что его метод хранит на себе печать
  декадентства, и поскольку я вырос в здоровой
  патриархальной семье, то из-под моей руки лилась
  только чистая правда жизни. Успех рубрики стал
  оглушительным. За мной установили слежку, ко мне
  потянулись диссиденты со всей страны, из Европы, трех
  Америк и даже из Конго. Меня публиковали в Бодинете
  на сайтах, чья жизнь -- только миг, достаточный для
  скачивания материала; я ощущал на себе объективы
  спутников разведки, квартиру заполнили веселые
  разноцветные жучки, из которых я узнавал новости,
  меня будили выстрелом в окно, изо всей округи птицы
  слетались на мой подоконник и смотрели в упор не
  мигая, собаки и кошки уступали дорогу, старики несли
  за мною транспаранты, к подъезду провели трамвай,
  волхвы с Дальнего Востока шли босые по тайге и
  несли свежих кальмаров, женщины приводили своих
  дочерей, я получал телеграммы из ООН и НАТО -- то
  одобрительные, то гневные; меня назначили кандидатом
  на Суперовскую премию, но в последний момент отвергли
  по внешнеполитическим мотивам, мне посвятили десять
  фильмов и четыре анекдота, меня замалчивала пресса,
  рассыпая пригоршни многозначительных намеков, повсюду
  за мною ходили толпы китайцев, нуждающихся в
  дальнейшем образовании, кто-то бросался в костер,
  кто-то судился с крупнейшим производителем микрочипов
  за нелигитимный юзинг моего бренда, Закутск
  переполнили комиссии, спецслужбы, подпольщики,
  боевики, на меня покушались трое шахидов, двое
  афроамериканских снайперов и один простой сумасшедший
  из Польши, и когда мне все это надоело, я повторил
  несколько трактовок центральных каналов и меня
  наконец оставили в покое, напоследок урезав зарплату,
  заплевав мне окно, ботинки, кейс, закрыв передо мной
  границы в том числе в Якутию. Я облегченно вздохнул и
  подал заявление на вылет. Теперь я был по-настоящему
  свободен.
  
  С болью в плече направляюсь в кабинет Пилсудского.
  Увы. Он ушел на обед. Вместо него -- завотделом
  народной жизни Гриша Мезальянц. Скачав с дискеты
  вчерашнее мое произведение, он причмокнул и сказал:
  
  -- Ты на сколько денег договаривался с Пилсудским?
  
  -- По полтиннику за вещь.
  
  -- Понимаешь, -- замялся Гриша, -- тут произошли
  кое-какие изменения. Денег в конторе мало сейчас.
  Видишь, сколько молодежи приняли... В туалет не
  достоишься. И потом, Астронет слишком много денег
  жрет. Уже и контроль поставили, а результаты
  прежние... Так что расценки понизились. Гонорарий
  нынче в два раза мельче. Рardon me, boy. Придется
  еще пару чух-чух...
  
  Он с большим состраданием пожал плечами.
  
  -- Да, кстати, -- произнес Гриша оживившись. --
  Ты спрашивал у Пилсудского египетско-русский словарь.
  Он просил тебя подожать.
  
  -- Хорошо. Когда он придет?
  
  -- Через час, примерно. Посиди тут, подожди. Я сейчас
  все равно еду в центральный офис, захвачу у него
  книжку.
  
  -- Годится.
  
  -- А ты не скучай. У меня в "Фэйворитс" один классный
  адрес отмечен.
  
  Гриша накидывает пиджак и уходит.
  
  Скука смертная наваливается из-за спины. Так или
  иначе, придется ждать.
  
  На столе Гриши стоит монитор статического Астронета.
  Таким пользуются в конторах, где творчество -- не
  обязательный элемент производственного процесса.
  Подключиться?.. А почему нет. Единственный минус --
  придется торчать на месте, привязанным каналом
  "Кама Рупа" к серверу и рабочему столу.
  
  
  
  MMM.RUNЕMAIL.RU
  
  Кому: nav'[email protected]
  
  От кого: luskin'@ru.05.ru
  
  Тема: Да какая на фиг тема?! Майкл Ч.Люскин
  
  Дата: 2 января Текущего Года
  
  Здоров, Олег. Или, как теперь все говорят,
  /доброе время суток/. Сегодня вроде бы зима, но я не
  уверен. Короче, у нас тут все запутано. А начался
  этот бардак с того что Сеня Супервайзер принес
  Ледовые сигареты. Нормальный блок, 10 пачек.
  Название простое -- Ice Eye. Ему всучил их тот
  плешивый дилер из Miami Megatrade, который хотел
  купить твой браслет. Дизайн упаковки обычный, если не
  сказать туповатый: нечто вроде холодильника,
  двухкамерный как сердце рыбы, и почему-то
  установленный в горах. Не знаю в чем причина: может,
  в табак добавили слишком много ментола, но с первой
  затяжки такое чувство, что наглотался льда. Или еще
  хуже: что дышишь магаданским воздухом. Напоминает
  советские "Дюнкерк", но без привкуса дерьма. Рина
  родила в своем пышнокудром стиле: "Аэрозоль из
  свинцовых гвоздей". Не вопрос, ассоциации возникают
  богатые, но IЕ довольно странно вопринимаются в нашем
  Китежске. Вот и сейчас за бортом минус сорок. Для
  равновесия не хватает сорока градусов внутрь -- и
  мордой в сугроб. У Батмана возникла идея: закуривать
  их после третьего стакана водки, дабы не выходить на
  улицу. Или употреблять их в бане. Батман затянулся
  после второй, ушел на балкон и свалился в снег у
  подъезда. Сигарета не погасла, что симптоматично.
  
  Выкурив полпачки, Сеня разговорился. Мол, вся
  проблема в том, что мы бессмертны. Все, поголовно. Мы
  не можем умереть. Нет ни малейшего шанса, а значит и
  смысла резать себе вены или сигать с моста. Все это
  не работает. Только вопрос времени: сменил белье,
  набросил имидж -- и снова в круговорот. Единственное,
  что может с нами случиться -- это немного болезни и
  стало быть боли. Ну и безденежье, на крайняк.
  
  Выход один: компромисс. Или прорыв, но тут нужна
  система, учителя, лицензия. Или Отступники... Великое
  невозвращение! Я бы предпочел простое возвращение,
  но навсегда. Неважно куда. Лишь бы просто прекратить
  кочевой образ жизни.
  
  Позавчера застал в кабинете Шефа двух изящных
  блондинок, обе -- в предынфарктно-либидозном
  настроении. "Это мои одноклассницы, -- скромно сказал
  Шеф. -- Девочки только что развелись и хотят. Они
  заслужили этого, клянусь Кварком."
  
  Мы решили не оставаться в офисе и отправились в
  вечер. В ближайшем киоске взяли ящик шампаня и
  пошли искать номера, поскольку на улице шел
  дождь. Увидев первую попавшуюся дверь, Шеф вынул из
  кармана ключ от своей квартиры и начал ковыряться в
  замке.
  
  -- Не подойдет, -- говорю я.
  
  -- Не в ключе дело, -- говорит Шефаоф. -- Дело в
  мозгах. А поскольку сегодня я особенно остро
  чувствую единение с миром...
  
  Помню это место. Влево -- длинный темный коридор;
  справа -- кабинет. Прямо перед нами желтел плакат:
  МАГАЗИН "МОЗГОЛЮБЪ". Вероятно, хозяева магазина
  считали, что у них все повязано сверху донизу и
  вширь, потому решили не тратиться на охрану. Короче.
  Мы прошли в кабинет, расселись за большим столом, и
  начался обычный трендеж под шампанское. Девушки
  оказались в доску свойские, но когда Инна -- так
  звали одну из них -- изъявила согласие, <но не
  здесь>, я почапал по коридору, чтобы разведать
  путь.
  
  Приклеился я посреди большого зала, снизу доверху
  набитого книгами. Такого подавляющего зрелища я
  не встречал давно: ночь, ливень, сполохи молний за
  окном (тонированным, отчего взрывы электричества
  казались кадрами из кино, что особенно бросало в
  глаза, учитывая что на дворе -- глубокая зима).
  Мрачная торжественность книг, даже дешевого чтива.
  Самодовлеющая, тяжелая, злая торжественность. Пища
  смерти моей. Шлаки. Ум, выставленный на продажу,
  чувства, выброшенные на свет, чтобы другие заменяли
  ими свое отсутствие. Что я нашел в них, кроме
  обломов?.. Кто-то должен за все ответить, подумал я.
  Обойдя зал, возле кассы я нашел ребристый
  советский лом. Радость узнавания. Фспишька, ДА? Эта
  штуковина, пилатт, была сделана на совесть, простая,
  монолитная, одинаковая при всех гос. формациях. Я
  взял лом, развернулся на девяносто градусов и в вихре
  возвратного движения ухребал по первому попавшемуся
  стеллажу. Хрустнуло дерево, книги посыпались как
  кости!! Я развернулся в другую сторону и уебенил
  снова. О Железный Дровосек! Я рубил с плеча, рубил
  сверху, снизу, слева, справа, я крошил, пинал,
  выбрасывал все на хрен, ибо в том зале не было ничего
  кроме заблуждений, видит Он.
  
  Сзади послышался крик: обернувшись, я увидел Шефаофа,
  деловито и сосредоточенно толкавшего плечом шкаф.
  Шкаф упал. Книги разлетелись под восхищенный визг
  девчонок. Они уже пинали компьютер с базой данных
  магазина, пинали с тем цельным остервенением, на
  которое способны только женщины и дети. Пока я
  крошил пространство ломом, Шеф валил стеллажи как
  деревья в Эдемском саду. /Акт вандализма/! А как
  же, пппилатт? Акт, сотворенный с нами всеми вандалами
  этих культур, стучал в мое сердце!! Клянусь, я
  ничего не чуял, ни о чем не думал, просто работал как
  Сизиф, и шоб я остался на второй срок, то была чистая
  работа, абсолютно чистая, из самой глубины сердец.
  
  Бойня продолжалась до тех пор, пока в зале остались
  лишь груды дерева, бумаги и картона. Затем я швырнул
  лом в тонированное стекло витрины и мы с криком
  выбросились на свободу.
  
  Слева возник какой-то пацаненок и крикнул нам, что
  едут менты и бандиты. Мы направились в сторону кафе в
  квартале от магазина; сдается, я даже забыл выбросить
  лом, до такой степени он стал продолжением моего
  духа. В кафе мы немного передохнули, выпили коньяку и
  на последние бабки наняли тачку, через час
  доставившую нас в дикий поселок у самого озера, в
  дом, где не было ничего, кроме огромного матраца и
  кучи толстых порножурналов.
  
  Под утро мне приснился тихий сон. Я стоял
  посреди тесного пространства, где пахло плесенью и
  типографской краской. Время от времени в кромешной
  тьме вспыхивали язычки одноразовых зажигалок,
  выхватывая на миг человеческие лица. Кто-то (или все
  сразу, или я один) зажег "Зиппо", осветив ряд книжных
  шкафов, а после бросил лайтер на пол. Вспыхнул пожар.
  Горел даже воздух. Все тонуло в ревущем пламени, но
  вместо запаха гари я почувствовал волну морского
  ветра. Перед глазами вспыхнуло:
  
   THERE IS NO TIME.
  
   THERE IS NO SPACE.
  
   THERE IS NO MONEY.
  
   WWW.CONSCIOUSNESS.COM/
  
   SAMIZDAT.
  
  
  Это озарение -- хо йя! Все стало ясно сразу! Вскочил
  с дивана и чуть не застонал от острого приступа
  тоски. Епперный тиятр, я же никогда не сочувствовал
  маргинальству! Рядом, раскинув ноги, мирно
  посапывала удовлетворенная разведенка (Шеф исчез
  вместе со второй подругой, как только мы вышли из
  машины. Может быть, они спросонья двинули обратно в
  город). Я вышел на веранду и закурил. И хотя мне
  давно не в новость самые идиотские сны, ведь ни один
  из них, даже способный даровать докторскую колбасу и
  степень какому-нибудь психиатру, не сравнится с теми
  кошмарами, на которые так долго транслировало себя
  это "я".
  
  Днем я вернулся с пломбаной дачи сразу на работу.
  Сидел, закинув ноги на стол, рассматривал пачку
  IE и сравнивал ее эффект с кокаином. Нет, разница
  определенно есть. Самое смешное, что это табак. Но
  как вырваться из этих ассоциаций? Бросить работу?
  Уехать в Берн и мэкнуться со скуки, среди тупых немок
  и понтующихся россиянок? Можно подзанять у Шафы и
  купить "БМВ". В васильках, под Гжель. Но зачем? Разве
  что наблюдения ради, как машина портится раньше меня?
  И только не брачевание. Женившись, я почувствую себя
  безнадежно устаревшим и надежным, как ситцевые трусы.
  
  Нет, не об этом сейчас мои мысли, обычно расцветающие
  в конторе во второй половине дня. Я живу среди
  нейлоновых джунглей -- черных, белых, разноколорных.
  Девушки по-арктически ненавязчивы; ноги
  возносят их прелестные головки ввысь, прочь от
  суеты. К четырем PM мои мозги превращаются в ханку. К
  пяти -- у меня на коленях всегда оказывается Наташа.
  Она впивается мне в рот и дышит моей отрешенностью.
  Краем глаза я слежу за Риной: вдруг я найду намек в
  ее зеленых очах? Есть женщины, которые живут как
  будто за рулем кабриолета, летящего по хайвею
  в пустыне Мохаве. Ни догнать, ни прикоснуться, ни
  стиснуть своим желанием, полным смыслов. Рина чтит
  Хемингуея и верит в соллепсизьм. Ее бойфренд --
  голубоватый бизи с лошадиным фэйсом и в белых штанах.
  Они вместе уходят в шесть часов вечера -- так, будто
  показывают fuck всем человекам. Я сижу за своим
  сверкающим столом и, как правило, листаю какой-нибудь
  виртуальный роман c самой поганой рецензией -- эти,
  как правило, дивно хороши. В сии вечерние моменты
  Рина обрывает болтовню об очередном политмаразме и
  торжественно спрашивает у меня -- который час? -- а я
  проглатываю ее ножку, с уважением по частичкам
  поглощаю бедро и думаю о разном, ибо читаю в сей
  момент: "Огромные толстые письма, невообразимых
  размеров." О Париж. Я не хочу в него. Я хочу в
  Венецию, но что там делать без Рины? Ничто так не
  возращает к миру, как отсутствие перспектив. Пища
  возносит меня в облака. Так же, как и Рина.
  Отрывает от действительности, от которой нифига не
  осталось, но которую нужно пройти. Иногда кажется:
  один неверный шаг -- и оторвешься от физического
  тела. Я, свинцовый саркофаг, говорю об этом. Не
  сракофаг. В крайнем случае, поганые арктические
  сигареты.
  
  Но главное не зацикливаться.
  
  Холод -- не проблема. Проблема в том, что это
  последнее подтверждение линейной реальности. Мы в
  Сибири зимой -- значит, холод. Теоретически. А на
  практике нет сколько-нибудь значащей температуры.
  Изменения в климате ощущают, наверное, только бомжи,
  да и те пока трезвые. Все так, словно тебя пригласили
  на торжественное чаепитие, и когда ты пришел
  разодетый и в самом лучшем расположении духа, тебя
  приставляют к грязному рукомойнику и говорят:
  "Ждите". Поток неудержимо хлестал в мою чашку,
  переливаясь, бурля. Это считалось полнотой жизни и
  новизной чувств, но то, что лилось, было ржавой
  водой. Оставался один выход: перевернуть чашку кверху
  дном. Я сделал это мгновенно, однажды и после
  многих лет сомнения. А толку? Очень скоро кончился
  кислород. Я пробовал перестать дышать, просто
  перекрыть себе трахею и скрыться в себе, но однажды
  так сдавил себе гланды, что чуть не обделался со
  страху.
  
  Вот тогда-то я впервые поднял глаза и увидел кран, из
  которого лился родник бытия. Кран был кондовый,
  нормальный железный кран, хоть и начищенный
  целованьями миллионов паломников. Завернуть его нет
  никакой возможности, я понял это сразу. Но что же
  делать? Когда мне надоело думать, я взял чашку и
  убрал ее в сторону. Воцарился вакуум. Но ведь не
  свобода, пилатт. Чашка остается для меня.
  
  Хорошо, есть еще честные налогоплательщики. По утрам
  они смотрят на градусник, чтобы выйдя из дома не
  выглядеть белой вороной. Любопытно, что они не
  замечают несознательных граждан в легких тапках и
  гражданок в купальниках. Мне рассказывали в школе,
  что по идее -- по Старой Идее -- чем дальше от
  экватора, тем холоднее. Когда-то на Земле был
  порядок, и поддержание его не считалось
  ретроградством. Люди нуждались во внешней опоре.
  Думаю, это миф, но звучит неплохо. Время, впрочем,
  еще осталось. Что касается пространства, тут давно
  все смешалось.
  
  Первой этой факт отметила критика. Героям книг
  перестали сочувствовать, поскольку с ними в любой
  миг может произойти что угодно. Нет эффекта
  сопереживания, а без него какой катарсис? Он исчез,
  когда все узнали друг друга.
  
  Мир пустеет, Олег. Литература, соответственно, тоже,
  хотя кто способен точно сказать, что чему
  предшествует? Нынешняя литература -- стремительно
  летящий порожняк. Что ни возьми, везде одно и то же,
  хоть там сиськи-пиписьки с мудомудрствованием, хоть
  какая-нибудь хрень про месть и бандитов. Содержания
  нет давно. Кафка был не первым, а последним. Форма не
  изменяется -- она умирает. Форма -- это боль. Все,
  что локализовано, подвержено страданию. Что ни пиши
  сейчас, все будет правильно, потому что все --
  порожняк. Сознание теряет форму, но не как гаишник в
  выходной. Потеря абсолютна. А-Б-net, TV, PR -- всего
  лишь костыли. Выбей их -- что останется?
  
  В общем, я нисколько не удивлен тем, что наши
  ретроградусники пользуются большим спросом. Ясно,
  это аппарат для искусственного поддержания ума. В
  прошлом году мы продали больше тысячи штук по
  $ 1,000 каждый. Не знаю, кто транслирует их
  показания, или они работают по заложенной в них
  программе -- мы не вскрывали аппарат, там ртуть
  все-таки. Наверное, сверка внешних показателей
  укрепляет людей в мысли о внутренней стабильности.
  
  То же касается геодезических карт, но с ними
  немного сложнее. Очертания материков не изменялись
  последние тысячи лет и наш Китежск как стоял на 50-й
  параллели, так и стоит. А парадоксы -- как куски
  хлеба: сколько бы их ни было, утолить голод
  невозможно. От них просто устаешь. Есть вроде бы
  родная страна, но нет Родины. Есть женщины, но ни
  одна не посвятит тебе жизнь.
  
  Как это смешно -- ждать разверзания хлябей небесных,
  особенно когда понимаешь что никаких хлябей нет.
  Однажды просыпаешься в три часа ночи, разбуженный
  муссоном, и глядя на свой костюм, приготовленный к
  выходу на работу, начинаешь понимать что костюм
  старый и грязный, что его давно пора чинить или
  выбрасывать, потому как не на что чинить, что твоя
  фирма -- это худшее, что может случиться с тобой,
  что твоя работа -- полное дерьмо /по
  определению/, что тебя кидают внаглую, и давно пора
  на выход, и твое /дело/ -- лишь кусок навоза на
  круговом конвейере, который привчно лижут быки и
  коровы, что тебе уже 35 и нет ни энергии, ни
  энтузиазма, ни иллюзий, ни сил. И вот лежишь ты
  словно АКМ с одним-единственным патороном и вдруг
  осознаешь, что этот патрон кто-то уже давно прописал
  в твоей голове, но -- хер они получат, а не твое
  капитулирен, и наутро ты одеваешь костюм, жрешь свой
  бутерброд на поганой закопченной кухне и пилишь на
  фирму, отворачиваясь от победоносных взглядов
  соседей. Вот это и есть -- бунтующий человечек.
  
  Наташа вчера выдала:
  
  -- Мы находимся под прямым покровительством Индры и
  Зевса. Ты никогда не задумывался, что слова
  /тундра/ и /thunder/ подозрительно похожи? Гром и
  молния, вот кто мы! Триппербореи! Потому весь мир
  шугается нас.
  
  -- Видишь ли, между словами /тундра/ и /гром/ такая
  бездна человечского идиотизма...
  
  Она не позволила мне договорить.
  
  Ладно, хватит о погоде...
  
  Вчера я видел Замдиректа. Он шел в цветастых
  шортах по тридцатиградусному холоду, прекрасно себя
  чувствовал и беседовал с кем-то, кого я не заметил.
  Он находился в Майами, это было ясно и коню. Видел ли
  он меня? Шафу он тоже не заметил. Шафа выходил из
  своего "мерина" под самым носом своего зама. Ведь
  именно он, квась меня мордой, отправил его в
  командировку за океан. (Мне туда не дорога. Денег
  нет.) Не исключено: программа работает таким
  образом, что объект 1 не замечает объект 2, хотя для
  объекта 3 и так далее он доступен. Выходит, я
  никогда не встречу Рину на улице."
  
  Ретроградусники... Майкл работает в Китежском
  отделении Бюро Окончательных Прогнозов (БОП). Его
  создали много лет назад. В те оптимистические времена
  мои коллеги-вохвы создали алгоритм вечного погодного
  цикла. На основе секретных данных, предоставленных
  Параэкхартом, они точно рассчитали, какая погода
  наступит в любой период вплоть до 7000 года. 10 лет
  назад начались первые сбои. Трудно было усомниться в
  правоте Параэкхарта, и поэтому сбои списали на
  возмущение Психического Поля планеты, вызванное
  перестройкой и связанными с нею ужасами. Расчеты
  подправили, но уже через месяц вновь обнаружились
  нестыковки. Я тогда учился и на полставки работал в
  департаменте отчетов Закутского отделения БОП. Мы
  сверили данные о погоде с Великим Циклом и решили
  пойти на риск: ввели данные от обратного. То есть
  пересчитали все наоборот, установив сбалансированный
  график. Но система продержалась ровно два месяца, и
  снова начались проблемы. (Ретроградусники -- это
  обычные ртутные измерители температуры, поспешно
  отмененные, но позже вновь поступившие в продажу --
  для того, чтобы оттенить гений Параэкхарта
  сравнительно с его безотказной погодной системой.)
  Затем мы отказались от участия в программе БОП,
  ссылаясь на непредсказуемость местного микроклимата.
  К городу подтянули войска. Все лето я провел с
  подпиской о невыезде. Неизвестно, чем это могло
  закончиться, если бы не вмешательство Нимица,
  заместителяч Верховного; он начинал прокурором в
  Закутске и обожал этот город. Вскоре Верховный
  сменил гнев на милость и признал, что Закутск стоит
  на линии разлома земной коры и в непредсказуемой
  точке земного Психического Поля. Отдел закрыли. Так
  я потерял работу в первый раз.
  
  Я не разделяю оптимизма Ч.Люскина. Рита, книги и вся
  эта бизнес-свора вместе с их коксом будут
  преследовать его неотступно, сколько бы он еще ни
  принимал вещество, пытаясь вернуть себе ощущение
  реального времени. Будь он свободен от всего этого,
  то не ломал бы, не крушил. Это похоже на злополучный
  опыт некоторых монахов: пытаясь спастись от когтей
  похоти, они переключаются с девочек на мальчиков.
  Нет, такое освобождение пусть он оставит себе.
  
  
  
  /"Favorites/"
  
  МММ.КОВЧЕГ.РУ.
  
  Enter.
  
  Обстановка напоминает аэропорт в какой-нибудь
  северной, благополучной и малонаселенной стране.
  Мягкий свет, легкий малиновый звон разносятся из
  ниоткуда. В круглый зал вплывает женский голос. Такие
  нежные интонации я слышал только во сне.
  
  -- Добрый день. В Закутске 12 часов 06 минут. Вас
  приветствует научный международный онлайновый сервер
  духовно-полового образования...
  
  ERROS 4004
  
  Вас приветствует m-lle Даша.
  
  Я почувствовал вкрадчивое движение за спиной, словно
  шелк терся о полные ляжки -- но оборачиваться не стал.
  Медленно, кругообразно, точно молодая лошадка по
  цирковой арене, вышла улыбающаяся 1D-блондинка в
  коротком белом медицинском халате. Ее тонкий
  совершенный нос венчали большие очки. Пухлые губы
  лоснились помадой. В тонких пальцах с огромными алыми
  ногтями она держала изумрудную указку с круглым
  набалдашником, увитую двумя змейками; время от времени
  она медленно поглаживала набалдашником туго
  накрахмаленное плечо.
  
  -- Да, Вы не ошиблись, -- продолжила m-lle Даша. --
  Именно ERROS 4004, сайт, среди сообщества
  российских архипровайдеров справедливо названный ССС
  -- Самый Супер Сайт.
  
  Возле дамы возник двухтумбовый янтарный стол с
  большой столешницей из яшмы, и стенная доска
  наподобие школьной. Она присела на стол краешком
  бедра и влажно потерла одну персиковую ляжку о
  другую.
  
  -- Как вы уже знаете, Григорий, мы успешно обновляем
  информацию на наших великолепных страничках, --
  прожурчала Даша приятным, лопающимся губным
  звуком. Доска залилась черной блестящей смолой. На
  ней возникли белые буквы и почему-то формулы со
  схематично изображенными женскими ножками на полях. Я
  видел такие на иллюстрациях к ПСС А.С.Пушкина.
  
  -- Наверняка Вам также известно, что духовная сила
  каждого народа, и непременно сила арийского космоса,
  наиболее полно выражается в его подходе к такому
  важному оккультному вопросу, как ебля. В глубокой
  древности этой воистину неисчерпаемой теме уделялось
  весьма пристальное внимание. Доказано, что древние
  египтяне изображали половой орган женщины знаком (),
  в центре которого находилась точка, символизировавшая
  зрачок, а если точнее -- матку. Это был египетский
  иероглиф Ру (на нашем сайте Ковчег.Ру вы найдете
  чат, посвященный этой теме. Среди участников --
  академики из США, Европы, Японии и Китая). Иероглиф
  Ру обозначал врата, рот, влагалище, место входа, а
  также в некоем роде Луну. Реакционные жрецы Аммона,
  пытаясь захватить в свои руки власть над
  порабощенным пролетариатом Египта и академией
  материалистической профессуры, утверждали, что
  этот знак есть верхушка священного креста Анх --
  ключа к бессмертию, клятвы, завета, и символизирует
  Врата бога Ра, из которых, по их скучным абсурдным
  верованиям, изошел весь проявленный мир. Глаз --
  якобы -- символизировал Первую Точку Божества, позже
  развернувшегося в пространство. Однако видный ученый
  древности, сексолог, политолог и основоположник
  множества других наук Моисей Бен Мисраим развеял эти
  сказки, доказав, что глиф (.) символизирует
  влагалище. Позже он блестяще изложил свое открытие в
  Книге, которая до сих пор остается мировым
  бестселлером.
  
  Произнося свое вступление, m-lle скинула халат,
  оставшись тем не менее в белье. Несомненно, у нее 1D-мэск
  Мэрилин Монро, но эту грудь я уже где-то видел и ни с
  чем не спутаю. Сосок, торчащий как вывернутый
  бутон... Жанна?
  
  -- Итак, что есть величайшая загадка веков --
  таинственный глиф Ру? Напоминаем, что спонсор
  регионального провайдинга нашего журнала --
  мясокомбинат "Закутскпищепром".
  
  Ctrl+Alt+Del.
  
  End task.
  
  Мезальянц начал долбиться в дверь, едва я успел
  вернуться в тело. Не без удовольствия чихнув, я встал и
  повернул ключ в замке. Гриша сиял свежестью помидора.
  
  -- Ну, как развлекся?
  
  -- Не до развлечений. Учиться, учиться и еще раз...
  
  -- Со словарем облом. Пилсудского срочно отправили в
  командировку.
  
  -- Adieu.
  
  -- Ну ты пиши, из Парижа-то! -- крикнул он вслед. --
  А то у нас командировки перекрыли. Закиснем тут
  на фиг.
  
  ...В коридоре -- пыльная тьма. Вдруг сталкиваюсь с
  упругим изящным телом. Ба! Астрал в руку. Жанна! Вот
  кого не ожидал увидеть.
  
  -- Ты что тут делаешь, Жанни?
  
  -- А ты, Олежик?
  
  -- Да вот. Принес заметку про вашего мальчика.
  
  -- Какого мальчика? -- насторожилась Жанна.
  
  -- Шютка.
  
  Она работала завотделом космической флоры и достигала
  оргазма только на работе. Мне приходилось закрываться
  с ней в кабинете после обеда, потому что я не мог
  затащить ее к себе домой. Короче говоря, мы дружили.
  За неделю до моего увольнения она сказала, закуривая
  "Парламент":
  
  -- Олег, я поняла: главное -- библейские ценности.
  Мне нужна семья.
  
  -- Зачем?
  
  -- Ну, понимаешь... Положение завотделом такое
  нестабильное. Максимум, что мне светит -- это
  замредактора и редактор. А дальше?.. В конторе за
  пять лет сменились три главных. И куда идти? В
  рекламу? Там такой сучий коллектив. А свое дело
  открывать поздно. Нынче не перестройка. Нынче --
  только по большому блату. А если менты повяжут, тогда
  никто не отмажет. Такая линия...
  
  -- Хорошо. Допустим, ты устроишь свое семейное
  гнездышко. Обустроишь его под офис. Какие вопросы ты
  будешь решать?
  
  -- А ты думаешь, нет вопросов? Где памперсы
  правильные взять, например. Или ты думаешь, что все
  памперсы -- правильные?
  
  -- Ты слишком много думаешь о завтрашнем дне.
  
  -- Все это так... -- произнесла она сомневаясь. -- Но
  кого бы ты мне порекомендовал?
  
  Камень упал с моего сердца.
  
  -- Марксим подойдет, как ты думаешь?
  
  Я не удержался и прыснул со смеху. Меня начало
  натурально трясти. Жанна поднялась и покинула кабинет.
  С тех пор мы не запирались в обеденное время.
  
  -- Ну, тебя подбросить? Я на машине, -- произнесла
  она с неподражаемой гордостью.
  
  -- Подвези, конечно. Куда-нибудь в центр.
  
  -- ОК. А хочешь, покажу тебе свою дачу?
  
  -- И когда ты все успеваешь?..
  
  -- А вот! -- прикусила она губки и шаловливо повела
  зрачками.
  
  По пути на улицу мне лениво соображалось -- вряд
  ли Жанна сама купила авто. Наверняка у нее богатый
  любовник, точнее -- очень богатый, ведь я не
  представляю ее на побитой "тойоте" или, упаси Бог, на
  "шестерке". Выйдя во двор, мы подошли белому
  "мерседесу". Жанна с птичьим изяществом отперла дверь
  и бросила на заднее сиденье свой плащ. В машине
  звякали какие-то невидимые колокольчики с уютным
  отстраненным звуком. Нехотя я прикинул, что мне
  придется написать никак не меньше двадцати романов по
  шестьсот тысяч символов в каждом и пережить двадцать
  инфарктов, общаясь с издателями, чтобы купить нечто
  похожее. Но хозяйку можно иметь бесплатно. Парадокс?
  
  Жанна завела машину и вырулила на трассу
  "Аэропорт -- Синее Предместье".
  
  -- Что-то я не вижу колечка на твоем пальце, --
  заметил я, чтобы начать беседу. Жанну слишком
  переполняли чувства, чтобы начать разговор.
  
  -- Колечко не здесь, -- улыбнулась она. -- Вы,
  волхвы, ничего не знаете о других людях. Я вышла
  замуж, да, ты догадался. Но мой супруг -- D-торговец,
  бизнесмен. У них принято крепить кольцо перед
  свадьбой на других местах тела... Понимаешь, это
  ближе к правде. Ведь пальцы тут не очень
  задействованы, по сути.
  
  -- Понял. И кто же сей счастливец?
  
  -- Иван Борисыч. В Облкосмосовете работает. Но вряд
  ли его имя расскажет тебе о чем-нибудь...
  
  Еще бы я не знал Иван Борисыча. Меня отправили к нему
  на интервью в тот день, когда я познакомился с
  Алиной. Он трудится Архистратигом Священной
  Инквизиции Астрала (СИА), -- хранитель красных звезд
  и синих планет в нашей областной вселенной. Иван
  Борисыч поджидал меня в фойе Облкосмосовета. У него
  выпуклое чиновничье лицо с маленькими монголоватыми
  глазками, зрачки которых не бегают, но медленно
  перемещаются из угла в угол, как у человека, слишком
  много укравшего, чтобы врать по мелочам. В
  кургузом своем пиджачке он больше походил на
  зарплатного бюджетника из 3D-института, всю жизнь
  разрабатывающего новые булавки. Сзади подошел
  секьюрити, молча приставил к моему затылку ствол
  пистолета и сдвинул планку предохранителя. Иван
  Борисыч протянул мне мятую ладонь и расположил к себе
  фразой:
  
  -- Только не подъебывай. Ага?
  
  В целом он довольно жизнерадостный тип.
  Весь долгий путь по коридорам он педалировал
  тему православия, властной вертикали и
  патриотства, что, несомненно, было новейшим
  веяньем Кремля вместо прежней моды на
  иудаизм, властную горизонталь и
  космополитические убеждения. Пожалуй, с таким
  супругом Жанне скучно не будет.
  
   _______
  
  Дача возникла мгновенно, едва я выглянул в
  окно. Жанна остановила машину, мысленно произнесла
  кодовое заклинание, и стальные черные ворота с
  уверенным гулом разъехались. Дача представляла собой
  четырехугольную башню из красного кирпича, высотой в
  пять этажей и с круговой трехметровой оградой. Вход в
  башню предварял портик с семью белыми ионическими
  колоннами. Слева от входа реял ввысь обелиск с белыми
  подтеками, оставленными, вероятно, дождями. Ветер
  овевал у его подножия детскую деревянную рогатку,
  выкидной нож, порнографические карты, гантели,
  презервативы, поллитровку водки, россыпь сигарет,
  пачку чая, перстень с черепом, справку об
  освобождении, автомат Калашникова, золотой мобильный
  телефон, пузатую бутылку текилы, пластиковую карту,
  ключи от BMW, героиновый чек, шприцы, резинового
  юношу и вибратор. Жанна оставила дверцу машины
  открытой.
  
  -- Обычай такой, -- ответила она, заметив мой
  удивленный взгляд. -- Нужно оставить, чтобы добрые
  духи проветрили салон. Изгнали какодемонов.
  
  -- Признаться, я не совсем хорошо знаком с этим
  обычаем.
  
  -- О господи, -- выдохнула Жанна. -- Какие вы...
  блин... мухоморы. Сидите в своих астронетах и ни во
  что не въезжаете. Ты знаешь, что кошка в доме
  облюбует лишь то место, через которое проходит
  негативная энергия? Так вот, это проявление одного и
  того же закона, который повторяется везде и особенно
  заметен в дорогих машинах. Злые силы обживают
  автомобиль и притягивают к себе пули, бомбы,
  гаишников и всякие дэтэпэ. Теперь понял?
  
  -- Кажется, до меня начал доходить смысл. А что это?
  
  Я показал на обелиск.
  
  Жанна приблизилась к гранитному ребру кончиками
  красных ногтей.
  
  -- Десять лет назад мой муж еще не был таким
  могущественным, как сейчас, -- произнесла она
  глубоким и тихим голосом. -- Но уже тогда он возвел
  на этом месте свое первое поселение, ныне ушедшее в
  анналы. В ту эпоху забор еще не был таким большим. В
  сущности, по расчетам археологов, он не превышал двух
  метров. И был у мужа моего младший брат. Как-то раз
  он появился в этих местах и насмехаясь перепрыгнул
  через ограду. Мой муж не вынес такого оскорбления и
  застрелил его в затылок. В полете. Потом он рухнул на
  колени перед телом брата своего, и рыдал, и рвал на
  себе волосы... Спи спокойно, дорогой брат.
  
  Жанна медленно сняла с себя чулки и положила в
  изножие обелиска. Почему-то стало заметно, что боль в
  плече несколько успокоилась, как бы вошла в русло и
  только щекочет не без приятности, когда ткань сорочки
  приближается к коже.
  
  Тишина висела над башней. Вокруг не было ни птиц, ни
  людей. Я оглянулся. Чистое вольное поле
  простиралось во все видимые стороны и прятало свои
  края за горизонтом. Это было странным, поскольку мы
  ехали со скоростью 85 километров в час и не прошло и
  трех минут, как позади исчез последний дом частного
  сектора. С неожиданной уверенностью подумалось, что
  даже с высоты пятого этажа я вряд ли замечу признаки
  окрестного жилья. Было бы неплохо жить здесь.
  
  Жанна отперла массив дубовой двери. Мы вошли.
  
  Обстановка потрясала размахом. Первый этаж
  вытягивался в широкую мраморную лестницу, обитую
  мягкими подушками. Поднимаясь, мы вдохнули свежий
  воздух, напоенный запахом тропических растений.
  Второй этаж представлял собой клубок расходящихся в
  разные стороны лестниц. Вероятно, подумалось мне,
  Иван Борисыч почитывает Борхеса. Действительно, как
  мало я знаю о людях.
  
  Повернув куда-то влево, мы вошли в путаную череду
  коридоров. Любопытно, каким образом они умещаются в
  относительно небольшом, если смотреть со стороны,
  здании? Когда мимо моих плеч тянулись старинная
  мебель, пылившаяся в полумраке, мерцающие корешки
  книг, к которым уже много лет никто не прикасался,
  когда темные кишки коридоров выворачивались в
  ослепительные залы, где било ключом виртуальное
  3D-бытие, гремели залпы, звякало железо, мелькали с
  тонким ржанием трикстеры, меня не покидало чувство, к
  кторому я так привык за последние несколько месяцев.
  Среди людей на остановках -- утрами, под падающей
  луной, вечером, под усталым солнцем, -- я улавливаю
  их мысли, не сиюминутные, а базовые, повторяющиеся
  часто, словно больной сон, и в эти мгновения я
  чувствую себя единственным человеком. Я не в
  восторге от этого чувства. Не хочу стрелять в толпу
  или находить ей определения -- в том и дело, что я
  глубоко равнодушен к ним, и равнодушие крепнет день
  ото дня, открывая все новые смыслы. "Отрезанный
  ломоть", как говаривает моя мать, которая тоже --
  одна из капель тумана, плывущего по стеклам этой
  башни.
  
  В преддверии гостиной я обнаружил Виманоид. Он
  был поставлен на правое крыло и прислонен к стене.
  Грусть нахлынула в сердце. Этот легкий летательный
  аппарат -- кастовая принадлежность 2D-жрецов, но
  неполное дхармическое соответствие и коррупция
  сделали свое дело, и теперь каждый торговец может
  купить Виманоид, если у него найдутся двести тысяч
  долларов. Виманоид -- типичный пример смешения грубой
  и легкой материи (группы 4-го и 5-го Круга). Он
  использует энергию воздушных потоков и похож на
  дельтаплан. Его главная функция -- поддержка
  левитационного парения. Когда вы летите, используя
  не 3D-крылья, а Вриль -- энергетический центр,
  имеющий выход между лопатками -- Виманоид
  поддерживает ваше тело в воздухе, чтобы не тратить
  слишком много сил на антигравитацию. Поток Вриля
  отражается от медного экрана, выполненного с
  вкраплением Пелениума -- металла астероидного
  происхождения. Этот черный камень упал на Землю 37
  лет назад, вдребезги разбив директорский корпус
  Закутского нейролингвистического университета.
  Здешний ксендз Кшишдецкий утверждает, что астероид
  украшала надпись на латыни: "Здесь была Дева Мария",
  но православная церковь выступила с решительным
  протестом и обоснованной иронией. В городе начались
  массовые беспорядки. Костел подвергся кощунственнному
  граффитиначертанию, войска оцепили мечеть, синагога
  ушла в подполье и обратилась в ООН, однако
  Лорд-Аватар пресек волнения, сообщив, что надпись
  произведена на языке индейцев сиу-сиу и содержит
  несколько каббалистических откровений, безусловно
  доказующих наличие свинца на одной из планет в
  созвездии Кентавра.
  
  Впрочем, все это детали. Я давно не летал на
  Виманоиде. Свой аппарат разбил пару лет назад --
  попал в ураган в небе над Байкалом. Если события
  будут развиваться по законам жанра и ружье выстрелит
  во втором акте, то день можно считать прожитым не
  зря.
  
  Продвигаясь по коридорам в этих мыслях, я старался не
  терять ориентир -- роскошные бедра Жанны, качавшиеся
  под синим муаром платья и в конце концов
  силой инерции вынесших ее в большую желтую гостиную,
  где все сверкало пламенной парчой обоев, занавесок,
  подушек, разбросанных по низкому огромному дивану,
  укрытому глубоким ковром и заменявшему ковер. На
  потолке вращались хрустальные сферы по тысяче фунтов
  каждая, издавая тонкий звон, как на рекламе зубной
  пасты. От электрического камина отделилась высокая
  атлетическая фигура (я принял ее вначале за статую) и
  приблизилась к нам. В комнате зашевелился запах
  сандалового дерева.
  
  Существо заставило меня усмехнуться -- не без
  ностальгии по детству, ибо перед Жанной стоял
  многофункциональный антропоидный биоробот с широким
  оскалом лакированных зубов, с угрожающе длинным носом
  и в дурацком кумачовом колпаке. Всю его могучую грудь
  покрывали майорские звезды и ордена, пришпиленные
  прямо к коже. Пожалуй, -- подумалось мне, --
  пролетарский рерайтер А.Толстой не додумал последний
  момент антуража.
  
  -- Буратино, развлеки Пьеро, -- лениво произнесла
  Жанна и подошла к столику, в изобилии уставленному
  темными бутылками.
  
  -- Виски, содовая? -- деревянным голосом
  поинтересовался Буратино, надсадно улыбаясь.
  
  -- Мачо Эс А? -- спросил я. -- Сверхобщественная
  архетипная модель?
  
  -- Эс Эн Гэ. Супер-нейро-героическая. Странная
  фантазия пришла в голову папе Карло, ты не находишь?
  
  Буратино витиевато отдал честь, щелкнул каблуками и
  отключив экран камина скрылся где-то в огненной
  глубине.
  
  Жанна отпила из бокала, старательно облизнулась.
  
  -- Подожди меня, Олежик. Я сейчас... А пока почитай
  "Черты и резы". Ты ведь еще не видел?..
  
  Тихо шурша, Жанна исчезла в потайной двери.
  
  "Стареет, -- подумалось мне. -- Чары становятся
  пошловатыми."
  
  Под левой рукой обнаружилась толстая книжка in folio,
  непереносимо пестревшая голографической обложкой:
  переливаясь в основной трехцветной гамме, куда-то шел
  похмельный мужик в мятом гусарском ментике, с толстой
  золотой цепурой на шее и надписью "Народъ" на
  спине.
  
  Кажется, я уже говорил, что-то по поводу книг. Не
  люблю длинные романы -- забываешь их смысл, добравшись
  до середины. Но, вероятно, я сказал не все. Вначале я
  обнаружил, что не могу читать газеты и смотреть TV.
  Затем нашел, что чтение книг произоводит на меня еще
  более тяжкое действие. Я даже не совсем точно
  понимаю, зачем пишу.
  
  Однако заняться все равно нечем. Состояние слишком
  нервозное, слишком твердое, чтобы погрузиться в
  размышления. Ладно. Откупорим крышку...
  
  Степан Глоедов
  
  ЧЕРТЫ И РЕЗЫ
  
  Демо-прозо-версия Гимна Предгималайской Федерации
  редакции с.г.
  
  Автор отдает себе отчет в неизмеримой
  необъятности своего труда, нападках космополитов,
  уменьшении рождаемости, плохой эко-и логичности,
  происках Запада, просчетах внутренней/внешней
  политики, низкой зарплатности, пьяности населения,
  китайскости компьютеров, повышенности содержания
  холестерина и принимает таковой (отчет) с большой
  настороженностью и верой.
  
  Степан Глоедов. Из раннего.
  
  Душа моя. Душно. Ни одного окна. Голографические
  фотообои от пола до потолка. Гуcтые бордовые шторы.
  
  Скрываю обложкой сальный брикет знаков. Мне никогда
  не написать ничего подобного. Я слаб. Я ничего
  не понимаю. Голый человек на голом ужине, в пенатах
  каннибальских, из котлов фараоновых ел он. Жанна.
  Куда ты запропастилась? Не исключено, что ты примешь
  один из эротических 1D-образов -- пускай тактильные
  ощущения и не очень способствуют нынешней...
  
  Сияющая -- синяя -- вьюга влетела в комнату и
  устремилась ко мне, обволокла теплом, покалываньем
  ноготков, скольжением невидимого языка -- он ощущался
  каждую секунду в разных частях тела, -- рассыпаясь
  прозрачным смехом, поднимая в воздух, укрывая,
  скользя, обнажая, охватывая упругой влагой, касаясь
  кожи, словно пронимая сквозь рану легкий
  прохладный шелк.
  
  -- О, Жанна... Покажись. Я хочу тебя видеть!
  
  В ответ раздался мелодичный летящий смех, кувыркаясь
  в толще света словно дельфин в воде, распыляя брызги,
  и этот голос заставил меня вздрогнуть, хоть я и не
  очень хорошо запоминаю голоса; он приходил во сны,
  виляя призрачным хвостом, сжимаясь, распускаясь,
  осыпая ромашками -- как мог я спутать ее с Жанной?
  
  -- Лаура, где ты?..
  
  Пространство начало сгущаться, становясь все более и
  более плотным, играющим, а запах ее духов -- все
  менее отчетливым, притупляя чутье уверенностью, что
  она рядом, в руках. Мои глаза уже видели блеск в ее
  зрачках, пальцы чувствовали тело; изогнувшись,
  отстранившись от меня, Лаура спросила печально:
  
  -- Угасание духа, торжество плоти -- эти четыре
  противоположны друг другу, ведь так, о волхв?
  
  -- Да, моя милая, так, так...
  
  -- Но де же тогда мы?
  
  -- Между ними...
  
  Она отстранилась так же внезапно, как окрепла в моих
  руках, и растворилась, утекла, и ветром, струящейся
  змеей, выпорхнула из гостиной.
  
  Я бросился за ней.
  
  -- Между мной и тобой, -- звучал ее смеющийся голос,
  -- между мной и тобой -- все это!
  
  Голос начинал таять. Ждать невозможно, но как
  догнать? До Виманоида -- слишком далеко. Я рванул по
  лестницам, сшибая стулья, чаши, кувшины династии
  Мин, руша чучела птиц, падая и вставая -- все на
  бегу. План перерезать ей путь не удался. Вырвавшись
  из башни, я рухнул на колени и оглянулся,
  прислушался. Никого. Легкий синий хвост мелькнул над
  далекой лесопосадкой. Серебристый звук отразился от
  облаков.
  
  Вперед.
  
  ... Я шел, должно быть, час или два. Уже темнело.
  Нет ни малейшей надежды догнать Лауру. Башня скрылась
  из виду. Слишком долго ее искать. Но куда идти?
  Остановившись посреди поля, дальний край которого
  пересекал ряд тополей, мне оставалось только
  перевести дыхание и сориентироваться по звездам. Я
  шел на север. Если пойду на восток, есть шанс
  пробиться домой. Если эта земля под ногами -- не
  прототип эскалатора.
  
  Охватив голову руками, я сел на почву и закурил.
  Вдруг издалека раздались плавные и громкие, какие-то
  надсадные причитания; ветер относил их в сторону,
  однако можно было определить, что раздаются они
  рядом. Я повернул голову на звук.
  
  Несколько женских фигур в странном согбенном ракурсе
  выступили из мрака. В неверном свете Луны можно было
  заметить, что их семеро и все обнаженные, но их
  головы украшены платками, цвет которых, может быть,
  черный. В какой-то миг мне показалось, что на
  женщинах облегающие сапоги, но приглядевшись, я
  обнаружил, что это грязь, облепившая их щиколотки.
  
  Впереди шла беременная с длинной изогнутой, словно
  вывернутой, шеей; в руках она держала икону, которая
  отсвечивала чем-то зловеще-латунным. За ней тянулись
  три согбенные фигуры с низко отвисшими грудями. Они
  раскачивались тяжело, словно маховик с огромным
  отточенным лезвием из некоего horror movies. На
  манер бурлаков перекинув ремни через свои плечи, бабы
  тащили упряжь, влекшую плуг; ручки его вжимали в
  землю еще две женщины. Беременная громко причитала:
  
  -- Ой, опахиваем, опахиваем землю-матушку, от
  злыдней, от Диавола оберегаем! Чтоб не пройти тебе,
  злыдень падший, через границу нашу! Ой яко богиню
  Землю нареки! Ой ты Джонни Угодник, да помоги нам!
  
  Тишина прерывалась этим заклятием каждые три минуты.
  Мое сердце переполнилось состраданием, и вроде бы
  некстати, к стыду, вспомнилась песня Эдика, где был
  только рефрен. Похоже, в заклинании использовалась та
  же структура, потому что музыкой и словами было все
  вокруг, и припев подчеркивал -- или напоминал -- о
  незавидном человеческом бытии и его желании вернуться
  Домой -- в абсолютное бытие. Бабы провлеклись мимо,
  низко выгибая спины и врезаясь в землю белыми ногами.
  После них остался запах пота и свежевспоротой земли.
  
  В небе -- какая-то горластая птица. Подняться... Не
  остаться в этой траве.
  
  Садомозоль моя, в чашке кофе
  
  ложка Ассоли
  
  as "solо miа"
  
  non solо
  
  non miа
  
  ma
  
  постарайся не падай духом
  
  не впадай в стихи и выражайся прозой, чтобы
  возврат в бессмысленность пенатов не делал тебя
  пернатым по свойству гусей, чьи перья макаешь в
  чернильницу сердца
  
  да.
  
  В полном мраке и безмолвии сделал шаг. Здесь все как
  прежде. Неспешно вышел за лесопосадку. Теперь --
  только прямо. Мимо Лимнологического института, мимо
  химического факультета, мимо панельных девятиэтажек.
  Пересек дорогу, пустынную в этот поздний час. Лишь
  пара автокентавров пронеслась, не оборачивая
  злобные головы поверх глянцевых капотов.
  
  Вот и мой дом. Остановился возле подъезда, нашаривая
  ключи в кармане. Закурить?.. Нет. Дома. Ничего
  не ел весь день. Стакан чаю -- и тогда...
  
  Вдруг сзади раздался пронзительный горизонтальный
  шорох. Едва успев обернуться, упал. Сильнейший удар
  в плечо. Растрепанная женщина в плаще ушуршала
  дальше, с криками "Паша, Паша, не улетай!"
  Поднимаясь, не без удовольствия почувствовал, что
  боль в плече вспыхнула и погасла окончательно.
  
  Примечание к главе 18
  
  THERE IS NO TIME... -- Время не существует.
  Пространство не существует. Денег нет.
  www.сознание.com/самиздат (англ.).
  
  
  19.
  
  Радио бормочет бойко и внятно. Чирикают воробьи.
  Яркий теплый день. Пятница.
  
  И тем не менее, я на работе. Пахнет дешевым чаем и
  плесенью. В редакции пусто, жарко. Передо мной на
  круглом столе разложены полдюжины отпечатанных на
  машинке рукописей и десяток фотографий: убиенный
  царь, Колчак в картузе. Милые радости провинциальной
  духовности.
  
  За окном цокают каблучки. Золото разлито в воздухе.
  Цветение тополей приглушено пылью. С танковым лязгом
  по плавной дуге в центр движется трамвай.
  
  Рисую макеты. Верстальщицы настолько старомодны,
  что им требуется макет. Мне нравится это занятие.
  Макет -- уходящая в прошлое вещь. Есть в нем что-то
  неисправимо классическое. Это занятие упорядочивает
  мысли, но только если не вчитываться в текст. Однако
  придется.
  
  КАК РАСПОЗНАТЬ СКРЫТОГО ХАСИДА
  
  Плодотворная тема. Автоматически исправляю: "КАК
  РАСПОЗНАТЬ САЛАТ ОЛИВЬЕ В ТРЕТЬЕМ ЧАСУ НОВОГО ГОДА".
  Нет, не так. "КАК РАСПОЗНАТЬ НЕГРИТЯНКУ В ТЕМНОМ
  ЧУЛАНЕ, ОСОБЕННО КОГДА ЕЕ НЕТ". Давно пора вводить в
  журнале длинные заголовки. Хотя редактору, конечно,
  не понравится: превышение полномочий. Возможно,
  заговор, агент мирового сионизма. Но что дальше?
  Заглядываю в раскладку. Практически все готово.
  Осталась только вторая полоса. Взлетная.
  
  Прежний текст перечеркнут. Редакторским карандашом --
  надпись: "ПАРАЭКХАРТ: см. gloria.doc"
  
  Интригующе... А вот и файл.
  
   ОБРАЩЕНИЕ ЛОРДА-АВАТАРА ПАРАЭКХАРТА
  
   Предназначается для публикации в СМИ.
   Уточнения по индивидуальным 1D-каналам.
  
  Дети мои!
  
  К вам обращаюсь я, Верховный Председатель Всемирнойколлегии волхвов и прочая, Лорд-Аватар Шри Шримад Ребе Архиглориабундус Параэкхарт Первый.
  
  Дети мои! Вот и закончился период
  глубинной реструктуризации, более известный как
  перестройка. Мы пережили великое очищение. Зерна
  отделены от полевел, паршивые овцы изгнаны из стада
  нашей касты. Настало время заявить о решительной стадии
  в истории мира, переломной для всего прогрессивного
  человечества. И этот период знаменуется возрождением
  древней, изначальной Кастовой Системы.
  
  Напомню исторические факты. Пять тысяч лет назад,
  вступая в Черный век, мы стремились избавить народы
  от чудовищного хаоса, царившего на Красном и Черном
  архипелагах, ныне погруженных в мировой океан.
  Возводя пирамиду Кастовой Системы, мы не вторгались в
  естественный порядок вещей, а только подчеркнули его
  законодательно. Согласно своим заслугам в предыдущем
  воплощении, человек обретает новое тело в духовной
  или недуховной среде. Духовность неразрывно связана
  с маитериальным достатком и высоким положением в
  обществе, адекватным духовной заслуге. И чтобы
  сделать поток сознания однонаправленным, чтобы
  охранить процесс Эволюции от случайностей, мы создали
  все возможное для дальнейшего успешного роста каждого
  эго. От ступени к ступени продвигался человек,
  получая то, в чем он нуждается на достигнутом этапе.
  Проще говоря, мы возвели нечто вроде ГЭС, полагая,
  что мощный поток сознания позволит выработать
  целенаправленную энергию, достаточную для
  просветления миллионов.
  
  А теперь давайте мысленно перенесемся к событиям
  последних лет. Все вы помните, какая вопиющая
  бездуховность, сколь огромное число подонков,
  негодяев и моральных уродов наполнили мир. Мы
  принудительно остановили эту ГЭС и распахнули створы.
  Мы сбросили все лишнее. К сожалению, не обошлось без
  жертв... и предательств. Враг -- хитрый,
  двуличный, коварный -- притаился с дьявольской
  хитростью. Мой бывший заместитель, бывший старейшина рода
  Озириса и глава Международной Статистической
  Комиссии Александр Нимиц уличен нами в
  дезинформировании, приеме запрещенных наркотиков,
  педофилии, коррупции и клятвопреступлении. К сожалению,
  справедливая гневная кара не застала его. Два
  дня назад Нимиц обнаружен мертвым в своей служебной
  машине после одного из своих сомнительных вояжей.
  Следствием неопровержимо доказано, что Нимиц
  возвращался с секретного заседания группы
  заговорщиков, которую он возглавлял. Выявлено, что
  группа разрабатывала планы свержения D-Системы,
  работая в интересах секты Отступников, укрывшейся от
  грозного возмездия на вершинах Тибета. Но от карающей
  руки Провидения не уйти, в чем вы легко убедитесь на
  примере г-на Нимица. Его очередному воплощению никто
  не позавидует.
  
  Что делать, братья мои... Это неизбежные потери. Ценою тысяч
  мы спасли миллионы! Ковчег Спасения уже отправился к вам! И
   теперь, когда воды подсознания улеглись, настало время действовать.
  
  Вы обрели неоценимый опыт. Мы видим, что мир
  нуждается в обновлении ГЭС. Электричество необходимо.
  Солнца недостаточно. И теперь, отбросив апатию, вы
  должны с удвоенной силой взяться за восстановление
  Диалектико-Кастовой Системы. Турбины готовы к работе!
  Политическое и конфессиональное руководство одобрило мой
  План, ибо оно с самого начала находилось под моим личным
  контролем.
  
  Дети мои! День настал, и молвил мне Господь: "Иди в
  землю человеческую и возделывай запущенный сад." Я
  возвращаюсь.
  
  Лорд-Аватар Параэкхарт.
  
  8 Мая Текущего Года.
  
   _______
  
  
  Празднество в разгаре. Наверху, в фойе с секвойями,
  выступает местный аватар-атташе, проконсул Восточной
  Сибири Кугулинов. Снова клеймит позором
  космополитские настроения масс, увлеченные доктриной
  недвойственности. Отвлечение от интересов государства
  и общества в целом... сквернодушное и мерзопакостное поклонение
  Пустоте... Страдальческий тенор отдается во всех
  углах. Кугулинов страдает постоянно. Особенно в
  праздники, поскольку в будни страдать умеет кто
  угодно. Почитатели Кугулинова возбужденно стучат
  копытцами и хлопают в ладошки.
  
  Запах плесени становится невыносимым. Гляжу в
  окно. Прохожие. Каблучки. Дребезг железных дисков:
  танковой колонной движутся трамваи. Ровно год назад я
  снимал квартиру в центре, неподалеку отсюда. Утром
  девятого мая мы с Егором пили пиво на болконе, под
  которым тянулись праздничные колонны. Егор резвился в
  своей идиотской манере, басовито крича: "Да
  здравствуют кшаттрии рабоче-крестьянской
  красной армии!" -- и толпа автоматически отбивала
  "Ура!". Мне охватила легкая эйфория, и глядя на
  проходившие брикеты бытия, я думал: что движет ими?
  Зачем это все?.. В уме ползли ученые фразы о падении
  Рима, вызванном пролетаризацией легионов, но Рим и
  Россия, и прочие страны, рассеялись как будто в поле
  дым. Какая бессмысленная жизнь, полная служения
  фантому -- если не пенсии и карьере, что не редкость,
  особенно в штабах. Как легко попасться на удочку
  полового архетипа. И какое преступление перед
  смыслом: мысли, идеи, и та инерция, что ведет их
  теперь. Ведь если есть у нас какая-то родина, то
  разве нужно запихивать ее как червонец в карман и
  ставить сигнализацию в доме? Напяливать форму,
  вливаться в ряды, строиться в колонны, пускать кишки
  и кровь? Если Родине что-то может грозить, то это не
  Родина. Если Родина грозит кому-нибудь, если ей может
  стать лучше или хуже, оставь этот бред. Родина --
  что-то вне этих мест. Вне любого места, и даже все
  планеты -- всего лишь ностальгия по Дому, дурацкие
  полустанки в угаре поездов, давно забывших станцию
  назначения. Родина -- вне мира сего. Она никогда не
  рождалась и не умрет, это не слово и не кровь, и не
  собачья привязанность. Это то, куда достаточно
  вернуться -- и просто быть в ее свободном ласковом
  сиянии, и как это глупо -- биться с самим собой,
  потрясая собственным ликом на знамени, одном для
  обеих сторон. Почвоведы-генетики... Если бы в них
  было хоть немного смелости, -- думал я, -- они давно
  бы умерли за Родину, потому что это единственный
  способ вернуться. Эта мысль пронзила меня с макушки
  до пят. Кровь хлынула в лицо. Джунгли. Сибирские
  джунгли, крепки и черны, будто сон старовера, и какая
  разница, кем ты считаешь себя в этих проклятой чащобе
  -- охотником, грибом или юным натуралистом. Фауна и
  флора... Бросай вперед свой танк, рви рычаг до
  упора. Рви вперед, и пускай дизельный выхлоп задушит
  богов Валгаллы. Прокладывай путь. Все это мелочи, все
  это так ничтожно. Впившись пальцами в перила, в
  живом, навылет ясном оцепенении я глядел на них, и
  Егор, откашлявшись, ушел в комнату.
  
  Когда я последовал за ним, меня усадили за стол и
  принялись поить горячим чаем. На улице хлестал
  дождь. Я вновь проповедовал собственной тени.
  
   -------
  
  System is loaded
  
  WELCOME TO THE LINGA SHARIRA WORLD.
  
  A:zone1Center/rune25/KLHNS*********
  
  ENTER
  
  Здравствуйте, Олег Навъяров. В настоящий момент
  Виртуальный Зал 2-D волхвов пуст. Если вы хотите
  оставить сообщение, прочтите мантру На Вхождение и
  нажмите клавишу Message/Up. После подтверждения об
  отправке сообщения его получат все представители
  Касты Волхвов.
  
  Начинайте.
  
  Message/Up
  
  Братья и сестры!
  
  К вам обращаюсь я, Олег Навъяров, волхв из рода
  Одина. Только что я прочел сообщение Лорда-аватара. Я
  почувствовал себя обманутым.
  
  Что обещает Лорд? Он обещает восстановление кастовой
  системы и нашего (в первую очередь -- своего)
  D-статуса со всеми социальными выгодами. Что еще он
  обещает? Новые неисчислимые страдания для всех живых
  существ.
  
  Он обещает наступление на доктрину Недвойственности, ибо она лишает Лорда того самого общества, выгоды от которого он хотел бы обрести. Без этих выгод он --
  просто зарвавшийся жадный старик, просто дешевый диктатор. Братья! Параэкхарт --
  непросветленный. Он никогда не испытывал Просветления.
  
  Мне кажется, пришла пора ответить на несколько вопросов.
  
  Первый. Существует ли Параэкхарт? (В данный момент мы
  не рассматриваем этот вопрос с точки зрения буддизма
  и адвайты, ибо согласно учениям Ересиархов этот
  вопрос ясен). Напомню, что во время т.н. проводов
  Лорда, состоявшихся десять лет назад в Москве, охрана
  не подпускала к нему ближе чем на шаг, что противоречит обряду причастного касания перстня и является грубейшим нарушением этикета. Нам объяснили, что Лорд опасается происков оппозиции -- при том что летное поле было оцеплено тройным кольцом охраны, а психо- и астро-каналы наглухо блокированы. Я полагаю, проводы были инсценировкой, а Параэкхарт - лишь визуальная модель, проекция некоего ума. Он -- программа, и я прошу прощения, если эта догадка слишком явно перекликается с модным кино (финансирование всех кинопроектов давно находится в руках Системы, это известно). Для чего был устроен этот спектакль? Для того же, что и т.н. перестройка, и дальнейшие события. Для создания видимости, потому что Система не способна предложить ничего кроме иллюзий. Что произошло в стране за последние двенадцать лет? Сменились властные группировки и социально-экономический строй. Сознание людей еще глубже увязло в визуально-психических привязанностях. По существу, Система осталась прежней и только упрочила свои позиции. Во главе мирового правительства остается Параэкхарт - персонификация Системы, некий образ, который мы можем лицезреть только в Сети и в голографических копиях. В политике, проводимой Системой, превалирует все тот же
  идеологический принцип: война абсолютного добра с абсолютным злом. Замкнутый круг. Ислам враждует с христианством, христианство -- с иудаизмом, все вместе -- друг с другом и оппозицией, которая на самом деле не участвует в этой борьбе, сохраняя самодостаточность. Я не упомянул вражду на внутриконфессиональном уровне, когда каждое течение, каждая церковь именует себя единственной преемницей Истины. Воистину, Параэкхарту не нужно физическое тело, ибо править нами можно вечно.
  
  Второе. Что такое Бог, служить которому мы все призваны? Это -- некая идея, удобная для Системы. Я заявляю: то, что мы все называем Богом -- не Бог. Не буду углубляться в теософские дебри: вы можете почувствовать это сами. Откуда возьмутся добро и зло, если То едино, если То -- Абсолютная любовь? Что есть мир, если не мебель в доме ума, и что есть ум, если не заколдованный замок, где все -- проявлено, где все -- ложь? Достаточно и этих объяснений.
  
  Власть Параэкхарта держится на ваших мыслях, на вашем страхе, на вашем эгоизме. Главная функция Параэкхарта -- поддержка матча на Психическом Поле планеты, где играют разные концепции Бога, Его разные имена, где команды обманутых рвут друг друга на части за кубок чемпиона мира. Как бы ни повернулись события, в выигрыше останется только Параэкхарт с его идеей дуализма и диалектки. Параэкхарт -- /egо/ человеческой расы, ее посредник между тем Богом, которого он предлагает, Богом, который не есть Бог, ведь он имеет бытие только в нашем воображении и исчезает, едва мы откроем свое сердце Истинному. Сказав "да", вы неизбежно вовлекаетесь в игру, в
  итоге которой вас заставят сказать "нет". И снова вас заставят сказать "да", и так до бесконечности. Что мешает нашему молчанию?
  
  Третье. Какой смысл в D-Системе? Как известно, она опирается на теорию Постепенной Эволюции. Возможно, когда-то Систему можно было оправдать. То было время не столь разветвленного, развращенного интеллекта, не столь глухих привязанностей. Эпоха, лишенная того агрессивного напора виртуально-чувственной горизонтали, которую мы наблюдаем сейчас. Духовность означавала свою суть: осознанное единение с Неописуемым, полнокровное расстворение в Нем мыслящего ego. Теперь иначе. Развитый, но недисциплинированный интеллект легко поддается привязанностям самого разного плана, заземляя естественный духовный порыв. Вчерашних духовных людей, под гнетом эгоизма и сиюминутных интересов не достигших Окончательной Свободы, встречают ужасные воплощения. Такова гармония и великий закон компенсации. Волной отлива их бросает в низшие касты, чтобы тяжелым трудом и лишениями они смогли очистить себя от скверны гордыни. Но происходит ли очищение на самом деле? Вы можете проверить сами: нисхождение в tamasa-уровни сейчас приносит только озлобленность и подавленность, толкающие к новым ошибкам. Живые существа ничему не учатся. Их свобода познания блокирована умом, находящимся под контролем Параэкхарта. Если даже человек терпеливо сносит свое унизительное положение, что принесет ему т.н. следующая жизнь? Возможность обрести почет, славу и те вещи, доступ к которым был для него закрыт. Проще говоря, на короткое время он обретает социальный и имущественный комфорт, утоляет свои амбиции, но дальше все начинается вновь.
  
  На планете создалось настолько черное, зараженное эгоизмом Поле, что несчастные становятся еще более несчастными, в падении порою достигая адских областей. Во многих случаях тормозящий негативный остаток еще дает о себе знать. Множится преступность, становясь все более изощренной, циничной, приобретая видимость обыденной практики. Преступеность охватила все общество сверху донизу: кшаттриев, вайшьев, ее заражены даже волхвы, предавшие интересы миллиардов людей ради своих личных или групповых эгоистических интересов. Все мы знаем о вражде различных конфессий, забывших, из какого Истока они проистекают, забывших, что они суть одно. Все перечисленное дает почву для усугубления болезненных мутаций Поля Вселенной,
  омрачая также иные миры. Прогрессу угрожает зацикленность и как следствия -- новые сокрушительные катастрофы.
  
  Братья и сестры! Что мешает нам сделать решительный шаг?
  
  Очевидно, что в Системе присутствует серьезный изъян, сводящий на нет всю духовную работу, все страдания. Полагаю, этот изъян коренится в самом сердце Системы, в ее оси. Название этому изъяну -- /ego/.
  
  Это открытие не ново. Все мы знаем суть учения Отступников. Открытием его делает лишь одно обстоятельство: наш собственный опыт. Так трудно решиться на отчаянный шаг.
  
  Я не революционер. Я опираюсь только на собственное переживание, что, возможно, покажется вам недостаточным. Не верьте мне -- верьте своему опыту. Я знаю, вы согласитесь со мной, избежав бегства в фальшивое сияние эгоизма. Пора избавить
  этот мнострадальный мир от поддельного золота, от шизофренической раздвоенности.
  
  Что это означает? Первое: отменить все существующие конфессии и местные культы. Объединить их в единое Изначальное Сообщество.
  
  Второе: сменить кастовую систему на исконную парадигму "наставник -- ученик".
  
  Третье: особая дисциплинирующая работа с интеллектом непосвященных с целью освобождения от привязанностей и других средств Спасения, известных каждому из вас, на опыте глубочайшего Любовного Служения, избегая агрессии, пресекая ее проявления на корню.
  
  Как вам известно, Неведение опирается исключительно на условность -- феномен иллюзорного ума, единственным объектом которого служит эта условность, или так называемое "я". Ум держит нас в ощущении, что условность реальна, чем порождает и умножает страдание. Ныне мы должны признать, что идея Бога, Вселенная, ум, условность и кастовая система в сущности одно и то же.
  
  Братья и сестры! ГЭС, о которой сказал Параэкхарт, не остановлена. Она лежит в руинах, если, конечно, она когда-нибудь существовала на самом деле. Все люди, каждый человек изначально обладает равной возможностью к Освобождению. Тем не менее, большинство, в силу инерции Потока Сознания, продолжает считать себя заложником воинства Мары
  (Сатаны, Шайтана, царства Иллюзии или проявлений периферийного ума). В наше время, насыщенное необходимой информацией, главной трудностью на пути к Освобождению являются три фактора: 1) отсутствие должной сосредоточенности и решимости; 2) привязанность к объектам сознания и 3) недостаточно гибкий индивидуальный подход к основному методу. По поводу последнего можно решительно заявить, что единственный верный способ найти свой путь - просто следовать Гармонии, пребывая в состоянии Единства и ненапряженности. Привязанность к объектам сознания (или точнее ума, считающего считающего себя заложником) и отсутствие должной сосредоточенности в
  значительной мере ослабляется, если найден индивидуальный, творческий выход. Это великое искусство, и кому как не вам, волхвы, владеть его приемами в совершенстве, наставляя страждущих и спасая их от круговорота страданий.
  
  Я бы не стал обращаться к вам, если бы мы не могли спасти людей. Мы можем спасти их. Но вначале нужно спасти себя.
  
  Ворота зовут туда, где Неизреченное, Неизъяснимое, Непознаваемое ТО. Все здесь, и вы знаете об этом нехуже меня. Так проявите Спасение! Сделайте этот шаг!
  
  Да поможет нам Великий Сострадательный Бог.
  
  ***
  
  Из прострации меня вырывает пение телефонного
  звонка. Поднимаю черную эбонитовую трубку. Это
  мой старый знакомый -- Ахмед. "Тут сегодня намечается
  маленькое пати... Ну, на даче у меня. Ты подходи к
  нам в контору где-то в пять часов. Ну, давай. Не
  скучай."
  
  Это значит: там будет Лаура.
  
  И хляби разверзи. Наверху начинаются пляски и крик.
  Звучат гортанные призывы крушить скрытых хасидов,
  буддистов, Отступников. Медленно, словно исподтишка,
  закипает кровь... Я закуриваю, поднимаюсь по витой
  лестнице и смотрю на хоровод. Пройти по жизни под
  усиленным конвоем. Шире шаг! Шаг вправо, влево, в
  себя квалифицируется как побег. Все более сгущаясь,
  каменея, покрываясь трупными пятнами, танцующие под
  автоматами развивают невероятную скорость. Из каждой
  поры их кожи воняет, но, разумеется, они гневно
  отвергнут сие замечание, ибо гнить тоже значит
  меняться.
  
  Бросив окурок в жестяную бадью с гербом СССР,
  удаляюсь в свои катакомбы. Черт, как все это знакомо.
  С первого дня после рождения на карту было поставлено
  все, абсолютно все. По мысли родителя и прочих
  учителей я не должен был расти. Они так много сил
  потратили, дабы вколотить в мою голову правильные
  мысли, что теперь я должен стоять неприступной
  скалой, о которую разбиваются волны чужих
  заблуждений, стоять насмерть, а лучше взять в руки
  "Калашников" и резать всех врагов очередями. Над нами
  -- флаг и око свято, и да помогут нам березки. Все
  учтено, каждый промах. И совершенно не важно, что вы
  об этом думаете. Если вы один раз оступились -- все.
  Враги вам не простят. Враги втопчут в грязь. Они
  подойдут к вам с улыбкой, шепнут на ухо, и как
  честный человек вы тут же обязаны сдохнуть. А
  потому, дабы не проколоться, умрите заблаговременно.
  Правда, задница врага тоже была в дерьме, и еще
  круче, но вы должны быть так честны, и так
  совестливы, что не имеете права обсуждать этот
  маленький недостаток, и пусть тебя обоссыт последняя
  шавка. Тупой патриотизм, продажное космополитство,
  тюремная половая честь. Названий много, вонь -- одна.
  На сегодняшний день это самое ценное мое открытие.
  
  Выключи радио.
  
  Кто говорит?
  
  На часах -- 13.46. До редакции "Еврейского шахтера", где секретарит Ахмед, я могу дойти
  прогулочным шагом за полтора-два часа. Время нужно размагнитить.
  
  Знаки, знаки, все прочь. Не разделять, не властвовать. Утром Егор оставил записку, надиктовал на мой сотовый и поставил как будильник: "Превед, проклятьем заклейменный.... Знаешь, Олег, я тут подумал... Вспомнил... Что Бог -- это Сознание, а ум -- это Сатана. Разум в его эгоистическом аспекте, сознание тела. Ум, как понимали его китайцы. Падший ангел, князь мира сего, низшее проявление сознания, даже когда сознание рассуждает о происках Дьявола. Подумаешь о нем - и он тут как тут. Он призрак, как и все остальное, все объекты сознания. А если забыть и ловить себя на
  эгоизме, он исчезнет, вместе со своей противоположностью. И я подумал об этих несчастных... Они борятся с Сатаной его средствами и считают, что это круто. Как ум может бороться с собой? Его можно только оставить. Их теология -- сплошной интеллект, коллективный эгоизм конфессии. Если они признают, что Бог безличен, что понятие Бог -- это не Бог, то кончится их власть над умами. Конечно, у христиан было прозрение, когда они еще не зажрались: Августин с его сферой, и это "абсурдно -- значит, верую". Но я не знаю, как объяснить это. Да, нужно держать ум в его рамках. А говорить об Освобождении -- значит польнзоваться средствами Сатаны. Кришнаиты, те, по крайней мере, изобрели свое "харе-Кришна", круговую мантру, чтобы оградить сознание от ума. Это не панацея, это даже не средство, но для начала, наверно, сгодится.
  
  Да, a propos насчет символов. Майк передал тебе 10 баков, просил забыть о долге, типа, он сам себе его вернул через тебя транзитом, что-то вроде этого, я точно не понял, сплошной трансцендент. Возьми, в "Пособии" Параэкхарта, стр. 25. Я вычел за водку и закуску. Шютко."
  
  Забавное начало дня. Стоило только в него вляпаться.
  Войдя в актовый зал, я откидываю ряд сидений и погружаюсь в
  лакированные коричневые кущи. Лепной потолок,
  слоновьи толстые стены. Последний частный хозяин
  этого дома расстрелян или сбежал. Не могу
  представить, как он жил здесь. Наверное, пил чай в
  охране толстых белых камней. Был май... Служанки,
  дети, колокольный гуд, баранки, самовар, жена, сборы
  к обедне. Я бы сошел с ума.
  
  20.
  
  На улице Торговой -- ажиотаж. Скучающе-взвинченные
  люди. Глядя на них и, возможно, в себя, я вновь
  начинаю думать о книге, в которой разложу по полкам
  все произошедшее со мной, и как знать -- может быть,
  найду выход. Нет ничего хуже для человека,
  решившегося говорить и уже неспособного остановиться,
  если он понимает, что его речь слишком груба и бьет
  мимо, -- твержу я себе. Говори, говори...
  Забудь о химической формуле крови. Сколько ее ни
  выплескивай, не облегчишь душу.
  
  Итак, день в самом разгаре, настроение самое
  бодрое. Наступает ясность, господа. Теперь уже не
  столько туман, сколько книга о тумане, которую я
  все-таки намерен написать, снедает меня. Иду по улице
  словно чужой, и свой до последнего сухожилия. Люди,
  витрины, прически, страхи, восторги -- все не то
  чтобы стало мимо, а лишь утонуло в пространстве.
  Абсолютная потеря неабсолютных вещей. От нее светлеет
  на сердце. Нужно родиться заново, чтобы жить. Не
  хочу воздействовать ни на одну точку пространства,
  расположенного вне меня. Меня слишком долго не было
  -- я был для других, для их идей, иллюзий и
  потребностей, и теперь ничего не понимаю. Все вокруг
  делятся на четыре типа: кто-то с мечом, кто-то со
  щитом, кто-то с тем и другим, а кто-то безоружный, но
  тоже рвется в драку. Я принадлежу к последним. У меня
  нет даже камня за пазухой. К дьяволу завоевательскую
  политику. Но на какую кнопку жать? Кто решил
  утвердиться в прекрасном, видит только прекрасное, а
  остальное -- мгла; кто хочет пустить корни в помойке,
  видит только помойку, и ряд можно продолжить до
  бесконечности. Все нажимают на клавиши, чтобы выявить
  что-то и затемнить остальное. Мне скучно в этом
  компьютерном зале. Мне ничего не нужно от них. Мне
  скучно с ними и параллельно, и это относится
  абсолютно ко всем человеческим расам, народам и
  национальностям.
  
  Снова тянет отвлечься в окружающее. Прочь от черных
  мыслей и артерий, полных чужой жизнью, прочь от
  каменных извилин, по которым стелется сухой
  сигаретный дым. Прочь из этих улиц, сжавших до треска
  костей, изыди на свежий воздух, одурмань себя
  кислородом еще раз, до боли в висках, до рвоты, и
  забудь, и перестань не быть.
  
  Сегодня чувствую силы, чтобы начать книгу. Эта тема
  -- особая, и нужно иметь мощь титана, чтобы сдвинуть
  с места первое слово. Но как раскрыть? И с чем сравнивать? Прошлого нет, а будущего, как известно, может не быть. Настоящее заволокло сном, в
  котором маешься бессонницей. В настоящем нет особой
  ценности. Будь там какой-нибудь Орден Красной звезды
  или другой формальный повод для почтения, я бы,
  возможно, цеплялся за него как полупьяные старики,
  жующие свою память. Стремление показаться
  оригинальным беспокоит меня меньше всего, и спокойно
  оглядывая народ на улице Торговой, я вижу в них
  самого себя.
  
  Однако кое-то выделяется. Возле рыбного бутика замечаю старого знакомца -- Антона. Тащит коробки со снедью в свой джип. Покупки, shopping. Quoi dono lepidum novum dollarum? Длинный хвост бодро бьется о ноги, но все знают, что в любой момент он может стать хлыстом.
  
  Здравствуй, тебя туда же, как дела и прочее. Антон
  чем-то озабочен, но у него есть какой-то разговор и
  он увлекает меня в кафе на первом этаже бывшей
  фабрики-кухни.
  
  Voila: Антон Моневский, дата последней реинкарнации 12 августа 1967 года, 1D-basis -- род Фафнира, 2D -- каста воинов (орден Караван-Эскорта), 3D - Бледный Лис. Антон всячески поддерживает мнение тех, кто
  считает его воплощением здравого смысла, лишь иногда
  смеясь над ними и их здравым смыслом. Теперь он
  грабит тех, кого по идее должен оберегать. Он
  уважаемый российский мародер, один из тысяч. Долгими
  зимними вечерами, когда в окне оплывают огоньки
  звезд, мне чертовски хочется верить, что где-то на
  небесах есть идеальные бизнесмены, радеющие не только
  о себе, но и о том, что случится с миром после них,
  но Антону плевать на завтрашний день. Он не
  загадывает так далеко. Для него остается загадкой,
  почему древние греки, тоже мыслившие одним днем, не
  превратили Аттику в помойку. "Наверное, им просто
  нечем было поживиться, -- предполагает Антон. -- Да
  и промышленности не было. Все создано для одного:
  чтобы смерть была быстрой и глобальной. Все эти
  атомы-ядеры, индустриальные количества... Усек? Мир
  катится в могилу. Между прочим, -- добавляет он, --
  римляне думали о дне грядущем. Потому и разорили
  свою Италию на хрен."
  
  Последние два года с ним что-то происходит. Его
  оптимизм становится мрачным. Похоже, Антон привыкает
  к обманчивой абстрактности, дарованной деньгами,
  укореняется в тесноте. Редкие минуты алкогольных озарений, когда он думал о
  будущем планеты и страны, для него уже в прошлом.
  Страна не дала ему денег.
  
  Мне все трудней понять его. Я не радею ни за Россию,
  ни за Швейцарию. С еще большей легкостью я не верю в
  вечнозеленый глобус. Точка равноденствия пройдена;
  впереди только инволюция, смерть. Мир обречен, мир умирает.
  Распад -- его естественное состояние. За ним --
  абсолютная чистота. Но почему мне так тошно говорить
  с Антоном? Не потому ли, что люди вроде него повсюду
  оставляют только пепел и дерьмо, и битые бутылки?
  Deep пепел, deep дерьмо. Ибо, господа, весьма трудно влезть в
  бутылку, особенно когда ее нет.
  
  Вагончик кафе мягко движется сквозь законную
  толпу. Стряхивая жирный пепел своего Marlboro в
  чашку кофе (он уверяет, что на бульваре Raspail так
  делают все), Антон начинает приходить в
  глубокомысленный экстаз от звуков собственной речи.
  Надо отдать должное: несмотря на бизнесменство, он
  еще не забыл литературного русского языка. Конечно,
  он знает, что мне нравится Лаура и я не пользуюсь
  взаимностью. Потому Антон дает советы, считая свою
  половую жизнь эталоном. Как я и думал, сегодня он
  вновь забрался в свою любимую берлогу, начиная
  делиться советами относительно нейролингвистического
  программирования -- в сексуальном "разрезе", конечно.
  
  -- Одно только скажи ей, как в "Двенадцати стульях":
  "Ты нежная и удивительная". Как в "Золотом теленке"?
  Ну ладно, фигня... Они же все -- нимфоманки.
  
  Взглядом он дает понять, что эта фраза --
  единственное, что нужно для добывания женской души и
  тела, а если я одумаюсь, то и неплохой квартирки
  где-нибудь в микрорайоне Лунный. Это также значит,
  что с помощью этой магической фразы он, Антон
  Великолепный, изящно завоевал сердце рекламщицы Ирэн,
  недоступной для всех остальных. Согласен, звучит сюрреально, по-настоящему гламурно. Помимо воли представляю, как эта поджарая сука расхаживает по
  квартире, подаренной Антоном, в чем мать родила,
  трепыханьем длинных пальчиков подсушивая лак на
  ноготках. "Да-да, хо-хо! Я нежная и удивительная."
  Она только что выпроводила Антона. Трусы одевать нет
  смысла: сейчас придет Танюша по кличке Тати, и для
  нее начнется настоящий секс. Может быть, Тати
  приведет с собой дружка, обходительного гопника, или
  нескольких. Она забавница и шутница... А из Антона
  только тянет фунты, доллары, рубли, песеты, лиры,
  иены, тугрики и прочие, известные только биржевым
  маэстро, валюты. Он ее директор.
  
  Брат Антона, Эдуард -- сильная натура. Он пишет
  стихи, и весьма неплохие. За бугор его
  вытолкнул дурацкий случай, в котором никто не был
  виноват. Однажды ночью Эдик спьяну нарвался на
  милицейский патруль. Вспыхнула драка, Эдик угодил в
  сизо. В тюрьме ему отбили все что можно. Под занавес
  ему пришили мелкое хулиганство, дали год условно и
  выпустили. Эдика вдруг озарило, в какой стране его папа зачал, и тотально
  ударился в коммерцию. За тринадцать месяцев он
  сколотил около тридцати тысяч долларов, отказывая
  себе во всем, кидая всех и вся. Вскоре он уехал по
  туристической визе во Францию. Больше его никто не
  видел.
  
  Впрочем, "никто" -- поспешно сказано. Три месяца
  назад, в самом начале февраля, мне позволил Антон и
  попросил прийти к нему, как можно поскорее,
  плиз. Я понял, что назревает регулярная пьянка и
  Антону невтерпеж, потому не торопился. Приехал в его
  квартиру на улице Маркса вечером -- как обычно в
  таких ситуациях. Однако вместо амбициозных амеб из
  антоновой конторы застал его брательника.
  
  Не имею представления, что именно называется
  парижским лоском, но Эдик выглядел точно не
  по-закутски. Он приехал погостить. Около года
  скрывался от полиции, затем влез в какой-то
  благотворительный фонд и едва ли не чудом получил
  гражданство. Мыл посуду в каком-то бистро вместе с
  арабами и неграми. Теперь у него небольшой бизнес и
  он предложил приобрести гражданство мне. Он
  практически его навязывал.
  
  -- Ты ведь творческий человек, -- заметил
  он без отечественной издевки. -- Ты должен жить там.
  И ты не должен жить здесь. Что, по-твоему, ждет эту
  страну? Вспомни, что было. Страна бесноватых
  идеалистов. Слънчев мрак. При чем каждый
  негодяй терзался высокими принципами, от чего всем
  становилось еще хуже. Когда из них выбили эту дурь,
  логично началась другая. Десять процентов отстрелили,
  в основном себе подобных, тридцать -- посадили, еще
  десять померли с голодухи, пять покончили с собой, а
  сколько попало в психушки, никто не знает. Остались
  самые умные и гибкие. То есть безнадежные. В
  основном. А также рабы, которых ничем не изменишь.
  Они родили потомство. Тут процент отсева примерно
  такой же будет. Только вместо стрельбы их выкосит
  наркота, СПИД и пьянство. Ну и бандитизм, конечно.
  Кто останется? Совершенные подлецы. Да, и не забывай
  о диктатуре. Она неизбежна. И никто их не избавит --
  ни Бог, ни царь и не герой. По одной простой причине:
  они не хотят свободы. И ради этого всего ты..."
  
  -- Курить есть?
  
  Эдик вынул пачку "Gitanes caporal". Черный
  табак взбодрил, но только первая затяжка.
  
  -- Тебе в турагентcтве работать -- самое то.
  
  -- Я не работаю. Я тружусь.
  
  -- И ты, по-твоему, не совок?
  
  -- Стал бы совком, куда бы делся. Если б не свалил
  отсюда. Я мечтаю о революции. Совок не мечтает о
  революции. Или о той революции, которая без невинных
  жертв, а таких не бывает. В общем, речь не обо мне.
  Вот видел вчера соседку моего брательника. Молодая
  баба, симпатичная, в принципе. Он ее не трахает, и я
  понимаю, почему. Она в какой-то замызганной футболке,
  морщины от пьянства, пьянство от неудовлетворенности,
  еще немного -- и матом заорет... Так херово
  выглядеть можно только в России. Не скажу, что
  где-нибудь в Марселе бабы лучше. Просто там все мягче
  как-то... По-домашнему, что ли. Не висит там
  пространство над всеми. Никто не акцентирует на этом
  внимание, истерии нет. А здесь -- все на виду. Как
  будто больше нет никаких оправданий. Они, конечно,
  есть, их больше чем где-либо, но никому, бля, не
  придет в голову подумать о них в первую очередь.
  Только после смерти, но эта традиция сейчас отмирает.
  Я не говорю о шоковом состоянии, в котором тут все
  бесились в перестройку. Это базовая ситуация... Бог негуманен. Он
  относится к людям как к животным или траве. Здесь выживают только тараканы.
  
  Задумавшись о чем-то своем, я придал его словам так
  мало значения, что забыл о них мгновенно. Но что-то
  вспомнилось сутки спустя, когда мы похмелялись в
  какой-то хибаре на берегу Байкала. Искусство развивается
  вопреки христианству, и человек -- вопреки
  человечеству. Но почему Бог должен быть гуманным? Он вообще никому ничего не должен, но помогает, помогает всегда.
  
  После я потерялся. Лауре срочно затребовались деньги
  и я спешно чем-то торганул, впарил кучу макулатуры
  гениям местного дилерства, одним из тех, кто уверен,
  что продать можно хоть черта лысого. Антон сказал, что
  Эдуард уехал немного расстроенный. Наверное, глупо
  было отказаться. Еще глупее -- согласиться. Потом. Не знаю. Но все равно я не смог бы сходу бросить... не женщину, не родину и уж тем более не сомнительное
  право именовать себя патриотом. В общем, Эдик умеет
  залезть в душу, где оставляет после себя яд и
  разложение. Однажды он задал мне дурацкий
  вопрос -- люблю ли я родину? Я никогда не думал об
  этом. Был 1990-й год, угар разоблачений.
  Посмеявшись, позже я заметил, что вопрос превратился
  в занозу. Он проник в мозг и теперь все больше
  обрастает нервными клетками, вживаясь и усиливая
  боль. Сейчас это похоже на усталость от
  неудовлетворенной страсти. Изматывающий рубиновый
  дождь, пряный и душный. Тотальное беспокойство. От
  него надо избавиться. Он обманывает ощущением
  полноты взамен реально утраченной свободы. Эта
  страна. Эта страна. Я не могу назвать ее
  Россией. Россия -- это что-то личное. Ее здесь
  нет. Нигде.
  
  Бедная Лаура. Я хотел получить от нее ответ на все
  вопросы. Точно также можно спрашивать о своих шансах
  выжить у капельницы, скальпеля, марлевой повязки. Я
  просто хочу ее. До первого дождя.
  
  
  Примечания к главе 20.
  
  shopping -- делание покупок (англ).
  
  Quoi dono lepidum novum dollarum -- перифраз стиха
  Катулла, здесь -- "кому я дарю новый хрустящий
  доллар" (лат.).
  
  21.
  
  ...Слушаю знакомца, мы в забегаловке на Торговой,
  четвертый час дня, цоевский драйв, в руках сигареты,
  все в кольцах дыма, кофе на столе. По словам Антона,
  его брательник снимает жилье где-то на северо-западе Парижа.
  Пытаюсь представить рю Клиши, но вспоминаю лишь карту
  Парижа с рекламой какого-то отеля, подаренную мне
  редактором журнала Holy Wave Лелькой Мадиевой.
  Чертовски профессиональная Лелька мечтала работать
  уборщицей в редакции National Geografic. Эдик живет в
  районе Клиши. Если это именно те Клиши, а не
  одноименный boulevard. Да и является ли северо-запад
  северо-западом на карте, где центр Вселенной --
  Галери Лафайет? После тридцатых Клиши стали другим
  районом, не тем, чем он был в эпоху Бретона, Миллера
  и Анаис Нин. Тогда у карты я сорвался в густой
  сумрачный поток, бурлящий в катакомбах беспокойства,
  и начал собирать весь негатив, что только может
  возникнуть при мысли о переезде, о безденежье,
  обледеневших крыльях. Прекрасно понимаю евреев,
  вопреки общему мнению отнюдь не чуждых наивности,
  влекущей их в Израиль на столетнюю войну. Прекрасно понимаю всех, кто летит, закрыв
  глаза, на родину своего духа, к стенам плача или
  бешенства, чтобы разочароваться в мифах личного
  пользования, и вынырнуть из течения, и стать собой.
  Генри Миллер был неправ. Париж -- не Китай. Париж --
  Израиль. Но, пожалуй, я веду себя словно американский
  турист. Мне все подавай на блюде. Эта новая Мекка
  недоверчива, она вещь в себе, как заметил однажды
  Эдик. Она ничего не открывает о себе туристу. Там
  нужно жить, хлебать его сатуру без различий и
  потрясания мошной. Закутск стремится выложить себя,
  вывернуть наизнанку все свои seesights за неделю.
  Все свои церквушки и, естественно, Байкал.
  
  После отъезда Эдика я получил от него пять или шесть
  писем, из коих явствует, что во Франции он способен
  писать лишь о Закутске. Что за чудовищная привычка.
  Совсем как какой-нибудь козлобородый беженец, что
  единственный верный поступок в своей жизни оскверняет
  ностальгией и тоскливым бредом a la doukhovnost
  russe. "Олег! я прекрасно помню мой последний год в
  Закутске. На цветущей окраине вашего города, где
  улицы пропахли гашеной подлостью, я проводил лето в
  старой постампирной квартире за созерцанием
  ТВ-новостей и чтением современных классиков -- в
  общем, хандрил. Иногда, чувствуя голод, я выходил в
  магазин; вечерами добирался до станции Заводская, там
  молча сидел в бетонной тени навеса и считал вагоны
  проносившихся товарняков, с человеческой настырностью
  лезших под виадук. Несколько раз выбирался в город,
  по проездному билету узнавая число, месяц. Печаль моя
  была светла; под потолком ажурнопыльной листвы текла
  масса, которую я рассекал своими скулами на
  негнущейся шее, ощущая с каким-то твердым
  равнодушием, что чем больше в тебе света, тем сильней
  ты выделяешься из этой черно-красной биомассы, чьи
  щупальца неопасны для тебя сейчас, но отнесены на
  твой счет в банке случайности, неизбежности и прочего
  зла. Скоты. Их надо либо лечить каким-то особым
  методом ресублимации, антимифом, что всегда
  неоправданно с моральной и материальной точки зрения,
  или просто убивать. Я бы предпочел систему
  концентрационных лагерей. Пусть живут там, плодятся,
  пьют, колются, бьют друг дружке морды и разводят по
  понятиям, и при этом производят некий продукт. У них
  всегда найдется производитель, и собственный контроль
  надежней официального, как в армии и тюрьме. Но ваши
  псевдогуманисты вряд ли решатся на простой
  решительный шаг. Они все -- временщинки. Система
  демократических выборов порочна. Царь -- это на всю
  жизнь. Воин -- тоже. Это судьба. Путь. Всем сразу
  станет легче, если расставить все точки над "е". Но
  этого не будет. Ей-богу, жду не дождусь, когда у вас
  там начнется поголовная гражданская бойня. Тогда
  окончательно приеду, навсегда. Руки чешутся помочь им
  в самом спасительном для них занятии --
  самоуничтожении. У меня там много должников осталось.
  Я никого не забыл. А если забудешь ты, то я напомню.
  Или сделаю за тебя."
  
  Далее в прежнем духе. Тем летом он точно знал, что
  уедет. В сентябре.
  
  22.
  
  Антон что-то говорит, я слушаю его как часть природной
  среды, издающей звуки, наблюдая краем глаза, как из
  рта его вытекает пар; эфирная масса принимает форму
  облака, раздувается, пестрит, заполняет ум. Он
  говорит без особого информационного повода, так, как
  я писал в своем таблоиде, когда понял, что бросаю
  камни в болото -- свое окаменевшее сердце, не
  оставляющее после падения кругов. Если повод и есть,
  то кроется он в нем, Антоне, и еще в толстом слое
  жирной суетности. Он хочет сказать, что я еще не
  погряз в Закутске слишком глубоко и надо "делать
  ноги".
  
  Крепкий табак не проясняет голову. Кофейные толчки
  крови проносят дурман сквозь туман. Колышется пьяная
  трава в подступивших водах. Однако Антон сегодня в
  ударе. Его суждения ветвятся, меняют цвет и
  направления. Я хочу понять эту речь. Он -- абориген.
  С одной бесплодной темы мы перескакиваем на другую.
  Он сообщает, что из Нью-Йорка вернулся Черя, наш
  одноклассник. По липовому приглашению он
  просочился за бугор в том же 90-м. Приглашение
  состряпал некий американец, из бывших совковых
  "нонкомформистов", двоюродный братец его матери.
  Взамен Черя достал для него триплекс, в один день
  смотавшись в Красноярск и обратно. Так вот,
  рассказывает Антон, он жил на Брайтоне, где чуть не
  спился и не скололся, среди расейской братвы.
  Какой-то питерский нарк посоветовал ему бежать в
  Айдахо, но Черя сумел добраться только до Гарлема;
  его затормозила алкогольная ностальгия. "Самое
  интересное, -- замечает Антон, -- что он совершенно не
  видит разницы. Нью-Йорк, Закутск, Новосиб... Все
  едино. Россия -- большой Гарлем, et nimium ne crede
  colori." Столь же изящно, сколь и незаметно он
  переводит разговор на что-то другое, мне это начинает
  надоедать, и я спрашиваю его, прервав:
  
  -- У Костика сегодня вечеринка. Поехали?..
  
  -- Не-а... -- отвечает он, сощурившись . -- Это же
  затянется, party ваша, а мне завтра со своей
  супружницей в церковь идти. Дочку крестить.
  
  -- Понял... Ее инициатива?
  
  -- Нет. Моя.
  
  Я отвожу взгляд в сторону. Антон спрашивает с издевкой:
  
  -- Это все-таки лучше, чем думать о бабах, а?
  
  -- В самом деле?
  
  Теперь взгляд отводит он.
  
  -- Я не проповедник, Олег, но там нет упований,
  сплошная логика. Потом, вспомни схоластов,
  доказательства Его бытия.
  
  -- Тебе нужно доказательство, что у тебя есть дочь?
  
  Он сосредоточенно мешает ложкой черную бурду в чашке.
  
  -- Ты ничего не знаешь... В последнее время я много
  думаю о церкви. Это облагораживает... На меня
  покушались месяц назад. Пугали, дешевки... Дверь в
  хате вынесло, за две минуты как я пришел домой.
  Задержался у машины -- в зажиге бензин кончился,
  спички искал. Потом, в прошлый четверг, попал в ДТП.
  Перевернулся на ровном месте. Машинке --
  пиздец, а мне -- хоть бы царапина... Это второй
  звонок, Олег... Я решил учредить духовный альманах.
  Религия, психология, экономика, реклама. Все. И еще
  духовность. Сам понимаешь, нас ведь интеллигенты ваши
  сраные чертями считают. Исчадьями ада какими-то.
  Но ты вот не ходишь в церковь, а я хожу. И столько
  церкви отдал, что ты за всю жизнь не заработаешь.
  
  Нужно.
  
  -- Знаешь, Антон... К нам тут недавно, в журнальчик,
  один человек приходил. Святой. Он только что вернулся
  откуда-то с севера, где жил последние десять лет.
  Наши -- ваши -- в общем, его пригласили, потому что
  он когда-то был православный священник. Отец Никон.
  Его приход был самый лучший. А потом он исчез.
  Говорили, кровь взыграла -- старообрядцы подложили
  генную мину. Ну вот, значит. Я вопрос ему задаю, для
  протокола: за что нам эти все грехи? И к чему ведет
  опыт искупления? Да ник чему он не ведет, -- говорит.
  --У Бога нет ничего личного к людям, потому что нет
  никакой боголичности. Он не участвует. Здесь, в этом
  аквариуме, есть определнные законы, а в них --
  никакой определенности. Если ты вверху, тебя опустят,
  если внизу -- поднимут, и так постоянно. Смысла
  никакого, заслуг никаких, просто закон:
  равенство-братство. Ты либо участвуешь в нем, либюо
  уходишь. Но это уже не ты и не твоя противоположность. Я спрашиваю: а как относится Бог к этим законам? Он: да никак. Ты ведь, говорит, Эпикура
  читал? Он был единственный по-настоящему
  просветленный, из всех греков. Ну, может быть, что-то
  у Платона было... Подумай: вот ты вроде борешься за
  абсолютное добро, а потом -- хлоп! И все по камерам.
  
  -- Ну что же... Такое бывает. Они ошиблись, твои
  коллеги. Беса в дом пустили. Я читал обо все этом...
  Это бегство от проблемы. От реальности. Ты ни хрена
  не понимаешь народ. Открою секрет: все очень просто.
  Они кланяются и черному, и белому. Все эти Молохи,
  Ваалы. Почему? А на всякий случай. У белых сила, и у
  черных сила. Значит, обоим кланяться будем. А я
  думаю, надо все радикально. Или ты с Богом, или с
  Дьяволом. Вопрос такой: ты за какую команду играешь?
  
  Меня прошиб хохот. Он бьет, сотрясает, вышибает
  слезу, стол скрипит, чашки падают, треснувший потолок
  рушится нам на головы. За соседним столом оживление:
  рассказывают длинный анекдот.
  
  Не знаю, сколько времени я сидел молча. О Глубочайшее...
  
  -- Какая команда? -- спросил я.
  
  Стегнув плетью химеру жалости.
  
  -- Антон, ты же знаешь: я немного предсказатель.
  Ты будешь бегать от своих бесов, пока они снятся
  тебе. И меч у тебя -- бутафорский. Такой же как бесы.
  
  -- Ну, тебя-то я прихлопну, -- ухмыльнулся Антон.
  Глаза его забегали. -- Сдохнешь ведь. Раздавят.
  
  Итак, мы наблюдаем пример неоспоримой жизненной
  логики. "Сдохнешь". Это вполне реальная перспектива,
  учитывая обстоятельства. Но, по крайней мере, я
  сдохну без премудростей змиевых. Никто не познает
  собственной смерти, только чужую. Эта вода, постоянно
  уходящая от лица, вселяет только бешенство. Иногда
  умирают друзья и близкие, но что я могу
  почувствовать, кроме фантома утраты?
  
  Может быть, Антон понимает, что ведет его не столько
  вера, сколько страх смерти, потому что любимым его
  наставлением является mementе mori, на языке, столь
  неприятном его братьям по разуму. "Римляне, они
  всегда об этом помнили", говорит он. Не знаю,
  что думали квириты на сей счет, но я тоже вырос в
  одной империи и не заметил почтения к смерти
  -- разве что к геройской, за идею, на войне. Помню,
  как приехав домой я первым делом отправился в
  "Берегинский" -- ритуальный мегацентр на
  северо-западе Новосибирска. Я не был здесь пять
  лет. По срединному проходу, в сектор 17, отдел 21,
  меня провела девушка из обслуживающего
  ангел-персонала -- как того требует традиция,
  обнаженная и с черной лентой в волосах. Обстановка
  (или мое восприятие) -- все осталось прежним: не
  гнетущим, а скорее трансцендентным, и потому,
  несмотря на все великолепие ангельской девичьей
  фигуры, греховных помыслов я не ощутил. В рядах
  одежды с немногчисленными группами скорбящих я
  разглядел костюм отца -- светлокоричневый, с искрой и
  должностными позументами. С наивной гордостью
  пленного поблескивало шитье -- надпись СССР. Поверх
  мраморной вешалки все так же улыбалась его
  голографическая имажинация. Что-то шевельнулось в
  моем сердце. Совершив зеркальный жест, я вынул из
  внутреннего кармана паспорт и военный билет родителя.
  Некоторые прячут их за подкладку, но отец не
  сочувствовал диссидентам. Он выхватывал этот набор
  как нервный пограничник оружие и показывал при каждом
  удобном случае. А я даже не знаю, где мои
  2-3D-грамоты. То ли выбросил, то ли забыл где-то.
  Я погладил рукою ткань и попытался окунуться в
  детство, вспомнить что-нибудь сентиментальное, но не
  смог и только очистил полинявший лацкан от увядших
  ромашек, прикрепив свежую бутоньерку. Ткань не
  слишком испортилась. Отец ушел молодым, но жизнь его
  была нелегкой. Да, такие костюмы нынче не делают.
  
  Мой суровый 3D-отец получил свой первый и последний
  инфаркт на трибуне горкома. Он умер будто
  римский офицер, сраженный парфянской стрелой на
  гребне атаки. Меня допустили к нему только на третий
  день, когда стало ясно, что он уходит. В палате
  реанимации все казалось стеклянным: воздух, цветы,
  тишина. Мне предстояло свершить обряд Передачи. Я
  укрыл тело отца белым знаменем его когорты (он был
  воин), усыпал комнату душистыми травами, установил
  золотую лампаду и серебряную чагу с водой, затем
  бережно приподнял его за плечи и усадил на подушки.
  Отец шелохнул правой рукой, давая знак к началу.
  
  Он говорил тихо, но очень собранно и ясно. Я
  чувствовал, как тяжело ему дается этот шепот.
  "Оставляю тебе мой разум". "Я принимаю твой разум".
  "Оставляю тебе мое дыхание". "Я принимаю твое
  дыхание". Отец вздрогнул. По прямой морщине к губам
  пробежала предательская слеза. Я поцеловал его в
  щеку, стерев слезу своей кожей. Взял его руку в свою,
  и он смог продолжить. "Оставляю тебе мои жизненные
  силы". "Я принимаю твои силы, отец." Я встал,
  поклонился и уходя произнес финальную фразу, вложив в
  нее всю невыраженную любовь к нему: "Да достигнешь ты
  высших миров".
  
  Мне было четырнадцать. Отходные, похоронные и
  поминальные ритуалы -- главная обязанность легионных
  волхвов, первое, чему нас учили, и я старался как
  мог. Но когда я выходил за дверь, где ждали местные
  светила медицины и аватар-атташе со свитой, меня
  пронзила внезапная мысль: разве могут миры, даже
  высшие, быть окончательным освобождением? Ведь я
  желал ему свободы навсегда, не /на веки вечные/, а
  больше, навылет, насквозь, так, что выразить
  невозможно. Но что же я сказал ему?
  
  Жизнь отца была кошмаром, кошмаром битвы за идею.
  Ради нее он пожертвовал всем. Неужели он вернется?
  Да, воины не святы, но среди воинов он был святой --
  настоящий воин. Ничего ради себя. Отца уважали даже
  те, кто ненавидел. Он был не знаменосцем -- знаменем.
  И вот теперь он вернется в этот подлый мир. Жертва
  была напрасна.
  
  Я вышел в больничный дворик. Черные стволы деревьев,
  чистый декабрьский снег, приглушенный серостью неба.
  Все так просто. Так невыразимо. Только тогда я понял,
  что плачу.
  
  Похороны были весьма торжественны. Красота этой
  смерти никого не оставила равнодушным. И траурный
  бархат, и гром барабанов, и коленопреклонение друзей,
  проконсул с мраморным лицом -- все впечатляло, однако
  на поминках моментально забыли, что это не свадьба.
  Ведь пища и питье, и приятное общество, это всегда
  праздник, и хватит терзаться. Вечереет, градус
  растет, моя мать с младшим братом ушли на кухню и
  забыты, на меня стараются не смотреть, потому что я
  назло всем серьезен как никогда, друзья батяни,
  благочестивые советские римляне, глотают пшеничный
  фалерн и уже затянули свой Harundo strepebat. Salsa,
  risus, optimi stomachi, пока вдруг кто-то из дородных
  матрон не замечает, что Александр Васильевич все-таки
  умер и, наверное, сейчас смотрит на нас. Однако
  замешательство -- лишь на минуту. Никакому идиоту не
  приходит в голову поверить, будто он действительно
  здесь. Он умер на работе, защищая друзей, он
  привязался слишком сильно к совершенству идеи, его
  похоронили как положено герою, и к чему впадать в
  мировую скорбь? Тупые, но такие здоровые люди.
  
  -- Пусть мертвые сами хоронят своих мертвых, --
  успокоившись, говорю я. -- Так Иисус говорил...
  
  Антон вздыхает, роняя голову и глядя за стекло.
  
  -- Не советую. Думаешь, мне трудно с говном тебя
  смешать? Я куплю тебя и продам.
  
  -- Это вряд ли.
  
  -- Берсерк... Вы все, с вашим Одином... Медведи хреновы... Придурки. .
  Неуправляемые. Но я найду подход -- уверяю тебя.
  
  Антон ухмыляется. Prosthe leon, epitenthe dracon.
  Но похоже, все становится серьезным. Он смотрит на
  меня без всякого выражения на лице, чем выдает свою
  предельную собранность, высочайший накал чувств. Его
  начинает нести.
  
  -- Ты кто такой, чтобы меня осуждать?.. А? Да, я
  поднялся на рэкете. А что не рэкет?.. Мы забираем у
  пчел излишки меда, забираем у коров излишки молока,
  мы убиваем животных и рубим лес. Причем мы сами
  забили межу, что для них является излишками, а что
  нет. Мы считаем себя царями природы и ставим все
  живое в положение пролетария. Только воспроизводство
  -- и все. Баста! Нет, не из гордости. Потому что жить
  надо. И если без животных и леса еще можно обойтись,
  если не жить в Сибирях, то без молока и меда остается
  только самогон. Ты любишь самогон? Тебе пить его
  бесполезно, потому что предки увлекались.
  Нахлебамшись на три поколенья вперед. Кстати,
  предки... Богатейшая тема. Давай-ка вспомним, что
  такое князья и дружины? Местная братва, которая
  доила всех: деловых, фермеров, ремеслуху, крестьян. А
  кто дворяне? Потомки дружинников и слуг при князе, то
  есть -- братва. Их поместья -- что? Бандитские
  наделы. Их потомки обучались в Сорбоннах, и там
  нахватались идей. Вот тебе декабристы, которые
  возбудили Герцена... Лев Толстой прекрасно понимал
  эту парадигму. А с монголами кто боролся? Крестьяне?
  Братва не хотела отстегивать Орде, вот и собрались на
  стрелку, ныне ставшую гордостью нации. Вот это и есть
  особый путь России. Саморегуляция на местах. Кремлин
  только делает вид. Кремлин -- это image. Калашная рожа в свином ряду. Пришла в палаты новая бригада -- быстро набила карманы и легла на дно. Ну
  и по ситуации -- нужную политику проводит. Типа звери
  мы, чи шо? И отлично. Пускай царь будет ленивым и
  сытым. Пускай набивает карманы, мы поможем. Оно нам
  надо, лишние турботы? У Италии, заметь, тот же самый
  путь. Они с мафией сколько борются? А это ж народ.
  Чего ты с ним сделаешь? Ну, разогнал Дуче Коза
  ностру. Так ведь она в Америке устроилась о'кей, и
  спонсировала армию. А сеньора Муссолини подвесили
  вниз головой... Нету третьего Рима. Они -- первый. Мы
  -- последний. Все. Писец!
  
  -- Я не осуждаю тебя. Это все равно что плевать
  против ветра. Сначала я думал, ты живешь в
  семнадцатом году, потом -- в семнадцатом веке, а
  теперь не знаю. Теперь вообще ничего не знаю.
  
  Щурясь, Антон устало смотрит в опустевшую чашку.
  Мешает мыслями гущу на дне. Я закуриваю, разглядывая улицу
  за витриной.
  
  -- Антоха, у меня на Байкале остался железный плот.
  На даче Макса.
  
  Он медленно всплыл из оцепенения и уставился на меня.
  
  -- Воздух, -- сказал я. -- Чугунные бочки. Держат
  любую волну. Дарю.
  
  Невинное китайское воровство. Когда ты научишься
  плавать? Прыгай с плота. Какой смысл?
  
  Антон откинулся на спинку стула. Пластмасса
  хрустнула. Лицо его стянулось кверху, будто
  подцепленное на крюк. Он всхлипнул раз, другой, и
  тут разразился диким, освобождающим хохотом, с
  насморком, кашлем, охами, грохотом, и вдруг раскрыл
  глаза как будто филин, ничего не различая в свете
  дня. Где-то луна плыла, на другой стороне планеты. Он
  смотрел на нее, а мне больше нечего было сказать.
  Кофе выпит, сигареты потушены, и я ушел, толкнув
  стеклянную дверь.
  
  ***
  
  Отпусти. Отпусти все.
  
  Снова -- жесткий гитарный драйв, наполяющий голову.
  Приходят случайные, неизбежные мысли. Антон, Майк,
  Эдик. Земля моего прошлого пропитана нефтью. На ней
  ничего не может вырасти, ни травинки; она горит, ее
  тепло сжигает легкие, а впереди -- сухой туман,
  обволокший коробки зданий. Я никого не осуждаю...
  Однажды вы находите себя в окружении людей,
  враждебных к вашему настоящему. Эти люди -- ваши
  друзья. Они помнят вас совершенно другим и не могут
  принять перемены. Вы не меняете /ориентацию/, не
  предаете, не падаете на помойку, но что-то в вас
  происходит -- и вы становитесь непонятным. Когда я
  обдумывал предложение Эдика, я помышлял не о Париже,
  а о том, чтобы оставить их всех. Но если вы абсолютно
  один -- даже дома; если дом есть, но вам еще тяжелее
  -- и если вы потеряли веру в себя, то можно опустить
  руки, смириться, и подставив шею под веру других,
  капитулировать.
  
  Это было январским вечером. Мы опоздали с Лаурой в
  кино и гуляли по парку, среди гробов увязая в
  сугробах. Над нами вращалось пустое чертово колесо;
  там, вверху, гулял ветер, и став под сетью черных
  веток, мы целовались -- два взрослых человека, не
  пощаженных тысячелетней войной. Но так бывает --
  когда решишь сдаться той, кого любишь, и направившись
  с белым флагом навстречу судьбе, встречаешь
  автоматную очередь. Прямую и честную, как слово
  "нет".
  
  Примечания
  
  ..."Harundo strepebat". Salsa, risus, optimi stomachi... -- (здесь) "Шумел камыш". Соленые шутки, громкий смех, отличное настроение... (лат.)
  
  Prosthe leon, epitenthe dracon -- Спереди лев, дракон серединой (греч.)
  
  23.
  
  В Закутске 16 часов. За бортом -- плюс 20,
  облачность высокая, ветер восточный умеренный,
  влажность не больше чем при потопе. Девушки цветут и
  сверкают ножками, и неспешно проплывая в толпе улицу
  Торговую, я погружаюсь в нежный омут предвкушений. Я
  отнюдь не уверен, что не хочу Лауру, а точнее, уверен
  в обратном, и меня сей факт отчего-то обескураживает
  и вместе с тем ободряет. Можно ли хотеть свою душу? И
  что такое душа? и есть ли она? В этот день хочется
  верить, что есть, но есть ли этот день? Все может
  быть в мире, которого не существует. И все это
  хорошо, просто изумительно, но, видимо, боги решили
  меня доконать.
  
  Впереди возникает Марксим.
  
  Непричастность к миру выражается по-разному. Кто-то
  становится неловким и чуждым, как бронепоезд,
  снятый с рельсов японским подъемным краном, кто-то
  развивает чудовищную легкость и устрашающий оптимизм,
  аналог предсмертных конвульсий. Последнее вполне
  относится с Марксиму.
  
  Он живет в ведомственном доме на улице Алой
  Звезды. Его бабушка -- бывшая чекистка. С началом
  перестройки она спятила. Марксим убрал ее в психушку
  и сейчас его квартира представляет собой разбухшую от
  похоти медузу, у которой вместо щупалец -- член.
  Сверху донизу все забито банками с йохимбе,
  китайскими экстрактами и девственными плевами,
  сданными в утиль. Дилдо -- и никакой идеологии, но
  бардак жутчайший. В комнатах с огромными потолками и
  фундаментальными комодами все чисто вылизано, как в
  утробах его женщин, все на месте, как в голове его
  бабули до освежающего душа Горбачева, но это именно
  тот бардак, который сводит с ума. Марксим бредит
  идеей -- снести перегородки и сделать планировку a la
  studio. Тогда он точно съедет крышей. Его снесет
  ветром. Потоки воздуха, смешанного с спермой, или
  ураган спермы со случайными вкраплениями озона
  вышвырнет из его головы то немногое, что в ней
  осталось. В закатной мгле, производя свои cumshot'ы,
  он терзается обелиском на бульваре Белки-и-Стрелки.
  Обелиск не дает ему спать. Он ходит к нему по ночам
  и приносит жертвы: старый ботинок, новый пюпитр,
  "Сумерки богов", плавки Валентины Терешковой. Его
  мускулатура внушает ужас. Он мастурбирует, когда
  пишет, когда ест, спит, читает, испражняется, ловит
  рыбу, ловит такси, разгружает вагоны, покупает
  сосиски, имеет очередную babe. Это даже не стиль
  жизни: это его жизнь. Марксим -- роддом для
  сперматозоидов и кладбище для них, он щепка в потоке
  оргазмов, уже не различающий, где радость, где тоска,
  ибо все в одном процессе. Я испытываю симпатию к
  самоотверженности Марксима. Это очень жизненно, очень
  по-человечески, словно человек захотел стать богом.
  Марксим глубоко религиозен. В сущности, он жрец
  Баала, а их религиозность, их напор был образцом для
  христиан, ненавидевших свою истинную родину --
  Вавилон. Просто поразительно, что люди вроде Марксима
  живут в стране, где женщины, прощаясь, никогда не
  помашут рукой, где все делается так, будто мы --
  машины или проклятые.
  
  Признаться, мне жаль Марксима. Наши общие знакомцы
  мрут как мухи, что приводит Марксима в экстаз. Месяц
  назад урки казнили Виктора. Его привязали за ноги к
  бамперу авто и размазали по Байкальскому тракту.
  Говорят, кишки тянулись ровно 35 метров.
  
  -- Байкальский тракт стал пищеварительным, --
  беснуясь кричал Марксим по телефону. -- Полное
  слияние объекта и субъекта! Кстати, не хочешь
  написать новую Илиаду?
  
  В тот момент он находился в состоянии крайней
  усталости, крайнего возбуждения. Он не спал двое
  суток, потому что от сильного переживания снял сразу
  трех студенток иняза, им неожиданно понравилось, они
  выкачали из него все соки, деньги и надежды, и не мог
  бы я приехать, помочь их ублажить или выкинуть за
  дверь, представившись сотрудником милиции. Марксима
  колбасит давно. Паника -- нормальное состояние его
  нервной системы. Он зажат в угол и бьется в судороге.
  Так он реализует спасительный жизненный инстинкт. Все
  мы привыкли к бандитизму и ждем вдобавок диктатуры,
  так что Максу гарантирован источник возбуждения.
  Сегодня он благодушен. Наверняка опять кто-то помер
  и Макс успел как подобает отыметь пару замужних
  баб.
  
  Мы знакомы давно, однако приятельские отношения у нас
  завязались пять лет назад. Я зарабатывал на хлеб,
  возделывая ниву rewriting'а. Марксим счел меня братом
  по разуму, поскольку несколько лет после окончания
  университета он занимался лишь тем, что писал
  репродукции классических картин и ютил у себя бывших
  жен своих знакомых. Это явления одного порядка.
  Картины классиков он считает несовершенными, то есть
  в милиметре от совершенства. Комплекс Пьера Менара.
  По мнению Марксима, полотну художника такого-то
  недостает неких тонкостей, и только он, Марксим,
  завершит их совершенство. Итог -- полсотни
  репродукций, которые не берет ни одна комиссионка, и
  дюжина вторично обманувшихся дам, коих он наградил
  непроходимой депрессией. Под моим косвенным влиянием
  Марксим тоже не избежал чаши газетной. Два года
  кряду он таскал информашки из дома областного
  правительства, не вылезал из всевозможных
  презентаций, пресс-конференций и прочего дерьма, но
  так не могло продолжаться долго. В конце концов
  родители сдали его в психушку -- надо заметить,
  сработали они оперативно. Не приходя в сознание, Макс
  написал кандидатскую о перспективах развития русского
  языка, после выписки с блеском ее защитил и,
  ободренный успехом, создал труд, в котором доказал,
  что влечение женщин к российским политикам, гопникам
  и ворам является признаком скрытой зоофилии. Отрывки
  из его работы я опубликовал в сексуальной рубрике,
  которую тогда вел. Статья пользовалась бешеным
  успехом. Об этом говорили участившиеся драки Марксима
  с местными дворовыми авторитетами. Та публикация
  изменила весь его образ жизни. Его нынешний
  распорядок дня таков: с четырех до десяти утра он
  пишет, до 17 часов спит, а затем, вооруженный до
  зубов разнообразными ножами, удавками и нунчаками,
  выходит на улицу, где гуляет до трех часов ночи.
  Любопытно, что он делает на улице в столь ранее
  время, думаю я, но предоставляю времени возможность
  самостоятельно дать ответ...
  
  Итак, Марксим стоит напротив, внимателен и тяжел.
  Хвост вызывающе выпячен вверх, полосатая шерсть на
  груди тщательно расчесана. Длинный, как винтовка
  Драгунова, он традиционно одет в черный джинсовый
  костюм, тщательно выглаженный. Очки в мощной оправе
  придают его виду нечто зловещее. Боевая оптика.
  Оправа сломана -- в очередной раз. Зигмунд
  Психоаналитик и дворовое воспитание оставили в его
  сердце глубочайшую борозду, а филология его добила, и
  Марксим заимел дурную привычку повсюду искать
  латентных педерастов. Стоит допустить неправильный,
  с его точки зрения, лексический оборот, как он тут же
  начинает гнусно хихикать, елейно заглядывать в глаза
  и задавать наводящие вопросы. Антон выбил ему левый
  резец, мой брательник -- правый, а я сломал ему
  ключицу.
  
  Тот вечер начинался вполне пристойно. Мы выпивали на
  моей арендоплощади в Академе, хрустели чешскими
  огурчиками. Ни дать ни взять -- 70-й год, deep
  zastoy; к молодому специалисту, только что
  получившему квартиру, пришел его заводской товарищ.
  Вдруг Марксим начал яростно тереть правое ухо,
  морщась болезненно.
  
  -- Эх, черт, отморозил. Перепились на Новый год,
  выползли погулять... Теперь болит, вспыхивает ни с
  того ни с сего. Блин, как я хочу на юг...
  
  -- Сиди здесь... Есть такое слово -- Родина.
  
  Он улыбнулся, вспомнив анекдот о куске навоза и
  двух червях, и посерьезнев тихо начал рассказывать:
  
  -- Это не про меня. Я не местный. То, что я тут
  родился, ничего не значит. Моих предков занесло сюда
  в конце шестидесятых. Они были романтики. Бросили
  родную Тавриду и рванули в тайгу, идиоты. Я зачат в
  брезентовой палатке, посреди морозной тишины!..
  Вообще-то они хотели двигать не свои горячие тела, а
  историю. Покорять природу. Такая вот была Идея. И
  что?.. Сначала родился я, побочный продукт истории. А
  потом они сбежали с БАМа, Закутск все-таки южнее.
  Повзрослели, стало быть... Я их не осуждаю, боже
  упаси. Я просто сбежал раньше их, в душе своей, так
  сказать. Или точнее так: устранился. Слушай, чего ты
  тут делаешь? Я-то ладно: жена, квартира. Не все равно
  ведь. Не лучшее это место для жизни.
  
  Марксим снизил голос и заговорил весьма учено, будто
  читая вслух:
  
  -- Ты знаешь, я всегда ставил себе в похвалу
  пристрастие к вечным образам. Все по Юнгу. Но это
  выродилось во что-то стадное. Да, Олег, когда-то я
  был полноценным членом общества. То есть не знал
  личной ответственности. Я отсутствовал, зато была
  тяга к некой усредненности и самопожертвованию. Тогда
  я считал невозможным быть идеалистом настолько, чтобы
  искать причины зла в обществе, а не в себе самом. В
  себе -- на поверхности, в сумеречной и почти
  противоестественной тяге к анализу -- я находил только
  общество. Закутск, точнее говоря. А под этим слоем
  кипела ненависть. Когда началась чеченская война, я
  был даже рад этому. Перспектива погибнуть меня не
  страшила. Я был спокоен среди всеобщего страха, и
  оставался бы хладнокровным, если бы взорвали соседний
  подъезд, а до невинных жертв мне не было дела. Масса
  не имеет лица, но образ -- имеет. Образ мести.
  Бессознательно я хотел видеть страну разрушенной.
  Разумеется, осознавание этого сейчас не доставляет
  мне радости. Но это правда. Я не на допросе, и
  потому это надо признать... Прозрением стала мысль,
  что со мной что-то неладно. По крайней мере, я
  понимал это. Это походило на побег со взломом.
  Откуда? Из этого Инкубатора. Дух коллективности,
  соборности и тому подобное здесь чувствуется очень
  сильно. В большинстве своем те, кого я вижу, не
  подходят под определение Persona. Уберем приставку
  per -- коя означает, как ты знаешь, "через", -- по
  причине чистой ее здесь номинальности. И останется
  Sona -- матрица, нечто от стада. И это словечко,
  оказывается, было в лексиконе у древних. Его писали
  также как Zona. И кому какое дело, что у греков оно
  значило "пояс как знак девственности". У нас оно
  значит совсем другое. У нас оно значит всю страну.
  Хотя в каком-то смысле -- личностном, я хочу сказать
  -- мы девственнее эмбриона.
  
  Сам подумай. В Закутске нет истории. Когда я еду из
  Нового Района, минуя Узловую, это обстоятельство
  почему-то бывает мне особенно ясным... Что тут было?
  Мелкие разборки между племенами, и между Ермаком и
  татарами. Были плотины, стройки века, но это же
  новое время. Здесь нет солнечного духа -- как,
  например, в Средиземноморье, хотя там тоже все давно
  засрано миазмами этой цивилизации. Здесь -- чисто.
  Царство первородного мрака и холода. Мы воюем с
  природой. Никто не понимает, как можно жить в
  согласии с ней. Сибирь нас отрицает. Мы ей не нужны.
  Если ты видел таежников, то поймешь, что значит у нас
  согласие с природой. Стать таким же зверем, что и
  Сибирь, и Россия. И тогда я понял самое важное: что
  страну нельзя спасти в целом, а только разбив на
  маленькие самостоятельные части.
  
  Что мешает нам жить по-человечески? -- вдруг
  встрепенулся он и ответил: -- Москва. Империи
  существуют лишь для одной цели: для обогащения ее
  центра. Москва растет как раковая опухоль. Мы
  платим ей дань, а взамен -- презрение и больше
  ничего. Надо стать маленькой страной под западным
  протекторатом, как Кувейт. В нашей области есть все:
  три ГЭС, пушнина, море леса, уголь, золото, рыба,
  курорты, сельское хозяйство, куча заводов, а скоро
  начнут добывать нефть. Отдельное государство:
  например, Баргузин. Или, ладно -- Срединная Туле. Но
  для этого нужна революция. Заговор и преданность
  начатому делу.
  
  -- Невозможно, стукачи, -- возразил я, на минуту
  увлеченный этим вихрем.
  
  -- Наполеону тоже говорили, что невозможно. Тысячи
  сильных людей мечтают о деле, которое продлится в их
  потомках и принесет славу, процветание! Для сыновей,
  внуков, правнуков, а не для того, чтобы их бляди
  покупали себе новые шубы. И что?.. Они не видят
  такого дела! Одни тащат детей в свой бизнес, другие
  строят терема, которые продадут их потомки, третьи
  пишут книги, которые никто не печатает и не читает
  даже в Бодинете. Они просто не знают, куда
  приложить свои силы. Отсюда эта густота, трудная для
  понимания масс. Но это место для приложения --
  есть! Ты сейчас, наверное, принимаешь меня за одного
  из тех придурков, которые считают, что Москва должна
  заботиться о нас. Не надо так думать. Я понимаю, в
  чем тут дело. Все регионы -- это подданные Москвы.
  Ее империум. Мы не СНГ, не Россия, а вассалы
  Московского княжества, разросшегося до масштаба
  Евразии. Это началось еще при Иване Грозном.
  Потому-то хохлы до сих пор не могут нам простить, что
  это сделали не они. После Ивана Грозного события
  пошли по нарастающей. Теперь все губернаторы -- по
  сути генерал-губернаторы, прошу заметить -- это не
  кто иные как прокураторы Москвы. И горе тому из них,
  кто вознамерится править самостийно. Метрополия
  не позволит, потому что это ее право. Все эти
  разговоры насчет суверенности регионов -- чушь.
  Имидж, который мы высунули из окошка избы, чтоб
  другие, за бугром, на все это пялились. Мы живем в
  четырнадцатом веке. У нас монархия: а все остальное
  зависит от того, каков монарх по складу своего
  характера. Если он демократ -- значит,
  демократическая монархия, если диктатор -- тогда
  монархия в чистом виде. Мы были и суть империя с
  избираемым Москвой правителем. Теперь о
  суверенности... Конечно, отдельно взятая область не
  провернет такую акцию. Задушат в корне. Генералы
  паркетные, само собой, трусливые и подлые, а солдаты
  не станут стрелять в своих, если отобрать у них водку
  и анашу с героином, менты не в счет -- денег для них
  хватит, если этого захотят серьезные люди, но -- все
  решит тайная полиция. Поэтому ей в заговоре
  отводится главная роль. Монастырь не продает, пока
  верит. Вообще, это когда Беловежская пуща и так
  далее. Но до ума никто не довел затею. Хохлы с
  бульбашами -- в дерьме, потому что ими правят те же
  самые. Одни прибалты молодцы, очухались вовремя, и
  сейчас дрожат от страха -- такой сосед никого не
  радует. Надо, чтобы все это началось из Москвы.
  Центр заговора должен быть там... Тайное общество
  должно создать все условия для распада, и когда новые
  вожди дадут приказ, все должно стать как следует.
  Множество небольших по территории государств -- ну,
  небольших по нашим меркам. Старых руководителей --
  расстрелять. А как же американское вмешательство, ты
  спросишь? А я отвечу: где ты видел, чтобы Кувейт
  жаловался на американское вмешательство? Это нужно
  хорошо попросить, чтобы тебя приняли в НАТО. Пусть
  присылают своих советников, ФБР, ЦРУ, пусть охраняют
  нас от Москвы, а мы будем с ними делиться, и все
  будет о'кей. Пусть из нас сосут, все равно.
  Американцы не такие удальцы в смысле финансового
  минета. На всех нас хватит, и не на один век.
  Недовольных -- расстрелять, закопать, сжечь. Пусть
  выползут на свои митинги. Еще устроить референдум. По
  итогам всех аккуратно собрать и -- в лагеря с
  щадящим, но все-таки впечатляющим режимом. Провести
  работу по разъяснению, зачем это все произошло, что
  это даст и так далее. Нормально, без зверств
  поговорить. Выслушать все вопросы, ответить. Я сам
  смогу вразумить тысячи человек. На фоне колючки и
  перловой каши через месяц 99 процентов собранных
  согласятся с мнением нового правительства, и больше:
  станут его убежденными адептами. Один оставшийся
  процент уничтожить немедленно. Все должно быть
  наглядно, просто, аккуратно, без лишнего цинизма.
  Всех казаков и желающих -- в платную профессиональную
  армию. В основном ВВ и ФСБ. Зэков по тяжелым статьям
  и блатных -- закопать. Тюремные сроки -- максимум
  два года на объектах народного хозяйства, с
  жесточайшим контролем качества и расстрелом. Гопников
  ловить прямо на улице, круглосуточно, и сразу
  казнить. Разрешить многоженство. И только тогда,
  Олег, у нас будет покой и порядок. Ради такого
  будущего я готов быть самой последней сявкой в
  стране, быть кем-то преданным, и сдохнуть в лагере, и
  сгнить. Потому что это ИДЕЯ. Ради нее стоит все
  это... В маленькой стране демократия возможна. В
  империи -- никогда.
  
  Помолчав минуту, он вдруг побагровел, тяжело взглянул
  на меня и, схватив кухонный нож, прошептал:
  
  -- Ну ты че, сука... Тоже Родину не любишь?!
  
  Я автоматически хрястнул его в ключицу и не насчитал
  удар. Пришлось срочно ловить такси и везти его в
  больницу.
  
  Однако похоже, что сегодня он находится в
  расслабленном, лирическом состоянии духа, и,
  проговорив в мою сторону минуты две, Макс спрашивает,
  в голосе-интрига:
  
  -- Ты же помнишь Клеща? Он все время спал в
  автобусе.
  
  Макс делает паузу. Клещ. Сорокалетний Василий
  Петрович, замдиректора фирмешки, в которой я когда-то
  работал на пару с Максом. "Специалист ценового
  отдела". Так было написано в моей визитке. У Макса
  была такая же. В основном мы занимались нашими
  конторскими девочками и пинали балду, в особенности
  когда поняли, что шеф кидает всю контору -- за
  исключением бухгалтерии, натюрлих -- и платить деньги
  не желает принципиально. И все это несмотря на то,
  что мы приносили прибыль фирме с регулярностью и в
  размерах, поражавших нас обоих. Мы были моложе на
  пять лет, что в нынешних условиях равно целой
  цепочке существований. Что касается Клеща -- а этот
  паразит, как ни странно, был его 3D-basis -- он
  поражал нас своей бытовой разумностью. Клещ
  действительно спал в гортранспорте, то был его
  конек. Клещ утверждал, что сон в пути держит его в
  хорошей психологической форме. Позволяет сохранять
  баланс и служит залогом долголетия. Двадцать лет он
  учил школьников русскому языку, прославился
  строгостью и свихнулся на слове "пизда". Ни один
  разговор с ним в мужской компании не обходился без
  этой идиомы. Неважно, объяснял ли он механизм
  действия рынка или правописание гласных после
  шипящих -- у него всегда центральным словом являлась
  пизда. Он вворачивал ее в любой контекст с
  виртуозностью фокусника. Порой казалось, что он в
  бешенстве от необходимости использовать другие слова,
  не говоря о лексических конструкциях, которые он
  именовал не иначе как менструации. Он хотел царить в
  своей вселенной, созданной им из одного слова, где
  все объясняло все благодаря его воле и умению.
  
  -- Люди привыкли к этим словарным менструациям, --
  говорил он, жуя сигаретный фильтр. -- Я понятия не
  имею, почему это такой умный мужик, как Камю, вдруг
  предпочел разнообразие мира Богу. Какое
  разнообразие?! Это ложь, Майя. Человечество просто
  тупо. Они рассеивают мир, цельность мира, и потому
  теряют все, без остатка. Когда до них дойдет, что все
  можно выразить одним знаком, они перестанут болтать.
  И обожествят слово, как было на заре цивилизации.
  Например -- Нирвана. Или пизда. Ведь это корень
  жизни для нас, настоящих мужчин. Не так ли?
  
  Мне всегда казалось, что он плохо кончит.
  
  -- Помню, как не помнить. Что-то случилось?
  
  -- Короче, мне пацан знакомый рассказывал, опер. Ехал
  он, ехал, Клещ. Спал. Вечер, часов 11, в автобусе
  пять человек. Тут с заднего сидения встают два
  космонавта, уже обдолбаные, но еще на ногах, подходят
  к нему. "Ну ты чо, мужик?" "А в чем, собственно,
  дело, ребята?" Ну и они ему, конечно, перышком под
  ребро. Хоронили позавчера.
  
  Не надо бы переспрашивать, хотя меня и покоробило его
  "конечно". Макс примет мой вопрос за детский лепет.
  Я или придуриваюсь, то бишь стебаюсь, или я
  космонавт. Уж он-то знает, что тогда нужно было
  поступить иначе. Это еще не все. Закурив, он
  продолжает отходную молитву. Помню ли я Мишу?
  Прыщавый паренек, сын знакомых шефа, ибо все
  более-менее хлебные места в Закутске даются
  исключительно по блату. Чем он занимался в фирме,
  одному ГРУ известно. Пятнадцатилетний баклан,
  романтическо-лагерный, как почти все его сверстники в
  Закутске, он рано обнаружил склонность к
  маргинальному героизму. Его взяли на вооруженном
  ограблении с газовым пистолетом. Без особого
  напряжения Миша сознался в также в автоугоне и взял
  на себя грехи некоего вора, но торговлю наркотиками,
  разумеется, отрицал. И все было прекрасно, пока он
  находился в тюрьме, но вскоре ему дали срок и
  отправили в красную зону, а там он скоропостижно
  скончался. Само собой, инфаркт. Это мятежное дитя
  считало особой доблестью побывать в тюрьме, как
  некогда считалось доблестью побывать в армии. Это
  словно были ворота в жизнь, освобождение, эмансипация
  в ее древнем значении, до того как армия стала
  позорной и ничего не значащей зоной-малолеткой, где
  каждый прыщавый урод давит менее расторопного,
  увлеченно облизывая сапоги пьяному офицерью -- и все
  ради того, чтобы скорее смыться на волю и
  повествовать дауноватым подросткам о собственной
  крутости.
  
  Любимое ругательство Антона -- /постмодернист/.
  "Паразитарное занятие, -- говорит он. -- Сколько
  можно рубить под корень героев?" Все так, кроме
  одного: нечего рубить. Героев нет. Тюрьма и казарма
  -- две трубы на адской кухне -- ядовитым выхлопом
  отравили некогда живую страну. Десять тысяч верст
  Помпей, а на вулкане делят деньги и дерутся за
  престиж. Чтобы найти себя, нужно разгрести тонны
  пепла, под которым спрессованы мумии сотен тысяч
  имен статистики. Нужно вытряхнуть из серой пыли тех,
  кто способен дышать -- и тогда, может быть, сюда
  вернутся лебеди. Но кому под силу такой героизм? кто
  может подняться над дьявольской кухней? Я не вижу ни
  одного. Мой меч в зазубринах, крылья заледенели, а
  руки повисли как плети. Все выстрелы -- в молоко, а
  молоко обречено расслоиться на хлопья риторики и
  тухлую воду. Страна не выродилась -- всего лишь
  умерла, но беда заключается в том, что теперь ее
  призрак рвет разложившийся труп, толкает его на
  форум. Страна-фантом. Страна-вампир. Не нужно меча,
  Отец -- дай осиновый кол. Или даруй спасительный
  дождь, пусть даже он будет кровавым. Я хочу видеть
  кровь, Отец -- кровь, а не эту землистую гниль цвета
  чифиря и хаки. Убей до конца или верни дыхание, ведь
  все, что существует сейчас -- только призрак и
  смерть. В конце концов, Миша был последователен,
  метнувшись во все тяжкие, ибо жить здесь можно только
  так.
  
  -- Ну и неделя, -- заключает Макс. -- Сплошные
  похороны.
  
  Неделя как неделя. Смурь подробная. Эдик сказал в
  последний день: "Это не эмиграция, это эвакуация". В
  тот вечер он как-то сломался, сдал. "Ты думаешь, я
  хотел уезжать? Я люблю этот город... Я плачу, когда
  смотрю на него ночью, из окна... Черта с два я б
  уехал. Но посмотри, во что они превратились. Это
  варвары, они поклоняются только силе... Раньше были
  какие-то идеи, надежда, душа, теперь -- ничего.
  Nihil. Но они хуже чем животные. У них тоже все
  просто, как по рельсам, но пока зверь не голоден, он
  не убивает, не калечит. А эти -- просто дурики. Это
  не преступность, это -- беспредел... Они все --
  самоубийцы, потому что сил нет жить как люди,
  разумом. Всех за собой в могилу тащут. Мне ничего не
  оставалось здесь делать. Подожди, они и до тебя
  доберутся", добавил он зло и устало. "Ты же поэт.
  Шишка на ровном месте, сплошные непонятки. Ты все
  видишь иначе. Может, у тебя хватит ума и злобы
  выкрутиться, но тут без крови не обойтись. Тебя и
  синие воры приберут. Просто с твоим мотыльковым
  универсом ловить тут нечего. Станешь жестким и
  зацикленным, без альтернативы. Как эти рабы. В конце
  концов или начнешь убивать, или сопьешся, или сойдешь
  с ума.
  
  Я порядком устал от его надрывных интонаций и
  постарался ответить как можно проще:
  
  -- Нам не грозит смерть. Нам грозит только
  рождение, хоть это одно и то же.
  
  -- Напиши об этом в Плейбой. Или в Вэнити фэйр. По
  крайней мере, денег получишь.
  
  -- Это близнецы из индийского фильма, -- после
  эдикова Martin'а я не мог остановиться, -- ищут друг
  друга, единосущные -- винительный и родительный,
  они так похожи друг на друга, даже без чисто
  человеческой параллели, но как только скажешь, то
  вспоминаешь еврейское "Эта дверь, я ее закрыл."
  Сказываются века монгольского рабства, мы стали
  похожи. Еще одно: по правилам, "денег" значит
  "немного денег", потому что все деньги не
  заработаешь, и этот интуитивный интеллектуализм в
  русском языке присутствует на уровне подсознания или
  бессознания.
  
  Неожиданно мне понравилось то, что я говорил
  Эдику. Стараясь припомнить, что еще я ему сказал, я,
  должно быть, замер. Макс смотрит на меня,
  отсутствующего. Он резюмирует в вполне жизненно,
  уместно, в духе фильма ужасов, в котором кошмар
  никогда не окончателен.
  
  -- Вообще, год этот херовый. Эти затмения... И цифры,
  если их сложить и потом разделить, дают три шестерки.
  Тут все зависит от того, как крутанешься. Ты же
  Лебедь тоже, ага? Должен понимать. Вот и Гера был
  Лебедь. Макара? Ну, и фиг с ними, с Глобой и
  Экхартом, пусть будет этот крокодил. Ты, кстати,
  куда идешь? Трахаться, поди? Да ла-а-адно... А чего
  такой спинозный? Ты уже как Гера, в натуре. Он всегда
  шел на съем как стихи писал. У него есть вдохновение,
  я не спорю, и эти его пикап-слоганы, по идее,
  гениальные, но как их применять? Типа: "Я не Будда,
  но ты -- Ясудара", "Я не пользуюсь членом без
  кондома"... Постановка вопроса верная, и можно
  попробовать, но я ленив, к сожалению, всегда тяну до
  последнего, когда уже надо верняк, не до искусства,
  но Гера ведет себя как мужик, он не опускается ниже
  мозгов, я тоже смотрю ей в глаза, мне важны чувства.
  А если не дает, но тебе ее надо, ну, типа, необычная
  любовь, тут главное -- смириться с тем что есть и
  ничего не трогать. Она или сама придет, или
  переживешь. А если начинаешь менять ситуацию,
  переделывать там, брать корову за рога, то отпускать
  уже нельзя, потому что создается поток, который несет
  в совсем новые вещи. Я вот сегодня утром видел
  монашку из Знаменского. А потом был у своей тетки,
  старая дева которая, картошку ей отвозил, мать
  просила.Знаешь, в чем разница между монахиней и
  старой девой? Монашка на самом деле не отрекается от
  брака, у нее жених -- Христос, семья -- церковь, в
  общем, трансцедент, а старая дева -- она ни для кого,
  и не для себя тоже. У монашки под одеждой -- вера, и
  одежда -- вера, а эти не только в тряпки сверху
  донизу затянуты, у них и думки все в одежках. Но что
  интересно: когда наворачиваешь на себя снаружи и
  изнутри, все больше, больше, то переходишь какую-то
  точку икс и становишься голым. В каком смысле, ты
  понял, да? Другим голым. Это чужая нагота. Можно
  сказать, имидж откровенности или откровенный имидж,
  хоть это все не те слова. Это переход во что-то
  другое. Вот если переписываешь одну страницу много
  раз, изо дня в день, и что-то меняешь, хоть си
  нтаксис, то в итоге получишь совершенно другую вещь.
  Она хуже, или лучше, не важно, важно что она другая.
  Так расширяются вещи. Переходят в другое и в самих
  себя. Это трудоемкий путь, но исходный материал,
  остается ли он, это большой вопрос, на самом деле. У
  старых дев усыхает тело, как семенная картошка на
  грядке, но появляется другое тело -- образное на
  общем уровне, для людей, окончательно-образное для
  себя и эфирное для космоса. Эманация, пища богов.
  Это их объединяет, монашку и старую деву, они обе
  направлены вовне, но монашка это делает сознательно,
  а старая дева-как бы под принуждением, и для нее это
  минус. Монашка готовит ложе для бога, а старая дева
  готовит закуски.
  
  -- А что там делаем мы?
  
  -- Мы -- копуляция божества. Или его мысль о
  копуляции, то бишь творении. Я к чему говорю?
  Главное, не киснуть и смотреть в глаза проблеме, а
  если ниже, то это признак пидораса, вниз смотреть, на
  член. Короче, так относиться к проблеме значит то же
  самое, что когда встречаешься с женщиной и думаешь не
  о чувствах, а о том, чтобы скорей избавиться от
  спермы, а в таком случае подошел бы самый обычный
  онанизм, но тебе давно не хватает женского, женского
  присутствия, ее тепла, ее энергии навстречу, в душу,
  в плоть! Ну ладно, допустим, есть такой французский
  способ альтернативы, можно попросить ее, а потом уже
  заняться сексом, но ты теряешь при этом что-то
  плотное, нет, не то, а то, что ты хотел так долго,
  это утрамбованное желание, в нем как бы записано все,
  и муки, и радости этих дней перед оргазмом, и все
  остальное, да хоть эту толпу у этого ебаного шопа, ты
  в этом весь со всем своим будущим и прошлым,
  латентно, потому что все в настоящем, но это, этот
  момент, это же все неповторимо, такой секунды уже не
  будет, как ни переворачивай партнершу, куда ей не
  вставляй, и к тому же в плоти твои гены, а в них
  записано все, абсолютно все, и ты их теряешь просто
  так, ради искусства и ее, в данном случае, публики,
  удовлетворения. А сам ты остаешься как бы нейтральной
  сущностью, короче, творцом, но расходуешь ты, а они
  воспринимают, хотя катарсис, конечно, тоже требует
  определенных психофизических затрат, я не говорю о
  восстановлении баланса внутреннего мира, его не
  восстановить.
  
  Вдруг мне вспомнилось признание Егора, в ужасе
  сказавшего, что по пьянке он подарил Марксиму
  какой-то редкий эзотерический компилят. Егор свято
  верил в действенную силу этой книжки -- в смысле
  расширения сознания. Сам он, конечно, испытывал
  недостаток времени, жил на другой Multi-D-волне и
  вообще социум его одолевал, и теперь находился в ужасе.
  Когда Марксим спустил книжку в мусоропровод, Егор был
  счастлив. Он сказал мне: "Прямо камень с души
  свалился. Не знаю, что меня заставило преподнести ему
  эту вещь. Может, помочь решил?.. Прикинь, я десять
  дней думал о том, что будет, если Макс расширит свое
  сознание. Такое сознание..." На мой взгляд, Егор несколько преувеличил опасность. Марксим давно прошел через книги Ницше, Кастанеды, всех проповедников от дианетики до бизнесменства, и стал разве что немного параноичней.
  
  ...Вокруг бурлит народ. Марксим уверенно засаживает
  фразы в воздух, но так, что кажется: еще немного, и
  он идиотски заулыбается, или начнет орать как потный
  пролетарий порнобизнеса, согласно сюжету работающий трубочистом.
  
  Марксим разглагольствует о карме, мастурбации и девочках из бизнес-колледжа. Из кармана его джинсовой китайщины торчит нечто книгообразное.
  
  -- Это что у тебя?
  
  -- О! Чуть не забыл. Я тут из Астронета файлик один
  скачал. Буквально полчаса назад. Вроде запищало на
  браслете, а я был занят, ну ты понимаешь, пока
  туда-сюда -- блымс, какие-то проблемы, все
  бегают, орут, фильтры новые ставят, ну я и залез в
  архивы Параэкхарта. Так просто, здоровое любопытство.
  Там какая-то фигня в основном, отчеты какие-то, но
  один документик весьма... На, посмотри. Я
  распечатал. Не скучай.
  
  ***
  
  СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
  
  Лорду-Аватару Параэкхарту
  
  от председателя Особой Статистической Комиссии,
  Президента Европейского Союза,
  волхва из рода Прометея
  Александра А. Нимица.
  
  В ответ на Ваш запрос от 02.III. с.г. сообщаю.
  
  Синдром заложника, или так называемый стокгольмский синдром, характеризуется его полной покорностью перед террористами. Термин появился в начале 70-х годов в Стокгольме, где два террориста удерживали мирных граждан в захваченном ими банке. После недели, проведенной в плену, под психологическим прессом и в постоянной угрозе смерти, заложники не только приняли идейную сторону террористов, но и оказали сопротивление полиции, пытавшейся вызволить их на свободу. Впоследствии две заложницы сочетались браком с террористами.
  
  Психология заложников по категориальному соответствию выглядит следующим образом.
  
  Отчаянные. Процентное соотношение -- от 0 до 0,5. Если их нетерпеливое возбуждение передастся остальным, соотношение отчаянных может возрасти до 60%.
  
  Устойчиво-рассудительные. От 5 до 12%. Наиболее полезны для захваченных. Невзгоды только мобилизуют их внутреннюю уверенность, которая передается окружающим. Согласно тесту DES-14 наибольшее количество устойчиво-рассудительных отмечено среди Отступников.
  
  Мятущиеся. От 30 до 50%. Внезапное одиночество, унизительность обстановки, зависимость от ситуации вызывают в них подавленность, моральную оглушенность. Религиозны. 2D-статус - творческая часть волхвов.
  
  Жертвы Стокгольмского синдрома.
  
  Тип 1). Преуспевающие.
  
  Сближаются с захватчиками с расчетом, чтобы улучшить условия своего существования, избежать боли, уменьшить угрозу для себя лично и (нечасто) для своих близких. По половому признаку чаще всего мужчины, по роду занятий как правило бизнесмены. Составляют 10 -- 25%.
  
  2). Иррационально сострадающие.
  
  Чем дольше контактируют с захватчиками, тем сильнее сближаются с ними, ощущая
  некую родственную связь, проникаясь неприязнью к своим спасителям. D-статус -- волхвы и высшие ступени кшаттриев. Составляют 20 -- 30%.
  
  Особое примечание
  
  Заявляю о своем несогласии с нынешней политикой Верховного Совета Волхвов, считающего данную информацию секретной. Предлагаю опубликовать ее во всех ресурсах Боди- и Астронета.
  
  ***
  
  -- Алло. Костя Пилсудский на месте?
  
  -- Одну минуту.
  
  ...
  
  -- Ты, Олег? Здорово!!! Ну ты, блин, бучу поднял! Мы тут все в ахуе!
  
  -- Я в редакции диск забыл. Черный, с надписью "Нифльхейм".
  
  -- Поздно, брат! Диск твой уже в разработке! Там роман такой, без особого сюжета? Ну ты не волнуйся, мы сюжет ему приделаем. У нас тут, ваще, такое творится! Весь отдел по тревоге подняли. На тебя нынче работаем. Так что лови компромат!
  
  -- Уже?
  
  -- А то! Я тут на виртуальном заседании еле убедил наместника, что ты уезжаешь на днях. А то знаешь ведь... Нет человека, нет проблемы... Так что все окэй. Ты, кстати, имей в виду, что к телефонам уши приделали. Сотовый, Бодинет, Астронет -- все пишется. Фильтры новые поставили. Чистку в рядах обещают. Приезжает спецотряд из Москвы, пропагандисты, бля. У тебя когда самолет? В воскресенье? Регистрацию можешь не проходить! Проводы по высшему разряду и самолет не отменят, даже если ураган, а то еще передумаешь. А мы сидим вот, гороскоп твой сочиняем для народа. Ну там все мрачно, ты понимаешь... Ломброзо отдыхает.
  
  -- Вызов моим бывшим женам послали?
  
  -- Обижаешь! Час назад. Ну что еще? Общий психологический портрет, лингво-сексуальный анализ текстов, воспоминания коллег и знакомых... Теперь ты конченый анфан террибль, жертва порочного гуманизма и угроза для человечества! И скажи спасибо, а то шеф предлагал сделать тебя неудачником, типа неэффективный чел, но это же сыграет только на офис-пипл и на совсем уж маленьких бойз энд герлз, а тут прицел не тот, тут шире надо. Сцуко, да с таким пиарищем тебя в Париже президент встречать обязан. Может, мне тоже?.. Типа, вставай, проклятьем заклейменный?.. А то пашешь тут за штуку баксов, а впереди -- пустота... Удачный ход, Олег. Правда, круто. Я всегда в тебя верил. Так точно все рассчитать...
  
  -- До свидания.
  
  -- Пригласи на отбытие! Пока!
  
  Трубка мобильного погасла, будто упала в сугроб. Минус тридцать в каждом. Это бодрит.
  
  
  24.
  
  Ли прокуды ли жизни ради ныришта своя отиде. И тма абие бысть. И виде разводеншта се небеса и доух яко голонбь сходеншть на нь.
  
  И вот стоит он, лаская голубя вельвет сквозь шелест крыльев в черепной коробке. Колесницы несутся мимо, роняя грязь на палимпсест. Уже не докопаться до первого
  слоя. Да и был ли он?
  
  Сажусь на лавку, рука скользит за сигаретой во внутренний карман, и как раз на полпути, где-то на границе тепла и прикосновения, меня озаряет.
  
  Философский коллапс. Сигарета рядом. Я могу ее достать, я знаю ее. Но чтобы осознать ее, нужно столкнуться с ней, почувствовать сопротивление, преодолеть или нет -- дело десятое, но как раз сопротивления я не встречаю.
  
  Не встречаю давно. Ни в чем. Нигде. Это просто поток. Он знает меня, я знаю его. Мы знакомы? Нет, просто это мы.
  
  Раздражение подбирается к диафрагме, стартуя в сплоченный мозг. Три! два!! один!!! Поехали!
  
  Орбитальные станции взорваны. Летите, товарищ Гагарин, летите насквозь, и никогда не возвращайтесь, ибо ну его нафиг, такой фатерлянд, ибо в одной реке дважды не тонут, ибо степь одна и ныне и присно.
  
  Где здесь начало и где предел, с чего я начал, уже трудно вспомнить. Я разгребаю это море день и ночь и все никак не наткнусь на что-то плотное. Дно усеяно обломками кораблей и чешуей русалок, но какая разница, если Ничто на одном берегу - это Все на другом?
  
  Неделю назад покончил с собой Грегуар. В пять часов
  утра он вышел в сад, выпил чашечку сомы, погрузился
  в медитацию и 2D-оруженосец снес ему голову тонким
  ритуальным топором. Эксперты отметили, что обряд
  выполнен безукоризненно. Оруженосец
  накануне прибыл из Питера, где возглавляет охранную
  фирму. По его словам, решение патрона не связано с
  его профессиональной деятельностью.
  
  Торгово-эдипов комплекс шумит вокруг. Тесный круг. Плодитесь и продавайтесь. Мимотекущий мейнстрим несет беременных суккубами
  гражданок и граждан, готовых к зачатию, исполненных
  рогатых микротварей. Микрогалактика сосет золотистый
  кончик моей сигареты, выгнувшись во весь горизонт.
  Она лезет в каждую микрощель, хотя ворота небес
  распахнуты настежь. Где-то в чистом поле воет на
  солнце Лаура. В ее животе мраморное яйцо, и при
  каждом гортанном крике оно стучит о ее каменное
  сердце.
  
  Стою у бочки с порохом, спичка в руках. Я где-то уже
  видел это голодное небо, жадные горла тополей. Не
  запрокидывай голову, Лаура. Не урони свою тоску: она
  прольется дождем твоей злости. Сигарета промокла от
  слов. Огонь выдыхается. Сжатые губы, и какого черта
  брехать? Какого бога курить? Что даст сигарета?
  Десять затяжек, дактиль-хорей, гекзаметр дымный, и
  прими все как есть, как будто это и впрямь
  существует, /и все забудь/. Не смотри вокруг. Нет
  причины смотреть, если все что видишь -- лакуны,
  паузы, монеты, угасающий экран, если все и ничто --
  одно и то же.
  
  Ладно, оставь это, не грузись, Олег, не смурей,
  проживи еще день, придумай еще одни сутки, год, или
  два, да какая разница, осмотрись, ведь Лаура твоя --
  лишь игра и обман. Два последних слова вдруг
  производят странное действие. Я вскакиваю с места и
  бросаюсь вперед, цепляясь за выступы города, в
  невесомости, в центре урагана, ибо натура-мать не
  терпит пустоты, еще немного -- и в меня хлынет Байкал
  со своим омулем, эпишурой, гамарусом, аквалангистами,
  интуристами, отдыхающими, БЦБК и лимнологическим
  институтом. Вперед! Сей just, Лаура, приступ острый
  сна моего, Олега Навъярова, свободнорожденного,
  тридцатилетнего, приснившегося Богу.
  
  Скользят полозьями червеобразные улицы. Город,
  эдемский плод, изъеден насквозь. Мутная волна
  поднимается от сердца, заливает мозг. Хождение по
  улицам сродни чтению газет. Какой бы глубокой ни была
  мысль, угодив в них, она становится плоской. Город
  выходит из берегов. Камни ползут вверх, опережая
  напряженные скулы пешеходов. Полные груди сельских
  учительниц уносят их в небо. Под пышной триумфальной
  евроаркой, мимо хрущовок, мимо СИЗО, ШИЗО, ОМОНа и
  бандитских легионов, мимо кривых халуп и алкогольных
  срубов стройными колоннами шествуют они. Горожане,
  сбросив покровы кожаные, сплошным потоком струятся в
  Цирк. Шоппинг души, господа! Исход обратно в
  Египет. Все бешено вращается, люди, звезды,
  вселенные, духи, времена, ангелы, престолы, 3, 7, 10,
  12, 13, 21, чертово колесо, семеричные цепи, и Кто-то
  давит на педали, и рвется к цели своей, и сорит
  кусками плоти. О небесный Велосипедист, узрю ли тебя
  не сзади? У церквей, мечетей, костелов, синагог,
  молелен, баров и притонов клубятся толпы фанатеющих.
  
  Далеко от всех, в арктических льдах, сквозь
  свинцовую мглу светятся два невыносимо живых глаза.
  Ледовая глыба сковала меня, туман наполнил меня. Я
  дышу тобой, Лаура, и ты далека. Я должен тебя
  увидеть. Подтачивает одна мысль: неужели ты снова
  исчезнешь? Реальность расширяется, реальность
  становится большей, чем что-либо доступное взгляду.
  Мимо струится весь мир, и ты исчезаешь вместе в
  видимым. Над головой -- панический щебет птиц. Они
  ищут спасения от вечной зимы, но вокруг -- стекла.
  Время -- сфера и в ней мало воздуха. Гибнут Микены.
  Карфаген задыхается в огне. Над Стоунхенджем повисли
  полчища мух. Солнце пробивается сквозь точно
  выверенные щели, чтобы осветить красную грязь.
  Сегодня опять было жертвоприношение. Пахнет свежей
  человечиной, глиной, влажной землей. Минуя глыбы,
  чувствую свою силу. Я, неспособный сдвинуть с места
  ни один монолит. Смотрите. Мы проходим.
  
  Лаура... Всегда удивлялся твоей походке. Она
  похожа на струю течения, которую никогда не потеряешь
  в речных извивах. Твой текучий шаг разбудил болезнь,
  в которую превратилась моя память. Жизнь состоит из
  черных кругов, пытающихся вытянуть из нас все соки.
  Разорвав очередное кольцо, исторгаешь не победный
  клич, а усталость и опустошение. Мы не боги желаний
  наших, царевна моя. Мы не созданы для произвола. Но
  силы приходят вновь и вновь, и тогда я радуюсь, что
  не сдался и не заперся в круге, словно в норе. Как
  просто сорваться вниз. Верить только в успех и силу.
  Как трудно быть человеком. Как легко впасть в
  варварство. Многие ломаются, и от ежесекундного
  треска, грохота, падения сходишь с ума.
  
  Август, бульвар на набережной, полночь. За три дня
  до того, как я выпал из твоей жизни словно из
  самолета -- на высоте стратосферы. Пока еще все
  ощутимо. Ночь сменила жаркий день, и кровь еще
  струится в наших объятиях. Яростно вращая языком в
  поцелуе, мы втягивали в наше нутро асфальт, деревья,
  звезды, реку. В нас не осталось ничего человеческого:
  только любовь. Вдруг, оглянувшись на шипение пены в
  реке, ты задрала платье и став спиной, выгнула бедра.
  
  -- Ну что же ты.
  
  Я впился в тебя. Самое маниакальное соитие в моей
  жизни: абсолютная страсть. Оргия Осириса и Изиды в
  чреве матери, а та -- с Супругом в чреве Мирового
  Кита Йохимбе. "Ну что же ты"! Это значило: "Возьми
  меня". Эта архаика куда лучше выражает суть. Если
  бы можно было взять тебя без остатка! С этой травой,
  птицами, мертвыми киосками и фригидным мерцанием
  звезд. О боги мои, я вносил в свои толчки
  тектоническую мощь планеты, и твоя лава взорвалась; я
  зажал тебе рот, впитывая крик ладонью. Город
  проглотил мой стон, как пил он дневные фонтаны. Я,
  неуклюжий, заброшенный, с дрожащими от безумия
  руками, я навалился на тебя, качаясь от мысли, что не
  могу поглотить тебя полностью и навек.
  
  -- Что это с тобой? -- смешок, прикосновением пальцев
  к глазам.
  
  -- Ничего. Просто показалось...
  
  Те, кто любят, обладают проклятым даром: они всегда
  правы. Фраза "я люблю", если это искренняя фраза,
  передает нас в руки объективности. Власть над ней
  достигается только полной капитуляцией. Она оставляет
  без защиты, иллюзорной, но в которую вы свято верим,
  открывает словно молитва, и в минуты страха
  вспоминается о том, что если у молитвы есть высокий
  покровитель, то у этой фразы ни дна ни покрышки.
  
  Отныне весь мир становится слишком реальным для нас,
  привыкших к молчаливым компромиссам; он становится
  объективной истиной, бессильной или убийственной без
  нашей личной и самой непосредственной поддержки. Если
  вы открыли ее глубину, и готовы следовать к
  последнему пределу, тогда вы проживете свою
  собственную, а не украденную у других созданий,
  жизнь. Цена открывающегося пространства -- наша
  собственная цена. Все прочее -- лишь декорации или
  попытка нас разрушить. Но к чему говорить об этом? По
  крайней мере, сейчас? Ты ускользнула, летя дальше.
  Следя за тобой, я диктовал себе грамматику рая, я
  танцевал на его волнах точно лист назаретской
  смоковницы. И развратив себя надеждой, я расширился
  до небес; смерть воробья или мыши доставляла страшную
  боль. Я надеялся, Каннибель. Это было единственное
  занятие, оставшееся мне. Позвоночник вонзился в
  созвездие Скорпиона и каждую ночь я спускался по нему
  вниз со своей верой в кармане. Я надеялся в одури
  остановок, в колыбельном ритме электричек, в лязге
  серебряных молний, в грохоте входящих в город
  колесниц. Я стал маньяком надежды: от меня
  шарахались даже фанатики. Я верил и надеялся, и это
  было бессмысленное бешенство агонии, когда тело перед
  смертью хватается за косы беспечной дурочки-души.
  Иногда ты сходила на землю. Тогда я окружал тебя.
  Вращеньем вертолетных лопастей нависал над твоей
  макушкой, и поле волос твоих волнилось. За поворотом
  улицы, в районе набережной и острова покачивалась
  ночь, абсолютная полупрозрачная ночь. На берегу
  раздалось шипение. Тот, кто выходил из нечистых
  волн, был предсказан патмосским узником, и тот
  перевернулся в раю, когда увидел, во что превращается
  мечта. Зверь смердящий покинул воду и стал передо
  мной. "Я -- твоя надежда", сказал он. И было на
  голове его семь глаз, каждый впивался в душу, глодал
  печень. И силу его питали такие как я, и он жрал нас,
  покинувших небо, громыхающих в словесах и жестяных
  молниях. И на плече его восседала ты.
  
  Впрочем, я сходил с ума. Легко соскочив с плеча, ты
  обняла и извинилась за исчезновение. На перекрестке в
  центре города ты остановила машину; мы отправились в
  ночь.
  
  Нас примирила "Волна". Бог снова был рядом, на
  сей раз одетый в серый пиджак и джинсы, и без
  насмешки попросил у меня прикурить.
  
  Перетекая друг в друга через сплетенные пальцы,
  черноволосый щетинистый мачо и белокурая скромница,
  мы слушали наше дыхание. Мы были столь идеальной,
  столь нереальной парой, что бармен поинтересовался:
  кто из нас работает в эскорт услугах? Ты удержала мою
  руку; это и в самом деле было смешно. Маленький
  Тантал, вытиравший стаканы, находился в атоллах
  других широт, в доме земном, которого больше нет.
  
  Ночь струилась в жадное брюхо рассвета. Мы совлекали
  с себя слова точно одежду, словно ловили тишину из
  старого радиоприемника, доносящего лишь шум океана.
  Пар алкогольный стоял в мягких сумерках, будто у
  ночного затона. Я искал в тебе ясности и любви,
  сознавая, что не осталось в тебе ни того, ни другого,
  и жизнь твоя мало отлична от моей, разве что более
  изменчива внешне, когда пресность сменяешь ядом.
  Отчаянная, хрупкая красота таилась в краешке твоего
  ушка, под которым поблескивала древняя серьга. Все
  же это была ночь, моя ночь и моя женщина, мой Бог,
  улица и солнце, восходящее из моря на исходе
  мостовой.
  
  Никогда не было так хорошо. Расслабленный, я
  тонул в тебе, -- как банально звучит все искреннее...
  Бездна привычна, но к ней нельзя привыкнуть. Осталось
  во мне что-то такое, что боится фатальной нежности.
  Нежность убивает. Я не смел прикоснуться к твоей
  душе, и рассвет прибывал словно пустыня. Моя любовь
  не дотянула до причин, где нет ни одной причины.
  Когда я сжал твою талию в танце, когда твои груди
  коснулись моего сердца, Бог неспешно покинул ресторан
  и сошел вниз по улице.
  
  Примечания к главе 24.
  
  Ли прокуды ли жизни ради... -- Ради жизни или смерти
  он покинул свое убежище. И сразу наступила тьма.
  И увидел он разверзающиеся небеса, и дух, словно
  голубь, слетел на него (искаж. старослав.).
  
  Патмосский узник -- Иоанн Богослов, отбывавший срок
  на каменоломнях острова Патмос.
  
  25.
  
  Черный лебедь неспешно взмахнул крыльями и в
  нисходящем потоке воздуха завис над тайгой, железной
  дорогой и пассажирским составом, уже четвертую ночь
  двигающимся с Запада к центральному вокзалу Закутска.
  Лебедь смотрел вперед. Все возникло за один миг в
  тени его крыльев и распространилось вдоль,
  параллельно вечереющему небу и цепочке вагонов,
  окатывая теплой воздушной волной верхушки сосен,
  занавески на окнах купе и дребезжащую медную ложку в
  пустом стакане, которая неритмичным своим звоном
  заставила подумать о колокольчиках женщину по имени
  Лаура, что смотрела в окно на летящую птицу, и когда
  я понял, что вокруг не купе поезда, а веранда
  загородного дома, все уже изменилось и вновь
  предстояло жить в настоящем.
  
  Лебединая стая слетает на озерное дно небес и, с
  криком пролетая над маковым полем, разрывает еще одну
  струну в сердце. Двенадцать часов. Упоительно
  страдает магнитофон, хрипловатый инглиш наполняет
  ночь.
  
  Стол усеян опустевшими рюмками, бокалами с
  отпечатками lipstick, недоеденной закуской. Лампы в
  саду рассеивают комариные тучи, внизу, у изножия
  усталого дома, проистекают танцы. Жорж объял
  рекламщиц Свету и Лялю, в покачиванье сладостного
  медляка ощупывая их попки. Ахмед давно свалился в
  душной маленькой кухне, Ванек заперся в туалете.
  Лаура беседует о чем-то смешном, бросая на меня
  авансовые взгляды. Добрая беседа старых друзей. Море
  разливанное. Держись, Олег, потока -- сонду и
  ононду, да в пустоши и бляди бы не колиждо сотворих.
  Из мрака появляется Леха. Развеваясь винным духом,
  он слету приземляется на стул.
  
  -- Олег, тебе не кажется, что ихняя "Вlond" как-то
  подозрительно напоминает нашу "Блядь"? Опять же, юс
  большой, носовой звук арийский. "Он", как известно,
  значит у нас "у". Значит, блонд -- это блуд.
  
  Сон в руку.
  
  -- Да, тут без юса мелкого не обошлось. Экий ты
  ученый.
  
  -- А я думал, ученый -- ты. Кстати, как там поживает
  Шопенгауэр?
  
  В беседу вклинивается Жорж.
  
  -- Мужики, вы типа объясните мне. Чего там у Шопенга
  вашего? Читывал я книжку евонную, одну страницу смог
  -- и все. И то один лишь раз. Темный лес... Понятно,
  что там стебалово какое-то крутое, но где смеяться, я
  не понял.
  
  -- Nel mezzo del cammin di nostra vita, -- отозвался
  Леха. -- Озимый край пройдя до середины.
  
  И поскучнев, налившись лимфой, он стряхивает с шерсти
  пепел, оскаливает клыки и начинает длительно-сопливый
  монолог о своей потерянной судьбе, о судьбах России,
  о мужицкой крутости и тюрьмах, но заметив выражение
  моих глаз, абсолютно трезвых, он затыкается рюмкой
  водки. Тем временем Жорж мягко увлекает дамочек в
  баню. Вдруг все уплывает в сторону, сливается на
  другой край ночи. Лаура вынимает из сумочки
  пудреницу, открывает ее и, мельком взглянув в мою
  сторону, спрашивает:
  
  -- Кстати, Олег. Откуда это странное имя -- Лаура?
  Рильке? Саади?
  
  -- Тулуз-Лотрек, madame.
  
  -- Кроме шуток. Ну?..
  
  -- Увидел в одном журнале. "Vita Nova XXX". Это о
  загадках мировой поэзии.
  
  Она распахнула кровавый рот, выбросила длинный
  раздвоенный язычок и пошипев немного в зеркало,
  осторожно захлопнула пудреницу. Лаковый пурпур ее
  коготков: лунный свет.
  
  -- Зови меня лучше Бастет. Впрочем, -- качнув
  плечами, произнесла она, -- в нашу эпоху имена
  решительно ничего не значат. Все так перемешалось...
  Хорошее время, да, Леша? Перемирие на фоне этой...
  как еe... войны?
  
  -- Любое перемирие в интеллектуальном мире усугубляет
  народные распри, -- выкрикивает Жорж, появившись из
  бани. -- Зона, она и в Африке зона.
  
  Возникший Ванек задумчиво подытожил вопросом:
  
  -- Диалектика и манихейство -- это одно и то же?
  
  -- Пожалуй, нельзя так сказать. Это два одного и того
  же, -- отвечает Леха и обратившись ко мне вопрошает:
  -- А ты чего не пьешь?
  
  -- Здесь такой воздух. Пить не нужно.
  
  -- Мне Ахмед говорил, ты не пьешь. Я не поверил.
  
  -- Это потому что ты трезвых давно не видел, --
  резонирует, качаясь, Ванек. -- А может, он трезвее
  всех, хоть и пьет одну минералку.
  
  -- Ахмед говорил, ты от водки трезвеешь.
  
  -- Круто! -- заметил Ванек.
  
  -- У нас очень разные представления о трезвости.
  Полярные. Царство вечного холода, царство вечного
  жара...
  
  -- Это что?
  
  -- Да так... Поэзия народов Севера.
  
  -- Чукчи. Понял.
  
  Одурманенные звери. Озверевшие люди. Вочеловеченные
  боги... Но что прежде богов? Что?
  
  Там... Здесь... Они скажут, что я пьян. Они скажут,
  что -- нет.
  
  Появляется Ахмед, покачиваясь, в спортивных трусах и
  майке.
  
  -- Короче! Я пошел пробежку делать.
  
  -- Во нажрался... -- мечтательно произносит Ванек.
  
  -- Спорт, -- коротко, со значением бросает Ахмед. --
  Каждое утро. Тут неподалеку турник есть. В лесу. Фиг
  знает, кто его поставил. Может, геологи?
  
  Леха хмыкает.
  
  -- Так вот, я до этого турника -- и обратно.
  
  -- Мы писали, мы писали, наши мальчики устали, -- со
  вздохом констатирует Лаура.
  
  -- Не устают только те, кто плохо писает, -- вновь
  встревает Жорж. -- У них там какой-то гормон в
  крови. Спать не дает. Соловьев или Бердяев, кто-то
  из них помер от этого. Ребята плохо пИсали. Или
  писАли. Да хрен их разберет.
  
  Лаура встает, слегка раскачивая бедрами воздух,
  подходит ко мне.
  
  -- У кого-нибудь есть зажигалка?
  
  Шарю по карманам. Нет. Еще раз. Может, упала? Хоть
  глаз выколи. Жорж улыбается ей интимно, чиркает
  спичкой, подносит огонь.
  
  -- Весна... -- вздыхает Лаура. -- И рассвет часа
  через четыре...
  
  -- В Австралии сейчас осень. Там наступает ночь.
  
  Она взглянула на меня. И что-то случилось. Как будто
  я сделал неосторожный шаг и все перевернулось, и я
  падаю в облака будто в пропасть.
  
  Сердце поплыло. Полетело к самой глубине, и я уже
  ничего не чувствовал кроме полета. Я ощутил себя
  крохотным, но, едва подумав об этом, заполнил весь сад.
  Лаура отняла дымящиеся пальцы от лица. Скользнули
  искорки в синеве ее глаз, как будто рыбки
  промелькнули подо льдом.
  
  Вздох. Отвлечение.
  
  -- А душ здесь, конечно, отсутствует, -- произносит
  она.
  
  Леха растекается в улыбке.
  
  -- Нет, возле спальни есть. Комнатка. И горячая вода.
  
  -- Ну ладно, -- произносит она уходящим голосом. -- Я
  пошла спать...
  
  Ее золотистая луковая головка медлительно
  растворяется в тени. Она будет ждать. Ванек смотрит
  ей вслед и сглатывает слюну. Через минуту сама собой
  всплывает перед взглядом зажигалка. На столе. Прямо
  напротив.
  
  ...Час или полчаса ночи. Руки по плечи во
  мраке, ладони увязли в звездах. В округе стоит мокрая
  пустота. Навстречу походным отрядам деревьев летят
  лепестки. Шары ламп горят в переплетениях веток.
  Ночуя в саду Гесперид, на берегу Байкала, центрального моря страны Нефельхейм.
  Это было тысячи раз и уже не кончится. Это не в
  пространстве и лишь отчасти во времени. Это в доме,
  где не бывает смерть и вечно царит битва, а вокруг --
  закатнорассветная пустыня и снег, и никого на сотни
  верст вокруг, только шесты с конскими головами да
  сухой помет льда, и безжизненная ясность, и мне
  никогда не остаться в этом доме, потому что я ношу
  его на своих плечах.
  
   _______
  
  Осирис, Исида. В плену египетском у двух этих господ. Все
  ищут исхода, а эти -- только друг друга, но никогда не
  пересекаются их пути, каждый фараон знал об этом. И
  хлебая из котлов фараоновых, однажды отрыгнешь тоской
  и обнаружишь себя в пирамидах тополей, на мертвом
  побережье города, разящего мазутом, и вдруг покинув
  этот кенотаф поймешь, что остался живым, но без
  всякого смысла. Кому поклоняться, сестра моя? Где
  ты? Нет тебя и меня нет, но есть гробница и
  расходятся следы двух близнецов единочревных, что
  ищут друг друга, уткнувшись носами в пупки. Право
  победителя ничего не значит в толпе побежденных. Они
  тихо сводят с ума. Ты или свой, или тебя нет. О
  Исида и Осирис! Вы -- религия несовпадений,
  единственное, что имеет место быть, и какая разница,
  весна ли это, зима ли -- под почвой в одной утробе
  старуха и младенец, и так всегда. Боги мои, как
  противоестественна зима, но беременность весны
  ужасна. Сморщенная кожа земли покрыта волосками
  сосен. Под нею зреет Солнце, точно нарыв, и нет
  сомнения, что трава и сок, бурлящие в глубинах,
  питаются лишь гангренозным Стиксом. Все по ту
  сторону зрачка, текучее, расходящееся в стороны, купаясь в
  начальной листве, и этот вечер -- тень от
  ветром наклоненных тополей, и даже пыльное золото
  августа не окончательно, утекая в сентябрь, а
  дальше будет снег; я ничего не хочу оставить со мной,
  и ничего не хочу так сильно, и это так просто, просто...
  Это не значит вскрывать асфальт,
  стрелять по плоти окон, апельсинами в ночи сияющих,
  пить чай на кухне в сумерках осенних, блевать под
  утро и курить пятидолларовую сигару, сухопорно грезя о
  любви. Это похоже на поверхность, и скоро будет
  дождь. Она ждет, ее бедра пылают, нагие яблочные
  бедра, ладони сжимают грудь и губы сочатся вином. Но
  завтра настанет, и завтра ничего не будет, кроме...
  
  Помолчи. Хаос. Хаос приходит в движение. Масса
  вращается -- один оборот, изгиб, другой оборот. Это
  втягивает. Не могу удержать.
  
  И вдруг все вздрогнуло и потекло как расплавленная
  бронза, смешиваясь в одно, возвращаясь во что-то,
  чему я лихорадочно ищу название, и не нахожу. Как
  будто я снова лежал на койке, пил мозгом переводное
  французское и думал о смерти, скользя по гранитной
  крошке слов. Ведь это не было -- это продолжается,
  и думая о том, что все кончено, и дело даже не в
  бандитских банках из-под денег, маринованных
  предательством и кровью, я с первобытным изумлением
  спросил себя: неужели это все? Неужели не останется
  ничего, что я считал своим, неужели я никогда не
  раскрою себя и не наполню собой этот мир, каким бы он
  ни был? Ведь я казался, а не был; как много сказано!
  Но не сказано ничего. И как, и за что мне зацепиться?
  Меня уносит, уносит...
  
  С колоссальной неохотой, через не могу, пробивая
  сальный лед и горные породы, сквозь голоса и
  мелькание лиц и привычек, будто в круге хохочущих
  надо мной поднялась такая простая догадка, что -- ДА,
  ЭТО ВСЕ, и у меня ничего нет и никогда не было, и не было даже
  того, кто спрашивал об этом.
  
  Я готов был взорваться. Я сжался в укол, оставленный
  иглой на поверхности воздушного шара за миг до
  хлопка. И сверкнув на самой глубине высот, пошла
  взрывная волна, через обманчивую тяжесть, через тьму
  и свет, сквозь болото, где спрятались миллионы людей,
  пряча страдание в нем самом... Как трудно увидеть даже
  край истины. А чтобы принять ее, надо исчезнуть,
  и тогда сметутся все перегородки - окончательно, как
  римляне смели останки Карфагена и своего вечного
  страха, и позже перестали быть. Господи, -- подумал
  я, -- так много слов и ошибок, а ведь я даже не
  начинал дышать. При чем здесь это тело? При чем лицо
  в этом паспорте? Мысли?.. Какое будущее? Какое
  прошлое, в конце концов? И кто эти люди, кто впустил
  их в мой ум?
  
  Неточно, неуклюже, некрасиво. Взрыв бомбы там, где
  хватило бы одной-единственной пули, -- если, конечно,
  цель ясна... Но что думать? И кому? Что, из чего я
  должен выбирать, если все одно?
  
  Пора на выход. Смотри, уже спадают титры: тела,
  потребности, судьбы. Эго. Я не знаю, что это такое,
  но вряд ли оно нуждается в геройском служении, в
  прыжках на амбразуру и даже в стакане чая на столе,
  если все -- попытка ухватиться за бумажный лист,
  плывущий в необъятном океане. И что еще ты видел в
  нем, кроме листа? И что же, спас он тебя?
  
  Билет на парижский рейс горит так же, как все
  остальное. Как рукописи, как человеческая плоть. Поднеся лучину к сигарете, бросаю
  пепел в лужу, будто в туман. Круги по воде, скользнув,
  исчезают в сосновых иголках. Тишина. Сидя в саду
  Гесперид, на побережье Байкала, центрального моря
  страны Нефельхейм. Центральное море каждой
  страны, отчаянно ждущей рассвета, артезианская
  скважина, ушко иглы, сквозь которую идут
  караваны иллюзий.
  
  Ветер несет запах свежевскрытого арбуза. Накрапывает
  дождь. Комната с сиянием внутри все дальше уплывает в
  темные кущи. На Байкале снова начался прилив.
  
  Мысли струятся, уходят как боль. Сердце дышит
  свободно. Согнувшись на скамейке триумфальной аркой
  сквозняка, я говорю себе что-то простое до полной
  невразумительности, загадочное, странное,
  величественное, словно наблюдаю Старшую Эдду с
  сурдопереводом. Не уходи. Останься еще день, ночь,
  осмотрись, повторяю тебе, пусть все слишком серьезно,
  но это проходит, даже это. Побудь немного, говорю
  тебе. У них нет власти над тобой, будь правилен, будь
  весь, не казни себя, останься. Вы здесь. Вы --
  последние люди. Дальше только деньги и слова.
  
  Пустая чугунная чаша накрыла тайгу. Посреди
  леса в глубоком хвойном настое высятся ворота.
  Ароматная духота пожирает воздух, разливаясь все
  дальше. 24 янтарные печати покрывают ворота сверху
  донизу и светятся с перекладины, точно прожекторы на
  зоновской запретке. Здесь нет воздуха. Его становится
  все меньше, чем ближе становятся ворота. На ощупь
  камень сух, пыль смыта черной росой, текущей со
  стенок опрокинутой чаши. Тропа, ведущая к воротам,
  истончается, раздваивается за несколько метров перед
  проемом, обходит его стороной и выводит к обрыву --
  туда, где, как говорят местные жители, можно в одном
  прыжке достичь небес. Проем ворот закрывает
  сияющая завеса. Протягиваю руку и не встречаю
  сопротивления. Несколько шагов сквозь загородь даются
  с трудом. Камешек в ботинке рвет кожу стопы. Тишина
  всасывает в себя, тащит обратно. Где же я? На кого же
  оставить? И что будет со мной? Паника. Дрожь колотит.
  Сдерживая дрожь, спотыкаясь, делаю несколько шагов
  вперед. Все. Не оборачиваться. Ощущение тихого ужаса
  не отпускает, но тяжесть падает с плеч, шуршит за
  спиной точно занавес, и свежий воздух вливается в
  каждую клеточку мозга. Глотаю кислород словно
  загнанное животное у реки, подавшись корпусом вперед,
  и не остановить, и незачем.
  
  Где-то вдалеке появляется звук, первый живой звук за
  многие годы: корова мычит и звякает колокольчиком.
  Светлый остов проходит сквозь макушку. Остов
  превращается в длинный шест, мешающий меня изнутри
  словно застоявшуюся массу в кувшине из кожи,
  отупевших страстей, автоматизма эмоций. Это не похоже
  на взбивание сливок; скорей, это действие принесет и
  уже приносит обратный результат. Солнечные лучи
  тревожат глаза, но не мешают мыслям. Внешняя весна
  обманчива. Она ничего не значит, потому что имеет
  значение лишь для моего гардероба и летних перспектив
  кожи. Брось... Все брось. Никто ни в чем не виноват, никто
  не нуждается в оправданиях.
  
  Мне 32, уже 32, а я все еще здесь, хотя снаряжен для
  похода. Брось, говорю я себе. Разожми руку... Дыши
  свободно, широко. Как необычно. Как просто. Все имеет
  или слишком большое значение, или решительно
  никакого, как существование гусей, назначенных в
  жертву этой субботой. Это позднее лето или зима, если
  обращать на это внимание, но все едино, и забавно
  наблюдать за тем, что происходит на другой стороне
  глаз. Желания крутятся в желаниях, объекты
  разговаривают с объектами, щупают их, не породив даже
  слабое эхо. Бойня. Тихая бойня, загнанная в книги
  психологов, конституции, идеи, страхи,
  неудовлетворенности. Можно было бы сосредочиться в своей душе, но где
  моя душа? Я не нашел ни единого признака. Общий свет, общий воздух, общие
  слова, только смысл -- тоже общий -- сверкает для
  всех по-разному, пока все это плывет, находится в
  пути.
  
  Следуя дальше.
  
  Рейс не отменят, если мое кресло будет пустовать.
  Кедровые ветки хлещут, потоки льда, по хлопковому
  панцирю сорочки. Россия, Европа, Америка...
  Подкатывает смех. Америка, Россия! Где они? И кто
  обязан ехать? И куда? Буквы на карте, таможни в башке,
  ловчилы из правительственных лож, тысячи зверей,
  сосущих кровь и деньги, и еще -- миллионы обманутых.
  Темя жадно пьет высокую свежесть. Я наливаюсь небом,
  я исчезаю, я начинаю танцевать. Шаги становятся
  плавными, они несут меня как щепку в океане. Ау! Кто
  обязан бежать? Куда? И откуда?
  
  Туман улетает вверх, разжав свои влажные когти. Иду по тропе,
  впереди -- дорога. Чистый воздух... Как много любви.
  
  
  Примечания к главе 25.
  
  Ли прокуды ли жизни ради... -- едва он убежище свое оставил, как наступила тьма. И дух словно голубь снизошел на него (искаж. старослав.)
  
  ...сонду и ононду... -- с обеих сторон, но я не болтаю, чтобы в пустословии и распутстве как бы я чего-нибудь не сотворил (искаж. старослав.)
  
  Nel mezzo del cammin di nostra vita -- Земную жизнь
  пройдя до середины (итал., начальная строка поэмы
  Данте).
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"