Он любил этот город, любил до безумия. Город завораживал, беспокоил, притягивал. Звал, звал к себе. И Он всегда возвращался в его объятия.
Он любил и крылатую легкость античности, и хрупкую обреченность готики, и мрачную основательность викторианства, и надменную самоуверенность хай-тека, и изящно-кружевное плетение востока... Но этот Город был особенным - он ничем не походил на остальные, но в то же время соединял в себе их основные черты.
Мужчина улыбнулся. Может, он пристрастен, и дело только в том, что он действительно любил этот город. Именно любил, хотя это, по мнению многих, было чуждо его цинично-равнодушной натуре.
Город рос на его глазах, менялся. Он смотрел на него глазами любящего родителя, следящего за развитием долгожданного чада - с гордостью и умилением. Он помнил его и во времена простой деревянной крепости, и когда он оделся камнем. Но последнее, самое четкое воспоминание хранило другой Город - с узкими мощеными улочками и невысокими особняками еще царской постройки, с просторными проспектами и зелеными бульварами, с гордой грацией сталинского классицизма и пьянящим ароматом цветущей сирени.
Город изменился. Город всегда пристально следил за модой, и сейчас упрямо уродовал свое истинное и прекрасное лицо громадами современных зданий. Ничего, мода пройдет, а Он... Он полюбит со временем этот новый город, ведь внутри, под этой шелухой из стекла и бетона, он остался прежней Москвой...
Мужчина вздохнул и направился в сторону набережной - к сердцу Города, Кремлю. Он не привлекал особого внимания прохожих. Невысокий, пожалуй даже некрасивый, с коротко стриженным ежиком волос, чуть тронутых сединой, одетый в дорогое черное пальто, он напоминал отставного полковника, решившего прогуляться пешком по улицам столицы. Таких много, но Он - один.
С мрачным недоумением Он какое-то время разглядывал странные бронзовые фигуры, затем, неопределенно хмыкнув, прошел в Александровский Сад.
Не обращая внимания на то, что мокрая земля пачкает дорогие ботинки, мужчина вплотную подобрался к Кремлевской стене и, сняв черную перчатку, провел ладонью по кирпичной кладке. Стена отозвалась доброжелательным сочувствием. Его здесь не любили - как же! епархия другого божества - но помнили и узнавали...
Прохожие равнодушно отворачивались - мало ли кому что взбредет в голову.
Мужчина внезапно отшатнулся и, торопливо, как бы стесняясь неуместного проявления чувств, на ходу надевая перчатку, вернулся на асфальтированную дорожку.
Выйдя на набережную, Он поднял для защиты от холодного ветра воротник пальто и закурил. Где-то там, почти скрытая мостом, высилась громада Христа Спасителя.
И кто только придумал, что Он не может войти в Храм? Глупости. Он может. Но не хочет. Не хочет бередить плохо зарубцевавшиеся раны, не хочет видеть этих всепрощающих глаз, с немым укором глядящих на него со старинных ликов икон.
Нет, Он не пойдет просить прощения, как бы не хотелось. Он всегда был предельно честен и первым увидел, во что превращается дело всей его жизни. И тогда Он поднял мятеж, изначально обреченный на поражение. Но открытое противостояние было единственным средством расшевелить это небесное болото, погрязшее в упоенном любовании собственным величием...
Тот, другой, Он понял, но не простил...
Мужчина задумчиво следил за описавшим плавную кривую огонечком окурка, и, когда его поглотила тяжелая, кажущаяся черной вода реки, привычным движением размял озябшие пальцы и пошел прочь.
Ночь только начиналась, а Он еще хотел пройтись до Патриарших.