Сердечно благодарю тебя, мой друг, за хлопоты о моём имуществе. Уверен, боги воздадут тебе за твою отзывчивость и доброту. Я, разумеется, не в силах в проявлениях щедрости тягаться с бессмертными. А потому свою благодарность я выражу скромнее и проще: первое, что я сделаю, вернувшись в Рому (ведь, клянусь Юпитером, я когда-нибудь в неё вернусь!), так это закачу пирушку, да такую, что все мои друзья - и в первую очередь ты, мой разлюбезный Клавдий! - запомнят её до конца своих дней!
Деньги дошли в целости и сохранности. Обратную посылку рассчитываю отправить где-то на майские иды.
Письмо твоё получил в последние дни марта - первые корабли из Ромы пришли в этом году необычайно рано, что неудивительно: за 10 дней до апрельских календ - хвала Аквилону! - вдруг задул сильный северо-западный ветер, и все суда, идущие к нам с севера, летели, как на крыльях. Холод же стоял совсем зимний. На вершинах холмов, что видны отсюда, из Тибериады, на той стороне Кинеретского озера, даже выпадал снег. И это в конце марта! Для здешних мест это случай совершенно небывалый. По крайней мере, никто из местных старожилов, с которыми я разговаривал, ничего подобного не помнит.
Моя бедняжка Кипра в эти дни простудилась и сильно болела. Я чуть ли не ночевал в храме, выпрашивая у богов милости для моей супруги. Кому я только ни молился! И Юпитеру Всеблагому Всемогущему, и Праматери Венере, и Врачевателю Эскулапию, и дочери его Пресветлой Салюс. Каюсь, но, уступая настойчивым просьбам моей Кипры, отнёс дары и в храм к прусимам, которых я, как ты знаешь, никогда не жаловал. В конце концов мольбы мои кем-то из бессмертных были услышаны, и жена моя пошла на поправку. Сейчас она уже встаёт и даже выходит на небольшие прогулки, хотя, конечно, всё ещё очень слаба.
А северный ветер тем временем сменился на южный, пустынный, который в здешних краях называют "хамисим", и у нас настала изнуряющая жара, что, с одной стороны, конечно, тоже плохо, поскольку, как ты понимаешь, ничего хорошего в сильной жаре нет, а с другой стороны, жара в апреле - это нормально, здесь в апреле всегда жара: и в этом году жара, и в прошлом году, и в позапрошлом. И 1000 лет назад здесь в апреле стояла жара. И странно бывает, мой любезный Клавдий, сидя во фригидарии на краю бассейна и всё равно обливаясь потом, вспоминать недавние холодные дни или перечитывать твоё письмо, в котором ты жалуешься на опостылевшие тебе дожди. Как-то всё это предрасполагает к невесёлым размышлениям об огромности мира, и о человеческой малости и слабости пред ликом всемогущих богов. А отсюда уже рукой подать и до горестных мыслей о скоротечности жизни и бренности нашего бытия.
Страшно подумать, но ведь нам с тобой, мой добрый Клавдий, уже за 40. Вспомни, какими старыми казались нам сорокалетние мужи в годы нашей юности. Вспомни, как мы, будучи неоперившимися птенцами, называли "громогласным дедом" несчастного Кассия Севера. Он, и вправду, ведь казался нам в ту пору старым: морщинистый, лысый, беззубый, с вечно сизым носом и тяжёлыми мешками под глазами. А ведь он был тогда чуть ли не моложе нас нынешних! И сейчас, глядя поутру в зеркало, иной раз вдруг отчётливо осознаёшь, что вот этот вот тип, отражённый полированной медью, - некрасивый, обрюзгший, лысоватый, с лицом морщинистым, как жабье брюхо, - это ведь ты и есть! И за завтраком вдруг ловишь себя на мысли, что думаешь вовсе не о том, как бы с пользой провести день или куда бы сходить повеселиться вечером, не о друзьях, не о вине и даже не о бабах, а о том, что вот опять мясо набилось в дырку от выдранного третьего дня зуба и где бы найти в этой глуши толкового ювелира, чтобы сделал на место отсутствующего зуба нормальный протез? Да, мой друг, бо́льшая часть жизни позади, а ничего из того, о чём мы грезили в юности, нам не удалось - ни великих дел, ни великих свершений. И грустно от всего этого необычайно! Помнишь, как у Горатия: "Не те уж годы, да и настроение не то..."
Хотя, с другой стороны, нам с тобой, мой добрый Клавдий, не стоит роптанием гневить богов - ведь мы, по крайней мере, живы. А сколько наших ровесников уже покинули этот мир и отправились в печальное царство Орка! Взять хотя бы нашего незабвенного Друза. Или наших приятелей, вечных спутников всех весёлых пирушек, наших "Кастора и Поллукса" - братьев Корнелиев. Помнишь ли ты их? А ведь у них и могилы-то даже нормальной не осталось - сгинули где-то в море без следа. Я тут совсем недавно осознал: ведь наших "Диоскуров" погубил тот же самый шторм, что чуть не отправил на дно и нас с Кипрой во время нашего путешествия из Александрии в Кесарию. Так что, кто знает, может, будь Нептун тогда чуть посердитей, и мы бы с моей супругой разделили судьбу несчастных братьев Корнелиев. Кому бы ты тогда писал письма в Палестину, мой любезный Клавдий?
Долго ли, коротко, а ведь я, мой друг, вот уже 8 лет безвылазно сижу в этом захолустье. 8 лет я уже не был в Роме, не гулял вечером по Форуму, не пил вина в маленьких попинах на Велабруме, не заглядывал в весёлые дома на Этрусской улице. А ведь там, поди, уже все девочки новые! Вот ты передаёшь привет Гнею от какой-то Козочки Фаусты, а я ведь даже не знаю, о ком идёт речь. Не было 8 лет назад на Этрусской улице никакой Козочки Фаусты! Не было! Уж поверь, я-то всех "козочек" там знал наперечёт!
Ты, может быть, насмешливо улыбнёшься, но я, кажется, готов отдать свою правую руку за то, чтобы вновь оказаться в Роме. Услышать рёв Большого Цирка в тот миг, когда на арену выезжают колесницы. Или, стоя на Палатиуме, снова увидеть, как падает за Тиберис огромное багровое солнце. Или окунуться в кипящий водоворот Субуры, пройтись, проталкиваясь в крикливой толчее, вдоль её разнообразных лавчонок, вдохнуть её запахи: невообразимую смесь "ароматов" кожи, окалины, жареного мяса и восточных благовоний. И пусть под ногами хлюпает вечная грязь, и какой-нибудь ротозей непременно норовит налететь на тебя сзади, пребольно поддав коленом, или раб, спешащий с амфорой на плече, умудрится задеть тебя локтем по уху, или грубиян-солдафон, шагая, не разбирая дороги, не преминёт наступить тебе подкованной калигой на ногу, - пусть! Пусть! Вариться в котле Субуры, вдыхать её пьянящие запахи, слышать её, ни днём, ни ночью не смолкающий гул - вот счастье! Субура, моя Субура, увижу ль я тебя вновь?!
Здесь, в отдалении, все ваши столичные склоки кажутся совсем несерьёзными, вроде мальчишечьих драк у стен Арены перед гладиаторскими боями. У нас ведь здесь тишь да благодать. И скука. Скука смертная. Хотя я, конечно, понимаю: случись что у вас - до нас это тоже всё равно рано или поздно докатится. Как волна от упавшей в море скалы докатывается до берега и смывает с него рыбацкие лодки и гуляющих по набережной ротозеев. И тут самое главное - не попасть в число этих самых ротозеев.
Что же касается твоих опасений по поводу возможного заговора со стороны известного нам с тобой лица, то спешу тебя огорчить - этот заговор стал ещё на один шаг ближе к своей возможной реализации. Верный человечек донёс мне из Хиеросолима, что в конце марта из храмовых хранилищ во дворец Пилата было тайно перевезено, ни много ни мало, а 30 талентов золота - годовое жалованье двух полных легионов. Ума не приложу, каким образом Пилату удалось выудить эти деньги у Синедриона, о скупости которого здесь ходят легенды. Во всяком случае, взял он их не силой, иначе тут бы уже гудела вся Иудея, и Идумея с Самарией к ней в придачу. Тут речь, скорее всего, идёт о какой-то сделке. Большой сделке. Тайной сделке. Между Пилатом и Синедрионом. Или между Пилатом и Первосвященником. Боюсь, мы никогда и ничего об этой сделке не узнаем. Зато мы знаем другое: у Пилата теперь есть деньги. Причём деньги большие. А большие деньги - это всегда большая власть. Пилату теперь есть что предложить легионам. А легионы, как ты верно говоришь, всегда идут за тем, кто может им что-либо предложить.
Пытался я что-нибудь выудить по поводу состоявшейся в Хиеросолиме сделки у своего "четвертьцарственного" зятя. Он как раз ездил на Писху в Хиеросолим и мог что-то знать. Какие-то слухи до него вполне могли дойти. Но Антипа моих намёков не понял - стало быть, ни о чём не догадывается. Или делает вид, что не догадывается. Хотя вряд ли - простоват он для того, чтобы вести какую-то хитрую игру.
Кстати, вернулся он из Хиеросолима радостный и теперь на каждом углу трубит о том, что отныне они с префектом Пилатом друзья и что префект Пилат - "этот умнейший и порядочнейший из мужей" - его, Антипу, безмерно ценит и уважает, что во благовремении сулит ему, Антипе, неисчислимые блага и всяческую пользу.
Запел он эту песню и как-то на одном из обедов, куда я был им опрометчиво приглашён. Я его спросил: что послужило толчком к столь неожиданной и скоропалительной дружбе? Ведь всем известно, что романский префект евреев терпеть не может и местную знать никогда не жаловал; в лучшем случае терпел. На что Антипа ответил, что он оказал Пилату некую услугу, высоко оценённую префектом. На вопрос, что это за услуга, Антипа отмахнулся, заявив, что это - сущие пустяки, на самом деле не стоящие выеденного яйца. Мелочь, безделица, почему-то высоко оценённая префектом. Зная Пилата, смею предположить, что мой простодушный зять, сам того не ведая, стал игрушкой в руках "романской лисы", звеном в какой-то сложной игре, затеянной Пилатом. Я не сдержался - ты же знаешь мой длинный язык! - и напомнил Антипе, что ещё совсем недавно он называл "умнейшего и порядочнейшего из мужей" "поганым язычником" и "бессовестным вором". А также намекнул на то, что дружба романского префекта так же долговечна и прочна, как мартовский снег в горах. Антипа воспринял мои слова весьма болезненно, и мы теперь с ним вот уже вторую неделю не разговариваем. Он - потому что обиделся на меня. Я - потому что не знаю, о чём можно говорить с таким болваном.
Самое любопытное, что на меня обиделась и Херодия. Уж не знаю за что. Моя сестрёнка сама никогда не упускала случая, чтобы посмеяться над своим не шибко умным, но шибко горделивым мужем. А тут надулась, как мышь на крупу. Никогда не понимал я женщин. И теперь, скорее всего, уже никогда не пойму.
Но не будем о грустном, мой добрый Клавдий, не будем о грустном! Есть в этой жизни и светлые пятна. И самое яркое такое пятно - мой ненаглядный Марк Юлий. Хвала богам, сын у меня получился на загляденье: хорош собой, смышлён и, как оказалось, смел не по годам. Позавчера он в одиночку разделался с крысой, забежавшей к нему в комнату - врезал по ней своим игрушечным мечом, да так, что тварь издохла на месте. Не поверишь, мой друг, но горжусь я "подвигом" своего сына едва ли не больше, чем своей собственной победой в кулачном бою над тем звероподобным ахейцем (надеюсь, ты не забыл ту памятную схватку на Плебейских играх в год, когда консулом стал отец нашего Прыщавого Ликиния - почтенный Авл Нерва Силиан). Даже не представляю, как я расстанусь с моим "юным кентурионом", ведь рано или поздно, но придётся отправить его к тебе в Италию, подальше от здешних убогих провинциальных нравов. Утешаю себя лишь тем, что произойдёт это ещё нескоро. Во всяком случае, не в нынешнем году. А там, глядишь, и переменится что-либо - а вдруг?! - в моём нынешнем незавидном положении, и я, чего доброго, помчусь в милую моему сердцу Рому вместе с моим сыном.
Мечты, мечты...
P.S. Что же касается всего того, что ты рассказал мне про своего дядю, то я нимало не удивлён - Кесарь Тиберий всегда слыл большим охотником до упругих попок. Тут поражает другое - в свои 70 лет он не только не потерял к этим попкам интерес, так ещё и способен проливать на них своё семя. Клянусь, у меня порой складывается такое впечатление, что твой дядя заключил тайный договор с костлявой Мортой и собирается жить вечно.
Скол пятый
Палестина. Хиеросолим
DCCLXXXIIII ab U. c., Aprilis-Maius
1
- А я не верю!! Не верю!!.. - размахивая руками и топая босой ногой, орал Тома́; глаза его опасно выкатились, заплёванная борода мелко тряслась, потная рубаха прилипла к телу. - Выдумки всё это! Не верю! Понятно вам?!.. Пока своими глазами не увижу, пока руками не потрогаю - не поверю!
- Да и не верь, господи ты боже мой! - вскипел и Кефа. - Тоже мне! Никто тебя не заставляет! Не хочешь возвращаться в Йерушалайм? Не надо! Давай топай обратно в Ха-Галиль, в деревню свою! Никто тебя, понимаешь, не держит!
- Подожди!.. - Андреас придержал Кефу за руку. - А это?! - он вынул из-за пазухи керу и, подняв её за шнурок, показал Томе. - Это тоже, по-твоему, выдумка?!
- Откуда я знаю! - Тома смотрел на висящую перед ним керу искоса, одним глазом, как изготовившийся к бою петух. - Может, это чья-то шутка! Мало ли шутников в Йерушалайме! Написали керу, подбросили её нам, а сами сидят где-нибудь и смеются!
Кефа заиграл желваками.
- Её не подбросили. Её передали... - он запнулся, - от одного очень уважаемого человека. Который точно не будет шутить таким странным образом.
- Что за человек? - спросил из угла Пилип. - Мы его знаем?
Кефа замялся.
- Я бы не хотел пока называть его имени...
- Тоже мне тайна за семью печатями! - сейчас же встрял в разговор Шимон. - Как будто в Йехудее у кого-то есть другая такая же пара жеребцов. От Йосэфа бар-Гада гонец приезжал, верно?
Кефа недовольно поморщился.
- Ну, приезжал. Не надо только орать об этом на каждом углу.
- Так я и не ору, - пожал плечами Шимон. - Это вы тут крик подняли - на другом конце Бейт-Аньи слышно.
- Да, действительно, - Андреас озабоченно оглянулся, - давайте-ка потише. У хозяина дома и так уши в нашу сторону растут... Да и женщины тут за стеной. Не хватало ещё, чтоб они опять вой подняли. Марьям-младшая до сих пор ещё не отошла.
Все замолчали, прислушиваясь. В доме было тихо. За окном, навевая тоску, мерно свистел жаркий пустынник "хамишим".
- Слушайте, а пожрать у нас ничего нет? - озабоченно спросил Леви, приподнимаясь с пола и просительно заглядывая в лица товарищам. - Может, у кого кусок лепёшки завалялся? А?.. А то что-то брюхо совсем свело.
- Да подожди ты, Леви! - сердито отозвался Андреас. - Вечно ты со своим брюхом! Нашёл время!
Бывший сборщик податей поспешно плюхнулся на место, обиженно надулся и засопел. Борода его заходила из стороны в сторону.
- И как ты можешь жрать в такую жару? - лениво спросил Йааков, отирая потное лицо рукавом рубахи. - Я так только пить могу.
- Двора! - позвал раздражённый голос Шимона Прокажённого. - Куда ты опять задевала фитили для ламп?! Почему они опять не в сундучке?! И почему я всё время должен их искать?!
Женский голос в глубине дома что-то неразборчиво ответил.
- Вечно у тебя!.. - недовольно произнёс горшечник, и неторопливо зашаркал в обратном направлении.
Снова взвизгнули несмазанные петли, и всё стихло.
- Ну, хорошо, - опять подал голос из своего угла Пилип. - Допустим. Кера настоящая, шутников нет, рабби жив и просит нас вернуться в Йерушалайм - пусть будет так... Тогда вопрос. Кого распяли на Голго́лте?
Кефа дёрнул плечом.
- Хороший вопрос!.. - он запустил пятерню в бороду и яростно поскрёб подбородок. - Кто был на Голголте? Кто видел, как казнили рабби?
В комнате наступила неловкая тишина.
- Женщины были...
- Кроме женщин! - жёстко сказал Кефа. - Женщина не свидетель. Женщина видит только то, что сама хочет видеть.
- Йохи был, - негромко произнёс Йааков-младший, которого, чтоб не возникало путаницы со старшим из "братьев громовых", все просто звали Ко́би. - Он, в общем-то, всё нам и рассказал.
- Мальчик... - Кефа покачал головой. - Умный, смелый, но... мальчик. Кстати, где он сам?
- А где ему ещё быть? - вопросом на вопрос ответил Коби. - Дома, конечно. У родителей. У них дом в Новом городе... Что ему теперь здесь делать?
- Понятно... - Кефа вздохнул. - Йохи, он, конечно, сообразительный мальчик, но... Что он может понимать? Я спрашиваю, из здесь присутствующих был кто-нибудь на Голголте? Кто-нибудь видел саму казнь?
Ему никто не ответил. Все смотрели в пол. Кефа покачал головой.
- Верные ученики... Обожатели... "Рабби, научи нас! Рабби, скажи нам!.. Рабби, ты - сын Божий!" А как только, понимаешь, "сыну Божьему" заломили руки за спину, все разбежались и попрятались в щели, как тараканы!
- А ты-то! Ты сам! - тут же взвился Шимон. - Где ты́ был во время казни?! Ты-то сам почему не был на Голголте?!
- Я же вам говорил, - повысил голос и Кефа, - я двое суток просидел в подвале дворца Хордоса! Я, между прочим, единственный из всех вас, кто пошёл за рабби после его ареста. Малыш Йохи пошёл, не испугался, и я... И во дворе дома Ханана я был... Мне туда, кстати, Йохи и помог пройти. У него там какой-то родственник в служках... И возле дома Каиафы я был, когда там по поводу рабби Санхедрин собирался. И возле претория. И возле дворца Антипы на следующий день. И на третий день, опять возле претория, когда Пилат вдруг решил в демократию поиграть... Вот где рабби пригодились бы его ученики! - Кефа горько усмехнулся. - Мы там с Йохи чуть не порвались, оравши. Да людей Ханана разве перекричишь?! - Кефа замолчал и скрипнул зубами. - Я когда понял, что Бар-Аббу отпускают, а рабби вместо него пойдёт на крест, я, понимаешь, мало что не свихнулся!.. - он помолчал. - Хорошо ещё, я меч не достал, а только кулаками орудовал. А то бы меня там, прямо на площади, и положили... И всё равно я первую линию оцепления прорвал, - не без некоторой гордости сообщил он. - В себя пришёл, когда меня уже кесарийцы, безбородые, ногами топтали. Ну, я тут, понимаешь, и опомнился, и ручки сложил. И меня - сразу же в какую-то дверь и в подвал... Ты видишь, как меня там угощали?! - повернул он к Шимону своё разбитое лицо.
- Мало ли, что ты теперь говоришь! - скривил рот Шимон. - Ты теперь всё что угодно можешь говорить. Поди проверь. А может, ты напился до беспамятства в какой-нибудь харчевне, упал и морду себе расквасил. А нам теперь сказки рассказываешь!
Кефа тяжело задышал.
- Я тебе могу показать эту харчевню, Шимон, - прищуривая и без того заплывший глаз, сказал он. - И даже могу тебя познакомить с хозяином этой харчевни. Его зовут советник Паквий. Вот он - настоящий сказочник!.. А ещё у этого Паквия есть помощник. По имени Кальв. Ростом он под потолок и шириной в два охвата. И оба этих охвата - сплошные, понимаешь, мускулы. И он тоже любит рассказывать сказки, Шимон. Просто-таки замечательные сказки! От этих сказок из глаз летят искры, а изо рта выпадают зубы. Видишь?! - он оттянул нижнюю губу и показал Шимону кровавый прогал на месте выбитых зубов. - Хочешь, я тебя познакомлю с этими двумя замечательными сказочниками? А, Шимон?!
- А мне плевать! - Шимон стоял, широко расставив ноги и, низко наклонив голову, буравил Кефу взглядом; борода его раздувалась, как от ветра, по вискам струился пот. - На всех твоих сказочников романских плевать! Мы их скоро всех резать будем! На всех ножей хватит! И на советника твоего! И на его помощника! Будь он хоть десяти охватов в ширину! И до Понтия Пилата твоего мы тоже скоро доберёмся!..
- Да тише вы!! - Андреас, вскочив, встал между Кефой и Шимоном. - Тише!!.. Раздухарились! Будете так орать - не успеете оглянуться, окажетесь в пыточной у Пилата! Оба окажетесь! Да и нас ещё всех за собой потащите!
- Ладно!.. - Кефа последний раз зло взглянул на Шимона, отошёл и, опустившись на пол, прислонился затылком к прохладной стене.
Шимон потоптался немного на месте, потом тоже сел, демонстративно отвернувшись от Кефы. Лицо его всё ещё пылало от гнева.
- Ладно... - повторил Кефа. - Погорячились и хватит... И зря ты, кстати, называешь Пилата моим. Он такой же мой, как и твой.
- Э-э, нет, - скривился, как от зубной боли, Шимон, - он именно твой. Это всё-таки ты, а не я, гражданин Великой Империи.
- Да никакой я теперь не гражданин, - устало сказал Кефа. - Всё. Был гражданин да весь вышел.
- Да ты что, серьёзно?! - повернулся к нему Андреас. - Это тебя там, в подвале? Это этот... советник твой? Как его? Павий?
- Паквий, - поправил Кефа. - Да. Он... - Кефа усмехнулся. - И меч отобрали, и буллу. Не достоин, сказали. Мордой, понимаешь, не вышел. - Кефа оглядел притихших товарищей. - Ладно. Было и было. И прошло. И быльём поросло... Проживу без меча. А без гражданства - тем более. Не об этом сейчас... Давайте всё-таки попробуем спокойно разобраться. Без криков, понимаешь, без истерики... Так что рассказал Йохи о казни рабби? Конкретно.
- Н-ну... - Андреас потёр мочку уха. - Что он рассказал... Ничего особенного. Всё, как обычно: привели, привязали... подняли... - он беспомощно оглянулся на товарищей.
- Какие были кресты? - попытался помочь ему Кефа. - С подножкой или гладкие?
Андреас пожал плечами.
- Да кто ж его знает. Йохи только сказал, что дальние от дороги.
- Тогда с подножкой, - пробасил Леви. - Если дальние от дороги, то - с подножкой.
- Ты-то откуда знаешь? - ревниво спросил бывшего мытаря Шимон.
- Знаю... - Леви солидно покивал. - Знаю... На Голголте всего восемь столбов. Четыре возле са́мой дороги, и четыре - чуть подальше, на вершине. Те, что возле дороги, те гладкие. А те, что на вершине, те и повыше, и с подножкой... Не веришь - сам сходи посмотри, - добавил он, покосившись на Шимона.
Тот с сомнением хмыкнул.
- Ну вот, - сказал Кефа. - Видите, кое-что проясняется.
- Что проясняется?! - недовольно спросил Шимон. - Какая разница - с подножкой крест или без подножки?! С подножкой - наоборот, дольше мучиться.
- Правильно, - одобрительно кивнул Кефа. - Верно говоришь. На гладком кресте за полдня умирают. А на кресте с подножкой, бывает, и по несколько дней висят.
- И что?
- А то... - Кефа задумчиво потёр переносицу. - Значит, получается, что вешали их на кресты из расчёта, что на несколько дней, а на самом деле...
- А на самом деле, - подхватил Андреас, - они только полдня и провисели. Йохи говорил, что из Антониевой крепости их вывели примерно через час после восхода солнца. Так? Пока дошли, пока привязали, пока подняли...
- Кстати, - прервал Кефа брата, - гвоздями их прибивали?
- Йохи говорил, что руки прибили, - вновь отозвался из своего угла Пилип. - А ноги только привязали.
- Ну, ноги на крестах с подножкой обычно и не прибивают, - кивнул Кефа. - А руки, стало быть, всё-таки прибили.
- Да. Сначала привязали, а потом ещё и прибили.
Кефа хмыкнул.
- Всё говорит за то, что романцы вешали рабби и этих двоих надолго. А провисели они, говоришь, только полдня? - повернулся он к Андреасу.
- Это Йохи говорит, - поправил его Андреас. - Он говорит, что после того как рабби умер, он сам сначала убежал домой, побыл какое-то время там, совсем недолго, потом прибежал сюда, в Бейт-Анью, потом опять побежал на Голголту. Он говорит, что не мог вовсе на одном месте сидеть. Говорит, его как будто кто в спину толкал. Ну вот. И когда он вернулся на Голголту, он говорит, солнце ещё высоко стояло. Он так говорит... Это значит, что рабби умер как минимум часа за три, а то и за четыре до захода солнца...
- Подожди-подожди, - опять прервал Кефа брата. - А откуда Йохи знает, когда именно умер рабби? Как он мог понять, жив рабби на кресте или уже умер. Он же издали смотрел, из-за оцепления.
- Так он и не знал, - вмешался в разговор старший из "братьев громовых". - Это сотник объявил.
- Какой ещё сотник?
- Ну, сотник, который на казни командовал.
- Кентурион, что ли?
- Ну!
- Так что он объявил? Что рабби умер? Прямо так и сказал?
- Ну... - Йааков в затруднении почесал затылок. - Вроде да.
- Оно это... - пришёл на помощь своему брату Йоханан, - Йохи говорил, что сотник... То есть, этот, кентурион. Ну, который на казни командовал. Он сначала, оно это, приказал перебить им ноги. А когда черёд до рабби дошёл, то он сказал: стойте, этому не ломайте. Сказал: оно это... этот уже и так умер.
- Так рабби ноги не ломали? - быстро спросил Кефа.
- Нет, - замотал головой Йоханан.
- Йохи говорил, что нет, не ломали, - подтвердил и Пилип. - Тем двоим перебили, а рабби - нет.
- Странно... - Кефа покачал головой. - Очень странно.
- А чего ж тут странного? - вновь сердито буркнул Шимон. - Зачем перебивать ноги, ежели человек уже умер?
- Ну да, - поддакнул Леви, - правильно. Глупо ведь это - мертвецу ноги ломать.
Кефа усмехнулся.
- Плохо ты, Леви, знаешь легионерские порядки. Глупо не глупо, а если предписано распятым ноги перебить - значит, надо перебить. Приказ положено исполнять. А умер казнимый, или ещё жив - это, понимаешь, дело десятое... - Кефа помолчал. - Опять же, случаи бывают разные. Может, казнимый только сознание потерял, а все думают, что он уже умер. Сними такого с креста, а он через пару часов очухается - и поминай как звали. Поэтому казнимых и бичуют сперва до полусмерти, и голени им ломают, и копьём добивают. И на кресте оставляют висеть до тех пор, пока труп смердеть не начнёт...
- Я смотрю, ты большой знаток по части казней, - едко процедил Шимон. - Что, в Легионе приходилось заниматься?
- Заниматься не приходилось, - твёрдо ответил Кефа, глядя на Шимона исподлобья. - А вот насмотрелся я на распятых за время службы - не дай Бог никому.
Шимон на этот раз не выдержал прямого взгляда Кефы и отвёл глаза. В комнате повисла тяжёлая тишина.
- Сотник ударил рабби копьём, - нарушив общее молчание, негромко сказал Тада́й.
- Что?! - повернулся к нему Кефа. - Что ты сказал?!
- Йохи говорил, что сотник ударил рабби копьём, - повторил Тадай, ни на кого не глядя. - Когда солдаты перебили ноги тем двоим, они подошли к рабби. И тогда сотник сказал, что этому ломать ноги не надо, что он уже и так мёртв, и ударил рабби копьём... Прямо в грудь ударил... Так рассказывал Йохи, - помолчав, добавил он.
Кефа встал. Он вдруг почувствовал, что задыхается. В комнате действительно было очень душно. Редкие порывы ветра, залетавшие в узкое окно, не приносили с собой никакой прохлады.
- Слушайте! - Тадай поднял голову и с удивлением посмотрел на Кефу. - Я ещё вспомнил! Йохи говорил, что раньше, ещё днём, сотник давал рабби пить.
- Подожди-подожди... - наморщил лоб Кефа. - Ты ничего не путаешь? Кентурион давал казнимому пить?!
- Я ничего не путаю, - замотал головой Тадай. - Это, может, Йохи путает. Но я точно помню, как он рассказывал: сотник смочил из фляги губку, насадил её на копьё и дал рабби пить... А потом... а потом тем же копьём... - его губы задрожали, он замолчал и закрыл лицо руками.
- Всё! - сказал Кефа. - Теперь я уже точно ничего не понимаю! Одно дело, нарушив предписание, не перебить преступнику ноги. Это я ещё могу допустить. Это ещё как-то в голове укладывается... Тем более что его потом всё равно добивать копьём. И тем более если он и так уже умер... И совсем другое дело - напоить распятого. То есть проявить, понимаешь, сочувствие к государственному преступнику! Это уже не просто нерадивость. Это... это... даже и не знаю, как назвать. Это - уже, можно сказать, соучастие!
- Да ладно! - удивился Андреас. - Прям-таки и соучастие? Скажешь тоже!
- А ты как думал?! - Кефа повернулся к брату. - Сначала пожалел - дал попить, потом пожалел - верёвки ослабил, а потом - что?! За сотню-другую денариев дал с креста уйти?! Это ты брось! И за гораздо меньшие прегрешения из кентурионов в простые легионеры скатывались. А за такое можно, понимаешь, и на фустуа́рий угодить!..
- Куда угодить? - не понял Андреас.
- Ну... под палки. Казнят так в легионе.
- А-а...
- Я смотрю, у вас там, в Легионе, служба не мёд, - опять подал голос Шимон. - Особо не забалуешь.
- Не мёд... - подтвердил Кефа, стирая с лица пот и переводя дух. - Очень даже не мёд... Знал бы в юности - ни за что бы не пошёл. Дурак был... Молодой.
- Да какая теперь разница! - с болью в голосе сказал Тома. - Пожалел - не пожалел! Дал попить - не дал попить! Копьём-то он его потом всё равно ведь ударил!
Все замолчали. Во вновь наступившей тишине отчётливо стало слышно, как трещит масло в светильнике.
- Подумаешь, ткнули копьём, - хмыкнул Йааков и шумно почесался. - Это ещё ничего не значит. Кефа, ты помнишь Авнэ́ра из Корази́ма? Его же во время заварушки в Ципори мечом вообще насквозь проткнули. И ничего - выжил. И сейчас живёт. Ему уже шестой десяток пошёл, а он поздоровей иных молодых будет. Он на своей лодчонке на другой конец озера ходит. И сеть один выбирает... Да ты знаешь его! Весь седой и ухо одно оттопырено. Он ещё как-то приплывал в Кфар-Нахум сфину твою смотреть.
- Да, - медленно сказал Кефа. - Знаю... Человек иногда бывает удивительно живучим... Нам как-то в Кирте - мы тогда ещё совсем зелёными новобранцами были - показывали одного ветерана, в которого однажды в бою сразу четыре стрелы попало. Две - в живот, и две - в грудь. Представляете?!.. Иному бы и одной стрелы с лихвой хватило. А тут, понимаешь, четыре!.. Три стрелы достали, а с наконечником четвёртой - вот тут, под сердцем, - показал Кефа, - он так и ходил...
- Бр-р... - Леви передёрнул плечами. - Как представлю себе - мороз по коже.
- Человек, он очень живуч, - задумчиво повторил Кефа. - Я знавал многих, выживших после страшных ран. Меня самого под Тубуском мусуламии, понимаешь, чуть ли не напополам разрубили. Меня потом лекарь как тряпичную куклу сшивал. Видели ведь моё плечо?.. И безруких я встречал, и безногих - покалеченных в боях. Всяких... Одного я только не встречал... никогда не встречал... человека, выжившего на кресте... Ладно, - Кефа встряхнулся. - Давайте к делу. Что там ещё рассказывал малыш Йохи?.. Н-ну, к примеру... - он потёр переносицу. - К примеру... После того как рабби ударили копьём, сколько он ещё провисел на кресте?
- Да недолго, - Андреас опять оглянулся на товарищей. - Что там Йохи говорил? Там ведь почти сразу Йосэф бар-Гад появился? Так?
- Да, - подтвердил Коби. - Ну, не совсем чтоб так сразу. Но, как говорил Йохи, когда он вернулся на Голголту, рабби как раз снимали с креста.
- Кто снимал? Йосэф бар-Гад?
- Да. А солдаты ему помогали.
- Чудны дела твои, Господи! - вслух удивился Кефа. - Чтоб солдаты помогали снять казнённого с креста?! Нет, такого я не только никогда не видел, я о таком и не слышал никогда!.. Ну, и дальше что?
- Ну, что дальше? - Андреас потеребил мочку уха. - Дальше Йосэф бар-Гад положил рабби на телегу и повёз. А Йохи и женщины следом пошли...
- Там ещё, оно это, другие роптать начали, - подсказал Йоханан. - Когда этот, Йосэф бар-Гад, оно это, рабби забирал, в толпе кричать стали, что и других надо с крестов снять. И похоронить. Поскольку, оно это, суббота скоро.
- Ну-ну, и что? - заинтересованно повернулся к Йоханану Кефа.
- Ну, а сотник, оно это, сказал, что этого забирают с разрешения префекта.
- Да, - подтвердил Тадай. - Сотник сказал, что, мол, если кто тоже хочет забрать тело казнённого, то пусть для начала сходит к префекту за разрешением. Ну, все и заткнулись.
- Ну вот, - дослушав Тадая, продолжил Андреас, - Йосэф бар-Гад отвёз рабби на кладбище. Туда, к Садовым воротам. У него там, оказывается, была пещера откуплена. Большая, хорошая, ну, ты видел... Он и положил туда рабби...
- Про Накдимона скажи, - подсказал Тадай.
- Да... Почти сразу туда пришёл и Накдимон, и два раба с ним. Принесли метрити́с воды с алоэ... - Андреас вздохнул. - Как же без омовения... Ну вот...
- Йохи, оно это, говорил ещё, - встрял опять Йоханан, - что он хотел тоже пройти в пещеру, помочь. Но этот, Йосэф бар-Гад, оно это, не пустил его. Сказал, что они сами.
- Да, - кивнул Андреас. - Потом они вышли, задвинули камень и сказали всем идти по домам. Ну, Йохи и пошёл... Дальше ты знаешь. И про Мирьям-младшую, и... про всё остальное.
- Да, - сказал Кефа, - дальше я знаю, - он запустил пальцы в бороду и в задумчивости прошёлся по комнате. - Ну что ж... Подытожим. Итак, что мы имеем? - он остановился напротив Андреаса, выставил перед собой ладонь и принялся загибать пальцы. - Первое. Утром перед казнью рабби был... ну, я бы сказал... почти здоров. Во всяком случае, его, в отличие от этих двух разбойников, не бичевали.
- Но его ведь тоже били!
- Били, - согласился Кефа. - Я видел в претории, как его били. Солдаты, скорее, развлекались, чем занимались делом. Согласитесь, десяток оплеух и пара ударов палкой по плечам - это не то, что можно назвать смертным боем. Это не те, понимаешь, сорок ударов свинцовым бичом, что достались двоим подельникам Бар-Аббы... - Кефа обвёл взглядом присутствующих, как бы ожидая возражений, не дождался и продолжил: - Второе... Рабби распяли на кресте с подножкой. И ему не прибили ноги. Привязали, но не прибили. Так что кровью он вряд ли мог истечь...
- Но руки-то ему прибили! - напомнил Тадай.
Кефа задрал рукав рубахи и продемонстрировал всем шрам на предплечье.
- Это у меня с Пагиды... Видите? Стрела пробила руку насквозь. В самом начале боя. Я просто обломал у неё наконечник и вытащил из руки. И дрался после этого ещё несколько часов... Так что, поверьте, гвоздь в руке - рана далеко не смертельная... Третье. Кентурион мог принять обморок рабби за его смерть и поэтому приказал солдатам не ломать ему ноги...
- Да, но он ведь пробил ему копьём грудь! - возразил Андреас
- Он его ударил копьём в грудь, - поправил брата Кефа. - Ударил... Удар мог не получиться. Копьё могло скользнуть по рёбрам и только распороть кожу... Или, если наконечник копья попал поперёк рёбер, копьё могло войти в грудь, но не глубоко. И не затронуть сердце... Я не знаю - я предполагаю. Могло ведь такое случиться?.. - ему никто не ответил. - Ну, что вы молчите?! Могло ведь?!..
- Ну, могло... наверное, - пожав плечами, сказал Йоханан.
- Могло! - рубанул воздух ладонью Кефа. - Дальше. Четвёртое... После того как рабби ударили копьём, его довольно скоро сняли с креста. Спасибо Йосэфу бар-Гаду. Так что провисел он на кресте, в общей сложности, всего несколько часов. Обращаю внимание - на кресте с подножкой. С не́ поломанными ногами и с не́ ободранной, понимаешь, бичом спиной... Ну и, наконец, пятое, - Кефа наглядно продемонстрировал всем свою растопыренную пятерню с загнутым средним пальцем. - Это уже то, что я видел своими собственными глазами. Через день после казни тела рабби на месте не оказалось. Пещера, куда его положили, была пустой... А что это всё вместе означает?..
Он опять выжидательно замолчал, переводя взгляд с одного лица на другое. Йааков под этим взглядом принялся чесаться сразу обеими руками и, не выдержав, в конце концов выпалил:
- Что?!
- Это значит, - подытожил Кефа, - что рабби, по счастливому стечению обстоятельств, вполне мог остаться после казни живым... Избитым, покалеченным, но... живым! Понимаете?!.. Он просто был без сознания. Кентурион принял его за мёртвого. И Йосэф бар-Гад с Накдимоном приняли его за мёртвого. Они обмыли рабби, завернули его в саван и положили в пещере...
- Подожди-подожди! Это как же?! - перебил Кефу Тома. - Как можно живого принять за мёртвого?! Он же хоть и не это... но он ведь дышит!
- А ты Эльазара вспомни! - Кефа потыкал большим пальцем себе за спину, как будто там стоял упомянутый им Эльазар. - Вспомни Эльазара! Его и сёстры приняли за мёртвого! И соседи все! Включая нашего горшечника! Его ведь, понимаешь, хоронили человек пятьдесят, не меньше! А он был жив! И если бы не рабби, он бы до сих пор в могиле лежал!.. Так что я вполне допускаю, что Йешу могли принять за мёртвого. И похоронить... А он ночью... ну, или уже днём, в субботу, очнулся, выбрался из пещеры и ушёл!..
- Куда? - спросил Тадай.
- К кому-нибудь из друзей, - сказал Андреас. - Он ведь так и пишет в кере: "За меня не волнуйтесь, я в безопасности, у друзей". У рабби в Йерушалайме много врагов, но много и друзей... Да, - Андреас одобрительно посмотрел на своего брата, - всё вполне правдоподобно выходит. Вполне... И сейчас, получается, рабби, скорее всего, находится в доме у этих своих друзей и... и...
- И залечивает там свои раны, - закончил Кефа.
- Да! - обрадовано подхватил Йоханан, глаза его горели. - Он жив! И он у друзей! И он, оно это, пишет, чтоб мы не уходили из Йерушалайма. Это значит, он хочет нас видеть!
- Точно! - пробасил Леви. - И раз керу привёз человек Йосэфа бар-Гада, стало быть, этот Йосэф бар-Гад знает, где находится рабби!
- Андреас, - попросил Йоханан, - а покажи нам её. Оно это, керу. Ещё раз.
Андреас усмехнулся, но снова полез за пазуху и, достав керу, протянул его младшему из "братьев громовых". Тот принял письмо бережно, как некую реликвию, и, осторожно раскрыв диптих, заглянул внутрь.
- Здесь по-гречески? - спросил он, ласково гладя воск пальцами.
- Да, - подтвердил Андреас, - по-гречески. Рабби отчего-то написал по-гречески. Вероятно, посчитал, что так безопасней.
- Господи! Спасибо тебе! - прошептал Йоханан, прижимая керу к груди и смаргивая проступившие слёзы. - Спасибо! Рабби жив! Жив! - и счастливо рассмеялся.
И следом за ним засмеялись все. Гулко захохотал, задрав кустистую бороду, толстяк Леви. Заулыбался недоверчивый Тома. Захихикал, не забывая почёсываться, старший из "братьев громовых". Даже хмурый Шимон в конце концов перестал дуться, распустил морщины на лбу и, откинув голову назад - затылком на стену, облегчённо рассмеялся.
- Жив!.. Жив!.. - повторял Йоханан.
- Живой! - басил Леви. - Молодец, рабби!..
- А?! Живой?!.. - спрашивал Андреас, дёргая Кефу за рукав, и сам же себе отвечал: - Живой!.. Живой!.. Слава Богу!..
Кефа улыбался.
- Можно вэ... вопрос?!.. - перебарывая шум, подал голос до этого момента молчавший Ната́н. - Вэ... вопрос у меня!..
- Ну, - всё ещё улыбаясь, откликнулся Кефа, - давай свой вопрос.
- А рабби руки гвоздями пэ... пробили?
- Да, - кивнул Кефа, - пробили. Говорили же об этом. Ты спал, что ли?
- А эту кэ... керу написал рабби? - не обращая внимания на Кефин вопрос, продолжал Натан.
- Рабби её написал, рабби! - рассмеялся Андреас. - Натан, ну, ты, ей богу, как не от мира сего!
Кефа вдруг перестал улыбаться.
- Подожди, Андреас, - положил он руку на плечо брату. - Подожди... Натан, что ты хочешь сказать?
Все постепенно замолчали и уставились на Натана. А тот, покраснев и от всеобщего внимания заикаясь больше обычного, спросил:
Тишина, которая наступила после этого вопроса, была оглушительной. Йоханан, отняв керу от груди, смотрел на неё теперь испуганно и недоверчиво, как на вдруг ожившую и заговорившую с ним человеческим голосом жабу.
Светильник вдруг затрещал, мигнул несколько раз подряд, потом пламя его вспыхнуло вновь - ярко и чадно, выхватывая из тьмы растерянные потные лица.
- А я с самого начала чувствовал, что здесь что-то не так, - сказал Шимон, в его голосе проскользнуло даже некое удовлетворение. - Не нравилось мне это всё с самого начала.
- Вот-вот, - отозвался Тома, - и я про то же. А вы мне: давай топай в свой Ха-Галиль... Завтра все́ потопаем.
Андреас посмотрел на Кефу. Тот повернулся к Йоханану и, взяв из его влажных пальцев керу, раскрыл и заглянул вовнутрь, словно пытаясь разглядеть в диптихе что-то ранее ускользнувшее от его внимания. Ничего нового в кере не обнаружилось - тот же воск, те же немного неровные строки крупной греческой вязи.
Кефа тяжело вздохнул:
- Натан, родной ты мой! Что же ты молчал весь вечер?! Мы тут, понимаешь, загадки решаем, а дело-то, оказывается, выеденного яйца не стоит.
- Так что, - растерянно спросил Андреас, - всё-таки, получается, чья-то шутка?
- Или шутка. Или... провокация, - подумав, сказал Кефа.
- Дерьмо!.. - с какой-то беспомощной интонацией выругался вдруг Йааков; его обычно грозное с виду лицо выглядело сейчас так, как будто старший из "братьев громовых" вот-вот расплачется. - Дерьмо собачье!.. Дерьмо и... дерьмо!
- Я его убью, - неожиданно спокойно и даже как-то буднично сказал Шимон.
- Кого это "его"? - оглянулся на него Андреас.
- Его, - Шимон кивнул на керу в руках Кефы. - Того, кто это написал. Шутника этого.
- Боюсь, что это всё-таки не шутка, - сказал Кефа, закрывая керу, обматывая её шнурком и пряча за пазуху. - Боюсь, это кто-то затевает с нами какую-то хитрую игру.
- Кто?! - злобно спросил Йааков; его лицо вновь приняло своё обычное свирепое выражение, широкие ноздри хищно раздулись. - Я порву эту мразь, как тряпку! Я ему глотку перегрызу!
Андреас махнул на него рукой.
- Кому?! Кому ты собираешься глотку грызть?! Успокойся, Йааков! Чтоб кому-нибудь грызть глотку, надо для начала разобраться - кто написал это письмо? Кто и для чего?
- Йосэфа бар-Гада надо спросить, вот что, - глядя прищуренными глазами на пламя светильника, сказал Шимон. - Он керу передал, вот его и спросить.
- За ноги подвесить этого Йосэфа надо! - сейчас же отреагировал Йааков.
- Правильно, - кивнул Шимон. - Подвесить за ноги и спросить.
- До Йосэфа бар-Гада ещё надо добраться, - возразил ему Кефа. - Отсюда до Ха-Рамы, если пешком, день пути... К тому же, - добавил он, - чтоб что-то разузнать, имеется, я думаю, способ попроще.
- У тебя есть какие-то соображения на этот счёт? - спросил Андреас.
- Я не хотел говорить... - Кефа помедлил, а потом махнул рукой. - Ладно. Чего уж теперь. Человек Йосэфа бар-Гада, кроме керы, передал мне ещё кое-что на словах... Он сказал, что Йешу просил сказать, что будет ждать меня - меня! одного! - завтра через час после рассвета в старом доме Накдимона.
- Вот как? - вскинул брови Андреас.
- Да, - кивнул Кефа. - Я теперь понимаю, что никакой Йешу меня там ждать, конечно, не будет. Но, думаю, надо всё же пойти. Пойти и на месте, понимаешь, разобраться - кто с нами шутит и, главное, для чего?!..
- Я тоже туда завтра пойду! - тут же подскочил Шимон. - И даже не думай возражать!
Кефа недовольно поморщился.
- Ты знаешь, Кефа, а он прав, - неожиданно поддержал порыв Шимона Андреас. - Двое есть двое. Двоим всё-таки сподручней. Ведь, если это не рабби, то... мало ли чего.
- Ладно, - уступил Кефа. - Хорошо. Пойдём вдвоём, - он повернулся к Шимону. - Только не вздумай брать с собой свою железяку! Понял?
- Ещё чего! - сейчас же взвился Шимон, хватаясь правой рукой за левый бок, как будто у него прямо сейчас под прилипшей к телу нижней рубахой висел его страхолюдный нож. - Я туда что, в "тали" иду играть?! Или цветочки нюхать?!
- А если это романцы нам письмо прислали? - стараясь говорить спокойно, спросил Кефа. - И возьмут тебя тёпленьким, с ножом. Который мало чем от меча отличается. И пойдёшь ты оттуда, как миленький, прямиком, понимаешь, на крест.
- Пусть сначала возьмут! - запальчиво заявил Шимон. - Я им живым не дамся!
- Вот именно! - кивнул Кефа. - Об этом и речь! И себя погубишь, и меня заодно. В общем, никакого меча!
- А ты не командуй! - прищурил глаз Шимон. - Чего это ты раскомандовался?! Иди, вон, в свой Легион командуй!.. Или ты боишься? Боишься - так и скажи!
- Короче, - теряя терпение, рубанул ладонью воздух Кефа. - Или ты идёшь без ножа, или я иду без тебя!
- Ну и пожалуйста! - заявил Шимон, отворачиваясь от Кефы. - И топай! Больно надо!.. Только потом, - добавил он, глядя через плечо, - когда романцы тебя опять в подвал потащат, не жалей. И на помощь не зови!
- Не беспокойся, не позову! - заверил его Кефа.
- А зачем мы романцам? - недоумённо спросил Тадай. - Какое им вообще до нас дело?
- Не знаю, - дёрнул плечом Кефа. - Я пока вообще ничего не знаю... и не понимаю! Идиотская какая-то история!
- А нам-то что пока делать? - спросил из своего угла Пилип.
- А вам... Вам пока ждать.
- Долго?
- Думаю, нет. Завтра, думаю, всё прояснится.
- Это я к чему... - Пилип завозился, вставая, и шагнул на свет, его рыжая борода вспыхнула благородной медью. - Прокажённый деньги за постой требует.
- О как! - удивился Кефа. - Чего это он?
- А ты не понимаешь? - усмехнулся Пилип. - Рабби больше нет. А без рабби мы ему - как верблюду пятая нога. Какой ему от нас прок? Это рабби его от проказы вылечил, а не мы. А мы ему кто?.. Спасибо, ещё хоть кормит пока...
- Да уже, можно считать, и не кормит! - тут же откликнулся Леви. - Разве ж это кормёжка?! Сегодня на обед похлёбку дали - одна вода!
- Ну, оно это, кто про что, а Леви - про жрачку! - тут же подначил толстяка Йоханан.
- Нет, правда, еда здесь совсем никудышная стала, - поддержал бывшего мытаря и Тадай. - Он своих рабов лучше кормит, чем нас.
- Так от рабов хоть польза какая-то есть, - возразил Пилип. - Рабы у него в мастерской работают. И по хозяйству. А мы что? Так - лишние рты.
Кефа поиграл желваками.
- Ладно, - сказал он. - С горшечником я поговорю. Пару дней пусть ещё потерпит. А потом мы сами уйдём... - он помолчал. - Про Йехуду так ничего и не слышно?
Андреас покачал головой:
- Нет... Как ушёл тогда со своим ящиком - вроде как за продуктами, - так и всё, с концами. Как в воду канул.
Кефа усмехнулся:
- Может, и канул. С такими-то деньжищами. Прирезали где-нибудь нашего казначея. Какой-нибудь очередной Барух Мститель. Или, к примеру, счастливчик Бар-Абба!.. Да мало ли сейчас на дорогах лихих людей.
- Вряд ли, - недобро щурясь, возразил Йоханан. - Хитрый он слишком, чтоб, оно это, на чей-то нож попасть. Это ж змей! Он сам, скорее, кого-нибудь ужалит... Не-ет. Сидит сейчас наш Йехуда где-нибудь в кесарийской попине. Живой и здоровый. Вино пьёт. Жрёт от пуза. Девок кесарийских, оно это, за жопы щупает... А может, к себе подался. В свой Крайо́т. Обратно... Дело там какое-нибудь на наши денежки откроет. Богатеем станет. Несейских жеребцов, как этот... Йосэф бар-Гад, заведёт... Оно это, коляску лаковую...
- Ну, на те деньги, что он унёс, таких жеребцов, как у Йосэфа бар-Гада, пожалуй, не купишь, - возразил Андреас. - Коляску, может, ещё туда-сюда, а жеребцов - вряд ли. На одного и то не хватит.
- Он мне как-то говорил, что мечтает пекарню купить, - негромко сказал Тома. - Купить пекарню и открыть при ней хлебную лавку. Говорил, что в детстве голодать часто приходилось, поэтому.