Кабаков Владимир Дмитриевич : другие произведения.

Жизнь на краю. Сборник повестей. Полная книга

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О смелых и бескомпромиссных людях.

  
   Повести. Сборник.
  
  
  Рэкет.
  
  Рассказ по теме.
  
  
  
  
  Эпиграф: Исход. Гл.2. ст.11-12. "Спустя много времени, когда Моисей вырос, случилось, что он вышел к братьям своим, сынам израилевым, и увидел тяжкие работы их; и увидел, что Египтянин бьет одного Еврея из братьев его. Посмотревши туда и сюда, и видя, что нет никого, убил Египтянина и скрыл его в пески".
  
  
   ...Они подошли к ангару втроём, потоптались перед металлическими, закрытыми изнутри воротами - казалось, что они вынюхивали что, как и где.
  Затем постояли, покурили на площадке перед входом, посматривая на автомашины ожидающие своей очереди на ремонт, поплевали смачно себе под ноги и вокруг, потом побросали окурки туда же, заматерились и гурьбой, стуча каблуками, поднялись в вагончик...
   Игорь сидел за столом приема заказов и писал какие-то накладные: во множестве вариантов необходимо было в бумагах отразить деятельность "Дороги", и все это для контроля, для внезапной ревизии, которые так любили устраивать Ревизионные управления всех уровней: районных, городских, областных...
   Трое вошедших не скрывая своей агрессивности шумели, толкались, двери за ними жалобно взвизгнули и оглушительно хлопнули.
  Один из них, тот, что повыше, не спрашивая разрешения закурил "Беломор" и когда демонстративно разинув рот выдохнул дым в лицо Игорю, то во рту его, сочно блеснули золотые коронки.
  После этого "Красавчик", как обозначил его Игорь про себя, осклабился и наклонившись над столом, придвинулся почти вплотную и вполголоса, с вызовом произнес: - Слышь, земляк! А мы к тебе!
  Потом оперся двумя руками о стол и добавил: - По делу...
  Двое его приятелей визгливо хохотнули, окружили стол, хватали бумаги, читали, потом бросали на пол...
  Игорь испугался и обозлился.
  Он напрягшись смотрел на нахалов, но ничего не мог и не хотел предпринимать, и уже знал, что тут просто мордобоем не закончится, а ведь у него в столе лежало несколько тысяч выручки...
  - Что вам нужно? - выдавил он дрогнувшим голосом.
  - А мы, землячок, хотим свою машинку отремонтировать, - можно это или нет? - хихикая процедил высокий и уставился в упор на Игоря красивыми, злыми глазами наглеца и хама. Игорь, словно кролик на удава смотрел в эти глаза и в душе, уже поднимался горячей волной гнев - как можно, вот так, нагло и противно нарываться на "край", на ответ, который может быть страшен, как для отвечающего, так и для вопрошающих?
  Но пока, он держался, казался беспомощным и беззащитным.
  Ему надо было скрепиться и не отвечая на оскорбления, копить злобу и ждать мгновения уравнения условий. И надеяться при этом, что всё может обойтись миром или только словесными оскорблениями...
   Во дворе, на въезде в кооператив, на повороте, скрипнула резиной очередная легковушка. Потом было слышно, как она остановилась и хлопнули дверцы...
   Трое переглянулись, а в Игоре всколыхнулось чувство надежды и облегчения: - Может быть еще пронесет?
  - Слушай, земляк, - торопясь заговорил Красавчик, - ты не хотел бы нам занять на ремонт несколько кусков?
  Послышались шаги за дверью, заскрипело деревянное крыльцо под ногами приехавших - они поднимались в вагончик.
  - Подумай хорошенько, старичок, копать-колотить", - глаза бандита еще раз злобно сверкнули, он сделал жест - уходим и все трое, чуть не свалив с крылечка входящих, топоча ногами вывалились на улицу.
   Игорь перевел дух, достал платок, промокнул им вспотевший лоб и привычно автоматически произнес: - Я вас слушаю...
  
  
  
  
  
  
   ...Гандон быстро навел справки. Фишман Игорь Яковлевич, председатель кооператива "Дорога". Адрес: ул. маршала Жукова, 7, кв. 6...
   ...Решили идти втроем. Гандона, Жан оставил на улице, на "шухере", а сам с Барыгой поднялся на второй этаж...
  Они шли молча, детали уже были обговорены - если менты нагрянут по звонку соседей, то Гандон свистнет.
  Подъезд к дому был долгий, и потому, Жан надеялся, что успеют смотаться.
  Но вообще-то он не сомневался, что стоит им появиться на пороге, и этот "жидик" расколется и выложит все, что имеет...
  Барыга, как всегда, был невозмутим, чуть пьян и в обычном своем спортивном костюме.
   ...Время подходило к одиннадцати вечера, поздние летние сумерки опустились на город, зажглись огни в домах, но кое-где уже легли спать и потому, светлые окна перемежевались с темными.
  Гандон, с улицы смотрел на окна второго этажа и пытался представить себе, что там делают сейчас: ужинают, смотрят "Рабыню Изауру", спят на двуспальной супружеской кровати в перинах или занимаются любовью. От этой мысли он осклабился и хихикнул вслух, представив "терпилу" в постели, с тонкими волосатыми ножками и мягким брюшком поверх "семейных" трусов...
   Жан и Барыга громко шагая поднялись по крутой, узкой бетонной лестнице на второй этаж, остановились перед дверью с номером шесть и Жан нажал на кнопку звонка.
  Звонил он уверенно, долго и нагло...
  
   ...Игорь собирался спать.
  Весь вечер он сидел в гостиной и считал что-то на электронном счетчике, потом записывал цифры появлявшиеся на экранчике прибора и снова нажимал кнопки с цифрами и знаками действий.
  За стеной, в спальне, Света долго смотрела какую-то многосерийную телевизионную мелодраму - оттуда изредка доносился мужественный голос из телевизора.
  Дети тоже уже легли: трехлетний Яшка спал в своей кроватке лицом вниз и попой, прикрытой одеялом, вверх. И родители, и родственники смеялись над Яшей, которому почему-то было удобно спать стоя на коленках и спустив лицо щекой на подушку.
  Он был очень спокойным ребёнком и когда на часах стрелки показывали девять часов вечера, он засовывал два пальца в рот и уже посапывая в предвкушении крепкого сна, направлялся к своей кроватке, залезал в неё и засыпал через несколько минут.
  Какой-то биологический механизм, отсчитывающий время сна и бодрствования включался в нём и малыш, без обычных для его возраста уговоров засыпал, чтобы ровно в семь утра проснуться, так же самостоятельно, как засыпал вечером...
   Мишка, которому уже было шесть, считал себя взрослым и потому засыпал поздно, норовил досмотреть телик до конца и лишь сегодня, утомленный длинным летним днем, лег немножко подремать и дождаться кино, но так и заснул и Света, раздев его уже сонного и вялого, укрыла одеялом и погасив свет, плотно прикрыла дверь в детскую...
   ...Звонок в дверь прозвучал тревожно и угрожающе. Света встала с кровати, накинула халат поверх ночной рубашки и вышла в прихожую. Игорь был уже там.
  - Кто это может быть? - с тревогой спросила Света и Игорь, чуть запнувшись, ответил:
  - Это, наверное, ко мне. Иди, ложись...
  Он подождал, пока Света, войдя в спальню закроет дверь и потом, почему-то крадучись, подошел к входной двери, тихо нажал на рычаг английского замка, отворив первые из двойных дверей, глянул в смотровой глазок.
   За дверью стояли двое. Один кряжистый, широкий с маленькими, невнятными, непонятного цвета глазками. И второй высокий, черный, в темных брюках и коричневой водолазке - Игорь сразу узнал в нем Красавчика.
  Внутри что-то дрогнуло, он задышал коротко и быстро, но быстро взял себя в руки.
  Помедлив, он прикрыл за собой первые двери и через вторые негромко спросил: - Кто вам нужен?
  Но для него самого, ответ на этот вопрос уже был ясен. Игорь, всю поделю ждал этого "визита", но тем неожиданней это случилось.
  Высокий придвинулся к двери и не скрываясь, громко произнес: - Открой, хозяин! Поговорить надо!
  У Игоря, сердце снова тревожно опустилось вниз и вдруг заколотилось испуганно и гулко - кровь прилила к голове и мышцы ног дрогнули!
  "О, черт!", - ругнулся он про себя, а вслух сказал: - Уходите прочь! Не то я вызову милицию...
  Голос его дрожал от волнения, от испуга за малышей и за жену. Он уже знал, что эти двое за дверью, так просто не уйдут, что ему придется что-то решать и брать на себя ответственность за решительное действие...
  Жан слыша угрозу Игоря, переглянулся с Барыгой - он знал, что в этом подъезде телефон один и тот на четвертом этаже.
   Красавчик - это был он - снова приблизил лицо к глазку и сказал так же громко, как и в первый раз: - Открывай, тебе говорят. Дело есть!
  Игорь через глазок видел искривленное стеклом лицо: толстый нос, неестественно маленькие глаза в ямках глазниц, черные густые брови, синеватые, шевелящиеся толстые губы.
   Их лица разделяло каких-нибудь двадцать-тридцать сантиметров пространства и Игорю внезапно захотелось ударить по этому искривленному лицу, захотелось сделать этому наглому бандиту больно, а себя, в момент удара, освободить от груза ярости и страха, который подкатывал к горлу, заставлял дрожать голос и вызывал глотательные судороги!
  Еще на что-то надеясь, он примирительно повторил: - Уходите, ребята. Завтра поговорим...
   К двери придвинулся Барыга. Ему показалось, что настал его черед проявить себя и показать Жану, что он ничего не боится.
  Жан отодвинулся от глазка и Барыга, приблизив лицо ухом к двери, сдерживая злобу произнес: - Лучше открывай! Смотри, сука, хуже будет!
  Рот его раскрылся, язык облизнул губы, кулаки задвигались. Ухом Барыга ловил звуки из квартиры, из-за дверей. Он не смотрел на Жана, но чувствовал его присутствие и потому, хотел заодно немного попугать и этого заносчивого, расфуфыренного хлыща.
  Он, Барыга, все больше и страшнее наливался наглой яростью бандита, долго и безнаказанно грабившего незнакомых людей...
   Игорь, увидев в глазок это зверское, широкое и бессмысленное лицо с кабаньими колючими глазками понял, что помощи ждать неоткуда, что эти, там за дверью, просто так, без издевательств и насилия, не уйдут от его дверей...
  
   ...Соседи по дому, прячась за закрытыми дверями, стали прислушиваться к звукам, доносящимся с лестничной площадки и почувствовав недоброе испуганно уходили в дальние комнаты, закрывая за собой все двери, какие только можно.
  Они не хотели ввязываться в скандал, они слышали два хриплых, грубых мужских голоса и так как в этой жизни они боялись всего, что не вписывалось в искусственные инструкции и законы, то инстинктивно уходили, прятались в свои "норы", испуганно радовались, что стучали и рвались не к ним...
  В этом мире, их мире, где все решалось коллективом и на собраниях, они не могли выступать от своего лица, они трусили за себя, за своих детей.
  А другие - это же чужие?! И потом, может быть тот, к кому ломятся, сам в этом виноват. Почему мы должны беспокоиться за других, оправдывали они себя, выискивая аргументы в свою пользу?
  И, наконец, есть же милиция, которой деньги платят за то, чтобы она нас защищала!
  И у них ведь оружие, а мы безоружны. Эти бандиты-хулиганы ведь наверняка тоже вооружены; они-то не боятся ни милиции, ни законов, наказывающих за ношение оружия: холодного и огнестрельного...
   Игорь сразу почувствовал, понял, что никто из соседей к нему на помощь не придет - если бы они могли и хотели, то уже вышли бы из своих квартир и вмешались...
   ...Голос Светы из-за спины, из спальни спросил тревожно:
  - Кто там, Игорь?
  И в этот момент, волна холодной ярости и бесстрашия привычно ударила в голову.
  - Да, что я, мужик или нет? - прошептал Игорь и уже не таясь громко захлопнул входную дверь и быстро, легко вернулся в гостиную.
  Сильными руками он схватил стул - костяшки на кулаках от напряжения побелели.
  Подставил стул, вспрыгнул на него, потянувшись достал с верхней полки металлический чехол для ружья, снял его сверху, привычно сдул пыль, вернулся к письменному столу, открыл его, достал ключ и ловко одним движением отомкнул висячий замок на чехле-сейфе...
   В дверь стали стучать: вначале дробно и негромко, потом кулаком во всю силу.
  Сквозь двойные двери удары доносились глухо и матерная ругань двух голосов была едва слышна.
  Игорь торопясь достал свое охотничье ружье ИЖ-27- Е, то есть с эжектором -выбрасывателем стреляных гильз, автоматически погладил матово блестевший темный приклад из красного дерева, потом левой рукой взял отдельно лежащие вороненые стволы, правой рукой держа приклад, указательным пальцем нажал скобу замка, левой вложил стволы в замочную выемку, спустил пружину и, примкнув стволы щелкнул эжекторами, открывая патронник.
  Патроны в пачке с изображением охотника в шляпе с пером, целящегося из ружья в утку, пролетающую над камышами, лежали здесь же, в сейфе. Игорь переложил ружье в левую руку, правой, всей пятерней, влез в коробку и достал штук пять-шесть патронов, зеленых с золотистой латунной окантовкой и круглым тяжелым торцом в желтой серединке которого, сидело маленькое круглое донышко капсюля.
  Положив все патроны на стол, услышав, как они щелкнули, литыми стаканчиками, он взял два, мягко и привычно вложил в патронник и, угрожающе клацнув, закрыл ружейные замки. Теперь стволы были в боевом состоянии...
  Во входные двери уже откровенно ломились.
  Дверь позади открылась и испуганная, дрожащая всем телом Света спросила тонким, сонным голосом:
  - Игорь! Что происходит?
  Игорь, закладывая запасные патроны в карман спортивных штанов, поднял голову и, жестко глянув на Свету, твердо произнес:
  - Света! Иди к детям, закрой двери и не выходи... - он помолчал чуть, потом закончил, - пока не позову тебя!
  На глазах у Светы появились слезы, она от страха озябла и запахивая халат, стала говорить, говорить:
  - Но, Игорь, что происходит! Кто там, за дверьми? Кто эти люди?
   Он, сдерживая себя чтобы не накричать на нее, вновь ровным голосом сказал:
  - Света! Я тебя прошу, иди к детям. Если они проснутся, то могут испугаться! - и помолчав, выходя мимо Светы в коридор, продолжил:
  - "Это какие-то хулиганы, я их только пугну, - успокаивал он ее, но сам уже знал, что пугать не будет, а будет драться.
  Света от звуков его холодного голоса чуть успокоилась и пошла в детскую комнату, взглядывая на Игоря через плечо. Таким она его никогда не видела...
   Он подождал, пока она вошла в комнату, дождался пока дверь затворится и уже потом, пошел к входной двери.
   Без паузы, перехватив ружье в правую руку, Игорь зло дернул за скобу замка левой, с грохотом отвел язычок замка, резко и решительно дернул дверную створку на себя...
   Жан услышал звук открывающегося замка, скрип открывающихся дверей и инстинктивно отпрянул назад - так решительно и безбоязненно это делал человек на той стороне.
  А Барыга ничего не понял и еще громче заколотил кулаками в дверь!
  Он совсем ничего не боялся и понял, что этот человек там, за дверью, такой же трус, как все те, с кем ему приходилось "работать" в этом городе...
  И привычная безнаказанность сделала Барыгу беспечным. Замок второй створки внешней двери щелкнул, и Барыга рванул ее решительно на себя...
   Когда дверь распахнулась, Игорь какие-то доли секунды оценивал ситуацию...
  В это мгновение, через порог сунулась спортивная, крепко сбитая фигура Барыги; где-то позади маячило белое лицо Жана - тот чутьем понял, что здесь что-то неладно, что-то пошло не так!
  А Барыга, вдруг тоже начал что-то понимать, но было уже поздно; он, конечно, увидел невысокого человека в спортивной майке и спортивных штанах, заметил ружье, заметил даже тапки-шлепки у него на ногах, но удержать себя или что-нибудь сделать, защищая себя, он уже не успел...
   Игорь мгновенно, сильно и жестко ткнул стволами в живот нападающего бандита! Барыга ощутил резкую пронзительную боль, ему показалось, что по позвоночнику через живот ударили кувалдой и, падая вперед, в квартиру, теряя сознание, он страшно испугался, испугался так, как некогда в далеком детстве испугался, горящих зеленым фосфорным огнем глаз, глянувшего на него из темноты, из-под стола, кота.
  Тогда он тоже одеревенел и с замершим на губах воплем ужаса, отступал от этого взгляда назад, пока не рухнул в открытый за спиной подпол, в котором бабушка, его деревенская бабушка, набирала картошку...
   Увидев в глазах этого здоровенного мужика всплеск боли и ужаса, Игорь чуть скрипнул крепко сжатыми зубами и уже наотмашь ударил навстречу, в лицо, это ненавистное, наглое лицо, тяжелым жестким прикладом...
  Кровь и кусочки сорванной ударом кожи брызнули на пол, на стены, на потолок коридора и дверного проема.
   Барыга, получив страшный встречный удар охнул, огненный шар боли ожог, вошел в подсознание; хрустнули лицевые хрящи, а кости, изнутри распоров кожу лица появились на мгновенье вовне...
  Удар был так силен, что мешок тела, падая, вывалился наружу.
  Барыга потерял сознание мгновенно и надолго...
   ...Жан оцепенело рассматривал все происходящее и вопль истерики и страха застрял у него в горле...
  Потом, задолго уже после того дня, он, Жан, просыпался от кошмара, в котором, каждый раз безжизненное тело вываливалось из дверей и вслед выходил бледный, холодно спокойный человек с ружьем...
   Жан сглатнул комок, подступивший к горлу!
  Дурнота ухнула сверху куда-то вниз живота, а человек в дверях с белым лицом, вскинул ружье на уровень бедер и не целясь выстрелил.
  Жану даже показалось, что он вначале услышал щелчок спущенного курка, потом из правого ствола вылетел сноп огня и уже потом, по перепонкам ударил гром выстрела и в левое бедро пришел тяжелый удар дробового заряда...
  Жана бросило на колени, но он так испугался, что сначала не почувствовал боли и на четвереньках побежал к лестнице. Мужчина с ружьем опередил его, отсек ему путь отступления и злым шепотом произнес:
  - Стоять, сука!.. Не то убью! - и ткнул стволами Жану в голову.
  И тут ему, Жану, стало вдруг очень, очень плохо и очень больно и он, боясь смерти, вот здесь, вот сейчас, превозмогая себя поднялся на ноги и, исполняя команду страшного человека, встал навытяжку. А по его бедру липкой тягучей пленкой обильно потекла кровь...
   Гандон, услышав выстрел и ему показалось, что кто-то взвизгнул от страха и боли оттуда, из подъезда.
  Его мозг пробила неожиданная догадка:
  - Вот падла, залетели, - бормотал он.
  - Смываться надо!
  Испуганно озираясь, Гандон, вначале быстрым шагом перебежал двор, свернул за дом и пустился во всю прыть дальше, в темноту...
  
   ...Телефонный звонок прозвучал резко и требовательно.
  "Кто бы это мог быть?", - подумал я и подошел к телефону.
  - Саша, - услышал я голос Игоря, и руки у меня вспотели.
  - Приезжай ко мне сейчас - говорил взволнованный усталый голос в трубке:
  - Я тут пострелял бухарей...
  - Кого, кого, - перебил я, а сам судорожно соображал, что делать, чтобы все кончилось хорошо.
   - Бухарей, говорю, - уже с раздражением произнес голос и я, преодолевая дрожь волнения, попросил:
  - Игорь, ты мне коротко расскажи, что случилось, чтобы я начал действовать...
  
   ...Через десять минут я ехал к Славе Васильеву, своему приятелю по теннису, старшему оперу УВД, предварительно позвонив ему и сообщив, что у меня чрезвычайное дело...
   Через полчаса мы были у Игоря. Там "поле боя" на лестничной площадке было залито кровью и усеяно "трупами" - Игорь, как обычно, "приятно" удивил всех...
   Слава посмотрел, послушал рассказ Игоря и успокоил нас, говоря, что по букве закона Игорь прав, ибо нападение на жилище, угрозы расправы и шантаж налицо.
  - Можно открывать дело на пострадавших - он грустно улыбнулся и с интересом стал рассматривать Игоря. С такими случаями самообороны ему еще не приходилось встречаться.
   Подоспел наряд милиции, приехавший по звонку соседей с четвертого этажа.
  Васильев представился, сказал, что был в гостях по соседству, услышал выстрел и зашел. Васильев и капитан, начальник наряда, долго друг с другом говорили и потом, капитан стал опрашивать соседей.
  Соседи, конечно, все не "спали", но с прибытием милиционеров высыпали на площадку и громко, возмущенно обсуждали происшествие.
  Узнав, что пострадали только рэкетиры, все мужчины с завистью и уважением стали смотреть на Игоря и улыбались ему...
  Вопя сиреной приехала "скорая". Барыгу унесли первым, а Жан, скрипя от боли зубами, сидел в углу на полу, и лужа крови растеклась вокруг темным полукружьем.
  Лицо его сморщилось, осунулось и постарело. Он старался избегать смотреть на Игоря, боялся встретиться с ним взглядом...
  Через час "менты" уехали, "скорая" забрала Жана и увезла в травм пункт...
   Мы остались одни...
   Игорь постоянно зевал, тер лицо ладонями. Света поплакала и сделала нам чай...
   Когда Света ушла спать, я сходил в машину, принес пистолет "Макарова". Показал Игорю, как им пользоваться, зарядил его и попросил братца на улицу по вечерам пока не выходить, а если приспичит, то брать с собой оружие обязательно.
  Игорь невесело усмехался, но чаю попил и варенья поел, а это значит, что он успокоился; может быть не совсем, но успокоился и я, в очередной раз глядя на его сонное лицо, подумал: "Есть в нем что-то отличное от всех нас. Ведь он и не стрелок, и не борец, и не драчун, но ведь всегда он на виду в моменты, когда надо решить, сделать...
  ...Вспомнился случай, когда мы с ним работали на золотом прииске в Магадане. Хотели быстренько заработать "бабла" а потом уже жить по-прежнему, но не считая копейки в карманах.
  Однажды, в вагончик, где была наша кухня и столовая, наведался медведь. Их в округе много было. Все кто был на базе разбежались и спрятались по углам тревожно переговариваясь, а медведь гремел в вагончике посудой и явно старался найти съестное.
   Никто не знал, что делать, а Игорь знал - сходил в наш домик, взял ружье, на ходу зарядился крупной картечью и не отвечая на вопросы, пошел к вагончику. Там стоя у двери послушал, потом решившись пнул дверь и вскочил внутрь. Дверь на пружине, тотчас за ним захлопнулась!
  Через время в вагончике раздался выстрел, потом сразу второй и через минуту из столовой вышел бледный Игорь и хмыкнув произнёс: - Забирайте вашего грабителя!
  
  Тогда и там, работа была тяжёлой, но и отношения к нам было насмешливым. Говорили: "Евреи решили в Магадане подзаработать". А так как там почти половина старателей отсидели, а некоторые по несколько раз, то и атмосфера в общении была ещё та.
   Но однажды, в столовой за ужином, один из бывших сидельцев, обозвал меня жидом. А я ведь служил в десанте и даже участвовал в операции в Египте, когда израильтяне там все разбомбили...
  Я этого оскорбления не стерпел, протянулся через стол, схватил обидчика за волосы и со всей силы ударил его лицом об стол!
   Поднялась суета, я опасался последствий, но Игорь сбегал за ружьем в наш домик и держа его на изготовку заявил: - Кто первым дернется, получит пулю в лоб!
  Назавтра выяснилось, что я этому бывшему зэку сломал нос и его отправили на материк. Ну а меня, начальник предупредил, что ещё раз и обоих нас в артели не будет...
   Вообще, Игорь из тех редких мужиков, которые всю жизнь, живут словно стоя на краю. Он никода не отступал за этот край и считал, что в этом случае он потеряет себя!
  Это стало проявляться ещё в юности. Он мог начать драться из-за матерка в его сторону, иногда с несколькими хулиганами сразу. Ему конечно доставалось, но вся шпана в округе его побаивалась и уважала...
  
   Вот и сегодня, он сделал то, что никто из нас, братьев, не смог бы, не способен был. Окажись я на его месте, может быть тоже стрелял бы, но ведь стрелял бы я для того, чтобы напугать, и думаю, что стрелял бы я через дверь и наверняка сильно в сторону. А он?!"
   Мы сидели на кухне часов до трех; я выспрашивал Игоря, а он скупо говорил, как это было, что за чем следовало и по его словам выходило, что он услышал, вышел, сказал, им, чтобы уходили, потом зашел, вытащил ружье, зарядился и выйдя снова к двери, открыл ее.
   Он говорил еще, что стрелять не хотел, но это произошло автоматически.
  - Я, - сказал Игорь, - боялся, что у этого брюнета есть оружие. Потому и выстрелил! - Так закончив рассказ, он снова стал тереть сонное лицо ладонями.
  Я простился с ним и вышел.
   На улице была теплая южная ароматная ночь. Где-то далеко чуть погромыхивал гром, и звезд не было видно.
  Выйдя во двор, я невольно заозирался высматривая и выслушивая темные углы двора.
  Перед тем как тронуться, я ещё посидел в машине, глубоко подышал, расслабился и лишь затем завел мотор и тронулся...
  Напряжение бессонной ночи взбудоражило нервы, и мне захотелось проехаться чуть за город, тем более, что на улице стало светлеть и на проезжей части нe было ни пешеходов, ни машин...
  
  
  
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
  Писать на почту: [email protected] или info@russian-albion
  
  
  
   1998 год. Лондон. Владимир Кабаков
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Исповедь молодого бойца
  
  
  
  Повесть
  
  "Жизнь прожить - не поле перейти"
  
  ...Призывался я из Иркутска.
  Когда стали приходить повестки, я уже работал на строительстве ЛЭП. Жизнь была нормальная. Я, салага, попал в компанию взрослых мужиков и начал зарабатывать деньги как взрослый!
  На работу нас возили в мощном грузовике с брезентовым тентом. Внутри, по бортам, были откидные скамьи, а на полу свежее сено, зарывшись в которое можно было подремать, если за ночь не выспался. От мороза спасались меховыми полушубками, ватными брюками и меховыми рукавицами...
  Мы ведь сибиряки и привычны к морозу, снегу, как впрочем, к комарам и к летней жаре.
  Собирались все в столовой, где завтракали холостые ребята из бригады, а семейные подходили к восьми утра. После завтрака все садились в машину и ехали за город. Занимались установкой заземлений на столбы связи.
  Бригадиром был мой сосед Анатолий Горбунов, крепкий спокойный мужик у которого дети были моими ровесниками. Я его звал дядя Толя, а он меня незаметно опекал, хотя в особой защите я не нуждался.
  ...Наш пригород отличался особенным хулиганством и славился этим даже в центральной части города. Выяснение отношений на кулаках - давняя русская традиция.
  Поколение за поколением выдвигало в лидерство своих бойцов. Но проходило несколько лет, лидеры взрослели, им на смену приходили новые и новые смельчаки. К счастью, дрались по правилам, ни ножей, ни свинчаток в кулаках не практиковали.
  Не знаю почему, но у меня удар был очень приличный и потому, я быстро выдвинулся в число лидеров в драках с соседним посёлком. Даже появилась некая недооценка сил "противника". На этом и погорел...
  Поехали как-то с другом на танцы в самое логово "неприятелей". После танцев, на остановке, под единственным фонарём, встретили нас тамошние "боевики", среди них были и мои знакомые, которые, как казалось, относились ко мне с уважением.
  Начали перекидываться недружелюбными фразами: - Зачем ты Васю обидел? - это кто-то из них...
  Я: - А не стоило ему вести себя нахально!
  Снова они: - А почему вы здесь себя ведёте как дома?"
  Я: - Да нормально ведём. Мы здесь тоже недалеко живём...
  
  Ребята там были в большинстве накачанные, обладали авторитетом и уверенностью. А нас было двое, да и то, Колес не боец. Он студент - книгочей, и в очках с большим минусом...
  После словесной перепалки я расслабился и думал, что больше ничего не будет. И тут последовал неожиданный удар...
  А потом ещё один, зубодробительный, навстречу, от того кого я считал своим знакомым и почти приятелем! Оказалось ошибался, а за ошибки надо платить. Эту истину я начал понимать уже тогда...
  Именно он, этот полу-приятель, нанёс мне памятный удар, уже после первого бокового, на который решился другой - один из лидеров той "команды" и мой откровенный враг.
  Я не был готов, не ожидал такого нахальства и думал, что всё закончится разговорами и невнятными угрозами.
  После второго удара послышался треск сломанной кости, рот наполнился солоноватой кровью и, когда отскочив я пощупал зубы, то понял - одна половина нижней челюсти торчит во рту, заметно выше второй!
  Мой друг, худенький очкарик Колес, хотел кинуться в драку, но врагов было так много, что его просто затоптали бы. Я его отозвал, сказав, что у меня челюсть сломана. "Неприятели", немного испугавшись своей решительности, ушли ворча.
  Мы сели на последний автобус и поехали в травм-пункт, где мне почти до рассвета закрепляли медной проволокой с какими-то резинками, вправленную на место челюсть!
  Пока меня обрабатывали милые доброжелательные женщины в белых халатах, я негодовал про себя. "И надо же было быть таким доверчивым идиотом?! Ведь мог же первым начать и взять инициативу на себя. Тогда, даже если бы побили, то причина была бы во мне, а не в чьей-то злой воле...".
  Нечто подобное я понял уже тогда, а со временем это понимание только утвердилось в моём сознании...
  Домой меня привезли на скорой часов около восьми утра и я тихонько залез в постель. Я и прежде, иногда дома не ночевал. Мать что-то спросила, когда ложился, но я промычал в ответ что-то нечленораздельное и тут же заснул - не хотел их пугать... Зато потом, они были ошеломлены, когда я открыл рот и раздвинув губы, показал им вместо зубов переплетение резинок и проволоки...
  Месяц питался через соломинку жидким супчиком, похудел, но и это было на пользу.
  Про себя я лелеял мечту отомстить, но прежде надо было наказать того знакомого-предателя...
  Дома в таком состоянии было невмоготу. Говорить я не мог, а только мычал и потому, сидел читал книжки и лелеял планы мести. Тот, что ударил первым - был враг и с его стороны поведение было естественным. Но предатель - это уже совсем другое дело. Это совсем как оставить друзей в опасности и сказать, что я с ними не знаком. Если не защищать друзей, тогда кто тебя защитит, если на тебя нападут.
  Этот случай заставил меня задуматься о чести и ответственности каждого перед всеми.
  От тоскливой домашней жизни я уплыл в избушку егеря с другом, отец которого служил в охотничьем хозяйстве на Ангаре. Потом я остался там один, ловил рыбу, путешествовал по окрестной тайге в одиночку. Вот тогда по-настоящему полюбил свободу одиночества, походы по незнакомой, необъятной тайге...
  А своему знакомому-предателю, который врезал мне в торец, отомстить не успел. Он оказался трусливым человеком. Когда в кругу друзей, я пообещал голову ему оторвать за подлое предательство, он узнал об этом и уехал из города...
  Так эта эпопея и закончилась...
  
  ...Мне новая работа нравилась - целый день на свежем воздухе, в лесу. Бродили по снегу среди леса далеко за городом вдоль линий столбов и, найдя нужный столб, останавливались, вешали на болты систему заземления в металлических ящиках.
  Первая же получка ошеломила меня. Я заработал за месяц больше своего отца, или почти вровень с ним. Но он был бригадиром на стройке, а мне не было ещё и восемнадцати лет!
  Мать, конечно была довольна и стала выделять мне деньги на карманные расходы, когда я приезжал домой на "побывку".
  Через два месяца, ближе к весне, нам сообщили что бригаду переводят на Байкал в длительную командировку...
  С этого времени я и ездил по командировкам не только по области, но и значительно дальше. И главное, что с моей зарплаты семья стала подниматься. У нас ведь кроме меня было ещё трое детей - два брата и сестра...
  В первую командировку, как уже говорил, поехали всей бригадой на Байкал, где вдоль побережья, в сторону Улан-Удэ строили ЛЭП-220. Места красивые, но зимой, а дело было уже ближе к весне, из посёлка в лес было не выйти. Снега навалило более полуметра и по такому больше километра без охотничьих лыж или снегоступов не пройдёшь. Да и некогда было выходить. Работали от света до света.
  Я стал жить в доме бывшего танкиста, снимал маленькую комнатку за загородкой со своим приятелем, молодым украинцем, Петей Ляшко. Он был старше меня и уже после армии. Приехал с Украины подзаработать и устроился в нашу мехколонну.
  Человек он был закрытый, о себе мало что рассказывал. Внешне выглядел тихим и даже стеснительным, но из коротких реплик я понял, что он в армии попал в переделку и поэтому служил больше положенного срока. И глаза у него были очень неспокойные. Это я тоже подметил.
  В отличие от остальных соработников, водку Пётр не пил и потому, с ним было спокойно, хотя и скучно. Надо отметить, что и остальные тоже не очень пьянствовали - времени для этого не было - все хотели побольше заработать. Но, иногда, отрывались по полной и об этом я расскажу позже...
  Как-то Петя проговорился, что хочет заработать денег и уехать на Украину, в Киев, где жила его семья. Он был тихим человеком, но в этом молчании чувствовался характер. Как-то мельком он рассказал мне, что в армии попал в военную тюрьму - дисциплинарный батальон и пережил там много непростых дней...
  Потом он замолчал, а я, видя, что ему неприятны воспоминания, не стал эту тему развивать!
  ...Когда в мехколонне получали зарплату, то на следующий день вся наша бригада заезжала на своей машине в магазин, брала ящик водки и уезжала на трассу, где и пьянствовала целый день...
  У меня, как непьющего - в этот день был выходной. Вечером, все кое-как добирались до дому, а наутро надо было снова ехать работать.
  Однажды, после дня пьянки, утром мы ехали по Байкалу, где бригада вчера в темноте уже ехала пьяная в дым. Рассказывали, что пьяного водителя забросили в кузов, а машину вёл какой-то любитель-бригадник, менее пьяный, чем остальные .
  А днём, по свету, оказалось, что по льду ехать было очень опасно. Все столпились у края фургона и с волнением смотрели, как лёд под машиной прогибался и в образовавшихся трещинах, кое-где видна была вода, бегущая вслед тяжёлому грузовику...
  Мы стояли, надеялись и ждали, что если машина провалится, успеем выскочить из под тента и спастись! К счастью, всё обошлось...
   Иногда, с субботы на воскресенье, в вагончиках-общежитиях на базе мехколонны, возникали пьяные драки и потом, мужики всю неделю ходили с синяками. Но, я уже говорил, что жил в посёлке и потому не видел этих кровавых столкновений, а замечал уже готовые результаты...
  Драк я не боялся, потому что в своём районе мне не один раз приходилось участвовать в разборках улица на улицу и говорят, что у меня неплохо получалось. Во всяком случае, друзья меня уважали за боевитость, а недруги побаивались...
  В дни после получки, когда все пили, я, можно сказать, отдыхал, не выходил на работу - сидел в доме и читал книжки. У меня было два тома "Жизнеописаний" Плутарха, и я упивался романтическими историями греческих и римских героев и полководцев...
  Тогда же, я купил себе одеколон, как взрослый стал следить за внешностью, старался хорошо выглядеть и одеваться.
  Купил выходной костюм, несколько рубашек и даже галстук. Волосы у меня на голове отросли и стали чуть виться. Одним словом, я стал "молодым человеком". Сейчас мне смешно, когда я смотрю на свои фотографии того времени. А тогда, некая торжественность и самодовольство во взгляде были для меня вполне естественны...
  Там, в командировке, я в первый раз влюбился!
  По вечерам, в выходные я ходил ужинать в железнодорожный буфет и однажды, на обратном пути, проходя мимо железнодорожных домов, заметил, что за низкой изгородью палисадника, молодая женщина неумело рубила дрова.
  Я перескочил ограду, взял у неё топор и стал колоть дрова быстро и умело. На нас с братом, в детстве, когда дома было ещё печное отопление, ложилась обязанность заготавливать дрова для печек. Потом провели отопление, но навык остался.
  Наколол кучу дров и познакомился с женщиной. Её звали Верой. Она была стройной и красивой, с яркими, словно накрашенными, губами и копной длинных, почти чёрных волос. Почему-то каждый раз, когда я ловил на себе её вопросительный взгляд, она улыбалась и прятала глаза - наверное стеснялась...
  Только сейчас начинаю понимать, что стеснялась она моей молодости, если не детскости. Действительно, телом я был вполне взрослый мужик, а в душе ещё младенец. Я восхищался и вместе с тем боялся женской красоты. Мне казалось, что женщины - это особая порода людей - настолько я был невинен и наивен...
  Через два дня - а это была суббота, - я пригласил Веру погулять. Мы ходили по железнодорожному пути, а вернувшись домой вечером, в коридоре, перед дверью её квартиры, я первый раз в жизни поцеловал женщину!
  Я просто чмокнул её в щеку около губ и поспешил повторить поцелуй. Вера стыдливо хихикала, но на второй поцелуй ответила и после, засмущавшись убежала домой. Потом выяснилось, что она жила с матерью и маленькой дочкой, но без мужа. Вера была старше лет на семь и стеснялась моей неумелости и простодушия. Я это понял уже только много позже...
  И вот однажды, идя из буфета, я увидел одного мужика из соседней бригады, который заметив меня остановился, прямо напротив окон нашего дома. Он стал вязаться ко мне, матерился и обещал "задницу надрать".
  Не понимая причину его ярости я молчал, видя, как из его щербатого рта от раздражения, сквозь золотые коронки, брызжет слюна...
  Надо сказать, что в мехколонне работал всякий отчаянный народ и в том числе несколько бывших зэков. Оказалось, что мой "соперник" был одним из них. Поэтому я его побаивался, зная что у таких как он, где-нибудь в укромном месте в одежде, может быть спрятана финка.
  Поэтом я отступал, а мужик уже начал хватать меня за грудки!
  В это время, калитка в воротах нашего дома отворилась и на улицу выскочил хозяин с топором в руках.
  Мужик с фиксами кинулся убегать, но хозяин, среднего роста широкоплечий мужчина, размахивая страшным оружием, матерясь, почти догнал его! И тогда, этот неудачливый "ловелас" заскочил во двор соседнего дома и спрятался под поленницу, а точнее спрятал голову под дрова, когда разъярённый танкист насел на него, угрожая топором.
  Я оттаскивал хозяина от фиксатого, тот, чуть ли не визжа от страха просил прощения и всё превратилось в какую-то нестрашную, нелепую комедию...
  Позже выяснилось, что хозяин мой в начале чеченской войны служил в армии и попал со своим танком в самое пекло боёв за Чечню. Там он стал психованным, после какой-то тяжёлой контузии и потом, эти приступы неуправляемого гнева периодически с ним случались.
  Вечером, уже придя в себя, он рассказал мне, что его жена увидела, как фиксатый ревнивец пристаёт ко мне, то есть к постояльцу и пожаловалась ему. А он, хозяин, видя какой я вежливый и аккуратный, ко мне хорошо относился и потому, вспыхнув мгновенно схватил топор стоявший около печки и поспешил мне на выручку...
  Потом всё как-то само собой уладилось, но весь посёлок узнал об этом происшествии и Вера перестала со мной встречаться...
  Ещё, из той командировки запомнилось, как однажды, мужики устроили в подпитии бодание грузовиков, во дворе нашего мехучастка!
  Машины ревели моторами упираясь одна в другую бамперами, а водилы, тоже пьяные, сидели в кабинах скалили зубы, матерились и газовали по полной. Дело кончилось тем, что одна машина, та, что стояла повыше на колёсах, сорвалась с бампера соперника и раздавила ему радиатор!
  Назавтра, протрезвившись, все качали головами, а мастеру нашего участка начальство устроило разнос.
  Правда он и стал инициатором этого механического соревнования!
  Это было похоже на бой - бодание механических быков и запало мне в голову кажется на всю жизнь. Рёв моторов, лязганье железа, крики болельщиков - всё это произвело на меня сильное впечатление...
  Ещё был случай когда я, с разрешения тракториста тяжёлого бульдозера, сел за рычаги и какое-то время рулил им на заснеженной, заледенелой площадке перед столовой. Нажмёшь на правый рычаг и тяжёлая машина на металлических траках, на мёрзлой земле, легко так поворачивает вправо. Нажмёшь на левый и машина послушно на месте поворачивается так долго, как я захочу.
  Наверное тогда я впервые подумал, что если пойду в армию, то постараюсь стать танкистом!
  ...Работа наша заключалась в том, что мы собирали металлические опоры высотой метров в двадцать, состоящих из скреплённых болтами металлических уголков. В начале, раскладывали с помощью ломов тяжёлые и толстые несущие угольники на чурки, чуть повыше над заснеженной землёй, а потом прикручивали уголки потоньше, по диагонали, крест на крест.
  Затем, собранные таким манером, первые две стороны опоры ставили одну против другой и закрепляли уголками сверху и снизу, тоже крест на крест. В итоге получалась ажурная структура - опора с тремя, тоже ажурными, перекладинами на самом верху.
  А потом, когда опора уже стояла возвышаясь над уровнем земли на двадцать с лишним метров, на эти перекладины подвешивали фарфоровые гирлянды изоляторов, к низу которых, прикрепляли-подвешивали алюминиевые толстые витые провода.
  Другая бригада ставила в выкопанные экскаватором котлованы, всего их было четыре - по количеству "ног" опоры, бетонные подножники, из которых торчали толстые металлические штыри с резьбой по верху. Опоры, с помощью металлической стрелы с прикреплёнными к ней металлическими тросами, тракторами ставили на эти подножники и потом, "ноги" опоры крепились к штырям с резьбой большими гайками, тоже с широкой резьбой.
  Эти опоры, выкрашенные серебряной краской, стояли среди дремучей тайги как рукотворные гигантские новогодние ёлки, тянувшиеся к синему весеннему небу!
  Так мы работали день за днём...
  С утра мы с Петром шли на участок мехколонны, где уже прогревали факелами машины и трактора, и где в вагончике была столовая. Там мы завтракали горячим, а потом садились в машину с тентом и ехали в тайгу, на трассу. Машина привозила нас к очередной опоре, мы высаживались, разжигали костёр и начинали работать. А вокруг, стояла дремучая, белая, заснеженная тайга, в которой мы проводили весь рабочий день...
  В согласованной работе время проходило незаметно. Ближе к обеду разводили большой костёр, рассаживались вокруг на коротко спиленных чурках и начинали есть. Запомнилось, как мы жарили кусочки колбасы на совковых лопатах для уборки снега, ставя их блестящие поверхности, как импровизированные сковороды, на угли костра. Вкус у такой жареной колбасы был изумительный.
  Часов около пяти вечера за нами приходил грузовик-фургон и мы, снова ехали в посёлок, на мех участок в столовую. После ужина расходились по домам, а кто-то оставался в вагончиках-общежитиях...
  Эта командировка продолжалась до весны и я успел привыкнуть к таёжной тишине, к красоте необъятных просторов и яркому солнцу на синем небосводе! Наверное тогда, я и полюбил тайгу, её молчание и величие, её красоту и мощь...
  Вскоре нас перевели далеко от этого места в бурятские степи.
  Эта вторая командировка запомнилась мне кровавыми драками мужиков в общежитии, библиотекой в которой я читал книжки в выходные и первой платонической, но настоящей влюблённостью.
  В этот раз мы все жили в общежитии и по воскресеньям ходили в офицерскую столовую - в посёлке стояла воинская часть.
  И там, я увидел её в первый раз! Она была в ярком шёлковом платье, покрывающем стройные ноги чуть ниже колен, с ярким цветком в густых волосах. У
  Тогда же, услышал её гортанные смешки, чуть похожие на клокотанье хищной, но красивой птицы.
  Мне даже показалось, что она тоже обратила на меня внимание. Уже после, каждый раз как мы встречались случайно, она внимательно и долго смотрела на меня, а потом начинала весело улыбаться.
  Может быть от надежды на взаимность и разгорелась эта моя невинная влюблённость!
  Я, конечно смущался при этих встречах и моё сердечко начинало биться быстро-быстро, когда я видел её даже издали. А когда она проходила близко, то не знал куда от смущения девать свои руки.
  Как позже выяснилось, эта женщина жила напротив нашего общежития, через дорогу. Я изредка прогуливался мимо её открытых окон в надежде увидеть хоть краем глаза знакомую фигуру. Я был тогда одинок и чист, как младенец, а влюблённость на расстоянии, никак не тревожила мою девственную чистоту.
  Ещё я ходил в библиотеку и читал там разные интересные книжки, в том числе про охоту и охотничьих собак. Я уже мог различать породы собак, знал, как надо скрадывать зверя и стрелять с подхода и на солонцах.
  Там, где мы работали, кругом расстилалась степь, в которой по местной легенде, Чингисхан первый раз собрал несметное монгольское войско и отправился завоёвывать мир!
  Однажды на речке, куда мы ходили купаться в редкие выходные, я увидал удивительную картину.
  Пьяный мужик на красивой лошади, в развевающейся на ветру красной рубахе с расстёгнутым воротом, на всём скаку вылетел на берег Онона - так называлась речка, и вместе с лошадью скакнул с высокого берега в воду. В этом удальстве, первобытной ярости и смелости всадника, было столько дикой удали, что я сразу представил себе, как через речку переправлялись, вот так же на скаку, дикие орды монголов...
  Я уже говорил, что в те годы, не брал в рот ни капли спиртного.
  Лет в шестнадцать, мы с дружками купили бутылку водки и распили её на троих. Я опьянел и едва дошёл до дома, но главное - мне стало плохо и рвало до какой -то жёлтой горькой жижи из желудка. С той поры, при одном виде как люди пьют, меня начинало тошнить!
  А мужики, после приличной получки, напивались в общаге, а потом начинали драться, выясняя, кто самый главный, смелый и сильный в этой компании. Дрались всем, что попадёт под руку.
  Однажды, я видел, как вполне смирный, в трезвом виде мужичок, пассатижами бил по затылку своего приятеля и брызги крови разлетались по стенам тесного коридора, в котором столпились дерущиеся!
  Назавтра, они похмелялись, мирились, чтобы через две недели снова разодраться почти до смертоубийства...
  В очередной приезд домой, я узнал, что на моё имя пришла повестка в военкомат. Нельзя сказать, что я обрадовался, но и не испугался, потому что мне захотелось себя испытать и пожить в армии настоящей мужской жизнью. Но, по рассказам старших приятелей я уже знал, что в армии дедовщина и надо быть отчаянным человеком, чтобы этой дедовщине противостоять...
  В очередную поездку в военкомат, я попал в неприятную историю. Пока ждали приёма у военкома, моего соседа, тоже идущего в том году в армию стали задирать местные призывники. Пришлось вмешаться...
  Толпой вышли во двор и пока мой визави привычно начал меня материть, я успел удачно нанести боковой справа и грубиян упал на землю без сознания. Остальных так это ошеломило, что мне спокойно дали уйти.
  К тому времени я усвоил главный закон всех удачливых драчунов - бей первым и самого главного. А потом, будь что будет!
  Уже осенью, я познакомился с симпатичной продавщицей из газетного киоска, стоящего у автобусной остановки. Поболтав с ней пару раз, я осмелился пригласить её в кино. Она была высокая, стройная с черными блестящими волосами и такими же чёрными глазами, весело смотрящими из-под густых, темных бровей. Звали её Катя.
  Уже в тёмном зале я положил дрожащую от волнения руку ей на колено и Катя, свою горячую ладонь положила сверху. Так мы и сидели все время, пока кино не кончилось...
  Потом я провожал Катю. Мы ехали на автобусе, потом пошли куда-то ближе к окраине посёлка по ночным, ветреным, тёмным улицам...
  Я шёл и тихо радовался, что на улице не было фонарей и меня вряд ли узнали бы мои враги - потому что провожал её на враждебную для меня, территорию...
  Привела меня Катя куда-то в район частных домов и войдя в дом, мы, не сговариваясь, стали раздеваться. Меня била нервная дрожь, а она, когда мы уже легли в постель, поощрительно улыбалась и целовала меня в обнажённую грудь...
  И тут, я первый раз испытал сильное потрясение, ни с чем не сравнимое от соития с женщиной!
  И кажется, что в этот момент я думал - неужели она, такая красивая и страстная, может полюбить меня. До этого момента, я как-то не задумывался о своей привлекательности...
  Мы целовались и кувыркались в страстных объятиях всю ночь, и только на рассвете, заснули на несколько часов!
  Уже днём, придя домой, я лёг спать и проснулся когда мама, смеясь, разбудила меня и стала спрашивать откуда у меня, такие специфические синяки на шее - Катя в ту ночь зацеловала меня!
  ...Поссорились мы на следующей неделе, когда Катя не захотела со мной оставаться на ночь. Я рассердился и ушёл не попрощавшись и наверное был неправ...
  А вскоре и армия подоспела!
  За месяц до того, я уже знал, когда меня заберут и потому, на работе стал отлынивать от тяжёлых заданий. После обеда долго лежал у костра, в то время как мои со работники уже собирали очередную опору. Мой бригадир, дядя Толя, даже сделал мне выговор, и я понял свою вину перед остальными ребятами...
  Последний вечер я провёл у своей очередной подружки в женском общежитии строителей. Преодолевая стеснительность, я стал знакомится с этими девушками и пользовался определённым успехом. Я мог с ними весело разговаривать, ухаживал вежливо, галантно и многие относились ко мне благосклонно...
  Перед вечеринкой, уже с повесткой в кармане - явиться с личными вещами на сборный пункт - я побрил голову, одел чёрную рубаху и с горя, а точнее от тоски и непонятного волнения, пил не в меру. До этого я редко выпивал и потому, чуть больше нормы выпитого хватило чтобы страшно отравиться. Меня рвало, когда я лежал в кровати своей подруги с мокрым полотенцем на голове, а она всю ночь ухаживала за мной...
  Рано утром я ушёл домой, хотя по-прежнему меня тошнило и голова кружилась. Уже перед работой, ко мне приехала вся бригада и Толя Горбунов от имени всех, сказал тост:
  - Служи хорошо, командиров слушайся и мы верим, что домой ты вернёшься старшиной...
  Все весело смеялись, а я благодарил всех, но хотел только одного - чтобы меня оставили в покое...
  Со сборного пункта на железнодорожной станции меня провожала мать и я, когда поезд уже уходил, вяло помахал ей рукой...
  Везли нас куда-то в степи и говорили, что в Забайкалье.
  В вагоне сразу обнаружились какие-то малолетки-урки. Мой сосед по купе отправился в другой конец вагона, где компании этих молодых хулиганов пили водку и играли в карты. Оттуда доносились взрывы визгливого хохота и матерки.
  Я сидел и читал Сашу Чёрного: "В книгах гений Соловьёвых, Гейне, Гёте и Золя, а вокруг от Ивановых содрогается земля!".
  За этот сарказм я и ценил его, как часто бывает с молодыми идеалистами, а я и был таковым...
  И неожиданно, в купе возвратился мой сосед и тихо забрался на свою полку...
  Потом, за ним пришла ватага подпитых хулиганов и один из них, схватив соседа за шиворот, сдёрнул с полки. Тут уж и я вступился:
  - Какого чёрта! - я возвысил голос - Что вам от него надо?! - и стал вставать с нижней полки. В мою грудь упёрлись несколько рук, но я опершись спиной в стенку преодолел их сопротивление и вместо матерков, начал ругать их словами из ковбойского фильма.
  - Ах вы грязные опоссумы. Да я каждого из вас десть раз лёжа выжму!
  Я действительно был накаченным юношей и выглядел внушительно, с бритой головой и в чёрной, мрачной рубашке...
  Их эти ругательства озадачили и испугали. Вскоре, ворча и уже тише ругаясь, они ушли в своё купе. Я уже говорил, что был одет в чёрную рубашку и обрит наголо. Это подействовало, вкупе с незнакомой для них руганью...
  Через сутки, на очередной остановке, купил несколько яблок и съел их натощак. Моё алкогольное отравление прошло, как не бывало. И я был готов к службе...
  Выгрузили нас ночью, на каком-то полустанке и держали там до утра. В это время, то тут, то там в большом зале вспыхивали скандалы и драки. После одной из них, ко мне подошёл предводитель картёжников из моего вагона и просительно заявил:
  - Земеля! Если заваруха возникнет, помоги нам с правиться с черемховскими...
  Я неопределённо покачал головой и проситель отошёл. Вскоре нас посадили в грузовики и отвезли в военный городок, где сводили в баню и выдали форму. Я уже знал, что буду служить в танковых войсках.
  Военный городок занимал большую площадь и был обнесён высокой изгородью. После переодевания нам сообщили что мы проведём несколько недель в карантине, а потом нас распределят по месту службы. Поселили в клубе, заставленном по периметру большого зала двухэтажными металлическими кроватями. Служба началась!
  Подъём в семь часов, отбой в одиннадцать. Муштровали два молодых сержанта. После команды: "Подъём!!!", мы обязаны были за сорок пять секунд одеться и встать в строй. Кто не успевал, того наказывали работами на кухне и уборкой помещения.
  Я успевал...
  Кормили неплохо, но я ел и до того мало, а тут и аппетита не было. Зато похудел, вытянулся и стал выше ростом. Мне дисциплина даже нравилась. Но вскоре понял, что в армии дисциплина не для всех.
  Однажды, меня назначили дежурить по карантину. И когда все были на строевых учениях, в клуб пришли старослужащие поиграть в биллиард.
  С утра нам сделали прививки и один солдатик, здоровый с виду, даже упал в обморок. А старослужащие вытащили стол на середину и играли, смачно при этом матерясь, совсем не обращая внимания на одного из наших сержантов. Я ещё раз убедился, что в армии старослужащий, даже рядовой, больше значит, чем сержант, но молодой...
  Когда дембеля закончили, то стали уходить. Я вежливо остановил их и попросил убрать стол на место, объясняя, что всем сегодня сделали прививку и потому...
  Что тут началось. Один из "дембелей" побелел лицом и стал подступать ко мне, истерически ругаясь:
  - Да как ты смеешь молодой, учить стариков, что им делать! - и добавил несколько непечатных слов.
  Тут и на меня нашло настроение, которое до этого бывало в драках на улицах. Пришёл неестественный покой и я изготовился драться до последнего. Чуть ли не зевая, я подошёл к этому дембелю, крепко схватил его за руки и заведя их за спину, надавил чуть на себя.
  Он, конечно не ожидал, что я так силён и от боли в кистях стал клониться спиной к полу и если бы я его не держал, то он упал бы, находясь совершенно в беспомощном положении.
  И тут, глядя ему в глаза, я заметил, как его зрачки расширились от боли и страха. Он сильно испугался и почувствовав это, подержав его так ещё немного, я отпустил руки!
  Тот, что был с ним, более крупный и крепкий, даже не пробовал защитить друга...
  Уходя, этот, обиженный мною дембель, орал:
  - Ну только попади к нам в автороту! Я из тебя всю дурь выбью!
  Но мне было понятно, что он просто старается сохранить лицо...
  С той поры молодые стали меня уважать и, как всегда бывает, немного сторониться. А мне их общение не очень было нужно. Я заранее готовил себя к армии, и умение драться и постоять за себя, здесь очень пригодилось. Да и старики, узнав об этом инциденте, смотрели на меня с любопытством.
  Я уже говорил, что благодаря тяжёлой работе до армии, я привык к большим нагрузкам. А моя футбольная карьера заставляла держать себя в форме. Я ведь с шести лет играл в футбол, а став постарше, постоянно играл за приличную клубную команду - вначале детскую, а потом юношескую. Перед армией, мы с друзьями постоянно ходили на спортивную площадку и на турнике я чувствовал себя очень уверенно...
  В армии это очень пригодилось...
  Вскоре, в первый раз попал на кухню, в посудомойку и это было самое неприятное во всей армейской службе.
  Как робот, без одной свободной минуты, я мыл чашки, тарелки, бачки и баки, да ещё топил большой титан, нагревая воду для мытья посуды...
  Угнетала бессмысленность работы, когда ничего за день не узнаешь и проживаешь его как амёба - крутишься в мокрой и жирной посудомойке, сжав зубы и ожидая смены!
  Вечером, иногда заходил старшина, начальник столовой и проверяя качество работы, начинал тереть мытые тарелки пальцем. Если они скрипели под его пальцами, значит вымыты хорошо. Если нет, приходилось перемывать...
  Зато, когда возвращался в казарму, то чувствовал себя сильным и свободным. Время до отбоя было ещё достаточно и достав двухпудовую гирю их шкафа для сушки шинелей, начинал тренироваться, поднимая её и так и эдак и чувствуя при этом необычайный прилив сил.
  Сослуживцы сначала смотрели с удивлением, а потом, заметив мою силу - с уважением - в любом человеческом коллективе физическая сила многое значит!
  ...После окончания "карантина" я попал в танковый батальон и стал обучаться военной профессии наводчика...
  Служба пошла своим чередом. Я, как и все, получал письма из дома, а один раз получил письмо от черноглазой Кати, которая узнала мой адрес через старшего брата, с подружкой которого она была знакома...
  Но мне, честно говоря, было не до неё - служба, учения, дежурства по батальону, караулы, отнимали так много времени и сил, что я всё реже и реже вспоминал дом. Ну и конечно, черноглазую Катю. Я, правда, несколько раз ей ответил, как и она мне, но, со временем переписка прервалась сама собой...
  Появились у меня и друзья. Один из них, из числа старослужащих. Интересно, как развивалась наша дружба - сегодня он готов за мной рюкзаки таскать, а тогда...
  Шли строем и шедший сзади Плесков, - такой худой и немного косящий ефрейтор, стал вдруг, пинать меня сзади по сапогам. Я оглянулся и увидел на его лице шкодливую улыбку...
  Когда построение и строевая подготовка закончилась, я подошёл к нему и ни слова не говоря, схватил левой рукой за шиворот, а правой проверил его по печени. Он согнулся и долго стоял и ныл однообразным воющим голосом.
  Когда меня кто-то спросил:
  - За что ты его? Я буркнул в ответ: - Спросите у него!
  Потом, уже вечером, я встретил Плескова в столовой и спокойно пообещал ему в следующий раз просто голову оторвать!
  Плесков промолчал и ещё больше испугался, потому что днём поговорил со своими годками и они посоветовали ему не лезть ко мне. Во всяком случае никто из его годков ко мне по поводу обиженного Плескова не обращался...
  Конечно это преувеличение, про оторванную голову, но он похоже понял, что я не шучу...
  И постепенно он из недруга стал моим преданным и почтительным "оруженосцем".
  
  К тому времени каждый вечер, когда остальные смотрели телик, я вытаскивал в тамбур казармы пару двухпудовок и начинал тренироваться, поднимая их поочерёдно или вместе, с двух рук. От этих тренировок тело наливалось силой и я чувствовал, как проходящие мимо солдатики опасливо косились на мои накаченные плечи и бицепсы...
  Известно, что человека делает система. Незаметно, день за днём, месяц за месяцем, я осваивался в армии душой, а тело становилось все сильнее и ловчее.
  Уже по второму году службы, я узнал, что один из молодых, раньше занимался боксом.
  До армии я тоже несколько раз пытался пойти в секцию бокса. Но мне не везло. Первый раз, после тренировки у знаменитого в городе тренера, у меня из кармана пальто вытащили деньги и на следующую тренировку я не пришёл - не хотелось мараться общением с крысятничающими субъектами.
  Во второй раз, я даже провёл проверочный бой с ещё одним новичком, на настоящем ринге. Но от неумения, а может от смущения, не показал на что способен и ещё получил сильный удар по почкам, со спины. Это охладило мой пыл. Да и тренер не понравился, - он был маленький, злой и издевался над нами, по сути стравливая на ринге незнакомых подростков, на потеху своим ученикам.
  Позже узнал, что его зарезал какой-то приятель в тайге, когда они вместе заготавливали кедровый орех. Сразу подумалось, что "бог шельму метит" и поэтому, мне его совсем не было жалко...
  Так вот, с этим молодым, мы стали по вечерам уходить на спортплощадку, прихватив перчатки и лапы. И он, советами в постановке и движении рук, стал учить меня наносить техничные прямые - джебы и боковые - крюки. Сила во мне была, а быстро освоенная техника, помогла мне стать почти профессионалом. Я знал, что после армии эти навыки могут пригодиться!
  Из годков, моим приятелем стал Витя Анедченко, паренёк из Краснодара, говоривший немножко с украинским мягким акцентом. Витя, смотрел на меня с восхищением и готов был во всем помогать.
  Но я дал себе зарок не поддаваться на такой соблазн и делать то, что делали и другие солдатики: ходить на кухню, в караулах стоять самые томительные ночные часы у знамени полка, где нельзя было шевелиться или ходить, даже если очень хотелось спать. Это сознательное поведение - "как у всех", помогало мне не заразиться "дедовщиной", потому что моя служба незаметно перевалила на второй год...
  
  Теперь пришло время рассказать о танках, в которых я служил наводчиком.
  Эти могучие машины не могут не вызывать восхищения. Рёв моторов, клацанье траков, пушечные выстрелы, от которых машина, словно дракон, чуть вздрагивая, изрыгает из себя снаряд...
  А я был наводчиком и от моего умения зависело, выживет ли наш танк в войне против других, похожих на нашу машину, чудовищ!
  ... Уже в конце службы, не обошлось без большого скандала.
  Я, уже привычно был дежурным по роте и всё шло как обычно. Молодые сидели и смотрели телевизор, а старики занимались своими делами. Но после отбоя заметил, что в кроватях нет двух сержантов - Довнаря и Пулина.
  Это мои годки и наверное они ушли к приятелям в соседнюю роту.
  Довнарь призывался из Краснодаского края, был каким -то рыхлым и мягким. И лицо у него было круглое и улыбчивое...
  А Пулев был ещё тот фрукт. Среднего роста, крепкого сложения, чёрный как грач, на груди и руках имел татуировки. На гражданке он был настоящим хулиганом и если бы не армия, то наверняка угодил бы в тюрьму...
  Через полчаса, они появились, хихикая и весело матерясь сели на кровать Довнаря и начали обсуждать встречу с приятелями. По их неспровоцированному весёлому поведению, я понял, что они обкурились анаши. Курение анаши постепенно входило в моду в нашем танковом батальоне. Раньше, это было не так заметно, но кто-то из молодых стал доставлять зелье в соседнюю роту. И постепенно, это стало модой для старослужащих...
  Вот и сегодня, мои годки решили отметиться. Я их не осуждал - каждый рано или поздно платит за свои грехи сам. К тому же шёл к концу дембельский год и все уже стали уставать от однообразия службы...
  Но в этот раз, эти приятели разошлись не на шутку - вслух рассказывали анекдоты, ржали и матерились. И я стал накаляться...
  Молодые, как всегда устали за день суеты и строевых занятий. Да и обслуживание танковой матчасти требует немалой энергии. И вот от шума, некоторые из них стали просыпаться.
  Видя это я подошёл к весельчакам и предупредил, чтобы укладывались спать:
  - Молодые устали, а вы орёте на всю казарму...
  Но ведь они были "старики", да ещё сержанты. А Довнарь вообще был помкомвзвода, но видимо ему анаша сильно в голову ударила!
  А Пуля, так звали второго, вообще был из бывших блатных и в армии мало изменился.
  И вот он, как бы между разговором, ответил:
  - Да пошёл ты Сокол... - и продолжил что-то рассказывать.
  И тут, как обычно, на меня снизошла тишина и ярость волной ударила в голову!
  Вскочив в пространство между койками, я ударил Довнаря кулаком наотмашь по лицу, но попал по шее. Он, хрюкнул и завалился на кровать. Пуля вскочил и стал со мной бороться - он был опытный боец и его в роте побаивались.
  Мы, вцепившись друг в друга, выпростались из прохода и тут я, чуть отжав его от себя, в разрез, в образовавшуюся щель, нанёс правой сверху вниз полу крюк, по диагонали. Он, как раненный бык упал на колени и захлюпал кровью, которая обильно потекла из носа. Видя, что он ещё в сознании и цепляется мне за ноги, я опять, сверху вниз, прямым в лицо повалили его на пол!
  Тут подскочили годки, схватили меня за руки:
  - Сокол, ты его убьёшь! - кричали они и я, так же мгновенно, пришёл в спокойное состояние...
  Пулю подняли и полотенцем с его кровати, стали вытирать кровь на лице. Он постепенно приходил в себя, но драка уже закончилась и ему оставалось только ругаться, матерясь, и обещая меня зарезать.
  Постепенно всё успокоилось, но молодые испуганно затихли и ещё долго ворочались в кроватях...
  Потом я пообещал бормочущему Пуле позвонить на губу и сдать его патрулю. И он, помня о скором дембеле, испугался и заткнулся...
  На завтраке в столовой, Пуля подошёл и не глядя на меня, произнёс, потирая распухшее лицо:
  - Я вчера где-то упал и ударился! - на что я ему ответил:
  - Да, ударился! - и отправил его за стол завтракать.
  А Довнарь вообще испугался, долго извинялся, тоже не глядя в лицо, а потом сел и стал есть кашу, уткнувшись в тарелку. Ему действительно было стыдно!
  Об этой драке никто из офицеров не узнал, но годки стали относиться ко мне с неприязнью. Я, своими решительными действиями разрушил перед молодыми миф о их неприкасаемости. Но мне от этой подозрительности было уже ни холодно, ни жарко - я тоже с нетерпением ждал дембеля...
  В самом конце службы случился очередной скандал с моим участием.
  Был день моего рождения и после строевой, когда наш ротный, поджарый и тренированный капитан Селёдкин, сидел с молодыми в курилке и что-то им рассказывал, я подошёл, козырнул и попросился в увольнение:
  - У меня сегодня день рождения...
  Капитан, с которым у меня были натянутые отношения, посмотрел на меня и спросил:
  - А где ты раньше был?!
  И, помолчав, добавил:
  - Сегодня увольнительных не даю, - отвернулся и продолжил что-то рассказывать молодым...
  Меня взбесило именно его нарочитое равнодушие. И я, внезапно выскочил из армейской "колеи" - со мной это и раньше бывало...
  - Да пошёл ты... - довольно громко произнёс я, и стал уходить в сторону казармы, ещё не подумав, что сделаю дальше...
  - Соколов, вернись! - рявкнул капитан, зная, что мою реплику слышали и молодые. В ответ я не оборачиваясь махнул рукой и завернул за угол...
  Но на этом инцидент не закончился...
  Когда Селёдкин, уже ближе к вечеру ушёл домой, я собрался, начистил сапоги и пошёл в самоволку, в поселковый военторг.
  Там купил пару бутылей плохого вина и вновь вернулся в роту. Вечером пригласил в бытовую комнату своего дружка, старшего сержанта Свиридова и ещё одного молодого механика, бурята из его взвода, запер дверь изнутри и мы стали праздновать день рождения - двадцать лет бывает один раз в жизни!
  Была суббота, командиры все ушли из роты пораньше, нам никто не мог помешать. Пили мы эту красную бурду через соломинки, воображая, что пьём коктейли в баре...
  После выпивки собрались и пошли на танцы в посёлок, конечно тоже самовольно. В посёлке у меня жила подружка, Нина - школьница-десятиклассница, дочь одного из офицеров штаба полка. Мы с ней иногда, когда я был в увольнении гуляли, разговаривали и даже целовались.
  Познакомился с ней случайно, когда шёл к себе в роту по центральной улице посёлка из полковой библиотеки. Она несла тяжёлую сумку с продуктами и я напросился ей помочь. Тогда же договорились увидеться на танцах в полковом клубе и с той поры изредка встречались. Я умел и любил разговаривать с девушками, рассказывая увлекательные истории из прочитанных книг.
  Полковую библиотеку знал уже хорошо и перечитал сотни томов, не только художественной литературы, но и историческо-философской. Ницше не понравился - уж очень он гордый и самодовольный. Но французы - Сартр и Камю - произвели на меня впечатление. Особенно Камю с его теорией светского стоицизма. А его роман "Одинокий", запомнился надолго - с одиночеством приходилось бороться и мне.
  Но только в армии, я начал понимать, что не один живу на свете. И это понимание помогало переживать несвободу и произвол командиров...
  А в тот вечер, после танцев, когда я отпустил приятеле, мы долго бродили по полутёмным улицам и нежно обнимались - похоже, она в меня влюбилась в первый раз в жизни...
  А для меня она была ещё ребёнком и я старался не обижать её своими приставаниями, а всё больше разговаривал. Мне всё время хотелось выговориться о том, что я чувствую и переживаю находясь в армии. Наверное просто хотелось иметь друга, с которым можно было поделиться переживаниями и размышлениями...
  Свиридова и бурята Кешу после выхода из клуба, я потерял из виду, пришёл в роту поздно и сразу лёг спать...
  Утром дежурный по роте сообщил, что Кешу, ещё с вечера забрал патруль и отправил на гауптвахту, а Свиридов пришёл в казарму вовремя и сразу лёг спать. Ещё, дежурный дневальный сказал, что вечером звонил Селёдкин и требовал меня к телефону.
  - Я сказал что тебя не найти и он потребовал, как я появлюсь, чтобы позвонили ему...
  ... А мне уже было всё равно!
  После развода в роту пришли офицеры из штаба полка и началось "следствие". Перед тем, как меня вызвали на "допрос", я почему-то не смог увидеться со Свиридовым...
  Когда вошёл в красный уголок, где сидели пришедшие офицеры, они уже успели допросить и Кешу и Свиридова. Увидь я их перед допросом, - может быть вел бы себя иначе. А так решил ни в чём не признаваться и будь что будет!
  Войдя, увидел если не улыбающиеся, то доброжелательные лица, и майор Кречетов, грузный, добродушный мужик, наш бывший комроты ушедший в штаб полка на повышение, спросил меня, вполне мирным голосом:
  - Ну рассказывай парень: где пили, что пили, и где были потом?!
  Я оглядел собрание и решил их всех удивить и коротко ответил:
  - Был в казарме, смотрел телевизор. Ничего не пил, никуда не ходил... И вообще это грязные инсинуации... Я любил иногда сверкнуть своей грамотностью и начитанностью!
  Тут лица офицеров помрачнели и я понял, что попал, и сильно попал!
  Меня выгнали за дверь, но когда я увидел Свиридова и узнал от него, что Кеша во всём признался и всё рассказал, у меня что-то внутри оторвалось и я долго глубоко вдыхал и выдыхал воздух...
  Ну, а после начались репрессии и это в последние месяцы срочки, было как-то особенно тяжело!
  Меня разжаловали и отправили кочегаром на кухню...
  Вся рота с напряжением следила, чем этот скандал закончится и некоторые, особенно молодые, мне сочувствовали...
  Вызвал меня и капитал Селёдкин. Он был в ярости, потому что из-за этого скандала ему могли очередное звание отсрочить. На язык он был не сдержан, матерился и говорят, иногда занимался рукоприкладством.
  А я, идя к нему в кабинет, думал, что если он меня только тронет, то сделаю из него котлету - а потом будь, что будет!
  Он, видимо почувствовав мой настрой, орал, грозил дисцбатом и поздней демобилизацией, но ко мне не приближался. Я не смолчал и когда он стал меня называть подлецом, то стал над ним надсмехаться:
  - Неужели?! - издевался я. - А ведь совсем недавно я был хорошим воином и для вас в том числе...
  Он раскалился, снова пугал меня военной тюрьмой, но этим всё и кончилось...
  В дисцбат я мог бы вполне загреметь, но спас меня офицер Васильев, из строевой части штаба. Он был поэт, и иногда, мы с ним говорили о поэзии, а я читал ему на память Сашу Чёрного и Георгия Иванова: "Я научился понемногу шагать со всеми - рядом, в ногу. По пустякам не волноваться и правилам повиноваться."
  Как-то так это звучало...
  И вот Васильев вызывает меня в штаб и говорит:
  - Я хочу тебе помочь, чтобы Селёдкин тебе жизнь не сломал. У нас открывают набор добровольцев - контрактников для каких-то особых дел в европейской части. Я тебя демобилизую. И чтобы никто не цеплялся почему раньше всех, оформляй контракт!
  Я и думать не стал - мне служба здесь была уже поперёк горла - я мог в очередной раз сорваться и точно, угодить в тюрьму. А тут, может быть, и повоевать придётся. За правое дело - всегда готов!
  Так я попал в особый отряд танкистов!!!
  
  Конец первой части.
  
  
  Гражданская война.
  
  Вместо эпиграфа:
  
  "...То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые,
  мутные реки текут по старым улицам - то сила Петлюры несметная на площадь
  старой Софии идет на парад.
  Первой, взорвав мороз ревом труб, ударив блестящими тарелками, разрезав
  черную реку народа, пошла густыми рядами синяя дивизия.
  В синих жупанах, в смушковых, лихо заломленных шапках с синими верхами,
  шли галичане. Два двуцветных прапора, наклонённых меж обнажёнными шашками,
  плыли следом за густым трубным оркестром, а за прапорами, мерно давя
  хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть
  немецкое сукно. За первым батальоном валили черные в длинных халатах,
  опоясанных ремнями, и в тазах на головах, и коричневая заросль штыков
  колючей тучей лезла на парад.
  Несчитанной силой шли серые обшарпанные полки сечевых стрельцов. Шли
  курени гайдамаков, пеших, курень за куренем, и, высоко танцуя в просветах
  батальонов, ехали в сёдлах бравые полковые, куренные и ротные командиры.
  Удалые марши, победные, ревущие, выли золотом в цветной реке.
  За пешим строем, облегчённой рысью, мелко прыгая в сёдлах, покатили
  конные полки. Ослепительно резнули глаза восхищённого народа мятые,
  заломленные папахи с синими, зелёными и красными шлыками с золотыми
  кисточками.
  Пики прыгали, как иглы, надетые петлями на правые руки. Весело гремящие
  бунчуки метались среди конного строя, и рвались вперёд от трубного воя
  кони командиров и трубачей. Толстый, весёлый, как шар, Болботун катил
  впереди куреня, подставив морозу блестящий в сале низкий лоб и пухлые
  радостные щеки. Рыжая кобыла, кося кровавым глазом, жуя мундштук, роняя
  пену, поднималась на дыбы, то и дело встряхивая шестипудового Болботуна, и
  гремела, хлопая ножнами, кривая сабля, и колол легонько шпорами полковник
  крутые нервные бока.
  
  Бо старшины з нами,
  З нами, як з братами! -
  
  разливаясь, на рыси пели и прыгали лихие гайдамаки, и трепались цветные
  оселедцы.
  Трепля простреленным желто-блакитным знаменем, гремя гармоникой,
  прокатил полк чёрного, остроусого, на громадной лошади, полковника
  Козыря-Лешко. Был полковник мрачен и косил глазом и хлестал по крупу
  жеребца плетью. Было от чего сердиться полковнику - побили най-турсовы
  залпы в туманное утро на Брест-Литовской стреле лучшие Козырины взводы, и
  шёл полк рысью и выкатывал на площадь сжавшийся, поредевший строй.
  За Козырем пришёл лихой, никем не битый черноморский конный курень
  имени гетмана Мазепы. Имя славного гетмана, едва не погубившего императора
  Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шелку..."
  
  "Белая гвардия" Михаил Булгаков
  
  ...Очнулся я ранним утром, когда перестали действовать болеутоляющие таблетки. Лежал, весь обмотанный отвратительно пахнущими дезинфекцией бинтами и вспоминал, что произошло со мной вчера...
  Лицо и почти всё тело сожжено, кругом на теле бинты, из-под бинтов выступает кровь. Кисти рук тоже замотаны. Уши обгорели и съёжились... Воображаю, какого красавца я сейчас из себя представляю...
  Всё тело болит, а в голове, наверное от уколов и выпитых таблеток, стоит несмолкаемый гул. Но я, стараюсь вспомнить, как дело было...
  Меня ранило в Логвиново. Логвиново - горловину Дебальцевского котла. Ранним утром, в начале февраля, это место зачистила и замкнула рота спецназа ДНР (на девяносто процентов состоящая из россиян - организованных добровольцев).
  Котел был замкнут так быстро, что украинские военные, находившиеся в Дебальцево, не знали об этом. В последующие часы, войска Донецкой Народной Республики свободно жгли машины ехавшие из Дебальцево и ничего ещё не подозревавших. Говорят, там был убит заместитель главы укропской армии.
  Спецназ отошел, а занявших их позиции казаков-ополченцев, накрыло укропской артиллерией. Мы, в это время стояли лагерем довольно далеко от Дебальцово и ждали команды...
  К тому времени, укропы немного очухались и начали организовывать прорыв из котла.
  На удержание и блокирование этого прорыва, для поддержки наших позиций, был направлен наш добровольческий танковый батальон, уже несколько дней к тому моменту, находящийся на территории Донецкой области...
  
  ...Меня оглушило и охватило огнём в танке.
  Танковый бой был настоящий, почти такой, какой я видел до этого только в кино, или на учебных тренажёрах.
  Тогда, мы вошли в расположение укров и нам навстречу выдвинулись их танки. Я сидел в своём танке сжавшись и думал, как буду стрелять по их танкам, в которых такие же молодые ребята как и я! Это была главная мысль в голове. Я видел, как навстречу из-за лесочка выскочили несколько танков и стали бить, чуть ли не в упор в наши...
  И тут наш комбат, тоже доброволец, но уже повоевавший в Чечне, заскочил в свой танк и тронулся, начал маневрировать, а потом подбил один укропский танк. Он был опытный, дерзкий и решительный...
  Ну и мы тоже пошли и стали стрелять! И тут я увидел, как его танк, то есть танк комбата, после попадания вздрогнул и остановился, а изнутри дым стал подниматься...
  Комбату не повезло. Так бывает...
  А мы стали "каруселить"!
  При выполнении карусели, когда стреляешь из танка, иногда выстрелы длятся очень долго. Впечатление, буддто, что-то там в механизмах застряло...
  Танк очень капризная машина, бывает, что выстрел затяжной. Ты вроде стрельнул, а он не стрельнул ни черта. Просто не стреляет танк, тупо не стреляет и все. Первый танк выстрелил - бах, второй, третий танк - задержка. А нас долбят укропы. И все...
  Комбат запрыгнул в свой танк, поехал - один танк он уничтожил, второй его уничтожил.
  Наводчик комбатовского танка, Витёк Анедченко, тоже обгорел.
  Механик? Механикам вообще хорошо. Ты вообще сидишь в танке, у тебя броня толстенная, ну просто огромная броня...
  Ты полностью закрыт от всего. Механику выжить намного легче. В случае попадания снаряда в башню наводчик и командир обычно загораются, а механик не горит, если смышлёный - в танке есть такая кнопка - аварийный поворот башни. Она в другую сторону - шух, и ты спокойно вылезаешь. Мой механик так вылез, комбатовский механик так вылез.
  Уже после, смотрю на своего, на Плескова - он целёхонек, невредим. На командира своего смотрю... Хвир - он там лежит, в коридоре. Но он не так сильно обгорел, как я. У него сразу люк открылся, а у меня был закрытый...
  Я наводчик. Рядовой. А Танк долго горит...
  А как всё началось, я уже потом всё до мельчайших деталей вспомнил...
  Серое, травянистое поле присыпанное снегом, тёмная стена лесополосы на фоне серого неба, и тень танка противника, в который я попал. Первым выстрелом, я попал в танк противника! Он взорвался и загорелся...
  Раньше наводчику приходилось подлавливать противника. А сейчас такой специальный визир - чуть ли не сам стреляет в цель. Только "кнопку" нажимай!
  Потом попал ещё в другой танк, но у него защита была - хорошо защита сработала...
  Он развернулся, отошёл и спрятался в лесополосе. Это тот, который потом нас подкараулил...
  Затем команда поступила и мы отходить начали в тыл.
  Тут мой командир танка ошибся. Надо было помнить про спрятавшийся в лесополосе укропский танк и объехать его по кривой. А он направил танк прямо, и свой борт спрятанному укропу, показал... И он как жахнет нас!
  Интересно, что все это происходило на самом деле быстро, но в бою время как-то растягивается и только фиксируешься, иногда на таких смешных мелочах. Я мельком глянул на эту лесополосу и вдруг подумал:
  - А тут косули бывают?
  Так у нас в Сибири маленьких оленей называют. Я на охоту ходил до армии и одну косулю даже подстрелил. А видел много...
  И тут, такой удар, что казалось танк подбросило над землёй. И звук такой оглушительный - "тиннь!".
  Я глаза открываю - у меня огонь перед глазами, очень яркий свет. Слышу: "тррц, тррц", это в заряде порох взрывается. Открываю люк, а открыть не могу. Единственное, что думаю: все, помру. Думаю: это что, все, что ли?! Двадцать лет прожил - и все?
  И тут же вспомнил, как на быстром видео - всю семью и мать-особенно...
  И ещё вспомнил, как она стояла, когда наш эшелон уходил - в армию меня везли. Я ей помахал коротко уже из вагона, а она стоит и слёзы вытирает!
  ...Потом сразу в голове защита: - Нет, ещё поживём! Потому что мыслю и боли пока никакой, только пламя перед глазами. Прямо с головы моей поднимается.
  Пошевелился - двигаться могу, значит, живой. Живой - значит, надо вылезать и огонь на себе гасить.
  Ещё раз попробовал открыть люк. Открылся. Сам из танка вылез, с танка упал - и давай кувыркаться, чтоб огонь потушить.
  Тут, я уже все на автомате делал...
  Увидел чуть-чуть снега на земле - к снегу пополз - кувыркался там, в снег хотел залезть. Но как залезешь, снегу немного, а я весь горю?
  Чувствую, лицо все горит, шлемофон горит, руками шлемофон снимаю, смотрю - вместе со шлемофоном кожа с рук слезла. Потом руки затушил, давай двигаться, как живой факел - дальше снег искать.
  Потом приехала БМП, водитель выбежал: "Братан, братан, иди сюда!". Смотрю, - у него баллон пожарный красный. Он меня затушил!
  Я к нему бегу, а он кричит: "Ложись, ложись" - и поливает струей из баллона. А потом, на меня лёг, ещё затушил окончательно.
  Потом командир взвода пехоты вытащил промедол и вколол мне - точно помню! А потом, меня сразу в БМП запихали. И мы с боем ушли оттуда. Потом перенесли на танк, на танке мы поехали до какого-то села. И там меня мужик какой-то все колол чем-то, что-то мне говорил - со мной разговаривал чтобы я не отключился.
  Потом в Горловку въехали. Тоже все ноги обкололи, в мышцы промедол, чтобы не потерял сознание.
  А я уже стал временами от боли сознание терять...
  И в это время видел, как во сне, какого - то старика с седой бородой, и наш комбат, у него просит, чтобы пожить ещё. А старик кивает, но ничего не говорит. Тут и я стал его просить, чтобы спас меня...
  Больше ничего не помню...
  В Горловке поместили в реанимацию, это я помню.
  Потом, уже рано утром меня сюда привезли, в Донецк. Очнулся, здесь, в госпитале, от того, что зверски хотелось есть. "Значит буду жить!" - подумалось.
  Ну, как могли, накормили! А у меня уже всё лицо горелое и запах отвратительный. И рот без боли нельзя открыть. Горелое мясо стало подсыхать и чуть шевельнёшься, - кровь выступает сквозь трещины...
  ... Потом лежал днями и ночами, и между процедурами, вспоминал, как всё это случилось...
  Попал сюда добровольно - отправляли только контрактников, а я приехал в Ростов, будучи, по сути, солдатом срочной службы - контракт то перед поездкой заключил.
  Ещё срочником, хорошие результаты давал - что по огневой подготовке, что по физической. Призывался из Иркутска, в Чите курсовку прошёл, а в части, в Улан-Удэ решил остаться по контракту.
  Хотелось свои знания и умения на пользу Родине отдать. И я не один такой был. Трусов и эгоистов не так много было. Тут я всех зауважал - будь то бурят или еврей. Все мы служили, чтобы Родину защищать и своих людей спасать от разного рода нечисти. Вот и пришло наше время!
  Написал рапорт с просьбой. Как дело было я уже рассказал.
  Попал во второй батальон. А второй батальон - в случае войны всегда первым эшелоном выезжает, в любой воинской части есть такие подразделения. У нас были, конечно, контрактники в батальоне, но в основном, бывшие, недавние срочники...
  Но ближе к осени, к октябрю, начали собирать из всех батальонов нашей части контрактников, чтобы создать из них один батальон. У нас не хватало в части контрактников, чтоб сделать танковый батальон, поэтому к нам ещё перекинули контрактников из нескольких городов Сибири, тоже добровольцев. Нас всех в кучку собрали, мы познакомились, дня четыре вместе пожили, и все, в эшелон.
  - Нам сказали, что на учения, но мы знали, куда едем. Мы все знали, куда едем. Я уже был настроен морально и психически, что придётся воевать за русских на Украине. Недаром же меня готовили и учили. И потом, если мы сами себя не будем защищать - кто нас защитит. И ведь здесь, в Донбассе, не просто мужики поднялись. Они ведь своих детей и жён защищать встали!
  Я до этого, начал интересоваться политикой и много читал. Кажется, что гражданская война на Украине похожа на гражданскую войну в Испании. Там ведь, тоже фашисты обкатывали установление "нового порядка", а Гитлер был организатором переворота и путча военных. Франко был просто инструментом в его руках.
  Только на Украине, таким Гитлером стали американцы и западные европейцы - что интересно во главе с той же Германией. Только вместо Гитлера, сейчас там Меркель. Но жажда реванша "стучится в сердце" многих недобитых фашистов в Европе.
  А ведь тогда, республиканскую Испанию защищали тоже добровольцы со всего мира. И конечно русские, советские люди с техникой и даже самолётами.
  Хемингуэй написал о той войне. Помню его пьесу, в которой описана эта борьба с франкистами. Там в конце, почему-то и немец, и американец, стали говорить по-русски!
  ...А здесь я тоже увидел уже взрослых мужиков, которые понимают, что если не дать отпор неонацистам сегодня и здесь, в Малороссии, то завтра, эти новые нацики, окажутся в России и придётся с ними уже на своей земле воевать!
  А так у нас есть бывалые ребята, тоже добровольцы. Кто-то уже год с лишним на контракте, кто-то уже 20 лет. Говорят: не слушайте командование, мы хохлов бомбить едем - учения даже если проведут, потом все равно отправят хохлов бомбить.
  Вообще много эшелонов ехало. Все у нас в казарме ночевали. Пред нами ребята-спецназовцы были из разных городов, часто с Востока - оказалось не я один такой патриот!
  Рампа разгрузочная была в Матвеевом Кургане. Пока ехали от Улан-Удэ до Матвеева Кургана, столько городов повидали - десять суток ехали. Чем ближе сюда, тем больше людей нас приветствовало. Руками машут, крестят нас. Мы, в основном, все сибиряки...
  
  ...При воспоминании об этих женщинах, захотелось улыбнуться, но больно очень, да и кровь капает сквозь трещины на коже. И бинты от этого мокнут..!
  ...Да и здесь тоже, когда ездили, бабушки, дедушки, дети местные крестят... Бабки плачут...
  Вспоминал и полигон, на котором нас доучивали, уже почти в боевых условиях. Там, в Ростовской области, много таких полигонов. Палаточные городки. Одни заехали, другие уехали. Предыдущие эшелоны там встречали. Была и гвардейская бригада. Конечно все добровольцы и контрактники. Там у них десантники и одна танковая рота несильной мощи. А вот наш танковый батальон составляет почти тридцать танков. Можно что-то серьёзное сделать.
  Конечно, всем нам и отказаться можно было. Никто тебя не принуждал. Были и такие, кто ещё в Улан-Удэ отказался, когда уже почуяли, что жареным пахнет. Один офицер отказался...
  Я не отказался. Ещё и в Ростове были такие, кто отказался. Из нашего батальона я знаю одного. Мы с ним еще по курсовке вместе в одной роте служили. Человек был мутный, откуда-то из Москвы. А там среди них отношение к нам сибирякам, какое-то, немного свысока. Будто, самим фактом рождения в Москве, они уже выше всех стоят в России. Они на самом деле самые избалованные и трусливые. Только гонору у них - выше крыши...
  Лёжа в госпитале, вспомнил я свою поездку в эшелоне, на службу в армию. Ох, как давно это было! Мне кажется, что потом, уже на службе в армии, я переродился. Иногда я свою службу с монастырём сравниваю. Много чего там случилось...
  И мой характер там сформировался. Так что и молодым я бы посоветовал через армию пройти, узнать себя и с другими бок о бок пожить. Это, конечно, самая сильная школа жизни!
  
  У нас в поезде, пока ехали, разные слухи ходили. Кто-то говорил, что это просто отмазка, кто-то - нет, реально на учение. А получилось и то, и то. Один месяц подготовки прошёл, второй месяц, уже третий месяц. Ну, уже, значит, точно на учения приехали! Ну, или чтобы показать, что наше подразделение на границе есть, чтобы украинцам было чуть-чуть пострашней. Пока была просто моральная поддержка против нациков на Украине.
  Просто то, что мы здесь - это уже психологическая поддержка тем русским ребятам, мужикам, которые поднялись в Донецке и в Луганске, против бандеровской сволочи...
  Учения, как планировалось три месяца, провели. А потом... мы уже под конец учений дни считали. У нас специальные люди есть, замполиты, по работе с личным составом. Им на совещаниях доводят, они нам рассказывают.
  Замполит говорит: "Потерпите неделю, домой поедем". Смена наша уже приехала. Нам говорят: все, скоро платформа приедет, грузим танки, механики и водители поедут на поезде, остальные - командиры и наводчики - полетят самолётом с Ростова до Улан-Удэ. Двенадцать часов лету - и почти дома. Там до Иркутска всего шесть часов по железке.
  Потом, как всегда неожиданно - сигнал дали. И все, мы выехали, но не в Сибирь!
  
  В начале февраля это было. Капитан нашей группы просто вышел и сказал: все, ребята, едем, готовность номер один. Готовность номер один - сидим в танке заведенном. Потом колонна выдвигается. Я к этому времени стал частью военного состава, поэтому, быстро-быстро, махом, все собрал. Вещмешок, автомат - и в танк. Танк заправили, завели и поехали. "Все свое ношу с собой".
  Когда только выезжали с полигона, сказали: телефоны, документы - все сдать. Мы с полигона выехали к границе России, встали в лесополосе. В танк я сел - еще светло было, из танка вылез - уже темно. Потом поступил сигнал. Нам нотаций не читали. Сказали: начинаем марш. Мы и без этого все поняли, без слов. Мне-то что, я в танк сел, да и все, главное, еду.
  Про Украину, нам никто ничего не говорил, но и так все всё понимали. Чего они будут нам кашу эту жевать. Патриотическую блевотину нам тоже никто не пихал. Мы всё знали, о своём предназначении, еще садясь в поезд в Улан-Удэ...
  ...Марш был необычайно длинный. И тогда, мы уже реально поняли, что границу, наверное уже пересекли. Приказ был и не наше дело его обсуждать. А так мы все знали, на что идём и что может быть. И тем не менее мало кто паниковал. Командование наше молодцы, делают все стабильно, чётко и грамотно.
  Когда въезжали в большой город, поняли, - где мы! Прочитали - Донецк. Это когда в город заезжаешь... Там ещё надпись - ДНР.
  О, мы на Украине! Темно было, ночью ехали. Я из люка высунулся город посмотреть. Красивый город, понравился. Справа, слева - все красиво. С правой стороны смотрю - огромный собор построен. Очень красиво.
  В Донецке мы в убежище заехали, припарковались. Нас повели поесть горячего в кампус, потом расположили в комнаты. Потом мы все в одной комнате легли, у одного из наших был телефон. Ну, телефоны все равно кто-то с собой взял. Нашли радио "Спутник". И как раз там была дискуссия насчёт есть ли военные здесь на Украине. И все гости такие: "Нет-нет-нет".
  Мы ротой лежим такие: Ну да. Ну а в открытую кто скажет? Наше правительство все равно понимает, что надо помогать, а если официальный ввод войск сделают, это уже Европа возбухнёт, НАТО.
  Хотя вы же понимаете, что НАТО тоже в этом участвует, конечно, оружие поставляет им, укропам, да и добровольцы там есть, как и у нас есть. Такая вторая Испания получается! И нам придётся во второй раз, как делали наши деды, фашизм этот укрощать!
  В последний год в Забайкалье, у себя в роте, я вёл политические информации сержантскому составу, иногда даже вместо нашего командира роты. Поэтому прекрасно понимал, что без большой свалки на Украине этих новых фашистов не остановить.
  У Ремарка и Хемингуэя, которые писали о добровольцах в Испании, читал, что после сдачи Испании фашисты, стали чувствовать себя сильнее всех в Европе. Вот так и сегодня может получиться!
  Я ещё до армии понял, что хулиганы, только тогда успокаиваются, когда в торец удар получат. Так и в политике. Пока разговоры идут - никто никого не боится. А как начнётся заварушка - тогда становится ясно, кто чего стоит!
  Получается, что геополитика - это как бандитские разборки. Кто силён и смел - тот и выигрывает. А до реальной схватки - все смелые.
  Я успел прочитать воспоминания Черчилля о Второй мировой. Там он всю правду писал, пока "холодная" война не началась. А потом уже врать начал. Думаю, что если бы не Союз, то англичане сдались бы быстрее французов ...
  Так бы и получилось. Если бы Гитлер не был таким поклонником англо-саксов, он бы не остановил свои танки на подходах к побережью, когда от экспедиционного корпуса англичан во Франции клочки по закоулочкам летели. Англичане молодцы, спасали, как могли, этих своих экспедиционников.
  Я читал, что все кто мог, отправлялись на кораблях, катерах и даже лодках забирать разбитые немцами части через пролив. Сегодня в этот день года англичане даже праздник патриотический празднуют.
  Я подумал, что и за спасение Крыма и Донбасса, в будущем такой же патриотический праздник будет в России!
  Мы понимали, что тут от нас вся война зависит. Поэтому, на учениях три месяца гоняли, как сидоровых коз. Могу сказать только, что подготовили действительно конкретно, и снайперов, и все виды войск! Опять же добровольно все сюда едут.
  А американцы трындят, что регулярные части с укропами воюют.
  Да если бы так было - то давно уже русские флаги над Киевом развевались...
  ...Лежал в госпитале, вспоминая совсем недавние дни...
  Мы заходили поротно. Десять танков в каждой роте. К каждым десяти танкам прибавлялось по три БМП, медицинская машина и пять "Уралов" с боеприпасами. Вот это численный состав тактической ротной группы.
  Танковый батальон составляет около ста двадцати человек - три танковые роты, взвод обеспечения, взвод связи. Плюс пехота, конечно. Примерно триста добровольцев нас зашло. Все из Сибири.
  Были среди нас и якуты, и буряты, но, в основном, русские. Местные посмотрели на нас, говорят - вы отчаянные ребята. А у нас, у сибиряков, ещё с Отечественной так повелось, что если надо спасать Россию или просто русских - то это сибиряки делают. Вспомните осаждённую немцами Москву, осаждённый Сталинград. Сибирские дивизии тогда и спасли положение.
  А умирать всё равно будет любой, даже самый-сильный победитель. Поэтому к войне за Родину надо относиться спокойно. Может поэтому русские всех побеждали и в девятнадцатом, и в двадцатом веках. Есть даже слова Александра Невского: "Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет!"
  ...Лежал и думал, что воинские традиции у нас ещё со времён Суворова сохраняются. А Великая Отечественная, ведь по историческим меркам ещё так недавно была. Может потому, когда дело до боя доходит, то и мы, рядовые, и командиры заодно стоим! Командиры у нас все молодцы. Не было такого командира, который бы струсил и чего-то побоялся.
  Все мы были наравне. Независимо, полковник ты или рядовой. Потому что мы боремся бок о бок. Командир батальона моего... Он сейчас в Ростове, точно так же обгорел в танке, как я... мой комбат, полковник. Потому что надо было Дебальцевский котёл замкнуть, освободить город от этих изуверов, которые своих уничтожают не раздумывая. Когда мы узнали, как в Одессе, в этом русском городе, заживо сжигали безоружных русских, бандеры с жовтоблокитными тряпками, тогда и поняли, что по сути, себя и свои семьи будем защищать от этих новых фашистов, которые вообразили, что они русских могут угнетать как рабов!
  ...Вспоминал часто и наш бой, в котором меня ранило и обожгло. Мы тогда танковый вид боя применяли - карусель называется. Это такой тактический метод боевой стрельбы из танка. Три или четыре танка выезжают на рубеж открытия огня, стреляют, а как у них заканчиваются боеприпасы, им на замену отправляют также три или четыре танка, а те что отстрелялись, загружаются. Так и менялись...
  
  ...Вспоминал и ополченцев. Народ в основном в возрасте - умирать боятся. На рожон не лезут. Не то что мы, молодые. Нам приказ дан - мы его выполняем, а старики смерти боятся, воевать не хотят...
  Ну ничего, котёл мы почти зажали уже.
  Уже здесь, в госпитале, я узнал, что Дебальцево, стал частью Донецкой республики. Хорошо. Поставленную задачу... выполнили!
  Конечно этот котёл удалось организовать, потому что укропы, думали, что они непобедимы. Дескать мы этих ополченцев в гробы заколотим очень быстро. Они думали, что Россия, Путин, испугаются их угроз!
  Да и московская "пятая колонна" на укропов работала. Вот попался бы мне хотя бы один из этих выродков! Сколько наших ребят полегло, пока эти Макаревичи и Немцовы с укропами братались, старались Америке с Германией угодить, понравиться.
  Вот уж кого я бы с удовольствием шлёпнул, даже не раздумывая!
  Как вспомню наших ребят, погибших и тех, кто ранен и изувечен... Точно, убил бы любого, кто предает Родину. И совсем неважно, чем эти предатели руководствуются. Конечно, большинство этих болотных, просто сбитые с толку обыватели, которые хотят быть господами в своей стране. Но ведь среди них и старики есть. Те ведь должны понимать разницу между добром и злом, между предательством и патриотизмом.
  Да, в котёл укров закрывать нужно было обязательно, чтобы убавить русофобской наглости у этих отморозков с майдана. Конечно многих молодых украинцев на национализме купили и обманули, но ведь за жестокую глупость и ненависть к своим братьям русским, тоже отвечать надо...
  Котел окружили полностью и наблюдали, наблюдали. Думали их выпустить, но только после того как сдадутся без оружия.
  По громкой связи обещали пропустить без оружия, но, они пытались сделать вылазки - группы пехоты, и на "Уралах", и на БМПэхах, и на танках, и на чем можно. И с оружием. А у нас приказ был стрелять по вооруженным сразу на поражение. Мы в них стреляли, они в нас стреляли. Вот они прорываются из котла, дорогу хотят сделать, убежать хотят, а надо их к ногтю прижать...
  
  ...Пришла молодая сестричка в белом халате. Мне конечно стыдно, что я выгляжу как обгоревшее полено, но надеюсь, что когда восстановлюсь, то снова смогу ухаживать за девушками. Меня эти мысли о своей теперешней внешности, точат. Сразу, как очнулся стал думать - какой я сейчас? Но, думаю, что умные девушки не за красоту, а за характер любят. Я об этом сейчас часто думаю. И уверен, - той, кто меня полюбит, буду верен до гроба...
  ...Сестричка ушла, свет в палате выключила. А я уже належался, всё тело болит и потому заснуть могу, только с сильным снотворным. А когда оно начинает действовать, я как пьяный становлюсь и в голову всякое лезет. Но главное, что и во сне и наяву думаю о боях, вспоминаю все детали...
  ...Они ночью вылазки делают, как стемнеет, сразу движение начинается. Смотришь - и там, и там, человек в танке едет, там люди пошли, ну и огонь на поражение. Снарядов никто не жалел. Боекомплекта хватало. Основной боекомплект - в танке, двадцать два снаряда, во вращающемся конвейере, и внутри танка еще раскидывается штук двадцать. Итого боекомплект танка составляет около сорока зарядных снарядов.
  И в "Уралах" второй боекомплект привезли.
  У меня танк был очень хороший. Не просто семьдесят второй, а 72-Б. Бэшка отличается тем, что прицел хороший - для ночной стрельбы, ночного наблюдения, для выстрелов управляемыми ракетами. Управляемых ракет у меня было девять. Кумулятивные, осколочные ещё. Главное - мне показали, как пользоваться этим. Теперь тяжело промахнуться. Всякие блиндажи, убежища - все поражалось спокойно. Допустим, вот разведка докладывает, что за зданием скопление пехоты противника, один БМП и два "Урала". У нас всего было два таких танка - мой и моего командира взвода. Так мы по переменке и выезжали. И всегда поражали. Такой молодец танк был, хороший танк... Жалко, сгорел...
  ...Когда я злюсь на предателей с "Болотной", то думаю, что они своей поддержкой провоцировали укропов-бандеровцев на убийства мирных жителей. Ведь вот так, под разговоры о свободе и демократии Союз развалили.
  Сегодня в России, особенно в Москве, много тех, кто натовский экспедиционный корпус готовы встретить "хлебом-солью". Эти болотные просто как зомби. У них в головах какая-то либеральная каша и главная ценность для них - красиво по-западному одеться, вкусно поесть западных деликатесов, а потом, в кругу своих, поговорить, как мы здесь в России, плохо, не по демократически живём.
  А заканчивается это прямым предательством и зверствами этих любителей собак и кошек. Только они, когда станут властью, будут убивать всех несогласных и особенно тех, кто не может сопротивляться!
  На Украине ведь с этого начиналось. Я разговаривал с ребятами, с соседями по палате. Они рассказывали, что на территории, где укропы стояли, нашли много братских могил, куда эти уроды тела убитых мирных жителей сбрасывали.
  А нам командиры говорили, чтобы мы старались гражданских, даже случайно, не трогать. Поэтому с гражданскими машинами тянули до последнего. Только когда уже убеждались, что это укропы прячутся - били.
  Но был случай, когда пикап ехал, мне говорят: "Стреляй, стреляй". "Подождите вы!" - говорю. Чего мне бояться, я же в танке. До последнего смотрел в прицел. Смотрю - у мужика повязка белая, оказался ополченец. Подумал, сейчас бы жахнул, убил бы своего.
  И БТР ещё так же ехал. Ополченцы же нам не говорят, как едут. Я нашим кричу: "Свои, свои!" Первый раз перепугался, своего убивать. Ополченцы - они странные - они ведь, по сути, гражданские или если служили, то давно! Стреляют, стреляют. потом останавливаются. Как на работу ходят. Никакой организации нет. Нет у них командира, боевого командования, нет! Все вразнобой...
  
  ...Когда просыпаюсь, видения начинаются. Вижу деревни почти одинаковые. Везде война, разруха. Всё взорвано или разбомблено. Вот бы этих гражданских из Киева, которые в дорогих квартирах живут и на серебре едят, в такую деревню поселить. Они бы сразу мира захотели!
  А пока войну только в кино или по телевизору видят - их не успокоить. Они готовы всех поубивать, кто против их идиотизма выступает или даже просто что-то возражает им!
  Когда к Дебальцево шли, то прошли деревни четыре вот таких. Один раз отбили деревню, а в остальные просто заезжали...
  Часто меня и сострадательные мысли донимают... Я, конечно, не горжусь тем, что сделал. Что уничтожал, убивал. Тут, конечно, гордиться нечем. Но, с другой стороны, успокаиваюсь тем, что это все ради мира, мирных граждан, на которых смотришь - дети, старики, бабы, мужики... Я этим не горжусь, конечно - тем, что стрелял, попадал...
  Иногда страшные сны снятся. Просыпаюсь оттого, что ору во весь голос. Иногда соседи по палате тоже орут во сне, а иногда плачут...
  Конечно было страшно! Страшно! Боишься, а в подсознании все рано понимаешь, что там такой же человек, как и ты, в таком же танке. Ну, или пехота, или на любой технике. Он все равно... такой же человек. Из крови и плоти. А с другой стороны понимаешь, что это враг, который убивал ни в чем неповинных людей, мирных граждан. Детей убивал...
  ...Видел и пленных укропов. Видел, как эта сволочь сидит, весь трясется, молится, чтобы его не убили. Начинает прощения просить... Да бог тебе судья!
  Нескольких взяли. Так все жить хотят, когда уже прищучит. Такой же человек. У него мама... У каждого человека своя судьба. Может, печальная. Но никто их к этому не принуждал...
  Срочников из молодых укропов - пленных несколько раз встречал и даже разговаривал с ними. Эти - другое дело.
  Две или три тысячи, из этих дебальцевских восьми тысяч в котле, были солдаты-срочники. Они по принуждению ехали.
  Я тоже задумался, как бы я поступил. Что бы я на месте этого пацана восемнадцатилетнего, делал. Думаю, пришлось бы ехать. Ему приказывают - Если не убьёшь, говорят, тебя убьём и семью твою убьём, если служить не будешь.
  Парнишка один рассказывал: "Ну а как же, что же делать, приходилось идти служить".
  Я говорю: "Были у вас такие, кто убивал мирных?" "Были", - говорит. "А ты, - говорю, - убивал?" "Да", - говорит. Не скрыл...
  Те наёмники, которые из Польши или чечены, которыми движет чисто идея, которым не сидится без войны, - вот их надо уничтожать...
  Когда уже совсем невмоготу было от кровавых воспоминаний-снов, думал о мирных жителях, которых мы спасали от войны и издевательств.
  Мирного населения к нам подходило много. Мы старались с ними не очень, не разговаривать. Командование сказало: в контакты не вступать. А кругом ведь все, и даже укры, по-русски говорят. Может где на Западной Украине они русских ненавидят. А здесь, на Донбассе, ведь земля-то русская...
  В Макеевку заехали, в парке городском спрятались, технику укрыли, замаскировали - и буквально через час по нам начали долбить миномёты. Все сразу давай окапываться, копаться, перемещения делать. Ну что, я в танк залез - мне пофиг. Танку от миномёта ничего не будет. Осколки... даже так говорят - если попадёт в тебя снаряд "Стрелы", который четыре метра длинной, снаряд от "града", - танку ничего не будет. Лучшее убежище, чем танк, не найти. И мы жили в танке, спали сидя. Холодно, но ничего, так и спали...
  Напрягали, нас конечно и рассказы о диверсантах из "правого сектора". Вот те настоящие бандеровцы. Уже мысленно ждёшь подвоха от всех. Вдруг он тебя... Ну там приносили нам покушать. То чай, то что. Мы брали, но не пили. Вдруг отрава. Но как говорят: "Русских не победить. Русских можно только подкупить".
  И я думал, что странно работает демократия по "западному" образцу. Вот в Крыму, русские люди почти сто процентов проголосовали за возврат в Россию. Что ещё надо? Ведь без войны голосовали, никто не заставлял...
  А в Косово? Где война несколько лет длилась и резня была - вдруг Запад и Америка их признала. А в чём разница? Тут гордыня и национализм западный. Не хуже гитлеровского. Да и среди европейцев, кто против Крыма и России? Только страны из бывших союзников Гитлера. Тут они реванш решили устроить. А прикрываются болтовней о суверенитете, неделимости и международных законах!
  Нужно уважать выбор людей. Если Донецк хочет независимость, нужно ее дать. Здесь с медсестрами, с врачами разговаривал. Они говорят: нам бы независимость и правительство, как у вас, ну и Путина.
  Ну вот единственно интересно: получит ДНР независимость - дай бог получит. Что они делать будут? Как в сталинской пятилетке развиваться будут что ли? Экономики нет. А если экономики нет - значит, ничего не получится...
  
  ...В госпиталь неожиданно приехал Кобзон. Его тут все уважают за неподкупность и смелость. Кобзона тут встретить не ожидал. Я его второй раз в жизни встретил! Двадцать третьего февраля он сюда в больницу приезжал.
  А в две тысячи седьмом году, ко мне в школу, в Иркутске, приезжал. У меня школа, тогда стала лауреатом... Он пришёл в больницу, я и говорю: "А я с вами уже виделся, мы с вами здоровались". Он такой... глаза раскрыл: "Это когда же?". "А вы ко мне в школу приезжали. Я прямо здоровался за руку. Нас всех построили, мы к вам руки тянули".
  ... А недавно в госпиталь телевизионщики российские приезжали. Снимали с опаской, будто я их укусить могу. Они же люди штатские да и привыкли в Москве с хорошо одетыми людьми общаться. На нас смотрят немного с пренебрежением.
  Всё это "болотная пропаганда" работает! Ну и меня по телевизору показали. Потом этот ролик в "Ютубе" смонтировали. Сестра нашла этот ролик, матери показала. Дома видели, что я здесь, что со мной.
  Мне мама, когда я сказал, что еду сюда на Украину, напутствие говорила. "Береги себя. Но и трусом не будь!" Она у меня сильная! Конечно, она как любая мать в начале воспротивилась, потом общий язык с ней все-таки нашли.
  Когда я из Улан-Удэ только выезжал... Мы уже заранее все догадывались. Я матери, уже по телефону сказал, чтобы молилась за меня, что со мной все будет хорошо...
  Меня как ранили, я весь обгорел, в санитарку меня положили, я весь обколотый, боли шибко не чувствую. Там мужик-ополченец. "Позвонить", - говорю - надо! В Россию?" А тот - На, позвони".
  Набрал номер моей мамы. Звоню и говорю: "С днём рождения! В тот день у неё день рождения был. Она веселая, отвечает, спасибо говорит. А я говорю: "Что, как дела?" "А, - говорит, - гости пришли, ты как?" Говорю: "А со мной все нормально, обгорел в танке, сгорел немножко". У мамы как-то голос поменялся.
  А я уже говорить не могу. Слёзы, истерика приключилась. Так бывает - когда долго сдерживаешься, то потом слёзы льются ручьём! Не остановить...
  Сейчас дома уже все ролик посмотрели. Все, говорит, молимся за тебя. А что остается делать?
  
  Иногда, я сам себя спрашиваю - жалеешь о том что произошло? Ведь сам выбрал?!
  И понимаю - сейчас уже поздно жалеть. И бояться поздно. Только если бы пришлось выбирать, я бы снова приехал сюда воевать за русских, из которых хотят сделать недочеловеков. Даже говорить на родном языке не разрешают. А в американо-европейский либерализм, я уже совсем не верю, потому что это просто слова, за которыми скрывается зверский национализм и денежный интерес!
  Обиды никакой нет, потому что знаю, - за правое дело боролся. И главное, научился не верить либеральной демагогии.
  Так новости смотришь про Украину - выборы, выборы, выборы, потом революция оранжевая пошла, началось Одесса, Мариуполь...
  Когда я ещё был в Песчанке, в курсовке, в Чите, у нас была НВП, нам включили телевизор. Включили новости. И там в Одессе как раз... люди сожглись. Мы сразу все... Нам плохо стало. Из-за того, что чувство у всех возникло... наверное... что так нельзя. Это нечеловечно, несправедливо.
  Много тогда думал - что делать? Тем не менее, я поехал все равно. С чувством... не долга, а справедливости. Здесь я насмотрелся на то, как убивают, бесчинствуют.
  Ну и тоже чувство справедливости. Когда мы в танках едем, иногда радиоволну нашу перехватывают укропы. Я точно помню там голос одного мужчины. Мне показалось, что я узнал голос того молодого украинца, Петра Ляшко, который со мной работал на ЛЭП, в мехколонне.
  Он говорил, как топором рубил: "Слушайте внимательно, московские, питерские, ростовские выродки. Мы вас всех убьём. Сначала убьём вас, ваших жён, детей, доберёмся до ваших родителей. Мы фашисты. Мы не перед чем не остановимся. Будем вас убивать, как наши братья-чеченцы, отрубать вам головы. Запомните это. Отправим вас домой в цинковых гробах, по кусочкам".
  А я ведь его помню молчаливым и тихим. Вот что с людьми на Украине нацистская пропаганда сделала!
  У меня, прадед воевал в Великой Отечественной, а его товарищ был с Украины, вот они вместе воевали. От прадеда у меня даже винтовка осталась. У нас охота разрешается. Ну я и охотился. Поэтому стрелять я с детства ещё научился.
  ...Сейчас, когда я уже на поправку пошёл, думаю, что каждый день без войны мне будет в радость. И свободу я начал чувствовать совсем иначе, чем до армии.
  Надеюсь, что из Иркутска уеду куда-нибудь в тайгу, в небольшую сибирскую деревню, желательно на Байкале. Стану там егерем и буду бродить по тайге, наслаждаться жизнью и свободой. А потом женюсь, на такой же как я, любящей детей и тайгу. Хочу иметь много детей, чтобы радоваться, глядя на них!
  ...Войны для меня хватило. Отслужил, за ДНР воевал. Остается мирной жизнью жить. Учиться и работать. Организм восстанавливается, борется.
  Ну вот я думаю, что скорее всего в Ростове выздоровею. Поеду в Иркутск, как груз триста.
  Единственное, где я ещё хотел побывать - это на сейшене. Он проходит каждый год в Питере. Все одеваются по дресс-коду в белое. Приезжают лучшие ди-джеи...
  И конечно, как приеду домой, начну ходить в церковь. Думаю, в том что я выжил, есть и частичка божьей воли. И вообще, пока я лежал, о многом успел подумать и представляется мне, что без веры в Бога, как в нечто доброе и сильное, жить будет теперь трудно!
  Кто-то сказал, что Бог оставил на земле две больших книги - Библию и Природу. Вот и постараюсь совместить изучение и первой и второй.
  И после того небольшого времени, что я прожил на земле, я понял, что жизнь - это удивительная большая и щедрая штука. Главное не изменять себе и стараться соответствовать человеческим и христианским заповедям...
  И на Байкале постараюсь жить, или просто бывать чаще. Там дача у знакомого есть. Рыбка капризная есть, омуль, нерпа. Какое бы море ни было, Байкал все равно красивей и чище. И там, настоящая дикая природа, в которой человек может почувствовать себя счастливым.
  А на укропов я зла не держу. Их просто оболванили такие деятели, какие и в России есть - Каспаров, Немцов, Касьянов. Они ведь не воевали и потому ценят в жизни комфорт и уважение, а пуще того известность. Но ведь это как болезнь. Жаль их! Но и понимаю, что их лживой пропаганде надо сопротивляться!
  А Путин, Очень, конечно, интересный человек. Он, понимает, что если мы, россияне не защитим русских в Крыму и Новороссии, тогда их частью уничтожат или посадят, а большую часть заставят присягнуть "незалежной" Украине. Я читал булгаковскую "Белую гвардию" и помню эти жуткие сцены проявления национализма в Первую мировую и в Гражданскую. Сегодня, настоящая Вторая Гражданская идёт и клич майданников "москаляку на гиляку" показывает отношение этих необандеровцев к русским и к россиянам вообще.
  Ну а с другой стороны - другая мысль. Если Украина вступит в Евросоюз, в НАТО, НАТО может развернуть тут свои ракеты, вооружение, в принципе это может сделать. И тогда уже мы будем под прицелом. Они будут уже намного ближе к нам, уже не через океаны...
  Так же, как в Первую холодную войну, вспомните. Они чего-то хотели, а мы поставили на Кубе свои ракеты и эти сразу "все-все-все, ничего не хотим такого". Если подумать, сейчас Россия опасается. Насколько я читаю и историю изучал - вот только в последние годы начали с мнением России считаться.
  Раньше вот было: Советский Союз и Америка - это две геополитические силы, поделившие влияние в мире. Потом мы развалились. И американцы, ни с кем не считаясь, стали диктовать всему миру как жить. Первыми воспротивились арабы. Американцы организовали у них революции, которые полностью разорили непослушные государства, превратив их в постоянно вспыхивающие очаги местных разборок соперничающих группировок.
  Россия тоже воспротивилась бандитскому капитализму, насаждавшемуся американцами в нашей стране. Американцам это не понравилось и они разожгли майданы на Украине. Но сейчас мы вновь поднимаемся и нас уже не развалить. Но они хотят взять Донбасс, развернуть и поставить там ракеты, которые долетят до Москвы и до Иркутска тоже...
  Так что никому спрятаться не удастся! А вот чтобы этого не было и надо воевать за Донбасс, никого не слушая!
  Где-то прочитал афоризм: "Если придётся выбирать между войной и позором - выбирайте войну. Потому что, всё равно, вслед за позором придёт война!"
  ...И совсем недавно, в госпитале, я понял, что это понимание у меня уже на подсознательном уровне сидит. Я же не дурак.
  А с кем-то разговариваешь, он не понимает, что я говорю. Думаю, что точно так же люди с Болотной, не понимают и не хотят понимать, что за позором сдачи и предательства, всё равно последует война...
  С офицерами разговаривал, они говорят - такой ход событий возможен. Мы все-таки свои права тоже отстаиваем на этой войне...
  ...Ну вот, снова медсестра пришла - симпатичная. А с меня уже большинство бинтов сняли. Видок у меня, конечно "боевой" и в зеркало я стараюсь не смотреть. Но это ничего, пройдёт...
  Мы с ней, как-то разговорились. Она говорит - я сначала раненных боялась. А потом привыкла...
  А потом смущается и говорит мне:
  - А я, как твой голос услышала - подумала - наверное хороший парень. Добрый человек. Голос мягкий, хороший...
  А мне её слова - как бальзам на сердце. Думаю - ладно, поживём ещё. Ведь жизнь, вообще-то, штука интересная, хорошая. Может и жив остался только потому, что впереди ещё так много всего-всего!
  
  
  Март 2015 года. Лондон. Владимир Кабаков.
  
  
  Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте "Русский Альбион": http://www.russian-albion.com или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://istina.russian-albion.com Е-майл: [email protected]
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОХОД
  
  Повесть
  
  
  
  
  ...Жил Артур Рыжков в одном из пригородов, в рабочем общежитии. Ему дали маленькую комнатку, а в обмен, он, рисовал плакаты, писал объявления и числился художником-оформителем. Приглашали воспитателем, но Артур
  отказался - так свободнее. Время от времени он писал в местную областную газету фельетоны о криминальных и полу криминальных делах, и эти фельетоны имели успех у читателей. Например, "Гера ищет лоха", очерк о картежниках, заинтересовал всех. Но главное его занятие в жизни, это путешествия, а точнее, походы по лесам.
  В свое время он зарабатывал в лесу неплохие деньги, и тогда пристрастился, "отравился" лесным одиночеством и свободой. Тогда он от одного из приятелей узнал, что есть в лесу, точнее в сибирской тайге такой древесный продукт под названием "камедь". Это сок лиственницы, как определил позже он сам эти потеки смолы. Похоже на сливовый сок, жёлто-коричневого цвета, и в свежем виде имеющего вкус, того же сливового варенья. Засыхая, "этот сок" превращается в "стеклянные" сосульки.
  Несколько лет, он пропадал по дремучим лесам с приятелями, а то и вовсе с малознакомыми людьми и натерпевшись от их пьянства и причуд, начал уходить в лес один и надолго.
  В начале было немного скучно, потом легче.
  Он открыл психологическую особенность человека, известную для одиночек давно, но для него прозвучавшую новостью. На седьмой - девятый день одиночества наступает кризис, когда все кажется ненужным, бессмысленным и тревожно опасным. Нервы напрягаются, начинается бессонница и ночные страхи-кошмары.
  По истечении десяти-двенадцати дней, проведённых в одиночестве, наступал период адаптации - все становилось веселей, приятней и проще. Он, вдруг начинал ощущать в себе состояние гармонии с природой, с окружающим, лесом, холмами, небом. Делался спокойнее и рассудительнее, часто улыбался и любовался красивыми местами и панорамами.
  Днём, захотев есть, он у ближайшего ручейка едва заметно поблёскивавшего под солнышком в траве, останавливался, разводил костерок, обедал, а потом рядом, лёжа на спине, засыпал на несколько минут, проснувшись, поднимался бодрым и свежим и, не уставая, ходил с горы на гору до вечера.
  На бивуак приходил довольный и без суеты готовил ужин и отдыхал. Он переставал вздрагивать от треснувшего за палаткой сучка или непонятного шороха и, наоборот, старался угадать, какой зверёк произвёл этот шум. И часто ему удавалось подсмотреть интереснейший эпизод из жизни природы.
  Однажды видел чёрную норку, блестевшую под солнцем, как ртуть, которая перебежала дорогу перед ним и через какое - то время появившуюся вновь, но на сей раз с лягушкой в зубах. Глазки её озабоченно поблёскивали и затаившийся Артур, определил, что она тащит лягушку на корм своим щенкам в гнезде.
  В другой раз, он долго разглядывал ворону, которая прятала кусочек сухаря, оставшегося от его обеда, закапывая его в землю, а потом схватив сухой лист клювом, положила сверху тайника, маскируя его...
  И таких необычных случаев было множество...
  Однако, чаще всего он выходил в лес на пять-шесть дней, ровно настолько, сколько продуктов мог унести, идя в лес. Ружье брал с собой обязательно, но стрелял чрезвычайно редко: боялся нарушить лесную тишину, и главное, опасаясь лишних хлопот с добытым крупным зверем. Зайцев, глухарей и рябчиков он стрелял не на бегу и не в лет, а только сидящих - боялся промахнуться и зря расходовать заряды, которых брал с собой всегда немного.
  Ночевал во время таких коротких походов в зимовьях, хороших, похуже и вовсе плохих. Летом и осенью во многих из них жили мыши, и это раздражало и досаждало Артуру.
  Нервы в тайге напряжены и без того, но если ты в полночь, вдруг, чувствуешь на лице прохладные лапки, то спать после этого очень трудно. Бывало, что и домик чистый внутри и снаружи, и теплый, и печка с хорошей тягой, но если есть мыши, то Артур долго оставаться в нем не мог.
  Как-то, остановившись в глухом, заросшем молодым березняком распадке, он сидел рядом с землянкой и варил ужин на костре. И вдруг, услышал прыжки маленького животного, из кустов направлявшегося прямиком в зимовье. Были сумерки, и в сером полумраке ничего не было видно, но он догадался, что это мышь мчится в жилье человека на поживу.
  Спал он ту ночь урывками и ушёл из землянки на рассвете, разбуженный шуршанием мыши бумагой, на столе, у печки.
  В этом зимовье он никогда больше не ночевал...
  Но, Боже мой! Какая благодать, теплота и сонные мечты были связаны с зимовьями хорошими. Одно из главных условий - это широкий обзор окрестностей. Легко и свободно дышится и живётся в домике, который стоит на бугре, сухом и светлом, а ещё лучше, если на небольшой поляне. Хороши зимовья в сосновых лесах, на холмистых опушках с протекающим неподалёку незамерзающим ручейком, а ещё лучше, если рядом бьет из земли незатухающий родник, с холодной до ломоты в зубах водой и летом, и зимой.
  Хорошо, когда в округе много валежника, хотя в некоторых охотничьих зимовьях, постояльцы готовят дрова на зиму; пилят "сушины" и колют чурки, складывая поленницы дров у стены.
  Лучшие зимовья над речной поймой, на сосновом бугре, когда, сидя на закате солнца, видишь перед собой большую речную долину, а где-то, километрах в двадцати-тридцати, синеет хребет водораздела, охватывающего пол горизонта. И стоит избушка, как раз на припеке, напротив южного полуденного солнца, и целый день купается, греется под лучами светила, от восхода до заката...
  
  ...Рейс был обычным. "Комсомолец" от порта "Байкал" отошёл перегруженный, но все брал и брал пассажиров на борт, на следующих остановках, пока не стало казаться, что уже не только лечь, но и сесть в каютах негде.
  Артур загрузился "на старте". Бросил рюкзак в общей каюте под капитанским мостиком и вышел на палубу, где толпились возбуждённые пассажиры. Байкал открывался впереди, во всем могучем величии тёмно-синих, зеркально отражавших полуденное солнце, масс чистейшей и холодной воды.
  Горные хребты, поросшие дымно-серой щетиной тайги, вздымались справа и слева вдоль борта, скользили, отбрасывая мохнатые, колышущиеся тени гор на воду. Их берега, круто уходящие прямо от воды вверх, заканчивались округлыми гребнями, с расселинами ущелий и овальными, луговинами долин, вначале широких падей.
  Кругом царило безмолвие и только дробный, размеренный шум машины "Комсомольца" нарушал извечную тишину здешних малонаселённых мест...
  Вскоре гомон и возбуждение утихли, пассажиры разошлись по каютам, по палаткам, которые стояли одна к другой, впритык, на верхней палубе.
  Артур, оставшись один, прислонился к тёплому металлу борта, прогреваемому изнутри работающим двигателем, и задумался.
  Загорелое лицо, вылинявшие за лето мягкие волосы, свежая щетинистая бородка, застиранная штормовка, залатанные брюки такого же защитного цвета, говорили о том, что путешественник он бывалый.
  Он смотрел на таёжно-озёрные панорамы, но задумавшись о чём-то, казалось не замечал красот природы...
  А берега, то, приближаясь, то, убегая в сторону, открывали все новые причудливые панорамы!
  Вот стометровая скала повисла над озером, ступив в глубокую воду, а вот маряна, - горный луг, раскинулась на покатой плоскости склона футбольным полем, посередине которого, росли две молодых сосенки.
  Дальше, по засыпанному щебнем руслу, прыгая с уступа на уступ, белел пеной ручеёк, берущий начало где-то в глубине материка, за кулисой левого склона распадка. На изгибе его течения, стоят искривлённые ежедневными прибрежными ветрами, изумрудно-зелёные сосны с жёлтыми мазками причудливо изогнутых стволов, святящиеся сквозь зелень хвои.
  А тут, ложбина, берущая начало у белопенной кромки воды, поднимаясь, раскрывается ладошкой, навстречу солнцу. А там, чуть отступив, вода тихо моет укромный желто-зернистый дикий песчаный пляж, на который редко-редко ступает нога человека. И постоянный запах холодной байкальской воды вокруг, напоминающий запах свежевыловленной рыбы...
  Часа через два озёрного путешествия, горы впереди, чуть разошлись, и открылась километровой ширины долина, с небольшой речкой и поселком, с избами крестьян, поселившихся в устье давным-давно, когда еще гоняли через эти места кандальных каторжников.
  Некогда здесь был порт. До войны, здесь добывали золото, разворотив берега реки, бульдозерам. После, здесь стало тихо и пустынно...
  По солнечным утрам, в деревне задорно поют петухи, а на закате, возвращаясь с пастбищ, с выменем, полным молока, коровы, торопясь к теплому домашнему пойлу...
  Здесь погрузился на теплоход хромой старик с раскосыми глазами в старенькой пилотке и сапогах. Артур отметил про себя его доброжелательную улыбку и тут же забыл о нем, но старичок вышел вскоре на палубу, и подошёл к нему.
  Постоял немного, поулыбался, а потом достал начатую бутылку водки, предложил выпить вместе, по глоточку, и Артур удивился, но не отказался.
  Чуть захмелев, разговорились...
  Старичка звали Тимофеем, и он был тунгус, родом из тунгусского посёлка Уоян, что неподалёку от Нижнеангарска.
  Артура это заинтересовало. И начались разговоры, в которых Артур спрашивал, а Тимофей отвечал, рассказывал, объяснял...
  - Раньше, мы жили в чумах и время от времени переезжали с мест на место, перевозя все на оленях: зимой на нартах, летом - вьюками. Ни деревень, ни поселков не было, и между Нижнеангарском и Витимом, на севере, пролегала только оленья тропа - "аргиш".
  Потом, уже советская власть организовала тунгусский колхоз и построила в хорошем месте, на берегу верхней Ангары посёлок, в котором поселились тунгусы...
  Тимофей рассказывая, курил папиросы "Север", изредка посматривал на проплывающий берег, а Артур запоминал и расспрашивал.-Но, однако, - продолжал рассказ Тимофей, - для тунгуса дом - это тайга, а работа - это охота. В избах люди разбаловались, разленились, стали водку пить без меры. Он помолчал, сплюнул за борт, достал бутылку из кармана, откупорил бумажную пробку, сделал несколько лотков и протянул её Артуру, и тот для виду отхлебнув, вернул бутылку.
  Тимофей, не торопясь, запихнул в горлышко самодельную пробку, и продолжил: -Раньше, однако, тоже пили, но только тогда, когда охота заканчивалась, и охотники отдыхали. Сейчас же, иногда, такой горе-охотник с промысла бежит в посёлок, все бросив и продав два-три соболька, гуляет, пока денег хватит, а потом злой и похмельный бредёт в тайгу. И какой же из него охотник после этого: ни собак хороших, ни зимовья, ни чума давно уже не ставят, ленятся. Да и привыкли к теплу в избах. Опять же магазин рядом. Совсем разленились, - сокрушённо покачал головой и, чиркая спичкой, держа папиросу в заскорузлых пальцах с толстыми, изломанными ногтями, прикурил и втянул дым папиросы в лёгкие. Артуру, запах его папиросы казался необычайно вкусным, и он, некурящий, подумал, что в тайге, это не только дым, но ещё и необычный для леса табачный аромат...
  Свежий озёрный ветер дул, давил навстречу "Комсомольцу". На берегу, ложбинки и дремучие пади круто уходили к вершине, смещая одна другую, а Тимофей все рассказывал.
  - До войны, в Нижнеангарске, была одна кирпичная школа, но и ту на лето превратили в тюрьму. Тогда шла борьба с вредителями. Мой знакомый, председатель Потребсоюза, тоже попал в эту тюрьму. Тогда ведь не церемонились. Потребсоюзовский катер ночью выбросило штормом на берег - матросы с вечера перепились и обо всем забыли...
  Взяли за жабры председателя... Вредительство!
  Тимофей помолчал, докуривая очередную папиросу... - Его, тоже в кутузку посадили. Признавайся, мол, во вредительстве... Тот ни в какую... Не виноватый я, мол... Но кто ему поверит? - Тимофей отхлебнул, сделал паузу, а потом, вглядываясь в темнеющий впереди мрачными сумерками берег, произнёс: - Однако, Песчанка скоро...
  - Ну а чем закончилось-то? - нетерпеливо спросил Артур, и Тимофей, как бы нехотя завершил свой рассказ: - Посадили его... Но вначале, чтобы бумагу подписал, привели к колодцу, руки связали, ноги связали, прицепили к колодезному журавлю и туда его, вниз головой, чтобы вспомнил и признался... Но, председатель тот характерный был мужик. Не виноват, и все! - говорит... Его в колодец. Подержат, пока воды нахлебается, вытащат, отойдет, суют бумагу: - Подписывай! - Нет! Ах, нет!? Снова туда...
  Говорю, характерный был мужик. Так и не подписал, Посадили. Зато в начале войны ушёл на фронт, старшиной стал в штрафбате, и, говорят, Героя заработал, но наградные бумаги где-то затерялись...
  Старый тунгус ещё помолчал, потёр ладонью правой руки глаза: - Однако, спать надо, рано сегодня поднялся, на рыбалку...
  И, хромая, чуть пошатываясь, ушёл к себе в нижние каюты, унося недопитую бутылку.
  Наступил вечер...
  Подходили к темнеющему провалу бухты Песчаной. На турбазе горели огоньки, было почти светло, а теплоход тоже включил все освещение, и нарядные блики ламп и прожекторов отразились в черноте ленивой непрозрачной волны за бортом.
  "Комсомолец" встал на рейде. Спустили шлюпку, затарахтевшую мотором. Проворно "сбегав" к причалу, она вернулась, полная пассажиров, и разгрузившись, снова, быстро убежала к берегу...
  Какое-то время спустя, вынырнув из полумрака, доставила, к необычно большому в темноте, играющему огнями теплоходу, последнюю порцию пассажиров суетливо высадившихся на высокий борт и замолчав, поднятая канатами, заняла свое место на борту теплохода.
  На турбазе, клубные репродукторы пели высоким мужским голосом: "Лето! Ах, лето..!"
  По освещённому высокому берегу народ поднимался от пристани к клубу, на танцы, а теплоход задрожал железными боками, развернулся, густо прогудел: "До...сви...да...нья..." - и, отмечая свой путь бортовыми огнями, медленно провалился в прохладную тьму ночи, исчез, будто его и не было...
  Артур постоял, подождал ещё, перешёл с борта на борт, а когда спустился в каюту, то лежачих мест уже не было, а остались только небольшие незанятые пространства на толстой металлической, выкрашенной плотной белой красой, трубе. "Не холодно и то уж хорошо" - подумал Артур присаживаясь. Он продрог там, наверху, под встречным холодным ветром, и потому, согревшись, задремал, опустив голову низко к груди, а от неудобного положения часто просыпался... Ночь казалась бесконечной...
  Еще в рассветном сумраке, выйдя на палубу, Артур почувствовал кожей мелкую водяную пыль, летящую по ветру. Спрятавшись под козырек капитанского мостика, слева, в середины палубы, он наблюдал обрывки береговой панорамы, то всплывающей, проявляющейся сквозь размывы туманной завесы, то пропадающей, и тогда, вместо, видел клубы серого, влажного воздуха.
  Чуть погодя, развиднело, и берег приблизился, большой пологой долиной, с высокой травой на склонах и черными остроконечными елями по дну распадка. Они казались, чередой монахов, поднимающихся на предутреннюю молитву в скит, на гребневую скалу...
  Вскоре долина скрылась, и скалы, спустившись к озеру, рассыпали в тёмную плещущую воду, черные валуны. Над прибрежным хребтом молочными привидениями повисли обрывки туманных бесплотных фигур, тающих под ветром. В распадках, в затишье, такие же химеры, казалось, вырастали из земли и чуть, оторвавшись от влажной травы, зависали на время, словно раздумывая, что же делать дальше.
  "Суровые места, - подумал Артур, - вот, сколько уже плывём, а ни посёлка, ни домика на берегу".
  И, словно оправдываясь, из-за длинной песчаной косы, заросшей кустарником и маленькими кривоватыми берёзами, показалось несколько домиков, и даже маленькие человеческие фигурки, машущие руками, появившемуся теплоходу.
  Теплоход оживился. Загремела цепями шлюпка, спускаясь на воду. Затарахтел мотор... Желающие погулять переправились с теплохода на сушу.
  - Стоянка полтора часа, - объявил динамик, и Артур, спустившись в следующую шлюпку, поплыл на берег.
  По-прежнему дул сильный ветер, тянувший по экрану неба ватные тучи, где-то за береговым хребтом, проливших из себя всю воду. Байкал, чуть пенился гребнями мелко-дробных волн и волнишек. Было холодно и неуютно.
  Уже перезнакомившиеся пассажиры, доверчиво слушали добровольного экскурсовода. Кто-то бесцельно бродил по берегу, а Артур просто сел и смотрел на шевелящуюся воду, на красивый теплоход, стоящий на якорях у входа в бухту, на темнеющий далёкой полоской противоположный берег. Потом, поднявшись, прошёлся до домов и обратно, увидел источник прозрачно-светлой воды, бьющий в ложбинке, вода из которого незаметным ручейком, заросшим полоской камыша, убегала к озеру и пряталась, растворившись в прибрежных галечниках...
  Когда от теплохода бодро треща мотором, подплыла шлюпка, экскурсанты, подрагивая телом, с нетерпением переминались с ноги на ногу...
  ... "Комсомолец" стал, для пассажиров, как дом родной. Казалось, что уж очень давно все на теплоходе знакомы, а кого-то уже в лицо узнаешь, и даже откуда он и кем работает.
  Вот и старичок-тунгус со своей очередной или вчерашней бутылкой "Московской" вышел на палубу, к Артуру, как к давнему приятелю...
  Утирая ладошкой, со щетинистых усов капли мороси, начал рассказывать, как в тридцатые годы, когда ещё совсем был молодым, какого-то его родственника, "первого умника-разумника, государственного масштаба человека", волк заел. Родственник, пешком, шёл из села в село, во время покоса, в самые жары, читать какую-то там директиву из центра. Он в деревне был самый грамотный...- И наскочил тот волк на парня сзади, и схватил за горло, да так до кости и вырвал все... После приполз бедный в село, да и помер около первых изб... Старичок почмокал губами, отхлебнул ещё из бутылки... Его лунообразное лицо с рубцами морщин, задубевших от солнца и ветра, разошлось в подобие хмельной улыбки, но трезвые глаза смотрели холодно и серьёзно.
  - Здесь раньше народу селилось больше...Тайга, простор, зверя и птицы невиданно...Он окинул взглядом медленно тянущиеся с правой стороны крутые берега, скользнул прищуром по крутой маряне, с подъёмом до гребня.
  - Вот на такой же маряне, видел я весной как-то, с воды из лодки, по первой травке, девятнадцать быков. Раза три принимался считать, сбивался. От молодых, с рожками-спичками, светло-рыжих, до старых быков-рогалей с рогами в семь-восемь отростков... Рожищи, почти черные... Круп, как у быка племенного. Стоит, не шелохнётся...
  Старый тунгус, рассказывая это, преобразился, смотрел остро, дышал часто, волновался, как тогда...
  - Ну, а медведи? - переждав паузу, подтолкнул старика к новой теме, Артур.
  - Ну, а что медведи? - вопросил старый охотник.- Его в этих местах, - он махнул рукой в сторону берега, - всегда было много. -Раньше, по весне охотились на нерпу бригадами, на лодках, по плавучим льдинам высматривали и подкравшись, стреляли. Но не всегда на смерть. И зверь крепкий на рану. Съехал со льда в воду, и там остаётся. А потом тушу его ветерок волной на берег выбрасывает. Так тут, на берегу, под вечер, три, а то четыре медведя можно было видеть. Выходили по запаху, и шли вдоль берега, с разных сторон... Самый сильный других отгонял и трапезничал всю ночь. Так, к утру от нерпы, только куски шкуры оставались, да жирное пятно на камнях...
  Он помолчал, закурил, долго смотрел, на клином, круто сходящий к воде склон и всмотревшись, указал Артуру на желтую нитку тропки, бегущей на высоте, параллельно берегу. - Видишь, тропка? Это звери набили. Чуть сумерки, и они выходят погулять, да порассмотреть озеро. Тоже тварь любопытная... Летом здесь комара и мошки меньше, ветерок поддувает весь день, утром и вечером. Зверь из чащи выходит кормиться и подышать воздухом. Отдохнуть от гнуса......
  Наконец, бутылка, из которой он потягивал водку, опорожнилась, закончилась... С сожалением посмотрев на дно, старичок-тунгус, неожиданно для Артура, ловко бросил ее за борт и вздохнул...
  - Где-то в этих местах мой старший брат охотился, - начал он после длинной паузы, когда оба долго смотрели на заросшие густым лесом, убегающие в облака склоны.
  - Там, за горами, был его охотничий участок, зимовья, стояли, путик был сработан. Сотни плашек стояли на путике. Он сильный и удачливый, много соболя добывал за зиму... Первым охотником был в промхозе...
  С осени зайдёт на промысел, по чернотропу ещё, несколько зверей стрелит, мясо разнесёт по плашкам, разложит, зверька прикормит...
  - Раз, вот так же зверя завалил и не успел разделать, ушёл в зимовье.
  Решил утра дождаться. А утром, от зверя, на него медведь бросился. Брат стрелял близко, но осеклась винтовка, патроны старые были... Может, капсули были плохие... Навалился медведь с разбегу, заломал, порвал брата...И бросил... Брат до зимовья дополз и через время умер... Нашли его недели через две и там же похоронили...
  ... Похолодало и быстро наползли сумерки. Старик запахнулся поплотнее в пиджак, сел на корточки, сжался в комочек, удерживая тепло. Артуру почему-то стало неловко, и он тихонько ушёл в каюту...
  Вечером, в темноте пришли в Нижнеангарск. Подошли к пристани, при электрических огнях сильных прожекторов и пассажиры, плывшие до Нижнего, пошли на деревянную пристань, - Артур вместе со всеми.
  По тихой, безлюдной, освещённой уличными фонарями улице, дошли до гостиницы, - маленького одноэтажного дома с дощатыми стенами и умывальниками во дворе.
  Артур быстро заполнил анкету для приезжающих, заплатил три рубля и, разместившись в маленькой комнатке один, перекусил бутербродами, запивая их кипятком из титана, пахнущего прелой заваркой и угольной золой.
  Потом, быстро расправив холодную постель, забрался под одеяло и, уже засыпая, в тишине вечера услышал плеск байкальских волн на берегу...
  Проснувшись, выбираясь на поверхность бытия, в начале слышал только тишину, внутри здания и за окном. Потом открыл глаза, через стекло увидел синее-синее небо, и услышал скрип дверей в коридоре и тихие шаги мимо... "Наверное, часов восемь" - подумал он, и ошибся. Было всего шесть часов утра. Артур потянулся, вылез из постели, поёживаясь оделся и потирая заспанное лицо, вышел узким коридором с номерами комнат на дверях, в полутёмные сени, а потом во двор.
  Ветер, наконец кончился. Обилие света и тишина, приятно поразили. Огороженный двор, порос зелёной густой травой, и посредине, к калитке шла деревянная "тропа" из толстых, струганных досок. Оглядевшись, Артур увидел слева, в углу навес, тоже деревянный, и пару металлических умывальников с плохо крашенным металлическим корытом для водослива.
  Помахав руками, нагнувшись несколько раз вперёд, касаясь ладонями земли, сделав десяток приседаний, он задышал, согрелся и уже с удовольствием, сняв футболку, стал мыться, фыркая и брызгая водой на траву мимо корыта. Потом отёрся белым, застиранным почти до дыр вафельным полотенцем и незаметно для себя, почти бегом вернулся в комнату - очень захотелось есть. Достал из рюкзака свёрток с хлебом и остатком подсушенной колбасы, расстелил газету, нарезал хлеб охотничьим ножом, достав его из деревянных самодельных ножен. Налил в стакан воду из графина, попробовал, почмокал губами: вода была вкусной, байкальской.
  "Эх, эту бы воду, да в серебряных изнутри цистернах, жарким летом в Москву или в Крым. Вот был бы бизнес, - подумал и заулыбался. "Фантазии..."
  Колбасу не резал, а рвал зубами, почти не жуя глотал и запивал водой. Насытился быстро. Убрал все со стола, разобрал рюкзак, озираясь на дверь, достал завёрнутый в мягкую тряпочку обрез шестнадцатого калибра. Осмотрев, вновь завернул, обвязал плотно бечёвкой и положил в рюкзак на самое дно. Пощупал через карман коробки с патронами, но не стал доставать. Зато достал точильный брусок, и подточил и без того острый нож.
  В рамочном рюкзаке, набитом до отказа, было все необходимое для большого похода: резиновые сапоги, спальник, кусок полиэтилена, брезентовый полог, два котелка, один в другом, кружка, ложка. Пластмассовая коробочка с компасом. Был ещё небольшой топор, лёгкий и острый, с длинным и тонким топорищем из берёзы, который он сделал сам и даже клин деревянный вклеил в обух, чтобы, если рассохнется, не слетел топор с топорища при сильном ударе. Была даже аптечка: йод, кусок бинта, таблетки от головы...
  Осталось закупить продукты, и можно отправляться.
  ... Артура начинало жечь изнутри нетерпение. Так хорош был воздух, так завлекательны горы, привидениями стоящие в пол горизонта, далеко-далеко, за Байкалом, на юго-востоке. Он, уже вглядывался в эти вершины, вспоминая, что по пути на Бодайбо будут и горы, не такие высокие, со снеговыми еще вершинами, как Яблоневый хребет, но тоже, наверняка, красивые и величественные.
  Вдруг он вспомнил название тунгусской деревни на Верхней Ангаре и повторил несколько раз странно мягкое нерусское слово, почти из одних гласных. Уоян, Уоян.... Как это красиво и мягко звучит...
  ...Чуть позже Артур познакомился с соседом по гостинице, молодым парнем, едущим через Нижний, в деревню Верхняя Ангара. Вместе пили чай, и Артур предложил ему заварки, цейлонского чаю. Разговорились, и Коля, так звали паренька, стал рассказывать, о жизни на севере Байкала, о рыбаках и рыбалке. Артур намекнул, что он хотел бы написать об этих местах в областной газете, и, узнав это, Николай, патриот Байкала, оживился.
  - Да, ты подумай! Здесь все люди хорошие. Вот я говорил, что сейчас редко где омуля свежего можно достать, но ведь здесь неподалеку холодильник от промхоза, так я сбегаю и, может быть, штучку омуля добуду, у меня там кладовщик родственник...
  И точно, быстро собрался и убежал, и пока Артур расспрашивал старушку с худым лицом монашки, дежурную в гостинице, где и когда работают и открываются продуктовые магазины, Коля вернулся.
  Мигнул, поманил незаметно рукой. Вышли в сени, и Коля показал большую серебристую, круглую, как батон, мороженую рыбину, завёрнутую в газету.- Ты хлеба прихвати, и если есть, то перца. Я тебя на берегу буду ждать,- и вышел. Захватив все и еще ножик на всякий случай, Артур вышел со двора, обошёл гостиницу и увидел далеко у воды сидящего на бревне, полу занесённом мелкой галькой, Колю.
  Увидев Артура, Коля развернул газету, положил на торец, тут же лежащей чурки и, взяв в правую руку тяжёлую берёзовую палку, стал колотить по завёрнутой в газету рыбине. - Расколотка, - весело пояснил Николай и, ударив ещё несколько раз изо всей силы, развернул свёрток. Рыбина внутри от ударов потрескалась, и отслоившееся белое, холодное с льдинкой, омулевое мясо легко отделялось от костей, кусочками и щепочками. Коля показал, как надо солить и перчить, взял кусочек хлеба и стал, есть, чавкая и посмеиваясь. Попробовал и Артур.
  Он уже раньше слышал от старых рыбаков о байкальской расколотке, но когда сам попробовал, то восхитился. Такое нежное, холодное, тающее во рту солоноватое и пряное мясо.
  Омуль был необычайно вкусен, и новые приятели быстро покончили с килограммовой рыбиной. - Вот это вкус - вот это сочность, - урчал Артур, не переставая жевать, а Николай довольный тем, что угодил городскому гостю, гордясь за Байкал, за свои места, говорил: - Это что! Если это все под водочку да с солеными огурчиками или груздями - это сказка...
  Артур охал, ахал от восторга, доедая рыбу, говорил: - Впервые такую вкусноту ем, и, главное, так все просто, ни жарить, ни парить не надо...
  Через время они расстались. Коля вскоре уехал, - подхватив рюкзачок запрыгнул в кузов машины, идущей из Райпотребсоюза в Верхнюю Ангару. Артур долго махал ему рукой...
  ... Пока новые знакомые сидели около гостиницы и ждали попутку, Коля рассказал, что каждый день в магазин, в деревню ходит бортовушка, и можно доехать до отворота, а там заросшая старая дорога в сторону Уояна и дальше. Когда Артур сказал, что он собирается идти тайгой в Бодайбо, Николай присвистнул, безнадёжно махнул рукой, - мол, далеко это...
  А, может, просто не поверил, потому стал меньше рассказывать, иногда исподтишка разглядывая собеседника. А Артур и не стал распространяться... Коля вскоре уехал, а Артур пошёл в посёлок за продуктами. У него уже был написан список, и потому, он знал, что ему нужно. Первым делом, галеты, потом несколько банок рыбных консервов, потом сухие супы с вермишелью и картофелем. Потом чай, сахар кусковой, соль, маргарин для жарки, и немного масла сливочного: в пачках, для бутербродов. Потом колбасы и сыру для завтраков, и гречки или вермишели несколько килограммов. Всего весу в продуктах было немного, так как их надо было нести на себе, - запасы на десять дней, за которые Артур собирался добраться до Бодайбо, весили килограммов двадцать...
  Галет в прохладном магазинчике, полутемном из-за маленьких окон, конечно, не оказалось и пришлось купить сухарей вместо галет и две булки свежего серого хлеба с хрустящей корочкой. "Вначале съем хлеб, а потом уж буду подъедать сухари" - думал Артур.
  Выглядел он уже после нескольких дней путешествия вполне по-лесному, а жёсткая рыжеватая щетина и крепкая, ладно сбитая фигура придавали ему бывалый вид. Но ведь так и было. Он не был новичком - знал и мороз, и слякоть, ходок был неутомимый, мог за день отшагать под пятьдесят километров.
  И, главное, он не боялся одиночества и таёжной глухомани и знал уже, что люди бывают даже в самой глухой тайге. Пропасть не дадут. И потом, от одиночества человек становится доверчивым и не гордым, а людям это всегда нравится. "Если что, буду просить помощи" - думал он, шагая под вечер в гостиницу, осмотрев Нижний, и полюбовавшись на безмерность и величавость Байкала. ..."Помогут! Не в джунглях живём". Он, на всякий случай, потрогал в нагрудном кармане энцефалитки мягкие листки удостоверения внештатного сотрудника областной газеты, где была заляпанная чернилами его фотография с большой бородой и улыбающимся лицом...
  Вечер был свободен, и Артур, упаковавшись, долго сидел на берегу, на бревне и рассматривал горы на противоположной стороне...
  В сумерках, возвратился в свою комнату, попил чаю, пожевал бутерброды с колбасой, еще раз посмотрел карту и потом лёг спать. Однако, заснуть не мог, вспоминал походы...
  ... Как-то, раз придя в дальнее зимовье в километрах сорока от города, уже в начале ночи, он, в темноте в сильный мороз, долго вырубал нижний край двери изо льда. Потом, закрыв её, растопил печь, зажёг свечу и стал насаживать слетевший с топорища топор. Неловко и сильно стукнул, и точёный, острый как бритва, топор слетел с топорищ и ударил по правой руке. Боли не было, но мгновение спустя, Артур почувствовал, как рукав намок, и мазнув по рукаву пальцами левой руки, увидел на них кровь.
  "Ну, вот приехали!" - мелькнуло в голове, и, засучив рукав на правой руке, он увидел, что кровь течёт обильно, и густая, капает большими каплями на пол.
  ...Потрескивали дрова в печи, ровно и светло горела свеча, в избушке стало тепло, но Артура охватила невольная дрожь. Кровь продолжала сочиться из раны... Достав из рюкзака белый охотничий маскхалат из простынного полотна, он разорвал штаны на широкие полосы, как бинт, и стал неумело, торопясь бинтовать руку. Кровь лила, не переставая. "Кажется, перерубил вену, - думал он. - Если не остановится, надо затягивать узлом руку выше локтя и отправляться в сторону города". А в голове металась мысль: "Мороз, сорок километров, снег глубокий. Не дойду!"
  На счастье, кровь вскоре перестала идти, и Артур, успокоившись, не снимая повязки, поел и повалился спать. Позже выяснилось, что вена была под раной, но осталась цела...
  
  ... Путешественник ворочался с боку на бок, слушая сквозь дрёму неразборчивые голоса беседующих за стенкой женщин. Вскоре и они замолкли. Артур представил себе городскую комнату в общежитии, постоянный шум на кухне и в коридоре, пьяные голоса из комнаты напротив, где праздновали день рождения с водкой и проигрывателем...
  ...Проснулся поздно, вскочил, торопясь, оделся, увидел через окно солнце над горами и безоблачное небо. "Все не так плохо" - отметил про себя. Быстро умылся, позавтракал, оделся, попрощался с дежурной, с любопытством глядящей на него, и, вскинув неподъёмный рюкзак, вышел на дорогу... Прошагав до зелёной луговины с тропками, пробитыми коровами и, выбрав место поприятнее, остановился у обочины грунтовой дороги -направляющейся на восток. (Он начинал уже мыслить категориями путешественника, непрестанно замечая и запоминая направление).
  ... Вскоре, урча мотором, от посёлка появляется бортовой газик, и, чуть волнуясь, Артур забрасывает тяжёлый рюкзак на плечи, выходит на дорогу и поднимает руку, хотя машина была ещё далеко. Бортовушка тормозит, Артур здоровается с шофёром и говорит: - Добросьте до отворота на Верхнюю Ангару?
  А водитель и второй в кабине, пожилой мужик в кепке, смотрят на него с удивлением.
  - Ну, садись. Когда надо сойти, стукни по кабине. Артур кивает, но, спохватившись, говорит: - Я тут первый раз. Не знаю, где сворот, - и водитель улыбаясь, закуривает папиросу и машет рукой: - Я остановлю...
  С трудом, опираясь поочерёдно левой и правой ногой, вначале на колесо, а потом на кромку высокого борта, Артур переваливается внутрь и, сбросив рюкзак, поместившись на одном из ящиков, уже бойко кричит: - Поехали! Шофёр газует, машина броском трогается с места и, набирая скорость, с ветром навстречу, мчится в сторону от Байкала...
  Артур доволен, рассматривает предгорья слева, поросшие молодым сосняком, и справа, изредка мелькающую среди прибрежных увалов, заболоченную долину реки.
  Дорога, каменистая, жесткая, его трясет на ухабах, но он доволен и вслух повторяет про себя, посмеиваясь: "Лучше плохо ехать, чем хорошо идти"...
  Поход начался...
  Через час тряской езды он видит развилку, и принимает ею за очередной объезд, но машина тормозит, и торопясь, ворочая рюкзак, с боку на бок, он перекидывает его через низкий задний борт и, помня о ружье и продуктах, осторожно за лямки опускает на дорогу, легко спрыгивает сам, подбегает к кабине сбоку, махая рукой, почему-то очень громко кричит: "Спасибо! Счастливо!".
  Шофер, не улыбнувшись, поднимает руку и потом, переключив передачу, со скрежетом газует. Машина дёргается с места и разгоняясь удаляется, делаясь все меньше, ныряет в низину, и остаётся только звук, потом и он смолкает.
  Жарко. Тёплый аромат смолы и хвои. Солнце припекает, и в траве, начинающей подсыхать от росы, стрекочут, звенят кузнечики, и горы слева подступают ближе и темнеют щетиной деревьев...
  "Ну, вот я и один" - весело говорит сам себе Артур, и садится на рюкзак, тут же, посреди дороги. Достав из нагрудного кармана карту в полиэтиленовой обёртке, он долго изучает её отмечая про себя, что первые тридцать километров маршрута он преодолел за час.
  "Неплохо, неплохо, - мысленно повторяет он, решив, что переобуваться в "резинки" ещё рано, с кряхтением влезает в лямки рюкзака и, не торопясь, делает первые шаги по врезающейся в молодой и частый сосняк дороге, решает: "Обедать буду, когда солнце к зениту поднимется". Смотрит на часы: "А времени-то ещё одиннадцать. Целый день впереди..."
  Он весело и уверенно шагает вперёд, и его фигура постепенно становится меньше, меньше и, наконец, исчезает, растворившись в темном мареве, поднимавшемся над дорогой...
  
  ... Обедал Артур у очередного ручейка на крошечной песчаной отмели, сидя на гранитном валуне, рядом с дорожным мостиком. Не торопясь, разведя костёр из соснового сушняка, он подвесил котелок с водой на таган, вырезанный здесь же, в кусте ольшаника , снял ещё мокрую от пота на спине энцефалитку, остался в, тоже влажной, футболке. Разулся. Посмотрел натёртые морщинистые ступни ног, развесил носки сушить и достал из рюкзака резиновые сапоги. Дорога была жёсткой, старенькие кеды не давали надёжной опоры, и камешки больно кололи ступню сквозь тонкую подошву.
  Пообедав вкусным хлебом с маслом, с остатками особенно вкусной колбасы, он, запив все сладким, крепким чаем, залил костерок и прилёг на лужайке среди кустов, чтобы подремать.
  Однако, в жарком воздухе, вдруг стали появляться комарики, зудели над ухом и больно кусались. Несколько раз, хлопнув себя по рукам, он поднялся и решил идти дальше, и лучше пораньше остановиться ночевать.
  Натруженная спина гудела, ноги без привычки подрагивали от усталости, но первые шаги в сапогах по жёсткой дороге обнадёжили - идти было не больно и потому легче. Комарики, уже до вечера не отставали от ходока, и вились небольшой бандой кровопийц за спиной, изредка делая оттуда налёты. Пришлось выломать берёзовую ветку с густой листвой и беспрестанно обмахиваться.
  День, как-то очень быстро подошёл к концу. Солнце опускалось к земле, жара спала, и от распадков потянуло прохладой. Серые тени расчертили дорогу, все, увеличиваясь и удлиняясь, и обессиленный Артур решил остановиться на ночлег.
  "Пока место найду, пока дров наготовлю,- думал он. - Пока кашу сварю и чай, солнце уже сядет. И потом надо выспаться, - я сегодня здорово устал, а завтра снова тяжелый день...
  - Благо погода будет хорошая. Если сейчас прохладно, то, каково будет ночью? - сбивчиво рассуждал он. - Но зато, после холодной ночи будет тёплый и, главное, сухой день, без дождя".
  Артур знал уже, что в начале лета, на севере Байкала, дожди редки. Но на всякий случай готовился к худшему.
  Сбросив на землю тридцати килограммовый рюкзак, он расправил плечи, и показалось, что может он, если не взлететь, то необычайно высоко прыгнуть - свое тело ничего не весило, по сравнению с весом рюкзак.
  Попив водички из прозрачно холодного ручья, Артур спустился чуть вниз по течению и, найдя место на высоком берегу под большой сосной, стал собирать сушины и валежник и стаскивать их в кучу, ближе к сосне.
  Собрав так целую гору дров, он сходил за рюкзаком и, подняв его, удивился, как он мог целый день тащить такую тяжесть! От пережитого напряжения и перегрева, чуть побаливала голова; от усталости нервы напряглись, и он нет-нет, да и оглядывался кругом, словно ждал кого.
  Повеселел он, только когда развёл костёр и поставил варить гречневую кашу. Солнце садилось справа и чуть за спиной, безобидно поблёскивая лучами сквозь лесные прогалы. Дрова горели весело потрескивая, почти без дыма, и пламя с едва заметными рыжими отблесками, высоко и прямо поднималось к небу. Аромат смолистого дыма растекался волнами от огня, постепенно заполняя всю округу.
  Когда каша сварилась, Артур поставил котелок в мелкую воду остудить, вытащил из рюкзака спальник, полиэтилен, устроил себе сиденье-лежанку, уселся поудобнее и не спеша, с аппетитом поел каши, а потом, заварив чай, не спеша попил обжигаясь, пахнущий смородиной, темно-янтарный напиток.
  Закончив есть, убрал припасы в рюкзак, достал обрез, собрал его, вынул патроны с пулями и картечью, переложил их в нагрудный карман, зарядил ствол крупной картечью. Переобулся в кеды, залил костёр водой и пошёл погулять вниз от дороги, вдоль ручья, в сторону далёкой уже реки.
  ...Солнце незаметно зашло за горизонт и прохладные сумерки поднялись над долинкой ручейка. Было тихо, и по опыту своей охотничьей жизни Артур знал, что в таких чистых лесах ни зверь, ни птиц не живут, разве, может быть глухарь. Пройдя метров двести-триста, он повернул назад и уже темнеющим лесом, незнакомым и таинственным, вернулся к рюкзаку.
  Было немного одиноко и тоскливо, несмотря на отличную погоду, но Артур уговаривал себя, что это от усталости, и что в первый день в лесу всегда так бывает. Но его не покидала тревога и чувство опасности. Только сейчас он начал понимать, какой рискованной и тяжёлый поход ему предстоит...
  Разгорелся большой костёр...
  Чем темнее становилось вокруг, тем ярче делалось пламя, впитывая все больше алого, багрово-красного, тем отчётливей слышен треск разрушающихся в огне веток.
  Отойдя на десяток метров от костра, в темноту, он глянул на небо и поразился обилию звёзд. Казалось, на эту чернеющую бездну, набросили сверкающую бархатом, плотную звёздную кисею.
  Круг света у костра, сферой поднимался к вершине сосны и растворялся там, в необъятной, вселенской тьме. Черные тени от стволов по радиусу расходились вокруг, чистые и тяжёлые вблизи у огня и невесомо исчезающие в отдалении. Настороженная тишина начинающейся ночи, замерла в ожидании: не вечно же так ярко будет гореть огонь, взвиваться в небо красочное пламя?!
  Подойдя к костру, Артур почему-то подложил в него ещё тяжёлые коряги, и пламя резко поднялось вверх, опаляя хвою на нижних ветках сосны. Стало невыносимо жарко, и пришлось лежанку отодвинуть от костра...
  Но вот Артур стал задрёмывать, поминутно оглядывая одежду и охлопывая себя в горячих местах. Потом моргая отяжелевшими веками, прилёг на локоть...
  Чуть погодя, подложил рюкзак под голову и прикрыв зябнущую спину брезентом, ненадолго закрыл глаза. Уже погружаясь в сон, открыл их, силясь рассмотреть что-то за кругом света и, не помня уже ничего, крепко заснул, под ночной яркой звездой медленно пролетающего по небу, спутника...
  Над черными складками, гор взошел ослепительно серебряный серп растущей луны. Все замерло вокруг: ручей притих на ночь, сосны застыли, костёр уже не трещал так оживленно. Человек, свернувшись клубочком, спал, отделившись от прошлого, не чувствуя настоящего, не ведая о будущем...
  Ночь объяла землю...
  Проснулся Артур от холода. Костер прогорел. Чуть светились огоньки угольков сквозь серую пелену пепла. Темнота подступила вплотную, затопила округу пугающими волнами. Только небо над головой светилось мириадами созвездий, да отчетливо низкая Большая Медведица перевернула свой "ковш", на четверть горизонта, "наполовину" вылив воображаемое содержимое в бездны необъятного космоса.
  Шатаясь, дрожа всем телом от холода и усталости, он встал, озираясь протер глаза, раздул угли, подкидывая тонкие веточки. С увеличением пламени, подкладывал все больше и больше, наконец, навалил сверху тяжелый обгорелый пень и, дождавшись тепла, вновь заснул, но уже ненадолго. Просыпаясь через полчаса, поправлял огонь, подкладывал новые ветки, подвигал к центру костра прогоревшие...
  И засыпал, когда пламя поднималось, а от надвинувшейся темноты, просыпался, словно чувствуя это кожей...
  ... И так до утра, до рассвета... А при первом свете, уже уснул мертво, успокоено. И проснулся от яркого солнца, появившегося из-за близких лесистых гор. Тело ныло от усталости, но хотелось есть, и это был хороший признак - значит все-таки выспался...
  Спустился к ручью, долго, фыркая, умывался ледяной водой, смывая остатки сна. А когда напился чаю и позавтракал, настроение поднялось, и от ночных страхов не осталось и следа. Начался второй день похода...
  Солнце, яркое, теплое, поднималось над горизонтом и быстро растопило утреннюю прохладу. Тяжелый рюкзак давил на плечи, ноги в резиновых сапогах вспотели, но воды кругом было так много, что переобуться Артур не мог. Ручейки, ручьи, речки текли прозрачными потоками слева, если смотреть по ходу движения и часто переливались через дорогу. Туда же, налево, косо уходили вверх "берега" падей и распадков, заросшие мелкой березой и осинником. А на каменистых возвышенностях разбросал свои лапы-ветки кедровый стланик, совершенно непроходимый. Стволы такого куста-дерева у основания толщиной в руку и чуть более, вырастали из центра, и одно дерево покрывало круг, диаметром до десяти и более метров. Ветки стлались над землёй на уровне метра или полутора, и невозможно было ни перелезть, ни проползти по земле низом.
  ... Старая дорога, кое-где буйно заросшая травой, сохраняла колею, которая в сырых местах превращалась в такие грязевые лужи, что с трудом верилось в их проходимость для машин.
  В таких местах, кое-где, как на пограничной полосе, хорошо были видны большие, глубокие, с широким шагом следы лосей, пересекавшие дорогу. Иногда по краю колеи, видны были медвежьи, с отпечатавшейся голой пяткой, и полукруглой гребенкой когтей, завёрнутых чуть внутрь. Артур, улыбаясь, думал: "Не даром их зовут косолапыми".
  Однажды, дорогу по диагонали пересекли крупные, продолговатые, похожие на собачьи, но аккуратнее, идущие строго по прямой. "Волчки ходют", - шутливо, с деревенским выговором произнёс Артур и улыбнулся, вспомнив модную тогда, среди городских любителей природы теорию, о санитарной роли волка в лесу. "Такие санитары, так подсанитарят, сломай я где-нибудь ногу, что от меня и косточек не останется" - он тихо засмеялся, вспомнив афоризм одного своего знакомого, который говоря: - Сильному - мясо, слабому- кости, - делал уморительное лицо, и задирал подбородок кверху.
  "У волков - думал Артур, выбирая на дороге место посуше - все зависит от количества еды и от характера вожака. Много еды, ленивый вожак - могут и обойти, испугаться нападать. Если наоборот - пощады не жди..."
  Тяжело дыша, поправляя врезавшиеся в плечи лямки рюкзака, смахивая солёные капли пота со лба, с бровей и даже с носа, он думал о чём-то своём, незаметно осматривал привычные для глаза зелёные чащи, с неподвижными тенями стволов берез и осин. "Дорогу когда-то прорубили в таёжной чаще, и потом заготавливали лес и вывозили по ней - думал неутомимый путник.
  На вырубке выросли лиственные деревья и кустарники. На возвышенностях кое-где осталась расти крупная сосна. Иногда встречался кедр. Все это по низу, заросло багульником и кое - где стлаником...
  ... Солнце поднялось к зениту. Наступило самое жаркое время дня, и Артур, дойдя до очередного ручья, сошёл с дороги, с облегчением сбросил "каменный" рюкзак на землю. Стянув с плеч, влажную энцефалитку, он, крякая, облился ледяной водой, смыл соль и пот с обожжённого солнцем лица, сделал несколько глотков из правой ладошки, и повалился рядом с пропотевшим рюкзаком на травку.
  "Буду здесь отдыхать часа три, пока жара спадёт", - думал он, сквозь прищуренные веки, разглядывая кроны деревьев высоко вверху, и наслаждаясь свободой от груза. На плечах его розовыми рубцами отпечаталось место, где лямки рюкзака давили на мышцы...
  Быстро разведя огонь, путешественник вскипятил чай и стал без аппетита есть обед. Он очень устал...
  Наевшись, убаюканный шумом воды, падающей с камня на камень, задремал в тени кедра, прикрывшись брезентом с головой, - чтобы комары не мешали. Во сне видел теплоход, тунгуса-старика и пляж в Песчанке, где загорали туристы и туристки...
  Проснулся неожиданно. Где-то далеко впереди, с воем мотора, буксовала машина. Он, торопясь, оделся, залил остатки костра, все сбросал в рюкзак, и, отойдя от дороги подальше, за кусты ольшаника, присел.
  Машина приближалась, мотор выл все громче и пронзительнее. Артур почему-то не любил неожиданные встречи в лесу, и всегда избегал их. Люди были разные, а у него с собой в рюкзаке лежал обрез, который, конечно, нельзя было иметь.
  "Идиотская власть", - ворчал Артур. - Оружие имеют только бандиты и браконьеры. Если ты простой охотник или походник, ты не можешь иметь даже ножа, который менты называют холодным оружием. Но именно охотники дорожат свободой, потому что им есть что терять. Они знают цену свободы".
  Машина приблизилась, мотор вездехода прорычал совсем близко, и Артур даже пригнулся. Вскоре машина уже гудела где-то далеко позади, а обеденный отдых был испорчен.
  Ещё часа два Артур, ворочаясь, ждал спада жары, временами настороженно прислушиваясь. "А ведь были времена, - в полудрёме вспоминал он, - когда я любил видеть людей в лесу. Попьёшь чайку, новостями обменяешься, нового знакомого заведёшь - и так приятно на душе - ты не один на свете.
  То ли люди тогда были другими, после войны радовались что выжили? Думал он, отмахиваясь от надоедливого комара...- А может быть, законы тогда, ещё были менее деспотические?! Что ни говори, а государство подмяло под себя своих граждан. И потому, сегодня уже не диктатура трудящихся, а диктатура чиновников и парт номенклатуры... И перемены эти были такие быстрые..."
  День словно потускнел, хотя так же светило солнце, так же, где-то в кустах за ручьём, птичка тонко-тонко посвистывала одну и ту же мелодию из нескольких нот.
  Наконец, Артур, решившись, взгромоздил неподъёмный рюкзак на плечи и, выйдя на дорогу, пошагал в сторону Уояна - посёлка тунгусов, живших здесь летом, а зимой, оставив семьи, уходящих на промысел в безбрежную окрестную тайгу.
  Выйдя на дорогу, Артур увидел свежий след то ли Урала, то ли ГАЗ-66-го. Кое-где из колеи выплеснулось вода и грязь. "Наверное, из Уояна в Нижний поехали - подумал Артур. А может быть, геологи..."
  До вечера он шёл, напрягая силы, часто поправляя резавшие плечи лямки рюкзака, не обращая уже внимания на лес, воду, небо. Фигура его все больше сгибалась, и, под конец он шел, низко опустив голову, и, глядя только под ноги. Шёл и терпел, говоря себе: "Вот пройду, последний километр и остановлюсь, избавлюсь от этой пытки тащить почти "каменный" рюкзак".
  Где-то часов в пять он миновал поворот дороги на Уоян и поэтому, старался уйти от посёлка подальше, чтобы не встречаться с местными жителями. Он вновь хотел быть свободным, каким был вчера и сегодня, до встречи с машиной.
  Наконец, обессиленный, в восемь часов вечера, остановился, почти упал на траву, не снимая рюкзака, и потом, полулёжа, вывернулся из лямок. На всякий случай он спустился по течению речки, гремевшей мелким течением по тинистым камням, пониже, подальше от мостика...
  Хотя беспокоился он напрасно: места сделались глуше, горы придвинулись ближе, речки шумели и пенились на перекатах, а дорога превратилась в широкую тропинку с зарослями лозняка справа и слева. Видно было, что здесь давно уже никто не ездит и даже не ходит, кроме диких зверей. Но грязи стало меньше и следов видимых тоже.
  Привычно и быстро насобирав валежника, Артур развёл огонь, сварил очередную кашу, но добавил к каше рыбные консервы, и это стало небольшим праздником. Одолевало вязкое однообразие: тяжёлый рюкзак, пот, мошкара и усталость...
  Дневной жар, к счастью, сменился вечерней прохладой, комаров стало меньше и. поужинав, он долго сидел у костра, пил чай и смотрел на закат, на незаметно растущие тени, охватывающие все большие пространства вокруг.
  Сквозь прогалину ручьевой долины был виден крутой склон горного хребта, по гребню, уставленному острыми скальными вершинами, в небольших крутых распадках, рассыпаны были, пороховой серости курумники. Ниже, под ними, в безлесных расширяющихся к низу падях, солнце ещё освещало лесные чащи и прогалы круглых полян...
  Потом остались на солнце, только эти гребни, освещённые последними лучами, откуда-то из-за спины, со стороны далёкого уже Байкала.
  Костер быстро прогорел, но, накинув на плечи спальник, Артур, полулёжа на локте, долго смотрел на угли, из которых сочилось невидимое пламя, мелькая жёлто-красными язычками, выше превращаясь в тёплый воздух и дым...
  ... Большой коричнево-рыжий медведь с линяющей клочковатой шерстью, в сумерках вышел неслышно на край поляны за спиной Артура, плавно всплыл на задние лапы, поводил большой треугольной башкой с большим черным носом и маленькими глазками. Принюхался, заметил, наконец, костёр, проворно повернулся и так же неслышно исчез лёгкой трусцой, неожиданной для такого большого зверя.
  Артур Рыжков вспоминал город, холодную пустоту набережной Ангары, широкий асфальтированный проспект, с гуляющими, звук ударов по теннисному мячу, восклицания игроков, красноватый цвет покрытия теннисных кортов, строй тополей вдоль притихших, полусонных, улиц, белый силуэт бывшего губернаторского дома, на набережной...
  ... Костер погас, дым попал в глаза, и он, смахнув набежавшую влагу, словно проснувшись, осмотрелся. Деревья большие и маленькие, одно около другого, а внизу кусты ольхи и багульника, составляли густой подрост. Тайга вогнутым ощетинившимся пространством поднималась все выше, выше, а справа, там, где река, - лес стоял стеной, и ничего не было видно далее ста шагов...
  Артур поднялся, тяжело потянулся, чувствуя непомерную усталость мышц, топором вырубил два колышка, вогнал их в землю по обе стороны полутораметрового соснового стволика, сверху положил ещё одно, разложил полиэтилен под этим низеньким заборчиком, одну часть в виде подстилки, другую в виде покрывала. Сверху постелил спальник, и потом уже развёл ночной костёр вдоль лежанки.
  За работой незаметно наступила ночь, и разгоревшийся костёр осветил чащу за ручьём, сделав её непроницаемой. Свет был ярок перед лежанкой, но рассеивался на поляне позади костра...
  Вновь зарядив обрез крупной картечью, положил его на землю в головах, и ворочаясь и устраиваясь поудобнее, лёг. "Изголовьем к востоку - почему-то повторил он буддистскую фразу и стал смотреть на игру пламени в ярком костре.
  Человек, вскоре задремал и не просыпаясь, надвинул на себя вторую часть спальника и полиэтилена. Костер прогорел. Стало темно и холодно. Угольки сквозь пепел поглядывали на небо ярко-красными глазками...
  Медведь ещё раз появился на поляне, понюхал воздух, обошёл спящего по большой дуге, краем поляны, перешёл ручей и, потрескивая валежником, ушёл, растворился в необъятной тьме под мерцающими далёкими звёздами, на черно-бездонном небе...
  Проснувшись, дрожа от холода, Артур положил в костёр веток, потом сухих стволов, сверху два-три берёзовых, чтобы дольше горели, и снова, согревшись работой, уснул...
  Так, он поднимался и разводил костёр несколько раз, пока не наступил рассвет...
  Темнота рассеялась, обозначилась линия хребтового гребня, воздух на востоке посветлел полосой, и незаметно рассвело. Начавшийся новый день долго не хотел показывать солнца, но, наконец, не удержался, и первые лучи пронзили пространство и упали на тёмный, сонный лес.
  Сквозь липкий, неотвязный сон, Артур слышал пенье птиц, стук дятла по сухостойной ели без хвои, но не мог заставить себя проснуться, незаметно сползая к потухшему костру и кутаясь в спальник.
  Солнце поднялось над лесом, когда Артур, с трудом открыл глаза. От холода подрагивая всем телом, засуетился, подложил дров, поставил котелок и не торопясь умылся. Заварил чай смородинными веточками, сыпанул туда заварки из пригоршни, отворачивая лицо от жара, снял котелок с тагана и сел завтракать...
  
  ... И так было каждый день, каждую ночь, каждое утро...
  Прошло восемь дней...
  Путешественник отощал, зарос щетиной по самые провалившиеся, с темными синяками, глаза. Но и попривык, втянулся. Рюкзак стал вдвое легче и уже не так давил на плечи. Постепенно поднимаясь по долине Верхней Ангары, он дошёл до перевала, перевалил седловину по петляющей тропе, и попал в высокую безлесную долину, между двумя каменистыми гривами.
  Проходя через мшистые мари, впереди, под пиками елей, торчащих обгорелыми стволами, увидел стадо северных оленей, которые, заметив человека, поскакали в сторону гор и исчезли в крутом распадке справа.
  Ещё он видел следы медведицы с двумя медвежатами, какое-то время шедших по тропе, и даже оставивших на ней колбаски чёрного, ссохшегося помета. Артур насторожился, но следы вскоре ушли куда-то в сторону и, пройдя ещё несколько километров, он сел обедать у горного ключа, бьющего из ямы, заполненной мелкими камешками.
  Остановившись на границе сползающего со склона стланика, он, из одних сухих, до громкого треска при переломе, веток, развёл костёр и под прохладным ветром, сдувшем вниз, в еловые, мрачные пади, всех комаров, поел и попил чаю, разглядывая широкую долину впереди и внизу, и горные склоны противоположного высоко-вершинного хребта...
  Спустившись в приветливую, тёплую и сухую долину с зарослями прямоствольного сосняка на песчаных склонах, тропа, не доходя до речки, свернула влево, и здесь неподалёку, на берегу таёжной речушки, под крупным кедром, Артур заночевал.
  По карте он видел, что отшагал от Нижнего более двухсот километров, и осталось почти столько же.
  Ночь была на редкость тёплая, дрова сухие и жаркие, и потому он хорошо выспался, а проснулся отдохнувшим, повеселевшим. Утром, с аппетитом съел вчерашнюю оставшуюся в котелке кашу и, насвистывая, тронулся в путь.
  Тропа шла достаточно далеко от реки, и с высоты предгорий он увидел первые озера, блеснувшие серебряной монеткой внизу, там, где петляла невидимая речка Муякан. А справа и впереди громоздились крутосклонные горы с остроконечными пиками. Курумник, сползая по долинам, доходил кое-где почти до тропы, стланик, цепляясь корнями за землю, рос, казалось, прямо из гранитных валунов, наползающих один на другой, похрустывающих под ногами корочкой окаменевшего мха.
  Однако, после обеда тропа стала спускаться в расширяющуюся долину и пошла низом, вдоль цепочки озёр. Повсюду были видны следы лосей, оленей и медведей.
  На берегу очередного ручья, текущего в глубоком русле, на бугре, на солнцепёке росла высокая толстая сосна с развесистой кроной. На коричнево-жёлтом стволе видны были следы когтей медведя, уходящие вверх в крону. Вглядевшись, Артур заметил волосинки, торчащие из обтёртой коры. Вынув волоски из щелей, он подумал, что это медведь и олень чесались об эту сосну, оставляя свои метки для любопытных сородичей. "Сосуществуют, - констатировал Артур и тихонько засмеялся: - Им тут делить нечего - поэтому и не боится олень, медведя. ... Ближе к вечеру, на подходе к крупно ствольному сосняку, Артур вспугнул с тропы нарядной расцветки, коричнево-жёлтую копалуху. Она взлетела, хлопая крыльями, подпустив близко и пролетев по прямой метров сто, села на самую высокую сосну, на крупную боковую ветку. Продукты у Артура заканчивались, отшагал он сегодня необычно много, и потому решил поохотиться, скрадывая глухарку.
  Сбросив рюкзак прямо на тропу, он мелким березняком, крадучись, в обход этого дерева, пошёл, держа наизготовку обрез, собранный и заряженный в минуту. Солнце было за спиной, освещая сосняк неяркими лучами. "Главное, не спешить" - удерживал себя Артур. Шёл медленно от дерева к дереву, обходя копалуху. Крупная птица, хорошо заметная своим оперением, расхаживала по толстой ветке, щипала хвою клювом, отрывая ею с ветки, с громким хрустом.
  Артур, прячась за стволами, подошёл к ней шагов на двадцать. Медленно приложил ствол обреза к дереву, высунул голову, долго и напряжённо искал глазами птицу.
  Глухарка двинулась, прошла по ветке, обнаружив себя. Затаив, участившиеся от волнения дыхание, охотник прицелился и, стараясь не спешить, чувствуя громкие удары сердца, плавно нажал на курок. Гром выстрела улетел в окрестности, а птица стала падать, растворив крылья, и громко стукнула, ударившись о землю. Артур прыжками побежал к дереву и увидел: ярко-пёстрое заломленное крыло, хвост и маленькую куриную головку с уже закрытыми серой плёнкой глазами. "Вот повезло, так повезло! - ликовал охотник: - Это же еды на два дня и какое у них мясо вкусное, как у крупной курицы.
  Солнце уже село за хребет, покрыв противоположный крутой, высокий склон долины жёлто-розовым закатным цветом. Словно прозрачная акварель окрасила далёкие пади и распадки с бегущими вверх цепочками тёмного ельника с камне лавинами, ссыпающимися с скалистых отрогов, ломаной линией, отделяющей хребет от темнеющего небосвода.
  Артур, вернувшись на тропу, подхватил рюкзак и почти бегом, держа тёплую ещё птицу под мышкой, спустился к заросшему высокой осокой озерцу. Выбрав место посуше, он затаборился и, торопясь, стал готовить дрова. Позже, сидя у разгорающегося костра, ободрал и выпотрошил птицу, половину нарезал кусочками, сложил все в котелок и поставил варить.
  Ему было хорошо, легко и весело на душе, несмотря на то, что место было низкое, сырое и мрачное. Остатки берёзовых высохших стволов стояли вокруг озеринки, в высокой траве, высвечивая белизной коры наползающие туманные сумерки.
  В полумраке уже, откуда-то прилетели с пронзительным тонким криком две крупные хищные птицы и стали, плавно махая большими крыльями, летать низко над густыми кустами, за озером. "Гнездо, наверное, там" - подумал Артур, и на всякий случай придвинул к себе заряженный обрез.
  Но вскоре тревога улеглась, костёр разгорелся ярко, кипяток клокотал в котелке, и запахло вкусно варёным мясом. "А ведь мясо у глухарей пахнет особо, ягодами" - глотая слюну, в нетерпении, охотник помешивал в котелке оструганной на конце, берёзовой веточкой...
  Он ел, не торопясь, чуть обжигаясь мясом, запивая бульоном. "Как это вкусно и как это здорово!" - думал он, сопя и похрустывая сухариками, обгладывая острые косточки, чмокая и чавкая от нетерпения. Наевшись, он не стал кипятить чай, прилёг и привычно вглядываясь в пламя костра, задумался.
  "Ради таких мгновений стоит жить, - говорил он сам себе. - Я один, вот уже десять дней... Мне тяжело, и я стал уставать. Но сегодня и сейчас, я счастлив, потому что свободен. Именно, жажда подлинной свободы, непременно почему-то связанной с одиночеством, влекли меня в леса. Здесь вольно и свободно... Воздух чист, небо над головой всегда отрыто, есть огонь костра, горы, лес, озера и река. Есть звери и птицы, которые живут, не думая о богатстве, славе и почестях...
  Больше того, они все живы, так же как я, но они не думают о смерти, не задают себе нелепые вопросы, зачем они родились. Они сейчас так же, как я - часть необъятной, строгой и равнодушной природы, где идёт вечная борьба межу живым и мёртвым. Одни убегают, улетают, уползают, чтобы жить...Другие преследуют их, чтобы выжить...
  У каждой твари своя роль в многообразии мироздания: время расти, развиваться, осваивать опыт поколений, любить, оставлять потомство, драться за жизнь вида и умирать, часто не успев состариться...
  Вот и я, сегодня радуюсь, весел и бодр, а вчера ещё был скучен, устал и тосклив. Я думаю о своей смерти с пренебрежением, потому что все умрут, но важно, кто как проживёт эту Богом данную нам жизнь..."
  Что-то треснуло в камышах за озером, и Артур насторожился. "Лось, наверное, как обычно на водопой пошёл, но учуял меня и забеспокоился" - отметил он про себя и продолжил размышлять.
  "Мне повезло. Сама судьба привела меня в лес, и я понял, что такое свобода и счастье. Через усталость и напряжение, через страхи и бессонные ночи я пришёл к осознанию гармонии и красоты в природе и потому, эту тяжкую свободу я не променяю на любые сокровища, ибо главная цель моих походов и блужданий - это не любопытство, не гордость, что я это сделал, и я это могу. Главное в этом ощущение независимости и свободы. У меня есть цель, но я могу ею поменять или даже вернуться, отменить цель...
  Это все в моей власти. Я могу идти ночами, днём спать, могу свернуть налево, но сворачиваю направо. Я один, и вместе со всеми. Я возвращаюсь в мир, в город, чтобы вскоре, заскучав, вновь уйти, чтобы опять вернуться. И, если есть Бог, а он, конечно, есть, Создатель и Глава всего живого и мёртвого, то, может быть, на Страшном суде..."
  Тут Артур хмыкнул, иронично отмечая: "Эх, куда тебя занесло, - и продолжил, - ... то, на Страшном Суде я смогу ответить, что, хотел быть свободным и изредка был им... И Бог зачтёт мне это стремление!".
  Задрёмывая, он вспомнил чей-то афоризм: "Свобода - это ответственность за свои слова и поступки...
  - Мудро!"- отметил он про себя и улыбнулся...
  " В городах сейчас, люди сбиваются в кучи, пьют, играют, веселятся или тихо и обычно ложатся спать в тесных комната, под тёплыми одеялами. И те, кто сбивался в кучи, тоже, когда все кончится, разбредутся и, убаюканные сладкими грёзами-соблазнами чести, богатства, известности и комфорта, заснут в закутах, не видя неба, не слыша звуков, кроме шороха города, заснут, словно умрут на время..." Артур, будучи один, ощущал свободу реально и готов был, ради этого испытывать лишения и трудности.
  "Свобода внутри человека - думал он. - Это как инстинкт. У большинства он дремлет и только у одиночек просыпается". Артур вспомнил описание каменных мешков, в которых монахи-буддисты приходят к нирване, то есть к внутренней свободе. "А с другой стороны, человек социально адаптирован, когда имеет возможность стать, быть свободным. - Он вспомнил Сартра: "Хочешь быть свободным - будь им!" И проговорив это вслух, засмеялся.
  Мысли стали путаться. Он укрылся спальником и задремал, подсознанием слушая происходящее в природе, вокруг него. Из-за гор незаметно поднялась серебряным диском, осветившая все вокруг, луна. Беспокойно завозилась в камышах утка, испуганная громадной, темной тенью сохатого с молодыми ещё рогами и болтающейся серьгой на шее. Он вошёл в воду, потом поднял голову и застыл, вслушиваясь в тишину наступившей ночи. Капли, падая с морды, оставляли на озёрной воде тонкие серебристые обручи - волны...
  Артур спал...
  ... Утром он проснулся бодрым и весёлым, может быть, впервые за весь поход. Пошли одиннадцатые сутки его лесных скитаний...
  Рано поднявшись, он вскипятил чай, глядя на горы и сравнивая их с зеркальным отражением в озере, он думал о красоте, о том, что живое, реально одушевлённое природой, не сравнимо с самой точной копией.
  Хотя есть что-то загадочно назидательное в этом желании Природы делать свои копии. Наверное, в этом корни искусства. И в пещерах Альтамиры наглядно видно желание древних людей осуществить, воплотить такие копии живой природы, как реалистического символа, который с помощью человеческой фантазии можно было оживить. "Параллельная реальность", - мелькнул термин. - Тут скорее чудо творчества. Человек, как Бог, когда он создаёт мир, которого до него не было. В этом волшебство и мистика искусства..." Подул ветер, из-за перевала потянулись облака, как горы серого тающего снега в прозрачной воде...
  Артур быстро собрался и тронулся в путь. Он сегодня решил сократить петлю, которую делала река, и идти по визиркам, лесоустроительным просекам, делящим лес на квадраты.
  Остановился отдохнуть на склоне, заросшем стлаником, на ковре из брусничника. Вот где ягоды-то летом! Брусника цвела маленькими бело-розовыми цветами, и потому этот лесной ковёр принял на время серо-зелёный цвет. Под ногами этот ковёр скользил и, поднимаясь почти "в лоб" на гору, Артур запыхался. И тут в стланике он увидел, как гибкие, рыжие существа, очень близко от него, проворно перебегают по стволикам, гоняются друг за другом. "Соболь", - подумал он и стал вглядываться в хвойную чащу, пытаясь лучше разглядеть чудесных таёжных жителей.
  Артур, в зелёной кисее пушистой хвои стланика видел переливчатое мелькание гибких зверьков, то ближе, то дальше. Они совсем не боялись человека и даже любопытствовали: может быть, они впервые видели его так близко. Охотник в нем взыграл: и осторожно, медленно двигаясь, он выбрал место для наблюдения. Собольки гонялись друг за другом, перескакивая с ветки на ветку, шурша коготками по коре, мгновенно меняя направление; и вдруг замирали в неподвижности. А то подпрыгнув с земли высоко и пружинисто, цеплялись за тоненькие ветки и как акробаты влезали вверх.
  Артур вспомнил Черкасова и его "Записки охотник Восточной Сибири", где он восхищался силой и смелостью соболя, говоря, что если бы соболь был величиной хотя бы с собаку, то страшнее хищник не было бы в тайге...
  Вскоре собольки исчезли, так же неожиданно, как и появились...
  Преодолев подъем и спускаясь вниз на небольшую террасу, покрытой кочковатой травой и густо-зелёным мхом, он увидел впереди странное сооружение, явно сотворённое человеческими руками. Подойдя поближе, он сбросил рюкзак на землю и стал осматривать сооружение. Это были четыре ствола, гладко ошкуренные и обрубленные на высоте выше полутора метров. К этим столбам, не вкопанным, а имеющим ещё крепкие корни в земле, в форме прямоугольных ящиков, были прикреплены стволики лиственницы, один над другим.
  Подпрыгнув, он заглянул в ящик, но внутри было пусто... И вдруг он понял, что это гроб, в котором ещё совсем недавно хоронили своих умерших тунгусы. "Так вот как это бывает!" - погрустнев и утолив любопытство, подумал Артур. Он присел около рюкзака и оглядел окрестности.
  Когда-то, не так давно, здесь от чего-то умер человек. Его родственники сделали этот гроб, домовину, усыпальницу и оставив в нем мёртвое тело, ушли. Через какое-то время деревья стали гнить, разрушаться, в щели проникли мыши и птички, которые погрызли тело и кости. Потом привлечённые запахом пришли крупные хищники, растащили тело по кускам и кусочкам, и через какое-то время от человека ничего не осталось, даже костей...
  Поднялся ветер. Из-за спины, откуда он шёл, по небу поползли серые клочковатые облака. Свет дня померк, деревья на гривах, монотонно загудели. Артур, не замечая перемен, сидел и напряжённо думал, о природе: "Она жестока и равнодушна. Ей нет дела ни до конкретного человека, ни до человечества вообще. Природа универсальна и многолика... Она породила человека, но она же без сожаления убьёт его, когда наступит предопределённое время. Ей будет ни холодно, ни жарко, если над Землёй заполыхают всё уничтожающие взрывы атомной войны, в которой погибнет все живое, включая творца атомной бомбы, Человека. И образовавшаяся пустыня будет всего лишь очередным лицом этой реальности, которую человек называет природой... И сама Земля - всего лишь песчинка в океане космической жизни, на миг блеснувшая... И нет и никогда не будет похожей на неё звезды, в просторах вселенной..." Он содрогнулся от этих абстракций и словно проснулся. Лес кругом потемнел, помрачнел, загудел под ветром. Стало тревожно и неуютно. Надев рюкзак на плечи, Артур заторопился, почти побежал вперёд, стараясь не потерять под ногами заросшую визирку...
  Проходя вдоль крутого склона, спускающегося в долину ручья, он поднял глаза и на гребне, на мари увидел силуэты оленей, пасущихся там, почти под низко опустившимися облаками. Однако, Артура это не удивило - зверя кругом было много...
  Он, не останавливаясь, подгоняемый непонятной тревогой, спешил выйти на тропу.
  Вскоре начался дождик, мелкий, шелестящий, становящийся все сильнее. Артур промок, но штормовку из рюкзака не вынул. "Сухое пригодится ещё, - думал он, вглядываясь в извивы тропы. - Дойду до устья Муякана и, если дождь не перестанет, то буду табориться и ночевать". По карте он знал, что где-то здесь, Муякан впадает в Мую.
  Вдруг, из-под ног в сторону от тропы метнулась тропинка. Не задумываясь, Артур сбросил рюкзак под куст, на развилке, и почти бегом побежал по тропке.
  Вскоре из-за сосен мелькнул чёрный силуэт избушки. Артур не верил своим глазам. Однако, это было зимовье.
  Войдя внутрь, он в полутьме рассмотрел закопчённые стены, нары в дальнем конце, от стены до стены, железную печку под маленьким грязным окном, едва пропускающим мутный полусвет. Был даже стол, сколоченный из не струганных досок. "Давно стоит", - констатировал Артур и, обрадовавшись, побежал за рюкзаком...
  Вскоре в зимовье топилась печь, варилась ароматная каша, а человек, лежал на расстеленном, на нарах спальнике. Он, сняв мокрую одежду, повесил ею сушить над печкой и, задрёмывая, слушал сквозь наплывы сна потрескивание огня, мерный шум дождя, падающего на крышу... "Жить все-таки хорошо. - лениво размышлял он. - Ещё час назад я, мокрый, голодный и усталый брёл по тропе, не зная, где устроиться на ночлег. И вот я под крышей, в тепле, варю кашу и думаю уже о завтрашнем дне. Я прошёл две трети пути. Окреп, приноровился к одиночеству и усталости. Недолго осталось ждать, и мой поход закончится...
  И немножко жаль, что рядом нет никого, кто мог бы разделить тяготы пути, и мои восторги перед красотой и величием тайги. Но ведь я могу потом все это описать. Могу собрать книгу очерков о своих странствиях. Ведь не зря же я заканчивал журналистику... Артур медленно перевернулся с боку на бок... - Работать в газете я не могу. Там такая суета, так много неумных начальников, и так много идеологической цензуры. Это не для меня. Но ведь писать рассказы я могу..." Почувствовав запах горелой каши, он вскочил и, обжигая пальцы, убрал котелок с печи. - Пора и поесть, - проговорил он вполголоса, и поймал себя на этом. "Я уже сам с собой разговариваю, - нахмурился Артур. - Ну, ничего, это обычное для одиноких людей дело". За ужином съев кашу сверху, пригорелую залил водой и оставил до утра. Ему стало жарко, и он открыл двери зимовья. Снаружи стояла мокрая темнота, шумел и покачивался под ветром тёмный лес. Однако, за толстыми стенами избушки он был в безопасности и, поёживаясь, думал, каково было бы ночевать под дождём у заливаемого костра под продуваемым брезентовым пологом. Перед сном он занёс в домик охапку дров из поленницы, и при этом думал с благодарностью об охотнике, живущем здесь зимой на промысле.
  Неподалёку от зимовья был срублен лабаз на верху ошкуренной сосны, метрах в пяти от земли, а у избушки стояла прислонённая к крыше высокая лестница. "Перед охотничьим сезоном на лодках завезут продукты, чтобы звери не разорили зимовье, спрячут их на лабазе, куда даже соболя не залезет, дверца то закрыта...
  Вечером, он сквозь дальние деревья видел, чуть в низине, широкую реку, наверное, Муякан, но спуститься к воде, не было времени....
  Заснул он, разморённый теплом и безопасностью, очень быстро, и видел приятные сны: мать, от которой давно уехал в город, старшего брата...
  Посёлок, в котором он родился и жил, был не велик и находился далеко от Сибири и лесов, на Украине, в Черниговской области.
  Учился он хорошо и по окончании школы решил ехать в Иркутск поступать на журналистику. Там и конкурсы были поменьше, да и жить, казалось, будет интереснее. Про дом и родных он почти не вспоминал, жизнь закружила, но иногда, во сне он видел улицу посёлка, шоссейную дорогу, по которой мчались машины в Киев и из Киев, мужиков летним вечером, толпящихся перед пивным киоском...
  ... В тепле спал, не просыпаясь до утра, и проснулся с улыбкой на лице...
  Выйдя на воздух, глубоко вдохнул влажный, пахнущий сосной воздух и огляделся. Дождь кончился недавно, и серые тучи быстро неслись, подгоняемые ветром на север. Иногда, кое-где, в просвете мелькало синее небо, но тут же пряталось за набежавшей тучей. Было прохладно...
  Артур сходил к реке, умылся речной водой, вгляделся: и вниз и вверх по течению, но ничего, кроме зарослей кустарников и высокой травы под деревьями, не высмотрел. Возвратившись, он развёл костёр, вскипятил чай, отмыл горячей водой котелок из-под каши, позавтракал, открыв последнюю банку консервов, поел, хрустя начинающими пахнуть плесенью, сухарями. "Надо сегодня какую-нибудь птичку добыть", - думал он, укладывая отощавший рюкзак. Уходя, помахал избушке рукой, так она, кстати, оказалась на его пути.
  Рюкзак показался необычайно лёгким, и тут же Артур вспомнил, что продукты кончаются, и почти бегом возвратился в зимовье. На окошке, изгрызенные мышами лежали засохшие горбушки, и он, собрав их, положил в продуктовый мешок. "Пригодятся, - думал он. - Буду перед едой обжигать на костре. И ещё придётся охотиться на птиц, не жалея времени". С утра в животе голодно урчало, и, запыхавшись, он тут же вспотел... "Слабею", - равнодушно отметил он...
  Выйдя на тропу, Артур скоро промок от падающих с веток стланика холодных, крупных капель от прошедшего ночью дождя. Чтобы согреться, прибавил шагу, но несколько раз поскользнулся на мокрой тропе и старался идти осторожнее...
  Вскоре тропа превратилась почти в дорогу, расширилась, и кое-где были отчётливо видны лошадиные подкованные следы. "Человек где-то недалеко живёт, - отметил про себя и стал прислушиваться и вглядываться. Невольное беспокойство вкралось в сознание. Он так привык быть совершенно один на сотню километров вокруг, что готов был пожалеть о приближающемся человеческом жилье...
  Большая река возникла неожиданно, словно вывернула из-за поворота. "Это уже Муя, - проговорил Артур вслух. - И какая она большая. От берега до берега будет метров сто, а то и больше. И течение быстрое", - отметил он и спустился к воде, оставив рюкзак на верху крутого берега. Солнца не было видно сквозь тучи, но чувствовалось, что погода налаживается, и кое-где у горизонта светились синие дыры ясного неба.
  Походник ступил на плоский камень, лежащий в воде, присел и, с удовольствием хлебнув несколько глотков вкусной воды, умыл лицо, чувствуя под пальцами отросшую, помягчевшую бороду. Потом, взобравшись к рюкзаку, присел на травку, и стал следить за течением на реке, выдавливающей на поверхность водные струи из глубины. Чуть дальше середины, вдруг выпрыгнула и шлёпнулась в воду большая рыбина. "Ну, почему я не рыбак!? - сокрушался Артур. - Здесь в реках столько рыбы, что можно кормиться и варёной, и жареной, и пареной рыбой", - он сглотнул слюну и почувствовал сосущий голод...
  За время похода он сильно изменился, похудел, оброс бородой, и на голове волосы грязные и давно нечёсаные торчали во все стороны. Глаза ввалились, и черные зрачки блестели беспокойно. Кожа на лице и шее загорела до черноты, и светлые морщинки разбегались от глаз к вискам. Руки тоже были коричневыми с множеством ссадин, больших и малых. Одежда стала серо-зелёного грязноватого цвета, от ночёвок у костра и пропахла дымом, так что Артур сам чуял этот запах...
  Сапоги он вымыл в речке, и они были более или менее чистые.
  Но человек не обращал внимания на свою внешность, и ему даже нравился этот запах копчёностей от одежды, струйчатая мягкость бороды, длинные волосы на голове...
  Речная долина расширилась, и на противоположном берегу за предгорьями виднелся высокий горный хребет с белыми снежными шапками вершин. Тропа, коричнево-серо-зелёной ниточкой мелькала впереди, извиваясь по берегу, то, удаляясь от воды, то бежала по береговому краю.
  Пара белых лебедей, медленно махая крыльями, летела вверх по течению и видела и широкую серо-стальную реку, и ленту тропы, и маленькую фигуру человека, одиноко шагающего им навстречу, вниз по реке. Гортанно перекликаясь, шурша большими крыльями, они вскоре скрылись, за сосновыми пушисто-зелёными вершинами прибрежного сосняка.
  А человек шёл и шёл, неуклонно приближаясь к заветной цели. Вдруг из-под ног с громким хлопаньем вылетела парочка рябчиков и, лавируя между хвойными лапами стланика, вскоре, вновь сели на землю.
  Человек замер на секунду, потом сбросил рюкзак, достал свёрток, проворно собрал обрез, зарядил дробовым патроном, клацнул замками, взвёл предохранитель и, крадучись, нагнувшись, осторожно сделал несколько быстрых шагов в сторону рябчиков.
  Переждав, сделал ещё перебежку и, вглядевшись, заметил мелькнувшего, бегущего в стланиковой чаще рябчика. Вскинув ружье, он взвёл курок прицелился, но рябчик, мелькнув ещё раз, словно растворился в хвойной зелени. Человек поводил стволом, потом медленно опустил ружье и, глубоко вздохнув, выпрямился. Чуть погодя, он сделал несколько шагов вперёд и вновь, как ему казалось, увидев птицу на земле, снова быстро прицелился.
  Но проходила секунда за секундой, а выстрела не было. Через время, человек, опустив ружье, зашагал вперёд, и уже с другого места справа от него, из кустов раздалось хлопанье крыльев взлетевших рябчиков. Раздосадовано махнув рукой, неудачливый охотник, держа ружье в правой руке, стволом вниз, левой отводя ветки стланика, вышел на грязную после дождя тропу, и тут за спиной его в просвете туч вспыхнуло яркими лучами полуденное солнце...
  Он, направляясь к рюкзаку, повернул голову в сторону этого яркого света... Правая нога, ступив на скользкую кочку, поехала по липкой грязи, и охотник, сохраняя равновесие, взмахнул правой рукой с ружьём. Пальцы напряглись, сжались, и указательный, резко нажал на курок...
  Грянул выстрел, и человек упал - заряд попал в левую ногу, и дробь, пробив сапог, раздробила кости и хрящи голеностопа с такой силой, что почти оторвала ступню...
  Артуру почему-то показалось, что он сильно ударил стволом по ступне, и потому, подвернув ногу, упал. При падении он выпустил ружье. Оно, курком сильно ударило отдачей по пальцу.
  Не понимая, что произошло, он пошарил рукой по траве, опираясь на неё, попытался встать, согнув левую ногу, но от огненной боли в ступне потерял сознание и упал лицом в мокрую грязь...
  Грохот выстрела прокатился над рекой, ударившись о другой берег, ответил эхом и растаял в необъятных просторах тайги...
  Все так же несла прозрачно струистые воды река, так же летели по небу на север лохматые облака, ветер шелестел хвоей и перебирал зелёными листочками на белокожих берёзах.
  В кустах на берегу размеренно тенькала суетливая птичка. И темнела на краю чёрной грязевой лужи скорченная фигура человека, лежащего в странно неудобной позе...
  Человек дышал тяжело, со свистом воздуха в крепко сжатых зубах, и пальцы правой руки, сжимаясь, царапали грязь ногтями. Он был в беспамятстве...А в его голове быстро, быстро сменяя друг друга, пришли, затеснились картины из детства и юности - из прошлой, кончающейся жизни...
  ...Вот ему три года, и они со старшим братом идут на запретные озера, чтобы купаться с остальными дворовыми ребятами. Он никого из них не помнит, но слышит треск прозрачных крылышек стрекозы, пролетающей мимо, чувствует зной и запах разогретой воды и разопревших корешков осоки, торчащей сплошным ковром из кочек и влажных промежутков между ними, слышит бульканье грязи, о которой бредёт братишка, почти захлёбываясь ею, а на плечах у него сидит Артур и смотрит вперёд, когда же закончится эта глубокая черно-маслянистая жижа...
  Потом, возможно, в тот же день разгневанная мать по каким-то приметам узнавшая об их купании, колотит мягким тапкам старшего брата по заду. Тот ревёт и просит прощения. Артур тоже плачет и за это получает свою порцию шлепков...
  Чуть погодя они на улице, едят хлеб с маслом, посыпанный сверху сахаром, изредка вытирая непросохшие ещё слезы. В лицо светит тёплое, большое, заходящее солнце...
  ... Зима. Ему десять лет. И он перед выпиской из больницы, в которой пролежал несколько месяцев, идёт гулять. Снег хрустит и искрится под ногами. Высокий берег, укрытый плавными, изогнутыми складками ковровой шубы синеватого, в тени, снега. И солнце над ним - золотое, ясное и лучистое среди синего, почти тёмного, глубокого неба...
  ...Вот уже ночь, и ветер с моря холодит, и толпа призывников, строем, не в ногу бредёт по пирсу к невидимому катеру, который должен их переправить на остров в большой бухте. Запах соли и водорослей, и чуть неспокойно на душе. Начало службы...
  А вот вечер по случаю окончания университета. Он здесь гость, хотя начинал учиться с этими нарядными девушкам и парнями вместе на дневном, но заканчивает уже как заочник. Банкетный зал, звуки музыки из большого зала, и он словно посторонний, сидит и решает - кто с кем пришёл, и кто в кого влюблён. Всплеск музыки за перегородкой, и потом темнота, и он провожает смеющуюся Ольгу, и она, держа его за руку, говорит: "Я тебя никуда не отпущу. Квартира сегодня свободна, мы можем быть одни хоть до завтрашнего вечера. А тебе в твоё общежитие уже не добраться. Автобусы не ходят" ...
  Он хочет ей возразить, что он и пешком может, столько раз ходил, но молчит, а она смеётся и, обнимая, крепко прижимаясь, влажно целует в губы, щекочет языком.
  И, наконец, он видит старичка-тунгуса, сидящего на корточках, опершись худой спиной о дрожащий борт машинного отделения, и ему становится грустно и даже тоскливо - старичок такой маленький и одинокий...
  ... Солнце, появившись на небе словно растопило тучи, и к вечеру небо очистилось, оставив прохладный ветер. ... Очнувшись от холода, Артур ещё услышал свой бессознательный стон и, ворочая во рту сухим и распухшим языком, преодолевая бешеную боль, приподнялся на руках и глянул на ноги. Из левого сапога из небольшой дырки, после невольного движения ногой, медленно пульсируя, выливалась на грязь черно-красная кровь и стояла лужицей. Он почувствовал в сапоге мокроту и хлюпанье, и понял, что голеностоп разбит вдребезги, и что сапог ему не снять: разбухшая портянка заклинила.
  Артур полежал, громко и натужно втягивая воздух, сжатыми губами, так что получался всхлип. Каждое движение причиняло невыносимую боль, после которой все тело сотрясала волна озноба. Повернув голову, он увидел лежащее рядом ружье. Очень хотелось пить. "Это финиш", - пробормотал он непроизвольно, тревожащую, бьющуюся в голове мысль.
  Опираясь на руки, чуть толкаясь правой ногой, Артур, превозмогая боль, пополз по тропе к рюкзаку.
  Он стонал, скрипел зубами, но двигался к цели, оставляя на тропе кровавый след.
  За поворотом раненый увидел лужицу и, припав к воде, долго пил, поскрипывая илом и песчинками на зубах.
  Смочив лоб, он почувствовал жар на коже и лёг рядом с лужей, отдыхая. ... Солнце, спустившись, садилось за снежные вершины. Похолодало. В левом сапоге, когда он чуть двигал ногой, перестало хлюпать, и, похоже, кровь перестала идти. Но поднялся жар, и Артура тряс озноб.
  Полежав немного с закрытыми глазами, он заставил себя оторваться от земли и вновь пополз, вскрикивая от боли и, матерясь обессиленным полушёпотом. Крови на следу не было. Солнце коснулось вершин и почти видимо, стало погружаться в пучину за горами.
  Река, под невысоким берегом шумела быстрым течением, оттеняя плеском воды, тишину наступающего вечера...
  Наконец, дрожащий, обессиленный Артур подполз к рюкзаку, с трудом, чуть не плача, преодолевая уже становящуюся привычной невыносимую боль, достал из рюкзака спальник, брезент, полиэтилен, морщась от боли, обмотался ими, как мог и, положив рюкзак под голову, замер, затих, согреваясь...
  ...В забытьи ему казалось, что он слышит голоса, скрип телеги и, прибавляясь, появился вначале едва различимый шум мотора. Но звук нарастал, приближался, и вдруг человек понял, что слышит, действительно слышит звук лодочного мотора с недалёкой, как оказалось, реки! Артур приподнялся на руках, и в вечерней прохладной тишине, слушал гул мотора, проплывающей под берегом, в ста шагах от него, лодки. Он стал шарить руками в поисках ружья, но вспомнил, что оставил ружье там, где произошёл этот нелепый случай. Он пробовал кричать, слыша удаляющийся гул мотора, но вместо крика, услышал свой стон. Он бил кулаками по земле, скрежетал зубами...
  Потом заплакал, и в это время моторка, завернув за поворот реки, почти смолкла. Ещё какое-то время далёкий звук эхом отдавался от другого берега, но постепенно затих... "...Все пропало, - шептал он, вытирая слезы грязными руками. - Это был единственный шанс, и я его упустил". Он уронил голову на прохладную землю и плакал, горько всхлипывая.
  Он хотел умереть и боялся смерти. В голове мелькали обрывки мыслей: "Я ещё молодой... Я ничего ещё не сделал... Но у меня никого здесь нет, и меня даже искать никто не будет... Никто не знает, где я" ...
  Он обессилел от боли и переживаний и стал терять чувство реальности...
  И вдруг в его помутившемся сознании всплыл, вспомнился прочитанный в журнале "Охота и охотничье хозяйство" случай из жизни тунгусов-охотников где-то на Севере. "Заезжая на промысел, охотник вместе с оленями и нартами попал под лёд. Стоял мороз тридцатиградусный. И пока он ловил обезумевших оленей, пока запрягал в нарты, одежду его и сапоги полные водой заковало льдом. Он свалился в нарты и пугнул оленей, которые домчали его до избушки. Он вполз внутрь, развёл огонь в печи и упал рядом, гремя льдом...
  Вскоре избушка нагрелась, и лёд на охотнике растаял, но ступни он отморозил, и началась гангрена. Тогда напившись спирту допьяна, он отрезал себе ступни и, передвигаясь на четвереньках, сделал себе чулки из ичигов и закладывал туда лечебные травы. Этим он спасся..." "Спасся - билось в сознании полумёртвого Артура. - Но ведь я тоже могу спастись. Надо только не паниковать и бороться до конца. Есть шанс,- ведь у меня только одна ступня оторвана... Ведь сейчас не зима..." Эти бредовые мысли придали ему сил. Он освободился от спальника, брезента и полиэтилена, запихнул, торопясь, все это в рюкзак, влез в лямки и, дрожа в ознобе, пополз назад, к ружью. Конечно, он пробовал подняться, но при неловком движении, падал от боли, как подкошенный...
  Сапог, полный крови, с разбухшей портянкой был как мягкая шина, и потому Артур мог ползти...
  Солнце давно закатилось на западе, и сумерки сменились ночным полумраком, когда Артур дополз к ружью. В кармане рюкзака оставалось три патрона, и он знал, что будет делать... "Если лодка поплыла вверх по течению, то она рано или поздно будет плыть вниз, туда, откуда она пришла. Я должен выползти назад, на берег и ждать, а когда лодка появится, буду стрелять" ...
  Эта мысль его воодушевила. Перед ним была цель, и стоило побороться за жизнь...
  Нога разбухла и болела непрерывно. Озноб не проходил. При малейшем движении острая режущая боль пронзала тело и мозг. Теперь, время его жизни тянулось трагически медленно...
  Передохнув, по маленькой лощине, к счастью, без зарослей стланика, он тронулся к реке, огибая попадавшиеся по пути чахлые берёзки. Ползти вниз, было немного легче...Серые сумерки, к полуночи сменились холодной светлой ночью. Над лесом взошла полная луна, похожая на серебряную монету, полу-стёршуюся от времени...
  ...Волк-самец, живший в этих местах уже несколько лет, отлежавшись за день в зарослях кустарника недалеко от норы, где жили волчица и пятеро маленьких волчат, отправился лёгкой трусцой на охоту вниз по распадку, по направлению к реке. Ночь была светлая, и острые глаза зверя хорошо видели далеко впереди, но и по бокам...
  Пробегая крупным сосняком, на южном склоне распадка, волк услышал копошение, там, в кроне раскидистого дерева, большой птицы и остановился. Неотрывно глядя вверх, различая тёмный силуэт глухаря, он, подбежав к сосне и поднявшись на задние лапы, поскрёб когтями по шершавой толстой коре. Глухарь зло закрякал, но, повозившись, успокоился и затих...
  Волк тронулся дальше.
  Выйдя на тропу, по которой уже давно никто из двуногих не ходил и не проезжал верхом на ушастых и рогатых животных, хищник все той же рысью бежал навстречу ветру, изредка останавливаясь и принюхиваясь.
  Вдруг его чуткий нос уловил запах свежей крови и ещё чего-то, пахнущего остро, едко и опасно. Волк подобрался, шерсть, не успевшая ещё до конца перелинять, поднялась неровным ёжиком, на загривке, и он, пустился лёгким, машистым галопом по тропе, навстречу запаху. Но, доскакав до места, где на тропе, несколько часов назад, раздался этот роковой выстрел, он резко затормозил, отпрыгнул с тропы и, тихонько зарычав, оскалился, сморщив нос, обнажив белые зубы и острые клыки.
  Он вновь принюхался и, вздрогнув, услышал незнакомый шум, шуршание по траве. Глаза его блеснули зелёными огоньками. Хищник, напружинился, и легко переступая сильными длинными ногами, стал по дуге из-под ветра обходить место где, то замирая, то возобновляясь, с шумом полз кто-то, большой и неосторожный.
  Вдруг из полутьмы раздался стон, и волк от неожиданности прыгнул в сторону. Он узнал голос двуногого существа, который слышал на этой же тропе уже несколько раз...
  Однако, голод и любопытство толкали волка навстречу опасности, а запах крови, который он сейчас ощущал явственно, удерживал его от бегства. К запаху крови и мокрого кострового дыма примешивался волнующий запах физического страдания...
  Звук ползущего по траве тела затих, но волк, уже обойдя человека по суживающейся спирали, слышал его громкое, воспалённое со всхлипами, дыхание.
  Наконец, сквозь кусты он разглядел человеческое тело, лежащее ничком, неподвижно. Только по громкому дыханию было ясно, что человек ещё жив. Волк прилёг на живот и высоко подняв голову, следил, ожидая, что же будет дальше...
  Прошло полчаса, и человек, наконец, поднял голову, потом поднял туловище на руках и, помогая себе правой ногой, пополз на правом боку, постанывая и шепча какие-то слова...
  Недалеко, под высоким берегом шумела река, и то тут, то там всплёскивала рыба, выпрыгивая из воды и падая назад. Луна на темно-синем, почти чёрном небе, с видимыми крупными звёздами, прошла половину полукруга и светила навстречу ползущему человеку, оставляя на бегущей чёрной воде широкую серебристую дорожку, которую изредка взрывали своим прыжком-полётом, отблёскивающие синей сталью, изогнувшиеся рыбины.
  Метров через двадцать, человек снова затих, уронив голову на руки, отдыхая. Его сознание работало только в одну сторону: "Надо доползти до рассвета до речного берега... Иначе смерть...Надо доползти..." И это многократно повторенное "надо" заставляло его раз за разом поднимать голову и, преодолевая боль, тошноту и головокружение, ползти вперёд к цели...
  В очередной раз после забытья он резко поднял голову и увидел освещённый луной силуэт волка, отскочившего в куст, его глаза, блеснувшие в полутьме двойным зеленоватым огоньком. Страх сковал мышцы человека, озноб прекратился, и стало жарко... "Неужели, волки, - прошептал Артур, и мысли, одна страшнее другой, понеслись в голове. - Набросятся, порвут... Я не смогу отбиться, если их много..." "Санитары, - почему-то всплыло в голове, и испуг вдруг перешёл в озлобление. На время он забыл о боли в ноге. Не отрывая взгляда от насторожившегося зверя, человек осторожно снял с плеча ружье, прикрыв его туловищем, дрожа от нетерпения, достал из нагрудного кармана заряд с картечью, вложил в ствол и, стараясь не шуметь, закрыл затвор. Потом, не отводя взгляда от стоящего в двадцати метрах насторожившегося зверя, он большим пальцем медленно взвёл курок...
  Услышав щелчок, зверь подпрыгнул, почуяв недоброе. Человек плавно поднял туловище, затем так же плавно, но быстро приложил ружье к плечу и выстрелил. Волк видел вспышку пламени, слышал гром выстрела, и одновременно, в грудь и в бок ударило несколько картечи, сбив его с ног. Теряя сознание, зверь высоко подпрыгнул и с предсмертным воплем-воем метнулся в чащу. Сделав несколько громадных прыжков, он рухнул в куст багульника. По телу прошла предсмертная дрожь, передние лапы несколько раз дёрнулись, и неосторожный волк умер.
  Артур ругался, матерился вслух, и стучал кулаком по земле, почти ликуя: - Нет! Мать вашу так! Я не бессловесная и покорная жертва! И не нуждаюсь в ваших санитарах, чудовищные лицемеры, кабинетные охотнички! Торжество победы над своим страхом добавило ему сил. Он пополз быстрее и, наконец, вскоре увидел и чёрную двигающуюся равнину реки, и серебристую дорожку на воде, и темной стеной стоящие на той стороне горные склоны в лунной тени...
  Не теряя времени, вновь зарядил ружье, чуть помедлив, снял, стянул через голову энцефалитку и грязную с серыми пятнами, белую футболку. Из кармана рюкзака достал кусок верёвки и привязал к короткому стволу обреза эту белеющую даже в темноте тряпку. Потом, теряя силы, вскрикивая от боли, одел энцефалиту, снова завернулся в спальник, брезент и полиэтилен и, дрожа от усталости, чувствуя непрерывную, разрывающую левую ступню на части боль, согрелся.
  Дрожь прекратилась. Стало даже жарко, и на грязном лбу выступила испарина. "Теперь я буду ждать - повторял он, теряя сознание... Буду ждать и слушать, столько, сколько понадобится... Я не умру, потому что я не жертва..." Уже в бреду, он вспомнил слова молитвы, увидел картину из детства: дорожка к дверям маленькой деревянной церкви, в которой, как рассказывала ему мать, его окрестили младенцем. И, содрогаясь, всматривался в безногих, безруких, инвалидов войны, двумя рядами сидящих вдоль этой дорожки. "Боже! Спаси и сохрани!" ...
  Ему казалось, что он кричит, но губы его едва шевелились...
  Луна спряталась, стало очень темно, но через некоторое время на востоке посветлело, и тьма, редея, отступила...
  Артур, то проваливался в горячий бред, то всплывал на поверхность сознания. Он ждал эту спасительную лодку нетерпеливо, даже в бреду повторяя: "Она вернётся. Она скоро приплывёт назад..." ...Отец и сын Кирилловы едва успели закинуть сети по свету и уже в темноте пришли в зимовье. Открыв дверь, они учуяли запах недавнего тепла и печного дыма. - Кто-то тут был, батя, прошлой ночью" - обеспокоенно, высоким, не по фигуре голосом произнёс Семён - младший Кириллов. - Сам вижу" - недовольным голосом ответил Пётр, отец Семена и почесав бородку, стал щипать лучину. Семён, бросив рюкзак на нары, вышел наружу, прикрыв скрипнувшую дверь и загремев ведром, проворно принёс воды, занёс две охапки дров и, пока отец ставил котелок с водой на печку, приставив лестницу, слазил на лабаз, достал банку тушёнки, металлическую банку с крупой, спустился, заодно закрыв дверку лабаза на щепочку. - Вроде все цело, батя - довольным голосом произнёс он, с кряхтеньем, подражая отцу, снимая сапоги. - Да и я вижу, что все вроде на месте - и, помолчав, добавил: - Кажись, одну только ночь ночевал.
  Быстро сварили кашу, поели и легли спать. Не сговариваясь, решили, что встать надо пораньше, снять сети и уплывать домой от греха. Пётр Семенычев недовольно сопел, потом притих, только зевал, крестясь.
  Семён заснул мгновенно, по-молодому, а отец ворочался, проснувшись, слушал тишину за стенами и засыпал снова. "Кто бы это мог быть? - спрашивал он себя. - Может, охотовед районный пожаловал порыбачить, но если он проскочил незаметно мимо села, то у геологов, которые стоят отсюда в двадцати километрах, обязательно бы знали, что он пожаловал, и предупредили бы". Он прикидывал и так и эдак, но совсем не думал, что кто-то может зайти со стороны Нижнего. На его памяти, в одиночку никто из Нижнего на Мую не приходил...
  В пять часов утра, в избушке уже топилась печка, и чайник закипал, когда Пётр Семенычев толкнул в бок сына: - Семка, вставай, зорю проспишь! Семён вскочил, ошалело, хлопая глазами, приходя в себя после сна, посидел минуту, а потом быстро обулся и, выскочив на улицу, фыркая умылся, звякая кружкой о ведро...
  Когда гребли к сетям, на востоке разлилось яркая заря, окрашивая воду попеременно, чуть ли не во все цвета радуги. Семён грёб, а Пётр Семенычев, захватив тетиву сети перебирая клещневатыми, заскорузлыми пальцами, выбирал, аккуратно и быстро освобождая трепещущую, извивающуюся, крупную, блестящую боками рыбину, одну за другой.
  Через полчаса, уложив выловленную рыбу в чёрный толстый полиэтиленовый мешок, бросили его под сиденье, а сети тоже спрятав в чистый мешок из-под картошки, забросили в бардачок и закрыли замок. Пётр Семенычев позволил Семёну сесть на мотор, и тот молодецки дёрнул, ловко намотав на шкив кусок бечевы, с узлами для сцепления. Мотор взревел, и недовольным голосом отец проворчал сыну: "Легче ты!" ...
  Улыбаясь, держа ручку газа, после прогазовки на малых оборотах, Семён аккуратно переключил скорость, и лодка сначала медленно, задирая нос, натужно завывая, тронулась, толкая воду перед собой, потом, набрав скорость, поднялась, волны все более острым углом уносились за корму, и лодка пошла, полетела вниз по течению, мерно урча мотором. Пётр Семенычев сидел на переднем сиденье и вглядывался из-под мохнатых бровей, остренькими глазками в проплывающие берега. ... Плавно обогнув тупой угол косы при впадении Муякана в Мую, лодка шла вдоль левого берега и, пройдя несколько километров вниз, они оба услышали выстрел, близко, на берегу. - Вороти! - через небольшую, паузу после выстрела, закричал отец, и Семён, напрягшись, повернул мотор от себя, и лодка пошла почти перпендикулярно к противоположному берегу. - Близко не рули! - прокричал сквозь ветер и шум мотора Пётр Семенычев, и Семён послушно выправил мотор, посылая лодку, как коня, вдоль берега. Оба смотрели назад, и почти напротив снова раздался выстрел, и затем отец и сын одновременно увидели белую тряпку, качающуюся справа налево и назад, почти у земли.
  Мотор сбавил обороты, и отец крикнул: - Тормози!
  - Там, кажись, человек, один, и тряпкой машет, - нерешительно произнёс Семён, а отец, уже различивший фигуру человека, почему-то сидящего на земле, и машущего тряпкой, скомандовал: - Заворачивай!
  Когда подплыли к берегу, Семён плавно наплыл на берег, и отец, спрыгнув в воду, затащил лодку, как можно дальше в берег. Проворно вскарабкавшись на обрыв, Пётр Семенычев увидел грязного бородатого мужика, полулежащего и завёрнутого в какие-то лохмотья.
  Человек протягивал ему навстречу руки и хрипло повторял: - Братцы! Братцы! Спасите! Нога!..
  Семён из лодки кинул наверх бечёвку, отец подхватил ею, и вдвоём они ещё подтащили лодку повыше в берег. Отец привязал бечёвку к низу берёзы, растущей почти на обрыве, и осторожно подошёл к человеку. Семён тяжело дышал за спиной...
  - Братцы! - бормотал Артур, едва слышно, теряя сознание. - Нога... Спасите! - и повалился навзничь головой в траву...
  Кирилловы засуетились. Осторожно освободив бесчувственное тело от тряпья, намотанного вокруг туловища, разглядели дырку в сапоге и сукровицу, сочащуюся наружу. Кряхтя, опустили тело в лодку, подстелив спальник и брезент, на мокрое дно. Отплыли от берега подальше, и посредине реки, понеслись вниз по течению. Артур что-то бормотал в бреду и стонал...
  Солнце поднялось над лесом на востоке, яркое, словно умытое. Стали видны заросшие ельником крутые распадки, уходящие к каменистым вершинам, справа, и сумрачная тайга, полого уходящая вдаль, слева.
  Вскоре там же, на левом берегу, примыкая к воде начались просторные покосные луга, и завиднелось небольшое поселение. Из трубы избушки шёл дым, и неподалёку паслась коричневая, стреноженная лошадь.
  Когда причалили, и Семён побежал к начальнику геологов, Артур очнулся, огляделся, измученно улыбнулся, неотрывно смотревшему ему в лицо Петру Семёновичу. - Ногу отстрелил - прохрипел он и облизнул пересохшие губы. Пётр Семенычев достал кружку и, зачерпнув воды за бортом, подал ему. Артур жадно пил, стуча зубами о край кружки и проливая воду. Он был страшен: лохматые грязные волосы, худое, измождённое лицо в полосах грязи, с дико блестевшими глазами, грязная, рваная одежда. - Откуда ты? - спросил Пётр Семёнович и удивлённо покачал головой, когда услышал: - Из Нижнего... Две недели иду.... А вчера, в полдень, ногу случайно отстрелил. Забыл, что курок взвёл - слабым голосом объяснял он.
  По берегу, к лодке уже спешили мужики во главе с Семёном, неся в руках старую дверь, снятую с петель. Когда Артура вытаскивали из лодки и клали на дверь, он скрипел зубами от боли, но молчал...
  ... Начальник геологической партии, молодой ещё, светловолосый, с рыжей бородой, Володя Бахтин, связавшись с Бодайбо, говорил в микрофон: - Ступню отстрелил парень. Мы сапог не снимали, но, видно, что мужик едва живой. Надо санитарный вертолёт высылать.
  Поправив наушники, он выслушал ответ, покивал. Потом сказал: - Да. Хорошо. Ждём - и, спохватившись, добавил, - Связь будем держать каждый час, по нолям...
  Артура внесли, толпясь и сопя, в кухню и положили прямо на двери, на пол. Он кусал губы от боли, но улыбался и повторял: - Хорошо... Так, хорошо...
  - Ты точно пришёл из Нижнего? - спросил Бахтин, подойдя и недоверчиво улыбаясь. Артур поднял на него глаза и ответил: - Две недели иду, - потом помолчал, улыбнулся. - Сегодня ночью волка стрелял - криво ухмыльнулся, обнажив чистые белые зубы. - Убил, кажется... Санитара, - пробормотал он, невнятно.
  Мужики сели вокруг, Бахтин тоже присел на край скамьи. - Как же ты так, один? - недоверчиво произнёс он. Артур виновато улыбнулся. - Ведь умереть мог, или медведи бы заели...
  Он помолчал, вспоминая. - Прошлой зимой у нас волки одну собаку утащили и съели...
  Стряпуха, баба Настя стояла в кухонных дверях и, скрестив руки на животе, с жалостным любопытством смотрела на Рыжкова. Потом, спохватившись, всплеснула руками: - Что же это я? Ведь его умыть надо.
  Она вскоре принесла таз с тёплой водой, мыло, чистое вафельное полотенце.
  Обмывая лицо, шею, руки, она вздыхала и приговаривала: - И зачем же тебя, касатик, понесло по тайге, дав такую даль. Сроду здесь не бывало, чтобы кто из Нижнего, да пешком сюда, в этакую даль. Это ж, какой черт тебя толкал! ... Артур слушал, улыбался, так, что уже устали щеки. - Вот захотел пройти до Бодайбо. Посмотрел карту и захотел...
  Мужики удивлённо и настороженно качали головами. Пожилой рабочий, смолящий цигарку с едким табаком, не удержался и прокомментировал: - Тут только тунгусы на оленях нагрешили, да и то давно это уже было...
  Помолчал, выдохнул клуб табачного дыма: - А мы ещё лет десять назад на лошадях подходили к перевалу. Недельная была дорога. Ещё Димитрий Петров, медвежонка на кедр ухе стрелял. Матка ушла, испугалась нас, а Митька, глядь, медвежонок наверху, и сбил его.
  Пососал цигарку, потом помял окурок жёлтыми от табака пальцами, бросил, и заключил: - Мясо у медвежонка дюже вкусное было...- и после паузы закончил - Энергетическое...
  Мужики, посидев ещё немного, разошлись на работы. Бахтин ушёл к себе в каморку и начал писать отчёт в полевом дневнике. Баба Настя накормила отказывающегося и стесняющегося Артура манной кашей с маслом и напоила горячим крепким чаем с сахаром, и все расспрашивала, как да что...
  ... К обеду прилетел санитарный вертолёт, и там был врач. Первым делом он тщательно вымыл руки, потом попросил поднять дверь с Артуром и положить ею на столы. Расспросив похотника, он между разговорами сделал ему обезболивающий укол, потом, дождавшись, начала его действия, раздел Артура, безвольно опустившего руки и часто моргающего полусонными глазами на суетящихся людей.
  Ножницами, разрезали штанины и уже потом, осторожно стали резать сапог, с которым пришлось повозиться. Кровь внутри превратилась в водянистое, фиолетовое желе.
  Артур морщился от боли, когда неловко прикасались к ступне, но молчал. Доктор, осмотрев стопу, осторожно обмывал распухшую покрасневшую ногу. Баба Настя привычными к грязной работе руками крестьянки, обмыла Артура, осторожно клоня его то в одну, то в другую сторону, и, вытерев полотенцем, дала чистую белую длинную рубаху, в которой он чувствовал себя неуютно.
  Доктор, протерев стопу спиртом, ушёл к Бахтину в каморку, о чем-то поговорил, и потом оба вернулись. При этом Бахтин смущённо улыбался и, подойдя, стал над головой лежащего Артура. Доктор ещё раз осмотрел ступню, словно примериваясь...
  Заряд дроби, войдя в голеностоп с внутренней стороны, разбил кости сустава в мелкие щепки, порвал сухожилия, превратив мелкие мышцы в немыслимый фарш. Ступня висела на сухожилиях и коже, куском мяса, набитого дробью и обломками костей.
  Сделав ещё местную анестезию, врач ткнул металлической иглой выше сустава и спросил, почему-то перейдя на ты: - Чувствуешь? - Нет - ответил Артур. - Ничего не чувствую? Ничего! Доктор аккуратно приподнял ступню и колено, и баба Настя дрожащими руками, подсунул туда свёрнутое полотенце...
  - Не смотри, - приказал доктор, и Бахтин, положив тяжёлые руки на плечи Артура, напрягся.
  Доктор что-то ещё мазал. Запахло спиртом и йодом.
  В полудрёме, Артур иногда чувствовал удары боли, но после того, что было с ним ночью, в лесу, это казалось ему несущественным.
  Закрыв глаза, он видел стаю волков, окруживших его полукольцом. Он повторял: "Ну, кто первый? Без бою не сдамся". Самый крупный из волков, бросался вперёд и успевал укусить его почему-то каждый раз за левую ногу, за разорванный уже сапог. Вдруг вдалеке загудел мотор, и волки испуганно отступили, а Артур, хромая пошёл навстречу звуку...
  ... Сквозь пелену забытья он чувствовал, что его куда-то везут, ревел мотор и дрожал кузов, потом наступил тишина...
  Он на несколько минут открыл глаза. Увидел над собой круг с лампами внутри рефлекторов, потом сверху наплыло лицо в белой шапочке и с повязкой на нижней части лица. На лбу человека блестели капельки пота. - Ещё анестезию! - приказал голос, и через какое-то мгновение, Артур вновь погрузился в мир нереальных видений. ... В Бодайбо, в больнице он пролежал полгода. Там же ему сделали протез вместо отрезанной ступни, и там же он заново учился ходить, вначале на костылях, потом с тросточкой.
  За эти полгода он изменился, похудел, помрачнел и начал седеть...
  ...После выписки из больницы, он прилетел в Иркутск и снова поселился в общежитии, где мучились без художника, и были рады его возвращению. Хотя после его исчезновения, никто его очень не искал. Подумали: уехал на Украину...
  - Мало ли куда может исчезнуть неженатый молодой человек, - хихикала начальница общежития...
  После этого несчастья, Артур, всё свободное от работы время, сидел в своей комнате и читал книжки или писал статьи в газету.
  ...И как-то так случилось, что он начал писать сценарии для ТВ, вначале для эфира, в молодёжную редакцию, а потом и сценарий документального фильма "Осенние песни".
  Сценарий неожиданно всем понравился, а, когда отвезли в Москву, то там сценарий понравился самому председателю Комитета по ТВ и радиовещанию. Рыжкова все поздравляли, а он не знал, за что и почему: сценарий он написал за одну ночь и потом только поправил по просьбе редакторов студии телефильмов. Он стал постоянным автором на ТВ.
  И вскоре написал второй сценарий к документальному фильму, который назвал: "Говорят, медведи не кусаются". С работой и зарплатой все постепенно наладилось. Он привык и к протезу и ходил. Почти не хромая...
  Как - то, проходя по улице, увидел в витрине большого магазина, мотоцикл...
  Придя домой, некоторое время, о чём то, сосредоточенно думал, а потом, присмотревшись, купил себе, небольшой и недорогой мотоцикл "Восход". ... К тому времени он уже ушёл из общежития, и снял квартиру в пригороде, рядом с загородным лесом.
  Постепенно, научившись водить мотоцикл, стал временами уезжать на нём в лес и, спрятав его в кустах, жил несколько дней в зимовье, делая недлинные прогулки.
  Артур научился не торопиться, ходить тихо, смотреть внимательно... Красоты и загадки дикой природы, его по-прежнему восхищали и поражали. Он начал вести лесной дневник, в который вносил всё увиденное и услышанное в лесу, в таких поездках...
  ... В личном плане все тоже устроилось. Хромота не мешала ему ходить в гости, знакомиться с женщинами и девушками. Он был улыбчивый, спокойный, самостоятельный мужчина, а хромота делала его в глазах романтически настроенных женщин, ещё привлекательней.
  В него влюбилась Люся, студентка филологического факультета, проходившая практику в молодёжной редакции местного телевидения.
  Неожиданно для всех, они стали жить вместе. Досужие сплетницы поговорили, перемыли косточки необычной паре и успокоились: появились другие новости. Да и что особенного, когда тридцатипятилетний мужчина живёт с двадцатипятилетней девушкой...
  
  
  ЭПИЛОГ
  
  После полудня в пятницу Артур выехал на мотоцикле в лес. Люся, как всегда, насовала в рюкзак и консервов, и бутербродов, и пирожков, стряпанных ею утром...
  За это, он, на прощание, с чувством поцеловал ею в губы, иона, оставшись одна, долго ходила из угла в угол, оправляя на кофточке несуществующие складки...
  Он уже выехал за город, поднимаясь по асфальтированной дороге, в березняке. Въехав наверх, он остановил мотоцикл, полюбовался открывающимся с холма видом на леса и залив, покрытый синеватым, размокшим льдом.
  Леса стояли голые, темно-коричневые, в ожидании тепла. Было вокруг пусто, тихо и просторно. Холодный порыв ветра заставил Артура плотно застегнуть полушубок и отправляться дальше.
  По синему небу бежали, подгоняемые ветром лёгкие, светлые отдельные облака. Грунтовая дорога, по прямой бежала с горы на гору, и Артур добавил газу.
  На водораздельном хребте он свернул налево, почти под прямым углом. Проехал ещё несколько километров по щебёнчатой дороге, свернул ещё раз и уже по глинистой просёлочной колее, изрытой грузовиком-вездеходом, по узкой тропочке, рядом с колеёй, покатился дальше. Все время приходилось лавировать, держаться тропки, уклоняться от нависающих веток и полу упавших стволов. Мотоциклист разогрелся, расстегнул одежду. Дышал часто и напряжённо...
  Проехав так больше часа, он свернул в последний раз, на малоезженую, заброшенную дорогу и, тарахтя мотором на малых оборотах, медленно огибая, а то и переезжая с ревущей перегазовкой, упавшие на дорогу деревья, осторожно приближался к токовищу. Раза два с обочины слетали рябчики и без страха садились на голые ветки осин, растущих вдоль дороги. ... Лес становился все глуше. Солнце, опускаясь, вот-вот должно было коснуться гористого, синеющего вдали таёжного хребта...
  Пройдя через крупный и чистый сосняк, дорога по большой дуге повернула вправо и вниз. И минут через пять, спустившись к, небольшой покосной поляне перед болотом, закончилась.
  Наверное, когда-то было и продолжение пути, гать, а потом и мост через Каринку, но это было давным-давно, после войны, когда здесь стояли войска, в ожидании строительства военных городков. Здесь чувствовалось ещё это давнее присутствие многих людей, и потому места были ухоженные, необычайно красивые: повсюду полу заросшие лесные дороги, поляны среди бора, на берегах, заросших, болотистых таёжных речек остатки мостов и гатей, все поросшее мхом и осокой, полусгнившие деревянные столбы, и даже скамейки в красивых местах. На полянах ещё видны были заросшие малиной и крапивой остатки фундаментов и квадратные валы оснований под большие армейские палатки.
  На одной из могучих лиственниц, догнивала бочка наблюдательного пункта, с металлическими, поржавевшими скобами лестницы...
  Закатив мотоцикл в кусты, Артур, по едва заметной тропинке, обогнул сосновый мыс и вышел на следующую сенокосную поляну с старой берёзой посредине. Перейдя ручеёк, журчащий под берёзой, он, поднявшись на несколько метров, вышел на крошечную полянку, посреди которой чернело старое кострище, и торчали рогульки для тагана.
  Сбросив рюкзак, он огляделся, разминая ноги и спину, походил, чуть припадая на левую ногу, в пять минут набрал сушняка и, не спеша, развёл огонь, иногда прислушиваясь к шуму соснового леса за спиной...
  Похолодало. Незаметно тень от леса надвинулась, укрыв поляну. Потемнело. Костерок, разгораясь, затрещал. Пахнуло ароматным дымом.
  Подвесив над костром котелок, Артур разобрал рюкзак, достал войлочную подстилку, полотняный мешок с продуктами. Заварив чай, отставил его в сторону от костра. Снял с рогулек и отбросил в сторону таган. Разобрав продукты, сел и вытянул уставшие ноги в резиновых сапогах, (весной в лесу очень мокро) налил в кружку чаю и стал, есть пирожки, поджаристые, ароматные, ещё почти тёплые, запивая чаем...
  Солнце село на вершины деревьев на хребте, и неторопливо, показывая золотой с отливом край, скоро исчезло, опустилось куда-то вниз, за горы. Стало ещё темнее, хотя охотник различал ещё, впереди, далеко за речкой, краешек освещённого осинового леса.
  Наевшись, остатки чая Артур выплеснул в костёр, хромая, спустился к ручью, кружкой набрал воды в чёрный, покрытый коркой сажи, котелок. Подойдя к костру, плеснул из кружки и из котелка через край. Угли под струями воды зашипели, фыркая. Ногой в резиновом сапоге притоптав костёр, Артур убедился, что огонь погас полностью, отставил котелок с водой подальше, под корни упавшего дерева, спрятал рюкзак в кусты и, надев полушубок, не торопясь, пошёл в глубь леса.
  Когда он поднялся на холм, над головой пролетел крупная птица, шумя крыльями, и вскоре впереди, в маленькой полукруглой долинке, с большими хвойными кронами старых сосен, раздался шум, хлопанье крыльев и даже, как показалось Артуру, недовольное кряканье... "Ага - первый глухарь прилетел" - подумал он.
  Выбрав место на склоне, опустился под сосной на землю и оперся усталой спиной на ствол...
  Откуда-то снизу, из пади, поднялись ночные сумерки. Однообразно пели тонкими голосами птички в кустах на дне долинки. Сбоку из-за спины раздалось близкое шуршание серой сухой травы, и раздалось квохтанье. Замерев, охотник скосил глаза: на полянке стояла пёстрая, коричнево-серая копал уха. Она деловито осматривалась и квохтала, в такт, дёргая маленькой головкой с черными бусинками глаз. Артуру стало трудно косить глаза, и он поглядел перед собой. Шорох возобновился, и глухарка стала уходить в лес... Изредка останавливалась, она встревоженно квохтала и пережидая, прислушивалась, словно ожидая ответа.
  Через какое-то время она скрылась среди стволов.
  Прошло ещё несколько минут и Артур увидел далеко внизу, в сосняке, какое-то копошение и, достав бинокль из чехла, разглядел, ясно увидел глухаря, который, разгребая прошлогоднюю травяную ветошь, что-то клевал, совсем как петух на просторном колхозном скотном дворе.
  Артур невольно улыбнулся, и его строгое серьёзное лицо смягчилось - такой занятой вид был у этого петуха...
  Сделалось совсем темно и тихо, и только холодный ветер налетал порывами...
  Невдалеке шумели сосны, и человек не услышал, когда глухарь взлетел на дерево.
  В наступившей ночной тишине, его ухо, вдруг, различило тревожную, шелестящую музыку глухариного токового пения: "Тэке,тэке, тэ-ке, - стучали глухариные "кастаньеты" из невидимого сосняка, а потом шипящий яростный звук точения... А потом, вновь: тэ - кеб, тэ-ке..."
  - Ох, разошёлся, - шептал Артур...
  ... Уже, уходя, на гребне холма, его слух, ещё улавливал чуть различимую песню...
  ...Привычно, даже в темноте не сбиваясь, выйдя прямо к биваку, охотник, не спеша, снова развёл огонь и, немного погодя, стал пить чай...
  Темнота объяла землю, и в небе, высыпали бесчисленные блёстки звёзд. Привычно найдя взглядом, Большую Медведицу, охотник долго осматривал небо вокруг; высчитал Полярную звезду, в очередной раз, удивляясь этому небесному "гвоздю", вокруг которого все небеса крутятся...
  ... Потом, повозившись, устроился поудобнее, застегнулся на все пуговицы, подложил рюкзак под голову и задремал. Костер прогорел, стало сосём тихо. Изредка по небу пролетал неяркие светлячки - спутники...
  Стояла обморочная, полуночная тишина...
  Проснулся Рыжков от холода. Глянув на часы, - всего два часа ночи. Побаливала натёртая протезом левая нога, и устало ныли мышцы плеч - вести мотоцикл по лесным дорогам нелегко.
  Не торопясь, поднялся, потоптался на месте, разминая ноги, хромая, сходил к ручью за водой. Разгрёб угли и раздул огонь. Подкинул веток в костёр. Поставив котелок на огонь, сел, устраиваясь поудобнее. Не вставая, снял котелок, заварил чай, достал из рюкзака сахар и бутерброды. Закусил и долго пил чай, заглядевшись в разгоревшийся огонь...
  ...Часа в три, почти посередине ночи, далеко и страшно заухал филин. "У-у-ух - долетало из темноты, и где-то, далёким эхом вторил этой угрозе ещё один...
  Дождавшись, пока костёр прогорит, охотник залил угли остатками чая, притоптал его. Постоял, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.
  Потом сходил в чащу кустов и достал спрятанное там ружье. Вернулся. Вынул из бокового кармана рюкзака коробку с патронами, заряженными единицей (это номер дроби). Несколько штук положил в нагрудный карман энцефалитки, неловко попрыгал, проверяя, не гремит ли. Спрятал рюкзак и с остановками, через лес, пошёл к току...
  ... Не спеша, вышел на вчерашнее место и тихонько сел под дерево, опершись спиной о ствол.
  Пока шёл, разогрелся, а, посидев немного неподвижно, начал подмерзать. Застегнулся, подоткнув полы полушубка и снова замер.
  Через время, опытный слух Артура уловил шевеление и хлопанье крыльев, на одном из тёмных деревьев и потом осторожное тэ-ке - тэ-ке...
  И снова всё замолкло...
  Через время это вкрадчивое тэ-ке повторилось, и вдруг, костяная дробь тэканья разнеслась по округе и сменилась точением.
  Артур напрягся, осторожно поднялся, чтобы лучше слышать, постоял, определяя направление и расстояние до токующего глухаря. Потом не торопясь, делая по два-три шага под точение, двинулся к токовому дереву...
  Довольно быстро подойдя на выстрел, он затаился за стволом и, подняв голову, высматривал птицу в густой кроне толстой сосны. Но было ещё темно, и Артуру чудилось птица то слева, то справа от ствола...
  Где-то далеко, над чащей сплошного леса, вновь угрожающе заухал филин, а чуть погодя, на болотах в долине Курминки пропели первый раз свои грустные песни, звонкоголосые трубачи весны - журавли...
  Небо на востоке чуть побледнело, и тьма заметно поредела. Внизу, под холмом, пролетая над речной луговой долиной, захоркал вальдшнеп, и охотник проводил этот волнующий звук, поворачивая голову вслед...
  Глухарь, распевшись, тэкал и точил почти без перерыва, и тут Артур стал различать, какие-то посторонние шорохи, идущие снизу, из долинки и, кажется приближающиеся к токовому дереву...
  "Неужели?" - подумал он, и тут же подтвердил сам себе.
  "Да - да - это другой охотник под песню крадётся к моему петуху"...
  И в это время по какому-то едва различимому дрожанию в сумеречной кроне, он определил, наконец, где сидела птица, различил туловище, длинную шею и даже голову. А дрожала, в азарте песни, борода под клювом, и ещё, со звуком "вжик-вжик", раскрывался веером и складывался глухариный хвост.
  Однако, Артур недаром беспокоился...
  Под очередную песню, внезапным громом, грохнул выстрел... Глухарь, на мгновение замер неподвижно, и потом стал падать, но выправился, спланировал и, коснувшись земли у ног Артура, ударил несколько раз крылом и, затих. Раздались поспешные шаги, и Артур, различив фигуру человека с ружьём, громко проговорил: - Он, здесь!...
  Голос человека прозвучал в рассветной тишине неожиданно громко...
  Фигура охотника, замерла на какое-то время, а позже, осторожно шагая, подошла ближе.
  Это оказался молодой паренёк лет двадцати, в очках, и с двустволкой за плечами. Остановившись над глухарём, он поздоровался и спросил: - А я и не слышал, как вы подскакивали к петуху, - и стеснительно улыбнулся...
  - А это мой первый глухарь, - не удержавшись, похвастался он, и приподнял тяжелую птицу за шею.
  - Ого, какой тяжёлый, - искренне удивился он.
  Артур внимательно наблюдал за ним, и ему казалось, что он узнает себя, в молодости. В его поведении, не было вражды, не было недоверия. Паренёк не боялся встречи и смотрел прямо, не заискивая.
  - Как тебя зовут? - спросил Артур молодого охотник и услышал в ответ: - Роман.
  - А меня- Артур, - и он, протянув руку, пожал крепкую ладонь паренька.
  ... Заметно рассвело, и в лесу поднялся неистовый шум: разнеслось стук-токование несчётного количества дятлов, песни дроздов - рябинников, свист и звон пернатой мелочи...
  Постояли, послушали, но в таком гаме, уже невозможно было разобрать глухариные песни.
  ... Ну, что же! - вздохнул Артур. - Пошли на бивак, чай пить.
  Роман с удовольствием согласился, и уже на ходу стал рассказывать, как по снегу ещё, нашёл этот ток, по следам на насте; как вчера вечером вышел из города, и шагал почти всю ночь по дорогам, чтобы поспеть к утру.
  Артур шел впереди, слушал, поддакивал, но, заметив, что тяжёлая птица мешает идти Ромке, остановился и показал, как надо закладывать голову под крыло, и тогда глухаря можно нести под мышкой, чтобы не мешал при ходьбе...
  Придя на бивуак, разожгли большой костёр, вскипятили чай, открыли консервы и поели. Артур слушал болтовню Ромки и думал, что надо иметь характер и любовь к охоте, чтобы вот так, за ночь, отшагав более двадцати километров, не проспать, прийти на ток вовремя и добыть петуха...
  " Будет из него хороший охотник, любитель природы и культурный, грамотный человек" - думал он, подливая гостю, горячего чаю...
  Ромка показал Артуру двустволку и, с гордостью отвечая на похвалы, произнёс: - Батя подарил на восемнадцатилетние. Он тоже охотник, только сейчас редко в лес ходит - артроз...
  И рассказал далее, прихлёбывая чай и зевая, что он учится на втором курсе мединститут и хочет стать хирургом, что, если бы провалился на экзаменах в медицинский, то пошёл бы на охотоведение. - И ничего, что я в очках...
  А почему вы хромаете? Ногу подвернули? - спросил он. -Нет, - усмехнулся Артур, - тоже ноги побаливают...
  Так они сидели и говорили ещё долго...
  Золотой шар солнца показался из-за лесистых холмов, осветил токовой сосняк, крупные, раздельно стоящие ветвистые сосны, потом покос и ручеёк с круглой чашей родничка, охотников, сидящих у обесцветившегося костра, затем коричневатую долину речушки с тунгусским названием Курминка, заросли ивняка по берегам полной, почти вровень с краями чёрной, стремительной речки.
  Синее, прозрачное небо подчёркивало серость весеннего леса. И молодой березняк вдруг выступил вперёд, заиграл сочетанием бело-розовой коры стройных стволов, и коричнево-фиолетовым цветом веток и почек, набухающих зелёными листьями...
  Над головами охотников с шумом пролетел глухарь и сел, покачиваясь, на молодую сосенку на краю поляны. Его привлёк дымок костра, синеватой струйкой поднимающийся над вершинами леса.
  Некоторое время, замерев, охотники смотрели на сильную, чёрную, краснобровую птицу, с клювом как у беркута, цвета слоновой кости.
  Глухарь сидел, качался на хвойной ветке, балансируя лопаткой чёрного длинного хвоста.
  Потом Ромка шевельнулся, протягивая руки к ружью, лежащему на рюкзаке. Глухарь всплеснул оперением, свалился с ветки, захлопал крыльями и, мелькая среди стволов, круто взмыл вверх, появился ещё раз над деревьями и исчез, скрылся за стеной леса.
  Ромка растерянно вертел ружье в руках, а Артур улыбнулся и, понимая состояние молодого охотника, проговорил, отпив чай из кружки, которую все время держал в руке:
  - Пусть живёт. Мы его следующей весной можем здесь услышать и увидеть...
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
  Писать на почту: [email protected] или info@russian-albion
  
  
  2000 год. Лондон.
  
  
  
  
  
  ПЕРЕСТУПИТЬ ЧЕРТУ. Повесть
  
  
  "Зло - это недостаток добра". Святой Августин
  
  
  
  ...Родился Сергей в небольшом городишке Нечерноземья. Отец его работал на стройке, бригадиром, был упрям, работящ и конечно выпивал, но только после работы. Мать Сергея, после его рождения, заболела чем-то тяжёлым и неизлечимым, и всю оставшуюся жизнь мучилась...
  Сергей рос вежливым, послушным ребёнком, но иногда раздражался истеричными приступами, после которых несколько недель приходил в себя, переживая и стесняясь всего происшедшего. В момент приступа он терял над собой контроль, кричал, плакал, бил посуду или швырялся всем, что подворачивалось под руку.
  Вырастая, Сергей все больше старался контролировать свои мысли и поступки, сделался холодным и скрытным. Он стал выделяться среди сверстников упорством и тяготением к суперменству: вдруг он ни с того - ни с сего уходил в лес один на неделю с минимумом еды, то вдруг на спор не спал больше трех суток, похудел, возбудился и стал слышать голоса, которые требовали, чтобы он спрыгнул с крыши двухэтажного дома.
  Родители встревожились и вызвали тайком от Сергея врача скорой помощи. После укола снотворного Сергей проспал больше суток, проснулся здоровым, но голоса иногда тревожили его с той поры. Об этом он старался никому не рассказывать.
  После седьмого класса Сергей по настоянию родителей поступил в вечерний техникум, проучился там два года, бросил и пошел работать на стройку к отцу.
  К восемнадцати годам он совершенно поверил, что жизнь не удалась, что его сверстники преуспели, а он волею судьбы выброшен на обочину жизни. Армия подоспела как нельзя кстати и решила все проблемы будущего естественным путём...
  Забирали его в ноябре. Как всегда родители устроили проводы, на которых присутствовали родственники, друзья...
  Продолжила молодёжь гульбу в женском строительном общежитии. Сергей напился до отупения и отравился нещадно: всю ночь и все утро его тошнило и рвало желчью, он похудел, потемнел лицом, осунулся...
  На сборном пункте гомонящая бестолковая толпа подростков пела песни под гитару, материлась и украдкой плакала пьяными слезами.
  Потом всех повезли на автобусах на вокзал. Сергей тупо смотрел перед собой, внутренне собравшись, ожидал очередного приступа тошноты, потел и бледнел, и потому ничего не замечал вокруг.
  Когда их посадили в вагоны, он, в окно вяло помахал рукой плачущей, постаревшей матери, ушёл в своё купе и лёг на полку, закрыл глаза, страдая и жалея себя...
  
  ...Он боялся и не любил многолюдного общежития, хотя, за последние годы число его знакомых увеличилось, но друзей было трое. Уравновешенный и сильный Флеров, эмоциональный, порывистый Демин и чуть простоватый, но уверенный в себе Лопатин. Все остальные же были естественным фоном его юношеской жизни: приятели друзей, знакомые этих приятелей, знакомые знакомых... Он как-то подсчитал, что знают, как его зовут, точнее его фамилию, человек около двухсот. (И конечно при случае он мог всегда уйти, затвориться, уединиться дома).
  А сейчас, он это чувствовал, наступает пора, когда хочешь-не-хочешь, а надо будет с утра до вечера жить среди людей не только мало знакомых, но и малоприятных, однако насильно загнанных в одну кучу и принужденных сосуществовать в ней...
  На третьи сутки Сергей вышел на одной из станций, купил яблок, румяных, крепких, ароматных, и съел их за раз килограмма два, и отравление кончилось. Все это время он сидел и читал книгу, а вокруг бурлила жизнь: на станциях самые отчаянные выскакивали из вагонов и просачивались сквозь цепи дежурных, мчались в привокзальные магазины.
  Потом, гремя бутылками спиртного в сетках или сумках, почти с разбегу заскакивали в уходящий поезд. И начиналась гульба. Пили, хвастаясь друг перед другом, потом, напившись, дрались зло, но неумело, блевали в туалетах, расшибали лбы о жёсткие углы плацкартных полок, матерились, играли в карты...
  Сергей наблюдал это издали. В его купе собралась спокойная компания - деревенские рассудительные ребята, немного напуганные многолюдьем. Только один белобрысый крепыш с верхней полки уходил куда-то в дальний конец вагона и появлялся к полуночи, попахивая водкой и чуть шатаясь. Матерясь, он влезал на своё место и засыпал с храпом и заглатыванием горькой, липкой слюны.
  Но однажды белобрысый пришёл среди дня, влез на полку и, забившись в тень к стенке, притих, отвернувшись.
  Через некоторое время из глубины вагона, приближаясь, раздался шум и наконец, в купе ввалилась компания матерящихся, решительно настроенных "хлопцев".
  - Ах, ты, сука! - выкрикнул один из них и, ухватив белобрысого за шиворот, сдёрнул его на пол с шумом и грохотом.
  - Ты, падла, долг думаешь отдавать?
  Белобрысый молчал и испуганно моргал, словно не понимая, как и за что.
  Сергей отбросил книгу и рявкнул: - А ну-ка, вы, пижоны! Какого черта!
  Он привстал, ему в широкую грудь и плечи уперлось сразу несколько рук.
  - Ах, вы, вонючие опоссумы! - взъярился он и с усилием, упираясь всем телом, все-таки поднялся, встал на ноги.
  - Кому тут башку надо отшибить? - голос Сергей налился яростью и угрозой.
  - Я из вас ишаков, любого раз тридцать лежа выжму!
  Непонятная брань и неслыханные угрозы озадачили нападавших, и они отступили, ропща и угрожая.
  - Пошли, пошли все в стаечку, ишь разоряются! - ревел им вслед Серёжа, а белобрысый спрятался за его широкую спину. Огрызаясь компания удалилась в свой конец вагона. Внушительный вид Сергея, бритая голова, чёрная рубашка на крепких плечах, тяжёлые кулаки подействовали на всех отрезвляюще.
  - За что они тебя? - спросил Сергей, немного успокоившись и чутьём опытного драчуна уловив, что действий не будет.
  Белобрысый, отдыхиваясь после пережитого страха, заикаясь, объяснил:
  - Я с ними в карты играл, ну, вот и проиграл им десятку, а они хотели за водкой гонца послать...
  Помолчав добавил: - Вот меня и вспомнили...
  
  На пятые сутки приехали наконец на станцию назначения. Выгрузились среди ночи и заняли все станционные помещения. Сергей сидел в углу и читал, и сквозь гул голосов, брань и матерки различал очаги напряжения: там неожиданно начинались и кончались драки.
  К нему вдруг подошёл предводитель той компании, что приходила наказывать белобрысого.
  - Слушай, земеля! - обратился он к Сергею, - Ты, если что, подмоги нам этой шпане морды набить - он указал рукой на дальний угол зала. Сергей улыбнулся и не стал отказывать, но и рвения не проявил: - Ладно, я посмотрю...
  
  Под утро их вывели на улицу колонной, долго куда-то вели и наконец на рассвете под резким осенним ветром водворили в старинные каменные казармы, а точнее, в армейский клуб, превращённый на время в "карантин".
  Служба началась...
  
  В Афган попали в мае. Первое впечатление - горы, жара, пыль...
  Красота и мощь природы. Уныние и тоска подневольной жизни. И хотя бы капелька дождя...
  Тугой тревожный ветер шевелит на крутых склонах предгорий рыжую выжженную солнцем траву. Лавина летящего спрессованного воздуха, выжимает из человека последнюю влагу, поднимает на воздух мелкие камешки и песок, остро и больно колющие руки и лицо. Горы гудят и, кажется, под неослабевающим давлением, вот-вот сдвинутся со своих мест.
  Из маленького окопчика на горе, над казармами, видны речка и дорога, и все окружающее словно гигантская декорация спектакля вечной жизни, освещено с утра до ночи палящим, беспощадным солнцем. Дополняя картину происходящего, черные вороны, планируя, спускаются на землю и расклёвывают остатки гречневой каши, чёрного хлеба, на краю военного городка, за кухней.
  А ещё выше парят орлы, словно бумажные змеи на невидимой бечевке, неуклонно описывая круги, - они явно боятся приблизиться к нашему жилью и черными запятыми плавают в выцветшем, блекло-голубом небе.
  И так день за днем: та же жара, то же стрекотанье кузнечиков, песчаный ветер и та же неутолимая жажда. Время уходит, и с ним утекает талант, молодость, лучшие годы жизни. И вместе с тем каждый день превращается в вечность: под вечер уже с трудом припоминаешь, что было утром. Все идет по кругу без начала и конца...
  После обеда поехали на речку. В тряском газике по пыльной дороге спустились вниз и, выставив оцепление, на открытом месте устроили постирушки, беготню и купание. Серега осторожно и с удовольствием перебил вшей, засевших в швах воротника гимнастерки, окунулся в холодную горную речку, и, погружаясь в воду, блаженно булькал, пускал пузыри, ерошил под водой пересохшую кожу под волосами, а когда вылез на берег и обсох, то учуял приятный запах чистого молодого тела. Мышцы рельефно натягивали кожу рук и плеч, все лишнее улетучилось за эти месяцы, и он, ощущая необыкновенную легкость и силу, несколько раз подряд сделал выход в стойку на руках. Неподалеку на берегу стояли деревья шелковицы, и ребята с удовольствием наелись незрелых, но сочных уже ягод...
  Под вечер вернулись в лагерь и все были почти счастливы. Сергей с восторгом ощупывал обдуваемое свежим ветерком лицо и думал, что все не так плохо на белом свете, если хотя бы иногда в военной жизни бывают такие дни. И вечер был чудесным. Луна золотой плоской монетой взошла над ломаным силуэтом хребта и ласково улыбалась в полные щеки.
  "Было бы так всегда," - подумал Сергей, - "Как сегодня, когда все вокруг кажется приветливым и знакомым. Буду об этом рассказывать там, дома, и вряд ли кто поймет красоту и очарование этих мест... Эх! Сейчас бы на Родину! Пройтись по знакомым улицам, посидеть на скамье в парке, почитать свежий журнал, вдохнуть воздух свободы. Ведь вот же, ко всему человек привыкает, только несвобода страшно тяготит..."
  Заснул он со счастливой улыбкой на лице...
  Утром всех разбудил сигнал тревоги. Построились, объявили, что днем едут на операцию. Вчера, примерно в километре от их поста "духи" напали на колонну автомашин. Сгорел 43-й БТР, убито двое, ранено пятеро. Деды матерятся и начищают оружие. У местного населения разведка узнала, что душманы по ночам спускаются с гор за продуктами, а утром уходят. Вот и решили их встретить...
  Луна светила желтым мертвенным светом, когда они тихо и незаметно окружили кишлак. Сквозь трели цикад, сухо пощелкивая, доносились клацанье затворов и сдавленное дыхание множества людей.
  Не доходя до домов метров сто, Серегина рота остановилась, и в кишлак двинулись спецназовцы, шагая мягко и неслышно, вдоль замерших в ожидании, узких улиц.
  Тишина стояла первобытная. Шум речки под горой явственно слышен был здесь. Вдруг на окраине кишлака что-то грохнуло, и столб пламени и дыма вырвался из выбитых взрывом дверей!
  И тишина мгновенно превратилась в ад: застрочили автоматы, несколько раз бухнул гранатомет и через паузу прозвучали взрывы, часто-часто зачавкал крупнокалиберный пулемет. Кто-то матерясь командовал заходить правее. Несколько человек-афганцев, петляя и припадая к земле, выскочили из-за глинобитного дувала, как раз напротив Сергея.
  От волнения у него пересохло в горле, и вспотели ладони, держащие теплый металл автомата. Командир взвода вскинул автомат к плечу и коротко, зло ударил очередями трассирующих по беглецам. Пули, рикошетя о плоские спины камней, с противным воем уходили в сумерки горной ночи.
  Одна из очередей нашла бегущего и словно бич подсекла белеющую на сером фигурку, и та, стремительно переломилась и, ткнувшись головой вниз, замерла. Шквальный огонь автоматов осыпал каждый дециметр земли перед взводом. Трое афганцев остались лежать на месте, четвертый уполз умирать в тень стены дома. И тут из кишлака раздался громкий крик женщины и чуть позже плач ребенка. Казалось, что звуки боя так громогласны, что ничто не может перекрыть его грохота, и все же...
  Сергея передернуло, но когда вслед за причитаниями над сумятицей ночной атаки взмыл вой боли и страха умирающей молодой женщины, он задергался, заскрипел зубами и попробовал заткнуть уши.
  - Соловьев, салага, - вдруг услышал он визгливый голос сержанта Передирия. - Ты что, сука, сморщился? Вперед, команду не слышал, молодой, - и пнул Сергея сапогом под зад.
  Сергей даже не огрызнулся и, стараясь не оставаться одному, побежал в кишлак. Пробегая мимо одного из домов, он увидел полуразвалившуюся стену с вырванной из косяка дверью, какие-то тряпки, выброшенные силой взрыва изнутри, и шевелящуюся в углу двора под обломками, стонущую фигуру: не то старика, не то старухи...
  Все закончилось быстро...
  Армейские, столпившись кучкой около мечети, громко, захлебываясь от возбуждения, рассказывали друг другу и что-то пили из нескольких бутылок, передавая их из рук в руки. На площадке перед мечетью, испуганно дрожа, жалось в угол несколько худых мужских фигурок, а напротив уже спокойно сидели на корточках и курили спецназовцы...
  Гул боя затихал, и только не переставая скулила где-то под забором раненная собака, да изредка с противоположной стороны, за кишлаком, раздавались автоматные очереди, и шипя взлетали осветительные ракеты - там искали беглецов...
  Сергей не чувствовал ни усталости, ни страха. Волна брезгливости и безразличия захлестнула его с головой. Во рту накапливалась горьковатая, тошнотворная слюна, и непонятно - от страха или возбуждения дергалась мышца под глазом.
  Деды привычно курили, сидя на корточках, молодые торопясь рассказывали друг другу, кто что видел, и кто в кого стрелял. Сергей вдруг обнаружил, что половину своего боезапаса он тоже расстрелял, а ствол автомата нагрелся и чуть обжигал влажные пальцы...
  Назавтра на построении командир роты капитан Тетеркин объявил, что операция прошла успешно, и что убито восемь душманов, и захвачены трофеи. Капитан по привычке матерился и, расхаживая вдоль строя, потирал впавшие от бессонницы глаза. Сказал он, что и у нас потери, убито двое разведчиков.
  После обеда, лежа на раскладушке и пытаясь заснуть, Сергей думал, утешая себя, что на войне; как на войне: "Вот и я становлюсь мужчиной, уже третий десяток годков распечатал, и пора бы привыкать, что Афган - это место для настоящих мужчин".
  И еще он с грустью думал, что юность кончилась, увяла под этой афганской жарой.
  
  Это было начало службы в Афгане...
  Потом было всякое, но особенно запомнился один случай.
  ... Вертолет, дрожа всем металлическим нескладным туловищем, плыл по воздуху, изредка "съезжая" в воздушные ямы и, опасно кренясь, пытался удержаться, зацепиться за раскаленный воздух скалистого афганского нагорья. Пока ему это удавалось.
  Ребята сидели на полу, плотной кучкой, ближе к кабине и, обхватив друг друга за плечи, ждали. Вот-вот брюхо вертолета коснется скал, а сам он большой грудой металла, потерявшего управление, рухнет в ущелье, и все они станут кормом для хищных птиц, кусками обгоревшего темно-кровянистого мяса. Желваки на лице командира двигались не переставая, и Соловьеву казалось, что он жует резинку.
  "Ну, почему все так боятся?" - думал он, - "Ведь самое страшное позади. Они обязательно долетят до базы, и все будет хорошо"
  Самое страшное для него, Сергея Соловьева, солдата первого года службы ограниченного контингента советских войск в Афганистане было позади. Еще полчаса назад его жизнь висела на волоске, и сейчас ему было все пополам...
  ...Вот уже неделю взвод охранял одну из троп через перевал. Жили в палатках, и служба состояла из сна и караула. Жара была страшенная, и поэтому по ночам ребята мерзли с удовольствием.
  Капитан Тетеркин два раза в день выходил с базой на связь и монотонным голосом докладывал, что все в порядке, духи притихли и, видимо, ждут нашего ухода. В пятницу Тетеркину сообщили, что они свою тактическую задачу выполнили, и их будут забирать в субботу. Все обрадовались, а капитан сразу после этого разговора поспал и немножко пришел в себя.
  Серега впервые попал в ночной караул. Было холодно, темно и очень страшно. Он пытался расслабиться, но все эти длинные часы, проведенные в каменном окопчике, казались ему бесконечными. Каждый шорох или щелканье остывающего камня будили в нём страх, который гнал тугую волну крови через гулко бьющееся сердце. Сергей начинал дрожать мелкой дрожью, сцеплял зубы и пытался унять испуг "разумными" аргументами и доводами.
  В соседнем окопчике спал, посапывая, "старик" Передирий, и поэтому, Сергею становилось еще страшнее. "Спит бегемот, а ведь нас могут зарезать, как свиней. Тьма-то хоть глаз выколи".
  Зрение не могло помочь, и потому Сергей напрягал слух до галлюцинаций, до судорог и потрескивания в ушах. Когда снизу, со стороны нашего лагеря, раздавались тихие шаги смены, Сергей не сдержавшись начинал ворочаться, переменять позу, затекшие ноги подрагивали, когда он вылезал из этой узкой каменной щели, а лицо в темноте невольно расплывалось в улыбке...
  В субботу утром связи с базой почему-то не было, и капитан Тетеркин занервничал, обматерил Аледченко, чернявого, смешливого хохла из Николаева. Тот был за повара, и остатки завтрака, кашу гречневую, выбросил, не ожидая команды.
  - Ты, мудак, кашу выбросил, а что будешь завтра есть, не подумал...
  Тот огрызнулся: - Нас же сегодня снимать отсюда будут - на что Тетеркин ответил, не сдерживаясь: - Ты, салага, вначале улети, а потом будешь каркать и гадать снимут-не снимут!
  
  Капитан как в воду глядел. Вместо двух за ними прилетел один вертолет, и, посадив его на подготовленную площадку, молодой чернявый майор, отведя капитана в сторону, о чем-то с ним долго говорил.
  Выяснилось, что вертолет всех взять не сможет, грузоподъемность не та, а из-за начавшихся в долине боев больше вертолетов командир вертолетного полка выделить не смог. Обещал прислать вертолет только через два дня. Старики в строю зашушукались и, наученные горьким опытом подобных ожиданий, наотрез отказались оставаться здесь.
  Капитан матерился, орал, но понимал самоубийственность попытки остаться здесь хотя бы на день: вода практически кончилась. Решили выбросить, оставить здесь все, что можно, но улетать всем.
  В кучке дембелей прошуршало вдруг слово "жребий". И нехорошее предчувствие холодком скользнуло по позвоночнику Сергея. Он с тоской оглянулся и увидел, что молодые тоже сгрудились, но молчали. Они поняли, что старики конечно же предложат тянуть жребий только им, "чижикам".
  Чернявый майор, пилот вертолёта, сняв шлем и мучаясь от жары, долго ел тушенку с сухарями, сидя на крупном камне, изредка вытирая вспотевший лоб мятым платком.
  Он о чем-то сосредоточенно думал и что-то прикидывал. Потом вдруг бросил есть, вскочил и заорал, переходя с азербайджанского на русский и обратно:
  - Или все улетим, или все здесь останемся, и пусть я стану пищей для шакала, если будет иначе!
  Он криком словно сам себя подбадривал и убеждал. - Все, капитан! Бросай, Оставляй здесь все! Только оружие бери и минимум патронов! И полетели, пока жара не разыгралась! Все меньше ям...
  Капитан не понял, о каких ямах речь, но переспрашивать побоялся и тоже заспешил. Солдат не надо было торопить...
  "Боже!", - вспоминал Сергей. - "Ведь все могли улететь, а он бы остался один, здесь, среди серо-сизых камней перевала и с полной уверенностью в том, что через час с гор спустятся "духи" и убьют его, несмотря на жалобные просьбы о помиловании и поднятые руки...
  Только теперь, после пережитого, он вдруг понял, почему духи так злы и беспощадны. Они мстили за обстрелы их деревень, в которых жили мирные крестьяне, но нашим надо было устрашить "духов", и их так устрашали! Возможно, душманы убивали бы медленно: вначале отстрелив ему длинной очередью из автомата в упор поднятые руки, а потом, пользуясь что он в сознании и способен мучиться, поставят его на колени и отрежут уши, выколют глаза и будут гортанно кричать на своем "туземном" языке, возбуждаясь от его, Соловьева, воплей боли, ужаса и страдания...
  Для него надсадный рев перегретого двигателя был чудной музыкой жизни, движения, а этот запах пота, керосина и блевотины, застарелый и почти засушенный, здесь, внутри вертолетной коробки, доказывал еще раз, что его время умирать не пришло, а если случиться, что-то вот в эти минуты, то умирать можно будет вместе, в толпе, таких же простых и понятных "чижиков"-первогодков, черпаков - полутора лет служащих, и "дедов", которым осталось до дембеля месяца два-три...
  Комбат Тетеркин сидел не шевелясь и почти не дышал. Он ждал Её уже полтора года в этом аду, и чем больше вылетов на задание было на его счету, тем больше он боялся.
  Ему казалось, что арифметика теории вероятности все меньше и меньше шансов оставляла ему для выживания. Ночами без сна, он в полубреду видел свирепые лица в чалмах с седыми курчавыми бородами, целящиеся в него, в вертолет из "стингера", и слышал, крупно вздрагивая и открывая глаза, звук выстрела... Потом успокоившись, он понимал, что это потрескивает, остывающая большая металлическая печь в его палатке и, утишая сердцебиение, полулежа на раскладушке, закуривал, уставившись ввалившимися темными глазницами в угол, словно надеялся там обнаружить причину своих страхов...
  Утром, он, не выспавшийся и мрачный, проводил построение, делал развод и если не был занят на дежурстве, то уходил к себе, и повалившись обессиленным телом на раскладушку, лежал в полудреме, вспоминая или тайгу и свои охотничьи походы в юности, или город Слюдянку, берег Байкала осенью, своих детей-погодков, с которыми он ходил в поход по Круго-Байкальской железной дороге.
  Стоило ему заснуть, и он обязательно видел перед собой крутой склон байкальского берега, детишек на карачках, лезущих к гребню горы и себя, оглядывающегося вниз, на зеркальную, морщинистую гладь озера.
  Он слышал дрожащий от страха голос дочери, боящейся глядеть назад и вниз, - так высоко и круто было там, позади, и оставалось одно - лезть вперед.
  - Папа, ну куда дальше?
  А он, понимая ее состояние, не мог уже вести их назад, вниз, а хотел всем своим видом и голосом показать им, что он за все отвечает, и командовал:
  - Вперед! Вот туда, вот на ту скалу!
  Потом, вдруг, весь склон начинал трястись, и он видел, как из тоннеля там, внизу, появлялось членистое туловище трехглазого металлического чудовища, ползущего по рельсам.
  Чудовище издавало вой сирены и, прочертив по ниткам блестящих рельсов плавную дугу, втягивалось в норку следующего тоннеля...
  ...Капитан Тетеркин просыпался, слушал гул моторов БТРов за колючей проволокой изгороди автобазы и снова закуривал, чувствуя вкус металла на языке и в горле, и думал, что надо бросить курить как можно быстрее, иначе у него начнется туберкулез...
  
  Майор Абдуллаев, маленький и злой человечек в летном комбинезоне, скрючившись сидел в кресле, вцепившись в рычаг управления, и, зло сверкая глазами, посматривал по сторонам, пытаясь определить, куда направить непослушную машину в следующий миг: вправо, поближе к отвесной стенке гранитного обрыва, или влево, на сближение с безобидными на первый взгляд спинами громадных неровных валунов с зазубренными краями облома. Возможно, вот тот кусок скалы упал сюда сверху в первые века после рождения Иисуса Христа, и, если бы здесь были христиане, то они могли бы в этом кусочке вырубить пещерный храм и несколько келий для себя...
  
  Ему почему-то вспомнился пещерный город в Крыму, неподалеку от Бахчисарая, где они с другом однажды полезли на гребень напрямик через обрыв: там, наверху, была крепость и ханский дворец. Друг тогда совершенно случайно уронил из дрогнувшей руки сумку с бутылками вина и "обедом" на двоих, и содержимое, вывалившись из сумки после первого удара о скалу, долго катилось, летело, скакало, разбиваясь, разливаясь, разлетаясь веером все вниз и вниз.
  "Черт побрал бы комэска! Ведь говорил ему, что одной машины не хватит. Уж эти мне "чижики! Сидели бы по штабам корпусов и не совали свой нос в боевые дела!"
  Когда прилетели на базу майор, оставшись один, перекрестился, а вечером напился и блевал...
  ... В одну из длинных ночей осенью, в канун первого сентября, Сергей долго не мог заснуть и, ворочаясь с боку на бок на нарах в караулке, думал о себе и о жизни...
  Самое главное, что каждый прожитый день приближает время возвращения на Родину. И только тоска хватает за душу, как подумаешь о том, сколько еще таких дней и ночей здесь осталось. Как он завидовал ребятам, которые, сверкая счастливыми улыбками, лезли пьяно целоваться с каждым встречным и поперечным, а потом пошатываясь бережно несли свои дембельские чемоданы и рюкзаки в машины.
  А ведь у них уже позади дни и ночи Афгана, беспокойный сон, прерываемый одиночными очередями из автоматов, матерки "дедов" по утрам, бесконечное изнуряющее напряжение ожидания очередного боя и смерти.
  Тысячи трупов в цинковых гробах улетели уже на Родину, и сколько еще тысяч встретит она. И может быть один из них будет его трупом.
  "Я - труп. Смешно. Ну, а душа моя куда? В преисподнюю?"
  Он видел много убитых, видел оторванные взрывом руки и ноги, вывернутые осколками окровавленные кишки, которые боец в горячке боя старался заправить назад, в живот.
  "Почему и за что? Как могло получиться, что жребий мог решить, кому улететь, а кому оставаться умирать там, в горах?"
  
  Они уже забыли, когда спали на простынях, что такое кровать. Неужели только такой ценой можно оплатить мир? Половина его годков научилась здесь курить анашу, забивать косячки. Многие стали мародёрами и насильниками.
  Он слышал, как хвастался коренастый фиксатый ефрейтор, что он "отдрючил" молоденькую девку-афганку, и слышал, как гоготали его приятели.
  Война научила их смотреть на афганцев, на душманов, как на врагов, и не жалеть патронов, не щадить их. Некоторые же стали просто садистами. Это наверное в них было, а здесь обстоятельства только помогли этому качеству раскрыться.
  И он иногда думал, спрашивая себя: что они будут делать в Союзе? Как и где жить?!
  Ему становилось страшно за своих знакомых и родственников, которым, может быть, придется встречаться с такими, там, на гражданке...
  И все равно, все прошедшие через этот ад достойны уважения. Их матери могут гордиться всеми ими, своими сыновьями.
  "Мы, ... они, все умирали за мир... Они уже умерли... Мы, может быть, последуем за ними... Мы... и... Они ... Они уже... Мы еще...
  Как хочется душевной ласки, как хочется отключиться от страшной жизни. Разве мы не люди... Сколько можно слез, мужских слез... Спать... Спать... Забыть хотя бы на ночь всю эту страшную тоску..."
  
  ... Ну, вот наступил последний декабрь. Сергею осталась "сотка" - сто дней до приказа, и хотя их надо еще прожить. Его стали назначать дежурным по роте... Служба стала привычным автоматизмом, и дни текли один за другим.
  Деды почуяли дембель, все чаще вслух материли молодых комвзводов, и напивались вдрызг.
  Однажды, вечером, на поверке обнаружилось, что в строю нет Аледченко и Пугачева, годков Сергея. Он забеспокоился, но ему сказали, что видели их у эртэвэшников, уже вечером...
  В первом часу ночи, когда казарма спала, объявились пропавшие, ввалились в затемненную палатку, загрохотали сапогами, чуть пошатываясь, не видя и не слыша никого кругом, протопали в свой угол и, развалившись на нарах, заржали, загоготали в полный голос. Серега внутренне напрягся, заходил по проходу, нехорошо улыбаясь, искоса, коротко и зло зыркая в полутемный угол.
  Его охватывало бешенство, и кулаки стали сжиматься непроизвольно. Наконец он не выдержал и остановившись вполголоса вежливенько постарался урезонить нахалов. Он уже понял, что они смеются так, потому что обкурились, и ничего на них не подействует. Сергей старался все делать по порядку, чтобы при разборах можно было говорить, что он делал все по уставу.
  - Мужики! Кончайте базар. Ребята спят, все устали...
  Но в ответ новый взрыв визгливого смеха, и "Пуча" (так звали в роте Пугачева) отозвался: - Соловей! Пошел ты на хер! Молодым положено слушать все, что деды...
  Он не успел закончить - волна ярости бросила Сергея к этой парочке весельчаков. Он ударил Аледченко наотмашь тыльной стороной кулака по лицу, но чуть промахнулся и попал по горлу. Аледченко скрючился пополам и повалился на матрац.
  Пуча вскочил, вцепился двумя руками в гимнастерку Сергея и ударил коленом в пах, но не рассчитал. Сергей резко отстранился, Пуча потерял равновесие, ткнулся вперед, и тут кулак Сергея встретил его лицо.
  Верхняя губа Пучи, рассеченная встречным ударом, разошлась надвое, а сам он, оглушенный ударом, повалился на пол и уже в беспамятстве, шарил руками по грязным доскам, хлюпал густой черной кровью, хлынувшей из разбитого носа. Все проснулись, деды кинулись разнимать дерущихся, но дело было уже сделано...
  Аледченко, и до того боящийся Сергея, струхнул не на шутку и притих, будто уснул или забылся. Пуча, придя в чувство, орал и матерился.
  - Я тебе, сука Соловей, этого не прощу, я тебя прикончу в первом же бою. Прирежу как шакала, только дай срок!
  Сергей, чувствуя клокотание гнева внутри, прохаживался рядом и спокойным лениво-опасным голосом говорил: - Я тебя, Пуча предупредил, ты меня не послушал, да еще на хер послал. Я тебя еще раз предупреждаю, что если ты не угомонишься, я тебе башку отшибу, а потом сдам в спецкомендатуру.
  И каким хулиганом и блатарем ни был Пуча, он тоже сильно испугался зверски холодной ухмылки Сергея. Всем было понятно, что он вот так же холодно и улыбчиво может прикончить Пучу, если будет нужно...
  Большая палатка, через некоторое время успокоилась, уснула.
  Аледченко затих, Пуча, поскуливая от боли и обиды, матерился, но осознал, что может схлопотать губу и задержку дембеля и через некоторое время заткнулся.
  
  Сергей долго еще ходил из угла в угол и думал, что если Пуча не уймется, придется его кончать. "А случай обязательно подвернется", - думал он успокоившись, расстилая шинель поверх топчана дежурного.
  Наутро Сергей ничего не забыл и заставил убрать младшего сержанта Аледченко его блевотину на глазах у молодых и пошел в столовую кормить роту.
  Деды как всегда тянулись последними. Пуча подошел к нему робко и, пряча глаза, произнес: - Сергей! Я вчера упал и губу себе распластал?!
  На что Сергей, чуть улыбнувшись ответил: - Да, да, конечно упал, - и потом, чуть помолчав добавил, - Садись есть.
  После этого случая все деды в роте осудили Сергея за его несдержанность и сочувствовали Пуче и Аледченко, но помалкивали...
  
  Дни его службы подходили к концу...
  
  Вчера убили Кольку Медведева...
  Глупо, безжалостно и трагично все, что случилось сегодня. Не верится, не хочется верить! Ведь только вчера еще он улыбался, перед атакой, весело скалил белые зубы под щеткой пшеничных дембельских усов и, пародируя какого-то удальца из спецназа, цедил: "Ништяк, прорвемся!"
  И хохотал, подталкивая впереди идущих молодых, которые тоже начинали улыбаться через силу - он отвлекал их от ожидания ужасов боя. А потом все как обычно завертелось и загрохотало, застучали выстрелы, заухали взрывы, закричали командиры, и все окуталось дымом и пылью...
  Через полчаса духов выкурили из кишлака, и казалось, что все кончено. Колька с лицом, измазанным глиняной крошкой, закинув автомат за плечо, шел Сергею навстречу и орал: "Земеля! Ништяк, прорвались! Славно порезвились".
  И вдруг над низким дувалом, ограждавшим внутренний дворик, возникла голова афганской девушки в черном платке с мелкими красными цветочками. Колька боковым зрением заметил движение, по-ковбойски сорвал с плеча автомат, по-цирковому крутнув его в воздухе.
  Сергей завороженно наблюдал происходящее, все будто застыло на секунду: и ощерившийся Колька и девушка, державшая двумя руками пистолет, и проходящие по улице беспечные солдаты.
  Колька, наверное, успел бы выстрелить первым, он был ловким и опытным бойцом, но его что-то удержало. А девушка выстрелила вначале один раз, потом второй. Выстрелов Сергей не слышал, но видел, как Колька схватился руками за грудь, выронил автомат и, медленно теряя устойчивость живого тела, упал в дорожную пыль.
  Дальше Серега ничего не помнил! Ему рассказывали, что он дико закричал и буквально отрубил длинной очередью голову несчастной девушке, а потом без остановки метнул две гранаты во внутренний дворик. Осколки прожужжали над головами, но Сергей орал, вращая выпученными глазами: "Дайте еще гранату! Дайте гранату! Я взорву их всех..."
  Потом упал на колени перед телом Кольки и стал его уже мертвого (пуля попала в сердце) тормошить, и плакать, и причитать: - Колька! Медведь! Ну, не умирай! Ведь нам же на дембель! А ты... Ну, не умирай, прошу тебя!"
  Его оттащили, кто-то сунул ему в рот флягу со спиртом. Он сглотнул раз, второй, потом закашлялся, согнулся почти пополам, снова упал на землю и колотил, колотил сжатыми кулаками по пыли, выл во весь голос.
  Слезы текли по лицу, оставляя светлые полоски на запыленных чумазых щеках. Размазывая слезы грязной ладонью, он матерился, скрипел зубами, хватался за автомат и строчил в белые молчащие стены, стоящие вдоль улиц. Пугачев подкрался к нему сзади, обхватил его за плечи, отпихнул ногой упавший автомат и стал уговаривать: - Соловей, ну, Соловей, успокойся! Ну все, все..." Он не находил слов сочувствия и вообще был не мастер говорить что-либо кроме матерков. Сергея подхватили под руки, и он мотаясь из стороны в сторону, волоча ноги, опираясь на плечи двух годков, побрел к БМП, вяло мотая головой и по-прежнему всхлипывая. Все нервное напряжение двух лет тяжелой службы, боев, страха смерти, вылилось в этом истерическом приступе, обнажив озлобленную, болящую душу...
  По приезде в казарму Сергея уложили спать, и он не сопротивляясь согласился, завернулся в шинель и пролежал так почти сутки не вставая ни на обед, ни на ужин...
  Дембель наступил неожиданно, хотя все так его ждали. Каптёр выдал дембелям сухой паек. В строевой части отдали выправленные дембельские документы. Пожали руки, попрощались.
  В роте всю ночь гуляли, пили водку, разговаривали, играли и пели на гитарах. Серега Соловьев на восходе солнца вышел наружу, вдохнул свежий воздух, осмотрелся. Бело-серые горы гигантским каменным массивом поднимались к безоблачному небу. Далеко в ущелье, карабкаясь по склону, темнели заросли непролазного кустарника.
  Сергей подумал, что может-быть сейчас из этой чащи в их сторону смотрят зоркие цепкие глаза духов. Серега вздохнул, поежился: "Да, черт с ним! Жизнь еще впереди, но как мне все это обрыдло: и война, и казарма, и горы красивые; но чужие, враждебные, злые..."
  На аэродром долго съезжались дембеля из других частей. Несколько раз строились для проверки состава. С каждым построением в строю было все больше и больше пьяных.
  Серега, криво улыбаясь, бормотал: - Где они эту водку, здесь достают?..
  Сам не пил; и вообще чувств радости не испытывал, только усталость.
  "Приеду домой, - думал он, - завалюсь на кровать и буду лежать не вставая трое суток. Буду лежать и плевать в потолок и никого не захочу увидеть..."
  В самолете самые бойкие заняли удобные места, и соседом через кресло оказался здоровенный белобрысый старшина с наградными колодками на выцветшей полевой форме.
  Сергей долго вспоминал, где он видел этого здоровяка, и потом в памяти всплыли события двухлетней давности, эшелон призывников и его белобрысый сосед. "Он, точно он!", - понял Серега, но промолчал, исподтишка наблюдая за уверенной немногословностью старшины.
  "Да, он возмужал, и видно, что эти годы прошли для него не просто", - констатировал он...
  Самолет тряхнуло, и Сергей, наслышавшись об обстрелах душманскими ракетами наших самолетов, отвлекся, сжался и опасливо глянул в иллюминатор...
  Через несколько минут волнение улеглось, и, распаренный духотой, убаюканный мерным гулом моторов, он задремал...
  В Ташкент прилетели к полудню, а вечером он уже катил в поезде Ташкент-Москва и пил пиво с соседями по купе, которые ехали в столицу в командировку. Его долго и тщетно пытались разговорить, но Сергей не хотел даже вспоминать обо всем пережитом. Наконец от него отстали, и он, завалившись на верхнюю полку, не раздеваясь, заснул крепким сном гражданского человека.
  
  Дома его не ждали...
  Он сознательно не писал и не сообщал о дате демобилизации. Ему до последнего часа казалось, что узнай кто, как он рвется домой, и что-нибудь ему обязательно помешало бы.
  Сойдя на станции своего городка, он не торопясь пошел в сторону дома, разглядывая знакомые дома, знакомые деревья и скверы, но совсем не узнавая никого из встречных. Ему повезло, он не встретил никого из знакомых или друзей. Случись это, он не знал бы, как себя вести и что говорить: в душе застыла горьким колом пустота.
  Вывернув из-за угла, он увидел мать, сидящую на крылечке в обществе двух соседок, пожилых женщин. Она о чем-то оживленно рассказывала и когда случайно повернула голову в сторону остановившегося Сергея, то не сразу и узнала-то его.
  На секунду она умолкла, как бы распознавая фигуру и лицо сына, потом охнула и заплакала, повторяя, как заклинание: - Сереженька! Сыночек! Наконец-то приехал долгожданный!"
  И, тяжело поднявшись, вытянув навстречу ему руки, хромая пошла, не веря еще, не осознавая, что ее любимый сын живой и невредимый, заметно подросший и возмужавший, наконец-то приехал домой, навсегда...
  Вечером, когда весть, что Соловей вернулся, облетела весь городок, в кухню Соловьевых набились его друзья и приятели. За эти годы они тоже повзрослели. Из трех друзей двое женились, но пришли без жен. Они по очереди радостно хлопали Сергея по широким плечам и, не скрывая зависти, твердили: "Ну, и здоров же стал! Ну, бугай!.."
  Вчетвером просидели до рассвета, слушая сдержанные рассказы Сергея, и сами рассказывали о жизни, об учебе - все трое стали студентами единственного вуза в городке.
  Выпили несколько бутылок вина, но когда разошлись, то Сергей не чувствовал себя пьяным, может быть потому, что армейское напряжение и самоконтроль давали себя знать. Зато с каким удовольствием он, облившись холодной водой и отворив обе створки своего окна, под щебетанье забытых птичьих голосов, окунулся в блаженную чистоту хрустящих белых простыней и, крепко потянувшись, накрыв лицо заснул, как провалился в черную бездну инобытия...
  
  Первую неделю Сергей ходил по друзьям, пил вино, знакомился с ребятами и девушками, которые успели повзрослеть за время его отсутствия. Через неделю он заскучал. Новизна встречи с Родиной притупилась, знакомые и друзья жили своей жизнью, а перед Сергеем, сквозь туман радости встречи, стали проглядывать неприятные подробности обыденной жизни.
  Надо было искать работу, надо было решать, где и как учиться. Время ушло, и начинать с девятого класса вечерней школы было стыдно и унизительно.
  Те, кого он считал своими друзьями, заканчивали второй-третий курсы института, писали курсовые и рефераты, гордились этим и важничали.
  А у Сергея в душе - пустота, рожденная афганскими переживаниями и напряжениями физическими, не заполнялась новым содержанием.
  Жизнь проходила вне его, касаясь лишь внешне того, что было Сергеем Соловьевым.
  Всю неделю он пил вино и водку то дома, то в гостях, то с родственниками, то с приятелями, но залить пустоту алкоголем не удавалось. И в мыслях Сергея поселилось беспокойство. Там, в Афгане, все было ясно: кто прав, а кто виноват, кто враг, а кто друг.
  Ему командовали, он подчиняясь исполнял. Исполнять был его долг, думать и командовать должны были командиры. А здесь все делилось на тех, кто успел, и на неудачников; на тех, кто наверху, и на тех, кто работает руками, а по вечерам, если есть деньги и время, выпивает вина или водки, ходит в подпитии на танцы и ищет девушку или женщину для того, чтобы с ней спать. Беспокойство стало переходить в раздражение когда он увидел, что тот, кто работает хорошо и ведет себя правильно, по сути ничего не имеет и иметь не может, потому что тот, кто наверху, предназначил им место рабочих, а сам ездит в роскошных машинах, сидит в чистых просторных кабинетах, имеет дачи в лучших, красивейших местах района.
  И главное, этим, что наверху, плевать на все, в том числе и на войну в Афгане, на испорченные нервы и плохой характер, доставшиеся афганцам в наследство от этой глупой, жестокой войны...
  А зло и насилие, как выясняется, разлились по всей стране, по всему миру.
  Неожиданно Сергей стал свидетелем отвратительной сцены в городском парке-сквере.
  
  Он сидел в сквере на лавочке развалившись, вытянув ноги, и смотрел в голубое глубокое небо сквозь зеленые листочки берез. Темно-серая высокая башня заброшенной церкви закрывала половину горизонта слева, и, если чуть отвлечься и смотреть долго только перед собой, то казалось, что кругом расположился мрачный средневековый город.
  Сквозь эти полусонные видения извне доносились мелкие обыденные звуки негромких разговоров шахматистов, столпившихся на центральной аллее сквера вокруг двух играющих; щелчки костяшек домино по столу и загадочные слова играющих: "рыба" - пауза, потом шуршание смешиваемых костяных пластинок... "поехал! ", - и короткий стук в подтверждение; резкий удар открытой ладонью с зажатой костяшкой и одобрительный ропот зрителей: - Во, дает!"
  Серега вздрогнул, когда от стола с доминошниками вдруг громко раздалось: - А, вы, сопляки! А ну, пошли вон отсюда! Я вас жду уже час, а вы все сидите и ломаетесь. Наша очередь! А вы играть не умеете и людям сыграть не даете!!!
  Донеслись возражения сопляков, не совсем цензурные, и вслед новая волна гнева и обиды взрослого человека: - Я вам говорю, пошли вон отсюда! Или я сейчас сына позову. О вас, сволочей, мне руки марать не хочется..."
  Снова бормотание юных любителей домино, и вновь взрыв ярости: - Ну, салаги, я вас предупредил. Берегитесь!
  И сердитый мужчина удалился в сторону дома, быстро и широко шагая.
  Покой дня был нарушен - шахматисты недовольно оглядывались. Серега приоткрыл глаза и покосился в сторону доминошников.
  "И что они делят?" подумалось ему. "Такая погода, такая тишина, и тут вдруг ругань и злость?"
  А мозг между тем привычно зафиксировал конфликт и тело напрягшись, ожидало продолжения. Глаза были закрыты, но слух был направлен в ту сторону, где вспыхнула ссора...
  Прошло немного времени, и за доминошным столиком произошло движение: сопляки покидали поле конфликта, то ли опасаясь мстителя-сына, то ли посчитав, что необходимая пауза, доказывающая их бесстрашие, выдержана...
  Они ушли, и Серега вновь погрузился в мысли о будущей зиме, о будущей работе...
  Голос того обиженного мужчины всколыхнул дрему и привлек внимание всех. - Где эти подонки? Сбежали!
  Серега через плечо глянул и увидел возбужденного лысого мужчину и рядом с ним здоровенного парня в зеленой штормовке и черных брюках.
  Серега отметил: "Ага! Переоделся для драки."
  - Где эти щенки - продолжал разгораться яростью лысый мужик. Сын его, как медведь, переваливался с ноги на ногу, вертел головой и подозрительно осматривал присутствовавших...
  Кто-то подсказал: - Они ушли недавно! - и тем двинул действие дальше. Папаша сел за домино, сын, потоптавшись, не спеша удалился, а Серега закрыл глаза и вдруг вспомнил фильм Чаплина "Малыш" и комическую сцену ссоры сыновей, перешедшую в драку родителей.
  Здесь было немного иначе, но ситуация очень похожа...
  И вдруг, в сквере все примолкло...
  Серега покрутил головой и увидел в воротах, при входе в сквер, стайку подростков: мальчиков и девочек на велосипедах. Потом показался юный любитель животных со слюнявым крупным боксером на поводке, и потом уже появилась компания юнцов.
  У юношей в руках были метровые плоские палки, а девушки вели друг друга под ручку и молчали, ожидая зрелищ.
  Подростки на велосипедах остановились, "спешившись" на центральной аллее, девушки повзрослее покинули кавалеров и тоже приготовились смотреть; шахматисты, числом человек до тридцати делали вид, что их это не касается, а боксер, сверкая темными пуговицами глаз, с шумом втягивал воздух влажным носом и ждал команды - Взять! - выискивая свирепым взором будущего врага-жертву.
  "Ого! - подумал Серега. - "Да тут серьёзный скандал нарастает. Это уже не смешно..."
  - Ну, что, папаша", - приближаясь к столу, произнес один из "сопляков. - Где твой сынок?
  Второй "сопляк" приблизился молча и остановился, опираясь на палку, как витязь на меч.
  Лысый мужчина вылез из-за стола как-то боком и стал отступать.
  Щуплые, малорослые "сопляки" не казались достойными такого беспокойства, но кто-то из сидевших за столом хриплым голосом вдруг попросил неожиданно испуганно: - Володенька! Не надо! Володенька!!!
  Все зрители и слушатели насторожились и вздрогнули, так всерьез прозвучал этот речитатив.
  - Так что ты, старый хер, говорил тут про своего сына? - задираясь, продолжил Володенька. - Ты думал, что мы сбежали, а ты тут играть будешь, старая калоша?!
  Мужик тихонько двигался в сторону дома, а "сопляки" так же не спеша заходили с двух сторон и уже держали палки двумя руками наизготовку.
  Толпа мужчин-шахматистов отвернулась и "была занята" анализом шахматной партии, только зрители-дети ожидали продолжения.
  Серега глубоко вздохнул, расслабился и сказал себе: "Не заводись. Тебе нельзя встревать. Менты заберут - потом пойди, докажи, что ты не рыжий - и отвернулся.
  В воздухе повисла тишина, вдруг разрушенная звуком удара, сухо, как щелканье бича, прозвучавшего в воздухе. Серега повернул голову и увидел, как мужик, отступая шарит руками в карманах, а "сопляк" - Володенька матерясь заорал: - Сука!!! Брось нож, падла...
  " Володенька!!! Во-ло-день-ка!!! - вновь заныл Сиплый, а по лысой голове мужчины от затылка к низу, по лбу и вискам клейкой пленкой потекла красная кровь.
  Зрители-подростки содрогнулись и восхитились, шахматисты, не глядя в сторону драки примолкли и анализировали шепотом, собака-боксер, почуяв кровь, стал рваться с поводка.
  Серега взволновался, задышал, сжал кулаки и, зло глядя в сторону шахматистов, подумал: "Эти мерзавцы сами себя предают. Они ведь здесь живут, и их как цыплят будут колотить вот так, каждого в отдельности..."
  Между тем, мужик выхватил ножик из кармана, и Володенька, быстро и ловко пиная ногой, стараясь попасть по руке, наступал, не испытывая страха, и кричал фальцетом: - Сука!!! Брось нож!!!
  Второй "сопляк", делая угрожающие выпады палкой, ловко, как шаолиньский монах из фильма "Северный и Южный Шаолинь", заходил в тыл мужику.
  "Ого - подумал Сергей, - да это реальные бойцы. Теперь понятно, почему Сиплый орал: Володенька!!! У них все прекрасно поставлено, и это избиение мужиков не первый раз происходит".
  Окровавленный мужик, пятясь задом отступал молча, понимая серьезность ситуации, а потом, выбрав момент, развернулся и побежал в сторону дома, утирая тыльной стороной руки кровь со лба и глаз...
  Спектакль заканчивался...
  Сцена очистилась от действующих лиц. "Сопляки" - победители ушли из сквера, подхватив своих подружек, нервно хихикая и матерясь вполголоса
  Затем "отступил" проводник с боксером, так и не вкусившим крови.
  Потом уехали на велосипедах и ушли подростки - мальчики и девочки. Они были зрителями.
  Мужчины-шахматисты по-прежнему сидели и стояли кучкой, но в их внимательном анализе шахматной ситуации была какая-то фальшь.
  Серега поднялся, чертыхаясь про себя, и пошел на остановку. Ему вдруг очень захотелось напиться, а потом дать кому-нибудь по роже за хамство и трусость этого мира.
  Сергей перешел по виадуку через железную дорогу, полюбовался сверху на просторы, открывающиеся за окраинами городка, и сердце, вдруг защемило. Под ним с таканьем и угрожающей сиреной промчался курьерский поезд, увозящий своих пассажиров куда-то в даль, в большие города, где по вечерам светло и чисто, нарядные люди гуляют по широким асфальтированным улицам, толпятся зеваки у кино и театральных афиш. В кафе и ресторанах гремит музыка, люди танцуют, едят, выпивают...
  Сергей подумал вдруг, что он может зайти по пути в ресторан, который был в городе в единственном числе и единственным местом, где вечером после восьми можно было выпить и закусить ...
  Ресторан назывался странно - "Загорье" - но вид имел обыкновенный. До армии Сергей с друзьями нередко сюда захаживал выпить пивка или даже водочки, и нередко такой поход заканчивался скандалом или потасовкой. Местная пьянь и блатные облюбовали "Загорье", как место встречи и разборок.
  Сергей, не торопясь прошел сквозь полутемную раздевалку, вошел в зал и увидел привычную картину: половина простых, не накрытых даже скатертями, столов была свободна. Кое-где по двое, по трое сидели ужинающие посетители. В углу расположилась веселая компания. Сдвинув три стола, сидели полупьяные мужики и гомонили, стараясь перекричать друг друга.
  Кто-то уже дремал, положив буйну голову прямо на стол; кто-то курил, а кто-то, размахивая руками, матерился через слово.
  У Сергея невольно появилось желание уйти, но, уговорив себя быть спокойнее, он сел за один из столиков в середине зала, и стал ждать официантку, наблюдая за гуляющими в углу.
  Во главе стола там сидел высокий черный парень с узким красивым злым лицом. Когда он заговорил, то Сергей вспомнил, что этого парня все тоже звали Хриплым, и он появился в городке совсем недавно.
  Говорили, что здесь он живет у тетки, и что он недавно освободился из заключения. Голос у него действительно был надсадный и хрипящий. Он, рассказывал какую-то историю, и те, кто способны были его слушать, отвечали пьяным гоготом...
  Подошла официантка, и Сергей заказал себе бифштекс и пару бутылок пива. Она, виляя высокими бедрами, кокетливо скосив глаза, пошла на кухню, а Сергей, немного покраснев, глядел ей в след, обдумывая, как бы непринужденно с ней познакомиться.
  Он видел ее уже раза два за эту неделю, и она ему нравилась...
  На время он даже забыл о компании в углу. Когда девушка принесла заказ, Сергей не удержался и спросил, как ее зовут.
  Она кокетничая потупила глаза, теребя фартук, нежным голосом ответила: - - Лида, а вас как?
  - Сергей - поспешно ответил он и, стараясь сгладить неловкость, произнес бойко: - Спасибо, Лидочка!
  Лида не торопясь отошла - крупный и симпатичный Сергей ей тоже нравился.
  Из угла вдруг донесся хриплый голос: - Лидочка, принеси нам еще бутылок десять!
  Лида, нехотя повернула голову в их сторону и громко ответила: - Пиво кончилось, - и пошла в сторону кухни.
  - Как так кончилось, да ты что... Врет она, шалава, -загудели пьяные голоса за столиками. С грохотом отлетело несколько стульев, отталкиваясь от стола, здоровенный парень уставился почему-то на Сергея, который только-только выпил стакан пива и наливал себе второй, заорал: - Нам нет, а этому есть, -сощурился и, оттолкнув ногой стул, пошатываясь пошел к столу Сергея.
  Кто-то попробовал робко остановить парня: - Коля, не надо!, - но тот грубо матюгнулся в сторону примиренца и не остановился.
  Сергей, видя и слыша все это, непроизвольно напрягся, положил сжатые кулаки на стол и, чуть отодвинувшись, остался сидеть.
  Наконец здоровяк подошел к нему почти вплотную и ощерившись оперся о столик крупными волосатыми ручищами. - Слушай, парень - начал он голосом привычного скандалиста, - Ты мне не одолжишь бутылку пива? У нас в компании кончилось, а тебе, наверное, и одной хватит...
  Сергей не торопясь поднял глаза, заметил попутно, на тыльной стороне ладони здоровяка наколку: полукружье солнца над горизонтом и лучи от него...
  Он сделал паузу и потом ответил внятно и спокойно: - А тебе, парень, плохо не будет?
  Здоровяк ошеломленно повращал головой и, наконец, оправившись, с возмущением заорал: - Ты, что меня не понял?!
  Сергей, неожиданно быстро вскочил, схватил парня за волосы левой рукой, заломил ему голову, резко крутнув от себя, и тут же ребром ладони ударил по горлу. Здоровяк захрипел, выпучил глаза, задохнулся, и рухнул на пол, увлекая вслед за собой стул.
  На мгновение в зале ресторана наступила тишина, взорвавшаяся гомоном, оханьем, скрипом двигаемых по кафельному полу металлических ножек стульев.
  Хриплый первым подскочил к упавшему: - Колька, ты живой? - засипел он, а потом приблизившись к Сергею, злобно обшаривая глазами его лицо начал: - Земляк! За что ты нашего Кольку, что он тебе сделал?
  Сергей ответил: - Ты что не видел?
  Но Хриплый, не слушая продолжал: - Земляк, ты что всех без разбору бьешь? Ну, ударь меня, за что ты Кольку!
  Он явно тянул время, но Сергею не хотелось продолжать бойню. И он тоже повторил: - А ты не видел, что произошло?
  Компания, тем временем приходила в себя, а Сергей чувствовал, что время работает не в его пользу.
  Хриплый начал хватать его за руки и по-прежнему говорил без умолку: - Нет, земляк, так нельзя, это не по делу...
  Сергей спиной почувствовал, что кольцо за ним сомкнулось.
  "Надо было Хриплому врезать сразу, пока не опомнились", - мелькнула мысль, но тут Хриплый толкнул Сергея, и он, вдруг потерял равновесие, стал падать, кто-то сзади подставил ему подножку.
  Падая, Сергей сгруппировавшись перевернулся на живот, оперся руками об пол, но тут же получил первый пинок в туловище. Он перекатился с левого бока на правый уворачиваясь, как мог от пинков, которыми его потчевали со всех сторон.
  Пинали в туловище, но несколько раз попали и в голову, и по лицу.
  "Слишком много их было", - вспоминал потом Сергей.
  Они не давали ему подняться, и однажды он получил такой удар носком ботинка в нос, что показалось, вот сейчас он потеряет сознание.
  "Надо встать, надо вырваться", - мелькало у него в голове.
  Перекатившись в очередной раз слева направо, на спину, он вдруг, подтянув ноги к себе, ударил кого-то из нападавших, сшиб его и, воспользовавшись замешательством, вскочил на ноги. Схватив стул и подняв его над головой, он распугал преследователей и выбежал из ресторана в изодранной одежде с кровью на руках и лице.
  Видя, что его никто не преследует, он замедлил бег и пошел быстрым шагом в сторону дома, разговаривая вслух: - У, сволочи, трусы несчастные, все на одного - это вы можете! Ну, что ж, посмотрим, чья возьмет?!
  По дороге к дому он стер кровь с лица, заправил рубашку, обхлопал брюки и внешне успокоился. Но внутри разгорелся огонь гнева. "Ну, суки, я вам не простой салага, об которого можно ноги вытирать. Я вам покажу, как афганцы могут за себя постоять".
  Влетев в дом, он, порадовавшись, что ни отца, ни матери дома нет, схватил со стены двустволку отца, из ящика комода достал картонную коробку с патронами, рассовал несколько штук по карманам брюк, ружье быстро разобрал, завернул в старую куртку и вышел, не закрыв за собою дверь - он очень торопился.
  После драки в ресторане прошло минут сорок...
  Гуляки уже обсудили все перипетии драки. Хриплый увел "команду" из ресторана, боясь, что нагрянет наряд милиции. Послали гонца к тете Даше и принесли три литровых бутылки самогонки.
  Расположившись в скверике между рестораном и домом культуры, расселись дружненько кружком в тылу ресторанного здания со стороны глухой стены кухни.
  Здесь и людей посторонних не бывало, и рядом в заборе была дыра в парк и на стадион.
  Кто-то из присутствующих узнал Соловьева и рассказал, что он недавно пришел из Афгана. Длинный и нескладный меланхоличный Мишка Савин - слесарь из районного ДРСУ - сам недавно отслуживший в стройбате, говорил собутыльникам: - Я его знаю, Серегу. Мы с ним в одной школе в параллельных классах учились. А в Афгане он полтора года отбухал. У него мать ногами больна и моей матери рассказывала, как и что у Сереги. Она плакала и сильно за него боялась...
  Хриплый перебил его: - Слушай, Савка! Ты кончай баланду травить. Я знаю этих афганцев. Один сидел со мной за то, что оружие духам продавал за афгани, а потом шмотки покупал и посылками домой переправлял. Он и в зоне шакалил, пока ему рога не обломали, смирный стал...
  - Ну, кто там, посуду держит - продолжил он. -Давай, Савка, твоя очередь... Две банки из-под майонеза ходили по рукам на кругу. - Фикса - прохрипел Хриплый, - не тяни коня за ... хвост - все засмеялись, понимая, за что тянет коня Фикса...
  И тут из кустов вынырнул Сергей, на ходу собирая ружье. Жестко щелкнули замками стволы и потом с кастаньетным сухим клацаньем заглотили пару патронов с картечью.
  Глаза его блестели, зубы ощерились в подобии улыбки, багровая опухоль-ссадина закрывала почти всю левую сторону лица...
  - Вот вы где? - пронзительным, напряженным голосом выкрикнул он, и, словно подстегнутая этой фразой, компания рассыпалась в беспорядке: кто напролом через кусты, кто - в дыру в заборе, а кто прямо через забор кинулись наутёк. Эти недавние победители, вдруг, стали похожи на нашкодивших школьников.
  И увидев этих трусливо бегущих, отталкивающих друг друга от дыры алкашей, Сергей, словно хищник, которому нельзя показывать, что ты боишься, тем более убегаешь, не думая, не размышляя вскинул привычным, заученным движением приклад ружья к плечу, всунул его в ложбинку трапециевидной мышцы, словно в гнездо, специально предназначенное для затыльника ружья, широко открыл правый глаз, прикрыв левый, скользнул взглядом вдоль прицельной планки, совместил прорезь замка и мушку, в мгновение нашел туловище нескладно бегущей фигуры "Савки", и полумягко, привычно нажал на дальний курок из двух.
  Из левого ствола вырвался снопик огня, и раздался грохот выстрела! Почти одновременно с этим, фигура Савки, споткнувшись на бегу, рухнула в зеленую высокую траву.
  Для Сергея не было ничего нового ни в автоматизме прицеливания, ни в нажатии на спусковой крючок, ни в грохоте выстрела. Там, а Афгане, инстинкт самосохранения научил всех их, молодых, в мгновение ока делать это, не размышляя, не медля, для того, чтобы остаться жить самому, не получить себе в бок или голову пулю чуть раньше, чем выстрелишь сам!
  Мишку Савина хлестнуло картечью по боку и сбило с ног неожиданно и нестерпимо больно. Пьяное сознание замедленно фиксировало и линию горизонта вдруг вздыбившегося, и накренившегося, и боль удара, и ноги Сергея, которого он знал и которому он немного завидовал, слушая рассказы его матери. А чьи-то ноги, приминая высокую траву, приближались длинными шагами к его телу...
  Для Сергея, все происходящее было естественным продолжением: и драки в ресторане, и первого выстрела, и падения врага.
  Глаза его, замечая все детали, ничего не видели вообще. Возбужденный опасностью, мозг посылал импульсы, а тренированное тело выполняло команды без пауз и остановок.
  Подойдя к упавшему, Сергей наступил правой ногой ему на грудь, вновь вскинул ружье в наклоненное правое плечо и, совместив мушку, прорезь и висок жертвы, нажал на ближний спуск.
  Теперь из правого ствола вылетел дымок, в голове что-то чавкнуло, и человек, которого еще мгновение назад звали Мишкой Савиным или Савкой, перестал существовать.
  Грохот второго выстрела, отразившись эхом от глухой, беленой известью, стены ресторана, словно ударом ужаса, хлестнул по глазам всем, кто видел это.
  Страх обуял пьяненьких "бойцов" команды Хриплого, заставил их с криками ужаса, застрявшими в горле, разбежаться по сторонам, упасть, затаиться. Теперь у них действовал их инстинкт самосохранения.
  Только Хриплый сохранил хладнокровие. Он спрятался за куст и сквозь зеленую кисею веток и листьев видел, как Серега презрительно улыбнулся побелевшим от ярости лицом и проговорил: - Ну, вот, шакалы, как надо бить в ответ, когда вас много, а я один...
  Он переломил стволы, выбрасывая дымящиеся гильзы, и, опущенное вниз стволами ружье, закинул на ремень за плечи и пошел не оглядываясь...
  
  Когда через пятнадцать минут приехала скорая и милиция, вокруг трупа Мишки Савина плотной толпой стояли зеваки, а Хриплый увел оставшихся гуляк к себе домой...
  Серега прямым ходом дошел до райотдела и без колебаний толкнул входные двери. Войдя внутрь, он подошел к стойке, за которой сидел молоденький сержант-дежурный, разговаривающий с кем-то по телефону, увидев Соловьева, он дернулся, схватившись за кобуру.
  Сергей, подойдя вплотную, бросил на стойку ружье, которое с грохотом упало на пол, внутрь загородки.
  - Я убил человека - произнес он медленно и внятно, и ему хотелось добавить "кажется" но он сдержался, потому что наверняка знал, - он его убил...
  
  Хриплый с дружками, запершись в доме тетки (она была на дежурстве, охраняла железнодорожные склады) допивал самогон теперь, уже просто из горла без закуски, не чувствуя ни запаха, ни вкуса отвратительной сивухи.
  - Соловей, сука, тварь поганая, - уже даже не хрипел, а сипел Хриплый, - Он должен заплатить за убийство! Мне по херу афганец он или пидор, ишак порушенный, но он должен заплатить за это. Если мы его сегодня не кончим, он просидит под судом с полгода, потом на суде ему дадут года три-четыре с учетом его героического афганского прошлого и он года через три выйдет по какой-нибудь амнистии в честь победы в Афгане.
  А мы как овцы поганые будем ждать и смотреть, как он, убив человека, вывернется, будто ни в чем не бывало.
  Нет, вот хер им в рот. Мы можем сейчас попробовать его забрать в ментовке, там сидит-то обычно один дежурный, молодой какой-нибудь мент-салага. Мы его припугнем или уговорим, чтобы он отдал нам этого пидора на расправу. Это я на себя беру...
  Хриплый вышел в сени, пошатываясь, приставил лестницу, открыл люк чердака и, пошарив рукой в темноте, достал оттуда сверток в промасленной тряпочке. Размотав тряпочку, он показал всем матово-чернеющий стволом пистолет с деревянной темно-коричневой лаковой рукояткой. Тут же лежала коробочка с мелкокалиберными патронами...
  Рядом с Хриплым остались только его закадычные дружки: запойный пьяница татарин Хыра, Лешка Никитин по кличке Никита - драчун и бабник, и нигде не работающий, как говорят в ментовках, длинный и худой блатной дружок Хриплого, Колес.
  Этот Колес славился тем, что выпивал три поллитровки водки в одиночку и после этого шел на танцы, почти не шатаясь, и лез в драку на каждого встречного. Его боялись, потому что без финки он никуда не ходил.
  
  Торопясь допили самогонку. Хриплый накинул на плечи "клифт", как он привычно называл черный пиджак, спрятал заряженный пистолет за поясной ремень, и они вышли на улицу, поддерживая друг друга и матерясь во все горло...
  
  Сержант Олег Деникин сидел на дежурстве и удивлялся. За все время его службы впервые весь город словно с ума сошел. Вначале позвонили, что в ресторане случилась пьяная драка, потом сообщили, что там же около ресторана убили из ружья молодого парня, а вот сейчас разыскивали главаря местных хулиганов Хриплого, который, говорят, затеял эту драку. Убийцу, тоже молодого парня, Сергея Соловьева, бывшего афганца, уже увезли на дежурной машине в область, а наряд отправился на поиски и арест Хриплого.
  Олег, два года назад, пришел в органы после демобилизации из внутренних войск. Он служил где-то на севере, охранял лагеря зэков и ко всякому привык, всего повидал. Он был крепким пареньком, занимался штангой и хотел выполнить первый разряд уже в этом году.
  Он уже умело обращался и с зэками, и с хулиганами, служил хорошо, был на отличном счету в управлении, выступал на соревнованиях по штанге за областное "Динамо". Осенью его собирались отправить на учебу в милицейскую школу в Рязань...
  Двери в райотделе вдруг хлопнули, и в дежурку ввалились "пьяные ухари: Хриплый, Хыра, Колес и Никита. Хриплый вышагнул вперед, а остальные затоптались у дверей, на всякий случай готовясь к бегству. С ментами опасно было связываться.
  Хриплый поздоровался: - Здорово, сержант! - и видя его удивление, продолжил, - Слушай, сержант, тут один шакал угрохал нашего кореша Мишку Савку.
  Олег насторожился, положил руку на кобуру пистолета, и ответил: - Ну и что теперь?
  - Так вот, парень, - просипел Хриплый, - отдай ты его нам, мы знаем, что он здесь. Отдай, по-людски тебя прошу, а мы скажем, что перехватили его, не доходя до ментовки...
  Он подошел к стойке, наклонился близко-близко к Олегу, и тот увидел сумасшедшие полупьяные-полудикие глаза в двадцати сантиметрах от своего лица.
  "Да, что они все, взбесились сегодня?! - быстро подумал Олег.
  - Гражданин, - как можно тверже произнес он вставая, - отойдите от стойки и предъявите документы!
  Олег тоже начинал накаляться - Кто вы такой и почему в пьяном виде врываетесь в райотдел?
  Его от возмущения начало трясти, хотелось схватить пьяную рожу и выбить из него нахальную душонку. - Я сейчас вас арестую, если вы мне не... - он хотел сказать "не подчинитесь", но Хриплый услышав слово "арестую", как с цепи сорвался.
  В нем, тоже на уровне инстинкта жили воспоминания о лагере, об изоляторе, об этапах в раскаленных от жары переполненных вагонах и воронках, допросах с зуботычинами и разбитыми носами, равнодушие судей, которые спешат закончить дело до конца рабочего дня, чтобы поспеть с женой в театр или на концерт.
  Его, уже здесь, издергали почти ежевечерние проверки по регламенту административного надзора, и ему казалось, что в зоне, когда кончатся разборки, жить и спокойнее, и веселее.
  - Что ты сказал, мент поганый? - не сдерживаясь заскрипел Хриплый, и его дружки, чуя неприятности, стали ломиться в двери назад, торопясь выйти, пока есть возможность.
  - Да, ты, шакал, зубы обломаешь меня арестовывать - Олег, уже теряя контроль над собой (его так не оскорбляли за все время службы в милиции) зашарил правой рукой по кобуре.
  - Гражданин, я вас арестую" - рука шарила в поисках освободившейся рукоятки пистолета. "Пугну его пистолетом!", - мелькнуло в голове Олега, - и он, в штаны наложит. Знаем мы таких урок!"
  День был действительно сумасшедший...
  
  Хриплый, видя, что сержант шарит пистолет, выхватил из-за пояса свой и, не целясь, спустил курок. С полуметра маленькая пулька калибром 5,6 миллиметра пробила китель, кожу, слой мышц на крепком теле Олега Деникина, ударилась в ребро, сломав его, срикошетила, пробила печень и застряла, пронизав ее почти навылет.
  Олег на глазах Хриплого вскрикнул, крутнулся вдоль оси тела, ноги его заплелись, и он упал, потеряв сознание от болевого шока...
  Хриплый заматерился, протрезвев почти мгновенно, окинул растерянным взглядом дежурку, хотел было кинуться к телефону, но побоялся переступить через тело сержанта, развернулся, спрятал пистолет под пиджак и только тут увидел, что кореша его покинули.
  "Ах, ишаки, - слиняли, падлы!"
  
  Он плечом двинул жалобно охнувшую под ударом дверь, выскочил наружу, огляделся и, вдруг, успокоившись, побрел домой.
  Придя к себе, выпил воды, на стол, на видное место положил пистолет, переоделся в плохонькую одежду, достал с антресолей пару ворованных шуб и женские сапоги, выбросил их в выгребную яму туалета, стоящего во дворе, и сел ждать ментов. С повинной он идти боялся и не хотел...
  Олег очнулся минут через десять на полу. Ослабев от потери крови, он все-таки дополз до рации, включил её и, вызвав патрульную машину, сказал, что ранен выстрелом из пистолета и что преступник
  сбежал. Патрульная машина примчалась тотчас же и Олега увезли в больницу. Вызвали районного хирурга, который почти до утра резал и кроил Олега, но в семь часов на солнце восходе Олег Деникин скончался от потери крови.
  Тот день еще долго помнили жители маленького городка в Нечерноземье...
  
  Мать Сергея умерла вскоре после его ареста. Олегу Деникину поставили памятник - мемориальную плиту на городском кладбище.
  Месяца через три почти в один день в областном центре судили Сергея Соловьева и Хриплого, которого, оказывается, звали Евгением, и фамилия у него была смешная - Беленький.
  Сергею Соловьеву дали восемь лет, и может быть дали бы меньше, но он не захотел оправдываться и говорил на следствии, а потом повторил на суде, что все делал в сознании и здравом уме.
  Хриплому накрутили восемь с половиной, и надо думать, что если ничего не произойдет, они выйдут из лагеря почти одновременно.
  И не исключено, что они еще встретятся, говорят ведь: "Мир тесен".
  Но это уже другая история.
  
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
  Писать на почту: [email protected] или info@russian-albion
  
  Ленинград. 90-е годы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Отрезание головы
  
  Повесть
  
  Продолжение цикла повестей о Сергее Соловьёве.
  
  Эпиграф:
  
  "Объезд, посланный для розыска абреков, застал несколько горцев вёрст за восемь от станицы, в бурунах. Абреки засели в яме, стреляли и грозили, что не отдадутся живыми. Урядник, бывший в объезде с двумя казаками, остался там караулить их и прислал одного казака в станицу звать других на помощь...
  ... Вдруг вдалеке послышался выстрел.
  Хорунжий взволновался и стал делать распоряжения, как казакам разделиться и с какой стороны подъезжать...
  ... Всё было тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались странные звуки заунывной песни, похожей на ай-да-ла-лай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не уйти, и, чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню...
  ... Казаки с возом сена подходили всё ближе и ближе...
  ... Прошло ещё мгновение и казаки с гиком выскочили с обеих сторон воза. Лукашка был впереди. Оленин слышал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел дым и кровь, как ему показалось. Бросив лошадь и не помня себя, он подбежал к казакам. Ужас застлал ему глаза. Он ничего не разобрал, но понял только, что всё кончилось...
  ... Чеченцы, рыжие, с стрижеными усами, лежали убитые и изрубленные. Один только, знакомый, весь израненный, тот самый, который выстрелил в Лукашку, был жив. Он, точно подстреленный ястреб, весь в крови (из под правого глаза текла у него кровь), стиснув зубы, бледный и мрачный, раздражёнными огромными глазами озираясь во все стороны, сидел на корточках и держал кинжал, готовясь ещё защищаться. Хорунжий подошёл к нему и боком, как будто обходя его, быстрым движением выстрелил из пистолета в ухо. Чеченец рванулся, но не успел и упал..."
  Лев Толстой. "Казаки". Кавказская повесть.
  
  
  ... Сергей Соловьёв сидел на броне БТРа и вглядывался в узкий проезд, окружённый лесными чащами. Он делал это инстинктивно, хотя в глубине души знал, что даже если успеет заметить опасность в этой чаще или в дорожной колее, то уже ничего не сможет сделать, чтобы предотвратить нападение. Так бывает в самолёте, когда он падает в воздушную яму и люди инстинктивно противятся перемене в привычном мире земного притяжения. Человек стискивает зубы и напрягается, стараясь предотвратить катастрофу неуправляемого падения...
  Так было и здесь. Сергей приказал себе расслабиться, не суетиться, а положиться на счастливый случай. "Трёх смертей не бывать, а одной не миновать" - думал он, повторяя мудрую народную поговорку, и невольно ухмылялся при этом. - А жить то, всё равно хочется подольше".
  Лес подступал вплотную к каменистой дороге и боевая машина пехоты, словно осторожный зверь, притормаживала свой бег на узких поворотах. Бойцы, сидевшие впереди, на броне, настораживались и крепче сжимали в потных ладонях потёртые приклады автоматов. Правда до настоящего "леса" ещё не доехали и владения боевиков - чечей, начинались после последнего на дороге блок - поста - там, где холмы постепенно переходили в горные кряжи, перемеживающиеся узкими извилистыми долинами...
  Горы с крутыми или пологими склонами были здесь привычной частью ландшафта. Кое-где они заросли буковыми лесами, а кое-где, особенно на старых вырубках, стояла сплошная чаща из молодой поросли, переплетённой кустами и лианами дикого винограда.
  Конечно, по склонам во всех направлениях тянулись старые заросшие дороги и конные тропы, но в эти дебри федералы залезать боялись. Местные же жители и боевики, знали здесь каждую ложбинку и каждый поворот тропы, и потому были неуловимы. Главная проблема для федералов в этих местах была в том, что местные жители днём были обычными деревенскими жителями, а по ночам становились врагами - бандитами.
  В этих местах, боевики-чечи по ночам совершенно спокойно передвигались и общались с местными жителями, которые передавали им еду и сообщали о местонахождении федералов.
  Война шла в здешних горах уже который год, и много молодых солдатиков полегло здесь, отбиваясь от атак, которые проводили из засад боевики, среди которых были наёмники из арабских эмиратов и других мусульманских стран, включая бывшие советские республики.
  Платили этим наёмникам хорошо, да и адреналина в крови было через край, ведь федералы, озлобленные жестокостями боевиков, отвечали не меньшей жестокостью и убивали почти каждого, кто попадал к ним в руки. Убийство здесь стало обыденным делом.
  Сергею рассказывали, как анекдот из первой чеченской войны, о том, как украинские лихие парни приехали сюда "наниматься" к боевикам и на блокпосту спросили у одетых не по форме, федералов, как проехать вглубь Чечни.
  Собрались любопытные солдатики озадаченные такой наглостью. Кто-то указал направление и когда уазик с тремя "пассажирами" отъехал не несколько десятков метров, по нему выстрелили из гранатомёта, который разнёс машинку в дребезги. Видимо неопытные искатели приключений не поняли, что разговаривали с федералами...
  Так всегда бывает на войне, где ожесточение с обеих сторон постепенно растёт и где проявляются как положительные, так и самые отвратительные человеческие качества...
  Сергей служил контрактником в Чечне не так давно, и постепенно привыкал к полевому быту войны, который не казался ему таким тяжёлым и трудным, как в Афгане.
  Кроме того, после нескольких лет тюрьмы и лагерей, после изматывающей душу постоянной несвободы и опасностей подвергнуться унижениям со стороны блатных или конвойных, эта война, казалась ему не таким большим злом, как осознание полной зависимости от произвола уголовников "смотрящих" и лагерной обслуги. Он старался об этом не вспоминать, однако пережитое и перечувствованное невольно проступало и в его внешности и в его поведении.
  Он был чуть выше среднего роста, крепко сбитый с ухватистыми, но спокойными руками и худым, но крепким и мускулистым телом. При первом взгляде ему в лицо поражали спокойные, но прямые и жесткие серые глаза и соразмерность всех черт: прямой нос, светлые волосы и брови, сжатые плотные губы и подбородок, с разделительной ложбинкой посередине. Немногие могли выдержать его спокойный взгляд, да он и не старался в упор не смотреть ни на кого. Улыбался он редко, и никогда громко не смеялся. Это тоже показывало в нём человека пережившего намного больше, чем он рассказывал...
  До чеченской войны, совсем в молодые, казалось уже совсем далёкие годы, у Сергея была служба в срочной армии в Афгане, откуда он вернулся в Россию в числе последних, вместе с генералом Громовым, с которым был знаком лично...
  Однако после Афгана, ещё не успев привыкнуть к новому меркантильно-жлобскому быту страны, он случайно влез в драку, из которой привычно вышел победителем, застрелив одного из задиравших его гопников, из отцовского ружья. Не будь этой драки, он, наверное, рано или поздно, попал бы в бандиты, а с его боевым опытом и умением владеть оружием - это было очень просто.
  Но сегодня, Сергей с вздохом облегчения думал, что нет худа без добра и Бог его миловал от воровской или бандитской карьеры.
  "Уж лучше нищенствовать или жить в таёжной избушке, чем попасть в эту волчью стаю придурков - бандюков, которые способны на любую подлянку и предательство"...
  В тюрьме и в лагерях, он узнал эту публику очень хорошо...
  Но тогда, после стрельбы и убийства случайного пьяницы, он сел на девять лет и никакие боевые заслуги судьи в зачёт не взяли...
  В лагерях был сущий ад, но Сергей держался молодцом, терпел и не сломался, работал как все, хотя мог бы и закосить, блатных совсем не боялся и они, чувствуя это, в конце концов, оставили его в покое.
  Выйдя из лагеря досрочно, он попал уже в новую страну, на просторах которой вольно расположился бандитский капитализм во главе с либеральными деятелями, которые облили грязью всё недавнее, трагическое, но славное прошлое, в том числе и войну в Афгане...
  Это Сергею очень не понравилось и, приехав в Питер, живя несколько недель у приятеля освободившегося из лагеря чуть раньше, он пил водку с утра до вечера, с небольшими перерывами на тяжёлый сон и горькое похмелье...
  ... Но вдруг, однажды, проснувшись в грязной и вонючей конуре, в которую превратилась квартира приятеля, Сергей, пережидая тяжёлую головную боль, лежал и смотрел на грязный потолок с сырыми разводами по углам.
  И в этот момент, он внезапно вспомнил свою мать, которая умерла, пока он был в заключении, вспомнил её усталое измождённое лицо, её дрожащие руки, когда она, вытирая слёзы, говорила ему во время последнего свидания перед отправкой в сибирские лагеря: - Сыночек, Серёженька! Я знаю, что ты попал в тюрьму случайно. Ведь ты всегда был таким умненьким и спокойным мальчиком. И я верю, что когда ты освободишься, то сможешь наладить жизнь, и стать для меня опорой в моей старости. Умоляю тебя, только не пойди по стопам твоего отца, которого погубила эта злодейка - водка! Ведь ты был такой ласковый и добрый, перед тем, как тебя в армию забрали. Я даже надеялась, что ты в институт поступишь когда-нибудь, и станешь образованным человеком, которым я буду гордиться..."
  Вспомнив это, Сергей, озирая нищенские подробности пьяного притона, в котором он провёл уже много дней, неожиданно осознав всю бессмыслицу происходящего, и от обиды на так несправедливо развернувшуюся к нему жизнь, заскрипел зубами и на глазах его появились слёзы отчаяния.
  "Ну почему, почему у меня вся жизнь повалилась под откос! Что за злой рок меня преследует... И неужели я такой слабак, что не смогу переломить эту невезуху?! Ведь мне нет ещё и тридцати, а ощущаю я себя мудрецом - пессимистом, который прожил сто лет...
  - Иногда, мне кажется, что я прожил уже несколько длинных жизней ...
  Нет, с этим надо заканчивать, иначе я сопьюсь и стану полным гопником!.."
  ... В тот день, он наотрез отказался похмеляться, и, помывшись и почистившись, пошёл искать работу. Через несколько дней, он устроился грузчиком в хлебный магазин, чем-то понравившись заведующей, потом получил комнату на чердаке, от жилуправления, где по ночам, по совместительству, сторожил склад стройматериалов, расположенный в подвале этого же дома.
  Напротив от его двери, были мастерские ленинградских художников, с которыми он вскоре познакомился. В одной работала известная художница, которая имела квартиру где-то на Морском проспекте и к которой заходили иногда состоятельные люди, интеллигентного вида.
  Вторую занимал художник, окончивший Муху, талантливый человек, но запойный пьяница. Узнав, что Сергей совсем не пьёт, он повздыхал сокрушённо, но зауважал его.
  К этому художнику, которого звали Юра изредка заходили его знакомы алкаши, питерская богема - художники и поэты. Забегали и девушки и одна из них, случайно познакомилась с Сергеем. Он вообще нравился девушкам и нередко ловил на себе их взгляды, идя по улице.
  В нём, в лице и в фигуре чувствовалась сила и это невольно, как невидимые и невесомые флюиды, распространялось вокруг, создавая своеобразною ауру необычности. В общении он был вежлив, в разговорах проявлял свою начитанность, а его необычные, и часто резкие суждения о происходившем вокруг - вызывали интерес и любопытство.
  Девушку звали Любой, и она была журналисткой, работавшей в одной из центральных газет, куда отправляла свои очерки. В периоды, между запоями, Юра был очень мил, много работал и часто приглашал Сергея к себе попить чайку и поболтать.
  Вот так, за чаем, Сергей, стал рассказывать, посмеиваясь детали своей жизни в армии. Люба слушала его внимательно, смеялась, но, всматриваясь в лицо Сергея, вдруг поняла, что за этими улыбками и добродушным подсмеиванием над своей наивностью и романтизмом, скрывается драма разочарований и желание сопротивляться эгоистичной меркантильности, ставшей в стране идеологической модой.
  Сергей к женщинам относился очень уважительно и сдержанно. Несмотря на то, что у него, и до армии и в короткий промежуток между армией и тюрьмой, всегда было по нескольку подружек, он не терял надежды найти ту единственную, которая не только полюбит его самозабвенно, но и способна будет терпеть его характер и станет ему не только женой, но и лучшим другом. Поэтому к подружкам он относился легко и никогда не пытался сделать из постельного увлечения долгого романа.
  Однажды Люба пригласила Сергея пойти в кафе и посидеть там и он согласился. В кафе заказал бутылку вина, и они с Любой выпили её, разговаривая обо всем сразу и ни о чем конкретно.
  Бывает такой лёгкий трёп, когда хорошее настроение проявляется через лёгкую ироничность и добродушные шутки. Так было и в этот раз...
  Потом долго гуляли по набережной Невы, и Люба рассказывала, как она в Крыму, с родителями - краеведами, лазила по горам и особенно любила Судак и мыс Меганом.
  - Там, на вершине приморского обрыва, - рассказывала Люба, - стояла металлическая вышка с узкой площадкой наверху. Казалось, что эта вышка, стоявшая на самом краю обваливающегося по частям обрыва, вот-вот упадет со стометровой высоты.
  И все-таки, каждый приход туда, я влезала на эту площадку и коленки, дрожали от страха, когда я стояла на этой площадке, представляя, что любое резкое движение может нарушить равновесие и вышка рухнет в море...
  - А какой горький и бодрящий аромат полыни разливался над окружающими море холмами. От него, у меня немного болела голова, а сейчас, когда я вспоминаю о нем и об этом времени, то мне почему-то хочется плакать...
  Люба замолчала и, отвернувшись от Сергея, долго смотрела в окно на панораму Невы и на каменную набережную, протянувшуюся вдоль противоположного берега.
  Сергей, чтобы вернуть разговор в лёгкое, непринуждённое русло, тоже вспомнил детство...
  Он рассказал, что тогда очень любил в тихую сумрачную погоду в начале лета в одиночку ходить за цветами в прилегающий к посёлку лес. Оттуда он приносил большие букеты таёжных цветов, которые ставил в большие стеклянные банки и любовался ими, пока они не увядали.
  - До сих пор помню эти незаметно протекающие часы походов, азарт первопроходца и собирателя, любование необычными размерами, ароматами или цветистостью и спокойное возвращение домой. Наверное тогда я увлёкся поэзий путешествий и это увлечение осталось со мной на всю жизнь...
  - Помню, перед армией, - продолжил он свой рассказ, - мы с другом ранней весной внезапно решили сходить с ночёвкой в лес. Благо что лес начинался недалеко, за последними домами нашего пригорода... Вышли около полудня, а в настоящую тайгу, вошли ближе к вечеру. Яркое весеннее солнце садилось за прохладный синеющий вдалеке горизонт и на опушках радостно порхали ярко-коричневые с цветными разводами и узорами, бабочки. Проходя через сосновый лес, встретили охотников, которые стояли за стволами в ожидании прилёта глухарей на весенний ток...
  Наконец, на закате солнца, мы остановились в вершине таёжной речки Каи и стали на костре готовить себе ужин, и делать шалаш для ночёвки. Мы были совсем неопытными лесовиками и потому не озаботились о ночном костре и дровах для него. После ужина нам сделалось жарко и уже в темноте мы залезли в шалаш и уснули...
  - Я проснулся часа через полтора от холода, который шёл от нерастаявшей еще земли. Некоторое время, я пытался согреться, однако становилось всё холоднее и холоднее и я со стонами и ворчанием вылез из шалаша, разминая негнущуюся спину, долго лазил в темноте, под холодным звёздным небом, по кустам, разыскивая сушняк для костра и наконец развёл огонь, около которого мы с другом - он тоже зверски замёрз в шалаше, просидели у костра до утра... Зато, какое волшебное, яркое, солнечное утро взошло над нашими головами на следующий день... Этой картинки я до сих пор не могу забыть...
  Люба во время рассказа смотрела на Сергея во все глаза и думала - "Какой же он спокойный и домашний, когда вот так вспоминает детали своей необычной жизни... Как хорошо было бы иметь такого человека рядом"...
  Так, в разговорах, прошла большая часть светлой Питерской ночи и само собой, после того, как они вернулись к Сергею в комнату, Люба осталась у него ночевать.
  После этого, похоже, Люба поняла, что влюбилась в первый раз в своей жизни и по настоящему. При встречах, она иногда, надолго затихала и смотрела на Сергея, долгим немигающим взглядом. Потом, она брала его ладонь гладила и целовала её, а Сергей неловко отворачивался, и осторожно высвобождал руку. Он считал Любу только приятельницей, и её откровенная влюблённость и обожание смущали его...
  Однажды, Люба, как бы, между прочим, сказала ему, что она беременна. Сергей, почему-то считавший нечестным скрывать от влюблённой Любы своё приятельское к ней отношение, потребовал, чтобы Люба сделал аборт. Нервно зевая, он стал объяснять ей, что женится на ней он не сможет, и потому если она не сделает аборта, то он больше никогда с нею не будет встречаться. Люба, внезапно заплакала навзрыд, и Сергей, чтобы успокоить её пошёл провожать, про себя решив, что это последняя их встреча. Так и получилось. После этого разговора, Люба несколько раз приходила к Сергею на его чердак, но он, даже если был дома, не отзывался на её стук, и не открывал двери, пока она не уходила...
  С пьяными приятелями Сергей завязал навсегда, и постепенно погружаясь в одиночество, перестал выходить куда-нибудь, кроме магазина и своей тёмной комнатушки.
  Неподалёку, он нашел букинистический магазин и стал пачками покупать и приносить в своё логово интересные книжки. Но жизнь в книгах, которую описывали Пришвин, Паустовский или Александр Грин, так отличалась от той, которая его окружала, что временами хотелось кричать и ругаться матом: " - Что же вы суки сделали со страной и с тем, что было в Союзе, казалось ещё совсем недавно!!! - матерился он про себя, глядя в белёную серой краской, стену, поверхность которой изучил до мельчайших деталей. - Как такое могло случится за такое короткое время? - спрашивал он себя и не находил ответа...
  Тоска временами нападала на него неодолимая и он, вспоминая свою, вечно больную мать и пьяницу отца, начинал размышлять: " - Почему одним везёт с самого рождения, а другим судьба устраивает постоянно отчаянные испытания? В чём я провинился, и почему на меня всё это сразу навалилось - и война, и тюрьма и это безоглядное одиночество?"
  Но естественно, ответа на такие вопросы он не находил, и потому, замыкался в себе, всё больше и глубже... Он жил так, некоторое время, не думая о будущем и стараясь не шевелить в памяти горестное прошлое...
  ... Но вот однажды, возвращаясь из своего магазина после отработанной смены, он увидел, что на углу, впереди, группа молодых парней бьёт смертным боем, хорошо одетого мужика, рядом с которым, всхлипывая, металась молодая красивая женщина - видимо его жена...
  Прохожие, завидев драку и услышав матерящихся юнцов, оглядываясь, перебегали через улицу на другую сторону, или поворачивали в ближайший переулок, не рискуя даже приблизиться к разгулявшейся компании местных хулиганов.
  "Забьют мужика - внезапно решился Сергей, и глубоко задышав, решив помочь обреченному мужчине и его жене.
  "Сейчас, ведь никому дела нет до других, самим бы выжить..." - брезгливо скривился он, и прибавил шагу, вспоминая свои навыки драк, которые иногда случались и в лагере. Тогда он в обиду себя не давал, хотя несколько раз ему зашивали в лагерной больничке глубокие рассечения на лице и на голове, полученные в таких внезапных схватках. С ним, как в детстве, иногда, совершенно внезапно случались приступы неудержимое ярости, и в это время он забывал обо всём, кроме желания покалечить или даже убить своего обидчика...
  ... Сблизившись на боевую дистанцию с дерущимися, он вдруг рявкнул во весь голос: - А ну молодые, кончай беспредел!
  Удивлённые хулиганы, вначале оторопев, от такой наглости, повернулись к нему, на время оставив мужчину и женщину, и один, ближний к Сергею, заматерился пьяно, совсем по молодому, не понимая грязного значения оскорбительных слов: - Да пошёл ты сука на ... Овца паршивая!!!
  Сергей вышагнул вперёд с двух метров, ударил этого ухаря пинком ноги, носком тупого башмака по коленной чашечке. Нога пацана подломилась, и он упал как подкошенный, потеряв сознание от адской боли, тяжело ударившись, открытым лицом об асфальт.
  Второй, тот, что справа, ничего не понял, а Сергей, чуть развернувшись, сделав широкий, высокий замах той же ногой, ударил его по голове и сбил противника с ног, а потом, уже левой ногой добил упавшего, мощным ударом в лицо. Этот хулиган, запрокинувшись, подогнув ноги под себя, тоже упал на спину и застонал, всхлипывая и давясь хлынувшей через сломанный нос кровью.
  Сергей автоматически, как некогда учили их всех в учебке перед Афганом, делая приставные шаги, сблизился с третьим "бойцом", махнул левой рукой, зацепил крепкими пальцами полу куртки пьяного, растерянного и не ожидавшего такого хода событий, толстяка, и, развернув его чуть вправо и на себя, ударил в голову длинным правым крюком. Кулак казалось едва задел подбородок толстяка, но его голова резко дёрнулась, и он бесчувственным мешком, повалился на асфальт и, ударившись затылком, затих.
  "И этот готов - коротко констатировал Сергей и когда повернулся в сторону оставшегося, тот уже со всех ног убегал вдоль по безлюдной улице, крича во всё горло: - Братва! Наших бьют!
  Сергей, не обращая внимания на его крики, подошёл к лежащему на асфальте мужчине, и с помощью всхлипывающей и испуганной до полуобморочного состояния жены, поднял его и, сбивая пыль с дорогого пальто, спросил: - У вас всё в порядке? Кости целы?
  Мужчина, вытирая кровь с разбитого лица ответил, чуть приходя в себя: - Да я ничего... Вроде всё цело, только вот лицо побили сволочи... А потом, отряхиваясь и вглядываясь в лицо Сергея, добавил: - Спасибо тебе друг! Они бы меня тут просто до смерти закатали ногами!
  Сергей осознав, что с мужчиной вроде все в порядке, оглядываясь вдаль, проговорил: - А сейчас, нам надо быстро уходить! Эта шпана, местная, и они могут вернуться...
  Он равнодушно посмотрел в сторону лежащих на тротуаре, и начинающих шевелится, гопников, и, подхватив мужчину с другой стороны, вместе с женой быстро повёл их в сторону станции метро...
  - У нас тут неподалеку машина, - по-прежнему дрожа всем телом, проговорила женщина, и Сергей, словно продолжая свою мысль проговорил: - Это хорошо. Нам надо поскорее выбираться из этого района...
  Машина была припаркована на параллельной улице, за углом, и потому дошли до неё быстро.
  - Вы сможете, вести машину - обратился Сергей к мужчине, когда тот, пошарив по карманам, нашёл ключ зажигания...
  Он оглянулся и в перспективе улицы увидел, какое-то движение и понял, что это толпа молодых парней, которые, перебегая улицу, направлялись в их сторону.
  - У меня тоже есть права - дрожащим голосом вместо мужа ответила женщина и добавила - и мы хотим, чтобы вы тоже поехали с нами...
  - Да, да, Конечно, едем к нам, - уже чуть оправившись от шока, проговорил мужчина и тоже глянул вглубь уличной перспективы...
  Если можете, то поскорее уезжаем, а то... - Сергей выразительно кивнул в сторону приближающейся к ним толпы. Потом, он помог сесть мужчине на переднее сиденье, рядом с женой, а сам сел на заднее, аккуратно закрыв дверцу.
  Несколько молодых парней были уже недалеко и впереди, почему-то прихрамывая, бежал недобитый хулиган и орал во всю глотку: - Вот они! Уезжают суки!
  Женщина, за рулём едва сдерживая истерику, включила мотор и резко рванула вперёд, скрипя колёсами. Отставшие преследователи матерились в вдогонку, но вскоре исчезли из виду и женщина, глубоко вздыхая, перевела дух.
  По дороге, она рассказывала, что они были у знакомых в гостях, а когда вышли на улицу, то к ним пристали пьяные хулиганы.
  - Ну а дальше - её голос вновь задрожал, и Сергей пришёл к ней на помощь: - То, что было дальше, я уже видел...
  Вскоре подъехали к высокой металлической ограде на невысоком холме, рядом с широким проспектом, застроенным высокими панельными домами. Перед машиной автоматически открылась металлические ворота, и дорогая машина, без усилий, мягко урча мотором, почти неслышно въехала в просторный двор, окружённый аккуратными трёхэтажными особнячками, и автомобилями, стоящими чуть в стороне, в дальнем углу.
  "Народ, надо думать непростой и зажиточный, - подумал Сергей и вылез из машины, вслед за хозяевами.
  Открыв металлические тяжёлые двери электронным ключом, вошли в просторный подъезд, поднялись на несколько ступенек на площадку, и открыли следующие металлические двери, уже обычными ключами. Сергей невольно вспомнил тюрьму, но отогнал неприятные воспоминания...
  - Проходите и раздевайтесь - предложила женщина, а сама, сняв шубку, помогла раздеться мужу. Потом, рассмотрев Сергея пристальным, женским взглядом, протянула руку: - Давайте знакомится. Я Люся!
  Мужчина глянул на свои грязные ладони и, поклонившись, представился - Сергей!
  - Я тоже Сергей, - улыбнулся Соловьев и, осматриваясь, стал снимать куртку.
  Квартира была просторной и состояла из прихожей и нескольких спален с большой гостиной с широким проходом.
  Пока хозяин, войдя в ванную, отмывал руки и окровавленное лицо, хозяйка принялась хлопотать на кухне, которая была отделена от гостиной только намёком на узенькие перегородки с обеих сторон. Сергей, по её предложению, сел на диван стоящий вдоль стены и взял в руки, какой-то журнал с глянцевой обложкой с журнального столика...
  Люся, повязав фартук на красивое дорогое платье, хлопая дверками холодильника, доставала оттуда разного рода рыбные и мясные закуски и расставляя их на большом дубовом обеденном столе, развлекала Сергея разговорами.
  - Мой муж военный, - объясняла она, включая электроплиту и ставя кастрюлю с ужином, который надо было только подогреть. - После Афгана ... Сергей невольно вздрогнул, но промолчал ... после ранения, он перевёлся сюда с сохранением звания, в горвоенкомат и с того времени мы живём здесь...
  Сергей ещё до этого мелком глянув в полуоткрытую дверь спальни, увидел полковничий китель, висевший на вешалке и потому, рассказу Люси не удивился.
  Наконец, муж Люси, вышел из ванной, в одной рубашке и с заклеенным пластырем подбородком...
  - Давайте мы за знакомство выпьем, а потом поужинаем, - предложил он и достал из шкафчика, встроенного в мебельную стенку бутылку хорошего дорогого коньяка с иностранной золотой надписью на этикетке.
  Разлив темно - золотистую, плотную жидкость по двум рюмкам - Люся пить отказалась, - хозяин чокнулся с Сергеем и одним глотком проглотил французский коньяк, подхватил с тарелочки на вилку кусочек прозрачного сочного рыбного балыка и с удовольствием закусил.
  После небольшой паузы, хозяин заговорил: - А я думал, что эти бандюги меня до бессознания запинают. Я конечно, в первую очередь думал о Люсе, и потому, после того, как они меня свалили на асфальт, крутился как мог, стараясь уворачиваться от ударов...
  Если бы не вы - он сделал паузу, посмотрел на Сергея и предложил: - А давайте на ты - и протянул Сергею руку.
  После рукопожатия, он вновь разлил коньяк и продолжил: - Если бы не вы... Извини, если бы не ты, тёзка, то наши дела с Люсей были бы совсем плохи...
  Выпив одним махом и вторую рюмку, продолжил: - А где ты так ловко драться научился? Ты ведь меня, будем прямо говорить, спас... Так что мы теперь побратимы с тобой, Серёга!
  Сергей, не торопился с ответом, выпил свой коньяк маленькими глотками и ощутил резкий и одновременно приятный вкус, а потом, улыбнувшись, проговорил: - Да в армии, и ещё в одном месте, о котором я не люблю вспоминать...
  А где служил, если не секрет? - откидываясь на диване поудобнее спросил хозяин дома и, Сергей, улыбнувшись, ответил: - Да там же где и вы, товарищ полковник... Мне Люся уже сказала, что вы тоже там побывали...
  Да что ты говоришь! - вскрикнул хозяин и, разливая по третьей определил: - Ну, за это надо обязательно выпить, а потом разберёмся, кто, где был в этом богом забытом месте...
  Он налил до краёв следующие рюмки и, подняв свою, глянул на свет, словно примериваясь к тосту и продолжил: - Вот за этот неожиданный и приятный сюрприз и выпьем, да помянём тех, кто потерял свою жизнь в этом проклятом Афгане!
  Андрей коротко и внимательно глянул на полковника и тоже одним духом опрокинул рюмку в рот.
  Закусив плотно, выставленными на стол Люсей разносолами, принялись вспоминать места, где оба побывали и где могли пересечься их военные пути-дороги. А между делом не забывали наливать в рюмки. Они так увлеклись, что не заметили, как Люся тихонько ушла спать...
  Вспомнили и Баграм и сержантскую школу, в тогдашней советской Средней Азии. Вспомнили засады на перевалах и атаки моджахеддинов на конвои, доставлявшие воинское снаряжение из Союза. Вспомнили и Наджибуллу, последнего руководителя дружественного правительства Афганистана, которого позже, уже после захвата власти, талибы убили пред этим вдоволь над ним поиздевавшись и оскопив его...
  Просидели почти до самого утра, допили коньяк и принялись уже за початую бутылку водки. Разговоров было много, и воспоминаний грустных и нерадостных - тоже. Расстались около семи часов утра, когда уже начало работать метро и Сергей мог спокойно добраться до своей "берлоги". Несмотря на выпитое, они мало опьянели, как и бывает с крепкими и волевыми мужчинами. Расставаясь, договорились увидеться в следующие выходные.
  ... За эти ночные часы, Сергей рассказал полковнику не только о службе, но и о своей отсидке и о своём теперешнем положении. Полковник принял его рассказ о невзгодах близко к сердцу и пообещал, во что бы то ни стало помочь ему устроиться, где-нибудь в войсковой службе. Перед расставанием, он предложил Сергею. - Сейчас идет набор в контрактники, в Чечню, и, отслужив положенный срок, ты не только заработаешь приличные деньги, но и сможешь после, поступить куда-нибудь в университет, практически без экзаменов, а потом уж всё будет зависеть от тебя...
  Сергей вспомнил о мечтах своей матери видеть его студентом и согласился. Жизнь в "берлоге", без перспектив и без надежд на будущее его уже начинала тяготить.
  "Какая разница - размышлял он, идя в предутренних сумерках на метро. - Если я уеду куда-нибудь на стройку, мне там тоже первое время придётся несладко. А здесь, колея уже набита, с оружием я в хороших отношениях. И к тому же Чечня - это не Афган. Всё-таки Россия...
  А надоест или опротивеет, смогу уволиться в любой момент, - Сергей не откажет, поможет, когда попрошу. А после службы, я уже смогу хоть в Питере, хоть в Москве прописаться и про тюрьму забыть... Война всё спишет!..
  Так Сергей Соловьёв, во второй раз попал на войну, только теперь уже на Гражданскую, хотя её и называли войной с внутренним терроризмом...
  ... Сергей попал в полк, расквартированный неподалёку от Шали...
  Со своими новыми сослуживцами, он держался очень сдержанно, больше молчал и слушал, и, чувствуя за ним какие - то страшноватые дела, никто ему особо не досаждал расспросами и разговорами. Да и некогда было.
  ... Первые боестолкновения с чечами, так звали чеченских моджахедов, произошли неподалёку от горного аула, в безлюдной, горной, лесистой местности.
  В очередном дозоре, разведчики засекли дымок, поднимавшийся из крутого ущелья, скрытого в чаще деревьев, и доложили командиру полка. Тот связался с начальством, позвонил в штаб дивизии и получил подтверждение на эту информацию. По сведениям, полученных от агентов работавших среди местных жителей, в окрестностях аула, вот уже несколько дней держалась банда боевиков, числом в двадцать - тридцать человек...
  На следующий день, в четыре часа утра, роту, в которой служил Сергей, подняли по тревоге и, посадив на бронетранспортёры, повезли по лесной дороге к той долине, в вершине которой была расположена временная стоянка банды. Блокировав подходы к ущелью, рота затаилась.
  ... Предутренний туман начал редеть и вокруг открылась панорама высоких с округлыми вершинами гор, покрытых зелёными, густыми буковыми и дубовыми лесами. Кряжистые старые деревья, окружённые кустарниками и молодым подростом, вздымались к небу многометровой высоты серые, с гладкой, словно полированной корой, стволами, с густыми кронами, покрытыми тяжёлой, резной листвой.
  Было прохладно и влажно и Сергей, со своим отделением рассредоточившись вдоль правого борта ущелья, напряженно всматривался и вслушивался в происходящее вокруг. Где-то внизу, по дну ущелья пробегала небольшая речка, к которой, на рассвете ходили на водопой местные олени. Вот и в этот раз, когда суета и движение вокруг ущелья стихли, благородный олень, бережно неся на голове ещё не окостеневшие большие шести-отростковые рога, осторожно ступая, останавливаясь и принюхиваясь, появился на звериной тропе.
  Сергей, увидел его неожиданно и заметил по шевелению веток, в зарослях дикого орешника. Он даже вскинул автомат, но потом различил сквозь листву коричнево - рыжее крупное тело, просвечивающее яркой расцветкой шерсти, и опустил оружие. Олень, остановившись в очередной раз, понюхал воздух чёрными влажными ноздрями, и, уловив незнакомые опасные запахи, фыркнул, быстро развернулся и исчез, там, откуда появился.
  Подрагивая от нервного возбуждения и утренней прохлады, Сергей успокоительно махнул рукой своему напарнику, находившемуся от него в десяти шагах, и поплотнее запахнувшись в плащ - палатку, вновь окунулся в воспоминания.
  ... Он вспомнил Афган, мощный горно-скалистый пейзаж, жару и постоянный ветер, который гудел, пролетая через перевалы и ущелья и горы отвечали своеобразным эхом...
  Сколько там был засад и боёв, сколько было потеряно убитых товарищей и сколько страха испытано в этих облавах и контр засадах. Сколько было нервных и опасных ожиданий начала боя, когда гадаешь где и когда начнётся стрельба...
  Потом, когда бой разгорался, уже было не до размышлений или фантазий. Приходилось действовать быстро, часто руководствуясь только инстинктом опасности и её устранения.
  В это время страх уходил, и на его место приходило энергичное движение тела и мысли, руководимой инстинктом выживания. Тут в первую очередь приходила на помощь воинская выучка и физическая выносливость. А по окончанию боя, вспоминая свои поступки слова команд и действия, Сергей всегда удивлялся, как всё быстро и слаженно получалось.
  И вот тогда страх возвращался и напряжение ожидания следующей проверки на выживание, заканчивалось только во время следующего боя...
  ... В это время, тягачи подтянули поближе к долине тяжёлые орудия и миномёты, и по команде командира полка начале обстреливать квадрат предполагаемой стоянки, по секторам.
  ... Чечи, даже не выставляли охранения и спали крепким предутренним сном, когда неподалёку от землянки разорвался первый снаряд. Один из осколков, со звоном пробил большой котел, в котором с вечера, повар готовил плов, и, пробив его насквозь, сделал две дырки с рваными краями...
  Внезапно разбуженные артобстрелом, боевики заметались по небольшой поляне перед землянкой. Гортанно покрикивая, командир отряда, приземистый бородатый Нуха Камбиев, маша высоко поднятой правой рукой, собрал всех боевиков вокруг себя, и, прилаживая на поясе гранаты, приказал брать с собой только боевое оружие и боеприпасы, а остальное оставить федералам. Уже потому, что бой начался с артобстрела, он понял, что стоянка обнаружена и теперь надо, как можно быстрее уходить и выбираться из окружения.
  - Федералы - Нуха сделал паузу, осматривая заспанные насторожённые бородатые грязные лица своих бойцов, столпившихся вокруг - наверное, уже окружили нас, потому что успели и пушки выставить и стреляют по квадратам, почти прицельно...
  Словно в подтверждении его слов, за речкой, шагах в ста от землянки разорвался ещё один снаряд и осколком срезало несколько веток на соседнем дереве. Все невольно пригнулись, но Нуха не обращая на это внимания, продолжил.
  - Я вчера говорил, чтобы костёр разводили поменьше, но меня не послушали... С этим, разберёмся после и виновных я накажу, если они, конечно, останутся жить. Ну а пока, все уходим и встречаемся на пасеке. Сбор завтра днём в двенадцать часов... Уходим через скалы. Там есть незаметный проход, который выводит в соседнюю долину, почти к перевалу... А те, кто вчера жёг костёр, останутся здесь и прикроют наш отход, хотя бы на полчаса и только потом, сами будут отступать...
  Три понурившихся молодых чеченца, вышли из группы боевиков и стали в сторонке.
  Нуха, махнул рукой и скорым шагом тронулся вверх и вдоль по течению речки, по каменистому засыпанному крупными, заросшими кустарником, булыжникам. Тут сразу два снаряда один за другим разорвались в речке и фонтаны воды и жидкой грязи долетели до идущих цепочкой, боевиков.
  ... Вскоре после начала артобстрела, командир роты по рации сообщил всем, что в восемь ноль-ноль, артиллерия закончит работу, и всем бойцам, рассредоточившись, начать прочёсывание местности.
  Сергей собрал своих подчинённых, молодых солдат - срочников, объяснил, что надо делать и, рассыпавшись веером, все пошли через внезапно притихший после обстрела и словно насторожившийся лес.
  Шли по пологому склону, заросшему крупно-ствольными буковыми зарослями. И слева и справа от Сергея, сквозь листву и ветки кустарников, мелькали зелёные пятнистые гимнастёрки солдат, идущих медленно и тщательно осматривающих каждое подозрительное место или куст.
  Метров через двести, начался подъем на крутой склон, по которому его подчиненные шли, тяжело дыша и потея, сбившись в кучу, изредка поскальзываясь и падая, держа автоматы перед собой, явно неготовые к настоящему бою и к таким облавам...
  - Ну, сегодня - подумал Сергей, остановившись на секунду, чтобы вытереть пот со лба и осмотреться - тут будет бойня, если нарвёмся на засаду...
  Чечи, могут, где-нибудь здесь, на неприметной высотке засесть и оттуда, будут поливать автоматным огнём этот молодняк, пока патроны не закончатся...
  Его отделение продвигалось вверх, вдоль скальной стенке неожиданно выраставшей из зарослей густого кустарника, и круто поднимающейся вверх, серым, отвесным каменным обрывом, отделяющим лес от скалистого гребня, который, с другой стороны, уже менее круто спускался в соседнюю долину.
  Заметив впереди устье распадка, уходящего вправо и густо заросшего молодняком и раскидистым орешником, Сергей свистнул и помахал рукой. На этот знак, к нему тут же собрались ребята из его отделения. Он, приказал всем оставаться здесь и, рассредоточившись, ждать, а сам, взяв с собой пару самых выносливых и смелых солдатиков, круто свернув вправо, полез по заросшему колючим кустарником, склону, с намерением разведать ближайшие окрестности и посмотреть на всё чуть сверху.
  С ним пошли двое - Петров и Анедченко - небольшого ростка, но крепко сбитый хохол из-под Смоленска. Петров же был самым сильным и тренированным солдатом в его отделении, который ещё в учебке отличался необычайной выносливостью и быстрой сообразительностью. Он до армии занимался лыжами и выполнил норматив первого мужского разряда и потому бегал кроссы по пересечёнке, как молодой олень.
  Поднимаясь по склону и помогая себе руками, цепляясь за кусты, Сергей про себя рассуждал: "База чечей, наверное, уже совсем недалеко, и они могут сделать или засаду или пойти на прорыв, под гребнем, параллельно склону, по какой-нибудь звериной тропке, которую они знают. В такой чаще, они могут оставить охранение, которое, завязав бой и отвлекая внимание на себя, если на тропу выйдут федералы, выиграет время и позволит остальным уйти в отрыв..." Он представил себя на месте чечей и подумал, что он бы так и сделал, если бы был их командиром.
  "А мы попробуем, - рассуждал он дальше, - попробуем забраться повыше и, зайдя в тыл охранению, посмотреть и спуститься уже по другую сторону распадка. Если они сделали засаду, то никак не ожидают нас с тылу и сверху. А мы этим и воспользуемся..."
  Подъем был необычайно крут и тяжёл. В одном месте пришлось буквально по сантиметрам преодолевать обрыв, цепляясь пальцами за малейшие щели и щербины в неподатливом камне. Несмотря на прохладное утро, Сергей вспотел, и пот крупными каплями стекал по лицу, вдоль носа, к усам. Спина уже давно была мокрой и казалось, что пот затекал даже в сапоги. Сергей и молодые бойцы торопились, тяжело и прерывисто дышали, но останавливались и осматривались постоянно. Петров и Анедченко поднимались вслед за командиром и им было немного легче.
  Наконец, задыхаясь, они поднялись на гребень и сквозь стволы и листву деревьев, в прогалы леса, увидели внизу широкую долину, с остатками серого тумана цеплявшегося по вершинам распадков за вершины деревьев и высокий лесистый горизонт, неровной линией возвышающийся над заросшими низинами...
  Сергей, жестами подозвал своих бойцов и шепотом объяснил: - Я пойду первым, а вы по сторонам и чуть позади, так чтобы держать дистанцию метров в пятьдесят... Если начнётся стрельба, то прикрывайте меня перекрёстным огнём, а я попробую гранатами поработать...
  ... Отходить только по моей команде, или если меня ... он словно споткнулся, но после паузы продолжил - ... тогда, действовать по остановке. Вся рота там - он показал рукой направление вниз и вперёд, в неразличимую чащу леса. Нам надо действовать быстро, иначе фланг охвата задержим и чечи могут уйти.
  Достав бинокль, Сергей несколько мгновений осматривал склон и зелёные заросли впереди, а потом, спрятав его за пазуху, перехватил автомат, ощупал гранаты на поясе и осторожно ступая, стал спускаться по диагонали от гребня, по заросшему высокой травой склону, мелькая среди тёмных буковых стволов, поднимавшихся из каменистой земли.
  Петров и Анедченко разойдясь на несколько десятков метров, шли, старясь не отставать от своего командира...
  Как и предполагал Сергей, в вершине ручьевого русла, в развилке, была заросшая кустарником, перевитым лианами, ровная площадка, на которой, скрываясь за крупными валунами, залегли три чеча с автоматами и гранатами. Они лежала ногами к Сергею, и напряжённо всматривались и вслушивались в направлении расширяющейся книзу долины, не ожидая приближающихся бойцов, сверху, оттуда, куда ушли остальные боевики...
  ... Сергей, заметил одного из них совершенно неожиданно, когда тот пошевелился, поправляя шапочку на голове. Это движение и выдало засаду.
  - Так вот вы где, - с радостным выдохом, прошептал Сергей, и, остановившись, поднял вверх правую руку, не отрывая взгляда от чечей. Анедченко и Петров тоже остановились, и стали вглядываться туда, куда пригнувшись, смотрел в бинокль Соловьев. Остроглазый Анедченко, тоже увидел чёрные шапочки чечей, выделявшиеся на фоне плотной зелени и стал показывать Петрову в их сторону. Тот, вскоре поднял руку - что означало - я тоже их вижу...
  Сергей, убедившись, что его бойцы готовы к бою, стал осторожно красться, продвигаться в сторону засады, пригнувшись и мягко ступая на землю, с носка на пятку...
  Сблизившись с засевшими в засаду чечами метров на сорок, Сергей остановился, продышался осторожно достал и проверил гранаты. Выбрал удобный момент, и, решившись, он, подрагивая от волнения, чуть выпрямился и швырнул гранату в сторону чечей что было сил, а сам, встав за дерево, вскинул автомат и пока, граната ещё летала, выстрелил в чечей, первой длинной очередью. Тут же раздался взрыв, и Петров с Анедченко автоматным огнём поддержали командира...
  Услышав выстрелы позади себя, чечи вскочили и тут же раздался взрыв гранаты, осколками уложивший двоих из них на месте... Третий, спрятавшись за валун, начал отстреливаться, но был ранен пулей срикошетившей от другого камня...
  Пуля попала в шею и ему показалось, что его дубиной ударили по голове, а шея, вдруг, подвернулась вниз и вправо.
  Он упал, потом, шатаясь, поднялся, стараясь высмотреть нападавших, но отделился от прикрывавшего валуна, и следующая очередь Сергея, уже сразила его наповал...
  Переждав какое-то время, видя внизу, на площадке неподвижные тела, Сергей махнул рукой своим солдатикам, и сам, держа автомат наизготовку и не отрыва взгляда от последнего упавшего боевика, медленно стал подходить к разбитой взрывами, засаде...
  Убитые лежали в неестественных позах, а тот, кто умер последним, сидел на земле и, прислонившись к камню спиной, смотрел открытыми застывшими глазами в небо, поднимавшимся над лесным склоном...
  Петров и Анедченко, подошли к этому месту с разных сторон и Сергей, ногой отбросив автомат последнего убитого чеча, приказал: - Заберите автоматы и посмотрите, нет ли ещё оружия?
  Анедченко наклонился и, словно опасаясь чего-то, стараясь не смотреть на окровавленные трупы забрал автоматы и повесил их себе на плечо...
  ...Сергей, запомнил этот бой до самых мелких подробностей, потому что в этот раз он, убивал уже не талибов или афганских моджахедов, а чеченцев, которые ещё совсем недавно были его согражданами, и жили в одной с ним стране...
  Та облава закончилась успешно. Троих убитых и двух тяжелораненых чечей, погрузили в БТР и увезли в штаб дивизии, под усиленной охраной. Остальные бандиты ушли из оцепления, по той самой тропе, на которую вышли Сергей Соловьёв, с двумя молодыми солдатами. Двое раненых, которых потом подобрали в лесу, замешкались при отходе и их накрыло осколками от разорвавшегося снаряда. Вынести их из боя не было никакой возможности, и их нашли спрятанных, лежащих без сознания, в одном из глухих уголков ущелья...
  После боя, Сергея вызвал командир полка и, похвалив за проявленную инициативу, сказал, что пошлёт представление на высокую награду в "верхи". Сергей спокойно выслушал приятные слова, вежливо поблагодарил, а про себя подумал, что награда эта ему может "боком" обойтись: начнут копать, что да как и могут обнаружить, что у него в истории жизни есть необъяснимые "белые" пятна, и "пустые" места, и что его устроили служить в Чечне, можно сказать по "блату".
  "...Странный контрактник - размышлял полковник, читая тоненькое личное дело сержанта Сергея Соловьёва. - Ему бы радоваться, что к ордену представляют, а он смотрит, как-то по особому внимательно, и как бы нехотя говорит вежливые слова... Но может быть такими настоящие герои и бывают... Вот и этот, смотрит пристально и не поймёшь, о чём он думает. Вроде уже немолодой человек, и может быть, прожил сложную жизнь после Афгана, поэтому не понять, что у него на душе... Видно по всему, что у него в жизни бывали тяжёлые испытания, которые научили его выдержке... - А я, тем более в его прошлом не буду копаться. Думаю, что мало кто сегодня соблазниться, пойти добровольно воевать в Чечню, тем более на передовую..."
  ... А банда чечей вышла из окружения и, сменив базу, спряталась. Бандиты затихли на время. Они сидели в "зелёнке" и собирали сведения от своих осведомителей из окрестных аулов.
  Нуха, каждый день отправлял своего племянника Эльдара к заветной сосне, и, наконец, тот принёс записку, в которой говорилось, что полк готовится к осенне-зимнему наступлению и на днях, несколько разведывательных групп на БТРах отправятся в разных направлениях для проверки подъездов и подходов к базам боевиков.
  Получив эти известия, Нуха, вечером позвал к себе несколько опытных бойцов, и они согласовали план, по которому надо было выдвинуться к дороге и ожидать там, в засаде, одну из таких групп. Одноглазый, заросший рыжей бородой дядя Нухи, Гамзало, молча слушал все, что говорил его племянник, а когда тот закончил, хрипло проговорил: - Я знаю эту дорогу. Мы там, ещё в колхозные времена лес заготавливали, для строительства фермы... Там в одном месте, где склоны долины почти сходятся, есть крутой поворот, под каменистым высоким и крутым склоном... Вот там можно заложить фугас, подорвать БТР, а тех, кто останется в живых расстрелять со склона, из-за скал...
  Гамзало сверкнул своим глазом из-под насупленных бровей и, не скрывая злобы, против "русских шакалов" добавил: - А тех, кого в плен возьмём, можно будет порезать, или продать тем же русским, за большие деньги, потребовав выкуп...
  Гамзало ненавидел русских со всею силой своей простой души. В одной из бомбардировок Грозного, его беременную дочку, гостившую в городе у родственников, завалило обвалившимся от прямого попадания бомбы, станами блочного дома. Гамзало похоронил её, и на следующий день ушёл в горы, к боевикам.
  По своей простоте, он думал, что виноваты в произошедшем все русские и в первую голову те солдаты, которых начальство отправляло служить в Чечню. Вот он и мстил им, как мог, совсем не думая, что они тоже становятся своеобразными жертвами меркантильных интересов людей наживающихся на войне разными способом: продажей русского оружия и снаряжения боевикам, вербовкой наёмников в арабских и мусульманских странах и переправкой их в Чечню, наконец, политиков, делающих карьеру на противостоянии России и её мятежных регионов.
  Тут уже вообще были сложные переплетения политики внутри страны и геополитики, которые бывают, понятны только нескольким сотням посвящённых во всём мире...
  ... После ужина, долго сидели в землянке и лежа на нарах, слушая потрескивание углей в небольшой металлической печке разговаривали...
  - Я их ненавижу, - рычал Гамзало и его кулаки непроизвольно сжимались. - Я помню, как мы возвращались в наши аулы из Казахстана. Большинство домов было уже занято русскими переселенцами и мой отец, ругался с председателем колхоза и требовал отдать наш дом...
  - Тогда, мы свою землю назад так и не получили, но вот пришли в России к власти эти болтуны, и мы силой вернули то, что нам принадлежало по праву... Сейчас, мы назад уже ничего не отдадим, и я лучше умру или себя зарежу, но этим жадным до денег и водки шакалам, ничего не отдам...
  Он помолчал, потом поднялся, помешал алеющие угли в печке и, вернувшись снова лёг. Ахмет - молодой чеченец, с красивыми навыкате глазами и широкой сильной грудью вздохнул и мечтательно заложив руки за голову проговорил: - А какие у них женщины белые да пышные...
  - Я, когда учился в Ростове в нефтехимическом техникуме, как то познакомился с молодой учительницей из соседней школы. Мне было уже восемнадцать лет, и я приличные деньги получал от родителей, которые тогда уже много скота держали и мясо и шерсть продавали на рынке, через нанятых русских торговцев...
  И вот я её в ресторан пригласил, а она стесняется, похоже, что в первый раз в ресторан попала. Они же эти русские в городах очень бедно живут и рады всякой копейке, которая им перепадает. Видно родители этой учительницы тоже такими были...
  ... И вот я её напоил, а перед этим всё говорил, что хочу на ней жениться. А она такая глупая, поверила и пошла со мной. После ресторана, я её отвёз в общежитие, и мы её там хором оттянули, пока она пьяная, ничего не соображая, лежала на койке... Назавтра проснулась, плачет, ушла чуть свет, и после я узнал, что она в школьном подвале повесилась...
  Ахмет помолчал, потом потянулся и проговорил: - Но такая была белая и мягкая...
  Горы вокруг этой укромной полянки, в высоком густом лесу, стояли невидимые в темноте, но их присутствие ощущалось, если повнимательнее вглядеться в темноту, где можно было различить место схождения звёздного неба, с лесистой границей земной тверди.
  Ветер, налетая порывами, шумел листвой, но иногда почти совсем замирал, и тогда издалека, вдруг доносился вой одинокого шакала, который тут же заглушался новым налетевшим порывом.
  Высоко над головой, среди серебряной пыли малых звёзд, ярко выделялись крупные созвездия и особенно выразительно смотрелась Большая Медведица, напоминавшая по рисунку ковш с длинной изогнутой ручкой
  Вскоре, печка в землянке совсем погасла, и было так тепло, что боевики лежали, раскинувшись в разных позах и мерно дышали, и только Гамзало временами всхрапывая, вдруг во сне начинал страшно ругаться и скрипеть зубами. Но все в землянке к этому привыкли и не просыпались. Внутри стоял тяжёлых, дух, многих долго немытых мужских тел и к запаху застарелого пота примешивался кислый запах кож от самошитых сапог.
  Нуха, снаружи, сидел у погасшего костра и слушал ночные звуки, обдумывая предстоящую операцию. Когда он услышал, что из ночного охранения вернулся очередной часовой, он, встал, коротко поговорил с пришедшим, и ушёл в землянку, надеясь заснуть хотя бы на пару часов...
  ... На задание разведчики выехали на рассвете очередного дня. БТР, урча мотором, долго поднимался по охраняемой федералами, торной дороге, потом свернул в одно из больших ответвлений долины и стал вдоль каменистого русла реки, по заросшей травой дороге подниматься к перевалу. Здесь уже были "ничьи" места, и в БТР все насторожились.
  План разведки был такой, что до края "ничьей" земли, добраться по дороге, а там оставив БТР, разойтись парами по лесным урочищам, которые до недавнего времени были недоступны "федералам", а вернуться к вечеру, осмотрев все подозрительные места...
  Когда свернули в опасные места, БТР остановился, солдатики попрыгали с брони на обочину и закурили, а кто-то сбегал неподалеку, отлить. Потом все залезли внутрь, а Сергей, несмотря на приказ, лейтенанта Кириллова, занять место внутри машины и не высовываться из БТРа, устроился на броне, позади башни и с тревогой всматривался в придорожные заросли орешника, изредка обводя внимательным взглядом лесистые горизонты, по сторонам долины, кое - где проглядывающие сквозь высокие густые деревья...
  Изредка дорога пересекала бурливую чистую речек с холодной водой, которая на месте брода становилась заметно мельче и шире, и белопенной лавиной устремлялась вслед машине пехоты, словно пытаясь остановить её. Речка вскоре скрывалась за завесой зелёного густого леса, и БТР продолжал движение, похожий на осторожного бронированного динозавра, ищущего в лесных зарослях свою добычу.
  Сергей по определённым признаками определил, что по этой дороге часто бывают люди иногда на лошадях, и потому внутренне насторожился и поплотнее сжал автомат в руках.
  Молодой водитель, гнал машину всё вперед и вперёд, а командир взвода, лейтенант Кириллов, высунувшись по пояс из люка, воображая себя героем боевика, крутил головой во все стороны, изредка спрашивая Сергея: - Ну что там видно?
  Перед собой, лейтенант держал карту и проверял соответствие движения намеченному плану разведки...
  Всего два года назад Кириллов окончил училище, и перед тем как уехать в командировку в Чечню, женился на молоденькой красавице Олесе, заканчивающей пединститут. Ребята из училища часто ходили на вечера в этот институт и там-то, и познакомился Кириллов со своей будущей невестой. Сейчас, лейтенант, писал письма уже жене и всеми силами души хотел поскорее закончить командировку в опасную Чечню и вернуться, чтобы по настоящему насладиться семейной жизнью...
  Эта была его последняя перед отъездом, реально опасная разведка и поэтому, он так нервничал...
  Сергей на вопросы "литера" не отвечал, только каждый раз мотал головой отрицательно, и думал, что он бы на месте Кириллова, приказал водиле двигаться помедленнее и перед каждым опасным местом, останавливал БТР и отправлял бы ребят проверять и осматривать окрестности и обязательно в "брониках", чтобы в случае обстрела сразу не убили...
  Но Сергей уже привык молчать, пока не спросят и потому, со вздохом отворачивался и посматривал на обочины, которые были покрыты густой травой...
  Внезапно, дорога вынырнула из-под полога леса на заросшую дикими травами луговину и Сергей увидел, что едва заметная колея, под крутым склоном, приходящим слева, вдруг резко сворачивала вправо, и снова скрывалась в лесу.
  "Вот тут это может, случится - успел подумать он, когда машина, притормозив, резко свернула под кроны развесистых дубов, растущих по обочинам и скрывавших продолжение колеи, под плотным лиственным "зонтиком".
  Внезапно, в воздухе, словно что-то огромное и металлическое звонко лопнуло, и тяжёлый БТР подбросило мощным взрывом вверх, оторвав от земли. Лейтенанта резко, по инерции прерванного движения, бросило вперёд, а Сергей на время ослеп и оглох, его скинуло с брони и отшвырнуло на несколько метров на обочину. Он потерял автомат, а, приземлившись, ударился головой о каменистую землю, потерял сознание...
  Автоматные выстрелы длинными раскатистыми очередями застрекотали в наступившей после взрыва тишине и пули защёлкали по броне, с воем уходя куда-то в небо. Оставшиеся в живых молодые, были или ранены или контужены и никто даже не думал отстреливаться. БТР, с развёрнутыми в разные стороны разбитыми колёсами стоял на дороге покосившись, склонившись в кювет, словно металлическое, молчащее мёртвое чудовище...
  Чечи выстроившись цепочкой, изредка постреливая по броне этого застывшего чудовища, разноголосо выкрикивая: - Аллах Акбар! - спустились с крутого склона и гортанно переговариваясь, стали выпускать из БТРа оставшихся в живых, для острастки постреливая в воздух над их понурыми головами. Тело Сергея лежало впереди, почти на краю дороги и чечи вначале думали, что он убит...
  ... Очнулся Сергей оттого, что кто-то сильно ударил его по лицу и, открыв глаза, он увидел над собой оскаленное в белозубой гримасе бородатое лицо чеченца, одетого в камуфляжу с чёрной вязанной шапочкой на голове.
  - Этот ещё жив! - крикнул кому-то в сторону чеченец, и завизжав: - И- ах, Шайтан! - сильно пнул в бок оглохшего от контузии Сергея, и потом добавил издеваясь над полумёртвым русским, с заметным горским акцентом: - Вставай "дружок", - вы уже приехали - и хрипло, громко захохотал во весь голос, показывая тем самым, кто здесь и сейчас хозяин положения...
  ... Из взвода в живых осталось пять человек и среди них Анедченко с Петровым. Все были контужены и ещё больше напуганы взрывом и засадой. Чечи, подталкивая молодых прикладами автоматов, согнали их в кучу и, оставив Гамзало охранять, полезли в БТР , откуда стали выбрасывать на дорогу трупы убитых солдат, и доставать оружие и боеприпасы. Первым швырнули на дорогу тело лейтенанта, с разбитой окровавленной головой и переломанными руками. На мгновение очнувшись от удара о землю, Кириллов застонал. Услышав это, Гамзало, ощерившись, подбежал к нему и, приставив автомат вплотную к голове, выстрелил. Лейтенант умер так и не поняв, что же произошло с его взводом и с ним самим на этой, казавшейся пустынной дороге1
  - Русская свинья, - прорычал Гамзало и, вернувшись к сбившимся в кучку пленным, глянул на дрожащих молодых одним своим, свирепым глазом.
  Они невольно прижимались друг к другу, словно овцы перед кровожадным волком, в этой физической близости стараясь найти защиту от мести неумолимого врага.
  Только Сергей, стоял чуть в сторонке и, сглатывая солёную, кровавую слюну, старался вернуть себе потерянный слух. Он, вдруг мрачно подумал: "Эта скотина нас всех готов поубивать без всякого сожаления", - и искоса глянул на свирепого чеченца...
  Гамзало, пока остальные чечи обыскивали БТР, приказал по-русски, хотя между собой переговаривались по-чеченски, всем пленным разуться, а Петрова, который чуть замешкался, ударил прикладом по голове и разбил ему лоб. Кровь липкой лентой поплыла вниз от волос на голове к глазам, потом струйками по лицу и молодой солдат, размазывая одной рукой её по лицу, второй, наконец, скинул сапоги и отшвырнул их от себя.
  "А он ничего, не боится этого зверя", - с одобрением констатировал Сергей и тоже откинул подальше от себя стоптанные пахучие сапоги. Эти "бутсы", были не совсем армейского образца, но когда в Чечне начались настоящие бои, на это уже никто не обращал внимания...
  - Ну что с этими будем делать - спросил Нуха, указывая на дрожащую кучку босых и потому особо беззащитных "федералов", после того как все автоматы и патроны к ним были собраны и сложены кучей на дороге и чеченцы собрались подле него оживлённо обсуждая удачную засаду.
  - Отдай их нам - прорычал Гамзало - нам всё равно придется отсюда скоро уходить, вот-вот федералы нагрянут или "вертушка" прилетит...
  - Я думаю - покачал головой Нуха, и убавил голос - думаю, что нам их надо отвести на пасеку старого Мусы и там допросить... А там видно будет. Я свяжусь с командиром и спрошу, может за них выкуп хороший дадут. Но их, тогда придётся куда-то переводить, а пока, спрятать в зиндане...
  Гамзало зло, быстро глянул в его сторону, но потом кивнул головой, соглашаясь, пусть временно. Он знал, что от него они, эти русские, никуда не уйдут.
  Нуха кивнул одобрительно: - Вот ты их и будешь охранять - и он весело и громко рассмеялся, а молодые солдатики сжались от этого добродушного смеха. Гамзало, повернувшись, подошёл к пленным.
  Обведя их презрительным, равнодушно-злым взглядом, он процедил: - Вы русские свиньи, пойдёте с нами, а те, кто будет отставать, тех я буду кончать. Так что двигайтесь поживее и без напоминаний...
  Выстроив пленных цепочкой, заставив их идти, положив руки на плечи впереди идущего, Гамзало сам пошёл позади, наблюдая за испуганными солдатиками, которые поняли, что их не будут убивать прямо здесь и потому, готовы были выполнять любую команду...
  Остальные чечи, забрав оружие, ушли в сторону пасеки и потому Гамзало то и дело зло подгонял пленных. Босые ноги вначале пути, кажется, чувствовали облегчение, но после первого же километра, у пленных появились ссадины и мозоли на подошве, и все шли, прихрамывая, стараясь ступать на внешний край ступни.
  Чем дальше, тем труднее было идти пленным. Они заметно устали и боль в ногах, открытые кровоподтёки на пальцах ног, начинали невыносимо болеть. Петров шел сцепив зубы, матерился шепотом, стараясь ступать как балерина, на одни носочки. Кровь из разбитой головы высохла на лице, и он шелушил её, словно пересохшую краску...
  Анедченко, совсем ослаб и, вытирая слёзы с потного лица, шмыгал носом, совсем как подросток. Остальным было не лучше...
  Идущий последним, Сергей шел словно в тумане, спотыкаясь и даже иногда падая и часто получал прикладом автомата между лопатками. От боли и унижения, поднимавшаяся внутри ярость преодолевала страх за свою жизнь.
  "Ну, сука, подожди! Я выберу время и всё-таки покажу тебе, что издеваться над людьми - это западло!"
  Он вдруг вспомнил лагерь и охрану почти с нежностью. Там всё-таки можно было даже пошутить, а иногда и папироску стрельнуть, да и караульные к ним зэкам привыкли и потому не злобствовали...
  У него, после контузии всё гудело в голове и слух возвращался медленно. Не обращая внимания на окровавленные ноги, он вертел головой и пытался услышать хоть что-нибудь, кроме противного гула в ушах, казалось застрявшего в голове навсегда...
  Наконец, он начал различать то, что изредка сипел ему вслед, злобный Гамзало и от этого ещё больше злился.
  Вдруг, в очередной всплеск прояснения сознания, ему захотелось, чтобы хоть немного облегчить страдания, крикнуть что-нибудь грязное и матерное, такое изощрённое ругательство, которому в лагере научаются в первую голову. Кажется, что обидная брань, может помочь преодолевать не только унижения, но и физическую боль...
  ... Часа через полтора, пришли на просторную поляну посередине леса, заросшую дикой травой, с домиком в одной стороне и несколькими старыми ульями, в другой.
  Солнце тем временем поднялось в зенит и яркими лучами осветило великолепную панораму лесистых гор и скальных, могучих пиков выстроившихся на горизонте, словно суровые стражи этих замечательно красивых мест.
  Чистый прозрачный воздух давал возможность наблюдателю видеть и треугольные снежные навершия высоких сопок, и ломанную линию каменистых хребтов на горизонте, и тёмно-синее бездонное небо, особенно легкое и прозрачное в сравнении с белым, плотно-глубоким снегом вершин.
  "Да, - думал Сергей, с тоской поглядывая в сторону мрачных и равнодушных чеченцев, - среди такой красоты жить бы мирно, да радоваться. Так жили в этих местах, наверное, ещё совсем недавно, во времена Союза.
  Но пришли эти болтуны-либералы и этот "перестройщик" Горбатый, и вся жизнь разрушилась. А потом этот мрачный шут Ельцин, преемник и ниспровергатель Горбачёва, пьяница и сепаратист, вначале спровоцировал отделение от России её извечных земель и союзников, а потом затеял эту дурацкую войну, в которой не будет победителей...
  "О чем это я, - вдруг перебил он сам себя. - Может быть, через час мне здесь придётся умереть, а я время трачу на обсуждение этих идиотов, которых, будь моя воля, давно бы надо принародно повесить, чтобы людям жить не мешали..."
  Сергей, по рассказам армейских старожилов знал о свирепости чечей и потому готовился к самому плохому и прощался с жизнью. И вдыхая этот ароматный воздух, он никак не мог поверить, что жизнь его и этих молодых пацанов заканчивается, и может к вечеру уже, их трупы будут лежать в густой траве с отрезанными головами и вокруг будут жужжать и кружиться рои мух, привлечённые мертвечиной.
  "Мало пожил - думал он, всей грудью делая полные вздохи и не отводя взгляда от далёкого горизонта - а вот уже и смерть близка. А ведь последние годы, особенно в лагерях, не жил, а существовал. Вся эта шпана уголовная, законов дурацких напридумывала, чтобы свои права качать..."
  Тут, из дальнего угла синего чистого неба послышался необычный звук, который, нарастая, превратился в гул моторов боевого вертолёта. Чеченцы засуетились, зашли под защиту густого леса и туда же перегонять пленных Гамзало.
  Когда Сергей чуть задержался, стараясь высмотреть в небе приближающийся вертолёт, Гамзало ударил его прикладом по спине и прохрипел, "Побыстрее двигайся русская свинья!". Андрей, невольно яростно ощерился, глянув в сторону свирепого чеча. В голове вспыхнула мысль: - Так просто свою жизнь, этому скотине не отдам. Одного чеча, да зацеплю с собой!
  Вертолёт пролетел чуть правее, и видимо, заметив поляну, заложил крутой вираж. Возвратившись, облетел её, чуть снизившись. Нуха проводил вертолёт взглядом, стоя совершенно неподвижно, и думая при этом: " Эх, сюда бы гранатомёт хороший, пристрелянный. Можно было бы повалить этого летуна...
  Нуха, вдруг вспомнил, недавний случай...
  В окрестностях Ханкалы, знакомые бойцы из соединения Хаттаба, сбили "корову",- громадный вертолёт Ми - 26, полный молодых десантников, которые по рассказам, стояли внутри один рядом с другим, плечом к плечу, как сельди в бочке...
  Тогда федералы сообщали, что этих молодых в вертолёте было около ста двадцати человек...
  Реактивный снаряд, выпущенный из гранатомёта, нашёл сопло двигателя и вертолёт загорелся как факел, падая и после взрыва разбрасывая обрывки дюрали и вспыхивая языками белого пламени...
  Все боевики праздновали этот неожиданный успех, а федералы погнали из армии тех офицеров, кто отдал команду переброски в опасном районе, такого количества солдатиков, одновременно. Но мертвых уже было не вернуть...
  ... Когда вертолёт, ничего не заметив, улетел, Нуха, посовещавшись с боевиками, подозвал Гамзало и приказал: - Думаю, что федералы хватились БТРа и нам надо уходить отсюда, как можно быстрее. Так что отдаю их тебе - и показал рукой в сторону пленных ...
  Ну, ты знаешь, что с ними делать... Я тебе ещё троих бойцов оставлю, и ты, когда закончишь, догоняй нас...
  Подозвав трёх, особо свирепого вида чеченцев, он приказал им остаться с Гамзало.
  - А он знает, что делать - закончил Нуха свои распоряжения и засмеялся совсем беззлобно...
  После этого все чеченцы, подстелив под себя молитвенные коврики и сняв обувь, совершили полуденную молитву.
  Они встали на колени, лицом к востоку и, кланяясь до земли, замирая в таком положении на некоторое время, помолились Аллаху, благодаря его за удачу в этой засаде.
  Потом, закончив шептать привычные слова, обращенные к Всесильному и Всевидящему, они, огладив бороды двумя руками сверху вниз, поднялись с колен и, сложив коврики, запихнули их в рюкзаки...
  Когда позволяло время и место, они молились по пять раз в сутки и это привычное действие и эти знакомые с детства молитвы помогали им преодолевать и усталость, и голод, и боевые опасности, а единение в вере делало их всех, равными перед великим Аллахом, который обещал борцам за веру, райские кущи на небесах и своё благоволение здесь, на земле...
  ... Гамзало, выведя пленных на поляну, подвёл их к большому бревну и приказал лечь, головами к этому бревну, на живот, а руки приказал держать на затылке.
  В это время отряд, закинув за плечи трофейные автоматы, прошёл мимо и, выйдя на торную тропу, углубился в лес...
  На поляне осталось девять человек, пятеро русских солдатиков - пленных и четыре заросших, бородатых чеченца в камуфляже, которые выглядели как - то особенно мрачно и решительно.
  Оружие своё они положили на бревно, нисколько не беспокоясь, что русские смогут каким-то образом им сопротивляться...
  Эти чеченцы, уже не первый раз убивали русских солдат и знали, что стоить на глазах у них убить первого пленного, как оставшиеся, от ужаса приближающейся смерти, будут находиться в особом психологическом ступоре и станут, дрожа, умолять сохранить жизнь, обнимать им ноги, валяясь на земле, и плача, от предчувствия неизбежной смерти...
  Гамзало сходил в дом, принёс оттуда большой мясницкий нож, сверкавший под солнцем холодным свечением стали. Эльдар, самый молодой из чеченцев, стоял над солдатиками, лежащими за толстым бревном, вросшим в землю, и смотрел на русских пленных, как на баранов, которых должны были принести в жертву беспощадному Богу войны...
  Раньше, до начала войны за независимость, колхозный пасечник, старик Муса, часто сиживал на этом корявом бревне, любуясь закатом над величественными и живописными горами, окружавшими зелёную поляну.
  С той поры прошло не более двадцати лет, но старый пасечник умер, а в Чечню пришли новые люди и новые идеи.
  Развал Союза подтолкнул чеченских лидеров к мысли о независимости, а новая московская власть, вначале, смотрела на это сквозь пальцы, лишь бы чеченцы поддержали их.
  Ельцин сказал тогда знаменитую фразу: "Пусть каждый регион получит столько независимости, сколько сможет освоить".
  Он, вообще, вначале не был уверен, что удастся развалить Союз и даже слетал в Америку, чтобы заручиться поддержкой Вашингтона.
  А в России, в национальных республиках, искал союзников и задабривал местную клановую бюрократию разными, часто нелепыми и опасными обещаниями...
  И новые вожди чеченской республики восприняли это, как разрешение к отделению от России. Сразу вспомнили старые обиды и унижения, нанесённые, как во времена усмирения Кавказа, так и в советские времена, когда Сталин и коммунисты железной рукой подавили стремление к независимости, а в конце войны, в наказание чеченцам, сотрудничавшим с гитлеровцами, выслали всех чеченцев из родных мест.
  В масштабах Великой войны, эта операция была одной из сотен проведённых за эти страшные годы на просторах от Тихого океана, до Балтийского моря.
  А для чеченцев, это была национальная катастрофа...
  При Хрущёве чеченцев вернули, но многие, особенно молодые, затаили обиду...
  И вот великий Советский Союз рухнул, и кое-кто посчитал, что настало время поквитаться обидами...
  Появился и национальный герой, как и должно, было быть - военный, советский генерал, который и возглавил борьбу за независимость. И началась война, которая с той поры и не прекращалась...
  Эльдар в те годы учился в Ростове, но как только Москва ввела войска в Грозный, он вернулся в Чечню и ушел в лес. Он по временам возвращался в родное село и жил там, а по временам, когда война обострялась, уходил к боевикам, хотя кровь и ненависть ему уже опостылели.
  Но он не мог идти против своего народа, а точнее против призыва его вождей и потому, продолжал воевать, уже не понимая, зачем и почему гибнут люди с обеих сторон. Будь его воля - он бы устроился работать, женился бы и выстроив свой дом, зажил бы в нем на радость своей семье и людям.
  Поэтому Эльдар, в отличие от Гамзало, смотрел на русских без ненависти, понимая, что тех тоже гонят на войну российские чиновники, часто зарабатывающие на этой кровавой бойне большие деньги...
  Вот и сейчас он видел только стриженые головы молодых испуганных юношей и невольно содрогался от мысли, что эти, дрожащие от страха солдаты, будут скоро убиты, испытав перед смертью ужас бессмысленного и бесцельного уничтожения.
  Самый старший из них, видимо контрактник, лежал неподвижно, но по напряжённой спине было заметно, что он тоже переживает приближающееся последнее испытание своей воли и чувств.
  Эльдар вздохнул, достал сигарету и, чиркнув зажигалкой, закурил. Аромат дешевого табака распространился в воздухе. Сергей уловил этот аромат и, вздохнув, подумал: "Вот бы покурить, может быть в последний раз, в этой неудачной и всё-таки единственной и потому неповторимой жизни..."
  С поляны окружённой густым лесом со всех стороны, открывался замечательный вид на горы покрытые зеленью до серых, почти отвесных скалистых вершин, которые невесомыми громадами нависали над речными долинами, словно мрачные облака, обретшие каменную массивность и твёрдость.
  Чистый, прозрачный воздух создавал иллюзию легкой достижимости и близости этих гор и потому, казалось, что дойти до этих гор и этих прохладных, даже на вид снежников, можно необычайно просто.
  Под порывами легкого ветерка, листва на буковых деревьях трепетала и шум леса то стихал, то разгорался вновь, предчувствуя хорошую погоду на долгое время...
  Аромат окружающего лиственного леса, трав и цветов, растущих на луговине щекотал ноздри и заставлял дышать полной грудью.
  Молодой солдат, Анедченко, лежал с краю и потому мог, повернув голову, видеть эти горы и в полной мере ощущать красоту этой благословенной земли. Он прикрыл глаза и, вспомнив молитвы, которым его в раннем детстве учила бабушка, истовая богомолка, шептал: "Господи Иисусе, спаси и помилуй мя! А если удастся отсюда вырваться, буду жить, так как ты заповедовал. Только спаси меня и дай возможность жить и радоваться жизни, которую мы совсем не ценим, живя как обычно и как все"...
  Он вспомнил давний бой в облаве, когда они с Сергеем и Петровым окружили засаду и уничтожили чечей, и с надеждой вздохнул.
  Но страх и дурные предчувствия, которые приходят к людям в решающие минуты жизни, вновь заставили его беспомощно молиться.
  ...Дальше, он уверял Бога, что если спасётся, то переменится и, например, не будет пить бражку, которую готовили знакомые ребята из автороты; не будет, запершись в туалете, привычно заниматься рукоблудием, после просмотра дурацких фильмов с полуобнажёнными красотками; напишет родителям письмо, в котором попросит у них прощения за все свои плохие поступки и даже слова...
  Он с отвращением, вдруг вспомнил сладковатый запах "конопли" и дурноту, которая вскоре сменяется смешливым настроением...
  Наблюдая, как другие бессмысленно смеются после того, как покурят "травки", он каждый раз давал себе слово не курить больше, но по слабости характера раз за разом делал это, уже привыкая к противному "зелью"...
  Чеченцы, между тем, о чём-то громко переговаривались и особенно спорили Гамзало и Эльдар. Гамзало почти рычал и, злобно блестя единственным глазом, по временам взглядывая в сторону пленных, лежащих за стволом, а потом переводил свой глаз на острый, и плоско-широкий длинный нож в руке.
  Наконец, Гамзало победил в этом споре. Подойдя к пленникам и пнув лежащего с краю Анедченко, приказал: - Ну, ты, "русская свинья", вставай!
  Анедченко, дрожа крупной дрожью, поднялся и Гамзало схватив его за локоть, поволок на противоположную сторону бревна, чуть подальше от лежащих сослуживцев. Там, он приказал встать пленному на колени, подталкивая обезумевшего от страха приближающейся смерти, солдатика.
  "Боже! Что они собираются со мной делать? - вскинулся Анедченко.
  - Я ничего плохого не сделал: ни этим бородатым страшным чеченцам, ни их родным или знакомым... Я даже стрелять из автомата по настоящему не умею, а убить другого человека - для меня проблема. Я и кошки-то не убил за свою жизнь... Боже спаси и помоги!"
  Он совсем забыл о той взорванной чеченской засаде. В такой момент, даже память отказывалась говорить ему самому правду.
  Анедченко никак не мог, а скорее не хотел понять, чего хотят от него эти злобные чечи, и когда Гамзало попытался его повалить, он изо всех сил стал сопротивляться. Завязалась борьба. Подскочивший Ахмед, стал выворачивать ему правую руку. Тут Анедченко, понимая, что его хотят убить, заплакал, завыл от ужаса и стал умолять, ухмыляющихся чечей.
  - Дяденьки! - ныл он. - Я ничего плохого вам не делал. Отпустите меня. Я за вас богу молиться буду!
  Анедченко сопротивлялся как мог, а страх смерти делал его очень сильным. Но именно это сопротивление и раздражало чечей. Его вопли и мольбы, только разжигали в его мучителях ещё большую злобу.
  Они, конечно, вспомнили о друзьях, родных и близких, убитых этими русскими, пришедшими на их землю с оружием в руках. Подошедшие к уже ставшему на колени трусливому русскому, они ещё больше ненавидели его за эту трусость и эти жалкие слова, похожие на последнюю молитву. А он, уже совсем забыв о человеческом достоинстве, умолял сжалиться над ним и оставить ему его молодую, только начинающуюся жизнь.
  - Я не хочу умирать, - признавался он перед всеми, воющим голосом. - Я ещё молодой и хочу жить!!! Простите меня...
  Ахмед, оскалил зубы в ярости и отвращении и проговорил, издеваясь:
  - На том свете тебя пожалеют...
  И вдруг, разъярившись, выхватил нож, висевший в чехле на боку, и несколько раз ударил им, сверху вниз, по голове и шее Анедченко.
  Стоя на коленях и склонив голову почти до земли, молодой солдатик не видел этих ударов и ему показалось, что его били кувалдой по голове. Он почувствовал, как в волосах, а потом, перетекая на шею, полилось что-то горячее и липкое...
  Тут от охватившего его смертного ужаса, от боли и кружения в голове, завыл ещё громче и Гамзало, зажав ногами, обезумевшего от страха, надвигающейся смерти русского, как овцу при стрижке шерсти, высоко замахнулся и ударил его большим ножом, как саблей, куда-то между головой и плечом. Из перерубленной шеи, на зелёную траву толстой струёй хлынула горячая, красная кровь...
  Звериный вой Анедченко смолк и он, повалившись на окровавленную землю, наконец-то потерял сознание - эту последнюю связь с реальным миром. Гамзало, ударил его ещё несколько раз для верности и, убедившись, что тот мёртв, отрубил ему голову несколькими ударами тяжёлого ножа. Потом, брезгливо морщась, вытер окровавленные ладони о грязные брюки, и поправил автомат за спиной. Эльдар в это время, нервно закурил новую сигарету, старательно отводя глаза от отвратительной сцены убийства. Он к этим жестокостям Гамзало никак не мог привыкнуть...
  Сергей, слыша эти вопли и жалкие мольбы молодого солдата, в какой-то момент потерял страх смерти и в его сознании осталась только ненависть к мучителям, ярость и жажда ответного убийства.
  "Звери! Животные!", - билась одна мысль, в его оглушённом контузией и всем происходящем сознании.
  И вдруг, наступило холодное, отрешенное понимание того, что надо делать! И хотя следующая очередь была не его, он поднялся, держа руки за головой на затылке и проговорил, почти спокойно и внятно: - Следующим убейте меня... Только дайте покурить напоследок, перед смертью...
  Гамзало удивился, и разочарованно ощерился в ухмылке, услышав эту необычную просьбу от трусливых русских, но кивнул головой, разрешая.
  Сергей не курил уже лет десять и потому, когда Эльдар, чиркнул зажигалкой, подошёл, дал ему сигарету и, он первый раз глубоко затянулся и закашлялся, согнулся почти пополам от мучительных спазм в горле, сделал несколько невольных шагов в сторону Гамзало, который смотрел на него с нескрываемым пренебрежительным презрением...
  Это пренебрежение его и погубило!
  Сблизившись с одноглазым боевиком, этот странный русский, вдруг, молниеносно выпрямляясь, схватил расслабленную руку Гамзало, державшую нож и крутанул вниз и в сторону. Одноглазый чеченец, охнув от боли, выпустил нож и согнулся почти до земли, а потом упал на колени... Остальные чечи, словно заколдованные решительностью этого русского, стояли оцепенев, не веря своим глазам. Да к тому же, их автоматы лежали на бревне и они даже если бы хотели, то ничего не могли сделать...
  Держа левой рукой обезумевшего от боли чеченца - его плечевой сустав хрустнул и сломался - Сергей, подхватив правой рукой, нож с травы, ударил им Гамзало, несколько раз изо всех сил и тот ткнулся окровавленной головой в землю, Соловьёв в два прыжка достиг бревна схватил один автомат и короткими очередями: в начале добил Гамзало, а потом расстрелял Ахмеда и Эльдара, которые так ничего и не поняли в том, что произошло. Четвёртый чеченец, побежал в сторону избушки и, заскочив в неё, спрятался там, тоже не совсем соображая, что делает.
  Сергей между тем крикнул страшным голосом: - Вставайте салаги. Хватайте автоматы и слушайте меня... Быстро! - рявкнул он, не отрывая взгляда от домика...
  Петров первым преодолел замешательство и страх, подхватил один из автоматов, другой бросил Хвиру, коренастому круглолицему ефрейтору из их взвода.
  Подскочив к Эльдару и заметив, что он шевелится, перевёл автомат на одиночные выстрелы и, приставив ствол к голове, выстрелил. Эльдар дёрнулся и умер мгновенно. Потом Петров подбежал к Ахмаду и проделал тот же приём.
  - Держи дверь под прицелом - приказал Сергей, Петрову и тот залёг за ствол и, проверяя, ударил короткой очередью по окну домика. Зазвенело стекло, на землю посыпались осколки...
  Сергей, не теряя ни минуты, обыскал мёртвых чечей, и снял с них несколько гранат. Побежал по кругу, стараясь зайти к домику с противоположной стороны.
  Обогнув его, он перебежками, припадая к земле, а потом вскакивая, приблизился к разбитому окну с тыла. Вновь короткой очередью, Петров ударил по двери, и в этот момент Сергей обогнул угол и, собравшись, метнул внутрь гранату, а сам в броске упал, сжавшись, на траву...
  Грянул взрыв из окна и растворившейся двери вылетели клубы дыма и после, изнутри раздались стоны. Переждав несколько минут, Сергей вскочил, подбежал к двери и пнув её вытянутой ногой и в образовавшуюся щель несколько раз выстрелил внутрь. Немного подождав, он, держа автомат у плеча, вошёл внутрь, и тотчас, оттуда раздался глухой одиночный выстрел.
  Вскоре Сергей вышел из избушки, держа ещё пару гранат в руке и криво улыбаясь, подошёл к молодым, которые при его приближении, невольно, встали и подобрались.
  Сергей ухмыльнулся, махнул рукой и нервно зевнув, приказал:
  - Петров. Ты встань вот там и секи поляну. А вы - он обратился к Хвиру и Бондарю, - снимите с убитых башмаки и принесите сюда.
  Он сел на ствол, и увидев в траве, упавшую сигарету прикурил и теперь уже по настоящему затянулся, выпуская дым длинной струйкой в воздух...
  Петров стоял рядом с ним и преданными глазами смотрел на Соловьёва, ещё не до конца веря в то, что он остался жив.
  Опасливо озираясь на убитых, Хвир и Бондарь - четвёртый из оставшихся в живых русских, дрожащими руками снимали обувь и бросали её к бревну... - Пары не перепутайте - прикрикнул на них Сергей и повернулся к Петрову:
  - А ты ничего, молодец, всё сразу понял - похвалил он его, и тот, широко улыбаясь, ответил:
  - А я тоже уже думал, как им не даться, как не быть овцой на заклание...
  Я уже хотел вскочить, и кинуться на этого Гамзало, да вы меня опередили. Он почему-то стал обращаться к Соловьёву на вы...
  Сергей, между тем, примерял ботинки Гамзало и, не обращая внимания на вонючий запах потных ног, стал обуваться...
  Молодые последовали его примеру. Казалось, что о мёртвом и лежащем тут же неподалёку обезглавленном Анедченко, они на время забыли...
  Обувшись, Сергей встал, потопав ногами, убедился, что башмаки впору, приказал:
  - Теперь каждый берёт автомат, по гранате и надо будет уходить отсюда, пока остальные чечи не вернулись. Они, может быть, слышали выстрелы и взрыв... Но перед этим спрячем тело Анедченко в лесу, чтобы потом вернуться и похоронить... А сейчас надо поскорее уходить...
  Молодые подхватили обмякшее тело мертвого Анедченко за ноги за руки, и, стараясь не смотреть на него, понесли в лес. Сергей, осторожно взял отрезанную голову, глядящую мертвыми, остекленелыми глазами, за волосы и пошёл следом, всё время оглядывался назад, в ту сторону, откуда могли появиться бандиты.
  "Теперь они, вернувшись, кинутся вдогонку по тропе в сторону подбитого БТРа, а мы, пойдём в обратную сторону и, спрятавшись, дождёмся ночи, а там будем выходить к нашим блокпостам".
  ...Он приблизительно представлял себе, в какой стороне находится ближайший из них...
  
  
  ...Нуха, услышал далёкие автоматные очереди в стороне покинутой пасеки, уже на гребне водораздела. Он оставил свою команду и стал слушать. Вдруг, уже более отчётливо раздался взрыв гранаты и одиночные выстрелы. "Добивают - подумал он и спросил своего заместителя Руслана, здоровенного бородатого ингуша:
  - Что там могло случиться? Гамзало опытный боец! Неужели на них напали федералы?
  О том, что могли взбунтоваться пленные, никто даже и не подумал. Руслан покачал головой и стал всматриваться в сторону той луговины, словно мог что-то рассмотреть сквозь километровые чащи...
  - Вернись туда и всё проверь, но в бой с федералами не ввязывайся - приказал ему Нуха. - Возьми с собой трёх... нет, пять человек и будь осторожен...
  Отряд разделился. С Нухой продолжили движение вперёд чуть более десяти человек, а Руслан с остальными, большинство из которых были его земляками, повернули назад и, проверяя оружие на ходу, заторопились в долину...
  Нуха шёл в середине людской цепочки и видел перед собой только спину впереди идущего наёмника из Арабских эмиратов, который плохо знал чеченский, но сносно, правда, с акцентом говорил по-русски. Когда его готовили к заброске, то обучили немного русскому языку...
  Командир отряда, обдумывал, что могло случиться внизу, на пасеке. И вдруг в памяти всплыло лицо контуженного контрактника, его смелый, прямой взгляд и преждевременные морщинки между бровей...
  "Он мне сразу не понравился - размышлял Нуха, автоматически переставляя ноги по каменистой тропе. - Такие лица бывают только у решительных людей. Ему припомнились шрамы на коротко стриженой голове русского и теперь, Нуха был почти уверен, что на поляне случилась беда и что на Гамзало и остальных чеченцев напал первым этот контрактник, а потом, наверное, подхватились и остальные солдаты...
  - Надо научиться доверять себе, - невольно вздохнув, подумал он.
  - Этот русский мне сразу не понравился... От него исходило нечто непокорное сильное и злое... В следующий раз буду приказывать расстреливать контрактников на месте, а молодых угонять в зиндан. Эти без командиров, как послушные бараны, будут делать всё, что им прикажут...
  Нуха ещё раз вздохнул и в полуулыбке обнажив ровные белые зубы без единого дефекта, резюмировал:
  "Жертвы цивилизации... Сейчас эти восемнадцатилетние салаги, особенно горожане, как-то по-детски несамостоятельны и трусливы. Они и в армии держатся стадом, а когда расстреливаешь таких, то они могут и обмочится от страха..."
  ... Нуха вспомнил вдруг Москву, нефтехимический институт, в котором из поколения в поколение учились чеченцы из знатных семей. Вспомнил он и общежитие, в котором они жили вместе с русскими парнями.
  Там, в России, он иногда встречал совсем других русских мужиков: часто неулыбчивых, молчаливых, но спокойных и доброжелательных, когда удавалось их разговорить. В драках, между общагами они были хладнокровно жестокими и даже свирепыми...
  
  ... Они шли по густому, красивому горному лесу уже несколько часов. Переходя вброд небольшие чистые ручьи, попадавшиеся на пути, Нуха, зачерпывая воду ладонью, смывал с лица пот, а потом выпивал несколько глотков воды с ладони сложенной черпаком.
  Тропа петляя, то поднималась на клоны холмов, то спускалась в долины, уводя боевиков всё дальше и дальше от людских поселений и дорог...
  Размеренно шагая всё вперёд и вперёд, не замечая окружающего ландшафта, словно забывшись на некоторое время, Нуха вспоминал давно прошедшее и совсем недавно произошедшее, и с тоской думал: "Напрасно этот дурак Горбачёв, затеял эту "перестройку. В Союзе все тогда жили, как жители одной страны. Никому и в голову не могло прийти, чтобы разделиться и образовать отдельные государства...
  - Эту "перестройку" бюрократы - националисты затеяли, а Горбачёв просто всех сдал, чтобы перед западниками покрасоваться. Людей сбили с толку и все, вместо того, чтобы работать или продолжать учится, заговорили о демократии и о выборах. А этим воспользовались плохие люди", - заключил Нуха, свои размышления...
  В те, уже далёкие времена, он вернулся из Москвы в Чечню, увидел, что и здесь люди, словно бузы напившись, сошли с ума, помешались на политике и на независимости. Собирались на площадях, танцевали хороводом, разжигая себя, а потом вспоминали историю, все обиды чеченцев, подлинные и вымышленные...
  Потом, разогретые вином и разговорами, снова начинали плясать, отбивая ногами простой, но завораживающий общий ритм...
  Потом появился генерал Джохар Дудаев и все стали говорить об отделении от России. Тогда и Нуха поверил генералу и стал через друзей входить в систему новой власти...
  А потом, как всегда бывало, пришли русские танки, чтобы подавить волнения. Однако на узких улочках Грозного много бронированных машин побили из гранатомётов и русские ребята - молодые танкисты, выпрыгивали из подбитых танков, умирали под перекрёстным огнём автоматов. Их трупы ещё долго валялись на улицах, как трупы дохлых собак...
  Потом прилетели русские самолёты и стали бомбить Грозный, разбив его в пух и прах, почти так, как немцы в своё время разбили Сталинград...
  Потом пришли регулярные войска и Нуха вместе с друзьями, ушёл в лес воевать с "федералами", с русскими собаками.
  Вспомнил Нуха и нападение на Буденновск, и захват госпиталя с заложниками. Тогда все боевики уже собирались умереть, в этом окружённом "спецназом" госпитале.
  Но хитрый и смелый Басаев, тянул время, торговался, а потом после переговоров с русским премьером, Басаев выторговал свободу и даже охрану для уехавших из госпиталя, героев - чеченцев. В Чечне их встречали как победителей и смеялись над трусливыми русскими...
  Но с той поры, в Чечне, становилось хуже и хуже...
  ... Шедшие впереди боевики вдруг остановились и Нуха, автоматически сдёрнув с плеча автомат, шагнул с тропы в лес и встал за дерево. - Олень! Олень! - разнеслось по цепочке и через время отряд вновь тронулся вперёд. Нуха продолжил вспоминать прошедшее...
  ... Но ещё тогда, когда счастливые и гордые чеченцы на автобусах возвращались в Чечню, на обочинах русских дорог, Нуха уже видел вот такие же неулыбчивые лица, как у этого контуженного контрактника, у спецназовцев, стоящих в оцеплении.
  Эти люди, судя по всему, были не согласны с толстым, косноязычным российским премьером, который вел переговоры с Басаевым...
  Будь их воля, они не отпустили бы боевиков живыми - ведь за ними уже вился кровавый след, в том числе и в Будённовске, где они постреляли милиционеров и охрану города... На них была кровь русских людей...
  Но, тогда, ожесточение с двух сторон только начинало разгораться...
  Нуха вдруг вспомнил круглое лицо русского подполковника, который продавал боевикам российское оружие, которое часто было ещё в заводской упаковке.
  Его маленькие глаза постоянно перебегали с предмета на предмет, и он старался не смотреть в глаза тем, с кем он договаривался и от кого получал зелёные доллары, часто в нераспечатанных пачках.
  Потом, этот подполковник, посаженный боевиками на "долларовый крючок", стал "сдавать" боевикам важные военные тайны, и полевые командиры, в горах, узнавали планы наступлений и маршруты военных конвоев, раньше, чем федералы на передовой.
  Вспомнил Нуха и майора, из тылового склада, который продавал чеченцам бензин и соляру, а на эти деньги, строил где-то в Подмосковье роскошную дачу. "Если бы не продажность некоторых русских офицеров, иногда высокопоставленных, то мы бы и года, даже в горах не продержались..."
  Эти русские ему были особенно противны, потому что они были продажны и верили только в деньги. А в войне, и на Кавказе таких не любят и презирают. "Верующий человек, всегда в первую очередь думает о Боге, а потом уже о благах жизни - заключил Нуха, остановился поправил тяжёлый рюкзак и автомат, и продолжил путь...
  ... Во время перестройки незаметно, мусульманская вера в Чечне окрепла и сплотила народ. А как началась война, то в страну стали проникать арабские исламисты, некоторые из них стали полевыми командирами, а знаменитый Хаттаб, стал одним из вдохновителей и командиров войны за независимость. Нуха ещё по прошлому году, знал Хаттаба и его удивила стойкая вера этого бородача, не терпевшая компромиссов.
  Однажды Хаттаб, в лагере подготовки боевиков, увидел женщину и в негодовании закрыв лицо руками приказал тотчас убрать её из расположения отряда. Ему попробовали объяснить, что это мед фельдшер, которая лечит раненных, но он настоял на своём...
  Именно такие фанатики ислама никакого значения не предавали деньгам, богатству или жизненному комфорту. И именно им приходили деньги из-за рубежа, из исламских центров на Ближнем Востоке на оплату оружия, наёмников и русских взяточников. Все знали, что эти люди безукоризненно честны и преданы делу борьбы с неверными...
  Вдруг Нуха вновь представил себе прямой взгляд и жёсткое лицо этого русского контрактника и подумал, что в следующий раз будет доверять своему чувству опасности и расстреливать не только контрактников, но и всякого, чьё лицо ему не понравится.
  Он ещё раз представил себе лицо того подполковника, сравнил с лицом контрактника и брезгливо усмехнувшись подумал: "И таких тоже надо расстреливать, потому что они могут и родную мать за деньги продать. Они служат тем, кто им больше даст. И хорошо, что среди федералов, таких, с бегающими глазами, становится всё больше. Они нам помогают, как иногда не может помочь самое страшное оружие..."
  До войны, он мало смотрел на лица. Они ему были неинтересны, может быть ещё и потому, что были неопасны. Но на фронте, невольно становишься психологом и это помогает отличать опасных людей от неопасных, и трусов от храбрецов.
  Во время войны, он видел много лиц русских солдат, иногда безусых, робких и даже жалких, но иногда встречались вот такие жёсткие, холодные и даже суровые лица, как у этого контуженного взрывом, федерала...
  Вспомнив синеватую наколку на тыльной стороне предплечья у контрактника, Нуха подумал: "Наверное, уже и сидел человек в лагерях, а потому был готов на многое... Лучше бы я его сразу дострелил, - со вздохом пожалел чеченец.
  - Надо было их всех, тогда же, у взорванного БТРа кончать".
  Нуха ещё раз вздохнул, перешагивая через толстое, упавшее поперёк тропы старое, полусгнившее дерево...
  
  ... Молодые шли за Сергеем, стараясь не отставать, тяжело дыша и вытирая пот с грязных похудевших лиц. Но, что значил этот пот и даже чувство голода, когда они ещё помнили этот животный страх гибели и сознавали, что спаслись по невероятной случайности, от реальной злой смерти в руках чеченских бандитов.
  Все они ещё помнили предсмертные вопли ужаса и мольбы Анедченко, которые их деморализовали и напугали до психического ступора...
  Они бы так и пошли под нож Гамзало, если бы не этот загадочный контрактник, на которого эти молодые солдаты, сейчас, смотрели как на сказочного героя - супермена.
  Для них, он в течении этого дня, стал настоящим боевым командиром, за которого они готовы теперь и умирать, ибо именно он спас их молодые жизни, он избавил их от этого предсмертного ужаса перед свирепыми чечами, которые откровенно издевались над трусостью русских...
  Петров замыкал короткую цепочку и шёл, внимательно поглядывая по сторонам и назад, держа автомат наизготовку. "Живым в следующий раз не дамся! - думал он. - Суки чечи, поиздевались над бедным Анедченко и зарезали, как свинью... Но, слава богу, так же жестоко и неумолимо разобрался с ними Сергей".
  Петров глянул вперёд и увидел, как Соловьёв, ровно и спокойно шагал впереди, ловко ориентируясь в лесу и выбирая самый удобный путь среди чащоб и древесных завалов.
  В его умении ориентироваться, в его спокойствии, чувствовалась необыкновенная сила характера. И в нем была харизма незаурядной личности, которая проявляется в экстремальных условиях и теперь ставшая очевидной для молодых солдатиков.
  Петров вдруг, словно споткнувшись, подумал: "Таких мужиков, наверное, и женщины любят до самозабвения. Наверное, такой характер описывал Достоевский в своём Ставрогине..."
  ...До армии, он пристрастился читать, что попадало. Однажды попал на Достоевского. Роман назывался "Бесы" и, прочитав несколько страниц, он бросил все дела и читал, не отрываясь, весь вечер и половину ночи...
  Утром, он проснулся и, вспоминая роман и Ставрогина, главного героя повествования, решил с молодым упорством, что теперь есть человек, которому он хотел бы подражать, и на которого хотел бы быть похожим...
  Он вспомнил год перед армией, который провёл за книжками. Из техникума его исключили за пропуски, а пропуски были, потому что ему до смерти надоело ходить через вечер в техникум и учиться, тогда, когда его сверстники ходили в спортзал или на танцы, нисколько не заботясь о несданных зачётах или невыполненных чертежах...
  Он, конечно, старался сделать чертежи, целыми воскресными днями колдовал над чертёжной доской, но каждый раз, уже готовый чертёж, весь исчёрканный поправками, ему возвращал худой и желчный преподаватель черчения...
  Вот он и перестал ходить на занятия в тот день, когда был урок черчения, а целый холодный зимний вечер с портфелем за спиной слонялся по заснеженному посёлку ожидая времени, когда можно было возвратиться домой, "после занятий"...
  В конце концов, его разоблачили, когда к ним домой из техникума приехала преподавательница физики. Петров в это время пытался чертить, но, услышав знакомый голос в прихожей, быстро переоделся и вылез в форточку, на улицу. О чем говорили родители и их знакомая учительница физики он не слышал, но в техникум ходить перестал, а вскоре уехал работать в дальнюю командировку... Этот год был трудным временем, когда казалось, что его жизнь навсегда вывалилась из протоптанной жизненной колеи.
  Одиночество в восемнадцать лет оглушило Петрова и заставило искать свой путь. А так как времени было достаточно, то он и погрузился в мир книг, где совершенно случайно наткнулся на характер Ставрогина, который на какое-то время послужил для него примером сильной личности достойной подражания. А кто же не мечтает в семнадцать лет стать суперменом?!
  Петров вдруг невольно улыбнулся, вспомнив, что в газете недавно прочитал о пацане, который несколько лет пил бензин, чтобы стать трансформером...
  "Вот и я таким же дураком и фантазёром был. Вот и мне хотелось себя проверить и поэтому, я и напросился в Чечню..."
  А теперь, перед ним был пример настоящего героизма, и от этого в душе молодого солдата поднималось чувство радости и благодарности к Сергею Соловьёву.
  Петров давно уже понял, что Соловьев сидел, и узнал это не только по наколкам на мускулистых руках.
  Но прямо спросить об этом он не мог, потому что молчание Сергея выстраивало стену отчуждения между ним и остальными солдатами. А по его поведению в бою и потому, как он спокойно и уверено командовал в нужное время и в нужном месте, Петров догадался, что Соловей, как его звали за спиной молодые, повоевал уже и до Чечни.
  "Странный он человек, но хороший, - подвёл итог, Петров. - Молодых не обижает, но и жалеть не жалеет, а относится как к равным. Видно было, что он привык к суровой жизни для себя, но и других не нянчил, а тыкал носом в то, что надо было усвоить молодым, для их же пользы и сохранения жизни"...
  ... Сергей уводил свою команду в чащу густого леса, в места каменистые и ущелистые, избегая удобных распадков и ровных долин, по которым человек обычно и прокладывает свои тропы, и где они могли случайно нарваться на дозор чечей или на их базу...
  Когда солнце зашло, они, поднявшись вдоль маленького ручейка повыше в горы, расположились на ночлег. Сверху над их стоянкой, вступая каменным отрогом в лесной массив, спускались серые отвесные скалы, а снизу и впереди видна была широкая лесистая долина, по горизонту окружённая высокими голыми, изломанными хребтами...
  Сергей остановился неподалеку от ручья, скачущему по спрятанному в раскидистом папоротнике, между покрытыми мхом валунами, руслу. Попив воды, он вытер уже ставшие щетинистыми, шершавые щёки и приказал:
  - Здесь будем ночевать, - он осмотрел внимательные лица солдат, - а на рассвете осторожно спустимся в долину и выходим к своим...
  Молодые послушно закивали, не решаясь расслабиться.
  - Спим по очереди, - продолжил Сергей. - Один, обязательно будет сидеть на стрёме, - он невольно улыбнулся, поняв, что говорит совсем не по-армейски.
  - Устроимся здесь, - и Сергей показал на скальный уступ, с которого хорошо были видны леса в обе стороны долины.
  - Если что увидите или услышите, сразу не стреляйте, а в начале определите, что это. Тут оленей много и они ночью могут ходить и трещать ветками...
  И вообще правило, которое вам надо запомнить: - Стрелять можно только по видимой цели...
  Сергей сделал паузу, посмотрел на солдат, правильно ли они его поняли, и продолжил:
  - Сменяться будем через час... Первым заступает Петров, вторым - Бондарь, потом Хвир. Я встану в дозор часа в два, а уже в три будем потихонечку выступать... У кого с башмаками проблемы, сделайте стельки из травы. Ложитесь все рядом - так теплее...
  Сергей отошёл чуть в сторону нарвал травы и часть подстелил под себя, а часть оставил, чтобы прикрыться ночью. Молодые без команды сделали так же, хотя все зверски устали и двигаться совсем не хотелось...
  ... Петров, подхватив автомат, ушел на пост к скале, а остальные легли вплотную друг к другу и почти сразу уснули. Сергей, угревшись тоже чутко задремал, но изредка открывал глаза осматривался и снова закрывал их...
  Он во всех подробностях вспоминал прошедший день, и невольно покачивал, ещё неловкой и тяжёлой после контузии головой...
  Воспоминания, раз за разом возвращали его к той поляне перед пасекой, и раз за разом, он слышал вопли, обезумевшего от страха Анедченко...
  "Казалось бы, после всего, что я пережил за свою жизнь: и войну в Афгане, и смерть товарищей, и бандитский беспредел в лагерях, - мог бы, наверное, уже и разочароваться в жизни, а ведь на самом деле этого нет, и надеюсь, что долго ещё не будет"...
  Ему вдруг, вспомнились Питерские хулиганы, и странно, что он о них подумал почти с нежностью.
  "Ведь они были свои, хотя и мерзавцы и негодяи... И ведь, вполне может быть, что кто-то из них сегодня служит в армии и может быть находится здесь в Чечне, и может быть так же как мы, воюет с боевиками, которые и для него стали бандитами, которые пытаются развалить нашу страну, нашу родину, которая называется Россией... Мы с ними с этими хулиганами "одной крови" и придётся, я могу умереть за таких как они, несмотря на их "бандитские понты" и пьяный гонор...
  Услышав тихий шум в траве неподалёку, он отвлёкся, но, убедившись, что это какая-то шальная мышка пробежала по своим делам, вновь вернулся к размышлениям...
  "Ещё пять лет назад, скажи мне кто, что я стану российским патриотом, я бы расхохотался. Но сегодня, я и есть патриот, потому что думаю о своей стране, как о самом родном месте в мире...
  Пусть пока не всё нравится, в том, что делают и говорят и российские политики и простые русские люди, но именно эта война, обнаружила во многих молодых ребятах, эту, до поры до времени скрытую любовь к своей стране и своему многострадальному народу"...
  Сергей лежал, расслабившись и постепенно приходила дремота, захватывающая и мозг и тело.
  "Подремать бы, - подумал он, - завтра будет трудный день, и надо хотя бы немного отдохнуть". Он зевнул и, подогнув колени поближе к подбородку, заснул, осторожно и чутко, как спят дикие звери, уже перед недалёким рассветом...
  ... Петров, устроившись поудобнее, прислонился спиной к теплому ещё камню, первое время напряжённо вглядывался и вслушивался в окружавший его лес... Где-то, на другой стороне долины затявкал, а потом завыл шакал и из другой части леса ему ответил другой....
  Деревья кругом, казалось, стояли высокой непроходимой стеной и невольно рождали чувство тревоги и опасности, могущей просочится или перескочить через неё...
  ... Через время, он, глядя на тёмный, загадочный лес, начал вспоминать свои детские походы в далёкие леса, речку, петляющую по широкому болоту, высокие берега, поросшие осокой и развалины бывшей колхозной конюшни, с полу-обвалившейся крышей, в тёмных углах которой гнездились летучие мыши. Они, на закате солнца, вылетали из своего убежища и неслышно носились над болотом, то, проявляясь на фоне ещё светлеющего неба, то, пропадая во тьме наступающей ночи.
  У костра было тепло и уютно, хотя старшие ребята, чтобы напугать младших, начинали рассказывать разные страшные истории о домовых, живущих в бабушкиных сундуках, или о привидениях появляющихся на кладбищах в длинные лунные ночи.
  Вдруг, Петров услышал какое-то движение в кустах за ручьём. Там что-то треснуло, и казалось зашевелилось. Петров крепче сжал автомат и, стиснув зубы, до вибрации в ушных перепонках, стал вслушиваться.
  Но звук больше не повторялся и Петров постепенно успокоился, хотя подумал, что здешний лес, теперь на всю жизнь останется для него враждебным, как и его обитатели, и даже люди, живущие в этих местах.
  Чеченцы, после всего увиденного и услышанного о них, в его сознании сохранятся как враги, которые не просто убивают, как это и бывает на каждой войне, но ещё и убивают зверски, отрезая головы, носы и уши, тем самым, стараясь деморализовать молодых солдат своей жестокостью.
  Однако в ответ, они вызывают только ненависть и жестокость со стороны федералов.
  Петров спросил сам себя: "Тогда зачем они это делают? Или не знают, не ожидают ответной реакции?.. Или они нас так горделиво презирают, что уже и за мужчин не считают?"
  И сам себе ответил: "У них своя вера, которая обещает им за убийство "неверных" награду на небесах, после смерти. А мы все в Бога не верим и потому, нам страшно умирать, - кажется, что смерть - это уже какая-то пропасть, попадая в которую мы все перестаём существовать и потому, часто совсем непонятно, зачем мы родились, выросли, жили и живём...
  Наверное, мы просто все извратились невольно, потому что все как бараны, и газеты одни и те же читаем и по "телику" одни и те же новости и программы смотрим...
  Мы почти уверены, что Бога нет, потому что, живя в таком болоте страстей и жадности, не хотим обращать внимания на христианские принципы жизни"...
  Он вспомнил строки из Библии: "Возлюби ближнего, как самого себя..." и невольно улыбнулся.
  "Кажется, что чеченцы иногда правду говорят, что мы, русские, живём как свиньи, не уважая старших, не боясь Бога, "возлюбя" деньги больше всего...
  - Но не все же, - невольно возразил он сам себе. - Для меня деньги ничего не значат, потому что я и без них был весел и счастлив на гражданке...
  Только здесь я, вдруг начал понимать, что я тоже могу умереть, умереть жалко и нелепо..."
  Размышляя над этим, Петров даже забыл об опасности и поклялся себе, что если удастся вернуться живым к себе домой, то он начнёт ходить в церковь и будет каждый раз ставить свечку за упокой души бедного Анедченко, который погиб такой страшной и бессмысленной смертью...
  ... Он, детство которого прошло в одном из пригородов далёкого сибирского города, был в своё время крещён матерью совсем не по вере, а потому, что все так делали, на всякий случай.
  С той поры, он запомнил маленькую деревянную церковь на краю большой берёзовой рощи, полумрак внутри и суровые лица на иконах, бородатого священника в чёрной длинной рясе.
  Вырастая, он стал забывать о церкви и о вере, потому что все кругом воспринимали хождение в церковь, как некий ненужный и даже смешной ритуал. Точно так же, его сверстники стеснялись носить крестики на шее. Был и у него такой крестик, который валялся в куче ненужных мелких вещей в ящике комода.
  И только сейчас, посмотрев и прочувствовав, как страшно умирать, не понимая смысла жизни и страшась внезапной смерти, он дал себе слово, что по возвращении домой, он найдёт этот крестик и будет его носить на шее, как это делают настоящие верующие...
  В стороне ручья, вдруг снова что-то треснуло и Петров, изо всех сил стал всматриваться в том направлении. Вдруг, он услышал стук копыт по камню и, с облегчением выдохнув воздух, понял, что это олень приходил на водопой. Зрение у молодого солдата было отличное и несмотря на темноту, ему показалось, что он различил мелькание оленьего силуэта среди кустов орешника, растущего на берегу ручья...
  ... Засыпая, Сергей Соловьёв вспоминал чувство страха, сковывавшее пленных, словно невидимые путы, вспомнил детали отрезания головы беспощадным Гамзало, а потом и свои действия, после того как решил так просто свою жизнь не отдавать.
  На молодых в тот момент надежды не было никакой. "Зато сейчас - думал он - молодые что - то поняли в боевой жизни и готовы постоять за себя да и за меня тоже. Я это чувствую по их глазам и взглядам".
  Вспомнился Афган, тропы, по которым моджахеды приходили в долины и устраивали засады или минировали дороги...
  Сколько грузовиков и БТРов было там взорвано и сожжено. И основные потери приходились у советских войск именно на такие засады на горных дорогах...
  Заснул он незаметно, а проснулся, когда на горы опустилась ночь, и Петров пришёл, чтобы разбудить Бондаря. Тот мычал, и никак не хотел просыпаться, а потом вдруг вскочил и схватился за автомат, тараща глаза... Едва удалось ему втолковать, что надо идти в караул
  Наконец Бондарь ушёл на "пост", а Петров тяжело вздыхая, повозился на земле устраиваясь и вскоре заснул, засопел тихо и ровно...
  А Сергей, вспомнил случай из детства, когда он, как сегодня Анедченко испугался до ужаса, до панической истерики. Это было в пятом или шестом классе, и они с приятелем ходили на футбол, а назад возвращались через вражеский район, в котором, по рассказам очевидцев, жили ужасные хулиганы и, самый страшный среди них - Горелый, парень у которого кожа на лице после ожога, была собрана в страшную гримасу.
  И вот тогда, проходя по улице, они увидели этих хулиганов, которые набросились на них. И Горелый схватил Сергея, а тот, от внезапного ужаса закрыв голову руками, заверещал как заяц...
  Напарник Сергея, вёл се6я достойно, отбивался от остальных, и в конце концов, они миновали опасное место. Но Сергею было очень стыдно за свое малодушие перед своим товарищем, но больше всего перед собой.
  Даже сегодня, эти воспоминания вызвали у него чувство вины и сожаления. Но с той поры, он дал себе слово всегда держать себя в руках, и выполнял эту клятву, как мог, и в Афгане, и в лагерях...
  А случалось всякое.
  Ещё до армии, в одной из драк ему сломали челюсть, но он отбивался до конца, а потом, всю ночь провёл в травм пункте, где ему связали челюсти медной проволокой. Тогда, он в течение месяца не мог есть ничего, только пил супы и жидкие манные каши, да сладкий чай...
  В другой раз, в очередной драке с превосходящими по числу противником, ему ударили самодельным ножичком в лицо и лезвие прошло под глазом, так, что перерезало какую-то мышцу и глазное яблоко перевернулось вниз, и он ничего им не видел, какое-то время. Потом, правда зрение восстановилось, но около месяца, на глазу был кровавый след, и Сергея пугались в общественных местах как страшного бандита...
  Обретая бойцовский опыт в таких драках, он стал рассудительным и хладнокровным бойцом, когда надо, то и жестоким и беспощадным. Этот опыт ему очень пригодился в жизни...
  ... Задрёмывая, Сергей слышал, как Бондаря сменил на часах Хвир, и когда стало уже совсем прохладно и "ковш" Большой Медведицы развернувшись на небе, стал выливать "своё содержимое", Сергей поднялся, расправил мышцы и тихонько пробравшись к скале, сменил Хвира, отправив того досыпать...
  Он сидел под скалой до того момента, когда серая полоска зари не проступила на востоке, над высокими горами, обдумывая создавшуюся ситуацию и решая, что делать дальше. Его совсем не пугали лесные звуки, потому что он знал, что чечи сейчас спят где-нибудь в своём очередном убежище и ещё потому, что перестал их бояться и готов был ещё и ещё воевать с ними, иногда их же методами.
  Наконец, Сергей поднялся, прошёл к молодым, которые уже тоже не спали, а дремали, стараясь согреться. Сергей слегка улыбнулся, увидев, что они лежали, тесно прижавшись друг к другу и напоминали щенков, впервые оставшихся без матери и потому ищущих поддержи и тепла.
  Тронув за плечо Петрова, он негромко проговорил:
  - Подъем братва, - и эти трое сразу зашевелились, протирая глаза, начали зевать во весь рот, озираясь и подрагивая от предутренней прохлады.
  Когда молодые поднялись на ноги, он приказал им пойти к ручью и умыться холодной водой, чтобы разогнать дремотное состояние, а сам разбросал подстилку из травы по сторонам, чтобы нельзя было заметить место ночёвки...
  Когда молодые вернулись, Сергей приказал осмотреть оружие и прикрепить на поясе гранаты. Потом заставил их попрыгать, проверяя, чтобы ничто не бренчало и не звенело во время движения.
  Осмотрев каждого, Сергей шагнул вперёд, жестом показал Петрову, чтобы он вновь занял место замыкающего и, неспешна, стал спускаться к ручью. Начинался долгий, опасный путь, возвращения в свою часть, где, может быть, их уже числили убитыми...
  
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
  Писать на почту: [email protected] или info@russian-albion
  
  Июль 2009 года. Лондон.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  На Свири.
  
  "- Поезд ушёл. Насыпь черна. Где я дорогу впотьмах раздобуду?.."
  Борис Пастернак. "Опять весна" Из книги "На ранних поездах".
  
  Весна уже пришла в город. Невский проспект, стоит сухой и чистенький, без привычного снега, грязи и льда...
  Солнышко выглянуло и розовые закаты стали наплывать, опрокидывая небо где-то за "Кораблями" в море и в тишину вечера...
  И так хочется выбраться из города, хотя бы ненадолго, в перемены предвесенней природы...
  Тут, кстати, Лёша Сергеев забежал и, уходя, предложил съездить на Свирь, подышать воздухом и посмотреть часовню, которую он начал рубить ещё прошлым летом. И я этим делом очень заинтересовался.
  Среди недели созвонились поехать туда на субботу - воскресенье...
  Лёша работает в Законодательном Собрании, помощником депутата. Мы с ним познакомились по нашим общим подростковым делам в моём районе и всё это время я ему рассказываю при встречах о сибирской тайге, о ночёвках у костра, а он мне об Алтае, где летом, в отпускное время копается с университетскими археологами, ищет остатки древней жизни.
  И тут, наконец, решили побывать на природе вместе. Хотелось поговорить долго, подробно и со смаком настоящего сопереживания, чтобы никто не мешал, обо всём на свете, но, прежде всего, о том, почему он с утра до вечера в бегах и встречах, устраивает дела для других, а часто за других, а своими не занимается.
  Да и я сижу в своём подростковом клубе целыми днями, а по выходным провожу детские и юношеские соревнования, и доволен и даже помолодел за эти годы. Ведь правильно говорят - с кем поведешься... А я работаю педагогом в подростковом клубе...
  Я проснулся рано. Поставил чайник на электроплиту и начал собирать "разбитое" за последний переживательный год, "лесное хозяйство".
  Этот год для меня был действительно одним из самых тяжёлых в моей жизни. Я развёлся и переехал жить на снятую квартиру...
  Но об этой поре моей жизни в другой раз...
  Рюкзак нашел быстро, потому что именно в нём перевозил весь мой скарб на новое место жительства. Куртку, шапочку, котелки тоже нашел, а вот сапоги - "утратились", лежат где-то на антресолях, в квартире бывшей жены. А наши отношения на сегодня таковы, что я и слышать о ней без внутреннего содрогания не могу...
  Чертыхнулся...Посмотрел на свои зимние башмаки, купленные по случаю, на распродаже, и решил, что ничего страшного не произойдет, если разочек в лес в них схожу. Тем более, у костра не ночевать, Леша говорит, что домик там цивильный - свет, печка, радио. Даже телевизор есть...
  Пил чай, слушал утреннюю программу ленинградского радио. Выступали политические комментаторы, с горькой усмешкой цитировали премьер-министра, а мне вспомнилось довольное, круглое лицо: премьер ведет заседание правительства, потирает руки; "перебивка" - что-то строго и зычно повторяет (может быть свое знаменитое теперь: "Хотели, как лучше - получилось как всегда...), "перебивка", льстиво улыбается Ельцину, глядя на "шефа" снизу вверх...
  Я ворчу про себя, допивая чай и дожевывая бутерброд...
  Я живу один. Снимаю однокомнатную квартиру и не могу нарадоваться тишиной и одиночеством. Общением за неделю сыт по горло.
  Иногда, глядя на Лешу, думаю - как он выдерживает. Ведь с утра до вечера в бегах и все с людьми. А люди-то обижены жизнью и злятся даже на погоду...
  Под вечер, иногда, заскочит с рюкзачком ко мне в клуб, сядет в кабинете поудобней, ноги вытянет и согревшись, начинает дремать по ходу разговора.
  Рассказывает, что был по работе у старичков в совете ветеранов, потом у тренера, который учит девчонок вольной борьбе, потом бежит в Законодательное Собрание писать афишу и размножать её - из Хакассии приехала знакомая, которая поёт горловым пением...
  Где он только энергию берёт? Ведь "дома" у него нет. Живёт за городом, на даче или ночует на работе. Пристроился через знакомых, где-то на окраине Питера, во дворце культуры, сторожем...
  Ещё родители старенькие. Он к ним почти каждый день заезжает узнать, как здоровье. А ведь питерские концы немаленькие... А ведь где-то ещё жена есть. Я подробности не знаю. Не спрашивал...
  Встретились на станции метро Ладожская. Лёша доехал со мной до станции Александра Невского, там пересадка. Попросил подождать и с рюкзачком за плечами помчался наверх - у него неотложная встреча. Передать надо что-то человеку. Я стоял, ждал...
  Приехали в Купчино, минута в минуту. Пока поднимались на платформу, услышали гул тронувшейся электрички. Выскочили наверх, а наша электричка только что ушла - я её и "почувствовал" где-то над головой.
  Потоптались, решая, что делать. Нам ведь надо было ещё пересаживаться в Волхове. Посчитали по времени...
  Я предложил идти на шоссе и голосовать попутку. Идею эту по зрелому размышлению отвергли: по шоссе можно и до завтра не доехать. На автобусе конечно дорого, да и расписание не знаем. Лёша предложил разойтись и встретиться в четырнадцать тридцать, то есть в половине третьего - подойдёт следующая электричка, а в Волхове часа три погуляем на "просторе", и потом уедем уже на Свирь.
  Сергеев ушёл по делам, а я поехал "домой". Хотя какой дом? Ведь только три месяца снимаю квартиру и бываю там по ночам. С соседями ещё не знаком. Однако ходить по городу с рюкзаком тоже невесело...
  Приехал, лёг, почитал Набокова, "Камеру обскура", встал, поел, послушал радио. Пел любимец женщин, элегантного возраста красавчик, Сергей Макаров. Вспомнилась его белозубая улыбка, голос приятный, густой, весело-насмешливый. Смеётся. Благодарит поклонниц...
  Поехал на Московский вокзал раньше времени, сидел на рюкзаке, ожидал около бюста Петра Первого. Милиционеры, прогуливаясь, поглядывали на меня. Я сидел и они, наученные последними московскими взрывами, приглядывали за всеми. Вид у меня на сей раз был вполне цивильный, поэтому не очень беспокоился.
  Лёша, как всегда, появился в последнюю минуту.
  Почти бегом шли на платформу. Только сели, электричка тронулась. Лёша, вздыхая, рассказал, что был в архитектурном театре, слушал историю их скандальных дрязг. Грустно улыбался, комментируя...
  - Разваливаются... Портфели делят, а хорошее дело вот-вот рухнет...
  Я вспомнил - на Играх Доброй Воли, где я случайно участвовал в качестве одного из организаторов смешного рекорда Гиннеса (об этом в другой раз), они ехали на грузовиках, везли макеты неинтересно сделанные из папье-маше. Подумал: "Если разбегутся, то никто ничего не потеряет. Меньше причудливых нахлебников будет..."
  Погода, с утра ветреная, к вечеру выправилась. Солнце светило легко и радостно. Пока Лёша после рассказа об архитектурном театре, дремал, я смотрел в окно на приносившиеся мимо поля, на чёрные на белом дома. Зелёные сосняки, грязные по-весеннему платформы станций и снова летящие мимо кустарники, проталины, поросшие сосняками невысокие холмы, густые тёмные ельники, подступающие иногда к самой железной дороге. Машинист лениво и непонятно бубнил по радио названия станций. Представил кабину тепловоза, жёлтые лица машинистов, зевающих от жёсткого встречного солнца; а тут ещё в микрофон надо болтать...
  В Волхов приехали к шести часам вечера. Выгрузились, под ярким заходящим солнцем.
  Оставили рюкзаки в камере хранения и, сопровождаемые любопытными взглядами волховчанок, пошли гулять по посёлку. Рядом с вокзалом, чернел разрытой землёй, пополам со снегом, большой пустырь, а улицы были непривычно узки и пустынны... Прошли по центральной, повернули направо. Ходьба разогрела. Разговорились...
  В одном из киосков (этого добра сегодня много) купили четвертинку - чекушку водки с иностранной этикеткой. Обсуждая этот торговый феномен, прошли дальше, до самой окраины. Где-то справа, в лесу стояли однообразные пятиэтажки. А впереди, дорога в проталинах, уходящая вдаль, среди зарослей кустарников и одиноких молодых сосенок.
  На полях, среди перелесков, под холодным низовым ветром, лежал синеющий тенями снег. На дорогах постепенно вытаивает, накопившийся за зиму мусор: обрывки газет, полиэтиленовые рваные пакеты, обломки кирпичей. На обочине торчит серая, запылённая прошлогодняя трава, ломкие пересушенные трубочки медвежьей дудки, бегут ручейки талой воды, "впадая" в мутные лужи посередине колеи...
  Тихо... Так тихо бывает только весной, накануне выходных, в небольших городках, когда работа закончена, все разошлись по домам - квартирам, сидят, ужинают, смотрят телик, отдыхают после безрадостной скучной недели нудной работы. Впереди блаженный вечер, а потом по нарастающей нервное ожидание - суббота... воскресенье...
  И снова неделя работы... От таких мыслей, меркнет солнечный свет, становится холодно и тоскливо...
  Наконец, мы возвратились на станцию Волхов. Здесь многолюдно... Солнце, заходя на западе, светит розово на старое здание вокзала, на поблекшие за долгую зиму людские лица, радующиеся предстоящим выходным. Светит и в нашу сторону. Мы уже о многом успели поговорить в этой провинциальной тишине, и обдумываем услышанное и сказанное...
  Подошла наша электричка и мы, частью небольшой толпы, ввалились в вагон, уселись поудобнее и, наконец, тронулись к конечной точке нашего путешествия. Многие пассажиры вагона, хорошо знают друг друга, как часто бывает в небольших городках. Начались оживлённые разговоры. Я сидел, слушал и смотрел. Лёша сосредоточившись, что-то чиркал в своей записной книжке и по сторонам не глядел...
  За окном продолжались длинные весенние сумерки. Несколько раз, прорываясь сквозь лесные чащи, заходящее солнце заливало окна алым цветом, но силы в его лучах уже не было и в вагоне постепенно темнело... Вскоре зажглись электрические лампочки, а солнце исчезло до завтра...
  На подъезде к нашей станции, мы заволновались, Лёша глядел в окно, прикладывал руку козырьком, чтобы справиться с отражением противоположной стены, всматривался, не узнавая, в редкие домики, пробегающие мимо полустанков, с одним - двумя электрическими фонарями под крышами... Наконец, решительно сказал:
  - Наша следующая...
  Высаживались в ночь, как в омут, тускло освещённый привокзальной лампой, и похрустывая ледком подмерзающих луж, пошли куда-то вперёд и вправо.
  Вскоре глаза привыкли к темноте и, осторожно шагая по краешку дороги, мы начали вслух гадать - вскрылась ли Свирь, а если вскрылась, то прошёл ли ледоход.
  Нас догнал какой-то мужичок, с солдатским рюкзачком за плечами и мы на ходу разговорились. Он шел в деревню, которая стояла километрах в пяти от реки. Мужичок успокоил нас, что река ещё и весны не почувствовала и ледокол пройдёт только недельки через две. Выяснилось, что ледокол каждый год колол лёд на Свири перед открытием навигации...
  Я стал интересоваться волками, и он рассказал, что прошлой зимой видел волков, но они очень осторожны в такое время, ходят ночами, а днём отлёживаются в чащобнике и совсем не слышно, чтобы где-нибудь скотину задрали или кого-нибудь из людей напугали. (Волки это мой "пунктик" на сегодня. Я собираю материал для книги о волках и собаках).
  Разговаривая, вышли на асфальтированное шоссе и навстречу стали попадаться, слепя нас фарами, большие грузовики-фургоны...
  Мы шли гуськом по обочине - я отстал и захромал. Разговор прекратился сам собой.
  Вскоре мы попрощались с мужичком и, перейдя шоссе, свернули на заснеженную, наезженную дорогу, по которой, как говорил Лёша, два раза в день, рано утром и часов в пять вечера, ходит автобус.
  Но сейчас было темно тихо и жутко. Чёрная ночь, мерцающие за лёгкими облачками звёзды и испуганно злобный лай собаки, охраняющей этим лаем одинокие домики, стоящие подле дороги, с тёмными окнами и раскачивающимся фонарём над крыльцом. Ветер дует откуда-то справа, с заснеженных ещё полей, едва проглядывающих в черноте ночи. И только среди леса затихает, но шумит вершинами елей и сосен сдержано и угрожающе...
  Лёша - худой, высокий и длинноногий, я за ним едва поспеваю, идёт и смотрит вперёд и по сторонам, и рассказывает, что приехал сюда впервые лет пять назад с приятелем, у которого здесь, в деревне, живут летом на даче родители. Поправляя лямки рюкзака, Лёша говорит:
  - Летом здесь хорошо. Рыбалка, ягоды, тихо - народу немного, купаться можно - вода в Свири чистая.
  У Алексея Петровича (видимо отец приятеля) есть лодка...
  - И вот я, слушая, как умерла его жена - продолжает рассказ Лёша после паузы - подумал, что хорошо было бы часовню срубить. Здесь места глухие, но православные с давних пор живут. Правда уже давно за Свирью нет ни одной церквушки и даже часовенки. А ведь люди живут, есть и старушки, которые хотели бы помолиться и у батюшки благословение попросить. А негде...
  Лёша надолго замолчал, вспоминая...
  - Ты знаешь, я тебе рассказывал, мы ведь начали её ещё прошлой весной. Но пока перевезли лес, пока ошкурили...
  А то дожди зарядили, то заболел приятель... Одному хорошо, но тяжело - брёвна тяжёлые. Да и руки топором сбил в кровь, ты сам видел...
  Последовала длинная пауза, во время которой мы дошли до тупика, в который упиралась наша дорога, и где автобус разворачивался. Дальше была уже только покрытая снежными надувами, замерзшая река.
  Пошли по тропинке, набитой человеческими ногами...Ещё видны следы лошадиных копыт и санных полозьев. Огоньки деревни на другой стороне реки светили тускло, и казалось, мерцали, подмигивая, в ночной тьме...
  Спустившись с высокого берега, пошли напрямик к ближайшему огоньку на той стороне. Вправо и влево, смыкаясь с чернотой ночи, расстилалось широкое белое пространство, посреди, чернеющих лесами, берегов.
  Ветер задул сильнее и слышно было, как шуршала позёмка и скрипел смёрзшийся снег под ногами. Пошли по санному пути, петляющему то влево, то вправо по обозначенному, воткнутыми в снег по бокам колеи высокими ветками - вешками.
  Лёша, объясняя, сказал:
  - Вешки, чтобы не сбиваться с пути в темноте и в снежный буран. Иногда санный путь ветром за полдня заносит так, что ничего не разобрать. Ветры весной частые и сильные, то вверх, то вниз по течению...
  Тут Леша стал рассказывать, как кричат переправу летом с берега на берег.
  - Ветер и дождь ничего не слышно. Я один раз встречал знакомого. Договорились на 10 вечера. Дело было осенью, уже стемнело. Я думал, что он уже ждёт на переправе, взял в деревне лодку и поплыл. Перегрёб вон на тот мысок...
  Он повернулся к берегу, с которого мы ушли, и показал рукой в ночь.
  - Перегрёб, а его там нет. Я давай кричать. Ветер дует, деревья шумят. Темно. Дождь льёт. Ну думаю, если приехал - или заблудился или вернулся назад. И тут же слышу издалека кто-то кричит. Вначале хотел идти туда по берегу, а потом сообразил, сел в лодку и спустился по течению...
  Не прерывая разговора, поднялись на снежный бугор берега. Санная колея вывела на расчищенную трактором дорогу - улицу. Дома стояли только с одной, дальней от берега стороны и были молчаливы и темны. В них жили летом. А сейчас только редкие электрические фонари обозначали жилые помещения. Вскоре подошли к дому с фонарём, во дворе которого остервенело лаяла хриплым басом крупная собака. Мне стало неприятно - столько собачьей злости было в этом лае, и больше от страха перед неизвестным, чем от смелости. Захотелось побыстрее миновать этот дом и этот двор, и вновь окунуться в чёрную, холодную тишину...
  Лёша вполголоса объяснил, что здесь живёт его знакомый, отставной военный водолаз, который сейчас на пенсии и сторожит дом...
  Наконец, оставив позади злую собаку и спящего подводника, подошли к "нашему" дому. Видно, что здесь не было никого давным-давно. Сугробы с улицы намело вровень с заборчиком и мы, шагая по насту, перешагнули через него, прошли "верхом". Ткнули входные двери в сени - оказалось заперто. Ключ от первых дверей висел на гвоздике в сарае, но ворота в сарай, который служил одновременно и гаражом для лодки и мотоцикла, были завалены промёрзшим и словно окостеневшим снегом. Попытались досками разгрести сугроб, и конечно ничего не получилось. Стали думать, что делать дальше. Я пошарил рукой под крышей в тёмном закутке и нащупал лом...
  Леша, позёвывая и потирая озябшие руки, решительно сказал:
  - Будем ломать стены, проникнем в сени, а там висят ключи от вторых дверей. Я хмыкнул в ответ, оглядел темноту вокруг и согласно кивнул головой...
  Ломать было неудобно - вывернутые с гвоздями доски не выходили из пазов - снизу мешал толстый слой смёрзшегося снега.
  И всё-таки, минут через пятнадцать, освободили пролом в две доски, и протиснулись в сени. А дальше всё было просто: включили рубильник, загорелась электрическая лампочка, мы нашли ключи. С замиранием сердца быстро открыли замок и вошли внутрь, откуда пахнуло на нас запахом старого влажного дерева и холодом покинутого человеческого жилья...
  Пока Лёша разводил огонь в печке, я включил электрическую плитку, вышел во двор, отворив двери сеней изнутри, а точнее упершись, отогнул их и пролез наружу. Набрал в ведро сплавленного морозом кристаллического снега. Вернулся в дом и, переложив снег из ведра в чайник, поставил кипятить воду...
  Печка разгорелась, струйки тёплого воздуха, стали растекаться по просторным комнатам...
  В первом помещении - кухня. Там стоял стол, стулья, шкаф для посуды и буфет - непременная деталь интерьера деревенских домов. Всё было старое, давнее, изношенное, однако, чем теплее становилось внутри, тем уютнее эти вещи смотрелись...
  Начали распаковывать рюкзаки. Переоделись в спортивные костюмы и начали готовить еду - мы устали и проголодались.
  На ужин традиционный холостяцкий набор - сыр, колбаса, хлеб, луковицы, чай, сахар, конфеты. Всё Лёша аккуратно разложил и нарезал. Делал он это привычно и умело, как это делают самостоятельные одинокие мужчины, живущие независимо.
  Я следил за печкой. Из поленницы, принёс три охапки дров и подбросил во второй раз. Между делом, вели короткие разговоры, а точнее я спрашивал Лёшу "за жизнь", а он отвечал...
  Наконец чай закипел. Я достал заварку в жестяной коробке и заварил покрепче.
  Пододвинули стол поближе к печке и сели на стулья, покряхтывая от усталости и глотая голодную слюну. Всё выглядело чистенько и аппетитно: хрустящий лук нарезанный кружочками и залитый растительным маслом, полу-копчёная колбаса, с белыми на срезе кусочками жира, пластики жёлтого сыра, пушистый белый хлеб, купленный ещё тёплым в Волхове...
  Заманчиво забулькала ледяная водочка, налитая в старинные гранёные стаканы...
  Подняли налитое и Леша, поправив усы и бороду левой рукой, правой держа стакан, провозгласил:
  - За всё хорошее, что нас ожидает в жизни, - сделал паузу, примериваясь и поглядывая на содержимое стакана, - и за тех, кому жаль, что они не с нами!
  Закончив тост, он решительно опрокинул водочку в рот, одним махом проглотил, крякнул и понюхав хлеб, заел корочкой, ну совсем, как мой старый дед из детства, сидя в деревенской избе пил самогон и благодарил Бога за прожитый день...
  Плотно закусив, налили и выпили по второй. Четвертинка опустела и по телу разлилась теплота, мир сузился до размеров комнаты с гостеприимным столом посередине и разогревшейся до малиновых пятен, печки...
  А тут и чай подоспел: горячий до обжигания, коричнево-золотистый на проблеск, сквозь стеклянные стенки стакана. Мы, не сговариваясь, вздыхали, приговаривая:
  - Эх, хорошо! Красота!.. А чай то, чай то! - дружненько поддакивая друг другу...
  Мы искренне радовались теплу, свету, вкусной еде, питью, приятному собеседнику...
  Ночь, холод, далёкие звёзды, заснеженное поле реки под крутым берегом - всё осталось позади, всё жило отдельно от нас и вместе - было частью декораций, которыми природа обставляла жизнь людей... Вспоминалось: "Жизнь - театр и люди в нём - актёры"...
  Убрали со стола. После крепкого чая глаза у Лёши заблестели. Сидели у печки. Дрова потрескивали. Темнота за окнами больше не настораживала. Выпитая водка разогрела кровь, мышцы расслабились, язык развязался. Мир и жизнь обрели глубокое значение и смысл...
  - Зачем ты это делаешь? - продолжил я наш нескончаемый разговор - то, ради чего мы ехали сюда, шли, проникали в мир холодной тишины, в промороженную за зиму избушку...
  Лёша, не спеша отвечать, открыл дверцу печки, помешал чёрной металлической кочергой пламенеющие угли, подбросил два полена, прикрыл, обжёгся немного, потёр пальцы о ладонь правой руки.
  - Я не вижу здесь ничего особенного, - и замолчал, словно ожидая наводящих, подталкивающих вопросов.
  Была моя очередь говорить...
  - И всё-таки, ты даже не такой, как я ... - нужные слова находились с трудом, - мне, понятно, больше делать нечего, кроме как жить для других. Я в этих других, смысл жизни вижу, потому что ни карьеры, ни родных, ни семьи у меня не осталось. Но смысл-то нужен!? И тебе, наверное, тоже!
  Помолчали. Лёша разулыбался.
  - Ну во-первых, я это делаю не специально, не задаюсь целью работать, помогая другим. Ведь у меня тоже жизнь выскочила из колеи и уже давно...
  Он поднялся, взял эмалированный чайник с раскалённой плиты, налил, теперь уже тёмно-коричневого чая в стакан, опустил кусочек сахара, долго мешал, позванивая ложкой о стекло, потом отхлебнул большой глоток, устроился поудобней и продолжал:
  - Мне кажется, я ничего не делал в жизни намеренно. Ещё когда учился в школе, собралась компания ребят, занимались в историческом кружке - Иван Грозный, террор, революция. Увлёкся эсерами: - Ну там Савинков, Созонов, Каляев... Ведь всё это было здесь, в Питере... Мне это было интересно и никаких планов я не строил... Я просто жил здесь и сейчас...
  Он обвёл рукой полукруг... Я не удивился.
  - И совсем ещё недавно - продолжил Лёша, - Савинков в пролёт лестницы бросился в тюрьме. Каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет назад... Я террористов-эсеров понимал и сочувствовал. И потом - ведь революция-то продолжается. Просто надо это чувствовать. Ведь эти застойные деятели с лысинами и бровями узурпировали власть, которая с такими жертвами, кровью, страхом, голодом, - он, подыскивая слова, жестикулировал правой рукой, - лишениями завоёвана. А сейчас ведь, многие хотят сделать, чтобы все эти жертвы были напрасными...
  Он, словно разговаривая с сам собой, тихо повторял:
  - Нет, не воскресить. Нет!..
  - Что, кого не воскресить? - гадал я...
  Разгоревшись, Лёша поднялся и стал ходить из угла в угол, твёрдо ставя длинные худые ноги на скрипучие половицы...
  - Уверяют, что не надо было делать Революцию, воевать с белыми, строить Союз, выполнять пятилетние планы. Договариваются до того, что винят большевиков в том, что Ленинград во время Отечественной войны не сдали немцам... Цифры убитых и умерших от голода в качестве своих доказательств приводят...
  Помолчав, продолжил:
  - Идиоты! Думают, будто можно жизнь остановить. Глупо конечно. Но когда людям постоянно капают на мозги и день и ночь по телевизору, по радио, в газетах, то хочешь не хочешь, а поверишь... И потому, сейчас в России кризис не финансовый, не экономический, а нравственный. Настоящий кризис общественной совести. Люди, сбитые с толку политическими провокаторами вне и главное внутри страны, верят только в деньги. Они и религию заводят себе как автомобиль, для того, чтобы у боженьки просить помощи - большие деньги заработать...
  Лёша надолго замолчал. Я допил чай и стал слушать, как ветер за стенами, порывами ударяет в крышу и надавливает на оконные стёкла, которые откликаясь, чуть тренькали состыкованными по середине краями...
  - Я же тебе рассказывал, что организовали мы, несколько десятков студентов и аспирантов, общество "Мемориал". И стали бороться с властями, тогда ещё советскими, чтобы они свои решения согласовывали со специалистами, с общественностью. Первые демонстрации провели...
  Он остановился, сел, подбросил дровишек. Дождался пока они загудят, разгоревшись...
  Я перешел на раскладушку, лёг поудобнее. В доме заметно потеплело. Ходики, громко тикая, показывали два часа ночи.
  - Ну, а потом началась перестройка и в августе девяносто первого мы все пришли на площадь к Мариинскому дворцу, хотели защищать Горбачёва, хотя верить коммунякам уже не могли, и никому не верили на слова. Кроме Ельцина...Тот был обижен властью, почти изгнан и его все жалели...
  ...На меня напала зевота - день и в самом деле был длинный. И эта деревенская природная тишина, словно убаюкивала... Пока Лёша молчал, я первый раз заснул лёгким сном...
  Открыл глаза, когда Лёша продолжил рассказ:
  - Активисты "Мемориала" после августа девяносто первого года пошли в гору... Но люди-то хорошие. Саня Петров стал председателем жилищной комиссии в Законодательном, а жить - жил в подвале. И когда узнал, какие дела вытворяют в Москве "молодые демократы" - загулял. Говорит: "Не могу этого видеть и слышать!". Мы с ним иногда встречаемся, хотя он сейчас в Москве и в Питер приезжает редко...
  Лёша снова замолк и я тут же уснул и проснулся, только услышав его предложение:
  - Ну что, спать будем?.
  Конечно, я стал делать вид, что не сплю, однако, с удовольствием расстелил постель, влез в холодные простыни и мгновенно "вырубился"...
  Проснулся от порыва ветра, который задребезжал стеклами окон, зашуршал чем-то на чердаке...
  Открыл глаза, увидел деревянный потолок, повернулся, скрипя раскладушкой, укладываясь поудобней. Лёша тоже заворочался. В доме было совсем светло и потому я спросил в пустоту: - Ну что, встаём?
  Посмотрел на ходики и увидел, что уже десять часов утра. Лёша поворочался, выпростал лохматую голову из-под одеяла, заморгал глазами, глянул на светлые, зашторенные квадраты окон. Ветер вновь дунул и в трубе что-то вздохнуло холодным воздухом.
  - Да, надо вставать, - промолвил он, рывком вылез из одеяла, пригладил ладонями волосы, прочесал пальцами бороду...
  - Во сне Законодательное видел. Опять ругались на комиссии, - он не уточнил на какой, сдёрнул ноги с кровати, всунул ступни в валенки с обрезанными голенищами, неловко встал, пошатнулся, выправился и быстро вышел, скрипнув дверями, на улицу...
  Через некоторое время вернулся, постучал полешками в дровянике, вошёл с охапкой, бухнул их к печке. Подошёл к кровати одел суконные брюки поверх спортивных, в которых спал и начал растапливать печку. Пришлось и мне подниматься. Оделся покряхтывая. Обул свои городские башмаки, схватил вёдра, ковшик, топор от печки и пошёл на реку за водой.
  На улице дул холодный ветер и светило яркое солнце. Кругом зеленели пушистой хвоей сосны и ели, блестел поверхностными кристаллами глубокий, лежащий причудливыми волнами сугробов, снег. Слева, внизу, расстилалось снежно-ледяное широкое поле Свири.
  "Большая река" - отметил я про себя и, стараясь не поскользнуться, ступая во вчерашние глубокие следы, пошёл к реке... Тишина стояла необыкновенная, непривычная, грустная. Остро почувствовалось заброшенность и одиночество...
  Спустился под высокий берег по подобию тропинки, но воды не увидел - вчерашние проталины затянулись сероватым толстым льдом. Прошёл похрустывая снегом, чуть вправо, вглядываясь в открывающийся за поворотом просторы, протянувшиеся до горизонта замершей реки...
  Вернулся, нарубил лед топором, сгрёб его руками и ковшиком в ведро, поспешил назад, в избу. Деревенские деревянные дома, стоявшие по берегу реки длинной вереницей, молчали, вглядываясь в просторы реки темными фасадными окнами...
  В доме печка уже разгорелась и Лёша мыл в большой закопчённой кастрюле рис. Делал это тщательно и, закончив, поставил варить кашу.
  Я невольно порадовался, что он такой неутомимо-активный, не считающий свою и чужую работу и сам взял веник и подмёл избу, наносил дров, разрубил пару чурок в дровянике, вспоминая свои одинокие походы по зимовьям, в Прибайкалье, откуда я был родом.
  "Хорошо с таким умелым и трудолюбивым напарником, физически легче и поговорить можно, когда захочешь" - думал я.
  Чуть позже, в тёплом доме позавтракали рисовой кашей, попили чаю с мятными пряниками и к двенадцати были свободны.
  Закрыв выломанный ночью в сенях пролом, теми же досками, пошли погулять, посмотреть заповедник - мы, как оказалось, ночевали в Свирском заповеднике, куда я давно хотел попасть...
  Вначале шли по дороге расчищенной от снега трактором, потом свернули на речную гладь, на лёд и увидели свежие человеческие следы. Лёша прокомментировал:
  - Рыбак пошёл, Иван - подводник, сосед, у которого вчера ночью во дворе собака лаяла...
  Пошли по следам. К полудню ветер стих, а золотое лёгкое солнце поднялось к зениту и снег, отблескивая под его лучами, слепил глаза. Вскоре увидели вблизи от берега, на высоком берегу, серый сруб, высотой венцов в семь, и рядом брёвна лежащие под снегом.
  - Вот она, наша часовня - улыбаясь проговорил Лёша. - Конечно работы ещё много, но кто ищет - тот находит, кто работает, тот делает... - Он произнёс эту цитату голосом пророка и я невольно улыбнулся. Леша, подойдя, погладил верхнее бревно сруба.
  А я был разочарован. Думал, что увижу нечто монументальное, а тут простое зимовье, да ещё в самом начале строительства.
  - А почему часовня не в деревне - спросил я чтобы заполнить неловкую паузу.
  - А здесь раньше местное кладбище было. Вот и решили поближе к вечному покою - Лёша глянул на меня и, улыбаясь, продолжил - Я понимаю, что это не "Спас на крови", но всё начинается с малого...
  Он помолчал, задумавшись о своём, и глядя в сторону...
  - Но сколько времени и сил я потратил, чтобы в Ладейном поле, в поссовете пробить все бумаги и разрешение на лес! Все заявки на бумагах Законодательного собрания писал. Вот здешние чиновники и не захотели связываться. И районного архитектора миновал. Повезло. Подписал исполняющий обязанности. Сам-то в отпуск только ушёл. Я его больше всех боялся. Ну, а дальше уже проще. Лес заготовили втроём с приятелями. А привезли трактором из заповедника... Я тут и дорвался до топора. В первые дни все ладони сбил в кровь и пальцы перестали сгибаться... Боль была адская. Думал, что так теперь и останется. Но отошли...
  Лёша весело смеялся и, глядя на руки, быстро шевелил пальцами...
  "Может действительно всё получится, - думал я. - А крышу сделают с красивым коньком и внутри иконы поставят. Батюшка приедет из Ладейного, освятит, и будут люди приходить из округи молиться. А там, смотришь, приход сделают..." Уверенность Алёши передалась мне.
  И Лёша, словно продолжая мои мысли, добавил:
  - Достроим, освятим и люди будут перед иконами свечки ставить за упокой души и молиться за тех, кто ещё жив, Христа поминать и размышлять о добре и зле. Мы люди православные и в бога веруем,- копируя кого-то, закончил он и, скрывая довольную улыбку, погладил бородку.
  Во мне сидит дух противоречия, связанный каким-то образом с моим жизненным опытом. Я только что, сам об этом думал и чуть ли не этими же словами. Однако, вдруг, не захотел с ним так просто согласиться...
  Во всяком случае, хотелось Лёше возразить, поколебать его уверенность, чтобы поддакиванием не сглазить такое хорошее дело. И я нерешительно произнёс:
  - Видимо, Лёша сегодня времена другие начались, люди веруют всё меньше, а вору.т все больше. Если верят, то эта вера отдалённо напоминает христианство. Скорее это язычество, подправленное под христианство. Если верить "Повести временных лет", то князь Владимир, который был тоже политиком и воином прежде всего, коварным и распутным, крестил Киевскую Русь, предлагая всем явиться завтра на Днепр, а тем кто не придёт - искать другую службу... А то, что в Киеве стали рубить и жечь деревянных идолов, так это великокняжеская "директива пришла на места"... Времена тогда, думаю, были покруче чем в Революцию. Вот и приняли христианство по приказу начальства...
  Лёша слушал, даже внешне не соглашаясь и, не утерпев, перебил меня:
  - Дмитрич! Ты, кажется, неправ... - он боялся обидеть меня резкими возражениями. - Ты видимо, как большинство неверующих, хотел бы видеть церковь чем-то идеальным. Но, как говорил мне один преподаватель духовной академии, бывший университетский биолог - "Люди в церкви и в Академии в том числе, разные. Одни умные, другие глупые, третьи жизненные неудачники и даже пьющие. Но все они веруют в Бога, и это их объединяет, это в них главное".
  Он прошёл несколько шагов молча и продолжил:
  - Вот и здесь. Люди разные. Простые люди в основном верующие и им эта часовня нужна. Бог ведь нужен людям в беде, а нищета и старость это разве не беда? И потом раньше, до революции, простые неграмотные люди действительно веровали в Илью Пророка, который разъезжает на колеснице по небу и когда гремит гром - это значит гремят колёса его повозки, на небесных дорогах. Может быть не так конкретно и просто, но вера во многом была такой. Простые старушки веровали в Боженьку, который в длинной белой рубахе сидит на небе, на тёмном облаке и пишет нескончаемые дневники человеческих грехов. Ему ведь оттуда всё видно...
  Поглядев на Алексея сбоку, я вдруг ещё раз увидел какой он высокий и худой...
  - Сейчас, во времена космических экспедиций, самолётов и компьютеров всё уже сложнее... Одно хотелось бы подчеркнуть. - Лёша внимательно посмотрел на меня, проверяя слушаю ли я его... - Если сегодня церковь не сможет увеличить своё влияние, не сможет стать той силой, которая будет решать в Божьем государстве дела по-божески, то "кесарево", то есть государственная тирания, приведёт Россию к внутреннему краху очень скоро!
  Лёша замолчал...
  Я об этом тоже много думал и потому сразу ответил:
  - Ты прав, будет плохо. Я согласен с тобой в одном, что если церкви не восстановятся, если деньги станут главной ценностью в нашей жизни, - а они уже становятся, если не стали, - думаю, тут трудно что-то возразить, то Россия быстро превратиться в арену кровавой борьбы за деньги, за акции, за землю, наконец. Земли в России много, а людей мало и тех, кто согласен на этой земле работать, совсем немного. Я уж не говорю о Сибири или о Севере. Тут и думать не хочется о будущем... Но посмотри вокруг. Ведь и здесь, на Свири, надо в первую очередь делать паром, раздавать людям землю, семена, трактора и сельхозорудия в аренду хотя бы, или внаём, как угодно, лишь-бы распахивать эти умершие колхозные пустыри, получать урожай, жить в достатке со смыслом и достоинством. Об этом писал Толстой сто лет назад... А его, за критику Победоносцева и порабощённой государством церкви изгнали из храма. Это разве не кощунство? Самого верующего - как протопоп Аввакум, да на костёр. Самого мудрого - да вон из церкви. И всё в угоду кесарям... Помнишь: "Кесарево - кесарю, а Божье - Богу". Так вот, в народе сейчас иногда шутят, перефразируя это так: "Кесарево - кесарю, а слесарево - слесарю". Как бы у нас с возрождением церкви так не получилось!..
  Лёша глядел всё грустнее... Долго шли молча...
  Леша, наконец, заговорил:
  - Вот я, Дмитрич, вижу, что надо помогать людям уверовать в какие-то христианские идеалы, а без церкви это невозможно... Всё летит, несётся с телевизионным гиканьем и фальшивыми аплодисментами, с песнями и свистом, в тартарары, то есть к Чёрту, в буквальном смысле. А так как я, пока, не могу здесь построить церкви, то я хочу построить часовню... Начнём с себя, - закончил он разговор и улыбнулся...
  На ходу разогрелись. Солнце поднялось на темно-синем, глубоком небе почти в зенит и нагрело весенний, ароматный воздух...
  Дойдя до залитой солнцем речной косы, с которой весенние ветры, сдули почти весь снег, остановились, постелили куртки на землю поросшую травой и чуть присыпанную ярко белым снегом. Под ясным, золотым солнцем, полежали с полчаса, закрыв глаза и слушая шуршание чуть веющего ветерка. Каждый думал и вспоминал о своём.
  Но едва солнышко прикрыла тёмная тучка, похолодало, пришлось встать и куртки надеть.
  Пошли дальше и, свернув в небольшой заливчик, увидели впереди чёрную точку на белом - фигурку рыбака. Направились туда...
  Подошли. На складном стульчике сидел рыбак, мужичок среднего роста, в армейской шапке и стёганке, в ватных штанах и в валенках, на которые были одеты калоши. Он улыбался нам, помахал рукой, узнав Лёшу, и когда подошли ближе, заговорил:
  - Я вчера ночью слышу, Барсик лает, думаю - кого там чёрт носит по темноте? На тебя и не подумал, Алексей...
  В ответ на мой вопрос - как ловится, оказал на высверленную лунку и пояснил: - Я вчера поймал здесь прилично, а сегодня то-ли ветер не с той стороны, то-ли что, но не клюет, хоть убей - и посмотрел на солнце. Лицо у него было уже загорелое, кожа на носу облезала, седая щетина серебрила подбородок. Маленькие, зелёные глазки смотрели весело и добродушно...
  - Сегодня не клюёт - подтвердил он ещё раз. - Надо, наверное, домой идти...
  Около лунки лежало несколько маленьких рыбок, блестевших мелкой чешуей, с яркими красными плавниками на брюшке...
  - Ну, а вы что? - посмотрел на меня быстрыми внимательными глазами. - Когда домой? - Он показал рукой куда-то на запад.
  Лёша ответил:
  - Да вот Иван Петрович, завтра поутру хотим отчалить. Правда не помню, во сколько ранняя электричка отходит...
  - Я тоже не знаю - весело откликнулся Иван Петрович. - Я ведь уже два года дальше Ладейного Поля не выезжаю. Нет нужды...
  Вдруг клюнуло - кончик удочки дрогнул. Иван Петрович ловко перехватил леску, быстро перебирая руками, вытянул снасть, и на лёд упала, изгибаясь и подскакивая от поверхности утрамбованного снега, рыбка, плоско-широкая и блестящая. Я, как человек впечатлительный, заохал, завосхищался. Иван Петрович подозрительно глянул мне в лицо, насмешки не увидел, успокоился, рыбку с крючка снял, бросил поодаль и проговорил:
  - Барсику на уху уже наловил...
  Поколдовав с коробочками, он сменил наживку, и опустил снасть в лунку...
  Поговорили о том, что весна поздняя, что прошлый год в эту пору уже ледокол прошёл и лёд поплыл, а нынче мороз, снег едва тронут теплом. Ещё недели три будет стоять...
  Когда уходили, Иван Петрович пригласил к себе на уху...
  Возвращались верхом, по береговой дороге и зашли по пути в гости к леснику Игорю. Жили они с женой Светланой, в большом, деревянном, одноэтажном доме, на пересечении лесных дорог...
  Когда-то дом был приличным и выглядел солидно. Но доски обшивки со временем покоробились, изгородь вокруг двора наполовину разобрали на дрова и внутри стоял проржавевший грузовик без колёс и какие-то бочки, банки, бидоны из-под краски.
  Постучавшись, вошли. Навстречу нам, мяукая, испуганно озираясь, выскочила кошка, а вслед вышла молодая женщина, которая встретила нас почти равнодушно, Лёшу узнала, пригласила проходить и сказала, что Игорь сейчас придёт, а она как раз готовит обед. Мы сняли куртки в прихожей и прошли на кухню, где топилась, потрескивая дровами, большая печка и что-то жарилось на сковороде...
  - Зарезали Петьку - спокойно сказала Светлана, и я понял, что это тот баран, о котором мне рассказал на подходе к этому дому Лёша.
  Каждое лето, Света покупала ягнёнка и держала его до весны, зимой прямо в доме, в бывшем дровянике, выкармливая на мясо.
  Посидели, поговорили. Обменялись новостями. Света рассказывала, а Лёша знающе ей поддакивал: о дочке Катьке, которая зиму жила у бабушки в Питере, где-то на Васильевском острове, о своём брате, который по-прежнему пил горькую и пугал мать тем, что продаст квартиру. Мать собиралась подать на сына в суд, но, жалея его, терпела...
  Света, помешивая мясо на сковородке, говорила - А что его жалеть-то, пропойцу. Ведь он матери-то не жалеет. Водит в дом гостей, а друзья у него такие же, как он сам...
  Света надолго замолчала. Одета она была как обычно одеваются деревенские женщины, находясь дома: короткие валенки с калошами на ногах, серые чулки, юбка коричневая в клетку, свитер и сверху душегрейка из бараньего меха. Выглядела лет на тридцать, но черты лица неопределённые, стёртые. И только заметно было мне, какое-то внутреннее беспокойство, что заставляло предполагать, что она ждёт от жизни вообще, чего-то плохого, неприятно-трагического.
  В просторных комнатах было мало вещей и расставлены, разбросаны они были как попало. Чувствовалось, что хозяйка не привыкла к устойчивому быту с занавесочками, картинками на стенах, яркими покрывалами и спящей на печке кошкой. Леша, наверное, бывал здесь уже не один раз и на беспорядок, а точнее на безбытность, не обращал внимания.
  Вскоре пришёл Игорь, мужчина, тоже лет тридцати, с жидкой рыжей бородкой и русыми мягкими волосами. Поздоровались, представились и стали садиться обедать. Света поставила сковороду с мясом на стол, и, попробовав, я понял, что она его пережарила и даже немного подожгла местами.
  Выставилась на стол и бутылка водки. Разлили по стаканам и я сказал тост за дружную семью, вполне искренне. Мне почему-то хотелось пожелать этим простым людям счастья и согласия в семейной жизни. Хозяева засмущались и в ответ на мой вопрос, Игорь, после второго тоста, стал рассказывать, что попал сюда, в егеря, лет восемь назад, молодым парнем.
  - Всю жизнь хотел пожить в лесу - говорил он. - В детстве читал Майн-Рида, Фенимора Купера, и заболел лесом. Вначале жил здесь в заповеднике на кордоне, а когда перевёз жену и дочь, дали этот дом... Вот уже пятый год здесь живём ...- заключил он.
  - Ну, как охота в здешних местах? - спросил я и Игорь с удивлением глянул на меня.
  - Какая охота? Здесь и стрелять-то не разрешено. На той стороне, правда, можно - он кивнул головой куда - то мне за спину - но там уже ничего не осталось. Говорили, что раньше здесь лосей было видимо-невидимо, но всех повыбивали браконьеры...
  Он, вспомнив что-то, оживился.
  - Прошлый год, осенью, лес заготавливали на той стороне, подхалтуривали - зарплата то у нас невелика, - уточнил он, - и вот, как-то едем с утра на тракторе, а он, лось, стоит в дальнем конце просеки. Думали вначале, что лошадь. Но откуда она здесь, в лесу...
  Выпили ещё по одной. Жёсткое мясо хрустело на зубах, но на качество пищи в этом доме, как и в большинстве деревенских семей, внимания не обращали.
  - Ну, а волки как? - вновь задал вопрос я, оживляя разговор, и Игорь стал рассказывать, что волки в заповеднике проходные...
  - Вот говорят, что волки напали на машину прошлой весной в Подпорожье, на ветеринара, который ехал в деревню, на ферму! Да какие тут волки? - Игорь презрительно махнул рукой, - люди на каждом шагу. - Сейчас надо людей бояться, больше, чем волков.
  Он хотел углубить эту тему, но я вновь встрял:
  - А медведи? Медведи-то есть?
  - А куда им деваться, - рассудительно ответил Игорь, чувствуя мой интерес и удивляясь немного моей неосведомлённости. - Света! Помнишь в прошлом году медведя бабка Портнова видела?
  Света вступила в разговор:
  - Да, конечно! Это на том краю деревни было. Там ещё наш барашек с Портновскими коровами пасся... Этот медведь, наверное, хотел на барашков напасть и потому, всех страшно напугал. У нас ведь тут больше пенсионеры живут...
  Щёки Светы раскраснелись от выпитого и она с воодушевлением рассказала про медведя, долго ворочавшегося в кустах, про портновских коров, которые привыкли и не бояться пастись в лесу, но в тот раз сбились к домам и испуганно мычали...
  Лёша сидел, поддакивал, но было видно, что эти рассказы он уже не один раз слышал и что мысли его далеко от нашей беседы и вообще от этого дома.
  Хозяева захмелели немного и стало понятно, что они рады гостям, потому что за зиму видели новых людей очень редко и им приятно было поговорить с посторонними, благожелательными людьми интересующихся их простой жизнью...
  Ушли мы от них часа через три и настроение моё после наблюдения за их жизнью, по их рассказам, стало грустным. Конечно, они люди простые, но жить так, не имея ни одной новой книжки, не хотеть знать ничего кроме сплетен и слухов о заработанных другими больших денег - совсем нелегко. Тут длинными зимними вечерами можно волком завыть от безысходности или запить горькую. Я с этим не один раз сталкивался в предыдущей жизни, в глухих российских местах и никак не могу понять причину, толкнувшую таких людей к переезду из города в деревню. Конечно, "простому" человеку, что в городе, что в деревне жить скучно. Но зачем тогда менять "шило на мыло"?
  Мне вспомнилась похожая пара, встреченная мною, на северном побережье Байкала, в таёжной глуши, куда они сбежали из города от пьянства. Они разводили телят и пытались таким образом заработать денег. Но для чего им были эти деньги, если у них при виде водочной бутылки в горле пересыхало... Там было всё понятно... И потом у тех, на лицах было написано, что они запойные... Хотя Света...
  Шли и молчали. Словно прочитав мои мысли, Лёша сказал:
  - Игорь ещё корзинки плетёт. Красивые. Цветочницы там, хлебницы...Сейчас просто не сезон...
  Мне показалось, что он Игоря оправдывает. И я подумал: "Каждый отвечает за свой выбор и за свою жизнь и платит свою цену за ошибки..." Солнце опустилось в туманную дымку над горизонтом. Ветер стих и казалось немного потеплело. Шли не торопясь. Я обдумывал увиденное и услышанное.
  - И как только они здесь живут, - начал я, - ведь одному, ещё куда ни шло, а вдвоём, да ещё не выходя из дома - рехнуться можно... Тут ведь "сенсорная депривация" в чистом виде...
  - А это что такое? - встрял Лёша.
  - Ну, это когда у человека нет новых эмоциональных раздражителей... То есть - новых людей, новых идей, новых ярких чувств, - пояснил я и продолжил... - Было бы понятно, если бы они были зоологами или биологами, которые изучают поведение диких животных в заповедниках. Или допустим экологами, которые помогают сохранить природу и всё живое вокруг для последующих поколений...
  Лёша шёл, молчал. Потом проговорил:
  - Она пьющая - и через паузу продолжил - она летом иногда загуляет и пока всю деревню не обойдёт, домой не возвращается. Он, Игорь, её иногда на третий день домой, чуть ни на себе тащит. Вся деревня знает - Светлана загуляла. Она конечно безобидная, но денег у всех уже назанимала... Игорь её иногда поколачивает...
  Подошли к дому. Лёша долго возился с замком и вдруг заговорил невпопад, хотя я уже забыл о разговоре:
  - Не хотел бы я такой жены...
  Я понял, что он об этой паре часто думает...
  Войдя в ещё тёплый дом, включили свет и поставили на электроплитку чай вскипятить. Продолжая прерванный разговор, спросил:
  - Игорь наверное её любит?- и, выжидая, замолчал...
  - Наверное - наконец ответил Лёша. Лицо его было грустным, глаза смотрели не отрываясь в проём темнеющего окна...
  - У них дочка лет восьми... Хорошая девочка. Летом живёт здесь. Со мной приходила разговаривать, когда я часовню рубил... Сядет рядом и рассказывает о папе, о Свете о бабушке... Весёлая и умная девчонка.
  Чайник закипел и Лёша выключил плитку. Заварил чай. Разлил и, грустно улыбаясь, продолжил "свою" тему:
  - Я ведь тоже влюблён и "покинут". Ты знаешь, - он посмотрел на меня. - Детей хочу, жену нормальную, любящую...
  Он помолчал, посмотрел в окно и продолжил:
  - Говорят седина в бороду, а бес в ребро...
  Я хмыкнул. В его бороде не было ни одного седого волоска...
  - Я раньше не верил, а теперь знаю... Точно, так и есть. Ты её видел. Она в пединституте учится на последнем курсе и теннисом занимается...
  Я вспомнил высокую стройную Наташу Крылову, которая на городских соревнованиях, где я был судьёй, выступала за сборную института... Стройная фигура, коротко стриженные чёрные волосы, карие глаза, улыбчивое лицо...
  - Да, всё началось неожиданно...
  Лёша допил свой чай, налил ещё. Сел поудобней и стал рассказывать, не прерываясь. Ему, наверное, очень хотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем-горем. А я смотрел, молчал и слушал.
  - Ты же знаешь, я бываю на соревнованиях и иногда о них пишу в разные газеты. Вот там я с ней и познакомился года два назад... В первый раз не обратил на неё внимания, у меня тогда ещё хорошие отношения были с бывшей женой. Мне тогда было уже тридцать три и я знал, что уже ничего хорошего впереди быть не может. Как я, шутя, напевал тогда - Всё позади и любовь и разлуки и встречи...
  Лёша помолчал. Повздыхал...
  - Прошёл год. И вот как-то, после очередных соревнований, вечеринка случилась. Выпили вина. Танцевали. Я обычно сейчас не танцую - в двадцать лет своё оттанцевал, - он улыбнулся, - я ведь в молодости был щеголем, шил одежду у портных. Ходил на танцы во Дворец культуры, как на работу. Можно было сказать, что был там заметной фигурой. Девчонки сами меня приглашали на танцы... Сейчас в это трудно поверить, - он автоматически погладил бороду правой рукой, - это действительно было... Тогда в клубах, в субботу и в воскресенье были танцевальные вечера. Ходили все молодые: студенты, старшие школьники, рабочая молодёжь. Девушки с парнями знакомились и мужей себе загадывали... Я вначале стеснялся незнакомых девушек приглашать на танец. А потом привык, осмелел - Лёша глубоко вздохнул. - Парень я был здоровый, весёлый, танцевал, как уверяли, неплохо. Я незадолго до того, закончил танцевальные курсы. При Доме культуры. - Лёша тихо засмеялся. - Я тогда самообразованием занимался...
  Помолчав, он продолжил: - Но я отвлёкся... В тот вечер после соревнований, на вечеринке, я как обычно, когда с молодыми общаюсь, сижу, смотрю на танцующих, улыбаюсь и вдруг она, Наташа, подходит и приглашает меня...
  Я удивился, но виду не подал. Пошли танцевать. А она льнёт ко мне, смотрит в глаза, будто мы друг друга уже десять лет знаем...
  Лёша сделал паузу:
  - Тут я и поверил вдруг, что ещё ничего не потеряно, хотя конечно понимал, что просто так эти танцы не закончатся...
  Я её в тот вечер проводил до дома и впервые поцеловал... Она потом смеялась и говорила: "Мне первый раз с тобой целоваться не понравилось..." Какое-то время мы не виделись. А потом, я однажды забежал в Пединститут по делу и её встретил. Стояли, болтали почти час. Она на лекцию опоздала и, когда уже совсем уходила, я осмелился и пригласил её к себе на дачу, за город, где жил после разрыва с женой.
  Лёша сидел, сгорбившись, смотрел грустно, иногда тяжело вздыхал...
  - Она почти на ходу сказала свой телефон и просила позвонить, а на приглашение не ответила ни да, ни нет...
  Я позвонил на следующей неделе и подрагивая внутри, пригласил в субботу утром, поехать на электричке в Зеленогорск, где "моя" дача была... И она согласилась. Я ещё долго не верил, что она придет, пока не увидел её на платформе, рано утром, с рюкзаком за плечами. Сидит и ждёт меня на скамеечке. Я её сразу зауважал - так рано утром и не опаздывать - это для меня о многом говорило... И уже в ту поездку, я увидел в ней нежную покорность, веру в меня, как в человека неравнодушного и необычного и впервые за многие годы услышал, точнее заметил слово люблю, которое не было пока произнесено, но которое прочитывалось в доверчивых улыбках, в уступчивом согласии давать мне больше чем я прошу, серьёзное отношение к моему человеческому я, которое уже потеряло надежду на взаимную теплоту отношений...
  Я помню, как сейчас, её ласковые глаза, никого кроме меня не замечающие вокруг, заботу и уход почти взрослой женщины за любимым: она кормила меня бутербродами в электричке на обратном пути, а покормив и проследив, чтобы я всё доел, положив голову мне на плечо задремала, не обращая внимания на любопытные взгляды соседей в переполненном вагоне...
  А потом, начались ежедневные встречи, лёгкие слёзы и обиды, из-за невозможности погулять дольше, зайти на прогулке подальше... И ежевечерние звонки, и ласково-нежное слово: "Привет!" И моя недоверчивость, боязнь отдаться искреннему чувству, таяли под напором её серьёзно-внимательного отношения к нашему будущему, вопреки неодобрению догадывающихся о чём-то родителей и её знакомых, вопреки моей давно пораненной гордости и ревности...
  Лёша прервался и долго молча смотрел в одну точку... Потом, вздохнув, заключил: - Я до сих пор не знаю, за что она меня любила...
  Лёша задумался и замолчал надолго. А я, не прерывая его молчания, обдумывал услышанное, мыл посуду, убирал со стола...
  Давно уже сумерки опустились на деревню, на заснеженные, холодные, тихие, леса, на широкую долину Свири...
  Гулкий шум мотора приблизился. За окнами промелькнул яркими фарами проехавший автомобиль и звук, удалившись, вскоре замолк - начинали проведывать свои домики первые городские дачники...
  Лёша поднялся, подошёл к окну. Отодвинул занавеску и долго вглядывался в надвинувшуюся на дома ночную тьму...
  - Я сам этого захотел, - словно прервавшись на полуслове, продолжил он свой монолог, - и она рано или поздно ушла бы от меня... Так лучше будет, если это случится по моей инициативе. Мне решать, чему быть и чему не быть. Я старше её и я мужчина...
  Он снова надолго замолчал, ходил по комнате, иногда останавливаясь перед окном, смотрел в темноту и вновь начинал ходить...
  Я понимал его. У каждого из нас бывают в жизни переломные моменты, когда кажется, что жизнь заканчивается, что впереди уже ничего светлого и радостного не будет...
  Лёша неожиданно продолжил:
  - Наталья долго не могла поверить, что я её люблю. Да и для меня это было новостью - он грустно усмехнулся. - Я достаточно волевой и рассудочный человек и мне казалось... В конце концов случилось так, что я понял - без неё мне трудно прожить и день... И она успела ко мне привыкнуть и её чувство, постепенно становясь обыденностью, угасало. Она уже не хотела ехать со мной в деревню, жаловалась, что я её никуда не беру с собой, хотя сама была занята с утра до вечера: то зачёты с экзаменами, то тренировки, то соревнования... Наталья тогда расцвела, обрела уверенность в своих силах, в своей привлекательности для других...
  Он встал, налил себе чаю, положил сахар, долго мешал его ложечкой...
  - Отношения медленно, но неуклонно менялись. Чем больше я влюблялся и тонул в нежности к ней, тем меньше она ценила мои влюблённые жесты... Она стала необязательной - обещала после своих дел позвонить и не звонила. Обещала прийти и не приходила, ссылаясь на занятость и усталость...
  И я решил, пока не поздно, взять инициативу на себя...
  В один из вечеров, когда я ждал, а она не пришла, позвонил ей сам и сказал, что нам лучше не видеться больше, что я завёл себе новую женщину... И бросил трубку... Это было месяца два назад...
  Лёша надолго замолчал и потом, криво улыбнувшись, произнёс:
  - И как же я в это время мучился! - Он потер глаза руками. - Началась бессонница. Я ходил, шатаясь от усталости и нервного истощения, как пьяный. Иногда готов был звонить ей и соглашаться на все унижения, лишь бы раз в неделю видеть её... Но в последний момент что-то удерживало или мешало мне набрать её номер...
  Печка разогрелась, пыхала жаром и Алексей снял свитер. Щёки его порозовели, глаза лихорадочно поблескивали. Он вновь переживал уже прошедшее и грустил об утраченном...
  - Я позвонил ей через две недели и сказал, чтобы она не мучилась ревностью и разочарованием, что у меня нет никакой женщины, что я это придумал, что я её люблю по-прежнему, но что не хочу дружбы с её стороны, а только любви. Конечно, я запинался, когда выговаривал слово любовь, потому что считаю его выражением чувства необыкновенного, святого, почти смертельного, уверен, что любить способны единицы из сотен... А остальные, говоря "я люблю тебя" имеют ввиду, прежде всего чувство, которое испытывают к себе самим, и потому для большинства надо бы проговаривать "я люблю себя". Я неистово хотел её видеть, и вместе с тем понимал, что нам лучше больше не видеться. Лучше для неё и, наверное, лучше для меня... Я переживал, и вместе с тем, как бы наблюдал за собой со стороны. И это приносило небольшое облегчение... Значит я ещё не совсем сошёл с ума...
  И потом была зима. Я зверски уставал - приезжая на дачу, рубил дрова, топил печь, засыпал в два часа ночи и видел жуткие сны. Просыпаясь утром, во всём теле чувствовал усталость и ломоту в костях... Одним словом из бодрячка, каким был совсем недавно я превратился в запущенного, страдающего приступами тоски, пожилого холостяка!
  Лёша замолчал. Теперь уже насовсем. Он рассказал то, что хотел рассказать, но уже в конце рассказа, как все одинокие люди, жалел о том, что раскрылся мне, а я чувствуя его невольное недоверие, обиделся в свою очередь... Так бывает...
  Я надеялся, что вечером мы сходим в гости на уху к доблестному подводнику, но просчитался - Лёша ударился в воспоминания. Конечно, я ему сочувствовал, но здесь была история, в которой он сам был виноват. Ведь влюбился-то он, что называется по собственному желанию. Вот и маялся. Так в жизни иногда бывает: хотят облегчить старую боль, а получают ещё более сильную...
  О том, почему он позволил себе влюбиться - он, конечно, умолчал...
  Вслух я говорил Лёше:
  - Ты ещё не старый и ты нравишься женщинам. Тебе надо переболеть Наташей. Это на год, не больше... Потом будет легче. Ты ошибся в одном. Ещё Пушкин писал: "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей...". Ты попросту отдался чувству... Это смело, это искренне, это благородно, но кто сейчас способен это оценить? - вопрошал я, а Лёша грустно качал головой...
  Ему было плохо всё это время, в последние месяцы особенно - я это давно заметил, по его необычному равнодушию, ко всему, что было вне его переживаний, по его порой отсутствующему виду...
  Я вспомнил его прежние шуточки, лукавые улыбочки, смешные каламбурчики - с ним раньше было весело...
  Сейчас он сильно переменился. Хотя я и понимаю почему. Однако, за всё в жизни надо платить и потому... Я ему просто искренне сочувствую, но ничем не могу помочь. Ему сейчас никто не в состоянии помочь. Даже Наташа. У них попросту всё заканчивается. Может быть, ещё не кончилось, но...
  Время подходило к десяти. Мы, конечно, никуда не пошли. Лёша, выговорившись, немного оттаял и улыбаясь рассказал, что Иван Петрович, считается местным Дон -Жуаном:
  - Тут осенью скандал приключился, - посмеивался Лёша. - Жена Иван Петровича уехала на курорт, лечить печень, а к нему в гости, из соседней деревни зачастила Вера Петровна, их общая знакомая, одинокая дама. (Здесь все всех знают - как бы в скобках пояснил он).
  - Придёт, обед ему сварит, бельишко возьмет постирать... Ну конечно поболтают о том, о сём... А то Иван Петрович к ней в гости отправится. Да на несколько дней... Ну, а ты сам видел, какой он шустрик и без предрассудков, - Лёша засмеялся.
  - А тут жена раньше срока приезжает - говорит, что-то сердце по дому скучает. Приехала, а Иван Петровича дома нет. Стала его искать, кто-то из соседок услужил, да всё и рассказал...
  - Вера Петровна, бывшая учительница, человек интеллигентный и уважаемый, но и это её не спасло. Жена Ивана Петровича, скандал учинила, окна в доме "разлучницы" побила, оскорбляла плохими словами...
  Я смеялся над Лёшиным рассказом от души, представляя бравого отставника в неловкой ситуации...
  Лёша закончил рассказ, уже переместившись в постель...
  - Вера Петровна в суд на жену Ивана Петровича подала, но его всё откладывают. Конечно скандал, смех на всю деревню, обида, но дело-то не судебное...
  Лёша зевнул и прокомментировал:
  - В Законодательном Собрании скандалы посмешнее бывают...
  Я вскинулся из полудрёмы и спросил - Что, тоже на почве?
  - Нет, - сдержанно улыбнулся Лёша, - Если бы?- и стал серьёзным. - Недавно моего шефа около дома бандюки избили и он в больницу попал. Он говорит, что его запугивают, чтобы в "чужие дела" не лез. А он пытается разоблачить депутатов, которые и в Законодательном заседают и в частных фирмах подрабатывают... Бандюки, по всему видно - "умельцы". Голову ему пробили и рёбра сломали...
  
  Мы ещё немного поговорили о работе Собрания, потом поставили будильник на два часа ночи и погасили свет. Утром, в шесть часов утра электричка уходила на Питер, а нам до станции был путь неблизкий...
  В темноте зазвенел будильник. Я не спеша поднялся, оделся и включил свет. Лёша заворочался и, отвернувшись к стене, продолжал спать.
  Включив плитку, поставил чайник. Достал продукты и разложил их на столе. Но есть не хотелось. Хотелось спать. Деревенский воздух, действовал как снотворное...
  Сделав бутерброды и заварив чай, я подошёл к кровати, чтобы разбудить Алексея. Он дышал тихо, с большими перерывами. Зубы и губы были плотно сжаты, мышцы тела напряжены. Я только прикоснулся к его плечу, а он уже открыл глаза и спокойно, будто и не спал вовсе, проговорил:
  - Да... Встаю...
  Я извинился - мне жаль было его будить... Он заулыбался: - Что ты, что ты! Я уже выспался - и быстро начал одеваться...
  Надо отдать ему должное - что бы не происходило у него в душе, но держался он достойно.
  Попив горячего, крепко заваренного чая, оделись потеплее, выключили электрический рубильник, закрыли двери и, спрятав ключ на заветное место, вышли из избушки около трёх часов ночи.
  На улице была оттепель и на небе не видно ни одной звезды. Деревенская улица была хорошо освещена уличными фонарями, но, спустившись с крутого берега на заснеженный лёд, словно погрузились в спрятавшуюся под речным обрывом ночь.
  Шли медленно, щупая санную колею ногами. Алексей шагал впереди и, казалось, ему было не до разговоров...
  Втянувшись в ходьбу, разогрелись. Остановившись на минутку, сняли из-под курток тёплые свитера. Перейдя реку, задержались на высоком берегу - смотрели на оставшиеся позади, деревенские огни. Каждый в это время думал о своём.
  Я остался доволен поездкой: много впечатлений, много хороших разговоров и Лёша для меня стал ещё более близким и понятным человеком. Я стал его ещё больше уважать.
  Выйдя на асфальт дороги, пошли медленнее и разговор уже переключился на городские темы.
  - Ты знаешь, - начал Лёша. - Чем больше я общаюсь с депутатами, тем больше хочется уйти с этой работы. И если бы не наша дружба с шефом, то я бы уже давно покинул "стены" Собрания, - он широко улыбнулся и продолжил.
  - Его сейчас одного нельзя оставлять. А то, ведь он тоже живой человек, может бросить копать это "болото" и сделает вид, что его это не касается...
  Начался ветер, прилетевший откуда-то, из-за дальних полей и принёсший дальние звуки собачьего лая. Лес на обочине стоял тёмной стеной и только изредка вдалеке проглядывали серые прогалины...
  Вспомнил, что пока шли сюда, на Свирь, то видели на обочине несколько отдельно стоящих домов с заборами вокруг, а сегодня тьма была непроглядная и потому дома прятались в ней, как за занавеской...
  Долго шли молча. А потом Лёша спросил, как у меня дела на работе. Я привычно стал перечислять чиновников районной администрации, с которыми успел поругаться за последний год.
  - Они работают только для себя, - стал я объяснять. - Они работают на "государевой" службе, получают зарплату с наших налогов, но ведут себя, как владельцы своих чиновных кресел. И если частный предприниматель, ошибётся в своём деле, он свою ошибку будет расхлебывать, рискуя личными деньгами, благополучием, а иногда, по нашим временам, даже жизнью...
  Издалека, вместе с порывом ветра долетел тоскливый собачий вой...
  - Сам знаешь, бандиты сейчас весь частный сектор контролируют. Государственные же чиновники ни за что не отвечают, "двигают" своих, заваливают работу и, в конце концов, с них, как с гусей вода - знай себе штаты увеличивают и ещё гордятся тем, что за малую работу получают большие зарплаты. Это своеобразная "культура работы" в русских госучреждениях. При таком отношении - когда на конечный результат никто не обращает внимания, лишь бы бумаги и отчёты были в порядке - всё разваливается!
  Я разгорячился. Пришла моя очередь исповедоваться.
  - И вот десятки, сотни тысяч, миллионы таких горе - работников, ходят на службу, получают зарплату, выступают на совещаниях и семинарах, а дела идут всё хуже и хуже. И это ещё полбеды. Но они ведь угнетают всех несогласных, всё новое встречают презрительно-подозрительно и губят всё неординарное и направленное в будущее... И они ведь друг за друга горой стоят...
  Я уже шёл по дороге первым и, словно на автопилоте, разыскивал, чувствовал правильную дорогу.
  - Они ведь как плесень - скреби ножом, кипятком поливай, а ей хоть бы что. Только настырнее в размножении после этого становятся... Тот, кто, начиная службу, сидел в общей комнате, смотришь уже обзавёлся собственным кабинетом, завёл секретаршу, повесил на двери табличку с часами приёма и всё... Его уже голой рукой не возьмешь, даже если он дурак дураком, и взятки берёт ловко и привычно. А ничего не докажешь...
  Я сделал паузу, вглядываясь в подозрительно тёмное пятно на обочине, а потом продолжил:
  - Рука руку моет. Они друг друга в районе хорошо знают. Зачем им лишние хлопоты и работа с новыми веяниями. "Неплохо живём и без инициативных людей - как бы говорят они своим поведением..." Их завтрашний день не интересует. Они живут как философы - одним днём. Но разница в том, что они обыватели и потому, глубоко о чём-то думать не привыкли и не научены...
  Я улыбнулся, вспомнив понравившееся мне выражение.
  - Им, я думаю, "мыслительного пространства" не хватает. Иначе говоря, они и времени не имеют, и думать не приучены. Как у нас в армии шутили остряки:
  "Я имям сказал, пущай делают!"
  Вдруг налетел порыв холодного ветра и пришлось прикрыться воротником куртки...
  - Они знают одно: у них есть свои интересы, а интересы людей их совершенно не интересуют... Система! - заключил я, как обычно начиная горячиться разговаривая о чиновниках. ...
  На востоке появилась синеватая полоска и когда мы свернули с асфальта на станционный отворот, стало почти совсем светло. Сквозь серую пелену ненастного утра, проглянули уже ненужные огоньки сонной станции...
  Мы пришли раньше назначенного срока на полчаса. И стояли на платформе, подрагивая от недосыпа и холодного ветра, дующего с востока...
  Жёлтой звёздочкой, впереди мелькнула фара тепловоза и мимо с громом, скрипом и ветром пронёсся грузовой состав, оставив за собой тишину, лесное эхо и пустоту раннего утра.
  Вспомнились стихи Бориса Пастернака из сборника "На ранних поездах":
  
  ...Навстречу мне на переезде
  Вставали вётлы пустыря,
  Надмирно высились созвездья
  В холодной дали января.
  
  Вдруг света хитрые морщины
  Сбирались щупальцами вкруг
  Прожектор нёсся всей махиной
  На оглушенный виадук...
  
  Я читал вслух, вспоминая с пятого на десятое, а Лёша слушая с восторгом говорил:
  - Хорошо, как хорошо! Я ведь в Переделкине бывал зимой и представлял, как Пастернак, не выспавшись, рано утром, стоял у переезда - там есть такое место, а мимо, с грохотом и стоном рельс, проносились металлические чудовища, пышущие горячим паром - паровозы. И страшно выл гудок...
  Незаметно вывернула из-за спины и мягко "подплыла" к платформе электричка. Мы поднялись в натопленный вагон и заняли пустые скамейки в купе. Лёша устроился поудобнее и задремал, а я смотрел в окно, на пробегающие мимо станционные пустынные посёлки, тёмные еловые леса, широкие заледенелые реки ещё засыпанные снегом...
  "Вот так живёшь рядом с человеком и не знаешь, кто он и о чём его сердце болит..." Я вспомнил рассказ Алёши о его несчастливой любви... "Да несчастная ли любовь-то была? Ведь его она как бы приподняла над жизнью, над миром..."
  Ближе к Питеру, вагон стал заполняться. Вошла и села напротив молодая пара. Она в красивой, дорогой шубе, он в замшевой куртке, без шапки. Она держала его за руку, смотрела влюблёнными глазами... А он к этому уже привык, равнодушно поглядывал в окно и читал свою книгу. На очередной станции вошла их знакомая. Он встал, поклонился и, вновь сев, продолжил читать книгу, а подружки защебетали, обсуждая американское модное кино.
  Тогда повсюду гремел "Титаник".
  - А Леонардо Ди Каприо, ну просто душечка, - ворковала вошедшая и ей вторила её подруга. Молодой человек читал, не отвлекаясь, и я заметил, что это тоже американский переводной детектив...
  " Ну, совсем как в романе Пастернака, - подумалось мне. - Ведь у него там такие же вежливые, но романтически-отвлечённые юноши присутствуют".
  Тут я сам себя одёрнул: "Тебя сегодня что-то на романтическую поэзию "разнесло"".
  На очередной остановке, в вагон, толпой вошли мрачные, не выспавшиеся дачники, возвращающиеся в город после выходных. Вскочил в вагон и книгоноша. Прочистив горло, он, сладким баритоном, заученно заговорил: - Уважаемые пассажиры! Я приношу свои извинения, но в продажу поступила книга о новых злодействах крестных отцов мафии в Америке. Автор продолжает тему знаменитого американского фильма "Крестный отец".
  Он решительно двигался по вагону, показывая обложку, с мужественно выглядевшим мужиком в шляпе и чёрным пистолетом в руке...
  Книгоноша вышел в соседний вагон, так и не продав ни одного экземпляра, а я подумал: "Интересно, кто им эти зажигательные рекламные тексты пишет?"
  Электричка приближалась к Петербургу. Лёша перестал дремать и начал рассказывать, что материалы об институтском теннисе он отправил в Москву и ждёт, когда там его напечатают. Он, говоря это, зевал и равнодушно поглядывал в окно...
  Мы снова становились городским жителями: болтливыми, скрытными, занятыми работой и проблемами зарабатывания авторитета и денег...
  Вскоре электричка, минуя грязную "промзону", мягко вкатилась в большой вокзал и подошла к перрону.
  Мы вышли вместе с суетливой, взъерошенной толпой, по переходу спустились в пыльное метро, быстро попрощались и Лёша, мелькая в потоке людей длинноволосой головой, вскоре исчез в многолюдье, а я, чуть прихрамывая - болела нога от длинных непривычных переходов пешком - направился в другую сторону. Мне нужно было на правый берег Невы...
  Лёша ушёл, а я поехал к себе на квартиру...
  Высадившись на Ладожской, обошел торговые ряды, купил себе продуктов и отправился "домой". Я научился быстро привыкать к месту, в котором жил хотя бы полмесяца...
  В моей квартире, после заброшенности деревенского дома всё выглядело современно, чисто и ухоженно. Сняв верхнюю одежду, я подошёл к зеркалу. Оттуда на меня смотрело моё лицо: похудевшее, немного загорелое и серьёзное.
  Вспомнив холодное, звездное небо над Свирью, я невольно поёжился и включил воду в ванной...
  В своё удовольствие накупавшись, отогревшись от всех замерзаний в деревне и надев старенький махровый халат, вышел на кухню, приготовил себе поесть, сделал салат, поджарил лук с курочкой, заварил ароматный зелёный чай...
  Поел неспешно, читая что-то детективно-неправдоподобное и поэтому, не задевающее сознание... Через какое-то время, я начал зевать и подумал, что не плохо бы было пораньше лечь спать...
  Засыпая, долго вспоминал нашу поездку, видел грустное, умное лицо Алексея, рассказывающего о своей любви...
  Он для меня открылся с какой-то совершенно необычной в наше время, романтической, может быть даже трагической стороны, как человек героический, человек решительного действия и потому незабываемо, даже как-то литературно обаятельный...
  Тот, кто не видел такие лица в моменты откровенных разговоров, не ощущал исходящей от таких людей силы убеждённости, тот не поймёт, почему таких людей любят лучшие и замечательные красавицы, почему их уважают после одного взгляда на их не очень красивые, но мужественные лица, не только доброжелатели, но и враги, готовые сказать, подобно китайским мудрецам, придумавшим надпись на надгробии врага: "Мы смиренно надеемся, что при вашем новом рождении вы, когда-нибудь, станете нашим другом и учителем".
  Его серьёзность, глубина внутренних чувств, его оптимизм человека, верящего в добро и красоту, невольно заставляют задумываться о нашей собственной позиции в этом мире. Лёша, несмотря на свою неухоженную внешность, невольно внушает симпатию всем окружающим и особенно женщинам. У женщин инстинкт на внутреннюю красоту, который, к сожалению, почти совсем утрачен мужчинами.
  Он, своим существованием заставляет меня поверить, что пока такие люди живут на свете, не всё потеряно для этого мира...
  
  ... С той поры, прошло много времени. Я давно живу в другой стране... У меня новые "друзья", а если честно, то их нет вообще. Знакомые, конечно, есть, но...
  Я иногда вспоминаю жизнь в России и почти каждый раз вспоминаю об Алёше Сергееве и переживаю - как он там сегодня поживает...
  ...Недавно, я через русских приятелей узнал, что Алёша трагически погиб!
  Вот как это было...
  Он ехал одним из последних троллейбусов со дня рождения своего приятеля... Троллейбус был почти пуст. На переднем сиденье видна была фигурка девушки, старающейся быть незаметной. На задней площадке веселились подвыпившие молодые хулиганы. Они со вкусом матюгались и подначивали друг друга заняться девушкой. Они были совершенно уверены, что ни водитель, ни длинноволосый бородатый мужик не помешают им. Их кожаные куртки были как униформа, показывающая, что они принадлежат к бандитам, или "косят" под бандюков...
  Наконец один из трёх хулиганов, пошатываясь, прошёл по проходу вперёд и сел рядом с девушкой...
  - Подвинься дорогая! - проговорил он решительно и дохнул ей в лицо чесночным перегаром. Девушка молчала и, сжавшись в комочек, смотрела замершим взглядом перед собой...
  Леша, наблюдая за этой сценой, подумал: "Бандюки конечно от неё не отстанут, если их не напугать..." Он тяжело задышал, лицо его побледнело... Он решительно сжал зубы и крикнул через весь троллейбус:
  - Оставьте девушку в покое или я позвоню в участок...
  Он пошарил правой рукой по карманам, словно ища мобильник...
  Один из хулиганов дёрнулся, воспринимая реплику одинокого пассажира, как оскорбление:
  - Ну ты, мужик! Сидишь и сиди. Тебя не трогают и молчи...
  Девушка, в этот момент вскочила и подошла к выходу...
  - А мы тебя проводим, - проговорил третий, до сих пор молчавший бандюк...
  Лёша решительно встал и прошёл к передней двери и остановился рядом с девушкой, словно прикрывая её своим телом от разгорячившихся хулиганов...
  Троллейбус затормозил, остановился на следующей остановке, девушка выпрыгнула почти на ходу и побежала через сквер к ближним домам. Лёша собрался остаться в троллейбусе, но бандюки окружили его и, хватая за полы пальто, матерясь, гоготали:
  - И мы выходим, браток. Ты, в рот - компот, шибко смелый! Вот и выйдем, поговорим...
  Один из хулиганов протиснулся вперёд и соскочил на асфальт, двое напирали сзади... Лёша вынужден был сойти вслед за ним. Водитель в кабине видя всё в зеркало, молчал и делал вид, что его это не касается...
  И только Лёша ступил на землю, как увидел, что первый бандюк, не поворачиваясь, наотмашь взмахнул левой рукой и он почувствовал тупой удар в грудь. Ступив по инерции ещё два шага вперёд, Лёша ощутил, как по груди, под одеждой потекло что-то горячее и липкое! Бандюки с гоготом, вынырнули из- за его спины и быстро пошли прочь, матерясь и размахивая руками...
  Девушка к тому времени уже скрылась из виду, мелькнув последний раз тоненьким силуэтом, исчезла межу домами...
  Лёша стоял, пошатываясь и никак не мог понять, чем мог его ударить первый бандит. Он сделал несколько шатких шагов вперёд, понял, что теряет сознание и из последних сил подойдя к тонкому деревцу растущему рядом с остановкой обхватил его руками и так замер, слушая всё происходящее в его раненном теле словно со стороны...
  Затем теряя сознание он зашатался и упал под дерево...
  Машины, проезжавшие в этот поздний час мимо, освещали лежащее тело светом своих фар. Некоторые водители замечали упавшего под деревом человека, но ни у кого не вызвала сочувствия скорчившаяся фигурка. Все уже привыкли и к пьяным на улицах, и к бомжам, которым негде было ночевать и даже к бездомным детям, ночующим в вонючих подвалах... Знай они, что человек лежащий под деревом, умирает - они наверное бы остановились, позвонили в скорую помощь... А так...
  Лёша, не приходя в сознание, умер от потери крови под утро, через несколько часов после ранения... Бандюк, ударивший его в грудь ножом, делал это не в первый раз и потому, нож был направлен точно.
  Утром пожилая женщина, пришедшая на остановку, заметила тело, нерешительно подойдя поглядела на почерневшее бородатое лицо мёртвого Алексея Сергеева и стала махая руками и что-то истерично вскрикивая, останавливать проходящие мимо легковушки.
  Наконец один из водителей тормознул. Выслушал сбивчивый испуганный рассказ женщины, стараясь не приближаться к телу, позвонил по мобильнику и вызвал скорую...
  Через время, с воем сирены подъехала милицейская машина. Осмотрев труп, милиционеры, опросили женщину и водителя, записали их адреса и номера телефонов, отпустили их, а сами остались ждать машину скорой помощи...
  Над городом, над страной, над всем миром занималась мутно-серая, осенняя заря. На посветлевшем горизонте проявились серые, тяжёлые тучи и на порыжевшую, спутанную траву сквера упали несколько капель начинающегося, затяжного дождя...
  
  Октябрь. 1998 год. Лондон.
  
  Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте "Русский Альбион": http://www.russian-albion.com или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://www.russian-albion.com Е-майл: [email protected]
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Малая Илга...
  
  Я ждал этого похода несколько лет...
  Наконец, прилетел в Питер, а оттуда в Иркутск.
  ... Сегодня я живу в Англии, в Лондоне, где моя очередная семья и куда я приехал просто посмотреть на своих детей, семь лет назад. Посмотрел, и решил остаться, потому что ездить туда - сюда очень накладно, во всех смыслах...
  С той поры, много воды утекло, много пережито и от прошлого осталась тоска по воле, по свободе, в которой ты живёшь только бывая в тайге, в одиночестве...
  ... И вот я снова в родном городе, к которому привыкаешь за несколько часов, отсутствуя много лет. Кругом всё знакомо, хотя и произошли перемены, правда, не такие заметные на общем фоне старого...
  Мы с моим братом собираемся в тайгу, под Байкал, в зимовье, в котором уже были однажды, два с лишним года назад.
  Сейчас самое время для поездки - конец сентября и золотая листва берёз ещё одевает прибрежные ангарские березняки, а днём температура поднимается до двадцати градусов тепла, при ярком солнце.
  Последние дни я ходил и ездил по делам, но чем дальше, тем больше сомневался в целесообразности "дел" которыми я занимался здесь. "Поезд" моей вовлечённости в здешнюю жизнь, давно ушёл и мои вялые попытки догнать его, натыкаются на сомнения в оправданности моего упорства. Рассказы мои, на местном радио читать отказались, по отсутствию финансовых возможностей, а попытки устроить свои пьесы, в здешние театры, остановились на сорвавшемся свидании с литературным агентом Драматического театра. Она вовремя не пришла на назначенную встречу, и я истолковал это, как отсутствие интереса к моей персоне и моим писаниям...
  Я конечно знаю, эту русскую поговорку: "Под лежачий камень - вода не течёт", но каждый раз я останавливаю себя от напрасной траты жизненной энергии, утверждением: "Если надо, то меня найдут и агенты, и издатели, и Судьба..."
  Кроме того я уже несколько раз давал себе зарок не связываться с русскими, которые сегодня, в подавляющем большинстве своём необязательны, эгоистичны и просто бесчестно лживы.
  Примеров множество, - это и телевизионные редакторы, которые из глупой, наивной ревности, прячут хорошие сценарии под сукно, а потом по ним снимают фильмы уже под собственным именем; это и редакторы издательств, которые берут деньги вперёд, потом в течении нескольких лет, изворотливо врут мне, рассказывая про детали и подробности несуществующих, неизданных книг, а потом и вовсе пропадают, так и не возвратив немалые деньги; это и простые обыватели - образованцы, бывшие и новые приятели, которые слушают вас сквозь зубы, обещают помочь и забываю о своём обещании, погружаясь в бессмысленную суету зарабатывания денег и осуществление планов по самореализации, пытаясь воплотить идеи быстрого обогащения и завоевания славы.
  Россия, по моему, сегодня превратилась в сумасшедший дом, в котором самые светлые личности, это неудачники, и стоит осуществиться их мечте, как они тут же становятся самодовольными жлобами. Даже умирающие артисты, норовят взять деньги вперёд, мотивируя необходимостью покупать дорогие лекарства.
  И вся эта орава, обезумевших, погрязших в примитивном мещанстве людей, называет себя интеллигенцией и бия себя в грудь, клевещут на времена недавние, когда свободе их эгоизма, ставили препоны, законы государства, которые они сегодня ненавидят и винят за всё, что не удалось им лично.
  Но ведь эти же "личности", стояли тогда у руля государственной пропаганды, или в большинстве своём прислуживали этой пропаганде, совершая мерзости, которые сегодня ими забыты...
  Такие мысли бродили у меня в голове, когда я возвращаясь из библиотеки охотоведческого факультета, прочитав по диагонали работы биологов о волках и медведях и делая короткие выписки.
  Остановившимся взглядом, я всматривался в подробности осеннего ландшафта за окнами автобуса, лениво возмущаясь, что из такой красоты, люди, живущие здесь, сотворили настоящий замусоренный, задымленный и заброшенный Богом Ад...
  Перечитав написанное, подумал, что судить о том, что происходит с человеком, или со страной, нельзя не понимая, что люди в разные моменты своей жизни, могут неожиданно меняться, а уж целые страны, тем более. Поэтому мои суждения неверны, а точнее поверхностны и потому отражают только один из моментов долгой жизни...
  Однако убирать всё написанное не стал, ибо в воспоминаниях, которые я пишу, эти инвективы отразят настроение тоски и неустроенности, в котором я находился в России. Причины тоски и грусти, скорее всего, во мне самом, а я ведь последнее время живу, закрыто, не общаюсь с людьми, но только с приятными воспоминаниями о временах давно прошедших...
  ...И вот, наконец-то мы, рано утром выехали на братовой старенькой полуразбитой "Ниве", в сторону Байкала...
  Не спеша проехали растянувшиеся на несколько километров пригороды и дачные посёлки и когда закончился асфальт, началась настоящая тайга, раскинувшаяся по краям пыльного шоссе на многие километры. Я тихо сидел на переднем сиденье и вспоминал давние походы в эти края: часто это было суровой зимой; иногда золотой тихой и тёплой осенью; и совсем редко цветистой, ароматной весной...
  А летом в тайге настоящий ад! Как говорил Пушкин: "Любил бы лето красное и я, когда б не зной, да комары, да мухи".
  Зима - это время охоты - поэтому и тайга на первом месте! Хотя это время опасных испытаний и приключений.
  Однажды, мы, возвращаясь из таёжного зимовья, припозднились и уже ночью, в ветреную морозную погоду, бредя по снежным сугробам. Вышли на гребень таёжного хребта над шоссе, и сквозь завывания ледяного ветра и морозную тьму, увидели внизу одинокие огоньки полузаброшенной деревни, которая словно в насмешку над этим застывшим запустением, называлась Добролёт...
  Тогда, мы постучались в дом нашего приятеля, местного лесника, и ночевали у него, на полу, в натопленной деревенской горнице, которая одновременно была и спальней для холостого лесника и его старушки - матери...
  Но и весна хороша, особенно в солнечные, яркие дни.
  Другое воспоминание связано с преодолением вброд, речки Ушаковки, текущей под тем же безымянным хребтом, за Добролётом. Мы были тогда с братом на мотоцикле, а вода была просто ледяной - был май месяц.
  Мои, поражённые ревматизмом суставы, отзывались нестерпимой болью на любые длительные охлаждения, и я помню, как не сдерживаясь, матерился, чтобы как - то успокоить, уменьшить боль, ощутимо "кусавшую" моё сердце, реагирующего на эту пытку, опасным замиранием ритма.
  Даже мой братец, спортсмен и атлет "ревел белугой", то дико хохоча, то постанывая и крутясь на одном месте, зажимая закоченевшую промежность...
  ... Сегодня, деревня выглядела намного оживлённее и там, где раньше, раскачивались под ветром, с сатанинским визгом металлические "шляпки" электрических светильников на деревянных столбах, сегодня стояли дачные домики и шевелились бульдозеры, закладывающие фундаменты для новых построек...
  "Новые русские" обустраивали свой быт и с помощью награбленных денег, пытались посредством строительства "недвижимости", сделать перемены произошедшие в стране и в мире, необратимыми...
  Поднявшись на водораздельный хребет, мы остановились, под мелко сеявшим дождичком, не выходя из машины выпили по рюмочке, в честь бурятского, таёжного бога Бурхана и, "полетели" под уклон, уже до самого Байкала, вдоль таёжной речки Голоустной. Название реки происходило от голой степной луговины, на месте впадения её в озеро Байкал...
  То тут, то там, на крутых придорожных склонах замелькали открытые поляны - маряны и скалки, разбросанные по гребням.
  День был серым, облачным, без солнца и мы не могли оценить разнообразия цветовой гаммы вокруг и только ощущали тревожное восхищение от вида бесконечных таёжных массивов, растянувшихся на многие километры...
  Переехав деревянный мост над неглубокой, но многоводной, быстрой Голоустной, мы через время, свернули по отвороту налево и на невысокой горочке, мотор зачихал, а потом и вовсе заглох...
  Толя, мой младший брат, почесал в затылке, объяснил мне, что на днях в ожидании этой поездки, показывал машину знакомому механику.
  Я подумал, про себя, что этот механик делает свои дела, и ему наплевать на трудности его клиентов, но промолчал, щадя самолюбие брата.
  Незаметно начался дождик, и Толя, прикрывшись куском полиэтилена, влез в мотор, что - то откручивал, что - то продувал, потом ставил всё на место и пытался заводить - двигатель не работал...
  Я спустился в неглубокий овраг, осмотрел дупла у крупных придорожных лиственниц, но янтарных натёков лиственничного сока - камеди, нигде не было. Вернувшись к машине, я сказал об этом брату и он объяснил: - Мы здесь, лет десять назад, стояли в тайге недельку и очистили все деревья... Тогда мы неплохо на этом заработали...
  Вскоре, вдоль шоссе разнёсся гул тяжелого грузовика и из тайги выехал нам навстречу лесовоз. Водитель громадного "КрАЗа" с прицепом, загруженным длинными брёвнами - хлыстами, остановился напротив нашей машинки, открыл дверцу и сидя высоко, сквозь гул мотора, выслушал объяснения Толи.
  Поняв, что проблема для нас неразрешима, он заглушил мотор, вылез, и долго стоял рядом с Толей под дождичком, осматривая внутренности мотора.
  Наконец достав свою отвёртку, он что-то открутил в механизме, и посоветовал Толе чистить карбюратор. Оставив Толе отвертку, он сказал, что мы можем отдать её водителю следующего грузовика, влез в кабину, на зависть нам быстро завёл мотор и поехал дальше.
  Толя начал разбирать карбюратор, и так как он был давний, опытный водитель, то углубился в это дело со страстью, может быть вынужденной...
  Я ничем не мог ему помочь и пошёл прогуляться по дорожке уходящей влево по поднимающемуся распадку. По пути я вспугнул несколько рябчиков, забрёл, как мне казалось невесть куда, и с непривычки потеряв направление - солнца по прежнему не было - засуетившись, почти побежал, как мне казалось, в сторону нашей дороги...
  К счастью так это и оказалось, и я, с облегчением вздыхая возвратился к нашей "Ниве". Толя в последний раз, проверил, всё ли поставлено на место и всё ли закручено как надо, сел за руль, вздохнул и завёл мотор. Движок заработал нормально и мы, с радостными восклицаниями усевшись поудобнее, покатили дальше.
  Мы решили встретить нужный лесовоз на деляне, где лесозаготовители работали с начала весны.
  Вскоре, увидели развороченную гусеницами трелёвщика, поляну и проехав чуть в гору и вперёд, по колдобинам, выехали к большому костру, на котором лесорубы сжигали сучья срубленных деревьев.
  Рядом стоял вагончик на колесах, в котором топилась печка - мужики, работающие здесь, обедали.
  Навстречу нам, из вагончика вышел какой - то мужичок в резиновых сапогах и ватной телогрейке. Выяснилось, что Толя был с ним знаком.
  Они весело заговорили , а потом мужичок пригласил нас в вагончик и предложил чаю - ритуал, который в тайге соблюдает всякий уважающий себя лесовик...
  Я сидел, пил крепкий чай с карамельками и слушал, как Толя и мужичок обменивались таёжными новостями. Здоровенный лесоруб, в ответ на мой вопрос, ревут ли изюбри, ответил, что по пади на зорях, ходит крупный бык - рогач и ревёт во всю мочь, хотя на глаза людям не показывается...
  Толя между тем пожаловался своему знакомому, что кто - то в округе Средней Илги ставит петли на лося и оленя, и потому, зверя в тамошней тайге стало мало.
  Мужичок, о чём то дипломатично умалчивая, подтвердил подозрения и сослался на студентов - охотоведов, которые "баловали" там, изредка приезжая на практику и пытаясь подзаработать на мясе, ставили петли на переходах зверя. Ни лосей, ни оленей они конечно не имели и даже не видели и с пустыми руками уезжали в город.
  А олени, попадая в петли, оставленные в тайге после ухода студентов, бывали, съедены медведями и волками или просто "прокисали" - как выразился мужичок...
  Наконец церемониал гостеприимства был завершен, мы поднялись, поблагодарили за чай, сели в машину и поехали дальше, не забыв оставить отвёртку для дружелюбного водителя "КрАЗа".
  Между тем, начался небольшой снежок и на дороге, образовалась белая, тонкая пелена, которая таяла у нас на глазах.
  Проезжая через густой ельник, вспугнули с дороги крупного глухаря с толстой длинной шеей и красными бровями на угловатой голове с зеленовато - белым клювом.
  Он бежал по дороге впереди нас, всего метрах в пятнадцати, смешно переваливаясь и опасливо косясь на урчащую, движущуюся за ним машину. Наконец, не выдержав, он взлетел и мелькнув между соснами исчез в чаще...
  Наконец, вывернув на нужную нам дорогу, объезжая глубокие лужи и подпрыгивая на булыжниках торчащих кое - где из под набитой колёсами колеи, мы, ввесело обмениваясь впечатлениями от услышанного в избушке, скоро приехали на место.
  Перед тем, как остановить машину, по крутому склону, на первой скорости, "влезли" наверх круглой горы. Дорога здесь и заканчивалась, как нередко бывает в тайге, с лесовозными подъездами, пробитыми, до определённого места...
  Вышли из машины, разминая ноги прошли чуть вперёд, к широкому прогалу в сосняке и увидели внизу, раскинувшуюся до горизонта, всхолмлённую, густую тайгу, обрамлённую горными кряжами.
  Было прохладно и пока мы переодевались и заполняли рюкзаки, я, подрагивая всем телом, посмеивался жалуясь на отвычку от таёжной рутины: холод, усталость, одиночество.
  Толя молчал, н отвечая на мои шуточки и деловито разбирая свёртки и кульки с продуктами, паковал снаряжение в наши рамочные рюкзаки.
  То ли не замечая моей воркотни, то ли давая мне понять, что в таёжный "хомут" надо впрягаться с первого дня, он загрузил больше половины тяжёлых вещей в мой рюкзак.
  Но я, видя это, помалкивал, рассудив, что трудно в начале, легче потом, и что мне надо привыкать и восстановить утраченные кондиции, как можно быстрее. Только позже, я понял - зная, что продукты и вещи - это всё для моего одиночного будущего житья, братец справедливо рассудил -тот кто всё это будет пользовать, тот и должен нести...
  Наконец мы загрузились и оставив машину дожидаться Толиного возвращения, отправились в путь...
  Первые километры, я шёл достаточно бодро, только потел и отдувался.
  Через пять километров, стал заметно отставать и шел, стиснув зубы, изредка останавливаясь с облегчением, когда Толя показывал мне что-нибудь интересное: большую яму во влажной земле, выкопанную совсем недавно медведем или шёпотом сообщал мне, что он видит на дорожной грязи совсем свежие следы барсука...
  На стрелке речки, Толя показал мне и рассказал подробности прошлогодней охоты, когда он с сыном, вот так же заходя в зимовье, услышал вначале, как изюбрь заревел в ответ на их "рёв", справа, в сивере, а потом и показался сам скользнув через тропу, в густых кустах багульника...
  - Я стоял здесь, и слушал, и вдруг, вот там - Толя показал рукой на заросший сосняком косогор за ручьевым болотом, - увидел, как бык мелькнул коричневым и остановился прислушиваясь. Я вскинул карабин и не раздумывая выстрелил...
  И он упал, а мне показалось, что он убежал. Я ругая себя за поспешность, на всякий случай пошёл проверить это место и подходя, увидел, как из травы торчат белые концы отростков на рогах...
  Толя довольно заулыбался, вспоминая приятный момент: - Он маток угнал вперёд, а сам остался, чтобы ещё раз проверить, не идёт ли за ним другой бык. Тут я его и остановил...
  Он, с довольной улыбкой помотал головой и закончил.
  - Бык был гладкий, справный, а жиру в нём было на палец. Ещё не успел выбегаться за время гона...
  После небольшой остановки для рассказа о прошлогоднем добытом изюбре, мы снова тронулись вперёд. Толя шагал широко и быстро, а я изо всех сил, старался от него не отставать...
  Вскоре, он, идя впереди вспугнул глухаря и остановившись, дождался меня и сказал об этом...
  Я отдувался, вытирал пот со лба, кивал головой, хотя ничего не видел и даже не слышал, а просто пользовался каждой минутой отдыха, чтобы восстановить силы...
  Свернув налево, вдоль основного русла Средней Илги, мы по каменному плитняку, иногда пересекая мелкие рукавчики реки, двинулись вверх по узкой пади, ограниченной с двух сторон крутыми заросшими склонами.
  Там, где дорога и речка сворачивали ещё раз налево, мы свернули направо и перейдя узкое болотце, и основное течение речки, поднялись по крутому склону на пологую седловину, отделяющую Среднюю Илгу, от Левой.
  На крутом подъеме я пыхтел, сопел, ноги меня еле слушались и я, то и дело останавливался для отдыха, опираясь на посох и задыхаясь, глазами заливаемые потом, осматривал долину под нами.
  Тут, на половине подъема был старый, большой солонец, с широкой тропой к нему, набитой острыми оленьими копытами, сбившими траву до желтоватого щебня.
  Прямо над солонцом был устроен скрадок под выворотнем толстого дерева, накрытый сверху, очень неряшливо, узкими досточками. Братец заглянул в скрадок, и осмотрел солонец, а я выгадывая время отдыха, стоял и слушал его объяснения...
  Он говорил, что солонец старый и зверь ходил сюда очень активно. После солонца, копытные спускались к болотцу и пили там воду. Но, последнее время солонец забросили, никто его не подсаливал и потому, звери стали ходить сюда редко.
  После небольшой паузы, мы снова тронулись шагать в гору!
  Кое - как, я поднялся на гребень седловины и сбросив рюкзак, повалился на влажную землю, отдыхая и двигая затекшими плечами...
  Распогодилось и солнце, появившееся между белыми облачками, осветило замечательную картину: вокруг стоял золотой от березово-лиственничной, прихваченной утренними заморозками листвы. Вкрапления ярко - зелёной сосново-кедровой хвои, пробивающейся сквозь золотой фон, добавляли этой картине, первозданного, таёжного леса, новые краски.
  Над этим ярким разноцветьем, вздымалось необъятным шатром синее, глубокое небо со стадами белых облачков, разбросанных по всему полукружью небесной сферы...
  От болотца веяло запашистой прохладой, и сверху были заметны небольшие, блестевшие небесной синевой, озеринки, в русле речки...
  Толя, ещё раз прокомментировал: - Звери с солонца, сразу спускаются к воде и пьют...Далеко ходить не надо. Правда, солонец "тёмный", ночью зверя практически не видно, потому что вниз смотришь. Обычно делают "сидьбу", снизу, чтобы вид был на небо...
  Дальше, путь шёл вниз по крутому, забитому валежником распадку, и тут, началось самое тяжёлое.
  Я, поскальзываясь на сухой хвое, то и дело тяжело падал. На отдельных участках покрытых сухой травой, я буквально буксовал, и не справляясь с неловким рюкзаком, валился, часто навзничь, с ёканьем внутренностей и сдавленными ругательствами на свою неловкость и слабость, не тренированного, отвыкшего от тяжёлых нагрузок, тела...
  Толя ушёл куда - то вперёд, посмотреть солонец, посоленный им два года назад, у речки, под горой, а я остался, один на один со своими трудностями.
  Резиновые сапоги, в которые я был обут, скользили, словно лыжи и уже после, осмотрев подошвы, я понял, что ребристая подошвы, стёрлись и не держали на уклоне. Способствовала скольжению и подсохшая трава...
  Я вспомнил, как давно, зимой, обул кожаные ичиги, и они так скользили, что на одном из склонов я упал и сломал приклад нового ружья...
  Сегодня со мной тоже было ружьё, и падая, я старался его оберегать...
  Перед последним подъемом, обессилев, посидел на упавшей лесине, разглядывая темнеющие таёжные горизонты, и только после долгого отдыха, тронулся вперёд.
  Подъём был просто мучительным: на каждых десяти метрах я падал, и скатившись ниже, поднимался с опаской и через следующие несколько метров, вновь поскальзывался и беспомощно балансируя, заваливался назад или в стороны.
  От такой ходьбы я обессилел, вспотел и сквозь сжатые зубы, шептал ругательства, пытаясь хоть так поддержать себя...
  Между тем, солнце село за горизонт, и вокруг потемнело...
  Ко всему, я потерял тропинку и мучительно вспоминал то место, где мне необходимо было с гребня, свернуть чуть по диагонали, чтобы выйти к зимовью стоящему, на небольшой ровной площадке, - "полке", посреди крутого склона...
  Пот заливал мне лицо и совсем обессилев, я скинул рюкзак, оставил его под упавшей поперёк пути кедринкой, и медленно, ругаясь сквозь зубы, побрёл в предполагаемом направлении, к домику.
  Я понимал, что заблудился в ста метрах от зимовья, но ничего не мог поделать. Не кричать же, в самом деле, демонстрируя свою слабость, сдаваясь перед непереносимыми нагрузками.
  ... И тут, когда в очередной раз остановился после падения, я услышал, где - то выше по склону, стук топора - Толя рубил около зимовья дрова, для печки!
  Я воспрял духом и вскоре, вышел на пологую часть склона, которая буквально через сорок шагов вывела меня к зимовью.
  Заметив меня, Толя не удивился и улыбаясь сказал, что он уже побывал на солонце, и напрямую поднявшись в гору пришёл сюда первым.
  Я уныло, извиняясь, сообщил ему, что оставил рюкзак в ста шагах внизу, и что я уже не могу поднять его сюда.
  Братец, в ответ не говоря ни слова, быстро спустился по склону почти бегом, поднял рюкзак и принёс к домику. Он был в отличной форме, а я, напротив, в худшем своём состоянии, хотя и не очень горевал по этому поводу.
  Я и до похода понимал, что сидение в городе и лежание на постели, бывшей для меня в Лондоне моим письменным столом, не прибавляло мне тренированности и здоровья...
  Вскоре спустились сумерки, на тёмном небосводе появились первые звёзды. Я не встречал таких чистых крупных многочисленных звёзд, несколько лет, и при виде их забыл все сегодняшние невзгоды и возрадовался...
  "Жизнь всё таки прекрасна!", - думал я усаживаясь поудобней у костра, и чувствуя аромат каши с тушенкой, которую расторопный Толя варил на костре, то и дело подбрасывая в него сухие сосновые веточки. Он двигался быстро и уверенно, зная наперёд весь процесс устройства в зимовье в первый день пребывания в лесу...
  К вечеру похолодало и я, измотанный трудной для меня дорогой, одел сверху тёплую куртку, полулёжа разглядывал переливы огней в костре и фиолетовые отблески на углях, с краю кострища...
  Перед ужином, мы выпили по рюмочке, а после вкусной каши, долго пили сладкий чай и разговаривали. Толя вспомнил, смерть нашего старшего друга Александра Владимировича, две осени назад, в такую же яркую и солнечную осеннюю погоду, какая бывает перед снегопадом.
  - Он умер внезапно... Упал и умер... Думаю, что он был счастлив в тот длинный осенний день, и умер, как и жил добрым оптимистом. Мы тогда с сыном выносили мясо, добытого очень легко и быстро, оленя...
  Толя прервался, замолчал, сосредоточенно глядя на огонь. Он запомнил этот день в мельчайших подробностях, на всю оставшуюся жизнь...
  -И когда выносили мясо, возвращались от машины, продолжил брат, то
  нашли его, уже мёртвым, лежащим на боку, на той дорожке, по которой мы сегодня пришли сюда. Он упал и умер от инфаркта, который к нему подбирался уже несколько лет...
  -Я пробовал его оживить, но прошло уже около десяти - пятнадцати минут,
  как сердце остановилось, и его не удалось "вернуть"...
  Толя вздохнул, поправил костёр и отхлебнув чай, продолжил: - Я уверен, что он умер счастливым, потому, что это было в тайге, и потому, что перед этим мы добыли оленя. Добыча всегда радостна в тайге, а он ведь всю жизнь занимался охотой, и это было его любимое занятие и увлечение, которому Александр Владимирович посвятил свою жизнь...
  Толя, ещё раньше рассказывал мне, что тогда, они с сыном, прикрыв мертвое тело старого охотника брезентом, уехали в село Голоустное и в милиции рассказали все как было.
  Но там, на эту смерть не обратили внимания и предложили им самим выносить тело Александра Владимировича.
  И вот, назавтра, вернувшись на это место, они с сыном, вынесли тело к машине. Привязав тело к длинному осиновому стволу, они на плечах понесли скорбный груз через заснеженную тайгу, без дороги, поскальзываясь а иногда и падая - ночью был первый осенний снег!
  Брат умолчал о тогдашних своих переживаниях, но и без этого было понятен весь трагизм той ситуации!
  А я, вспомнил рассказ своей знакомой, у которой жил на даче какое - то время, в глухом лесном углу Тосненского района, что под Ленинградом...
  Она рассказала, что её муж, с которым они прожили, около тридцати лет, умер, тоже от сердечного приступа, по дороге на дачу, на разбитом непогодами и грузовиками просёлке. Она не знала, что ей делать, рыдала и ломала руки, над телом, только что шагавшего и что - то рассказывавшего ей, любимого, самого родного человека...
  Потом, собравшись с силами, она привязала воющую от горя и страха домашнюю собаку Найду, к ноге мужа, и пошла в деревню за транспортом, чтобы вывезти его тело в город. Однако когда она рассказала, сквозь слёзы, всю историю смерти колхозному трактористу, тот отказался, потому, что боялся мертвецов...
  ... В двух этих смертях, как мне показалось, было много общего, как впрочем, наверное, вообще во всех человеческих судьбах...
  Но трагизм жизни, мы начинаем понимать именно в таких ситуациях!
  ...Ещё долго мы сидели и молчали, думая каждый о своём, а потом пошли, в прогревшееся от ранее затопленной печки, зимовье и заснули утомлённые длинным днём...
  Среди ночи я проснулся, почувствовав, что по телу бежит мышь.
  Я дёрнулся, сбросил мышь с себя, проснулся окончательно, перевернулся на другой бок и стал слушать, как тишина внутри домика, нарушалась, только шуршанием мышей, разыскивающих съестное в полиэтиленовом пакете, под столом, в углу...
  На какое-то время я задремал и открыл глаза только на рассвете. Мне показалось, что кто - то тяжёлый, не торопясь, прошёл мимо зимовья, не останавливаясь.
  И у меня, от страха, замерло всё внутри! Я уговаривал себя не паниковать, слышал мерное посапывание Толи, но ничего не мог с собой поделать.
  Первичный, животный страх человека перед хищниками, проснулся во мне, наслаиваясь на усталость и нервное перевозбуждение прошедшего дня... Только тот, кто не бывал в лесу, кто не знает множество трагичных и нелепых историй, происходивших в глухой тайге, не поймёт моего страха, как впрочем, и не сможет остановить этот страх на стадии зарождения, в себе самом.
  Я какое - то время ещё ворочался, отгоняя нелепые предположения, понимая, что в абсолютной тишине таёжного рассвета, любое шевеление хвои на сосне под лёгким ветром, может восприниматься как грохот, тем более во сне.
  Вскоре, я задремал, убеждая себя в нелепице страшных предположений... Проснулся, когда утро занималось над тайгой и свет в дверные щели и маленькое застеклённое окошко над столом, проник в зимовье и сделал видимыми и деревянные полки в углу вдоль стены, и печную трубу уходящую в потолок...
  Слушая Толино сопение во сне, я тихонечко встал, оделся, обулся, прихватил ружьё, стоявшее за печкой и вышел на улицу...
  Кругом уже было холодное ясное утро, но солнце ещё не взошло и слева в еловом распадке, стояли замершие, притаившиеся сумерки...
  Я несколько раз наклонился вперёд - назад, помахал руками согревая себя и не спеша, вдоль склона, пошёл на гребень горы с которой хорошо была видна большая маряна, на противоположной стороне распадка, куда по утрам иногда выходили кормится олени...
  Выбрав на гребне место, с которого был виден склон противоположной горы, я долго, в бинокль пытался найти привычный, рыже - коричнево, защитного цвета силуэт изюбра, иногда издали напоминающий то лесную корягу, то плотный лиственный куст. И только по движению можно было определить, действительно ли это живое существо.
  Сидя на холодной траве и подрагивая всем телом от недосыпа и вчерашней усталости, я долго вглядывался во все подозрительные неровности и чёрные, неподвижные пятна под ярко-жёлтыми лиственницами или в зарослях молодого осинника, краснеющего листьями на общем, рыже - золотистом фоне...
  Всё было неподвижно, и я, вздыхая, возвратился к зимовью.
  Толя ещё спал. Пришлось самому развести костёр и подвесить чайник, на проволочный крюк, свисающий с тагана...
  В это время скрипнула дверь и позёвывая из зимовья вышел брат...
  Начался второй день моего пребывания в прибайкальской тайге...
  
  Позавтракав оставшейся с вечера кашей, мы собрали с собой перекус и разошлись в разные стороны. Толя ушёл вниз по течению Левой Илги, а я в вершину, низом, вдоль захламлённого кустарником и валежником, болота...
  Внизу было значительно холоднее, и на траве лежал обильный, беловатый иней. Речка петляла с одного края болота к другому, тропа то появлялась, то исчезала, заглушенная порослью ягодников или густыми кустами ольшаника.
  Я продвигался вперёд медленно, и километра через полтора, вдруг увидел на траве, серо - коричневые изюбриные рога, с остатками белой черепной кости.
  Я поднял их, осмотрел, а потом повесил на берёзовый пень. Рога принадлежали когда - то, молодому оленю, и уже были сильно погрызены волками и мышами, но по прежнему выглядели симметрично и даже красиво.
  "Кто же его бедного задрал, - подумал я и вдруг вспомнил медвежью, круглую, толстую кость, обнаруженную мной в ручье, неподалеку от зимовья, когда я набирал воду для чая...
  Значит тут есть не только волки, но и медведи, и кто то задрал небольшого медведишку, или застрелил случайно, наудачу разглядев коричневую шубу зверя в зелени окружающего леса...
  Я, там же у ручья, ещё в прошлый заход в это зимовье, видел высокую пихту, на коре которой до уровня двух с половиной метров были видны медвежьи задиры-закусы и следы когтей.
  Тогда же, Толя показал мне останки крупного изюбря загнанного волками на наледь, и там же убитого ими!
  На серой, прошлогодней траве, лежала изорванная рыжая шкура, череп и кости ног, с чёрными блестящими, словно лакированными копытами...
  Олени, обычная добыча для волков в прибайкальской тайге...
  Всё это, я вспоминал медленно пробираясь по болотине, изредка останавливаясь и разглядывая выходы чёрно-серого плитняка по бортам долины.
  Иногда, мне казалось, что я нашёл небольшие пещерки, но поразмыслив, понимал, что это обычные углубления, сделанные совсем недавно зимними морозами зимой, и проливными дождями, летом...
  Я уже давно ищу в Приангарье пещеры и следы жизнедеятельности древнего человека, но, к сожалению, пока ничего не нашёл...
  С возрастом, порой приходят странные фантазии и совершенно необычные увлечения. Попытки найти древние стоянки или пещеры, в которых жили наши пращуры, всё более и более занимает меня и превращается в своеобразную фобию.
  Где бы я ни бывал, всюду, я ищу следы стоянок или пещеры, в которых, как мне кажется, жили люди в давние времена...
  Увы. Пока мне не удалось найти ничего похожего на следы обитания древнего человека. Но ведь у меня ещё есть время!
  ...Между тем яркое тёплое солнце поднялось над высоким горным гребнем, ограничивающим долину, Левой Илги справа, и свежий чистый ветерок, подул мне в лицо из верховий речки.
  Я прошёл несколько распадков приходящих слева и заросших березняками - первой приметой больших давних рубок. По дну пади петляла старая, заросшая, почти незаметная дорога.
  А в одном месте справа от почти незаметной дороги, в устье короткой долинки, я, на грязевой мочажине разглядел следы медведицы и медвежонка - лончака.
  Я остановился, долго осматривался, прислушивался к тихому шелесту, золотистых берёзовых листьев под порывами ветра, принюхивался к свежему запаху осеннего леса, оттаивающего от ночных заморозков, и на душе воцарялось спокойствие и привычное желание заглянуть вперёд, узнать, а что там дальше...
  Пробираясь по теневой стороне, заметно сузившегося распадка, и перекладывая надоевшее ружьё с плеча на плечо, вдруг увидел блеснувшее слева крохотное озерцо и подойдя ближе, увидел, что это водопойная мочажинка - разрытая зверями ямка, к которой подходила заметная тропа.
  Сбросив рюкзак, я стал обследовать окрестности и наткнулся на толстую металлическую обожженную петлю, привязанную по ходу тропы между двумя толстыми стволами раздваивающейся берёзы...
  "Ага - подумал я - какой - то браконьер ставит петли или на лося, или на изюбра. Толя об этих "товарищах" рассуждал с мужичком в вагончике...
  Рядом, на пожухлой, но ещё зелёной траве, лежал полиэтиленовый мешок, а в мешке, зелёного стекла винная бутылка с отбитым горлышком. Я поднял крупные осколки и вдруг на траву вывалилась дохлая змея длинной сантиметров шестьдесят. И только тогда я вдруг уловил остро - неприятный запах мертвечины, перегнившей плоти, и стал старательно вытирать пальцы о штаны.
  Запах был стойкий и пронзительно неприятный, и я вспомнил, как живя на БАМе, квасил беличьи тушки, для "потаска" на рысь, которую пытался ловить капканами...
  "Неужели, эти "умельцы", поймав змею "заквасили" её в качестве приманки на рысь или может быть на росомаху. Очевидно было, что петля поставлена ещё весной, скорее всего по насту, и брошена непроверенной...
  "Вот злодеи - рассуждал я, невольно с опаской оглядываясь по сторонам. - они ведь и зверюшку не поймали и петлю не сняли. И сколько таких вот безжалостных сюрпризов ожидает в тайге свою жертву - или оленя, или рысь, или даже медведя...
  "Это ведь бессмысленное убийство - думал я направляясь дальше по пади, которая суживаясь, становилась всё суше.
  - Хорошо, если ты убиваешь и съедаешь добытого зверя. Ведь человеку тоже что - то надо есть в тайге. Но просто так поставить петлю, а потом о ней забыть или полениться снять - это уже преступление против таёжных законов...
  
  Ручей незаметно отвернул куда-то по левому распадку и я вышел наконец на границу леса и болота...
  Здесь, сбросив рюкзак, рядом с небольшим "оконцем" воды, родничком, бьющим тоненькой струйкой из под земли, я развёл костёр, вскипятил ароматный чай, пообедал бутербродами с сохатиной, которую Толя прихватил с собой из дома, из своих старых запасов.
  После обеда, подстелив куртку, немного полежал, глядя в светло - голубое небо, по которому изредка, тая на глазах, пролетали белые облачка...
  Я с непривычки подустал, но чувствовал себя прекрасно, и вдыхая ароматный воздух, думал, что такая осень, может быть самое замечательное время здесь, в подбайкальской тайге, хотя любое время года в лесу замечательно...
  На какое - то время, я даже задремал, а очнувшись, открыв глаза, поразился полутьме, на секунду ослепившей меня. Я лежал на солнцепеке, и золотое солнце нажгло мне глаза сквозь прикрытые веки...
  Поднявшись, я сложил все оставшиеся припасы в рюкзачок, приторочил сверху ненужную уже, тёплую куртку и отправился дальше, разглядывая выходы каменного плитняка на противоположном крутом склоне распадка.
  "Здесь могут и звери отстаиваться и кабарожка бегать - думал я, всматриваясь в скальные останцы, сложенные из щербатого плитняка, отвесными уступами, высотой в несколько метров, торчащих над зарослями молодого березняка вперемежку с ольшаником.
  Солнце тонкими лучами пробивало жёлтые берёзовые листья, чуть дрожащие под порывами нагретого полуденного воздух...
  Поднявшись выше по распадку, я вышел на утоптанную тропу, вьющуюся по молодому кедрачу, растущему вперемежку с развесистыми соснами. На тропинке, тут и там лежали шелушённые кедровые шишки, и когда я постепенно поднялся на седловину, то определил, по оставленным зверем следам, что по тропе, какое-то время назад, не торопясь шёл медведь средних размеров - лапа с точечками когтей, кое - где на дернине оставляла чёткий отпечаток...
  Уже на седловине, где кедрач занимал всё пространство и слева и справа, вдруг, из под коряги, с шумным хлопаньем крыльев взлетели два чёрных глухаря и мелькая белым подхвостьем, пролетев между кедрушками, скрылись в хвойной чаще.
  "ягодами брусники прилетели полакомиться"- подумал я, даже не делая попытки прицелится в них - так не хотелось выстрелами нарушать тишину, осеннего солнечного леса.
  Через некоторое время, я остановился, достал карту - схему и с трудом отыскал свое местопребывание.
  До зимовья, было километров пять, но по горам, и потому, я решил возвращаться - места были совершенно незнакомые и я боялся заблудиться. Светлого же времени оставалось всего несколько часов, и потому, я решил не искушать судьбу и свернув с тропы вправо, пошёл тайгой, пересекая вершины крутых, заросших кустарником и сосняками, распадков.
  Солнце, проделав полукруг, постепенно стало клониться к горизонту и в какой- то момент, вглядываясь, в просвечивающую сквозь хвою и листву синеву небесных окраин, друг различил, золотящиеся травкой, крутые чистые поляны большой маряны, раскинувшейся широко на горе, противостоящей нашему гребню.
  Тут я окончательно сориентировался, и уже спокойно, не спеша, пошёл в направлении зимовья.
  Пересекая крутой распадок, на противоположной, затенённой уже стороне, поднимаясь на крутяк, задыхаясь и почти обессилев, присел на ствол валежины. И только я перестал двигаться, как совсем недалеко от меня раздалось фырканье и крупное животное невидимое в чаще, сорвавшись с места, треща сучьями, поскакало от меня вниз к речке.
  "Олень, на водопой спускался и меня услышал - предположил я. -А когда мой треск и сопение прекратилось, то зверь и сорвался с места, опасаясь засады".
  Я ещё какое-то время посидел прислушиваясь, а потом поднялся и побрёл дальше. Зимовье было уже недалеко...
  Толя меня встретил у избушки. Он сварил очередную кашу и уже собрался уходить к машине - его выходные заканчивались. Мы посидели, поужинали, я рассказал ему, что видел и слышал, а он мне скупо описал свой сегодняшний поход.
  - Я только взобрался вот туда - он рукой показал место на гребне
  противоположного крутого склона, - как мне показалось, что зверь мыкнул совсем недалеко.
  Я запыхался на подъёме и не обратил внимания на этот звук, и только пройдя по гребню чуть вверх и влево, увидел совсем свежие раскопы, и ободранную оленьими рогами сосёнку, по которой ещё стекали капельки смолы.
  Я понял, что зверь был рядом, но услышав меня, тихо ушёл, перевалив в другую покать...
  - Ты здесь походи по округе - инструктировал он меня - и послушай. Мне кажется, он на зорях должен реветь...
  Прихлёбывая чай, братец смотрел на противоположный склон, над которым садилось солнце.
  - Жалко уходить - со вздохом произнёс он - но завтра у меня после обеда в городе дела...
  Он ещё раз вздохнул: - Так что, я поскакал...
  Толя нехотя поднялся, подхватил карабин, забросил за плечи лёгкий рюкзачок и размашисто зашагал по тропе, вдоль косогора, и издалека, махнув мне рукой, скрылся за поворотом...
  Я остался один...
  Время вдруг, словно остановило свой бег...
  - Вот наконец то я один - произнёс я вслух и не узнал своего тихого голоса... Так всегда в жизни. Ждёшь, ждёшь чего-нибудь, а когда это ожидаемое наступает, приходит, то тебе становится грустно и хочется возвратиться в привычную суету жизни...
  Странно человек устроен...
  Я развёл костёр побольше, подогрел чай и сев на постеленную на землю телогрейку, задумался.
  Солнце медленно село за горизонт, прокатившись слева направо по лесному зубчатому окоему. Небо потемнело и налетевший порыв тёплого ветра, зашумел хвоей сосен, стоявших вокруг зимовья на склонах горы.
  Мне показалось, что я уловил момент нерешительности в природе, который бывает и с человеком, перед каким-нибудь важным решением, которое может изменить жизнь. Всё вокруг словно замерло на мгновение, сопротивляясь неизбежным переменам, стараясь сохранить, продлить мотив равновесия в окружающем меня мире.
  Так бывает, наверное, когда Бог откликается на страстные молитвы подлинно верующего человека...
  Пламя костра заиграло новыми ало - жёлтыми красками, и мне показалось, что я слышу шум речки, протекавшей далеко внизу...
  "Погода переменится" - предположил я и стал рубить дрова для печки в зимовье...
  Растопив печку, я вышел на улицу и долго сидел у костра, слушал насторожённую тишину вокруг и вспоминал былые времена, когда проводил в лесу почти треть года, уходя в многодневные походы, живя в тайге по полмесяца в одиночку.
  Тогда я стал привыкать к такой жизни и иногда бывал, счастлив тем, что мне ничего не надо в этом мире, кроме солнечного света и тёплого сухого костра по ночам.
  Я приспособился ночевать в тайге под брезентовым тентом, который всегда был со мной в рюкзаке. Днем, идя по тайге, я мог остановиться в красивом месте, сварить себе чай и после "перекуса", дремал, лёжа на земле, ни о чем, не думая, впитывая энергию земли и неба, совсем так, как делали это дикие животные, живущие в природе ...
  Теперь, после большого перерыва вызванного моим проживанием в Англии, где старых лесов вообще не сохранилось, а новые напоминают ухоженный и контролируемый властями парк, я чувствовал себя в тайге гостем и потому, был встревожен и озабочен...
  Неопознанные звуки и шорохи, беспокоили меня и нервы, напрягаясь, проецировали в сознание, разного рода опасения и страхи. Конечно, к этому можно было постепенно привыкнуть, но требовалось время и психологическая работа над собой.
  Я не паниковал и держал свои чувства в узде, но удовольствия, а тем более счастья, первые дни в тайге я не испытывал...
  Войдя в нагревшееся зимовье, я разделся, лёг на свою меховую куртку сверху а ноги прикрыл ватником. Ружьё предусмотрительно положил под правый бок, и лёжа на спине стал вспоминать Англию, нашу маленькую квартирку в центре Лондона, жену и сына, которые оставшись без меня, вдвоём, наверное чувствовали себя одиноко и вспоминали меня, ужиная вечерами после работы и школы. А может быть, как все городские жители, которым всегда не хватает времени, они были заняты своими рутинными делами и вовсе обо мне не думали...
  Под эти воспоминания, я и заснул и проснулся среди ночи, оттого что мышь обнаглев, пробежала по моему лицу и от отвращения, я даже вскрикнул и дёрнулся всем телом...
  Посмотрев в сторону окна, я понял, что вокруг стоит глухая ночь, и до рассвета, то есть до благодатного света ещё далеко. Я, насторожённо слушая шуршание мыши в углу, стал думать о решающей роли света в жизни человека, о том, что при свете человек чувствует себя увереннее и защищеннее, и соответственно -наоборот.
  В это время, как мне показалось, за стеной зимовья, у меня в головах, кто - то тяжёлый прошёл - прошуршал хвоей, и мне стало жутко. Стараясь не паниковать, я поднялся с нар, включил сильный электрический фонарь, и ногой отворив дверь, неловко вылез на улицу, через низкий проём входа, опасливо прислушиваясь и вглядываясь в ночную кромешную тьму.
  Отойдя от зимовейки несколько шагов, постоял некоторое время, а потом повернувшись стал светить лучом фонаря на крутой косогор, выхватывая кружком яркого света переплетение веток, веточек и стволов, прикрывающих покрытую травой, почти неразличимую землю...
  Войдя в зимовье, я тяжело дыша, и ощущая томление в непривычно усталых мышцах, развёл огонь в печи, подбросил несколько поленьев, и лёг, не забыв положить заряженное ружьё на привычное место.
  Как всегда в такие минуты, я некстати вспомнил рассказ Толи о том, что по весне, наверное, ещё по снегу, кто - то из хищников придя к зимовью, порвал полиэтилен в окошке и пытался вытянуть одеяло с нар, в узкое оконное отверстие. Одеяло зверь не достал, но изодрал его когтями в клочки, а потом залез на крышу и разорвал с одной стороны, покрывавший её, рубероид. Толя полагал, что это была росомаха или медведь, хотя ни медвежьих, ни росомашьих следов вокруг домика он не нашёл...
  Этот рассказ, мне отнюдь не добавил спокойствия и я, ворочаясь с боку на бок, уговаривал себя расслабиться и начать ощущать себя частью природы, величественной и равнодушной, и положится на судьбу.
  В глубине души я понимал, что моя тревога и даже страх, это производные от усталости и утомления моей психики, но легче от этого не становилось.
  Как это всегда бывает, я заснул совершенно незаметно и проснулся, услышав стук дятла где - то неподалёку, за стенами моего лесного убежища...
  Выйдя на "свет Божий", я потянулся, с улыбкой вспоминая ночные страхи. Дрожа всем телом от холода, развёл костёр и поставил чай...
  Когда чай вскипел, я попробовал есть, но кусок бутерброда в горло не лез, и я решил выступать, положив перед собой задачу, найти зимовье, которое по Толиным рассказам стояло где - то на стрелке большого распадка и долины Малой Илги.
  Погода действительно портилась, небо потемнело от тяжёлых туч, но было тепло и я отправился гребнем нашей горушки вверх, пытаясь перевалить в соседнюю долину.
  Но то ли оттого, что солнца не было и все стороны света незаметно смешались или даже поменялись местами в моём воображении, то ли оттого, что я боялся заблудиться и старался держаться знакомых мест, но в нужный момент, вместо того, чтобы свернуть направо, как карта показывала, я постепенно завернул налево, и очутившись, в "незнакомой" долине, вдруг, по приметам, которые я видел и запомнил с вчерашнего дня, понял, что незаметно срезался в Левую Илгу...
  Чтобы не терять времени, я, на вчерашнем своём кострище, к которому меня вывела чуть заметная тропа, а скорее всего подсознательный инстинкт, узнавший, ранее меня эту местность, вскипятил чай и уже с аппетитом пообедал, слушая шум ветвей под усиливающимся тёплым ветром. Небо по-прежнему было затянуто тучами, горизонты вокруг сузились до радиуса в километр...
  Время у меня ещё было, и я решил подняться на маряну, которую видно почти от нашего зимовья...
  Пройдя старыми зарастающими вырубками вверх, вскоре вышел на край большой маряны, раскинувшейся на километр по крутому склону. Стараясь идти тихо и осторожно, вглядываясь в окружающий поляну редкий лиственничник, с оставшейся на ветках золотой хвоей, по узеньким изюбриным тропкам, я пересёк крутую ложбинку, и поднимаясь по следующему борту, начал скользить и падать через каждые двадцать шагов...
  Выйдя на очередной гребень, сел на пожухлую, траву и стал высматривать в бинокль, изюбрей, которые в это время обычно выходят на кормёжку в местах, где их никто не тревожит. Однако мне не повезло - оленей в этот день в округе не было...
  Осознав это, поднявшись и пройдя несколько метров по скользкой крутизне, уже в который раз поскользнулся, упал и ободрал себе бок. Рассердившись, на самого себя, сел, снял сапоги и острым охотничьим ножом, стал срезать с резиновой подошвы, стёршиеся места. Резина не поддавалась, я напрягался и пыхтел, стараясь не поранить себя, и вместе, сделать сапоги пригодными для ходьбы по склонам...
  И мне это, в конце концов, удалось. Я немножко порезал себе палец, вспотел, но сапоги стали намного "быстроходней" и безопасней...
  К зимовью я возвратился рано и даже успел сходить за водой, к речке. У зимовья летом воды не было, оттого, что Толя, когда строил избушку, хотел её спрятать. Зимой, когда кругом снег, проблемы с водой естественно нет, но вот летом и осенью...
  Поднявшись к зимовью, с водой в полиэтиленовых бутылках, я развёл костёр, поужинал, и долгое время наблюдал крупную мышь, которая пыталась пробраться в избушку из окрестностей. Заметив её во время ужина, я отрезал горбушку и кинул ей. Горбушка упала рядом с мышью. Вначале она замерла на месте, но потом, освоившись, стала грызть корочку и под конец, утащила её куда-то прочь от зимовья...
  С севера подул холодный ветер и огромная черная туча, вынырнув из-за гор, заняла половину неба, просыпав на притихший лес, снежную крупу. Буквально за десять минут, всё вокруг побелело, и я поздравил себя с попаданием в зиму. Однако туча прошла, обнажив кусочек синего неба на западе и в эту "прореху", на излёте, проглянуло солнышко, а точнее последние, прощальные его лучи. Вдруг, всё вокруг засветилось чистотой и свежестью и я глядя вокруг себя, поблагодарил судьбу за этот миг необычайной красоты и энергетического динамизма, чем природа иногда умеет удивить и порадовать человека...
  Эту ночь, я спал уже много спокойнее, хотя мыши, как обычно с вечера возились в углу под столом и шуршали полиэтиленом.
  После полуночи, я крепко заснул и проснулся на рассвете, перевернулся с боку на бок, и задремал на полчаса снова. А когда окончательно открыл глаза, то в окно падал уже необычайно белый свет, и кругом, за стенами зимовья, было подозрительно тихо. Ни дятловых перестуков, ни свиста рябчиков, парочкой живущих в окрестностях зимовья...
  Я открыл двери и ахнул, - на траве, на деревьях, лежал десятисантиметровый слой снега, нападавшего под утро, как это и бывает обычно в эту пору.
  ... Выйдя из зимовья, я умылся снегом, растёрся полотенцем, с аппетитом съел завтрак и попил горячего чаю. Собравшись, я бодро выступил в поход, намереваясь, всё же найти зимовье в соседней долине...
  Идя по молодому сосняку засыпанному снегом, я выбирал места в редколесье. И всё - таки, несколько снежных комьев обрушилось на меня с веток и вскоре, я промок до пояса.
  Пробираясь через ягодниковые кустарники, поднявшись на самую высокую точку перевала, я сориентировался по карте, и сквозь полосы густого сосняка стал спускаться вниз, на другую сторону склона.
  Вскоре, началась длинная неширокая маряна, и я, опираясь на посох, скользя по остаткам мокрого снега, начал "галсами" спускаться по крутому склону, разглядывая распадок внизу.
  Я конечно несколько раз упал, но довольно быстро, вышел в логовину и уже свободно пошёл дальше, видя вдалеке впереди большую заросшую падь.
  Наконец, войдя в широкое болото, где - то посередине, перепрыгнул ручей, вовсе не такой широкий, как я ожидал, и перешёл на другую сторону.
  Спускаясь по течению ручья, я миновал ещё один распадок. Идти было трудно, и время подходило к обеду, но приходилось откладывать привал и обед, надеясь выйти к развилке, на которой по Толиным рассказам, прямо на тропе стояла избушка.
  ... Однако её все не было и не было и я уже отчаявшись, хотел повернуть назад, и бросив последний взгляд, поверх невысокого гребня, вдруг увидел дощатую крышу и поднявшись на гривку, увидел большое зимовье...
  Я конечно очень обрадовался - моё упорство было вознаграждено и, осмотрев захламленное щепками и раскиданным мусором окрестности зимовья, вошёл внутрь.
  Посередине просторного квадратного помещения стояла хорошая, не проржавевшая ещё печка, лежали нарубленные лиственничные дрова и по стенам, сооружены были просторные нары. Потолок был высокий, стол в углу был сделан из пиленых досок, а окно было застеклено и сквозь него, внутрь попадал чистый свет.
  "Да! - подумал я. - Тут можно ночевать вчетвером, а то и вшестером, и всем хватит места...
  Пол был сделан из разрубленных пополам отёсанных брёвнышек, и если подмести его душистым берёзовым веничком, то избушка вполне могла показаться хорошим сельским домом...
  Время поджимало и я не мог задержаться у зимовья, и потому, пройдя по тропинке, нашел место, где охотники, ночевавшие в домике набирали воду, и перескочив ручей, по противоположной стороне пади пошёл назад, вверх по течению.
  Некогда, по этому берегу шла конная тропа, но сейчас она заросла и была завалена валежником, так, что идти по ней не было никакой возможности.
  Здесь внизу, снег если и был, то растаял утром и поэтому, я чувствовал себя устойчиво, и довольно быстро дошёл до распадка, по которому спустился в долину. Взойдя на гребень, покрытый редкими молодыми осинками, стал забираться на перевал...
  Стоило мне это больших трудов. Я запыхался, то и дело останавливался, чтобы передохнуть, но упорно полз и полз вверх. По пути, вспугнул пару рябчиков, которые сев на склон, не таясь, убегали от меня по земле.
  Они, может быть, в первый раз в своей жизни, видели двуногое животное, такое медлительное и неповоротливое. Я и не подумал стрелять в них, потому, что с давних пор усвоил себе правило: если хочешь увидеть в лесу что-нибудь интересное, то старайся поменьше шуметь, разговаривать и уж тем более стрелять.
  Да и продуктов в зимовье было на целый месяц автономной жизни.
  С большим трудом, через час подъема, я влез наверх и вновь окунулся в царство снега, только теперь уже мокрого, и сочащегося водой.
  Давно прошло время обеда, но мне совсем не "улыбалось" разводить костёр в снежном киселе, под капающими ветками.
  Сжав зубы, я двинулся вперёд, решив, что если повезёт и не "свалюсь" куда-нибудь в чужой распадок, то доберусь до зимовья часам к пяти, а там уже переоденусь, обсушусь и поем в сухом месте, у большого костра.
  Я брёл по заснеженной тайге, то и дело выжимая суконные варежки и холодная, мокрая одежда прилипала к рукам и ногам, заставляла двигаться быстрее, чтобы не замёрзнуть окончательно...
  Вскоре я вышел на свои утренние подтаявшие следы и вздохнул с облегчением. - Чем и хорош снег, - ворчал я про себя - хоть и холодно, зато видны следы и свои и чужие, и потому, очень трудно заблудиться, если быть внимательным...
  К концу пути я уже закоченел и брел, не обращая внимания на заснеженные ветки, нередко преграждавшие мне дорогу. Мокрое, замерзшее тело потеряло подвижность и гибкость, и я ломился напролом, не обращая внимания на мокрый снег, изредка попадавший даже за шиворот...
  К зимовью я подошёл, где - то в начале пятого...
  Вломившись в неостывшую ещё зимовейку, я стянул с себя мокрую одежду, выжал её и повесил над тёплыми камнями, которыми была обложена печь. Потом переодевшись в сухое вышел и только тут осознал, что снега подле зимовейки уже почти не было.
  Разведя костёр, я подбросил сверху охапку сухих сосновых веток и пламя, высоко вскинувшись, обдало моё окоченевшее тело жаром, а когда я выпил сладкого чаю и съел, открыв её топором, целую банку тушёнки с подсохшим хлебушком, - самочувствие моё заметно улучшилось. К тому времени наступил тихий спокойный вечер, и верховой ветерок, разгоняя рваные тучи, обнажил несколько синих пятнышек чистого неба.
  Как и вчера вечером, на закате проглянуло солнышко, и потому, я не поленился, встал на колени и поблагодарил Бога за возможность пожить одному, собраться с мыслями в этом чудесном, тихом первозданном уголке бескрайней тайги, и попросил благости и спокойных снов. В моменты такого душевного подъема, молитва действует безотказно...
  В сумерках, я внедрился в зимовье, подбросил берёзовых чурочек сверху, на огонь, и накрывшись тёплой курткой долго слушал как металлическая печка разговаривает на разные голоса со всем окружением. То она затарахтит, как далёкий мотоцикл, то начинает монотонный диалог...
  Непонятно о чём, эти "двое" говорили, но то, что они говорили ритмическим речитативом - нет никакого сомнения...
  В эту ночь я замечательно выспался, и видел сон, в котором меня окружали благородные, добрые люди, а одна из девушек даже влюбилась в меня, из - за моей совершенной бесполезности и бессребреничества. Влюбление было вполне платоническое и я, проникшись к ней симпатией, рассказывал о лесе, о повадках животных, показывал, как животные между собой разговаривают, демонстрируя свои вокальные способности...
  На этой замечательной подробности я и проснулся.
  Охая и ахая, от боли в ногах и в спине, затопил печку и пригревшись вновь уснул...
  Проснувшись поздно, не торопясь позавтракал, не выходя из зимовья, и когда надоело лежать, оделся и вышел на волю.
  Прихватив ружьё, я сходил на несколько часов, за горушку, стоящую сивером в нашу сторону. Перевалив гребень, спустился в следующий распадок, по крутому, заросшему кустами багульника, склону и по нему дошёл до нижнего течения Илги. Посидев на краю мохового, невысокого обрыва, полюбовался плоской, каменистой долинкой реки, послушал таёжную тишину, представляя, как оживлённо здесь бывает ночью, когда звери выходят на кормёжку...
  ... Вернулся в зимовье часам к семи. Братца ещё не было, хотя уже наступил вечер пятницы...
  Я сел у костра писать дневники и так увлёкся, что уже в сумерках, наклоняясь поближе к блокноту, торопился дописать последние фразы. В это время за моей спиной треснул сучок, и я вздрогнув, от неожиданности, обернулся и увидел Толю, запыхавшегося, но довольного и улыбающегося. Вместе с ним пришёл его сын Рома, совсем уже взрослый, тоже страстный охотник и путешественник...
  Я обрадовался, а вместе и разочаровался. Я думал, что они опаздывают и придут уже только на следующий день, а значит, будет возможность ещё одну ночь провести в одиночестве...
  К хорошему быстро привыкаешь...
  Зато вместе, уже в темноте, мы развели большой костёр, и долго сидели, слушая треск веток в костре, глядя на причудливые языки пламени, поднимавшиеся от смолистых коряг и любовались переливами цвета, на дымящихся угольках, на краю кострища.
  Текла неторопливая беседа и Толя со смехом вспоминал, как прошлой зимой он привел в это зимовье знакомого, который первый раз был в такой глухой тайге...
  - Когда мы выходили отсюда к машине, - начал Толя, отхлебнул чай и продолжил - то этот знакомый, так устал, что начал отставать, но когда я показал ему старые волчьи следы на снегу и сказал, что они всю зиму живут здесь и кругами ходят по округе, мой приятель пошёл так резво, что чуть ли не обогнал меня...
  ...На западе, над тёмным лесом алая полоска зари превратилась в серую и постепенно растворилась в темноте, а в небе проявились звёзды, и даже стала видна серебристая полоса наверху, состоящая из мелкой звёздной россыпи, протянувшаяся с севера на юг - Млечный путь.
  Часу в двенадцатом пошли спать в зимовье, и я заснул, расслабившись, зная, что я уже не один - встреча человека с человеком в лесу, всегда бывает радостным событием...
  Ночью, "под прикрытием" сопящих родственников, я спал спокойно и проснувшись на рассвете, тихонько оделся, прихватил ружьё и пошёл на свой наблюдательный пункт, откуда хорошо была видна вся противоположная маряна.
  Усевшись на подмёрзший мох, в "сивере", я осмотрелся, и внезапно, внизу, в долинке, услышал какое - то гулкое шевеление...
  Листвы на деревьях было ещё много и я не мог ничего рассмотреть сквозь неё, но звуки двигались и я замерев, вертя головой во все стороны, вглядывался, в золотисто - зелёную чащу...
  Через время всё стихло и я подумал, что тяжёлый лось приходил на водопой и утолив жажду, величественно удалился, на днёвку, никем не потревоженный... Наконец, я навел бинокль на маряну, и в верхней его части увидел движущиеся, силуэты, пасущихся изюбрих - маток.
  Они мирно щипали траву и медленно двигались вдоль поляны, рядом с её краем, невдалеке от золотистых, лиственниц, выделяющихся на красно - жёлтом фоне листочков багульника и высокой травы, чуть прилегшей уже к земле.
  Сердце моё заколотилось, окуляры бинокля затуманились, и я дрожащими руками протёр их.
  И в это мгновение с другой стороны маряны, раздался протяжный гулкий рёв - вой! Я оторопел и быстро перевёл взгляд в ту сторону.
  На крутом склоне, стоял коричнево - рыжий бык - изюбрь и вытянув гривастую шею, вперёд и вниз, разинув пасть, пел свою брачную песню. Начав высоко, он протянул трубный звук несколько секунд, а потом, понизив тон до ревущего стона, закончил, почти басом, подняв голову кверху, потрясая ветвистыми рогами, тоже коричневыми, но со светлыми, острыми на концах отростками... Рога действительно были большие, а голова казалась от этого маленькой и грациозной...
  Он стоял, гордо поводя головой, на раздувшейся от похотливого напряжения, гривастой шее, и из ноздрей его вылетали струйки белого горячего пара. Послушав немного окружающую тайгу, в поисках ответа, он легко развернувшись мощным телом, на одном месте, прошёл несколько шагов вперёд, остановился и стал передним копытом рыть землю, и поддевать рогами траву, перед собой...
  "Ох, красавец!" - подумал я с восхищением и перевёл взгляд на маток. Они не обращая внимания на быка, паслись поодаль, по очереди поднимая голову и прислушиваясь...
  Время летело незаметно. Первые лучи встающего за горами солнца коснулись маряны, и высветили чудесные, яркие красно - жёлтые цвета прохладного осеннего утра. Олени словно получив от солнца сигнал, закончили пастись и не торопясь, ушли с открытого места, в раззолоченные лиственничники, на дальнем конце склона...
  Я ещё некоторое время сидел вспоминая увиденные картинки, а потом, со вздохом поднявшись, не спеша, направился в сторону зимовья...
  Когда я подходил по кабарожьей тропке к зимовью, метрах в тридцати от неё со склона слетел блеснувший на солнце чёрным, отливающим глянцевым оперением, глухарь.
  "Ягоду - бруснику объедает по холодку" - прокомментировал я про себя, и сам подобрал с брусничника, под ногами несколько, рубиново - матовых, замерзших да стеклянного звона, ягод...
  В зимовье, по-прежнему спали родственники и, разведя костёр, я вскипятил чай и скинув тёплую куртку, сел поудобнее и с удовольствием попил горячего...
  Вскоре из избушки, позёвывая и разминая затёкшие мышцы, вышел братец, а за ним и Рома. Греясь у костра, Толя рассказал ночной сон, про дорогу и про машину, а я обо всём виденном утром на марян, промолчал...
  День разгулялся. Сверху нашего склона, стекая в низины, лёгкий ветерок приносил ароматы кедра, смешанного с горьковатым запахом палого осинового листа и багульника. Синее небо, поднималось над солнечной долиной и прозрачный воздух, позволял различать мельчайшие детали на лесистом горизонте...
  Позавтракав и собрав рюкзачки, мы разошлись в разные стороны...
  Толя с Ромой, полезли сразу на крутой склон в сивере, а я спустился к Илге, прошёл несколько километров по торной тропинке, и потом вернулся. Мне хотелось просто погулять по замечательно пахнущей прелым листом и пихтовой смолой, просвеченной насквозь ярким солнцем, тайге...
  Возвратившись, я сварил на обед гречневую кашу с тушёнкой, поел сам и оставил родственникам. Часа в четыре появились и они, вздыхая и отдуваясь. За половину дня, они "обежали" почти всю долину Илги, но кроме изюбриных и медвежьих следов ничего интересного не встретили...
  После еды, мы собрали заметно полегчавшие рюкзаки и тронулись в обратный путь...
  Уже в сумерках, мы вышли к машине, стоявшей, как и первый раз на высокой вершине горы. Переодевшись, мы выпили по глотку водочки, и закусили сыром. Холодные сумерки надвигались снизу, и я не удержавшись, отойдя чуть от "Нивы", приложил ладони рупором ко рту и протрубил по изюбриному, в пространства раскинувшейся под нами тайги...
  Несколько минут мы прислушивались, и не дождавшись ответа, хлопая дверками залезли в машину и поехали, вниз, в сторону далёкого города...
  
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
  Писать на почту: [email protected] или info@russian-
  
  8. 02. 2006 года. Лондон. Владимир Кабаков.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  В поисках снежного барса
  
  
  ...Задумывал я эту поездку как экспедицию по поискам снежного барса. Однако уже в России выяснилось, что главный организатор экспедиции в последний момент передумал и предпочёл организовать очередной поход в Восточные Саяны для отдыха и охоты на медведя.
  
  Но начиналось всё оптимистично. Я выступил на ВВС с рассказами о планах поиска редкого хищника на просторах Саян и рассказывая о палаточном городке на заснеженных склонах, был уверен, что так и будет. В очередной раз, мои намерения натолкнулись на противодействие тех, кто реально способен найти барса, как бы трудно это не было.
  
  И тут, надобно заметить, что некое несогласие с моей "рекламной" кампанией прослушивалось и по телефону, в моменты обсуждения будущего похода. Но, только по приезде в Иркутск, в окончательном виде встала проблема непонимания значения экспедиции для поисков снежного барса в далёких горах Сибири моими попутчиками. Причины, как всегда, коренятся в моём нежелании добиваться конкретного ответа от конкретного человека и главное: моё непонимание незаинтересованности участников в этом "безнадёжном и бесперспективном" деле.
  
  Я, не имея денег и не имея структуры, способной организовать такое большое мероприятие, вынужден был полагаться на многозначные умолчания и невнятные обещания. Когда же, появившись в Иркутске, я встретился с организатором, выяснилось, что меня берут в качестве "обузы" в обычную охотничью поездку по знакомому уже маршруту: Орлик, долина реки Сенцы, Хойтогол, ущелье Даргыл. Эти места никогда не назывались местными жителями, как места сосредоточения снежного барса, и потому надежда просто случайно встретить следы барса, была призрачной.
  И я на эту роль согласился, потому что лучше ещё раз убедиться, что в тех местах, куда мы ехали, снежного барса нет, чем вообще никуда не ехать, ссылаясь на непредвиденные обстоятельства. И я поехал, хотя был немного разочарован и молча сопротивлялся такой подставе, понимая, что в таком составе никаких экспедиций больше уже не будет. Пытаться уговорить главного организатора я и не пробовал. Да и незачем это. Мне придётся в следующий раз самому всё готовить и самому набирать и команду, и обеспечивать денежное довольствие будущей экспедиции...
  
  ... Экспедиция, как я думал и надеялся, была интересна всем её участникам, а когда обнаружил, что цели организаторов с самого начала расходились с моими, то не стал переживать и делал всё по обстоятельствам. Ведь и просто побывать в Сибири, в Саянах - это большая удача.
  
  Однако начну с начала и опишу, как я ехал в Россию...
  
  Как всегда, в определённый день, в Лондоне, в нашей квартире, мы с Сюзи, сели к компьютеру и заказали билеты туда и обратно, через Таллинн, Санкт-Петербург и Москву, в Иркутск. Стоило это удовольствие около пятисот фунтов и было самым дешёвым решением проблемы добирания на "театр военных действий", то есть в Сибирь, в Восточные Саяны. Как обычно, стеснённость в средствах, делала меня зависимым от людей, у которых эти деньги были, но к этому я уже привык и потому не обращал внимания на косые взгляды посторонних лиц, считающих меня "нахлебником". В конце концов, я не изменил своему принципу, равнодушного отношения к деньгам. Те, у кого они есть, могут водить меня в рестораны и угощать, однако я сам к этому отношусь равнодушно и согласен просто посидеть за чаем или за бутылкой дешевой водки, где-нибудь на кухне в Питере, Москве или Иркутске. С другой стороны, если у друзей деньги есть, то я не капризничаю и не выставляю свой принцип впереди. Если общение со мной кому-то интересно, зачем портить его, нелепыми "гордыми" отказами.
  
  ...Утром двадцатого мая мы проснулись с Сюзи очень рано и, забрав чемодан и рюкзак, спустились в гараж, где сели на нашу машину и поехали в Станстед, в аэропорт. Рейс на Таллинн, уходил в шесть сорок пять и, простившись у стойки досмотра, мы расстались с женой на целый месяц. Уже в зоне вылета, я в "Дьюти-фри", купил бутылку виски для своего Питерского друга, а в отделе парфюмерии взял флакон духов для своей дочери, тоже живущей в Питере...
  Когда, я добрался до "калитки" вылета, оказалось, что меня уже ждали и даже объявили по радио: "Мистер Кабаков, вылетающий рейсом Лондон - Таллинн, вас ждут на посадку у стойки номер такой-то". Когда я входил в самолёт, все пассажиры сидели на местах, и я чувствовал себя почти героем...
  
  Прилетели в Таллинн, по хорошей погоде, около двенадцати часов дня и я, оставив чемодан в камере хранения, отправился смотреть центр Таллинна... Поднявшись по узким мощённым улицам на вершину холма, к православному храму Александра Невского, я посидел там, в скверике, на лавочке, наблюдая, как туристы, в основном из Англии, пили пиво в небольших кафе, а самые одарённые стреляли из лука, в установленные под старыми крепостными стенами мишени. Это развлечение организовывали за небольшие деньги пара предпринимателей, мужчина и женщина, одетые в стилизованную под старину, одежде. Это, я уже видел здесь в прошлое посещение Таллинна, но "убивая время", следил с интересом, за тем, как любители, в основном азартные англичане, метров с пятнадцати, поражали стрелами круглые, метровые в диаметре мишени на фанерных щитах. Напрягши воображение, можно было представить как в средние века, захватчики, с таким же азартом, убивали защитников крепости, здесь, под неприступными стенами, и наоборот...
  Потом я спустился с холма и пешком, дойдя до остановки трамвая, доехал до автостанции, где, в положенное время сел на рейсовый автобус, отправляющийся в Питер, в три часа пополудни...
  
  Весна в здешних местах началась недавно, и в открытые окна автобуса врывались ароматы зелёной листвы и цветущей черёмухи, а по сторонам от шоссе, на безбрежной равнине, расстилались красивые зёлёные сосняки с дорогами отходящими от шоссе в стороны и уводящие взгляд в лесные синие дали...
  
  Доехали до границы России и Эстонии часа через три неспешного хода и, проверив паспорта на двух переходах границы - эстонской и российской, въехали, наконец, на территорию Российской Федерации. Здесь, даже по сравнению с Эстонией, все было бедно и не ухожено, однако, думаю, что так было и в советское время. Ведь Эстония и вообще Прибалтика и тогда считалась почти заграницей...
  
  К Питеру подъезжали в светлых сумерках и высадились в районе метро "Автово" уже в двенадцатом часу ночи. В Питере начинались белые ночи и потому было светло и весело.
  Доехав до метро "Пионерская", я на маршрутке, добрался до "часовни", а там уже и рукой подать до дома моего друга, у которого я привычно останавливаюсь каждый раз, бывая в Питере. Меня встретила его тёща, Людмила Николаевна, и мы, попив чаю, разошлись по комнатам.
  Заснул я быстро, но спал чутко, - слышал, как на улице проезжали запоздавшие машины и, проснувшись рано, сразу выйдя на кухню, начал пить чай. В этом доме мне всё было знакомо с давних пор...
  
  В Питере, в этом гостеприимном доме, я прожил десять дней. За это время побывал на загородной даче своего приятеля, где был в восторге от леса и озера, от уютного, просторного дома и замечательных весенних видов и запахов северной тайги, каковой остались окрестности С-Пб и по сию пору. Я бы вовсе не удивился, встретив в этих лесах, заблудившегося волка, или даже медведя. Просто люди, настолько уверены, что в округе нет ничего примечательного, что просто не смотрят себе под ноги, где, на песке или на дорожной грязи просёлочной дороги, можно обнаружить следы не только косули или лося, но и крупных хищников...
  И конечно, в Питере, друзья сводили меня в баню, где я парился с остервенением, до изнеможения, и нечаянно обжёг себе пуп. Такое в парилке, тоже бывает. Зато после бани, я чувствовал себя очень легко и все мои кожные болячки, исчезли совершенно незаметно. Я всегда говорил, что русская баня - одно из лучших "лекарств" от всех болезней...
  
  Случилось в это время и грустное событие. Наш общий друг, Костя, неожиданно умер и его нашли в ванной уже мёртвого, на второй день после его исчезновения. Были похороны, были и поминки, на которых собрались друзья покойного, архитекторы, все люди незаурядные и интересные. Было много воспоминаний, много разговоров о прошлой жизни; было и много водки, - как это всегда бывает на русских поминках...
  
  После такого количества алкоголя, потреблённого в такой короткий срок, (дома я не пью совсем), мою систему "защиты" пробило, и я заболел элементарной простудой, перешедшей в тяжелейший бронхит. С этой болезнью внутри, я и вылетел в Иркутск, через Москву и прилетел на родину в шесть часов утра. Первое, что я почувствовал, сходя с трапа самолёта - это замечательный весенний запах - запах лиственничной молодой хвои и цветущего багульника. Местные жители этого запаха уже не замечают, а для меня - это яркое напоминание о многих годах, проведённых в лесных весенних походах...
  Тут есть что повспоминать - стоит только подтолкнуть, разбудить "спящую" память... Но об этих походах, я написал уже несколько книг и поэтому не буду к этой теме возвращаться...
  
  Взяв такси, я приехал к Игорю, в центр города, где он живёт и содержит маленький "хостел" для иностранцев, размещая их в своём доме, очень недорого. Игорь ещё спал, но, встретив меня, постелил мне постель на "чердаке", то есть под крышей дома, где я и уснул, блаженно вытянувшись в удобной постели и вспоминая запах тайги, который весной присутствует и в городе...
  На следующий день, я поехал к сестре в гости. С нею, последние лет десять живёт и мать, которой через год будет девяносто лет. Там меня накормили пельменями и рассказали все семейные новости. Мать, выглядела и чувствовала себя совсем неплохо, для своих восьмидесяти девяти лет. Мы с нею погуляли по зелёным скверикам вокруг её дома, и она рассказала мне о своей тоске по независимой жизни и об усталости от постоянной боли во всем теле. Я, тоже пожаловался на наступающие признаки старости и тем самым уравновесил её жалобы - она ведь сильный человек и после таких откровений, езди они односторонне, могла бы быть собою недовольна. А так, мы друг другу пожаловались, и потому не было ощущения одинокого мира, и приближения тоскливо-неизбежного финала бытия...
  
  Назавтра, утром, я получил звонок от брата, который объявил, что мы выезжаем через несколько часов, и чтобы я на такси прибыл к нему домой, к четырём часам, когда и назначен был выезд...
  
  Я всё сделал согласно "инструкции и прибыл во время. В такси разговорился с водителем и выяснилось, что он тоже страстный путешественник и бывает с семьёй и палаткой в разных уголках Прибайкалья. Узнав, что мы собираемся в Оку он порадовался за нас вполне искренне...
  
  Как обычно, пока грузили вещи, пока заезжали в гараж за спальниками и прочими принадлежностями большого похода, наступил вечер. Часов в шесть, мы уже на выезде из города, заехали в супермаркет и купили продуктов и водки, на весь поход. Это тоже заняло много времени.
  
  Наконец, попивая пиво, мы вырулили в долину нижнего течения Иркута, где в пятидесятые годы, прошлого столетия иркутскими гидростроителями попутно, построено приличное по сибирским масштабам шоссе и поехали в сторону Байкала. Прохладный воздух врывался в открытые окна большого автомобиля-вездехода, который хозяин, приобрёл недорого и совсем недавно. Урча мотором, машина летела по шоссе, а мы, думая каждый о своём, смотрели на пролетающие мимо нас склоны холмов, покрытые ещё совсем свежей зеленью, с которой, ещё так недавно в округу пришло тепло, разбудившее весеннюю радостную жизнь в таёжных краях...
  
  Уже миновав южную оконечность Байкала, мы в одной из бурятских деревень, остановились и съели в придорожном кафе по паре горячих поз - бурятской разновидностью русских пельменей, только размерами с кулак - выпили по рюмке водки за удачный выезд и вновь сев в машину, полетели вперёд в сторону перевала и Окинской долины, откуда планировали начать наш конный поход по долине реки Сенцы. Вскоре на окружающую нас гористую степную "тайну", опустились сумерки и мы, позёвывая, стали гадать, где лучше остановиться на ночлег...
  
  В конце концов, доехали до бурятского летника в устье ущелья Жахой, уже за Окинским перевалом и остановились в пустом зимовье, рядом с речкой одноимённого названия. Приготовили себе ужин, поели, немного выпили водки и легли спать на нарах, уже в третьем часу ночи, растопив жаркую печку,...
  Утром проснулись поздно, уже при солнце. Выйдя на улицу, я понял, что ночью был минус, потому что на траве бы небольшой иней. Но и при высоком солнце было ненамного теплее... Попили чаю и тронулись в сторону Орлика, уже часу в одиннадцатом. Отъехав недалеко, увидели среди безжизненных пространств, одинокую лошадь с жеребёнком, которые уходили от машины в сторону заснеженных местами, гор. Я предположил, что это одичавшая лошадь, или "мустанг", как называли отбившихся от людей коней...
  
  Проехав километров пятьдесят, вынуждены были остановиться, потому что пробили колесо каким-то острым камнем. Пришлось, вытаскивать этот камень пассатижами и отвёрткой, а потом, на его место вставлять палочку клея, который под давление, на ходу, расплавлялся и запаивал дырку наглухо. Во время ремонта, я вышел из машины и, пройдя в лесок, вдруг ощутил прилив сил и оптимизма. Кругом цвела весна, хотя на горах лежали ещё заплаты снега. Солнце, поднявшееся ближе к зениту, заметно прогрело воздух и недавно появившаяся лиственничная хвоя вкупе с горьковатым запахом подснежников, издавала замечательный, живительный аромат весны и народившейся жизни. Именно этот запах я и почувствовал в Иркутске, в аэропорту, как только открылись двери самолёта...
  
  Наконец, мы тронулись дальше и вскоре приехали в Орлик. В здании администрации, встретили Колю Папаева, который помог нам, дал на время пару кожаных вьюков. Мы хотели повидаться с главой района и представиться ему, однако его не было в посёлке. А пока занялись ремонтом машины, которая впервые наверное заехала так далеко от асфальтированных дорог и потому в ней постоянно что-то ломалось После небольшой задержки, поехали дальше, в сторону долины реки Сенцы...
  
  Уже в долине, неподалеку от проселочной дороги, на степной луговине, увидели орла, который слетел с кровавых останков чьих-то потрохов. Позже, мы узнали, что какой-то медведь "рецидивист", задрал здесь стреноженного коня, и оставил свои следы, свою метку - объел у лошади уши, а оставшееся мясо даже и не попробовал. Владельцы лошади мясо это свезли на стойбо, а потроха оставили рядом с дорогой...
  
  Приехав на берег Сенцы и остановившись напротив стойба нашего знакомого проводника Лёни, выкричали его через довольно широкую здесь воду и он, предварительно переправив нам пару лошадей, сам прибыл на резиновой лодке, в сопровождении своих племянников. Мы к тому времени вскипятили чай и сели обедать, стараясь доесть домашние блюда, прихваченные с собой из города. Лёня и ребята, тоже поели с нами, попили чаю и рассказали историю с этим медведем, который, судя по всему, убил уже не одну лошадь и каждый раз объедал у жертв только уши. Странные бывают у хищников предпочтения, похожие иногда на человеческие извращения...
  
  Лёня с нами не поехал и потому, мы, простившись с ним, оправились на машине дальше, а Рома и Аркаша, погнали вослед нам лошадей, которых было четыре.
  Приехав к Лапсону, пожилому буряту, у которого мы уже останавливались в прошлые годы, узнали, что самого Лапсона нет, а есть его сын, который последние месяцы помогал отцу строить новый двухэтажный дом из бруса, который тут же пилили на передвижной пилораме. Мы, дождавшись своих всадников, стали седлать лошадей. Одна, особенно норовистая и боязливая, досталась племяннику, и я ему посочувствовал искренне. Лошадь, была диковатая и никак не давалась в руки и постоянно билась уже и в узде. Мне же, по счастью, досталась самая смирная и послушная коняжка, которой как уверяли было уже двадцать лет и которая прошла уже через множество конных походов под различными всадниками. Я, наверное, был из них не самый лучший. Однако лошади наездников не выбирают и потому она всю дорогу меня терпела, чем много облегчила мне это путешествие.
  
  Наконец, после нервных сборов и посадки племянника на свою полудикую Сивку - Бурку, тронулись в путь, не очень надеясь возвратиться когда-нибудь назад без потерь. Но таково обычное чувство беспокойства, при выезде в далёкую экспедицию...
  
  Дело было заметно под вечер и мы, тронувшись вместе, вскоре разделились. Ребята ушли вперёд, а я мерным шагом, понукая лошадку, следовал за ними, по забытой за эти годы дороге...
  
  Когда тропа поднялась на высокий гребень горы над рекой, я не вполне верил, что еду правильно, однако, сомневаясь, продолжал следовать своим путём. Мой мерин, постоянно ржал, вызывая на "связь", своих табунных дружков, однако я сдерживал его и приехал к зимовью, уже в сумерках. На стойбо никого не было, и мы вольготно расположились в большом жилом зимовье, на высоком берегу реки...
  
  Сварили кашу с тушёнкой, поели, выпили по сто граммов "фронтовых", и заснули, растопив печку в зимовье, довольные удачным началом похода. К этому времени, в голове нашего "старшого" созрел план, как добраться до Хойтогола к источникам, там походить по окрестным долинам в поисках медведей, а потом заехать на несколько дней в ущелье Даргыл, где можно было встретить и следы снежного барса...
  
  Назавтра, по обычаю заведённому шефом нашего похода, мы встали часов около одиннадцати и тронулись в путь, попив чаю, не раньше двенадцати. Брат и дома привык спать по утрам, а ложиться не раньше часу. Он по натуре сова и потому выстраивает свои дела в городе, в основном, во второй половине дня. Поэтому он и домой приходит часов в одиннадцать вечера, и в лесу появляется на стоянке позже всех. Меня такой распорядок жизни немного "напрягает", однако в каждом "монастыре свой устав" и потому надо приспосабливаться к тому, что мы имеем на данное время и в данном месте. Так было и в этот раз...
  
  Ребята "со старта" ушли вперёд, наказав мне никуда с дороги не съезжать и следовать вперед до встречи с ними. Я так и делал. Они уже стояли на стойбо рядом с источником с полчаса, когда я прибыл туда. Они даже успели искупаться в минеральном тёплом источнике неподалеку от зимовья, когда я только-только прибыл на пункт промежуточной встречи. Немного отдохнув, тронулись в сторону Хойтогола, и ситуация повторилась вновь. Только в этот раз моя лошадка шла неспешной рысью и не очень отстала от своих сородичей. Правда была и проблема - я заблудился, уехал было дальше, не по тому отвороту. Однако потом засомневался, да и лошадка всячески давала понять, что мы пошли не тем путём. Она шла очень медленно, словно нехотя, и всё время норовила повернуть обратно. Я, наконец, понял её немой призыв и, развернувшись, преодолев в брод речку, которую уже один раз переходил, вернулся на свои следы, и, выправив путь, уже в сумерках добрался до Хойтогола...
  
  Я ехал по таёжной грунтовой дороге и вокруг меня по двум сторонам стояли высокие горы, покрытые лесом. Шум речки наполнял долину до краёв и постепенно становился естественным фоном, на который уже не обращаешь внимания... Кое где над крутыми склонами громоздились гребни скал, а слева, внизу долины, сквозь молодую листву и хвою проглядывали "линзы" небольших озер, в которых наверняка была рыба, поднявшаяся сюда на нерест. Здесь весна только-только началась и зелёный цвет листьев ещё не утратил изумрудного оттенка. Тишина, если не считать привычного шума речного потока, стояла первобытная и казалось, что я и моя лошадка, здесь единственные живые существа. Однако мой мерин иногда начинал нюхать прохладный воздух и испуганно коситься на чёрные пеньки и потому я знал, что округа полна зверьми и в проне, возможно, что где-то на склоне пасутся невидимые для меня медведи.
  
  Их запах и пугал моего "иноходца"...
  
  В одном месте, где дорога поднималась на склон, я в начале учуял запах горелой тайги, а потом и увидел обуглившиеся чёрные обгорелые стволы деревьев и понял, что здесь может быть, день или два назад, случился большой лесной пожар. Лошадь, пугаясь необычной для этой поры черноты пожарища, испуганно прядала ушами и несколько раз чуть не сбросила меня на землю. Прядала в сторону от подозрительно похожих на медведя пеньков. Мне подумалось, что за свою долгую жизнь, мерин, наверняка, не один раз видел в тайге медведей, а может быть и спасался от них на скаку...
  
  Ребята давно уже были на "базе" и их стреноженные лошади паслись на зелёной луговине рядом с домиками. Я тоже, кое-как спешился, охая и ругаясь на свою неловкость. Лошадку мою расседлал и стреножил Аркаша и отпустил её пастись. А я был в каком-то ступоре, видимо вследствие неудачной акклиматизации, хронического недосыпа и простуды, которую я прихватил ещё в Питере, напившись неумеренным образом на панихиде своего друга. Видимо от большого количества водки, попавшей в организм, моя иммунная система допустила "пробой". Я всё это время, особенно с утра, сморкался и плевался гноем из трахей и чувствовал себя совершенно разбитым и не в своей тарелке...
  Въезжая на своём "скакуне" на изумрудно-зелёную поляну Хойтогола, уже ввиду забронзовевших на солнце деревянных домиков, так непривычно смотрящихся в глухой горной тайге, я увидел высокого на ногах "серого в яблоках" зайца, которой легким галопом пересёк луговину и скрылся в молодом кедраче. Дикая природа, в лице этого зайца, приветствовала нас здесь, объясняя, что человеческие строения совсем не мешают диким зверям использовать окружающие пространства в своей обыденной жизни. По дороге, я видел много разного размера и направления медвежьих следов, а это значило, сто "мишки" использовали пробитую в лесу человеком просеки, для своих нужд, подвигаясь по ним, если они шли, в нужном ля них направлении. Вспомнилось, как прошлое наше посещение лечебных источников, как-то под вечер, кто-то из нас видел мелькнувшую в кустах тень небольшого медведишки, возвращаясь после купания в ваннах источника...
  И в этот раз, первое, что мы сделали - это пошли купаться на источники. Я, несмотря на сумерки, только чуть отойдя от многочасовой езды, отправился туда, закинув на плечо полотенце. День клонился к вечеру, солнце скрылось за высокими хребтами окружающими Хойтогол со всех сторон. Дорога от домиков шла прямо к двухэтажной лечебнице и после зимы, все казённые здания выглядели заброшенными и неухоженными. Как впрочем и сами источники. Из большой бетонной ванны, похожей на бассейн в небольшом детском саду, через отверстие для слива вытекала вода и остывая, оставляла по пути коричнево-серые потёки осаждающихся на земле минеральных лечебных солей.
  Я, осторожно ступая, перешёл по жёрдочке эту влажную жижу и, пройдя к деревянной избушке, стал раздеваться. Внутри была неглубокая, деревянная ванна, в которой постоянно стояла проточная лечебная водица, втекающая туда в одно отверстие в стене и убегающая в другое, которое можно было заткнуть деревянной же пробкой, чтобы поднять уровень.
  Чувствовал я себя все эти дни отвратительно: немного побаливала голова, а ноги шли с трудом, словно мой "движок" не вырабатывал необходимого количества энергии. Тут сказалось и переутомление от необычных во время поездок на лошадях нагрузок, и акклиматизация, и лёгкое несварение от присутствия на каждом приёме пищи некоторого количества водки...
  Однако делать было нечего, и раз я попал в такую ситуацию, надо было приспосабливаться...
  Раздевшись, подрагивая от наступившей вечерней прохлады и от нездорового озноба, я кое-как спустился в ванну, и, устроившись поудобней, стал растирать лицо и тело руками, стараясь впитать в себя как можно больше целебной влаги. Температура воды, была в районе тридцати градусов и согреться и расслабиться мне по настоящему не удалось. Как только, по окончании водных процедур, я поднялся из воды, мне стало холодно и противный озноб вновь охватил усталое, болеющее, переутомлением тело.
  Торопясь и выстукивая зубами мелкую противную дробь, я торопливо натянул на себя одежду и, всунув ноги в шлёпанцы, поёживаясь, отправился назад в избушку, уныло поглядывая по сторонам и рассматривая следы, оставленные на дороге предыдущими посетителями...
  Утром мы с братом, который сильно хромал,- вчера подвернул ногу, когда лошадь вдруг понесла его в сторону, уже при вдетой в стремя ноге - пошли по дороге и видели несколько следов медведей. Верху, на снежнике, спускающемся длинным белым языком среди гребневых скал, видели в бинокль следы спускающихся по крутому склону медведей. Это немного развлекло нас, хотя идти, даже по дороге, для меня было тяжело. Я чувствовал себя по-прежнему отвратительно, и едва поспевал, за хромающим братцем, тяжело дыша и морщась от боли в коленях...
  Дойдя до развилки, где Сенца раздваивалась, а точнее расстраивалась на рукава, мы нашли зимовье. Разведя огонь, вскипятили чай, пообедали, загорая под ярким солнцем, изредка посматривая на крутые склоны окружающих долину гребней гор. Потом, так же не торопясь, мучаясь от привычной уже дурноты и усталости, побрели назад. Где-то посередине, я отстал, и брат, дожидаясь меня, рассмотрел в бинокль следы медведя, который как слаломист, спустился с крутого склона, и проследовал вниз, в густые приречные ельники на противоположном берегу реки Хойтогол. Скатывался по снежнику, зверь, широко раскрыл лапы и оставил заметный даже невооружённым глазом след. Делал он это, скорее всего ночью, когда температура была в районе нуля. Днём же хорошо одетые в меховые шубы медведи спасались от жары в высокогорье, на верху горных хребтов, разделённых тремя речными потоками. Там, наверху, ландшафты были похожи на заснеженную горную тундру, где снег лежал глубокими сугробами, кое-где освобождая выступающие из массива скалы и отдельные островки зелёного мха. И почти всегда, там, на высотах, под необъятным небом, дует ветер, резкий и холодный, сохраняющий минусовую температуру почти всё короткое сибирское лето ...
  Возвратившись, мы стали готовить ужин, в ожидании племянника, который один ушёл в вершину Хойтогола в надежде встретить там и добыть гуляющегося медведя. В это время в Саянах у медведей начинается гон и они, ищут себе пару, а потом ходят вместе, как влюблённые, не расставаясь ни на минуту. Ведь соперники, не нашедшие пару, стараются отбить у "жениха" его невесту и потому самцам всегда приходится быть настороже и готовым в свирепой драке отстоять своё право на брачное удовольствие...
  ... Был тихий вечер и мы сидели под навесом, вспоминая детали походов сегодняшнего дня, посматривая по сторонам, и в длинные паузы, слушая шум близкого притока Хойтогола, в который, выше по течению, сливались и минеральные лечебные источники...
  Наконец, почти стемнело, и мы решили пойти на поиски затерявшегося охотника. Но в это время Рома сам появился и сев на лавку, тяжело вздыхая от усталости, начал рассказывать, что видел несколько медведей и что первый мишка - самец, обманул его, спустившись сверху вниз, когда охотник с большим напряжением поднялся почти на самый гребень...
  Следующих увиденных на склоне медведей было три - медведица и два небольших медвежонка, как обезьянки лазивших по веткам низкорослых кедров, когда мамаша что-то разрывала в куче ветоши под этими деревцами...
  - Я их сверху видел в бинокль, ну как на ладони... Медвежата, совсем как шустрые человеческие детёныши, норовили залезть на какие-то опасные ветки, а мамаша периодически рыкала на них, предупреждая, что если они её не послушают, то получат взбучку...
  Племянник отпил в очередной раз чаю из кружки, сделал несколько глубоких усталых взохов и продолжил.
  - Я наблюдал эту картинку почти час сверху, с расстояния метров в шестьдесят, лёжа на скалке, которая возвышалась над крутым склоном... За это время, успел сделать несколько снимков, но не знаю, хорошо ли они получились...
  - Потом медведица что-то учуяла и, подгоняя малышей перед собой, ушла вдоль склона, а я, осторожно спустился в долину и пошагал по тропинке назад, видя, что времени до ночи остаётся уже совсем немного - ведь я отшагал туда километров десять- двенадцать и поднялся вверх, почти на уровень нерастаявших снегов...
  ... Ужинали мы не торопясь , а потом, уже при свете костра, долго сидели под навесом, за длинным дощатым столом и поглядывая на костёр, пили чай и разговаривали. Вспоминали многочисленные охотничьи истории происходившие здесь же, в горах, или происшествия с лошадьми, когда они лягались, кусались или при переправе, уносимые течением в ледяной воде, переплывали бурные реки со всадниками на спинах.
  Был и такой случай, когда наш приятель на своём малорослом мерине чуть не утонул при переправе ещё ранней весной. Конь потерял дно под копытами и стал выплывать на ближайшую каменистую косу. Всадник, конечно, всеми силами держался за узду, но лошадь выплыв, всё-таки вырвалась и отбежав на сотню метров, спокойно стала пастись среди редкого, прибрежного ельника. А мокрый и несчастный путешественник, клацая зубами от пронзительного холода, выжимал свою одежду. Он рассказал нам, как этот случай внезапно произошёл с ним в довольно безобидной ситуации...
  ... А я во время этих разговоров думал, что в таких путешествиях бывают ситуации, когда человеку уже не на кого надеяться, кроме как на самого себя и приходится принимать решения и осуществлять их в одиночку. А ведь многие из нас, горожан, отвыкли от этого самостоятельного бытия и потому боятся любых независимых решений, как огня. "Вот и со мной такое сейчас происходит" - думал я, слушая эти бесконечные истории - воспоминания...
  В эту ночь я крепко спал, когда сквозь сон услышал гул автомобильного мотора, а потом и громкие человеческие голоса, перекрикивающие работу двигателя. Расслышал я и детские и даже женские голоса. Приехавшие искали место для ночёвки и я, быстро одевшись, вышел в ночную темень и предложил свой домик, где я был один, вновь приехавшим, а сам перетащился со спальником, рюкзаком и конской сбруей к брату, чем вызвал его громкое неудовольствие...
  Тем не менее, всё вокруг скоро затихло и я уснул, теперь уже до утра, на новом спальном месте. Утром выяснилось, что ночью, в четыре часа, приехали из Орлика, на большом "ЗИЛе", в сопровождении троих бурят, водные туристы из Ангарска, среди которых были девушка и мальчик лет двенадцати, которым я и уступил место, в хорошей, протопленной ещё с вечера, избушке.
  У костра, собираясь ставить чай, я тотчас познакомился с симпатичным туристом в спортивной экипировке. Это был Николай Сергеев, один из инструкторов частной туристической фирмы, которая организовывала водные маршруты для туристов из европейской части России и из-за рубежа. Буряты на большом "ЗИЛе", уже уехали, а команда осталась на источниках с намерением через несколько дней начать сплав по Сенце...
  После завтрака, взяв с собой "перекус" и водички в пластиковой бутылке, отправился по набитой тропе в сторону перевала, который выводил к вулкану Перетолчина, где я уже успел побывать в предыдущую поездку в Саяны. Подъём был крутым и я шел не спеша, насторожённо поглядывая по сторонам, надеясь увидеть на склонах, тёмную фигурку медведя ...
  ... Большой, совершенно чёрный, медведь шёл по дороге вдоль реки, изредка останавливаясь и принюхиваясь к запахам цветущей зелени, появившейся в этой большой высокогорной долине совсем недавно. Его томило и подгоняло новое чувство внутреннего беспокойства, которое мешало делать всё так привычно и монотонно. Даже свежая зелень теперь мало привлекала его внимание, и что-то новое, горячащее кровь, заставляло его безостановочно передвигаться с места на место, в поисках новой самки-подруги. Ему казалось, что с прошлогоднего лета прошла почти вечность и чувство вожделения и страстной истомы, возрождалось в нём в который уже раз с такой силой, что хотелось реветь на всю округу и драться с соперниками, за обладание ею...
  Этот крупный зверь, обычно спокойный и осторожный, на время утратил чувство опасности, а возбуждаемая инстинктом размножения, агрессивность, выливалась в необъяснимые логикой рутинной жизни действия...
  Несколько дней назад этот медведь спустился с высокогорного плоскогорья в долину и тут же встретил небольшой табун лошадей, пасущийся на луговине, неподалеку от человеческого жилья, от которого на всю округу, пахло стойлом домашней скотины и печным дымом...
  Может быть, медведь, бредущий вдоль широкой луговины, и вынюхивающий следы медведицы, не обратил бы внимания на лошадей, однако их паническое бегство возбудило в нём инстинкт преследования, а накопленные за весну силы, придали ему дополнительный импульс. Он вдруг рванулся с места, забыв обо всем, чему его научил опыт предыдущей таёжной жизни и с необычной для трёхсот килограммового тела скоростью, на длинных прыжках, быстро настиг ближнюю, к нему, стреноженную лошадь. Та, пыталась скакать, однако связанные по диагонали ноги, мешали согласованным привычным во время скачки движениям. Вскидывая голову с развевающейся по шее чёрной гривой, обезумев от ужаса приближающейся смерти, лошадь, сделала несколько неловких прыжков, и настигаемая лохматым, страшно пахнувшим хищником, громогласно заржала - завопила, выкатив чёрные глаза из орбит, и вдруг, рухнула на мягкую, зеленеющую травку, запутавшись в крепкой треноге свитой из нескольких слоёв бичевины...
  Медведь, не ожидавший такой лёгкой добычи, набросился на бьющуюся, защищающуюся копытами и зубами лошадь, ударом громадной лапы с длинными чёрными когтями, разорвал брюхо, из которого с громким шипением вырвался горячий воздух. Он убил её в течении минуты, вторым мощным ударом, зацепив мотавшуюся в полу беспамятстве, голову. Потом он вцепился всей пастью в загривок и и отпустил жертву, только тогда, когда смертельные судороги перестали сотрясать, умершую уже плоть...
  Выпустив мёртвую лошадь из железной хватки своих длинных клыков, зверь фыркая и дрожа от возбуждения, отошёл на несколько шагов от убитой им жертвы, остановился, принюхался, послушал лай возбуждённых собак, в недалеком человеческом жилье, и потом, как-то неловко, боком подошёл к добыче. Он понюхал выпавшую на траву ещё горячую и вонючую требуху, потом переступил ближе к голове и стал фыркая объедать хрящи лошадиных длинных ушей...
  И в предыдущие годы во времена гона, он уже несколько раз нападал на скот, безнадзорно пасущийся посередине таёжной долины. Но каждый раз, он, почему-то не трогал ничего больше, кроме лошадиных ушей. В похрустывании хрящей ему, наверное, чудилось некое предзнаменование будущей встречи с очередной избранницей его медвежьей страсти, когда настигаемая им после долгих ухаживаний, медведица, как-то по особому начинала хрустеть валежником в кустах, привлекая его внимание...
  Собаки, привязанные у бурятского стойба, хозяина этих угнанных с таким шумом лошадей, лаяли всё яростней и медведь, словно очнувшись от временного забытья, вдруг ощутил неведомую опасность исходящую и от этого лая и от этого близкого запаха человеческого жилья!
  Человека, он боялся и ненавидел ещё с тех времён, когда эти незнакомые слабые существа, передвигающиеся на двух конечностях, прячущиеся за стволами деревьев, подкрались на горном склоне к ним - его матери и годовалому брату и стали стрелять, громом выстрелов, нарушая таёжную тишину. Тогда, ему удалось убежать, скатившись в страхе в горную расселину и по ней достигнуть глухого, почти непроходимого ельника...
  Там он и провёл эту страшную ночь, впервые один, в ожидании возвращения медведицы и своего брата. Но ждал он напрасно и после нескольких дней тоски и нерешительности, ушёл за дальние перевалы и поселился в местах, где эти двуногие жестокие существа бывали очень редко...
  ... Тропа, ведущая по крупно ствольному кедрачу в гору, поднималась на гриву зигзагами и я , делая частые остановки и задыхаясь, медленно поднялся к гриве, отделяющей долину Хойтогола, от долины, в которой были расположены лечебные источники...
  Сверху, во все стороны открывались замечательные виды, и, присев на упавший ствол, я долго разглядывал противоположный склон спускающиеся к речке, высматривая на нём пасущихся медведей, а может быть и коричнево-шоколадных изюбрей - о барсе я уже перестал думать... Однако время было уже около двенадцати и потому склоны были пустынны. Звери, давно уже ушли в глухие распадки, на отдых после длинной тёмной ночи и утренней кормёжки...
  Насладившись этими замечательно дикими панорамами горной тайги, я поднялся и продолжил путь в долину, посередине которой, бежала, прыгала по камням, небольшая горная речка.
  Тропа петляла среди непроходимых зарослей невысокого кустарника и постепенно, минуя нерастаявшие ещё неглубокие снежники, привела меня к руслу водного потока. Обходя снежники, продираясь сквозь густые кусты низкорослых зарослей полярной берёзы, я медленно брёл всё вперёд и вперёд, глубоко вдыхая целебный горный воздух, напоенный ароматами цветов и листвы одевшей стволы деревьев и кустов совсем ещё недавно. Шум белопенного потока заглушал все посторонние звуки и только где-то далеко на гребне противоположного склона грустно и многозначительно куковала кукушка...
  Вскоре тропу перегородили каменистые осыпи и, осторожно балансируя, я медленно преодолел их, старясь не сломать ноги, и не разбить голову при неловком падении. Вслед за этим, пришлось переходить глубокие влажные снежники, от которых мои брюки промокли почти до колен, а в резиновых сапогах, сбились в ком мокрые портянки. Но, стараясь не обращать внимания на эти досадные мелочи, медленно продвигался по речной долине, все ближе и ближе к перевалу в Долину Вулканов...
  Остановившись в очередной раз передохнуть на противоположном склоне, приметил красивое место, на некрутом подъёме, заросшем низким кустарником и зелёным мхом, и решил, что дойду туда, там посижу, погреюсь на солнышке, а потом уже буду возвращаться назад, к избушкам. Так я и сделал...
  Перейдя речной поток, в одном месте перекрытый громадными валунами, рассыпанными посередине быстрого течения, я стал по небольшой ложбинке, подниматься все выше и выше к границе растительности, где ближе к вершине были только камни и мелкая щебёнка. Каждый шаг давался с трудом и к тому же приходилось выбирать самый чистый и безопасный путь, а для этого, иногда, приходилось идти поперёк склона, отыскивая мало заросшие места или преодолевая крутой склон, поросший невысокими кедровыми деревьями с хвоей, странного жёлто-зелёного цвета. То тут, то там, моё внимание привлекали жёлтые, яркие соцветия горного рододендрона и совсем мелкие цветочки незнакомых мне прежде растений.
  Тайга здесь обладала замечательно разнообразным набором цветов и кустарников. Это заставляло меня искать причину такого разнообразия. Как в таком суровом климате выживали эти красивые, иногда по южному ярко раскрашенные, цветники, трудно было себе представить? И, тем не менее, это росло и жило здесь, несмотря на суровый климат горной тундры!
  Не будь этой, можно сказать пышной таёжной растительности, горная тундра, поражала бы своим однообразием и аскетизмом. Она таковою и была, но только располагалась на несколько сот метров выше по склонам, господствуя над полого спускающемся дном долины...
  Между тем я начал уставать. С непривычки громко и часто колотилось сердце, и к тому же, немного заболела голова - высота над уровнем моря составляла здесь около двух километров...
  Наконец, выбрав подходящую площадку, сел в хрустнувший подо мною мох-ягель и расслабившись, вытянув руки за голову, прилёг на землю и закрыл утомлённые ярким солнечным светом, глаза. Некоторое время, словно в забытьи, я лежал так не думая ни о чём и только чувствуя блаженную усталость, обычную для свободного человека, наконец-то оставшегося в совершенном одиночестве среди равнодушной и величаво-гордой природы...
  ...Медведь, спустившись по крутому, заснеженному гребню с вершины хребта, где он устраивал свои днёвки, во время жаркого полудня, ночью шёл по руслу широкой, по весеннему полноводной реки, ненадолго сворачивая в горные распадки, в поисках следов своей будущей избранницы. Он был хозяином здешних мест, и кроме двуногих существ ему здесь ничто не могло угрожать. Самцы-медведи не представляли для Черного, так мы назовём нашего героя, никакой опасности, потому что он был самым сильным и самым опытным бойцом во всей многокилометровой горной тайге. Он прожил на свете уже около десяти лет и последние лет пять во всех схватка с соперниками, отважившимися биться с ним за обладание самкой, он, Чёрный, выходил победителем. А последние годы и вообще никто из медведей самцов не рисковал вступать с ним в единоборство и потому самки автоматически становились его "добычей"...
  Но сумасшествие медвежьего гона рано или поздно заканчивалось и Чёрный, заложив в недра медведицы гены своего потомства, возвращался к себе за перевал на плоскогорье, где и проводил оставшуюся часть лета и осени перед залеганием в берлогу...
  ... Когда я открыл глаза, то заметил, что солнце переместилось по горизонту на несколько диаметров, и остановилось в зените. "Наверное уже полдень"- подумал я и, сев поудобнее, стал рассматривать скальники, на противоположной стороне долины. Там, где дно долины резко поворачивало и исчезало в гигантских скальных разломах, высокий обрыв заканчивался острым гребнем, за которым начинался склон в Долину Вулканов.
  Там, с той стороны, склон спускался в долину реки и я помню, как по весне, ближе к полудню, оттуда с громким шумом скатывались вниз небольшие каменные осыпи - земля нагревалась от солнечных лучей, верхний слой грунта оттаивал от ночных заморозков и камни сыпались сверху, увлекая за собой нижележащие. Набрав скорость они с громким щёлканьем, высоко подскакивая, летели до самого дна долины и там успокаивались, засыпая очередной участок начинающей зеленеть пологой луговины, спускающейся к водному потоку...
  А здесь, была тишина и только ветерок волнами пролетал над вершинами невысоких кедрушек, издавая шуршание. Разглядывая гигантский обрыв, я пытался представить себе катаклизм способный вспучить из недр земли эти гигантские скалы и гранитные лбы, нависающие многотонной громадой, над засыпанным валунами дном каменной расселины, образованной движением расплавленных масс гранита во времена извержений древних вулканов...
  Прошло более часа, прежде чем очнувшись, я оторвался от увлекательного зрелища и решил прервать эту вселенскую тишину и неподвижность. Тронулся в обратный путь, стараясь передвигаться уже по пройденным участкам горного рельефа, заросшего кустарником и покрытого промытыми бурной весенней водой расщелинам.
  Идти вниз было намного легче и быстрее и потому через полчаса я уже переходил речку, а потом, миновав опасный участок каменных валунов, скатившихся с крутого склона и заполнивших всю низинку до самой текучей воды, вновь вышел на глубоко протоптанную в песчанике, тропу. Тающие под жарким солнцем снежники, перегораживающие тропу, значительно просели и я, преодолел их без особого труда. Добравшись до гребня, на закрайке частого кедровника, ещё раз посидел, осматривая противоположные склоны в бинокль, но ничего не обнаружив, быстро спустился по крутой тропе к источникам...
  Шагая по зелёной травке между корпусами санатория, ещё раз увидел зайца, проскакавшего в сторону шумящей речки и подумал, что во время гона, все животные теряют осторожность, и уверены в собственной быстроте и силе. Однако, будь со мной ружьё и я мог бы, очень легко добыть этого "скакуна" на ужин...
  На базе, кроме Коли никого не было, и мы поели с ним сидя за столом и после чая, решили сходить в вершину Хойтогола...
  Дорога шла по левому берегу реки среди кедрачей, перемеживающихся большими полянами заросшими кустарником высоким, частым и потому почти непроходимым. Сюда на зорях приходили кормиться крупные изюбри - самцы и одного из них я даже видел в прошлое посещение Хойтогола. Это были сильные, быстрые звери весом за двести килограммов, с большими развесистыми рогами, которыми они бились во врем гона, защищая свой "гарем", состоящий из нескольких оленьих маток. Сейчас, в жаркие длинные дни начала лета, олени после кормёжки уходили в тенистые чащобы и дневали там, спасаясь от жары и начинавших надоедать, комаров...
  Пройдя километра два, мы вышли на крутой берег речки и остановившись в красивом месте, с прекрасным круговым обзором, обдуваемые прохладным ветерком начинавшимся над белоснежными полями нерастаявшего снега, в широких долинах под перевалом, развели костёр из сухих веток кедра и поставили кипятить чай...
  Кругом было чисто, просторно, дышалось легко и свободно. Коля, любуясь окружающей панорамой, стал вспоминать свои многочисленные водные экспедиции в Восточной Сибири и в окрестностях Байкала. Он вспомнил свой поход с иностранцами на рафтах по Лене, от самых её истоков, начинающихся в десяти километрах от Байкала.
  - Тогда, - рассказывал он, - мы преодолели по пути множество завалов и заломов и добрались до Качуга дней за десять, измотанные и продрогшие от непрерывно льющихся с неба потоков дождя... Вот где было противно и тяжело вылезать из палаток, чтобы продолжать этот бесконечный водный путь по мало проходимой бурной реке... А здесь - божья благодать! Чисто, светло и тепло, - продолжал он... - В такие моменты жизнь становится подлинным праздником и кажется, что счастье совсем близко и никогда не уйдёт от нас... Увы... Это самообман и потому я особенно ценю часы и даже минуты вот такого внутреннего равновесия на фоне праздника природы, который бывает не так уж часто в этих местах...
  Попив, не спеша, сладкого ароматного чая, мы продолжили путь. Коля по дороге, стал рассказывать о своей службе в армии, о том как ему надоела эта бесконечная армейская муштра и лицемерие командиров, которые от скуки запивали всё больше и больше, при этом преследуя подчинённых за малейшую провинность. Эти годы, он и сегодня вспоминал с негодованием...
  Когда мы возвратились на "базу", там уже приготовили ужин и мы с удовольствием разделили трапезу, состоящую из супа и каши с тушёнкой. За ужином стали разговаривать о медведях, о том зачем и почему люди убивают таких симпатичных зверей. И я вспомнил, как в первый раз медведь напал на меня и не будь у меня с собой ружья, то я вполне мог послужить ему калорийной пищей.
  Все слушали мой рассказ с заметным интересом. Ведь здешняя тайга, мало чем отличалась от тайги Забайкальской, в которой и происходил этот случай...
  Тогда медведь, которых там так же много как и в Восточном Саяне, напал на меня, когда я приблизился к останкам оленя, задавленного медведем и почти съеденного им. Я не стал стрелять, когда увидел медведя, и только тогда, когда он встал на дыбы и пошёл на меня, потряхивая тяжёлыми лапами с "вмонтированными" в них, длинными острыми когтями, спустил курок и возможно ранил его. После этого медведь бросился наутёк...
  - Здешние охотники-буряты, добывают медведя круглый год - продолжал я, прихлёбывая чай из кружки, и поглядывая на разгоревшийся костёр. - Поэтому медведи в округе бояться человека и на него не нападают. Но если бы не эта охота, то вполне возможно, что медведи вытеснили бы человека из тайги, нападая на него при каждом удобном случае. Именно человек безоружный, самая лёгкая добыча для такого крупного хищника. Верить в его благодушие или терпение - смертельная ошибка новичков в тайге. В Англии медведи, как и волки, уничтожены поголовно несколько столетий назад фермерами и, судя по всему, никто об этом до сих пор не жалеет...
  Наши разговоры продолжались до полуночи, после все пошли спать, а я долго не мог заснуть, вспоминая детали множества опасных встреч с медведями...
  ... Чёрный, спустившись как обычно в долину уже в сумерках, некоторое время шёл по дороге, направляясь в вершину реки Сенцы. Именно там в это время жировали после поста в берлоге, многие его сородичи и конечно холостые медведицы...
  Перейдя вброд большой и шумный ручей, он, как большая собака, отряхнул со своей чёрной, мохнатой шкуры воду, и потом освежённый прохладной ванной, отправился далее...
  Свернув направо, после дорожной развилки, поднявшись на невысокую гривку, медведь остановился и стал медленно втягивать воздух своими чёрными влажными, подвижными ноздрями. До него внезапно донёсся запах дыма и это был не запах пожара, а печной запах сгоревших дров в металлической печке. Это говорило о присутствии в этих местах человека...
  Чёрный уловил также запах лошадиного пота и вспомнил, как на днях, убил стреноженного мерина и ощутил на языке вкус ушей от этой крупной, но бестолковой добычи...
  Какое-то время он решал, как ему поступить дальше, но потом, словно что-то вспомнив, резко повернул назад, сошел с дороги, продрался через кусты к реке и перешёл её - где пешком, а где прыжками, разбрызгивая вокруг себя воду и едва касаясь крепкими лапами каменистого дна в глубоко и сильно текущей речке...
  ... Он избегал встреч с человеком, о которых ему напоминала кроме давних воспоминаний, ещё и пуля, застрявшая в заднем стегне несколько лет назад во время внезапной встречи медведя с всадником. Это случилось тоже на дороге и человек стрелял по нему метров со ста двадцати, из карабина, прямо из седла. Это и спасло Чёрного. Лошадь под всадником почуяв матёрого зверя беспокоилась, всё порывалась пойти вскачь и это мешало охотнику точно прицелиться. А времени привязать лошадь и только после стрелять, у него не было.
  Ранение было лёгкое, но боль в зарастающей ране долго беспокоила Чёрного. Так что о коварстве и способности человека убивать на расстоянии, он знал хорошо...
  Да к тому же, он ещё не разыскал матки, и напор инстинкта продления рода, начинал ему мешать и отвлекал от всего остального. Будь с ним медведица, он, Чёрный может быть и отважился бы убить одну лошадь из тех, что паслись стреноженные неподалеку от избушек в Хойтоголе. А сейчас все его мысли и действия зависели от того, как скоро он встретит в здешней тайге, свою долгожданную избранницу...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Медведь убийца
  
  
  
  ...Предзимье. По ночам уже холодно, но днями, когда яркое солнце поднимается к зениту, иногда в заветренном месте, где - нибудь в развилке крутого распадка, так неподвижен прогретый лучами воздух и так покойно и приятно полежать смежив веки, вспоминая недавнее, но ушедшее навсегда тёплое, ароматное лето...
  Серые безлистые леса, продуваемые насквозь внезапно налетающим холодным ветром, стоят осиротело, словно в тёмном трауре, а длинными ночами в болотных мелких лужах вода промерзает почти до дна. Первый сырой снег, упавший на тёплую ещё землю - стаял, а нового, уже постоянно зимнего, ещё не было...
  ...Вот в такое время из глухой сибирской деревни в сторону синеющего на горизонте таёжного хребта вышел маленький караван из двух лошадей, двух всадников и двух собак-лаек. Проезжая по деревенской улице, всадники кивали головами любопытным старушкам, одетым в старинные плюшевые жакетки на ватине и большие шерстяные платки. Они сидели на лавочках у высоких деревянных оград деревянных же бревенчатых домов, во дворе которых заливались лаем хозяйские, тоже охотничьи, собаки.
  Эти сгорбленные временем и тяжёлым крестьянским трудом старушки помнили этих мужчин - охотников ещё мальчишками, когда, спрятав отцовскую одностволку в штаны и запахнувшись ватником, они крались по улицам, стараясь незамеченными уйти в соседний лес. Местный егерь был очень строг и всегда докладывал начальству о случаях браконьерства и стыдил родителей несовершеннолетних охотников, которые в неположенное время и в неположенных местах устраивали "сафари" вопреки всем распоряжениям местных властей...
  Преодолев реку вброд, всадники выехали на просёлочную дорогу и потянулись неторопливо по пологому подъему в сторону далёкого таёжного зимовья, стоящего за перевалом в одном из неприметных таёжных распадков.
  Собаки, покрутившись недалеко от всадников, освоившись с походным режимом, надолго убегали вперёд, пробуя распутывать звериные следы, но не задерживаясь, чтобы не отстать...
  Заночевали в полдороги от охотничьего участка в зимовье, расположенном у подножья горной гряды в развилке между двумя таёжными речками. Развьючив лошадей, люди растопили печку в домике и сварили пельмени, которые домочадцы охотника готовили перед выходом два дня с утра и до вечера. Пельмени получились крупные, размерами один к одному, вкусные и питательные.
  Поужинав и покормив собак сушеной рыбой, прихваченной с собой в больших количествах, путешественники занесли в домик вьючные сумы, а полмешка замороженных пельменей положили под крышу повыше и подальше от собак. Утомленные долгим переездом, уснули рано, как только ночь опустилась на таёжные склоны ближних хребтов...
  Уже в темноте на край поляны, заросшей молодым сосняком, вышел лось. Он постоял, втягивая воздух горбатым носом с подвижными крупными отверстиями ноздрей, и, учуяв запах дыма, поворотил назад. Обойдя по лесу большую дугу, вышел на реку ниже по течению и, войдя в обмелевшую воду и склонив голову на длинной шее, долго пил, втягивая жидкость в булькающую просторную требуху. Потом, не поднимаясь на берег, зверь долго и неподвижно стоял, подняв голову повыше и прядая ушами...
  Услышав, как дверь в далёкой зимовейке скрипнула, зверь перешёл речку на другую сторону и углубился в густой лес у подножия холма...
  На другой день Охотник и сопровождающий его конюх, поднявшись ещё до рассвета, торопясь, попили чаю, оседлали продрогших за ночь лошадей и отправились дальше.
  К полудню, преодолев невысокий перевал, заросший крупным кедрачом, перекусив на ходу, едва успели к сумеркам в охотничий домик. Наскоро развьючив лошадей и стреножив их, отпустили пастись на большую поляну перед домиком, а сами сварили на костре ужин и даже выпили по пятьдесят граммов самогонки, прихваченной с собой предусмотрительным Охотником.
  Закусывали обстоятельно и не торопясь, наевшись, долго пили чай, негромко обсуждая увиденное за день...
  Долго ещё у домика в ночной темноте полыхал раздуваемый ветром костёр, а мужчины, грея перед огнём зябнущие руки, разговаривали, вспоминая предыдущие охоты...
  Ночевать пошли в зимовье, протопив перед этим печку и немного просушив внутри - за полгода зимовье отсырело. На дворе по ночам было уже под минус десять, и даже у костра было холодно и неуютно...
  Наутро конюх, тоже заядлый зверовщик, привязал освободившуюся лошадь к своему седлу, грустно вздыхал и завидовал остающемуся в тайге Охотнику. Помахав рукой, тронулся в дальний обратный путь, а Охотник остался один с собаками, своими верными помощницами - Саяном и Кучумом. Собаки пытались было побежать за лошадьми, но видя, что хозяин остался у домика, вскоре возвратились и легли у входа, положив головы на лапы, изредка взглядывая на хозяина, который был занят разборкой и сортировкой вещей и продуктов, привезённых караваном...
  Начался долгий охотничий зимний сезон...
  Вечером, сидя у костра и привыкая слушать таёжную глубокую тишину, Охотник вспоминал свою молодость...
  
  Охотиться он начал лет с десяти - в первую охотничью свою зиму ставил петли на зайцев на вырубках рядом с деревней и поймал за зиму несколько десятков. В этом деле он достиг настоящего знания и умения, закормил семью свежей зайчатиной...
  Лет с четырнадцати отец зимой стал давать ему свою одностволку, зная, что иногда сынок брал её в тайгу без "официального" разрешения. И уж в этот раз юноша важно и спокойно шёл в тайгу ещё в предутренних сумерках, поскрипывая подшитыми войлоком ичигами, на промороженном, примятом полозьями саней снегу...
  В пятнадцать он бросил школу и устроился на колхозную пилораму, подсобным рабочим. К тому времени он был крепко сложенным и сильным пареньком с весёлым добродушным характером...
  В шестнадцать он купил себе пиджак, одеколон "Шипр" и стал ходить на танцы в деревенский клуб. Его сверстники, выпивали перед танцами самогон и потом весь вечер куражились, изображая из себя взрослых мужиков. Но для нашего героя водка была просто плохо пахнущей горькой водой и на вечеринках предпочитал пить кисло-сладкий, хорошо утоляющий жажду клюквенный морс. У себя дома в сарае, завел гантели, двухпудовую гирю и "качался", с каждым годом становясь всё сильнее и здоровее...
  Тогда же он влюбился в свою будущую жену. Девушке молодой скромный парень тоже понравился и они стали встречаться...
  Её дом был на окраине деревни, за рекой. Весной, когда река на несколько дней становилась непреодолимой преградой, он по металлическому канату, по которому летом ходил деревенский паром, перебирался к ней на свидание, цепляясь за канат руками и ногами...
  Охотник вырастал смелым и самостоятельным человеком...
  На окраине деревни жил тогда ещё старый охотник Васильич, который работал сторожем на водозаборной станции и был уже давно на пенсии. Это был ещё крепкий, седоголовый старик среднего роста, кряжистый, широкоплечий с весёлым улыбчивым лицом и молодыми смеющимися голубыми глазами... Васильич был дальним родственником молодому Охотнику и как-то по весне пригласил будущего охотника на глухариный ток...
  
  Зашли на токовище ещё с вечера на заросшую сосновыми зелёными борами таёжную речку...
  Переночевав ночь в душном зимовье, поднялись задолго до рассвета, попили крепкого невкусного чаю, и в полной тьме Васильич повёл своего молодого друга в тайгу.
  Перейдя болото, поднялись по склону, заросшему крупным сосняком до половины, и остановились. Тишина и темнота обступила охотников со всех сторон...
  Сквозь сереющую мглу видны были плохо различимые силуэты крупных деревьев. Пахло оттаивающей землёй и душным, едким свиным багульником. В сумерках наступающего рассвета пронзительно и тоскливо засвистели "токующие" бурундуки. Вначале слышался унылый свист слева, потом ему вторил такой же грустный ответ, откуда-то справа. И всё повторялось вновь и вновь...
  В рассеивающейся мгле послышалось неподалёку лёгкое потрескивание веток под чьими - то тяжёлыми шагами: "Кто-то из деревенских, - догадался Охотник, - тоже на ток пришёл..."
  И вдруг Васильич молча показал рукой на толстый полусгнивший ствол поваленный давней весенней бурей, лежавший на земле неподалёку. И молодой Охотник увидел, что мимо, за валежиной, медленно "проплывает" чья-то большая, шерстистая полукруглая спина...
  Совершенно неслышно и как показалось молодому охотнику очень медленно "спина", покрытая длинным тёмным мехом, проследовала справа налево и скрылась за вздыбленным корневищем-выворотнем...
  "Кто это был? - с тревогой, полушепотом спросил юноша Васильича и тот, тоже шепотом, коротко ответил: "Медведь!"
  Тогда на току они добыли по замечательно крупному глянцевито-чёрному глухарю, но Охотник на всю жизнь запомнил тот утренний невольный страх и предчувствие чего-то страшного и непоправимого....
  ... Васильич был мастером делать трубы-манки на изюбрей, ревущих во время гона. Он показал молодому охотнику как вырезать такие трубы из хорошо просушенного елового дерева и научил реветь в эту трубу, подражая изюбрям на гону. Это был в исполнении Васильича даже не рёв, а настоящая песня - страстная, гневная, жалующаяся и призывающая. И когда Васильич, уже поздней зимой, вдруг доставал одну из труб и начинал "петь", втягивая в себя воздух через узкое отверстие на конце, все в доме замирали от восторга и юному охотнику казалось, что прекрасная разноцветная осень стоит на дворе. Хотя окна в избе были разрисованы морозными узорами...
  Чуть позже Охотник научился подражать гонным оленям голосом... Он сам до этого додумался, а так как обладал хорошим музыкальным слухом, то после нескольких репетиций-тренировок у него стало получаться...
  Это было удивительно и волшебно. Реветь для него вовсе было не трудно. Он, напрягая горловые связки, выводил тонко и сердито песню, в которой звучали когда надо угроза, а когда надо, то и мольба. Стоило ему вообразить состояние гонного быка, и у него всё получалось. Когда имитацию слушали его приятели, то у них по спине невольно пробегал холодок страха...
  Все быки сбегались на его зов, и вся округа откликалась звонкоголосым и яростно-страстным эхом. Однажды осенью, уже перед армией, молодой Охотник вышел в тайгу на день и под синеющим вдалеке высокими кедровыми вершинами хребтом, на его рёв мгновенно откликнулся изюбр. Охотник повторил призыв-вызов и бык-соперник откликнулся уже много ближе. Притаившись за сосной, охотник ждал. Услышав треск веток под ударами рогов и сопение оленя, поднял ружьё и стал всматриваться в прогалы желто-зелёной листвы, укрывающей всё вокруг. В одном из таких прогалов вдруг заметил коричневое пятно, внезапно заполнившее пустоту между листьями кустарников.
  И он понял, что это бык, неслышно подобравшийся к нему, подошёл к чистому месту. До чуть шевелящегося пятна было метров пятьдесят и Охотник, прицелившись, выстрелил в центр коричнево-рыжего пятна. После выстрела пятно исчезло и он, разочарованно вздыхая, ругая себя за недопустимое волнение и дрожащие при выстреле руки, пошёл на всякий случай глянуть на следы...
  Большой сильный красивый бык, с крупными много отростковыми рогами, лежал под ольховым кустом и был мертвенно неподвижен...
  После, разделывая изюбря, Охотник увидел, что пуля, пробив лопатку, попала в сердце и олень умер мгновенно...
  Когда Васильич узнал о добытом олене, то очень обрадовался и похвалил молодого Охотника...
  А потом была армия в Даурских степях, батарея управления и радиорелейная станция, на которой он служил оператором....
  ...Армия длилась невыносимо долго. Несвобода тяготила молодого солдата больше всех тягот службы и, когда предоставлялась возможность, он один уходил на берег реки в степи и подкрадывался незамеченным к степным лисам, видимым в открытых пространствах издалека...
  ... Он очень скучал по тайге, по свободе и когда пришёл из армии, не раздумывая, поступил в леспромхоз, штатным охотником. И начались его полугодичные жития в одиночку, но с верными друзьями собаками-лайками в глухой тайге...
  Приходилось голодать, замерзать и проваливаться под лёд. Но всё это было на лоне природы и воспринималось как необходимый производственный риск на охоте. Конечно, охота была трудным и часто опасным делом. Но это было достойное и уважительное занятие для сильного и смелого мужчины... Кроме того, в тайге он был не один, а рядом с четвероногими приятелями...
  Собак Охотник любил с детства. У них во дворе, как и в каждом деревенском доме, жили три-четыре собаки и все были охотничьими, "рабочими", то есть работающими и по пушному зверю, и по копытным. Других в деревне не держали...
  
  ... С согласия отца, он завел себе свою личную собаку. Кобеля звали Кучум. Он был черно-белой масти, высокий на ногах и с широкой грудью. Пушистый черный хвост лежал калачиком на спине. Собака была быстра, проворна, недрачлива и послушна...
  А хозяина он любил беззаветно, хотя тот бывал иногда очень строг...
  ... Кучум, уже в возрасте восьми месяцев, поймал в недалёких перелесках косулю и охотник его зауважал. Вот как это случилось...
  Кучум на крупной рыси, обследуя по неглубокому снегу испещрённый козьими следами мелкий соснячок, вышел на лёжки косуль, погнался за ними и, перехватив одну, быстрым броском настиг замешкавшегося молодого козла. Вцепившись в заднюю ногу, затормозил его, проехав по снегу метров десять, а потом, повалив, задушил...
  В тот вечер, жаря вкусную косулятину на сковороде, Охотник, от ароматов, распространявшихся по зимовью, сглатывал слюну, а когда ел сочное мягкое мясо, всё время похваливал шуструю собачку...
  Со временем, Охотник, став одним из лучших добытчиков в леспромхозе, превратился во влюбленного в тайгу человека. Молодая жена управлялась по дому и растила двух мальчишек-погодков, а интересом всей жизни и одновременно работой стал лес...
  Все тяготы и неприятности жизни Охотник забывал, оставаясь один на один с молчаливой и величественной тайгой. И главное - он был свободен и счастлив, всегда говорил, посмеиваясь, что он счастливый человек, потому что удачно женился и нашёл себе дело по душе...
  
  ...Охотник очнулся от воспоминаний уже в темноте. Костёр прогорел и холод струйками студёного воздуха пробирался под одежду. Ноги тоже немного подмёрзли и Охотник, войдя в зимовье, переобулся в разношенные валенки. Засветил лампу-керосинку и, подогрев остывшую кашу, покормил собак. Сам он есть не захотел и, выпив чаю, забрался в спальник и, уже засыпая, сквозь дрёму, вспомнил добытого с Васильичем первого медведя...
  
  Дело было после армии. Как-то по снегу, проходя по верху водораздельного склона, заросшего смешанным лесом, далеко впереди, в пологом распадке, заросшем ольховником и молодым ельником, услышал глухой, басистый лай Кучума. Не торопясь свернул в сторону лая, и вскоре, в чаще, на белом, снежном фоне увидел, что Кучум лаёт куда-то под выворотень. Подойдя поближе, Охотник внезапно понял, что Кучум, его старая, верная собака лает в чело берлоги.
  Вечерело, сумерки опускались на тайгу, начинался редкий снежок...
  "Если сейчас пробовать добыть медведя, это может мне дорогого стоить. Во-первых, видимость плохая, а во-вторых, я знаю, как стрелять медведя только из рассказов старых охотников. Стоит ли рисковать?"
  Если честно, то молодой Охотник побаивался в одиночку добывать медведя, хотя был одним из лучших стрелков в промхозе и даже участвовал в соревнованиях по стрельбе на траншейном стенде, и выполнил норму первого разряда. Но одно дело стрелять по тарелочкам и другое в сумерках пойти на медведя в тёмной берлоге...
  "А зверь из берлоги меня будет видеть очень хорошо" - подытожил размышления охотник и, отозвав упорствующего Кучума, ушел в деревню, сделав затес на большой лиственнице, стоящей метрах в восьмидесяти от входа в берлогу...
  ... Через несколько дней молодой охотник и Васильич пришли к берлоге с собаками. Привязав их подальше, они вырубили осиновую слегу метра в три длинной и в руку толщиной и, крадучись, пошли к медвежьей берлоге. С утра было уже привычно холодно, на лесной гривке трещали промороженные деревья. Но Охотник не замечал холода. Ему даже было жарко...
  Подойдя к берлоге, они, взяв ружья на изготовку, подкрались к заметённому снегом челу почти вплотную, и Васильич, махнув рукой, показал место сверху берлоги - "Заламывай!"
  Оставив ружье на плече, Охотник перехватил слегу двумя руками и воткнул заострённый конец сверху в нижний край чела по диагонали. Медведь внутри заворочался и, схватив зубами слегу, попытался втащить её внутрь берлоги. Приложив ружьё к плечу, Васильич, у которого было около двадцати удачных охот на медведя, зорко вглядывался в темноту берлоги и, вдруг, спокойным голосом, проговорил: "Вижу голову! - помолчав, спросил сквозь крепко сжатые зубы: - Ну что? Стрелять!?".
  "Давайте! - подтвердил Охотник, крепко держа дёргающуюся в руках слегу. Грянул выстрел и Васильич через несколько секунд, опуская ружьй от плеча, сдержанно проговорил: - Кажется готов!".
  Стали вытаскивать медведя из берлоги. Охотник спустился в нору вниз головой и с верёвкой в руках. В двадцати сантиметрах от его лица, мёртвый медведь скалил пасть с длинными желтыми клыками, и в какой-то момент Охотнику даже показалось, что медведь шевельнулся.
  "А ведь будь медведь жив, он бы мне голову так бы и откусил", - вдруг подумал Охотник и неприятный холодок подкрался под сердце...Но человек взял себя в руки, надел на голову медведя верёвочную петлю и вылез из берлоги с помощью Васильича, который тянул его вверх за ноги...
  Уже после того, как охотники разделали жирного медведя с толстым, студенистым слоем сала под шкурой, толщиной почти с ладонь поставленную на ребро, они развели костёр и стали пить чай...
  Васильич вспомнил случай произошедший в тайге лет десять назад...
  
  Прихлёбывая горячий сладкий чай он, глядя в темнеющий впереди заснеженный распадок, рассказывал...
  - На местного охотоведа, который выслеживал не залёгшего медведя-шатуна, этот медведь, сделав засаду, напал неожиданно. Охотовед был бедовый парень, ничего в тайге не боялся...И стрелок был хороший... Но бывают в тайге случаи, когда кажется всё против тебя...
  Васильич вздохнул, сглотнул чай и сделал длинную паузу, вспоминая что-то своё...
  - Тогда у него, наверное, винтовку заклинило - продолжил он, - и охотовед растерялся...
  Васильич, снова отхлебнул чай из кружки и грустно вздохнул...
  - Домой он не вернулся...Пошли его искать и нашли полусьеденные медведем останки, засыпанные снежком...
  Старый охотник допил чай, и выплеснул холодные капли из кружки на снег. Сумерки опускались на тайгу. Цвет огня стал оранжево-красным и дым начал крутить над костром в разные стороны...
  - И что? - спросил Охотник, ожидавший продолжения рассказа...
  Васильич поднялся с заснеженной валежины, потёр озябшие руки и завершил рассказ:
  - Медведя того выследили и убили, но охотовед погиб и никто не знает, как это было на самом деле... Можно только предполагать...
  Долго молчали, грея вытянутые руки над костром, вглядываясь невольно в тёмные силуэты, окружавшего костёр леса...
  У Охотника на душе вдруг стало тоскливо...
  - Вот был медведь и умер, и это мы его убили...- думал он собирая рюкзак. Старый охотник почувствовал настроение своего молодого друга и подбодрил его:
  - Не переживай. Ведь это большая удача, - найти берлогу и добыть в ней медведя. Тут тебе и медвежья желчь, которая раньше, использовалась как лекарство и была буквально на вес золота. И нутряной медвежий жир, который тоже используют в лечебных целях. А потом, у медведей же мясо целебное. Они в тайге корешки полезные едят, да орешки кедровые...
  Так что можно сказать, что тебе очень повезло...
  Перед уходом Васильич, словно забыв, что уже говорил об этом, произнёс:
  - И потом сало нутряное в медведе очень полезно для лёгочников. Оно и бодрость, и силу даёт. А медвежья желчь и вовсе на вес золота... А то, что убили, так это может быть и к лучшему. Не он нас, а мы его... На охоте ведь всякое бывает... Своей судьбы-то, никто не знает, - со вздохом закончил он....
  Васильич помолчал, ещё раз тяжело вздохнул и огладил бородку...
  - Все, рано или поздно, умирать будем. Никто ещё дольше своего срока не проживал!
  ...За мясом решили подъехать на машине попозже, чтобы не надрываться, мясо на себе не таскать и налегке ушли в деревню...
  
  Так закончилась его первая берложная охота. Потом было много других. И казалось, что он уже начал привыкать к опасным встречам с Хозяином тайги. Однако, каждый раз в его душе оставалось после таких охот ощущение чего-то незаконченного и таинственно-тревожного. В этих, удачно завершённых охотах, он уже несколько раз добывал медведей в берлоге в одиночку только с собаками, а иногда и без них.
  Однажды Охотник застрелил медведя в берлоге ближе к весне, когда выходил со своего охотничьего участка. У него уже не осталось ружейных пуль, и он застрелил медведя из пистолета "Макарова", заломив предварительно чело слегой, которую привязал к кустам над берлогой верёвкой...
  И всё - таки каждый раз, когда он думал о медведях, на душе у него становилось неспокойно...
  Вот и в этот раз, охотник долго не мог заснуть, слушая, как ветер воет за стенами домика, изредка порывами залетая в печную трубу...
  
  Первые дни Охотник старался далеко от зимовья не отходить. С утра, взяв собак, прогуливался по окрестностям, подмечая, где какие звери живут, и кто проходит или пробегает по окрестностям...
  Он, привыкая, подстрелил десятка два белочек из-под собак, но, во второй части короткого дня возвращался к зимовью и занимался его ремонтом.
  В первую очередь починил крышу и, надрав мха в болоте, зашпаклевал появившиеся между рассохшимися брёвнами сруба щели. Спилив сухую кедрушку неподалёку, расколол её на плахи и сделал некое подобие конуры с двумя раздельными входами для собак.
  В последний день с утра, после ночного влажного снега, пересекая распадок, увидел строенные следы лося на галопе, а рядом прыжки своих собак. Они вспугнули сохатого в густом ельнике, мимо которого проходил охотник незадолго до того...
  Через полчаса Саян вернулся, а Кучум пропал...
  Придя к зимовью, Охотник принялся рубить дрова из заготовленных ранее напиленных на чурки сухостоин. Разрубив чурку на восемь частей, он складывал дрова вдоль боковой стенки зимовья.
  Ловко расположив чурку на земле, человек легко взмахивал топором и, хрясть - чурка, как головка сахара с хрустом разлеталась надвое. Взяв одну из половинок, он ставил её на чурку и ...тюк - тюк - тюк, раскалывал на ровные части - поленья. Они ещё сохраняли аромат желтоватой древесины кедра. Охотник так увлёкся, что и не заметил, как наступили сумерки.
  Разрубив очередную чурку и уложив поленья, он спрятал топор под крышу и вошёл в уже тёмное зимовье.
  Засветив керосиновую лампу, Охотник быстро развёл огонь в металлической, сделанной из листового железа печке, и поставил вариться кашу и кипятить чай. Выйдя на улицу, в темноте увидел, как из конуры вылез грустный, немного потерянный Саян и, виляя хвостом, подбежал к хозяину...
  Кучума по-прежнему не было. "Куда он запропастился? Не дай бог что случилось! - вздыхая озабоченно, думал Охотник и, подняв голову, долго слушал наступавшую ночь.
  В какой-то момент показалось, что он услышал далёкий, далёкий лай, но потом, сколько не напрягал слух, не мог отличить в наступившей тишине ни одного похожего на лай звука.
  От напряжения в ушах зазвенело и он, вернувшись в зимовье, прикрыл дверь. "Даже если это Кучум лаял, в темноте я ничего сделать не могу. Надо только ждать," - размышлял он, укладываясь спать после недоеденного ужина...
  Проснувшись на рассвете, Охотник вышел на улицу, накинув сверху старый полушубок, используемый как подстилка на нарах. Над тайгой чернело высокое чистое небо с россыпью серебристой звёздной пыли, протянувшейся, сгустившись, посередине небосвода с севера на юг.
  "Млечный Путь, - констатировал человек и, расслабившись, прислушался. Тишина стояла необыкновенная... Слышно было, как на дальней сосне под набежавшим из распадка порывом ветра, зашелестела пластинка сосновой коры, шурша краешком по стволу...
  И вдруг, из глубины тёмного леса, донёсся отчётливый лай Кучума. "Ага - обрадовался охотник, - значит, он вчера увязался за этим лосем, и держит его, не отстаёт. Вот молодец собачка!"
  Саян вылез из конуры потянулся и услышав далёкий лай, насторожился....
  Охотник, зайдя в зимовье, не стал больше ложиться, засветил лампу, подрагивая от прохлады выстывшего к утру зимовья, развёл огонь в печке. Потом, из оцинкованного ведра плеснул в котелок воды и сварил себе пельменей. Позавтракав, наскоро помыл котелок и алюминиевую солдатскую миску, и принялся хлебать крепкий горячий чай, с кусковым сахаром, вприкуску. "Эх, сейчас бы пряничков, - внезапно подумал он и сглотнул слюну, - медовых, коричневого теста, да ещё с глазурью по верху"
  
  Из зимовья вышел ещё затемно. Саян подбежал к хозяину, потёрся мохнатым боком о его ногу, и, перейдя на деловитую рысь, исчез в рассветной полутьме впереди....
  Пройдя немного в гору, охотник вышел на водораздельный гребень и, сориентировавшись, направился в ту сторону, откуда слышал лай Кучума рано утром... Мороз прибавил, и над тайгой поднялась туманная пелена. Пройдя по гребню, Охотник по распадку спустился в соседнюю речную долину и, остановившись, прислушался...
  Минут через десять ожидания, уже начиная замерзать, он вдруг услышал немного в другой стороне звонкий призывный лай. "Наверное перегнал быка с одного места на другое и вот вновь лает. А лось, видимо, стоит где-нибудь в чаще и наблюдает за собачьими маневрами".
  Охотник заторопился, зашагал быстро и, согревшись, успокоился, начал уже медленнее двигаться и внимательней смотреть по сторонам.
  Снег под ногами чуть поскрипывал и охотник старался ставить ногу аккуратней...
  Вдруг лай Кучума и, присоединившегося к нему Саяна, зазвучал совсем близко и похоже было, что собаки гнали лося на хозяина!
  Остановившись за толстым сосновым стволом, охотник проверил пулевые патроны в двустволке и, осторожно выглядывая из-за дерева, стал ждать...
  Через несколько минут в чаще ольховника у подошвы лесного холма на ровном пространстве перед пересохшим руслом таёжного ручейка, раздался треск сломанной ветки...
  Вскоре, сквозь чащу, в прогалы, замелькал чёрный, нескладный силуэт с длинно вытянутой горбатой головой и небольшими рогами с четырьмя отростками от толстого основного рога.
  "Лет пять быку", - определил Охотник мельком, унимая начавшуюся в теле дрожь волнения. Затем медленно поднял ружьё, прижал стволы для устойчивости к дереву и аккуратно выцелив, подождал пока зверь подбежит метров на пятьдесят...
  В кустах, по обе стороны от лося бежали и попеременно лаяли две его собачки. По сравнению с двухметровым сохатым, они казались мелкими, намного меньше обычного...
  Лось бежал, не оглядываясь на собак. Он их совсем не боялся, но они надоели ему со своим шумным лаем, и зверь хотел бы от них избавиться.Преследуемый зверь, вовсе не торопился, поглядывая по сторонам, кося сердитым глазом в сторону настырных преследователей...
  Перед ним расстилалась знакомая, застланная белым снежным покрывалом, тайга и ничто не предвещало беды...
  ... Ещё вчера, с полудня, за ним увязались две собачонки: чёрная с белыми лапками и белыми пятнами, и вторая серая. Они упорно не отставали, а когда лось останавливался, то и собаки замедляли бег, но вплотную не подходили, а остановившись продолжала мерно и казалось спокойно лаять "Гав - гав - гав..."
  К вечеру, одна из собак, незаметно исчезла, а вторая осталась, и по-прежнему, бежала за лосем, а когда он останавливался, начинала мерно и настойчиво лаять...
  Даже ночью она не ушла...
  И по-прежнему принималась лаять на кормившегося в осиннике лося каждый раз, как он начинал двигаться и переходил от одной осинки к другой. Когда лосю это надоедало, он, прижав большие уши к голове и сердито храпя, показывая большие резцы на длинных челюстях, бросался на собаку, которая ловко уворачиваясь, отбегала в сторону, и, когда лось успокаивался, снова постепенно подбиралась к нему метров на двадцать и лаяла, лаяла...
  
  Уже хорошо было видно бегущего и даже слышно, как шуршал снег под копытами лося. Человек сам себе неслышно сказал: "Пора" и, сдерживая дрожь волнения, мягко нажал на спусковой крючок...
  После выстрела лось словно споткнулся, подогнул длинные ноги под себя и упал на колени, а уже после второго выстрела, хлестнувшего его пулей по боку, постоял ещё секунду на коленях, сгорбившись, и повалился на бок, сразу став меньше, словно в мгновение съежившись...
  Кучум и Саян подскочив к поверженному противнику, впились своими клыками в длинную шерсть на горле, но лось уже не сопротивлялся... Он был мёртв....
  "Вот собачка, так собачка! - ликовал охотник, подбегая к чернеющему мохнатыми боками на снегу убитому лосю. - Теперь я буду с мясом весь сезон! И на приманку для собольих капканов хватит!"
  Завидев хозяина, Кучум обрадовался, "заулыбался", прижимая уши к голове и виляя хвостом. Охотник погладил собаку, приговаривая: "Хорошая собачка! Зверовая собачка!"
  Он начал разделывать лося, уже ближе к сумеркам...
  Развёл большой костёр, по временам отогревал на нём руки, заляпанные кровью и зябнущие от сильного мороза.
  Разложив лося на спину и удерживая его в этом положении, подложенными под бока брёвнышками, Охотник, уже не стесняясь, окунал замёрзшие скользкие пальцы в горячую кровь лося, вытекавшую в полость брюшины и потом, отогрев их, быстро закончил разделку и, разрубив тушу на части, сложил всё мясо, завернув его в шкуру. Прихватив с собой, кусок печенки, он пришёл в зимовье уже часам к десяти вечера, в полной темноте и, покормив собак кусками окровавленной лосятины, растопил печку и на большой сковороде пожарил остатки печени с луком и уже совсем задрёмывая, съел.
  Заснул быстро и спал без сновидений до утра...
  
  На следующий день он принялся перетаскивать мясо добытого лося по частям к зимовью... На это ушёл весь день... Зато вечером, обессилевший от переноски неподъемно тяжёлых рюкзаков с мясом, Охотник вновь пожарил себе большой кусок лосиного стегна на жире, вкусно поужинал и даже выпил пару рюмок самогонки....
  Лицо его, после съеденного сочного и жирного мяса, лоснилось и, выйдя уже перед сном на улицу в одной рубашке с не застегнутым воротом, не чувствуя мороза, долго стоял и смотрел на тёмное небо и звёзды, . Глядя на усыпанное мерцающими звёздами, небо, он задумался... От выпитой самогонки, Охотник разомлел, его потянуло на обобщения...
  "Вот я тут живу один, в глухой безграничной тайге и мне кажется, что мир вокруг меня необычайно велик и безлюден. Но если сравнить Землю с этим необъятным безбрежным космосом, то наша планета покажется ничтожной песчинкой на фоне этого вечного и бесконечного мира. Можно наверное употребить сравнение и сказать, что Земля подобна песчинке на морском пляже".
  Охотник потрогал замерзающие уши и возвратился в зимовье...
  Уже засыпая, он подумал: "Так жить можно. И впереди ещё много - много непрожитых годов, интересных охот и вообще удач и счастья!".
  
  ...Бурый выжил после тяжёлых ранений, но похудел, отощал и бродил по тайге в поисках пищи. Кедровые орехи в тот год не уродились и потому Бурый не брезговал падалью. Как-то раз, набредя на останки лосихи, погибшей в петле, он обглодал все косточки и объел даже голову: разломав череп, полакомился мозгом и сгрыз даже мягкие части рёбер...
  ... Но в берлогу медведь таким отощавшим не мог и не хотел ложиться, потому что без жира под кожей, который медленно питает его всю зиму, он не мог бы пережить сильных долгих морозов в середине зимы. Вот и бродил хищник по замёрзшей тайге в надежде найти себе достаточно еды, чтобы растолстеть и тогда уже залечь в берлогу...
  Раны его почти заросли, но несколько пробоин на груди ещё чесались и Бурый, пытаясь унять зуд, расчёсывал их до крови когтистыми лапами снова и снова.... Медведь даже выкопал себе берлогу ещё по теплу, но, не очистив себе желудок, не мог ложиться в зимнюю спячку, а чиститься не мог потому, что постоянно боролся с голодом.
  От голода и боли в ранах Бурый был всегда в плохом настроении и иногда ревел пронзительно и свирепо, оповещая окружающую тайгу о том, как ему плохо.
  Так, переходя с места на место в поисках пищи, он постепенно приближался к той таёжной местности, в которой Охотник начал промышлять соболя...
  ... Осенний лес словно съежился от наступивших морозов. Серые тучи громоздились на горизонте непроходимыми завалами и голые озябшие осины выделялись светло - зелёным на фоне темнеющего в излучине реки ельника...
  Вскоре толстые, похожие на рваные подушки облака, подгоняемые ветром, закрыли всё небо и пошёл первый большой снег, упавший уже на замёрзшую землю.
  Снежная метель, начавшись под вечер, со скрипом раскачивала криво ствольные сосны на мысах горных холмов, укутывала непродувемые ельники в снежные одеяния. Здесь, в чаще, спасался от пронзительного, режущего морозом свирепого ветра одинокий медведь...
  Голод и холод заставляли его постоянно двигаться в поисках тепла и пищи. Догнать оленей или лосей он не мог, но и подкрасться к ним тоже было сложно. Заледеневшая высокая трава шумела, шуршала под тяжёлыми лапами, а затаиваться на тропах и ждать, у Бурого уже не хватало терпения.
  Несколько раз он видел мелькающего по лесу чёрного на белом снежном фоне молодого лося, но тот каждый раз, услышав или даже увидев большого зверя, которому трудно было спрятаться в прозрачности белого окружающего пространства, прыжками срывался с места и убегал на много километров от места неожиданной встречи...
  ...От голода и постоянных недосыпов по утрам, когда бывало особенно холодно, Бурый сильно отощал и озлился. Однажды, на берегу большой парящей морозным туманом наледи, медведь натолкнулся на остатки лося, убитого стаей волков.
  Полусьеденная туша зверя почти полностью вмёрзла в наступающую "натекающую" на берега наледь и потому Бурому пришлось выгрызать кусочки мяса, шкуры и костей изо льда. Здесь он задержался на несколько дней и однажды даже вступил в драку с волчьей стаей, проходившей, как обычно, по своему охотничьему маршруту раз в пять - шесть дней. Но медведь в таком состоянии был похож на лесного демона и волки благоразумно отступили, не ввязываясь в большую драку.
  ...И потом, они были сыты, после того, как поймали на переходе молодую оленуху, отставшую от стада. Схватка была короткой и погоня молниеносной. Мяса хватило на несколько дней.
  ... Волки, выстроившись цепью, спускались с водораздельного гребня, когда обезумевшая от страха оленуха, увидев мельканье серых тел между кустами, с треском, ломая молодой ольшаник, вырвалась на просторы залитого крепким скользким льдом болота, но поскользнулась, пытаясь круто свернуть от набегающей на неё сбоку, волчицы. И тут подоспевший молодой волк-переярок вцепился клыками ей в шею, а подскочившие взрослые волки в несколько секунд задушили, убили её...
  ... При встрече с медведем у остатков лося, желудки волков ещё были полны непереваренного мяса и потому они даже и не пытались атаковать Бурого, а трусливо убегали, поджав хвосты. Будь они голодны, ещё неясно было бы, кто выйдет из схватки за лосиные остатки победителем...
  Когда надо стая действовала бесстрашно и слаженно...
  ... Прожив несколько дней около чужой добычи, Бурый вскоре съел всё, включая кожу от большого желудка, и даже обгрыз копыта. И вновь надо было искать новую пищу, а зимняя тайга не была гостеприимна к не залёгшему вовремя в берлогу медведю...
  Начались его последние мучительные шатания по тайге в поисках еды...
  Холода становились всё сильнее, а дни, когда, хотя бы немного светило солнце, становились всё короче. Ночи, казалось, длились бесконечно. Тишина стояла в лесу гробовая. Изредка это ледяное безмолвие прерывалось треском разрывающейся от мороза коры промёрзших до основания древесных стволов и диким волчьим воем с ближнего хребта...
  Жизнь одинокого зверя становилась невыносимой...
  
  ...А соболюшки приготовились к морозам, отрастили легко-пушистый, тёплый, блестяще-коричневый мех и по утрам на солнце восходе покидали тёплые норы-дупла в толстых кедровых корневищах упавших в ветровал, перезрелых, многобхватных стволов, полные сил и энергии...
  Они неутомимо скакали по тайге своей характерной побежкой, ставя задние лапы в промятые передними лапами лунки. Когда была возможность, то вскакивали на поваленные деревья и пробегали по ним какую-то часть своего пути. Ловкие быстрые зверьки ловили мышей, раскапывая их подснежные туннели, гонялись за белками и если повезёт, то догоняли и убивали, прокусывая острыми зубками - шильцами, беличье горлышко...
  Наевшись соболюшки возвращались в дупло и в тепле и безветрии дремали, готовясь к следующим охотам...
  ...Охотник проснулся как всегда задолго до рассвета. Выйдя из зимовья в темноту, он увидел своих собак вылезших навстречу хозяина из своих конур и, потягиваясь, виляющих хвостами. Их мех заиндевел на боках, но чувствовали они себя, несмотря на мороз, здоровыми и сильными...
  Вернувшись в зимовье, человек затопил печь, поставил греться на плиту вчерашнюю кашу и стал собираться в тайгу. Положил в рюкзак сухари и кулёк пельменей, чайную заварку и несколько кусочков сахара. Потом подсев к столу позавтракал кашей, запивая сладким чаем. Остатки вынес собакам и разложил в разные чашки. Собаки почти не жуя проглотили кашу и, облизываясь, подошли к хозяину, поднимая головы, и словно заглядывая ему в глаза...
  Над тайгой поднимался обычный морозно-серый рассвет. Большие деревья, замороженные до сердцевины, стояли не шелохнувшись, словно умерли, и только маленькая синичка, тонко посвистывая, перелетала, греясь, с ветки на ветку в кустах шиповника, торчащего из снега на берегу замёрзшего ручья...
  А в это время соболь - мужичок (так называют соболя - самца в Сибири) вылез из-под большого корневища упавшей сосны, пробежал по стволу, оставляя сдвоенные отпечатки пушистых лёгких лап, и, спрыгнув на бело-синий в рассветных зимних сумерках снег, поскакал галопом по привычному уже маршруту... Вот тёмной стремительный силуэт соболя пересёк свежие следы длиннохвостой пушистой белочки. Остановившись, соболюшка потоптался на месте, определяя направление хода белки. Вдруг, его тонкий слух различил шуршание коготков белки по коре кедра в ближней чаще. Он, словно пружинка, крутнулся на одном месте и помчался на звук...
  Сидящая на толстой ветке в половине ствола белочка, завидев тёмный силуэт соболя на белом снегу, стрелой мелькая в хвое веток, метнулась в вершину. Но соболь уже заметил это мелькание и бросился в погоню. Стремительно, в длинном полёте, белочка, перепрыгивая с дерева на дерево, неслась по воздуху, едва касаясь лапками веток и чешуйки кедровой хвои осыпались на снег, отмечая её путь. Но ещё быстрее мчался соболёк...
  Смертельная погоня закончилась внезапно. Соболь уже почти настиг белку, когда она, промахнулась мимо очередной опоры и, сорвавшись, полетела вниз к основанию соснового ствола.
  Азартный соболь, не раздумывая, прыгнул вслед, мягко приземлился на снег, в несколько прыжков настиг белочку и острыми, как белые гвоздики зубами, в мгновение перервал ей горло...
  Немного успокоившись, соболёк полизал вытекающую из горла ещё тёплой жертвы кровь и принялся поедать, пахнущее кедровыми орешками мясо...
  Насытившись, соболюшка закопал недоеденные останки белочки в снег, проскакав по снегу несколько метров, взобрался на высокую сосну, шурша острыми коготками, вскочил на толстую ветку чуть прошёл от ствола и глянул вниз.
  Солнце к этому времени поднялось над лесом, и белый снег искрился под его яркими лучами миллионами огоньков. Было необычайно светло и красиво в этом зимнем лесу, но заснеженные деревья, словно неживые, стояли не шелохнувшись, и зверёк, как обычно после еды решил отдохнуть соболь...
  Устроившись поудобнее, соболёк растянулся на ветке и задремал, чувствуя приятное успокоение, от удачно начавшегося дня...
  
  ...С утра выставилась сухая морозная погода. Кучум и Саян, весёлым галопом описывая на белом снегу круги и полукружья, с двух сторон от идущего посередине охотника, обследовали тайгу, пропуская сквозь эту сеть поиска большую полосу леса.
  В одном месте, пересекая соболиный след, Кучум вдруг остановился как вкопанный, подобравшись и, словно став выше на ногах, понюхал воздух над недавним следочком.
  После этого лайка на галопе сделала небольшой круг и, определив в какую сторону ушёл соболь, на длинных махах помчалась вперёд, прихватывая запах соболя верховым чутьём. След был утренний и потому собака мчалась, летела напрямик, перепрыгивая кусты и заснеженные валежины...
  ... Соболь проснулся, когда услышал шуршание снега осыпающегося под лапами Кучума на прыжках. Он видел сверху, как собака проскочила у подножия дерева, потом вернулась, подбежала к сосне и поцарапала кору когтями передних лап, встав на задние.
  Соболь, рассердившись на непрошенного гостя, не то фыркнул, не то чихнул и собака, услышав это, тот-час заметила в кроне пушистого зверька и залилась звонким призывным лаем. "... Тяф - тяф - тяф..." - выговаривал Кучум и вскоре к дереву на галопе примчался Саян и тоже включился в сердитое переругивание: "Гав - гав - гав..."
  ...Вскоре из - за деревьев появился охотник. Он торопился, вспотел и потому, подойдя к дереву и увидев притаившегося на ветке соболя, не спешил. Сняв шапку, обтёр вспотевший лоб, поглядывая вверх, в сторону соболюшки. Потом достал дробовой патрон, перезарядил двустволку, загребая снег ногами, отошёл чуть в сторону, и когда ствол сосны прикрыл туловище соболя, стал целиться в едва заметную головку с треугольными ушками и чёрными бусинками блестящих глаз...
  Собаки, заняли позицию напротив охотника, с другой сторону дерева, и размеренно гавкали - то вместе, то порознь. Саян при этом суетился, перебегал с места на место, а Кучум сидел на задних лапах и лаял, уверено и мерно, не отрывая зоркого взгляда от соболюшки...
  ... Грянул выстрел! От удара, с сосновой хвои под дерево посыпалась искрящаяся, лёгкая, снежная кухта, и чёрный соболёк, задевая нижние ветки, упал ватной игрушкой к ногам быстро подбежавшего под дерево Охотника. Собаки тоже бросились к убитому собольку, но после сердитого окрика хозяина, остановились и крутя головами, виляя хвостами, не отрывая быстрых глаз от пушистого зверька, переминались с ноги на ногу.
  Хозяин поднял с земли соболя и показал собакам. "Молодцы собачки! - похвалил он, и собаки ещё веселее завиляли колечками свои пушистых хвостов...
  "Ну, вот и первый соболёк - радовался охотник, разглядывая мех и подув на брюшко, увидел сквозь густые волоски и подпушь, белую мездру...
  - Вылинял, конечно, уже давно - подтвердил он своё же предположение и аккуратно уложил соболька в матерчатый специальный мешочек.
  - Ну, вот и с полем! - поздравил он сам себя вслух. От одиночества и от переполнявших его чувств Охотник, иногда, разговаривал сам с собой, не видя в этом ничего странного. - Это чтобы разговаривать за охотничий сезон не разучиться - посмеивался он, оправдываясь...
  Бросив собакам по сухарику, которые они тут же с хрустом разжевали и проглотили, Охотник, пройдя чуть вперед и выйдя на опушку леса, сориентировался и направился в сторону зимовья.
  Солнце, на ярко синем небе повернуло от зенита вниз на запад и огромные сосны, залитые золотистыми лучами, словно замершие богатыри, вслушивались в искрящуюся зимним снегом морозную тишину леса. Снег лежал повсюду и потому по временам больно было смотреть на его первозданную белизну, сверкающую под ярким солнцем...
  Продравшись сквозь заснеженный ельник, охотник вдруг услышал впереди нервное буханье - лай старшей собаки Кучума. "На зверя лает - вдруг забеспокоился охотник. Он остановился, перезарядил двустволку на пулевые патроны и, широко шагая, поспешил на лай. Вскоре совсем недалеко в ложбинке к буханью Кучума присоединился, басок потоньше. Это залаял Саян.
  Обогнув заросли ольховника, охотник увидел собак. Саян, со вздыбленной на загривке шерстью, бегал с место на место, оглядывался, словно опасаясь засады, и лаял беспорядочно, а Кучум стоял у круглого входа в большую нору и лаял туда, стоя на напружиненных ногах.
  "Берлогу нашёл!" - чуть не вскрикнул охотник. Чело берлоги было на виду. Невольно у охотника задрожали от волнения руки. Он, не торопясь, снял и положил рюкзак на снег, достал из карманов ещё две пули и зажал патроны во рту.
  Потом, осторожно ступая, стараясь не скрипеть снегом, пошёл по дуге, укорачивая с каждым шагом расстояние до входа в берлогу. Теперь он уже не сомневался, что это медвежья нора, но не знал, внутри ли медведь.
  Кучум, заметив хозяина вздыбил шерсть, и, приблизившись к челу, заглянул внутрь, скаля зубы и угрожающе ворча. Потом собака прыгнула внутрь, через несколько секунд выскочила из берлоги и бросилась галопом по кругу, пытаясь привычно найти выходной след...
  Охотник с облегчением вздохнул. "А, где же косолапый?",- нервно посмеиваясь, вопросил он сам себя, и заглянул внутрь берлоги...
  Медвежья нора была пуста. Саян, прядая ушами и приседая от напряжения, приблизился к пустой берлоге и когда хозяин, воспользовавшись моментом, толкнул собаку внутрь берлоги, молодой кобель с испуганным воем вылетел оттуда и, вздыбив шерсть, басом взлаял несколько раз.
  -Не бойся, медведя там уже нет, - успокоил собаку посмеивающийся хозяин.
  -Но тебе надо привыкать к страшному медвежьему запаху, - продолжил он, и Саян виновато завилял хвостом, слыша в голосе хозяина нотки упрёка...
  ...Уже в зимовье, лёжа на нарах и слушая, как в печке потрескивают дрова, Охотник думал о медведе. "Или он ушёл в другую берлогу или его кто-то вспугнул перед залеганием. В любом случае берлога большая, и зверь, наверное, был крупный. Но почему он не залёг в спячку? Что ему помешало?"
  ...В это время Бурый лежал в густом молодом ельнике в нескольких километрах от зимовья и по временам глухо сердито рычал, вспоминая услышанный днём дальний выстрел и лай двух собак. Медведю, голодному, с обмороженными лапами, вдруг вспомнилась металлическая "шкатулка" так приятно пахнущая тухлой рыбой и потом, привиделась фигура человека с ружьём, испускающим из стволов снопы огня и гулкие звуки выстрелов. Шерсть на Буром поднялась дыбом и он визгливо рыкнул, облизывая красным языком, пузырящиеся пеной фиолетовые дёсны и чуть желтоватые у основания длинные клыки...Память о некогда испытанной боли вновь приводила его в неистовую ярость...
  
  ... На следующий день, Охотник решил поставить капканы. Вечером он чинил и вываривал в сосновой хвое металлические капканы и тросики с вертлюгами на конце, правил напильником насторожки, где надо, зачищая поверхности, добиваясь того, чтобы капканы срабатывали от малейшего прикосновения к тарелочкам. Затем закладывал их, на несколько минут в кипящею воду с сосновой хвоей, а потом, доставая палочкой из котелка, сушил и выкладывал на мороз под крышу...
  Собаки в этот вечер как-то непривычно и беспокойно суетились, часто вставали из лёжек, нюхали воздух, и даже отбегали от зимовья, слушая ночную тишину.
  Хозяин был в это время внутри избушки и потому ничего не заметил...
  Утром, как обычно, позавтракав и сложив капканы в полотняный чистый мешок, охотник вышел в тайгу пораньше и, обойдя ближайший мыс невысокого холма, заросшего густым сосняком, свернул в падь и на берегу первого же распадка, приходящего от вершины хребтика, принялся мастерить место для установки капкана.
  Он разгрёб ногами снег до земли и по периметру небольшой окружности натыкал в образовавшийся сугроб сосновых веток. Затем установил капкан и подвесил над тарелочкой насторожки кусочек мяса - глухарятины. Он добыл недавно из-под собак облаянного ими на вершине сосны, угольно-чёрного петуха-глухаря, и не обдирая положил под нары. В оперении глухарь быстро стал пахнуть, что и нужно было охотнику....
  Разрезав на кусочки глухаря, он мясо подвешивал в качестве приманки, а перья разбрасывал по округе. Соболь, увидев перья, постарается найти и самого глухаря и потом, учуяв мясо, должен войти в огороженное ветками пространство и прыгая за приманкой, попал бы на тарелочку насторожки. Капкан сработает и соболёк окажется в капкане...
  И ещё, "оградка" защищала капканы от засыпания насторожек снегом в сильный ветер...
  Назавтра, с ночи ещё, начался ветерок и снежная позёмка. Охотник, проверяя капканы из ближнего, вытащил заледеневшего уже горностая, которого в здешних местах видел впервые. Белая шубка зверька заиндевела на сильном морозном ветру и охотник со вздохом разочарования положил горностая в рюкзак. "Говорят раньше у российских царей были горностаевые мантии, - думал он бредя навстречу сильному ветру, обжигающему морозом лицо. - А сегодня, на что он мне?"
  Сильный ветер заровнял к вечеру все следы на открытых местах и потому Охотник не заметил следов большого медведя в одном месте пересекавшего его вчерашний след. Человек к тому же шёл по тропе, отворачивая и пряча от ветра лицо, и потому редко глядел на землю...
  Собаки же, с утра прихватили свежий след лося и принялись гонять его по округе, изредка взлаивая при виде убегающего зверя. Но ветер выл в вершинах деревьев, раскачивал их и шум в лесу напоминал шум курьерского поезда, через который лай собак не пробивался до слуха человека...
  Кругом, как всегда в метель, снежинки роились белой пеленой и сквозь эту вьюжную занавесь изредка были видны серые силуэты деревьев, запорошенных снегом...
  К вечеру и охотник и собаки очень устали и отправились в зимовье пораньше. Собаки неспешной, усталой рысью бежали впереди хозяина по тропе и при подходе к лесному домику убежали вперёд.
  Хозяин отставал, уже с усилием "грёб" кожаными лёгкими ичигами наметённые снежные сугробы и думал только о том, как, придя в зимовье, растопит печку и повалится на нары для долгожданного отдыха...
  
  ... Бурый искал встречи с ненавистным для него двуногим существом, но был осторожен...
  Злоба на всё живое клокотала внутри измождённого, но ещё сильного тела и хищник проснувшийся в нем, едва удерживал в себе визгливый, яростный рёв.
  ...Он ещё утром, зашёл к тропе ведущей к зимовью с тыла, из чащи, чтобы не давать следов и учуяв свежий запах человека и собак, его помощниц, ощерил желтоватые зубы и острые клыки и сдавленно зарычал.
  Выбрав место между двумя густыми заснеженными ёлками, зверь лёг носом к тропе и навстречу холодному ветру, чутко задремал, изредка, неслышно поднимая голову, прислушивался к вою ветра в вершинах деревьев, приглядываясь, сквозь хвою еловых тонких веточек, на прогал человеческой тропы, ведущей к зимовью...
  Чёрная, мелькающая в снежной круговерти фигура человека показалась неожиданно...
  Перед этим, вздыбив шерсть на загривке, Бурый молча пропустил мимо себя двух собак, не учуявших зверя, лежавшего за ветром. Человек тоже шёл не смотря по сторонам, закрываясь от метели одной рукой в рукавице, а его ноги привычно ступали по знакомым неровностям тропы.
  За спиной болталось незаряженное ружьё. Он, обычно осторожный и предусмотрительный, не перезаряди его после недавнего выстрела по белочке. Да и собаки бежали впереди, а им, Охотник доверял, как себе...
  ...Он думал о своём доме в деревне, о том, как будет весело и приятно после возвращения с охоты, ходить с бутылкой водки по родне в деревне и выпив под крепкую мясную закуску, отвечать на расспросы об охотничьих приключениях. ...Человек в воображении уже видел просторные комнаты в своём доме, ровные деревянные полы укрытые само вязанными цветными дорожками, жену у пылающей жаром печки, детей просящих его в следующий год взять с собой в тайгу...
  А вокруг свистела и гудела вьюга и на отросшей у Охотника бороде и усах, намёрзли от тёплого дыхания льдинки.
  Всё пространство неба и земли было белого цвета и снег сыпал сверху, не переставая и подхваченный ветром, кружился в безумном хороводе природного движения...
  ...Бурого замело, завалило снегом, и когда он с яростным, долго сдерживаемым рёвом, стряхнув с себя снежные сугробы, вскочил на дыбы, вид его был страшен.
  Оскаленная, широко раскрытая клыкастая пасть, высокая лохматая, более двух метров ростом фигура медведя, визгливо-свирепый громогласный рёв на мгновение парализовали человека, так неожиданно возвращённого в реальность дикого мира природы, из своих сладких мечтательных грёз!
  Бурый скакнул вперёд, как тяжёлая лошадь, вставшая на дыбы, ураганом налетел на человека, ударил его когтистой лапой по туловищу. Потом, уже потерявшего сознание, падающего охотника, схватил клыками за плечо, рванул на себя и вырвал плечевую кость из сустава...
  Затем, долго рвал безвольное, бесчувственное тело, вымещая в ярости на человеке свою боль и страдания, за все эти бесконечные дни и ночи замерзания, голода и боли от обмороженной, но не потерявшей ещё жизненной силы плоти...
  Он, Бурый, убил человека за несколько секунд...
  Но ещё долго терзал окровавленное тело, на мгновение отстраняясь, глухо, с ненавистью, ворча, и разбрызгивая из пасти кровавую слюну, а потом вновь, возбуждаемый демоном ненависти и мести, набрасывался на темнеющее на белом изломанное мёртвое тело...
  Прибежали собаки, загавкали, заголосили, пытаясь отогнать остервеневшего хищника от хозяина, но медведь, бросался на них, норовя схватить, и собаки отскакивали на почтительное расстояние и безостановочно лаяли...
  Кучум, изловчившись, прыгнул на Бурого и вцепившись в загривок, с яростными воплями рвал изворачивающегося и пытающегося достать собаку лапами, медведя...
  Чтобы сбросить собаку, Бурый, встряхнулся всем телом, встал на передние лапы и достал, куснул Кучума сбоку, прокусив ему низ живота...
  Через мгновение, наконец, - то, Бурый, дотянувшись, схватил когтистой лапой, пораненную, повисшую на нём собаку, и ударил другой. Кучум, отброшенный мощным ударом, с воем, отлетел в сторону.
  С трудом поднявшись, подволакивая сломанную лапу, повизгивая от боли, собака похромала в сторону зимовья...
  Напуганный всем происходящим Саян перебегал с места на место, поодаль, напружинившись и вздыбив шерсть, не решаясь, напасть на разъяренного хищника, безостановочно лаял. Бурый погнался за Кучумом и тот, как мог уворачивался, убежал вперед, к "дому", к зимовью.
  А на тропе осталось распростёртое окровавленное тело Охотника, с неестественно заломленными руками и изогнутыми в разные стороны ногами, а стволы отброшенного медведем ружья торчали из сугроба неподалёку ... ...Трагическая картинка: черная неподвижная фигура убитого зверем человека, на белом снегу, в круговерти не перестающей метели...
  Медведь гнался за собаками до зимовья, а потом, учуяв запах тёплого жилья и еды вышиб, вырвал дверь и принялся поедать всё съестное, что было припасено охотником на длинный охотничий сезон...
  Вломившись в зимовье, медведь, встав на дыбы, смёл мешки с крупами и мукой, с полок под потолком, на пол и стал пожирать всё без разбору, разорвав и рассыпав содержимое мешков и кульков по полу. Потом, выскочив из зимовья, он нашарил, под крышей, мешок с пельменями и чавкая съел их. Затем выудив длинной лапой оттуда же, из под крыши куски мороженой лосятины съел и часть мяса...
  И только набив брюхо, медведь немного успокоился, вновь забрался в зимовье, и впервые за всю зиму, устроившись в тепле, сытый и довольный кровавой местью этому двуногому существу, задремал, вздрагивая и рыкая во сне, переживая, уже в воображении, схватку с ненавистным человеком и его собаками...
  ... Саян и раненный Кучум, оторвавшись от Бурого, сделав большой круг по тайге возвратились к мёртвому хозяину и увидев, что он неподвижен и уже остывает, завыли подняв головы к равнодушному, невидимому среди белых, снежных вихрей, небу. Они долго ещё ждали и надеялись, что хозяин очнётся и вновь как обычно поведёт их в зимовье...
  Ночью метель постепенно затихла, и ударил, как обычно бывает после снега, сильный мороз...
  Пролежав рядом с телом хозяина, уже закоченевшего и полузанесённого снегом, всю ночь, Саян утром, вдруг обнаружил, что раненный медведем Кучум тоже умер, ночью, в последнем усилии подполз к хозяину и, положив голову к нему на грудь, затих.
  Осиротевший Саян, терзаемый одиночеством, страхом, голодом и морозом, уже при свете дня поднялся из лёжки, завыл скорбно и безнадежно, прощаясь с хозяином и Кучумом, а потом мерной рысью, огибая лесом страшное теперь зимовье, с заснувшим в нём медведем, побежал вдоль реки вниз по течению. Вскоре он нашёл засыпанную снегом конную тропу, и по ней, уже никуда не сворачивая, затрусил в сторону деревни...
  Тайга стояла вокруг притихшая, скованная морозом и только изредка с треском рвалась натянутая от холода на деревьях кора, и, шурша, осыпался подмороженный тяжёлый кристаллический снег, с еловых лап, прижимающихся к стволу поближе, словно сохраняя последнее тепло, в заледеневших деревьях...
  
  
  Саян вернулся в деревню на третий день. По пути он ночевал у знакомого зимовья и чтобы утолить голод пытался ловить мышей, что ему не очень удавалось. И всё - таки несколько пойманных маленьких мышек помогли ему преодолеть эти длинные тоскливые километры возвращения и спасали от изнуряющего голода...
  Жена охотника увидев отощавшего Саяна , всплеснула руками и тут же заплакала. Саян, виляя хвостом, ластился к хозяйке, а потом вдруг начал выть, словно пытаясь рассказать ей что - то печальное, произошедшее в его жизни...
  Встревоженная женщина, накинув платок на голову, пошла к младшему брату своего мужа, который работал учителем в начальной деревенской школе. Рассказывая о том, какой Саян вернулся тощий и испуганный, она всплакнула вновь, а брат Охотника пошёл в поссовет и рассказал всё секретарю деревенского совета.
  Уже вечером в школе собрались молодые и старые охотники и услышав его рассказ, засобирались в тайгу, спасать старшего брата учителя - Охотника. Многие предполагали, что Охотник, или замёрз, где-то провалившись в воду, или медведь напал.
  Последнее предположение считалось наиболее достоверным, потому что и Кучум тоже в деревню не возвратился...
  Выехали на колёсном вездеходе, который на время попросили в лесничестве. Взяли с собой медвежатницу, лайку - Пестрю. Это был крупный кобель с многочисленными шрамами на седеющей морде - следы собачьих драк во время течки деревенских собак. Он был первый и самый свирепый драчун и даже задушил несколько молодых кобелей, рискнувших вступить с ним в драку...
  Но вся деревня знала, что Пестря на берложьей охоте, ничего не боялся и свирепо лаял на медведя буквально нос к носу уткнувшись в чело. Хозяин этой лайки рассказывал, что между носом медведя и носом Пестри в какой-то момент было не больше спичечного коробка.
  Эту историю знала теперь вся деревня и Пестря был всеобщим любимцем и гордостью деревенских детей и молодых охотников...
  Расстояние до зимовья охотника преодолели за один день и уже в сумерках подъехали к занесённой снегом избушке. Издали увидев, что двери зимовья открыты настежь и кругом царит разгром охотники, держа Пестрю на поводке, высадились из вездехода и когда увидели, что шерсть на загривке кобеля встала дыбом и он глухо заворчал нюхая воздух, поводя головой то влево то вправо, и неотрывно глядя в сторону зимовья, поняли, что медведь засел в зимовье. Такие случаи и до того бывали на охоте...
  Шепотом посоветовались и младший брат погибшего - Учитель, известный на всю округу медвежатник, спустил собаку с поводка. Пестря, взяв с места в карьер, понёсся к зимовью и вскочил внутрь, откуда раздалось его яростный лай и вскоре, взревел рассерженный, разбуженный медведь.
  Охотники, подбежав к домику, встали полукругом, приготовив карабины, ожидая появления медведя. Было уже полутемно, и охотники, которых было четверо, нервничали. "Уйти может - тихо предположил один из них, самый молодой, но Учитель промолчал и с напряжением ждал продолжения.
  В зимовье начались громкий шум и возня. Лай Пестри превратился в какие то яростные вопли и наконец, из домика вывалился Бурый и следом, вцепившийся в него Пестря...
  "Стрелять осторожно! - уже не таясь, выкрикнул Учитель, и сам выстрелил, целя в грудь громадного, рассвирепевшего от нападения собаки, медведя. Затрещали выстрелы. Бурый поднялся на дыбы, хотел броситься на ближнего охотника, который был от него метров в десяти, но Пестря, вцепился ему в заднюю лапу и медведю пришлось отмахиваться, отгонять смелого пса. Всё вновь завертелось, закрутилось вокруг...
  Грохот выстрелов смешался с рявканьем злого медведя и лаем Пестри. Охотники уже каждый выстрел раз по пять, по шесть, но Бурый по прежнему был на ногах и то вскидывался на дыбы, пытаясь атаковать людей, то вновь, на четырёх лапах старался догнать уворачивающегося, ускользающего от когтей разъяренного медведя, Пестрю...
  Наконец заметив, что зверь начал двигаться как - то неуверенно и неловко, учитель с карабином на изготовку подскочил к Бурому на несколько шагов и когда тот всплыл очередной раз на дыбы, вскинув винтовку, дважды выстрелил в голову медведя...
  И Бурый, словно сонный, повернулся вокруг своей оси, опадая громадным телом вниз и упал наконец на белый снег, забрызганный кровью и клочками шерсти. Люди ещё долго не решались прикоснуться к медведю, а осатаневший от злости Пестря вцепился в заднюю лапу и пытался вырвать кусок мяса из неподвижного, умершего уже Бурого...
  Наконец Учитель по дуге подошел к лежащему телу и держа карабин наизготовку, тронул тело мёртвого медведя кончиком сапога... Медведь - шатун был мёртв...
  И уже после, подошли остальные охотники, возбуждённо и невнятно обмениваясь впечатлениями. "Я стрелил первый раз и думал попал...""А я выцелил в голову и только хотел нажать на курок, а он как броситься на Пестрю..."
  Только Учитель молчал и думал про себя, что брата, наверное, этот медведь заломал, и от этого на душе становилось тоскливо и хотелось яростно двигаться, и стрелять раз за разом в безжизненное, неподвижно распластанное, громадное тело зверя...
  
  ... Темнота незаметно спустилась на тайгу и люди разведя большой костёр, стали обдирать, ещё тёплого медведя...
  Работа была трудной, но опытный медвежатник, с помощью своих спутников делал это быстро и сосредоточенно, думая при этом тяжёлую думу, представляя себе последние мгновения в жизни своего горячо любимого, старшего брата...
  Он вспомнил, как его, ещё совсем мальчишку, брат брал с собой на глухариный ток, и у ночного костра прикрывал его своем ватником...
  Тогда, с братом, он добыл первого, такого запомнившегося, глухаря - петуха... Он иногда рассказывал, что этот успех, на первой охоте, впоследствии, возбудил в нём интерес к тайге, и природе, вообще...
  С той поры его заинтересовала биология и география. Первая, оттого, что помогала ему больше узнать о жизни животных, а вторая, из вспыхнувшей страсти к походам и путешествиям....
  Уходя в армию, уже закончив, биофак университета, он думал, что никогда не вёрнётся в родную деревню...
  И действительно. После службы, он уехал в Карелию, в другой конец большого Союза. Потом жил несколько лет в Крыму, потом перебрался в Москву и уже оттуда вновь вернулся простым школьным учителем в родную деревню...
  Где бы он ни жил, чем бы он ни занимался, ему постоянно снились просторы тайги, и не хватало ощущения спокойной уверенности в себе, что и делает нас по настоящему свободными, даже в неволе.
  Везде он чувствовал себя гостем и вспоминал о родной деревне, как о своём единственном доме, где он был хозяином. Женившись на москвичке, он через некоторое время понял, что жизнь вместе, с избалованной и стремящейся к известности и славе женщиной делает его не только несчастным, но и несвободным, не даёт жить осмысленно и просто.
  Начались семейные ссоры, перераставшие в безобразные скандалы, с битьём посуды и истерическими слезами...
  И вот, наконец, он осознал - счастье человеческое таится там, где и когда, нам было жить вольно и свободно, и потому, в конце концов, вернулся в Сибирь, в свой медвежий таёжный угол, и став учителем в местной школе, всё свободное время проводил в тайге. И очень часто водил в таёжные походы своих учеников...
  Может быть, благодаря такому Учителю, многие юноши и даже девушки в их деревне, уезжая в город и выучившись, возвращались домой, женились, заводили детей и были рады в последствии такому выбору, часто приглашая его, Учителя в качестве крёстного отца...
  А всё началось, как сейчас казалось Учителю, с того дня, когда старший брат - Охотник взял его с собой в лес с ночёвкой на высоком берегу, таёжной реки...
  
  ...Закончив свежевать зверя, немного прибрав в зимовье, растопили там печь и приставив оторванную медведем дверь ко входу, стали устраиваться на ночлег, подогнав поближе к избушке вездеход...
  Медведь, перед тем как его неожиданно разбудил Пестря, дремал лёжа на нарах, соорудив себе из веточек и засохшей травы затащенным им в зимовье, подобие гнезда. В домике до сих пор остался крепкий запах дикого зверя...
  При свете керосинки осмотрели Пестрю. Он был в нескольких местах в крови, но это была медвежья кровь. Собака немного хромала на переднюю правую лапу, но скорее всего это был ушиб - как определил, ощупав собаку, Учитель. Он в деревне был и за ветеринара тоже.
  Все охотники старались прикоснуться, погладить собаку и угощали его кусочками медвежатины, которую Пестря, брезгливо сморщив нос некоторое время держал в зубах а потом бросал на снег...
  Когда осмотрели медвежью тушу, то оказалось, что он весь был изранен, и даже непонятно было, как он двигался. Шея была прострелена в нескольких местах, и в туловище было не менее десяти ранений. Но так силён и огромен был этот медведь, что убить его смогли только те пули, что попали в голову после выстрелов Учителя...
  Когда перед ужином выпили по первой, Учитель вдруг сказал:
  -Завтра утром начнём искать тело брата - И все замолчали, представляя себе его состояние. Каждый из них понимал, что Охотника, скорее, всего, нет уже в живых...
  Утром поднялись затемно, мрачные и молчаливые. За завтраком выпили по рюмочке, негласно поминая погибшего Охотника и уже потом засобирались на поиски...
  Договорились, что разойдутся в разные стороны и если найдут тело или то, что от него осталось, то дважды выстрелят в воздух. Пестрю закрыли в вездеходе и он жалобно скулил и подвывал, просясь на воздух...
  Учитель ушёл в тайгу раньше всех, и не успел ещё последний охотник отойти от зимовья, как раздался его совсем близкий двойной выстрел...
  Когда подошли к тому месту, где медведь заломал Охотника, Учитель копал снег в нескольких метрах от тропы, добывая из снега остатки разорванного и замерзшего уже человеческого тела...
  У дерева стояло прислоненное к стволу, ружьё Охотника, найденное здесь же Учителем...
  Медведь, несколько раз за это время, приходил к убитому им охотнику и,фыркая, выкапывал тело и сьел его больше чем наполовину, оставив нетронутой только голову и обглоданные кости ног...
  После того, как он насыщался, зверь стаскивал окровавленные остатки в кучу и заваливал ветками и снегом...
  По этому снежному бугру и по пятнам крови на белом, Учитель и обнаружил эту снежную могилу, в которой покоился его любимый старший брат...
  Так закончилась трагическая история противостояния человека и медведя, в которой Охотнику пришлось отвечать за грехи других, и в которой убийца человека, медведь Бурый, был наказан согласно человеческим законам...
  
  
   2005 год. Лондон. Владимир Кабаков
  
  
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
  Писать на почту: [email protected] или info@russian-albion
  
  
  
  
  
  
   Хамар - Дабан
  
  ...Договорились ехать на Байкал в воскресенье.
   Утром, после тяжёлого "званого" ужина у старшего брата, проснулся в пять часов. Поворочался, послушал, как там на улице? Тишину рассвета нарушили знакомые звуки - кто - то не стесняясь, громыхал крышкой мусорного бака и хрипло матерился... Подумалось, что это бомжи, проснулись пораньше, где-нибудь в тайном подвальчике, и вышли страдая от перманентного похмелья, на поиски съестного. То, что они ищут пищу в мусорных баках, здесь теперь, никого не смущает. Привыкли и обыватели, привыкли и сами бездомные.
  ... Сегодня, деятельное сострадание совсем не в ходу россиян и потому, все уже притерпелись к "отверженным", живущим бок о бок с "нормальными" людьми. Однако, как можно назвать нормальным человека, который не только не замечает нищеты и горя окружающих, но и находит им умственное оправдание?..
  ... Чтобы избавиться от назойливых звуков со двора, включил телевизор, и пошёл на кухню, ставить чайник - заснуть уже не удастся. "Да и опоздать боюсь - договорились встретиться с Колей, в семь часов утра, на остановке трамвая, почти в центре города...
   Коля - мой старинный знакомый, пообещавший отвезти меня на несколько дней, на Байкал, в свой домик, в одном из прибрежных садоводств...
   Чайник закипел...
  Я заварил чай и не спеша, смакуя, выпил, горячий обжигающе - бодрящий напиток. Настроение немного поднялось.
  С полчаса, я смотрел какой - то бессмысленный американский боевик, в котором жертвы, убегали от злодеев, то на авто, то на крыше вагона электрички, и в конце концов, злодеи все случайно погибли, а "жертва" осталась одиноким победителем.
   "Какое это отношение имеет к жизни в России?"- думал я, выключая "ящик",
  - В нашей жизни всё намного прозаичней и потому, неразрешимо трагичней. Нет ни явных злодеев, ни очевидных жертв. Всё происходит неотвратимо и потому, очень не спеша. Те же бомжи за окнами, ведь родились под крышей, и может быть имели хороших родителей... Нормальных - поправил я сам себя...
  - И вот жизнь проходит, и выхода из ситуации уже не видно, и не потому, что нет благотворителей или государственной поддержки, а ещё и потому, что эти бомжи, уже согласились с такой судьбой и другой себе не представляют".
  ... Попрощавшись с матерью, которая из-за возраста тоже, привычно, не спит по утрам, я вышел на полутемную улицу и тут же заметил, подошедшую к остановке автобуса, маршрутку. Подбежав к микроавтобусу, я спросил, идёт ли до рынка, и получив утвердительный ответ, сел на боковое сиденье, поплотнее запахнувшись курткой и поставив на колени свой рюкзак.
  По пути, на одной из остановок, подсели две китаянки в куртках с искусственным покрытием и громко заговорили по-китайски. Я уже вошёл в курс местной жизни и понял, что они едут на рынок, в Шанхайку, где наверное зарабатываю русские деньги, торгуя в одном из бесчисленных киосков, может быть дешёвой китайской бижутерией, а может быть теми же куртками, из искусственного меха и с искусственным покрытием.
  Внедрение китайцев в городскую торговлю, началось лет пятнадцать назад, в самые страшные и нищенские девяностые. Сейчас, Шанхайка тоже выглядит отвратительно, грязно и дёшево, но вот китайцы приспособились и приезжая на несколько месяцев, остаются годами и уезжают в Китай "разбогатевшими", конечно, по китайским меркам.
   Русских торговцев, они не любят и презирают, а по этим торговцам или торговкам, судят обо всех русских. И видимо они правы - такого нравственного падения и духовной деградации, в России наверное никогда не было.
  Жизнь сегодняшнего русского торговца, безнравственна и атеистична. Кроме культа денег и халявной зарплаты в головах и в душах этих нравственно изуродованных людей, кажется ничего нет больше - только инстинкт выживания. И самое печальное, что и винить то некого. Вначале строили социализм - некую модель подлинно христианского общества - не получилось. Теперь вот строим бандитский капитализм, который и сделал миллионы людей жертвами товарно - денежных отношений...
   Доехав до рынка, вышел в предрассветную холодную муть начинающегося утра и пересев в пустой, громыхающий по рельсам, старый, грязный трамвай, доехал до остановки Богоявленская Церковь. Мы с Колей договорились встретиться здесь, на остановке.
   Церковь стояла напротив, на невысоком холме и на фоне облачного неба, светилась синеватыми луковками куполов. Я невольно и привычно перекрестился. Церковь была старая, но её подновили и верующие православные со всей округи, ходят сюда на службы, и особенно по воскресеньям и престольным праздникам. Чаще это старушки, худенькие, сгорбленные, в шерстяных платочках на седеньких головках...
   Мне вспомнилась бабушка, мать отца, у которой я в детстве, гостил в деревне. Она в церковь не ходила, за её неимением в деревне, по тем атеистическим временам, но когда зевала, то крестила морщинистые губки. Позже я узнал, что это делается автоматически, чтобы "бес" в рот не залетел...
   Наконец появился заспанный усталый Коля, поздоровался и тут же мы сели в громыхающий на стыках, трамвай идущий на вокзал. На остановках, в трамвай всё чаще садились люди, проснувшиеся в выходные пораньше и спешащие по делам, хотя внутри было не больше десятка пассажиров...
  Но, когда мы вышли на кольце, у вокзала, кругом уже было почти светло и вовсю суетились озабоченные неприветливо - хмурые люди.
   Пока ждали маршрутку, поёживаясь от утреннего холода, Коля сбегал в газетный киоск и купил "Русский Ньюсуик". Он был известным в городе социологом и преподавал в университете.
   Наконец, из диспетчерской появился распаренный, розоволицый водитель маршрутки, мы влезли в тесный, промёрзший за ночь микроавтобус и поехали. Коля с интересом просматривал журнал, с фотографиями из американской жизни, а я смотрел по сторонам, вспоминая знакомые места. Ведь я, когда - то, почти тридцать лет прожил в этом городе...
   На переднем сиденье маршрутки, устроился какой - то, не протрезвевший ещё с вечера, человек, и постоянно комментировал увиденное, заплетающимся языком. Когда въехали в предгорья Байкальского таёжного хребта, он запросился в туалет, оформив свою просьбу простонародными словами.
  Маршрутка остановилась, мы на несколько минут вылезли, постояли кучками неподалёку, а часть пассажиров сбегала в кустики и возвратилась через минуту...
  После остановки в маршрутке вновь стало прохладно и я шевелил пальцами ног в башмаках, стараясь восстановить кровообращение.
   Наконец, маршрутка перевалила самую высокую точку хребта и покатила вниз, к Байкалу.
  ...Через время, перед нами и под нами, открылась гигантская чаша, наполненная стального цвета, водой. Эта, природой созданная громадная чаша, протянулась справа налево, всё расширяясь к востоку и уходила далеко за горизонт.
  Вскоре, мы, спустившись по серпантину, дороги, увидели впереди, плоскую болотину с зеркалами озеринок, окружённых зарослями высохшего, чахлого камыша.
  Я присматривался к этому серому безрадостному пейзажу и вспоминал, что первый раз побывал здесь лет сорок назад. И тогда, всё окружающее не производило такого грустного впечатления.
   "Осень... - оправдывал я произошедшие перемены, не то в ландшафте, не то в моём сознании. - Жизнь конечно стала много злее и грязно - безнадёжней, но это наверное потому, что и сам я "поизносился" за эти десятилетия...
  Въехали в Слюдянку, и по выщербленному асфальту грязной улицы, приблизились к железнодорожному вокзалу. Когда маршрутка остановилась, то Коля скомандовал: - Быстрей, пересаживаемся на другую - и мы, заспешили, всматриваясь в названия маршрутов на машинах, вскоре нашли нужную и влезли внутрь. Здесь, все привыкли к тесноте и потому, потеснились ещё немного, пустили нас на сиденье. К окончанию посадки, кто - то, привычно остался стоять на ногах, в проходе...
  Шоссе из Слюдянки до Улан - Уде, петляло по берегу озера, и я с любопытством вглядывался в окрестные лесистые холмы и новые дачные посёлки, на обочинах - то справа, то слева. Домики здесь строили, такие же, как двадцать лет назад, да и участки были тоже соток по шесть - десять...
   Природа, вокруг, наглядно демонстрировала присутствие человека - то небольшая свалка мусора, а то чахлые, жиденькие берёзовые колки, на обочинах - видно было, что леса здесь вырубили совсем недавно...
   На подъезде к Мангутаю, Коля задвигался, всматриваясь в запотевшие оконца, и в какой - то момент попросил водителя: - Остановитесь здесь, пожалуйста!
  Расплатившись, мы вышли на свежий воздух и, когда, маршрутка газанув, скрылась за поворотом, то на нас, обрушилась изначальная природная тишина, а в глаза бросились масштабы холмов и горок вокруг.
  Напротив нас, на другой стороне речки, которую мы не видели (она бежала под обрывом, впереди), но слышали её мерный рокот, к небу поднимался крутой склон, покрытый смешанным лесом, где на фоне густых зарослей, золотистых, не сбросивших ещё листву берёзок, местами росли зелёно - хвойные стройные сосны.
  На склоне, ближе к гребню, виднелась высоковольтная просека, на которой, далеко друг от друга, стояли металлические "деревца - опоры", линии электропередачи, соединённые тонкими паутинками проводов.
  Перейдя шоссе, мы свернули по асфальтовому отвороту направо и вскоре подошли к воротам садоводства, в котором, несколько лет назад, Коля со своими приятелями французами, в складчину, купили маленький домик, и участок земли в шесть соток величиной. Первые годы, после покупки дачи, жили здесь часто и подолгу и русские и французы. Но потом всё это приелось, дети выросли и домик стоял пустым большую часть года...
  Пройдя по садоводству метром сто, мы ещё раз свернули, прошли на участок через дырку в проволочном заграждении и пройдя мимо недавно поставленного брусового сруба, с новой шиферной крышей, но ещё без оконниц и стёкол, подошли к приземистому, деревянному домику, с дощатым настилом, перед входом, Коля нашёл ключ, как всегда в таких домиках, спрятанный под дощечкой, где - то сбоку от входа, открыл двери и ввёл меня внутрь. Домик состоял из прихожей - коридора и комнатки, а между, стояла большая, кирпичная, беленая печка.
   Я охал и ахал, переполняемый ностальгическими чувствами, вспоминал своё житьё в таком же домике на БАМе, в глухой тайге, а Коля, доставал из потайных мест, кастрюли и сковородки, показал откуда надо носить воду, и даже провёл меня в чуланчик, где стояла запылённая книжная полка, с подшивками старых журналов, вырезками из них и несолькими десятками книг...
   Позже, мы решили, пока светло, сходить погулять по окрестностям, а уже после сварить ужин и хорошо поесть...
  ... Выйдя из садоводства, мы пересекли шоссе и свернув по глинистой грунтовой дороге направо, спустились к речке, которая рокотала, неглубоким течением по каменистому дну, с вросшими полукруглыми гранитными валунами, посередине. Заросшая травой дорога, петляла по березовым перелескам, не уходя далеко от речки.
  В лесу пахло осенними, подсыхающими, уже подмороженными травами и рябиной, которая местами росла рядом с дорогой, привлекая внимание ярко - красными гроздьями созревших ягод...
   Я задышал глубоко и ритмично и стал гадать, какие звери водятся в здешних лесах.
  " Наверное и медведи есть - думал я вглядываясь в следы на дороге. - Но олени и косули уже точно здесь бывают. Хотя дорога, находилась недалеко от тракта и потому, звери наверное близко к машинным "тропам" не подходят..."
  Вскоре запахло дымом костра и мы вышли на небольшую полянку, на которой стояла машина - внедорожник, и рядом, у костра сидели несколько человек и жарили на прутиках мясные шашлыки. Сидящие у костра, вдруг признали Колю и обрадовались, и выяснилось, что они приехали посидеть у костра из города, и возвращаются туда вечером. Это было удобно для Коли и он, тут же договорился, что поедет вместе с ними домой, в город...
   Пройдя ещё немного вперёд, мы глянули на часы и потом, развернулись и возвратились в садоводство, опять мимо отдыхающей кампании.
  Тут, Коля, решил показать мне берег Байкала и мы прошли дальше и мимо забора, по тропинке, идущей через заросшие камышом низины и железнодорожные пути, к озеру.
  Выйдя к Байкалу, на гравийную отмель, застроенную какими - то нелепыми времянками для хранения лодок и моторов, подошли к неприветливой, холодному даже на вид, большому водному пространству, и я, традиционно помыл ледяной водой лицо и руки. Можно сказать "окрестился" и "омывшись", почти инстинктивно, избавился от грехов городской суеты и бессмыслицы...
  ... Вид на противоположный гористый коричнево - серый берег, поросший "линяющей" осенней тайгой, открывался необыкновенно широкий и мрачноватый.
  Линия горизонта, там, на другой стороне озера, в сорока километрах от нас, продолжалось ломаной линией горных вершин, соединенных чуть просматриваемым гребнем-хребтом.
  Далеко и правее, угадывалось расширение водных пространств Байкала и виднелась небольшая выемка в линии горизонта, на месте, где из озера вытекала "красавица" Ангара и где расположен старинный порт Байкал, существовавший, наверное, ещё во времена протопопа Аввакуума - он побывал здесь в годы ссылки, сразу после разгрома патриархом Никоном, мятежных "старообрядцев"...
  День был пасмурный, с ветерком и потому, озеро "насупилось" и неприветливо молчало, додумывая свои тревожные думы о приближающейся, снежной и студёной зиме.
  Под мерный плеск воды набегающей под порывистым, холодным ветром на мелкую, словно сеенную гальку берега, поговорили о прошлом и будущем этих мест.
  Байал - это сокровищница, или иначе. - жемчужина Сибири, уникальное природное образование, в котором вот уже много миллионов лет, храниться для будущего человечества, почти пятая часть всей пресной воды мира. Уровень озера, возвышается на четыреста метров над уровнем мирового океана, а глубина Байкала достигает более полутора километров.
  ... Я помню, своё давнее путешествие на теплоходе "Комсомолец", которрго уже давно "нет в живых"
  Тогда, мы, почти пять дней путешествовали по этому озеру-морю и я, познакомился со многими интересными людьми.
  Были тогда, и разговоры о будущем Байкала, в том числе с доктором географических наук, из Москвы, который со страстью рассказывал о бесценных качествах сибирского озера, как объекта туризма и вместилища уникально чистой, пресной воды, вскоре - по его словам - должного превратиться в материальное богатство, дающее владельцу большие экономические преимущества. Например такие, какими обладают собственники, допустим, больших запасов нефти или газа. О будущем туризме на Байкале он тоже говорил с придыханием...
   С той поры прошло более тридцати лет и предсказания того географа начинают сбываться. Однако, по- прежнему и богатства Байкала и его уникальные географически - туристические свойства не раскрыты, даже наполовину.
  По южному берегу, есть только одна, более или менее приемлемая для автомашин дорога, а северные склоны, начиная от Листвянки, имеют только конные тропы. Да и те прерываются в местах подхода к воде скал, подпирающих Байкальский хребет...
  Я и сам, когда-то, путешествовал по диким места северного побережья и не представляю, когда и как, там можно будет построить дорогу, по которой туристы смогли бы добираться до истоков Лены, или кататься на лыжах, где-нибудь в окрестностях Мыса Покойники...
  Пока я обдумывал свои давние воспоминания, Коля рассказывал мне об истории своей дачи и мы не спешно шли вдоль берега озера, покрытого намытой водой галькой и по низинам, заросшего тальником. Ветер свистел в голых тонких ветках, мрачные тучи медленно ползли по небу... Кругом было грязно, не ухоженно и бесприютно, и с трудом верилось, что когда-нибудь всё может измениться в лучшую сторону. Природа, словно копировала разочарование и равнодушие царящее ныне в умах и в сердцах российских людей...
  Пройдя чуть дальше, по берегу, вышли на полотно железной дороги, прижавшуюся в одном месте вплотную к скалам. От озера, её отделяло пространство метров в двадцать шириной, залитого бетоном берега, о который с лёгким стуком ударялись невысокие, сине - зелёные волны, поднятые пронизывающим ветром с воды.
  ... Возвратившись в домик, растопили печку, и приготовили на электроплитке, обед: заварили китайскую, жиденькую вермишель с острыми приправами, и на второе, пожарили кружочки колбасы с луком. Скромный ужин, запили горячим чаем.
  Коля рассказывал о здешних жителях и соседях, говорил, что соседка, из дома напротив, активная женщина, общественница, стала его "врагом", после того, как они с французами, спилили кедр, стоявший за забором и мешавший электрическому проводу, подвешенному на столбах.
  Такая забота об отдельном дереве, выглядит весьма трогательно, но немного фальшиво, в окружении безбрежной тайги, покрывающей на многие тысячи километров сибирские просторы. Я уже видел участки в тайге, где лесорубы-"браконьеры", не боясь наказания, выпиливали самый отборный лес, и вывозили его пиратскими способами, продавая за большие деньги заграницу...
  Пока ели и пили чай, сумерки вечера, словно подкравшись со стороны неприветливых гор, залили окрестности "чернильной" темнотой, и включив электричество, мы ненадёжно отгородились от постороннего, такого насторожённого и безрадостного мира.
  В это время, в дом вошёл Колин приятель, хозяин внедорожника, заехавший за ним после таёжного пикника, и мой друг, быстро собравшись, крепко пожал мне руку, многозначительно пристально поглядел в глаза, дескать держись, и ушёл - а я остался один, на всю неделю...
  В доме уже стало по настоящему тепло, и раздевшись, оставшись в лёгкой футболке, я подсел к остывающему боку печки и расслабившись, стал читать историю жизни и взглядов Блаженного Августина. Эту книгу, я купил в городе, в надежде прочитать её со вниманием и в сосредоточенном одиночестве...
  В соседнем дворе, по временам взлаивала собака, и в ответ, оттуда же, изредка доносилось повизгивание голодного щенка. Я невольно прислушивался ко всему, что происходило за стенами, привыкая к одиночеству...
   На минуту выйдя во двор, я включил электрическую лампу, висящую над крыльцом, отчего тьма вокруг, вне электрического света, стал ещё гуще и непроглядней.
  Постояв неподвижно, вдыхая и выдыхая прохладный осенний воздух, наполненный горьковатым ароматом палой, подмороженной листвы, настороженно послушал тишину ночи, вернулся в дом и расстелив постель, залез под одеяло, предварительно, погасив свет внутри домика...
  На новом месте , я всегда бываю инстинктивно осторожен и напряжён - опыт одиноких таёжных походов и поездок, остался во мне на всю жизнь...
  ... В полудрёме, из глубин памяти, пришли далёкие воспоминания, о тех временах, когда я семнадцатилетним пареньком, жил около полугода, неподалёку от этого места, чуть дальше на восток по берегу Байкала, на станции Танхой.
  Тогда, я, в трудный юношеский период своей жизни, по знакомству, через друзей отца, устроился на строительство линии электропередач, тянувшейся вдоль озёрного берега, в сторону Улан - Удэ и Читы.
  ... Жили там и тогда, вдвоём с приятелем, на квартире, у бывшего танкиста, в сельском доме, где на окнах стояли герани, а наша половина, от хозяйской, была отделена дощатой перегородкой...
   Ещё, очень явственно вспомнилась история первой мимолетной влюблённости в женщину, которая была старше меня на пятнадцать лет и которая жила в станционном бараке с маленьким ребёнком и ворчливой старухой-матерью. Тогда ведь все люди старше сорока были для меня пожилыми людьми...
  ... Работали в тайге, уезжая из посёлка на машине, с раннего утра, до тёмного вечера. Но бывали ведь и воскресенья, в которые, я, лёжа на своей раскладушке читал книги, или шёл обедать в станционный буфет, где готовили замечательные фирменные борщи и котлеты с подливкой и на гарнир предлагали картофельное пюре.
  Однажды возвращаясь из буфета, уже после обеда, я увидел во дворе одного из домов, молодую, привлекательную женщину, которая неумело рубила дрова... Не раздумывая, перескочив низкую ограду и подойдя, я напросился помогать ей. Нарубив кучу дров, я пошёл домой, но в следующее воскресенье, снова застал её за этим занятием и снова помог ей.
  Естественно, за работой познакомились, и она оказалась, симпатичной и весёлой вдовой, с ребёнком - дочкой лет четырёх. Жила они с матерью, в бараке, в железнодорожных квартирах, и работала кассиром в билетных кассах железной дороги...
  Была весна и чистые синие, искрящиеся холодным снегом, солнечные дни, сменялись длинными сумерками, когда оттаявшие за день лужи, начинали покрываться ледовой прозрачной плёнкой...
  Мне было семнадцать лет и я был невинен, как ягнёнок и женщины для меня были существами другой биологической породы...
  ... Мы стали, встречаться и моя знакомая, отбиваясь от моих объятий, хихикала, краснела, оглядывалась и пугала меня своей матерью. Я же, понимал её смущение, как простое кокетство и безнадежно настаивал на своём...
  Мы пару раз прогулялись по полотну железной дороги, поглядывая по сторонам и о чём-то весело разговаривая. Моя новая знакомая, наверное чуть подсмеивалась над моей молодостью и наивностью. Но в глубине души, ей было приятно и моё присутствие и мои неумелые ухаживания...
  В посёлке все обо всех знали, и потому, вскоре случился инцидент, который положил конец моему влюблению.
  ... Однажды, идя по улице, неподалёку от своего дома, я встретил малознакомого мне монтажника, который тоже работал, так же как и я в механизированной колонне, строившей ЛЭП.
  Он, подойдя ко мне, остановился и тыча рукой мне в грудь, стал меня пугать и потребовал, чтобы я перестал встречаться, с Машей, - так звали эту женщину. Я, не понимая чего он от меня хочет, старался от него отделаться, а он становился всё грубее, стал хватать меня "за грудки", что и увидел в окно дома, мой хозяин, бывший танкист. Позже выяснилось, что он был контужен в войну и подвержен психическим припадкам, как тогда говорили.
   И вот мой хозяин, вдруг выскакивает из нашей калитки с топором в руках и угрожающе размахивая им, гонится за неудачным ревнивцем - соперником, загоняет его в в соседскую ограду, и так как бежать дальше было некуда, этот храбрец, упал на землю, пополз и стал прятать голову под поленницу дров. Мой хозяин навалился на него с топором, и я едва оттянул его от обезумевшего от страха, "соперника"...
   Надо сказать, что в мехколонне, работало много мужиков, которые или сидели до того, или собирались вскоре сесть. Я видел несколько свирепых, по зэковски, драк, с ножами, металлическими прутьями и кровью и потому, меня психованность моего домохозяина, как и топор в его руках, не удивила...
  Как бы то ни было - "ревнивец", был страшно напуган и явно отказался от своей ревнивой мести мне...
  Но как всегда в небольших поселениях, весть о драке разнеслась по посёлку, и на меня стали смотреть как на ловеласа, а Маша наотрез отказалась со мной встречаться.
  Я не очень переживал об этом, потому что, честно говоря, не видел и не понимал главной причины наших встреч. Возможно мой соперник, хотел на ней жениться, а я из любопытства позволил себе "влюбиться", и будучи юношей стеснительным и романтическим, ожидал каких-то встречных шагов от невольной моей пассии.
  Вскоре и командировка закончилась, и мехколонна переехала в другой, далёкий посёлок...
  ... Прошло более сорока лет со времени той командировки, однако с той поры, я запомнил эти тревожно дикие горы, необъятную тайгу и неистовое зимнее солнце, отражающееся от безукоризненно белого, сыпучего, промороженного снега.
  Вспоминал я, и безумные, пьяные поездки нашей бригады монтажников, по только что замёрзшему Байкалу, когда лёд трескался под тяжёлым грузовиком и вода из трещины, бежала с шипением вслед нашей машине...
   Было начало января и громады водных объёмов озера, медленно остывая, начинали сверху схватываться первым ледком, несмотря на то, что зима давно властвовала над тайгой и горными вершинами и морозы, особенно утром, доходили до минус двадцати - тридцати градусов...
  За день до этого водно-ледяного приключения, бригада, после получки, прихватив с собой в машину ящик водки, оставив меня дома, укатила гулять на "просеку" - так называли место, где в тайге, мы собирали на расчищенной площадке железные опоры, будущей линии электропередач, скрепляя металлические уголки, на болты. Потом уже, собранные тридцатиметровой длинны ажурные громады, лежащие на бревнах-подкладках, с помощью тракторов поднимали вертикально, закрепив четыре "ноги" - опоры, за бетонные "башмаки", врытые в землю.
  ... В тот день, возвращались мои соработники в посёлок, поздно вечером, по льду Байкала, и за рулём, вместо шофёра, валявшегося "вдрызг" пьяным в кузове, сидел тоже пьяный, но могущий держать руль в руках, "волонтёр - любитель"...
  Назавтра, когда утром, мы ехали по своему вчерашнему следу на заснеженном льду озера, то все, откинув полог брезентового покрытия кузова, с замиранием сердца, ждали столпившись, что машина вот - вот провалиться в трещину. К счастью этого не случилось, но в тот же день, всем машинам мехколонны запретили ездить по Байкалу...
  
  ... Под эти воспоминания, я незаметно заснул, и через несколько часов утомительного сна, посередине длинной осенней ночи, неожиданно проснувшись, уже не мог заставить себя спать, - поднялся, оделся и растопив печку, налив себе чаю, стал просматривать книги и журналы из местной "библиотеки".
  За окнами, наступила полуночная тишина, которая была так непривычна, что я, невольно стал чего-то опасаться.
  Стараясь доказать себе, что бояться нечего, я вышел на улицу, ощутив на лице изморось мокрого тумана- погода портилась. Невольно вглядываясь и вслушиваясь, как мне казалось, в замершую, напряжённую тишину, я инстинктивно ожидал каких-то неприятностей.
  Я понимал, что моя нервозность была обусловлена переменой обыденной жизни в городе, в окружении тысяч и тысяч людей, на жизнь одинокую и потому, непривычную и кажется опасную. Однако от этого знания было не легче.
  Я уговаривал себя расслабиться, и воспринимать внутреннее беспокойство, как обычную реакцию на перемену обстоятельств и места жительства...
   Войдя в дом, зевая, я сел около печки, прислонившись к горячему её боку, и вновь пытался читать жизнеописание Блаженного Августина. Согревшись и успокоившись, стал постепенно сосредотачиваться на прочитанном.
  Конечно, мне была чужда экзальтированная наивность этого латинского святого, но его призывы жить по доброму, и "делать больше добра, чтобы в мире стало меньше зла", я вполне разделял, хотя понимал, что обычно, в реальной жизни всё упирается в строгость определения, - что такое добро, а что такое зло...
  Совсем недавно, я узнал, что Блаженный Августин, не возражал против сжигания еретиков заживо, потому что римские законы, таким образом наказывали фальшивомонетчиков. Ведь еретики, это сторонники фальшивой веры - "логично" рассуждал Августин...
  ... Наконец, я устал настолько, что лёг на постель не раздеваясь и заснул почти сразу, а проснулся уже только на рассвете, когда все ночные беспокойства отступают и даже кажутся смешными...
   В доме было прохладно, и раздевшись, я залез под одеяло и уснул, без сновидений до солнцевосхода...
  В очередной раз проснулся уже около десяти часов утра.
  Глянув в окошко, определил, что погода испортилась - по небу бродили низкие тучи и холодный ветер, шумел в вершинах соседних с садоводством, сосняков.
  Помывшись на улице холодной водой, я до суха протёрся полотенцем, а потом, включив электроплитку, стал жарить на сковороде телячью колбасу, нарезанную ломтиками с луком. Аппетитный запах распространился по дому, и вскипятив чай, я приступил к еде, обдумывая что делать дальше - идти ли на Байкал, или попробовать всё - таки сходить в тайгу, вдоль берега речки, берущей своё начало километрах в тридцати от озера, в вершинных ущельях хребта Хамар - Дабан...
  Пока собирался, приготовляя обеденный перекус, из низких туч, посыпалась мелкая снежная крупа и я, решил, что в такую погоду, лучше пойти в тайгу, - у озера, будет холодно и неуютно...
  Закинув за спину свой рваный рюкзак с тёплой курткой и обедом внутри, вышел наконец из дома, понюхал холодный ветер, непривычно пахнущий мороженным и по знакомой уже дороге, направился в сторону речки.
  Выйдя на шоссе, пройдя чуть вперёд, перешёл высокий мост над белопенной рекой, и свернул на грунтовую дорогу, с заросшей подсохшей травой, колеёй.
  Вдоль неё, росли черёмуховые кусты, и я найдя несколько подмороженных за ночь чёрных ягод, съел их с большим удовольствием.
  Пройдя так до первой развилке, я начал трудный подъём на крутой склон, заросший молодым кедрачом, вперемешку с лиственными деревьями. На ломкую, сухую траву, насыпало уже тонкий слой снежной крупы, и я, старался идти аккуратней, не поскальзываясь. В одном месте из кустов рябины, слетел "хлопоча" крыльями, рябчик, и я увидел, как он серой тенью, планируя, скользнул вниз, в соседнюю чащу.
  Вскоре дорога закончилась, и я понял, что она была проложена, давно, когда здесь велись лесозаготовки. Таких дорог, без начала и конца, довольно много осталось с тех времён, по всем необъятным просторам прибайкальской тайги...
  Дальше пошла уже довольно торная тропа, и так как снег продолжался с перерывами уже несколько дней, то на снежной, тонкой пока пелене, стали встречаться следы зверей и зверюшек.
  Вначале я увидел прыжки белочки, перебегавшей с одной кедринки на другую, а поднявшись чуть ближе к горному гребню, различил, следы крупного соболя, который мог здесь охотиться за этой белочкой...
   Тропа, постепенно выполаживаясь, петляя среди валежин и кедровых зарослей, наконец, привела меня на гребень склона.
  Вид открывался на две стороны, в том числе и на следующую падь, с крутыми склонами, заросшую хвойными деревьями, вперемежку с берёзами.
  Внизу, в глубине пади, росли густые кустарники и высокая, плотно стоящая трава, идти по которой, было трудно даже на плоском месте.
  Обернувшись, позади, я увидел широкую долину речки Безымянки, зелёно - хвойные кедрачи в углублениях распадков спускающихся с гребня, а на противоположной стороне, на югах, стояли осиново-берёзовые рощи, частые, даже и на крутых склонах.
  "В этой тайге - подумал я, - лучше ходить по долине реки, или по большим её притокам".
   Наглядевшись на окрестную тайгу, я начал зигзагами пробираться по гребню, который тоже зарос деревьями, а густая трава, ещё не прибитая большими снегами и морозами, прятала в своих зарослях упавшие валежины и толстые ветки, которые своими сухими сучьями часто цеплялись за ноги и за одежду.
  Идти так, было тяжело и я решил спуститься к речке, и попробовать подниматься вверх, по речной долине.
  Следуя этому плану, не торопясь, постоянно останавливаясь и озираясь, спустился в один из поперечных распадков, заросших молодым, прозрачным осинником, по которому петляла зверовая тропа. Я, даже рассмотрел, кое - где на земле, следочки копыт, не-то молодых оленей, не-то косуль.
   В одном месте, в тени от купы густых кедров, лежал нерастаявший предыдущий снег и в нем, я неожиданно различил, увидел ржавую проволочную петлю, привязанную одним концом, за один из осиновых деревцев, растущего рядом с тропой.
  "Ага, - подумал я - браконьеры и здесь промышляют и наверное выставили петлю ещё осенью, а потом, как водиться, проверив её раз и найдя пустой, так тут и бросили, уже не заботясь о будущих жертвах этой петли.
  Так, к сожалению, довольно часто, сегодня, в ближних к селению тайгах, случается.
  Псевдо охотники, расставят петли на тропах, а потом либо запьют горькую, либо им просто лень их проверять. Если зверь попадётся, он в этой петле гибнет, а потом его растаскивают хищники и расклёвывают вороны.
  Во многом, из-за этого, сегодня в самых звериных местах сибирских лесов, редко можно заметить следы, тем паче увидеть оленя или косулю...
  Браконьеры, такими варварскими способами губят зверя, за просто так. Раньше, таких горе охотников характеризовали присловьем: - "Ни себе, ни людям..."
  Тропа, по которой я шёл, была явно звериная, потому что слишком крутая для людей, и, цепляясь за стволы осинок, спускаться приходилось осторожно...
  И всё-таки, я упал несколько раз, правда не больно, поскользнувшись на опавшей листве...
  Потом, я услышал впереди шум воды и понял, что из соседней пади, течёт речка, достаточно многоводная.
  Спустившись, к воде, не спеша обследовал несколько кустов черёмухи и найдя ягоды, стоял и объедал их, слушая и приглядываясь к окружающей тайге. Снег уже давно закончился и в прорывы туч проглянуло солнце. У речки было влажно и вода спрыгивая с уступов, крутила в омутах медленными кругами, последнюю опавшую листву. В этом месте, пахло влажной травой и кедровой смолой - на противоположном берегу, стоял густой молодой кедрач.
  Я, набрав в речке воды, в пластиковую бутылку отошёл от заросшего лозняком, берега, чуть в горку, выбрал сухое место и удобно устроившись, стал есть свой обед, запивая бутерброды с колбасой, водой из речки...
  ... День постепенно клонился к вечеру и закончив с едой, я начал спускаться дальше вниз, вдоль русла речки, иногда, с трудом переходя влажные места, заросшие зелёной густой травкой.
  Влажная топкая земля чавкала под сапогами, оставляя глубокие следы в раскисшем грязном травянистом грунте.
  В какой - то момент, русло речки впереди, так заросшее кустами и заваленное валежником, что показалось непроходим и я, обходя чащобу, чуть поднялся на крутой склон найдя выше параллельную тропинку.
  Затем, осторожно шагая по склону, поглядывая с высоты. на окружающие заросли осины, вдруг вышел на дорожную колею, начинавшуюся на круглой, луговой полянке. Кое - где, здесь, из под сухих листьев проглядывала зелёная травка, которая, так и уходит под первый, большой снег...
   Чуть позже, я вышел на развилку, где небольшая речка - приток впадала в Безымянку и где, по берегу реки, уже шла проезжая, грунтовая дорога.
  Там, какое то время, постоял, прикидывая, куда пойти, или уже отправляться домой. Но потом всё - таки решил, что на первый день, этого похода по окрестностям вполне достаточно. Таким образом выбрав безопасное продолжение похода, я повернул направо, в сторону Байкала и садоводства...
  ... Уже идя по дороге, в одном месте, разглядел следы оленьих копыт, и подумал, что раз здесь ходят матки - следок был небольшим, - значит где - то здесь должны быть и олени - быки.
  Осень, несмотря на первые небольшие снега, ещё продолжалась, и я предположил, что в этой речной долине, могут на зорях реветь олени - изюбри...
  Через полчаса, выйдя к асфальтированному шоссе, перешёл его и привычно уже, вошёл в садоводство, без труда найдя свой дом, в череде похожих строений.
  На садоводствах, по всей холодной Сибири, в это время уже почти не бывает дачников и потому, дома стоят тихие и насторожённые, словно осиротевшие до следующего лета...
  В моём доме было прохладно и я, тотчас же растопил печку и стал готовить ужин.
  Поставив на плиту в кастрюльке рис, я открыл рыбные консервы и решил устроить себе "японский" ужин.
  "Попутно" начал читать книгу о волках в Заполярье.
  И тут, вспомнил, как мой знакомый Трофим Викторов, рассказывал мне, о годах проведённых в охотничьем зимовье, в тундре, где он разъезжал на мотонартах по своему охотничьему участку.
  К некоторым из его рассказов, я относился скептически, однако знал, что такие "чудеса" вполне могли там быть.
  Север, тундра и бескрайняя тайга хранят ещё много удивительных тайн и историй. Часто их просто некому рассказывать и слушать - так не любопытны и равнодушны стали горожане...
   Трофим божась, говорил мне, что однажды, на подкормке для песцов, неподалёку от его базового зимовья, в тундре, в капкан, попался волк гигантских размеров, весом около ста килограммов...
  - Это был редкий экземпляр, даже для тундры - рассказывал Трофим, когда мы сидели с ним в кафе после его очередного приезда с Севера, и пили пиво.
  - Шкуру я выделал, а потом продал какому - то любителю редкостных трофеев, за приличные деньги...
  Уже изрядно напившись, он рассказывал , как к нему, к избушке, приходил медведь, учуявший запах добытого и привезённого из тундры северного оленя. Туша этого зверя лежала метрах в двадцати от зимовья.
  И когда я вышел из домика - рассказывал Трофим, покуривая очередную папиросу, -
  медведь, пугая меня, поднялся на дыбы, до этого скрываясь за лежащим мёртвым оленем и выгрызая у него мороженные внутренности.
  - Появление хищника было таким неожиданным, что я оторопел и некоторое время стоял неподвижно, нашаривая правой рукой винтовку за спиной, не отрывая глаз, от всплышего на дыбы, медведя...
  Мне просто повезло, и карабин был привычно заряжен. Навскидку, я выстрелил первый раз и медведь рявкнул получил первую пулю в бок. Потом он упал и всё время пытался подняться на лапы, чтобы броситься, прыгнуть, подползти в мою сторону, ко мне!
  Тут уж я выпустил в него несколько пуль из магазина, пока агрессивный зверюга не перестал шевелиться...
   Разделав зверя, я увидел, что моя первая пуля попал медведю в отросток позвоночника и
  привела к параличу конечностей...
  - Вообще - то мне повезло - закончил свой рассказ Трофим...
  - Ведь мог бы промазать или ударить по мякоти... Тогда, неизвестно чем бы этот эпизод в моей жизни закончился...
  
  ... В книге, "Волки Путорана", которую я начал читать, здесь, на Байкале, была рассказана история счастливого заселения в тундру и совместной жизни там, двух молодых выпускников охотоведов - мужа с женой.
  Я очень люблю эти описания тревог и трудностей одиноких зимовок, может быть потому, что сам некоторое время жил в глухой тайге, в домике, на севере Бурятии.
  Те годы, я вспоминаю с грустью и удовлетворением, несмотря на то, что бывали и трудные дни и даже трудные месяцы...
  Однако нередко, при воспоминаниях о том времени, в памяти всплывает лирические эпизоды: деревянный домик окружённый листвинничником и молодым кедрачём, весенние длинные тихие дни, когда в одиночестве кажется, что в мире, уже до скончания века, ничего не измениться...
  В моих воспоминаниях, горная речка, заполненная водой от тающих горных снежников, мерно шумела в тридцати шагах от крыльца таёжной избушки и это было настолько привычно, что я переставал замечать этот бодрый плеск водных струй, прыгающих с камня на камень, с вечным упорством неостановимой водной стихии...
  ... Читая, я невольно завидовал свободной жизни героев в необъятной безлюдной тундре, и начал обдумывать варианты и возможности для себя, провести вот так, в одиночестве, год или два в тайге, в зимовье, только в обществе охотничьих собак. Захотелось заново пережить молодое чувство счастья единения с природой, в "пустыне", где тебя не касается суета и несвобода человеческой рутинной жизни.
  ... Последние годы, я всё чаще задумываюсь о приближающейся бесцельной старости и потребности отделиться от мира планов и достижений, погрузиться наконец в мир сочувственного наблюдения, "со стороны", за процессом многообразной и насыщенной жизни природы, вокруг и в нас самих...
  Вдруг, с неприязнью вспомнил алчную, соревновательную, иногда зло напористую "толкотню" людей в городах, где собственно человеческое, то что в нас является отблеском божественного начала, наглухо отделено от вечности природы, закрыто "суетой" каждодневной, бессмысленной спешки что-то иметь и видеть...
  Церковь, стоит среди этого моря торопливой пошлости и животности, небольшими островками, окружёнными океаном эгоистического неверия.
  "Лишь оставаясь один на один с природой - думал я - человек способен осознать свое особенное положение в мире, понять или просто прочувствовать свою ответственность перед всем подлинно живым, вокруг и внутри нас..."
  ... Здесь, на Байкале, я тоже начал постепенно привыкать к одиночеству, и после ужина, помыв посуду, ложусь на кровать и читаю. Изредка, издалека, слышу шум проходящего по железной дороге поезда, а потом, встревоженный лай собаки из соседнего двора. Погода по прежнему облачная и с неба, по временам сыплет снежная крупа, которая тут же тает, на неостывшей ещё земле.
   В избушке стало тепло и потому, в довольстве долго лежу и читаю. Изредка, выхожу на улицу и издалека, слышу шум речки Безымянной, и прикидываю, что завтра, тоже будет пасмурная погода, а ночью возможен небольшой снег. Обычно перед непогодой, шум воды слышен очень далеко и отчётливо...
  Войдя в дом, вновь ложусь и читаю.
  Но временами, моё внимание отвлекается от книжного текста и я начинаю думать, что в очередной раз ритм моей жизни резко сменился и чувство непривычного одиночества, постепенно сменяется чувством благодарности, к Тому, кто создал этот разнообразный мир, где преодоление опасности, несправедливости и даже предательства, сменяются душевным покоем, и удовлетворённостью.
  ... Я отвлёкся, на несколько минут помолился, стараясь почти вслух внятно и раздельно произносить: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя..." и проговорив, прочувствовав это несколько раз, расслабился и вспомнил, ощущение покоя и радости появившееся в душе, в конце моей сегодняшней прогулки по тайге. Открытое пространство лесной дороги, покрытое, ковром опавших листьев, коричнево - палевого оттенка... Крутые лесистые склоны, справа и слева на которых ближе к гребням, на прогалинах лежит белыми пятнами не стаявший снег... Такая простая, и вместе с тем такая замечательная своим красочным эстетическим наполнением, картина!
  ... А здесь, вечером, ещё по свету, из окна затянутого кружевными тюлевыми занавесками, видны жёлтые и коричневые листья на рябине, стоящей в огороде. Особенно привлекают внимание ярко - алые ягоды, собранные в симметричную гроздь. Справа, и чуть дальше во дворе, виден синий треугольник крыши над колодцем, с замечательно вкусной и холодной водой...
  Ещё дальше, видны несколько домиков, разбросанных среди участков земли, ухоженных садоводами. Они выращивают здесь садовую клубнику, а домики используют, как временное жильё, на протяжении короткого сибирского лета...
  ... Слева, за садоводством и железной дорогой, которую здесь проложили ещё при царе, лежит озеро Байкал, с хорошо видимым, дальним гористым берегом, желтеющим по глубоким падям лиственничной подмороженной хвоей, где по крутым склонам, щетинятся берёзово - осиновые, уже голые, продрогшие рощи.
   Озёрная вода, покоится здесь нерукотворным громадным бассейном, и в этом бассейне, страшно сказать - сосредоточена почти четверть всей пресной воды огромного мира...
   В этот момент, я незаметно задремал, а проснулся уже глубокой ночью, вышел на минутку во двор, постоял, послушал сонную тишину притихшего леса, окружающего садоводство и возвратился в натопленный домик. Потом, погасил свет и лёг, уже раздевшись, под одеяло...
  Поворочавшись, найдя удобное положение, вспомнил сегодняшний поход, вкус подмороженной черёмухи и незаметно уснул, уже до утра...
  Назавтра, повалявшись в тёплой постели подольше, я не торопясь встал, помылся на улице ледяной водой, поел и отправился в сторону Байкала, поглядывая на низкое, покрытое бегучими тучами, небо, надеясь на скорое улучшение погоды.
  Долго бродил вдоль берега, рассматривая величавую панораму озера - моря раскинувшегося впереди и справа, на сотни километров...
  К обеду, ветер угнал тучи в дальний конец озера и на синем небе появилось долгожданное солнце.
  Во второй половине яркого, солнечного дня вышел на открытое место и устроившись поудобнее на выброшенной штормом коряжине, расслабился и погрузился в созерцание.
  Солнце тихо светило из-за спины. С бледно - голубого, прохладного и высокого неба, его лучи чуть грели мои плечи и спину. Хребты окружающие речку Безымянную, со стороны солнца, при взгляде на них, были чуть видны размытым ломанным силуэтом, и казалось солнечный туман поднимался из складок горного рельефа...
  А впереди и передо мной, прозрачная вода, раскинувшегося вдаль, водной плоскостью озера на многие сотни километров, в двух шагах от моих ног, мерно и непрерывно набегала на галечный берег и шумела пенными гребешками, чуть подгоняемая боковым ветерком.
  Перистые, лёгкие облачка в высоком небе, почем-то тянулись в обратную сторону, и я многозначительно подумал, что наверху, всё всегда немножко иначе, чем на земле...
  Противоположный северный берег озера, был освещён прямыми солнечными лучами, и потому, казался отчётливей и ближе, чем обычно. Складки серых гор, кое-где обрывались к воде крутыми скальными, складчатыми склонами и уходя в открытую перспективу, незаметно, растворялись где-то далеко справа, в лёгкой туманной дымке...
  Вдруг, откуда - то слева, прилетела белая, лёгкая чайка. Другая, белой точкой качалась на тёмно - синих студёных волнах, далеко от берега. Ветер был не сильный, но пронзительно холодный и потому, я прятал руки в рукава куртки, пытаясь хотя бы на время согреть озябшие пальцы.
  Несмотря на холод, уходить с берега не хотелось и я ,почти неподвижно сидел опустив плечи и сосредоточив взгляд на дальнем берегу...
  Время текло незаметно, и я словно, загипнотизированный видом необъятных открытых пространств, спокойно думал о своей жизни, о том, что скоро надо будет возвращаться заграницу, где меня ждёт семья и привычный налаженный годами уют небольшой квартирки в центе большого европейского города...
  ... Солнце из зенита, медленно начало спуск к западу, и всматриваясь в противоположный берег, я вспомнил, как несколько десятилетий назад, ходил там, по Круго - Байкальской железной дороге, путешествуя пешком от Култука, то есть от южной оконечности озера, до порта Байкал, прибрежного посёлка на месте вытекания из озера, большой сибирской реки Ангары...
  Я прошёл этот маршрут несколько раз, и в одиночку и с друзьями. А однажды с детьми - моим восьмилетним сыном и его десятилетним двоюродным братом. Путешествие наше продолжалось пять дней и ночей и мы успели посмотреть все красивые тоннели и дамбы, стальные виадуки, и мосты, через прозрачно-холодные быстрые речки и ручьи...
   Ночевали мы в палатке, на берегах встреченных ручейков. Вечерами, жгли костёр готовили себе кашу с тушёнкой и слушали тихий шёпот, набегавших на каменистый берег, невысоких сонных волн...
  Несколько раз, мы поднимались по крутым распадкам на опасно высокие и обрывистые скалы, торчащие в верхней части склонов, и оттуда, вид на спокойное озеро открывался удивительный!
  Была ранняя осень и кедровые шишки на невысоких кедрах, растущих на краю обрывов, торчали из зелёно - хвойных веток и их вершинок, соблазняя дотянуться и сорвать их.
  Орехи, внутри тяжёлых и смолистых, тёмно- фиолетовых, почти черных шишек, ещё не созрели, и вместо маслянистых орешков, внутри серых, почти прозрачных скорлупок, виднелись белые зёрнышки, напоминающие по вкусу молочную плёнку на кипячёном молоке...
  Тогда, добравшись до порта Байкал, мы, на пароме переправились на другой берег Ангары, полюбовались на вершину Шаман - камня, торчащего неприметным валуном из воды, всего на метр в высоту, но перегораживающего исток большой реки, почти на всём её течение. А после, сели на рейсовый автобус и вернулись по асфальтовой дороге в город...
  ... Но были и другие. Уже нежные воспоминания.
  Однажды, я приехал на то приметное место, на другом берегу Байкала, находящееся как раз напротив Мангатуя и садоводства, на один день, с молодой, красивой девушкой - высокой стройной, с синими большими глазами и белозубой улыбкой. Она была моложе меня лет на пятнадцать и потому, я старался не обидеть её нечаянным неловким взглядом или действием.
  В тот жаркий день, мы, отыскав укромную бухточку, раздевшись, купались в ледяной байкальской воде, а потом загорали лёжа рядом. После, лазили по прибрежным скалам, устав, устроили обед, поев заготовленных бутербродов и долго сидели расслабившись, друг против друга, разговаривали и пили чай из закопчённого котелка...
  В конце дня, уже на обратном пути к станции, нас на зелёной полянке, застал короткий, но сильный дождик, и мы пережидая его, стояли под одним зонтиком, почти обнявшись и я, заглядывая в её синие смеющиеся глаза, словно заглядывал в своё будущее...
  "Как же давно это было?! - грустью вопрошал я, и отвечал беззвучно: - Это было тогда, когда ты ещё был совсем молодым!
  ... Горы на северной стороне Байкала, постепенно покрывались тёмными морщинами боковых теней, и я глянув в последний раз на это прохладное великолепие, отправился к себе в дом. Ветер по - прежнему тянул справа, сосновые и кедровые хвойные шапки на деревьях вокруг садоводства непрестанно шумели, помогая мне сосредоточиться и вспомнить детали далёкого и потому немного грустного прошлого...
  Следующим утром поднялся пораньше, вскипятил чай и позавтракал, поглядывая в окно. Погода была сумрачной, но ни дождя, ни снега не было. И я, собрав немного еды для обеденного перекуса, отправился вновь, в приречную тайгу...
   Перейдя автомобильный мост, свернул на дорогу и в первой же мокрой мочажине увидел следы оленя и оленухи, наверное прошедших тут под утро, или даже на рассвете - следы были совсем свежие.
   Пройдя вдоль речки, до того места, где вчера свернул с дороги, я пошёл дальше, пока не упёрся в неширокий ручей, текущий в овражке.
  Дорога сама собой закончилась здесь и превратилась в торную тропу, по которой я и проследовал далее. Слева, на взгорке, стоял зелёной стеной кедрач, и прямо на берегу, на другой стороне ручья, впадавшего с востока в Безымянку, на небольшой полянке, стоял балаган, сооружённый орешниками, которые совсем недавно, здесь заготавливали кедровый орех. Рядом виднелось большое, чёрное кострище, и в двух шагах, навес, плотно прикрытый сверху, кедровыми и берёзовыми ветками...
   Я не стал задерживаться здесь и прошёл дальше, вверх по течению речки.
  В одном месте, там, где Безымянка, летом, в большие дожди, затапливает пойму, подходя прямо к скалистому обрывистому берегу, увидел короткую песчаную косу, на которой отпечатались свежие оленьи следы. Видимо звери приходили сюда пить, потому что прямо под скалой, было глубокое озерцо прозрачно чистой воды, отражающее в своей блестящей поверхности, тёмные морщины каменной громады, причудливо нависающей над водой.
  Продолжая свой путь, вышел на открытое пространство, где река, делая изгиб, текла почти спокойно, под невысоким берегом, заросшем ивняком и высокой травой. Здесь в чаще, нашёл становище рыбаков, устроенной в низине, под навесом из ивовых густых кустов.
  Спустившись по тропинке к реке, я набрал воды в пластиковую бутылку, возвратился к становищу и на прогоревшем кострище, развёл маленький костерок, разогрел на огне свои бутерброды, и пообедал, запивая еду холодной водой - котелка у меня с собой не было...
   После обеда, пошёл дальше, вверх по течению, но вскоре, река свернув круто влево, отрезала мне путь по долинке русла, и пришлось подниматься в крутой подъём, по чаще.
  Вокруг все так заросло, так много было на моём пути мёртвых древесных стволов, лежащих вершинами в разные стороны, что я с трудом, преодолевая эти завалы, спустился в подобие глубокого крутого оврага, и пройдя ещё чуть в гору, убедился, что дальше, тут, мне уже не пробиться...
   Пришлось разворачиваться, и стараясь не терять набранную высоту, двигаться уже в обратном направлении, вдоль склона. На мою удачу, бурелом скоро закончился и я вошёл в кедрач, который затенил весь лес зелёном шатром своей хвои. В нём, как в громадной тёмной комнате, изредка слышался протяжный и сварливый крик кедровки и я попытался проникнуть в эту "комнату", войдя под зелёный полог лёгкой пушистой хвои...
  Оказалось, что впереди, меня ожидали новые испытания...
  Я увидел действительно нечто мистическое - лес, которого не касалась рука человека!
  Гигантские поваленный бурей кедры, лежали в зарослях высохшего папоротника, перегородив лес своими толстыми и длинными стволами, раскинув вершины во все стороны, и сверху, эти стволы, были в большинстве, покрыты толстым и мягким слоем мха, из которого вырастал частый зелёный брусничник. Идти через этот замшелый разно уровневый бурелом, было очень трудно. К тому же, со склона, в этом месте спускались несколько глубоких оврагов, заваленных упавшими деревьями и деревцами вдоль и поперек...
  Я с трудом выбрался из этой страшной чащи, и идя краем долины, наконец вышел к молодым, чистым кедрачам, на высоком светлом взлобке...
  Неожиданно, я увидел, что к одному из кедров, был прислонен "колот", и решил несколько раз ударить по стволу, в надежде сбить оставшиеся от "орешников - добытчиков", кедровые шишки.
  Однако усилия мои пропали зря. Ни одной шишки не сорвалось сверху и в конце концов, оставив "колот" на прежнем месте, я двинулся дальше, и незаметно, вышел на торную тропу, которая поднималась на вершину, гребня.
  Появившееся к тому времени среди туч солнце, уже садилось и я подумал, что может быть отсюда, с высокого чистого места, я могу голосом потрубить подражая оленям, и может быть, мне отзовутся из окрестностей, гонные изюбри - быки...
  ... Я постоял на краю лесного склона, рассматривая открывающиеся панорамы, широко и в глубину длящиеся таёжные необъятные пейзажи окрестностей, потом продышался, очищая лёгкие и заревел - затрубил, сначала сбиваясь и фальшивя, как это всегда бывает в отсутствии тренировки.
  Тайга, на мой неряшливый рёв, ответила насторожённым молчанием.
   Послушав эту тишину, я ещё несколько раз проревел, и не получая ответа, заскучал, решил, что гонных оленей в округе нет...
   Подождав ещё какое - то время, я вышел на тропинку, и стал спускаться к ручью, бегущему в соседнем распадке, по крутому, заболоченному оврагу...
   В половине склона, я нашёл ещё один балаган орешников, в котором они, похоже жили совсем недавно. Кострище с удобным таганом, чернело мокрыми угольками, и вокруг были расставлены пиленные чурочки, служившие добытчикам, вместо стульев...
  ... Однажды, в былые годы, и я пробовал заготовлять кедровые орехи, и не так уж далеко от этих мест, в тайге, в нескольких километрах от Тункинского тракта.
  Тогда, мы с моим другом, жили в зимовье около недели и "набили", как говорят в Сибири, по мешку, пяти вёдерному, кедровых орешков.
  Это было замечательное приключение и тяжёлая работа, посреди спелого и плодоносного кедрача, на вершинках которого, среди пучков зелёной хвои, светились коричнево - медовым цветом "созвездия" спелых, уже подсохших, шишек...
  Помню, что как все "заготовители", работали мы с утра до вечера, радуясь хорошему урожаю и хорошей погоде. На склонах холмов уже лежал первый снежок, и это нам помогало находить, слетевшие с веток, после ударов "колотом", и лежащие, как на белой, снежной скатерти, шишки. Ночевали мы в хорошем зимовье, с опрятной, тёплой печкой...
  Одно было плохо, - по ночам изо всех щелей этого лесного домика, вылезали мыши, проникающие в него из округи. Они начинали бегать и шуршать, иногда прямо по нашим телам, и даже лицам.
  Поэтому, я всю ночь беспокоился, не высыпался, и потому, был рад, когда мы наконец покинули, в общем то замечательную, "таёжку".
  И последним испытанием в этой "эпопее", были труднейшие пять километров до тракта, под гору, по зарослям ягодника и мха, которые мы преодолели с сорокакилограммовыми рюкзаками за спиной, с нашей бесценной, таёжной "добычей"...
  
  ... Уже без надежды, я в последний раз остановился и проревел, грозно и отчаянно...
  И вдруг, с другого берега речки, мне ответил олень-бык, хриплым, словно простуженным басом. И тут же, неподалёку, уже с моей стороны реки, тонко и пронзительно отозвался его молодой соперник... Я замер, и прислушался до звона в ушах...
  Старый бык глухо рычал, не растягивая песню, зато молодой почти визгливо и нервно-раздражённо выводил свою мелодию: - И - и - и, заканчивая гневливым: И -и - ах - ах...
  Постояв некоторое время на месте, я почти бегом спустился по тропинке, к ручью и на какое-то время затаился за валежиной, ожидая продолжения "диалога", который сам и спровоцировал.
  Я конечно не надеялся на то, что увижу быков, однако, уходить из тайги не торопился...
  Солнце, спускаясь, неспешно приближалось к вершинам холмов, окружающим долину реки с запада, когда, вдруг, в прохладной тишине, начинающихся сумерек, я услышал стук рогов и громкое сопение, со стороны речки.
  Я ещё ниже пригнулся за валежиной, и тут оба изюбря, вдруг заревели, совсем близко, и у меня от восторга и ужаса, по спине пробежали мурашки. Звери были так близко, что я расслышал в их голосах металлические нотки, в том клокочущем рыканье, которое издают их напряжённые и опухшие от неудовлетворённого сладострастия, глотки...
  ... Наконец, я увидел, как с разных сторон, из кустов ольхи, навстречу друг другу, на расстоянии нескольких десятков метров, выскочили на рысях два коричневых, почти шоколадного цвета быка. Тот, у которого бас, - был намного крупнее молодого, но тоже справного быка.
  Увидев друг друга, а слышали они противника уже за многие сотни метров, олени ощетинившись ставшей дыбом на их разгорячённых телах длинной шерстью, начали медленно сходиться параллельными курсами, впечатывая напряжённые передние ноги в осеннюю траву, задирая на ходу головы вверх, показывая свои светящиеся белыми блестящими острыми концами отростков, рога - бороны. Рога были наредкость красиво симметричны и конечно опасны, мощной силой их обладателей... Олени - самцы, разъярённые видом соперника, по прежнему сближались постепенно, стараясь не смотреть один на другого, но гневно играя расширившимися ноздрями и облизывая розовым длинным языком пересыхающие губы...
  Наконец, крупный бык, сблизившись, на предельное расстояние, резко развернулся в сторону молодого, мгновенно опустил голову с семи отростковыми толстыми, широко разведёнными, симметричными рогами - вилами, к земле.
  Чуть задержавшись, молодой олень проделал тоже самое, и после, оба прыгнули один навстречу другому.!
  Раздался треск стукнувшихся рогов, и старый, Доминантный бык, напрягая толстую шею, легко перехватываясь рогами, постарался занять удобную позицию. Однако, Молодой, после первого же страшного удара Доминантного быка, отскочил в сторону, и развернувшись, в высоком прыжке, испуганно кося глазом на соперника, бросился убегать и Доминантный, яростно хрюкая, несколько десятков метров пробежал за ним. Потом остановился и тяжело дыша, подняв рогатую, мощную голову вверх, заложив рога почти на спину, заревел, хрипло и свирепо...
   "Он чудовище! - переводя дух, с восторгом подумал я...
  С таким даже с ружьём опасно встречаться...
  Бык, словно услышал мои мысли, повернул голову в мою сторону, понюхал воздух широко раздвинутыми ноздрями, подхватил мой запах, вздрогнул и тронув с места тяжёлой рысью, быстро скрылся в кустах, убегая назад, по направлению к реке.
  Через время, я услышал, как в той стороне застучали копыта по речной гальке и после, вокруг вновь воцарилась тишина...
  Вечер надвигался по речной пади, снизу вверх и вскоре, серые сумерки покрыли окрестные склоны и тайгу...
  А я, выйдя на дорогу и с опаской оглядываясь, пошёл в сторону шоссе, переживая про себя увиденное мною таёжное чудо...
   Было ещё достаточно светло, когда я перешёл шоссе, и потому, решил сходить на берег Байкала, и встретить вечер на берегу волшебного озера.
  
  ... В начале по дороге, а потом по тропинке, я подошёл к высокому железнодорожному полотну, и вдруг заметил, стоявших неподалёку от тропинки, железнодорожных рабочих, которые как - то нерешительно и мрачно толклись на одном месте подле железнодорожной насыпи. Проходя мимо, я вежливо с ними поздоровался, но никто даже не посмотрел в мою сторону. Когда я переходил через двухколейный путь, на другую сторону насыпи, то вдруг увидел на каменистом щебне полотна, рядом со стоявшими двумя рабочими, тело молодого мужчины в сером костюме, лежащего в неловкой позе на камнях, и заметил светловолосое, молодое ещё лицо, измазанное грязью, с ободранной окровавленной щекой. Он лежал неподвижно и его остекленевшие глаза смотрели куда - то высоко в небо...
   И только тут, я внезапно понял, что этот мужчина мёртв и может быть уже как несколько часов лежит здесь. Вся его неловкая, неудобная поза, свидетельствовала об этом...
  Только теперь, я начал понимать, почему так неприветливо мрачны были эти железнодорожники...
  Видимо человек, либо выпал из вагона, либо его из этого вагона выбросили насильно. Я непроизвольно поморщился, крепко сжал зубы и перекрестился.
  ... Мир людей и их страстей, вдруг грубо ворвался в мою жизнь. И я проклиная себя, уже не видя и не желая видеть красоту заката над необъятным озером - морем, поспешно возвратился к садоводству, но уже другой дорогой. Навстречу мне, уже около моего дома попала милицейская машина, едущая в сторону насыпи, и я понял, что они спешат на место убийства или самоубийства, по вызову этих рабочих...
   По пути к своему дому, я вспомнил, давнюю знакомую, которая стала женой моего приятеля на БАМе. Лена - так её звали, - была молода, красива, и легкомысленна. Приятель влюбился в неё сразу и на всю жизнь, а она, надеялась ещё найти свою любовь, а приятелю просто позволяла себя любить. Брак их конечно был несчастен...
  И некоторое время назад, я узнал, что они развелись... Но самое страшное произошло потом, уже в опасные бандитские девяностые. Лена стала проституткой и подрабатывала в поездах, на транссибирской магистрали. Её там, в какой-то пьяной драке и зарезали...
  Чудовищная по жестокости и несправедливости жизненная история...
  Может быть с этим молодым мужчиной тоже приключилось что - нибудь трагическое. Его лицо, с открытыми голубыми глазами, вновь и вновь представлялось мне, как маска печали и внутреннего страдания...
  ... Придя в домик, уже теряя весь свой философский, идиллический настрой, растопил печку, пораньше лёг спать, и проснулся на рассвете от кошмарного сна в котором мне долго и безнадежно приходилось убегать и скрываться от неведомой опасности...
   "Сегодня же уеду" - вдруг решился я и стал готовиться к отъезду.
  Сложил свои вещи и книги в рюкзак, сковороду и кастрюли с тарелками, спрятал подальше от мышей в верхние ящики старинного комода, и только, собрался уходить и уже закрывал домик на замок, когда по улице затарахтел мотор трактора "Беларусь".
  К домику напротив, подъехал колёсный трактор с прицепом. доверху нагруженный берёзовыми чурками. Два мужика, сидевших в тракторе, не раздумывая и не стесняясь меня, въехали через пролом на Колин участок, ломая кусты смородины, посаженной вдоль изгороди, развернулись на нём и сдав задом, вывалили дрова к забору соседа. Коля говорил мне что в этом домике жил главный архитектор города.
  Видя этот бандитизм, я выскочил на дорогу, крикнул на мужиков в кабине, но было уже поздно. Они видимо были привычно пьяны и потому, не обращая внимания на мои протесты, свалив дрова, не вылезая из кабины, получили деньги от появившегося архитектора, и уехали, выпустив из выхлопной трубы жирную струю дизельного дыма...
   Архитектор, подошёл ко мне, извинился за пьяных трактористов, но я ему ничего не ответил и только махнул рукой...
  Тут же, глубоко вздыхая, я, не слушая оправданий соседа, одел на плечи рюкзак и вышел на дорогу, направляясь на шоссе, к автобусной остановке...
  
  
   Июль 2008 года. Лондон. Владимир Кабаков...
  
  
  
  
  
  
  
   Берег бурых медведей
  
  
   Я решил съездить в Байкало-Ленский заповедник, сокращенно БЛЗ, но известно, что в России без бумажки ты никто. Отправился в правление БЛЗ в Иркутске.
  Встретил меня, среднего роста человек чиновной наружности, и я без лишних слов показал ему свое удостоверение сотрудника иркутского телевидения. Затем рассказал, что давно мечтаю побывать на севере Байкала, осмотреть места, поговорить с людьми, а потом сделать киноочерк или даже документальный фильм. Директор, несмотря на свою внешность, оказался милейшим человеком, написал мне тотчас рекомендательное письмо, отпечатал его, вручил и пожелал легкого пути, но предупредил, что места глухие, медведи, дорог нет. Я успокоил его и сказал, что я в тайге человек не новый, потому будем осторожны, ибо осторожность - доблесть храбреца. Директор этот афоризм записал, пожал мне руку, и повторил дружелюбно улыбаясь: "Хорошо сказано!"
   В тот же день, я заехал в аэропорт, купил на завтра билет до Онгурен и приехав на дачу, стал собираться. В общем, у меня обычно все готово: рюкзак, лесная одежда, резиновые сапоги, котелки, кружки, ложки, брезент, топор маленький и легкий. По дороге, уже сойдя с автобуса, зашёл в магазин и купил продуктов: рыбных консервов, крупы, сахару, чаю, хлеба, сухарей. В те времена в магазинах ничего больше и не было. Тушёнка, мясо, масло только по карточкам или по блату. Но я никогда блатным не был.
  Придя на дачу, кипятил на электроплитке чаю, сидел, долго глядя в окна с южной стороны на дачные домики, речной залив, обрамленный зеленым, сосново-берёзовым лесом.
  Незаметно спустились сумерки, и из зарослей на берегу раздалось птичье пение. Похоже, было, что соловей налаживает трели, но я знал, что здесь соловьи не живут.
  Когда надвинулась ночь, и гулким эхом разносились негромкие разговоры из соседних домиков, я собрал рюкзак, проверил и вновь упаковал фальшфейер, большую спичку, сантиметров тридцать длиной и диаметром три сантиметра. На конце этой спички был запал, который надо было чиркнуть о спичечной коробок. Тогда появляется яркое белое пламя, как от фейферка, только больше и ярче. Этим приспособлением я собирался отпугивать медведя, если он бросится на меня. Беда была в том, что я ни разу не зажигал эту спичку, и знал о её работе только по описаниям. Конечно, тут больше был момент психологический, но эта часть для человека главное.
   Лег спать рано, долго ворочался, не мог заснуть, хотя все последние годы я ходил по тайге один, но так далеко не забирался...
  По карте я видел, что Онгурен, до мыса Покойники, не так уже большое расстояние. Но это ведь тайга, и неизвестно есть ли там хотя бы тропы...
   Утром, я сел на первый автобус, разворачивающийся на конечной остановке, у ворот дачного поселка, и поехал в аэропорт.
  Приехал за час до вылета, зарегистрировал билет, прошел досмотр и маленькая стюардесса, в темно-синем форменном пальто, в шапочке с кокардой, провела нас почти через все взлетное поле, к двукрылому Ан-22, стоящему рядом с вертолетами.
  Еще раз проверив билеты она пожелала доброго пути двум летчикам в крошечной кабине и ушла...
  Моторы взревели, летчик за штурвалом вырулил на взлетную полосу, получил разрешение на взлет и дал газу. Самолетик, трясясь на стыках бетонки, пробежал сотню метров, незаметно оторвался от земли, поднялся чуть и, сделав разворот, повернул в сторону Байкала. Я в окно видел накренившуюся землю, далеко внизу, портовские строения, большие серебристые самолеты, около здания аэропорта. Потом внизу замелькали поля и зазеленевшие уже листвой перелески. Где-то справа был виден морщинистый водоем - дул боковой ветер.
  Пассажиров было немного. В порту я узнал, что предстоит посадка на острове Ольхон. Это почти ровно посредине Байкала. Самолет иногда потряхивало порывами ветра, а несколько раз он попадал в воздушную яму, и сердце казалось подпрыгивало к горлу, в противоположном падению направлению, а руки судорожно вцеплялись в поручни тесных сидений. Но я бодрился и иронично объясняя страх повторял про себя: "Инстинкт". Когда-то, такие падения доставляли радость приключения по времени те прошли безвозвратно...
  Ближе к Байкалу, щетинящиеся тайгой холмы стали выше и круче. Где-то внизу, иногда, взблескивала змейкой речная вода, бегущая к озеру. Байкал был велик, чист и холоден. Мотор мерно гудел, и иногда казалось что Ан-2 висит в воздухе, как елочная игрушка на невидимой веревочке...
   Незаметно приблизился серо-белыми обрывами берегов безлесый, каменистый остров. Перед посадкой под днищем мелькнула гряда холмов с гранитными скалками. Самолет снизился, стукнул колесами о землю, пробежал по полю, развернулся, и моторы замолчали. Штурман - он же стюарт, открыл тонкие игрушечные дверцы, и мы по очереди спрыгнули на землю. Было холодно, ветрено и неуютно.
  - Полетим через пятнадцать минут - сообщил штурман, и летчики ушли в аэропортовский барак.
   Я сел на рюкзак неподалёку от самолета. Почти все пассажиры - буряты, летели до Ольхона и сойдя с трапа разошлись в разные стороны.
  Нас осталось двое, молодой бурят в полупальто, которое раньше почему-то называлось "москвичка", показал мне крутые склоны ближнего к острову берега и сказал: - Онгурены там.
  Я всматривался, угадывая что и где, пока он не добавил: - Отсюда не видно...
   Сам Ольхон напоминал гористые степи Монголии, и я, глядя на это, поверил в легенду, что Чингисхан родился здесь и был ханом окрестных мест, перед тем как был избран на ханство где-то на реке Ононе, владыкой всех монголов. Место ветреное, безлесое, с расстилающейся степью на скалистых холмах. Жизнь здесь должно быть трудная и потому, понятно откуда такие сильные и жестокие характеры у тех древних непобедимых и свирепых монголов
  А я, вспомнил Крым. Там тоже есть это ощущение древности, присуще ранее очень обжитым и населенным местам...
   Вскоре пришли летчики, мы влезли в Ан-2 и полетели...
  Через полчаса приземлились в Онгуренах...
  Когда я вышел из самолета, меня поразило тепло, яркое солнце и тишина.
  "Умели же раньше выбирать места для деревень" - вдруг подумал я невпопад.
  В углу летного поля паслись коровы, а в другом углу стоял домик, который и был зданием аэропорта. Узнав, когда через неделю самолетик улетает в Иркутск, я попробовал взять билет заранее, но бурятка-кассир наотрез отказалась это сделать и предложила прийти за билетом в день вылета...
   У нее же я пытался узнать, как мне идти до заповедника, но она ничего не могла сказать о дороге на мыс Покойники.
  Кассирша только всплеснула руками и ответила загадочно: "Ой! Это очень далеко, туда можно только на моторной лодке попасть". Потом посоветовала зайти в лесхоз.
  Я насторожился. Придя в контору лесхоза, я застал там молодого бурята Витю, который коротко рассказал, о том, что до Покойников идти дня четыре, но сегодня, через час он на мотоцикле поедет на хутор, в двадцати километрах от села, а дальше уже придется идти пешком.
  Я был готов к этом.
  Витя предложил мне ночевать в лесхозе на обратном пути и показал, где висит спрятанный ключ от входных дверей. Он был дружелюбен по характеру, а когда я показал удостоверение с ТВ, он уверился, что все делает правильно.
   Я прошел главной улицей пустынной деревни, вышел за околицу, с другой стороны, не встретив ни души на своем пути.
   "Да! - думал я. Это тебе не город, и даже не райцентр".
  Сбросив рюкзак, я прилег на обочине дороги и стал ждать...
  Я был один во всем мире, а те кто скрывались в домах и работали где-то на фермах не знали меня и не хотели знать...
   Чуть погодя в тишине тихого солнечного дня застрекотал где-то в деревне мотоцикл, и вскоре, я увидел Витю на "Восходе", мелькающего среди кустарников, растущих вдоль дороги.
  Затормозив около меня, он держал мотоцикл пока я садился на заднее сиденье. Тронулись и понял, что мотоцикл этот приспособлен для одного человека, а двое, да еще с рюкзаком, это уже исключение.
  Я пытался балансировать, помогая Вите удерживать равновесие, и все равно мотоцикл "рыскал" от одного края дороги до другого. Но я всегда считал, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Да и Витя, в конце концов, приспособился, и мы сообща удерживали "Восход" в колее. Однако мне это стоило определенных усилий, и потому я ничего не заметил вдоль дороги, а потому и не запомнил.
   Через полчаса мы въехали в небольшое поселение, которое называлось хутором.
  Здесь тоже дул ветер, как на Ольхоне, и тоже было безлюдно.
  Остановились... Витя, вместе со мной вошел в избу, и что-то сказал женщине -бурятке на бурятском языке. Я уловил только слово корреспондент и понял, что он представил меня.
  Потом Витя заторопился и сказал, что увидит здесь "фермеров" и уедет, попрощался со мной и ушел по направлению к другому дому.
   Женщина долго смотрела на меня молча, а потом по-русски предложила чаю. Когда я согласился и подсел к столу, накрытому изрезанной клеенкой, из комнаты осторожно вышли маленькие дети-буряты, и блестя черными глазенками, не мигая, не отрывая взгляда, смотрели на меня, как на чудо. Женщина налила мне чаю из чайника, долила молока, отрезала пару ломтей от самоиспеченного круглого хлеба, и из шкафа достала мне чуть подсушенную соленую рыбину. Это был омуль, и я с аппетитом все съел, расспрашивая женщину о здешней жизни. Она рассказала, что муж пастух, пасет здесь телят, потому что в Онгуренах большая животноводческая ферма...
  Вдруг в дом вошел русский мужик: рыжий, высокий, и нескладный, в грязной куртке из болоньи. Это доказывало, что в лучшие годы он жил в городе - сельские люди всюду ходят в фуфайках, иначе в ватниках.
  Мужик поздоровался, назвал себя Сергеем, и спросил: куда я хочу идти. Я сказал, что мне надо добраться до мыса Покойников, на метеостанцию.
  Сергей почесал голову и предложил подвезти меня к чабанам, на пастбище.
  - Там ты заночуешь, а утром пойдешь дальше. Но я смогу поехать туда только вечером - добавил мужик.
  И я согласился.
  - Зайди ко мне часов в шесть вечера, и мы поедем - добавил он. Было три часа дня. Я поблагодарил и сказал, что ровно в шесть зайду.
  Сергей вышел, а чуть погодя, поблагодарив молчаливую хозяйку, вышел на улицу и я, и подумал, что на Байкале вот уже несколько часов, а Байкала еще близко не видел.
  У меня было три часа времени, и узнав у хозяйки, как пройти к Байкалу, отправился по дороге, навстречу ветру, дующему мне в лицо.
  Здесь, как везде вокруг, была каменистая степь, с серыми камнями, кое-где торчащими из земли, и зелено-серой травкой, чуть пробивающейся из этой скудной земли. Слой гумуса здесь был очень тонок, еще и потому, что траву за лето и осень начисто съедали овцы, коровы и лошади. Только в речных долинах, спускающихся с горных перевалов, видимых на горизонте, этот культурный слой достигал толщины одного метра. Даже на крутых склонах гумус был толще, и потому, там росли деревья, а не только трава. Здесь же, кое-где торчал дрожащий, чахлый кустарник, съёжившийся под порывами холодного ветра с Байкала.
   Выйдя на берег, я увидел дугообразную линию прибоя, услышал мерный шум зеленоватых волн с белыми гребешками.
  В маленьком затоне, спрятавшись от ветра, стояла моторная лодка, которую затащили сюда через широкую галечную косу.
  Передо мной расстилался величественный и по-весеннему открытый всем ветрам Байкал - легендарное озеро-море, самый глубокий внутренний водоем в мире. Его глубина больше полутора километров, и там, в пучине вод, где-то ближе к середине, под водой прячутся отвесные обрывы, покрытые слоем многолетнего ила. От своего друга- гидрогеолога, я слышал, что несколько лет назад, во время подземного землетрясения, миллионы тонн ила обрушились с крутых склонов на дно, и вот уже несколько лет, там, в глубине стоит не осевшая муть.
  Я поежился, представляя этот глубинный мрак, поплотнее закутался в одежды, и лег на прохладную полукруглую гальку, промытую и обработанную за тысячу лет бурь и штормов. Светлое небо из бездонной глубины смотрело на меня, затерянного в просторах тайги, степей и воды.
  "Как человек одинок" - подумал я. Но в обычное время он этого не замечает. Жмется поближе к сородичам, сбивается в стаи, и живет бок о бок с другими в деревнях, в поселках, городах и городах. А вокруг природа - дикая или полудикая, которой дела нет до человека, - не было человека, появился человек, исчезнет человек! Какое ей, вечной, дело до таких мелочей!
   ...Кажется, я задремал, потому что, когда в очередной раз открыл глаза то, увидел, что солнце опустилось из зенита, и почувствовал, что похолодало. Надо возвращаться - подумал я, и быстро зашагал назад...
   ...Сергей и его жена Настя, приехали сюда из Качуга, районного центра, стоящего на Лене, далеко от озера Байкал. В доме их почти не было вещей; на кухне стоял стол и обшарпанный шкаф, а во второй половине кровать, покрытая ватными одеялами, без покрывал. Я присел на шатающийся стул и Настя, меня с любопытством рассматривала, чуть раскосыми глазами.
  Это отличительная особенность местных жителей - чуть бурятский разрез глаз, выдающиеся скулы, и желтоватый цвет кожи. Раньше в России говорили: "Поскреби русского и увидишь татарина". Здесь же можно сказать: "Поскреби местного жителя и увидишь бурята". Со временем выработался особый генотип, который и стал называться - сибиряками. Я и сам был таким, чего скрывать...
   Сергей, пока заливал бензин в бак, пока выводил мотоцикл на дорогу, рассказал, что они здесь недавно, что "убежали" из Качуга спасаясь от пьянства, что здесь собираются разводить телят и вырастив, сдавать их государству.
   Наконец мотор завелся, и мы поехали.
  Дорога была плохая, а кое-где, ее совсем не было и мне приходилось идти пешком, пока Сергей преодолевал такой участок. Наконец выехали на край большой долины - раскинувшейся от предгорий до Байкала.
  На зеленеющей ровной луговине, кое-где блестели большие лужи прозрачной воды. Сергей показал мне деревянные корыта с высокими боковыми стенками, положенные одно на другое, и это подобие водопровода уходило к подошвам гор, на вершинах которых еще лежал снег.
  - Снег тает - объяснил Сергей - вода по этим деревянным корытам бежит вниз на луга и стоит здесь до лета. Поэтому, здесь вырастает высокая сочная трава, на которой пасется скот. Корыта делают, срубая большие пустые прогнившие внутри деревья. Таких там много - он махнул рукой в сторону лесных склонов.
  - Таких водопроводов здесь несколько и они тянутся на километры, иногда, почти до перевалов...
   Тут мы увидели впереди избу, изгородь и несколько лошадей, привязанных к ней.
  - Пастухи уже в доме - проговорил Сергей неуверенным голосом и остановил мотоцикл метрах в пятидесяти. - Чтобы лошадей не беспокоить - добавил он. И мы пошли в избу.
  Войдя, мы поздоровались и на нас изо всех углов серьезными глазами посмотрели пастухи-буряты.
  Видно было, что они Сергея не очень уважали, а меня видели впервые и насторожились. Обращаясь к широколицему, приземистому буряту, Сергей словно оправдываясь сказал: - Вот корреспондент телевидения, добирается до БЛЗ, подбросил его, тем более, что у меня здесь дела.
  Бурят спокойно выслушал, шагнул мне навстречу и протянул руку: - Алексей!
  Я тоже представился, и спросил, разряжая обстановку: - Могу я у вас переночевать?
  Алексей не торопясь ответил: - Конечно! Проходи, снимай рюкзак. Спать будешь здесь - он показал рукой на пустые нары у стены.
   Пока я устраивался, снимал куртку, доставая спальник, Алексей и Сергей вышли, о чем-то переговорили, и Сергей уехал. Я слышал как затарахтел мотоцикл.
  Алексей вернулся и предложил мне: - Садись за стол. Мы будем ужинать.
  Я стал доставать продукты, но он махнул рукой. - Это спрячь.
  Пастухи за это время завели генератор, стоящий где-то во дворе и мигнув пару раз, над столом зажглась яркая лампа.
  В доме запахло яичницей - и действительно, скоро на столе стояла большая сковорода с жареной рыбой и разбитыми сверху яйцами.
  Я вспомнил, что ел такое блюдо на Ангаре, когда в детстве гостил у бабушки в деревне.
  Алексей нарезал ломтями большую круглую булку ржаного хлеба и поставил на середину большую алюминиевую тарелку с чем-то жирным.
  - Это жир нерпы - пояснил он - вареный.
  Я попробовал. Жир припахивал рыбой, был солоноват, но вкусен, и конечно питателен.
  Все молча стали есть, а я еще и говорил. Рассказывал, что давно хотел здесь побывать, что был на севере Байкала, на БАМе, что хочу сделать фильм об этих местах, но не знаю удастся ли...
  Все слушали и молчали. Только Алексей поддерживал беседу.
   - Места тут хорошие - начал он.
   Кто-то убрал пустую сковороду, хлеб, жир и разлил по кружкам чай.
   - И мы всегда жили здесь хорошо и вольно. Климат тут хороший. Наш скот пасется на лугах почти до Нового года. Тайга тут хорошая. Есть зверь, есть орехи, есть ягоды. В Байкале много рыбы и нерпы. Мы всегда ели много жира рыбы, мяса и потому были здоровы и сильны. Но последнее время, нам стали все запрещать. Охотиться нельзя, рыбачить нельзя, нерпу стрелять нельзя. А что же можно? - Алексей сделал паузу. Все пастухи-буряты, внимательно слушали, но их скулистые, с раскосыми глазами, лица, ничего не выражали - азиатская невозмутимость.
  - И выясняется - продолжил Алексей - нам можно только работать скотниками и возиться в навозе, выращивая скот для государства, за гроши...
  Он посмотрел на лица вокруг, и закончил: - Это нехорошо... Это не по-человечески...
   Я внимательно слушал и понимал, что он во многом прав, что к свободным людям так нельзя относиться...
  - А теперь устроили еще заповедник, - продолжил он - закрыли, заняли наши самые лучшие пастбища, перегородили тайгу. Это заповедник, а это ваши угодья! И снова получилось так, что все лучшее отошло государству, а все худшее оставили нам. Мы писали письма, жалобы, но нам никто толком ничего не объясняет, а говорят это приказ сверху. Но тот, кто на верху, тот не знает наших нужд, наших забот. Почему он нас не выслушает...
   Алексей закончил и посмотрел на меня. Другие тоже повернулись ко мне. Надо было отвечать...
   И я начал говорить.
  - Я во многом с вами согласен. Политика чиновников тут неумная, а может и хуже. Но ведь такое сейчас во многих местах происходит.
  - Я сам охотник и вижу, как у охотников отнимают все права, а остаются одни обязанности. Взносы надо платить, в охотхозяйства надо отрабатывать определенные дни, путевки - если они есть надо покупать, но придет время охоты, и иногда, ни разу за осень в лес не выедешь. То-то не так, то это.
  - А ведь кругом много инспекторов и охотоведов. Они тоже есть хотят, и им тоже надо деньги платить. И они за тобой охотятся, как за зверем, и рады, если поймали.
  - Поэтому и браконьеров много. Кому захочется через эти чиновничьи рогатки пройти. Зверя много, а охотиться нельзя. Вот и гибнет зверь от эпизоотий, потому что его расплодилось так, что уже и кормиться трудно. Два года назад кабаны вдруг все заболели, все вымерли, туши валялись в тайге почти в каждом распадке. А ведь могли разрешить стрелять во время охоты. Ведь это не так просто к зверю подкрасться и убить. Это ведь не корова, в огороде привязанная...
  Слушатели покивали мне, но иногда я ловил себя на мысли, что они не понимают, о чем я говорю, частью из-за плохого знания русского, частью потому, что были далеки от моей охотничьей ситуации. Просто у них были другие проблемы. Только Алексей был внимателен и вникал в сказанное...
   Разговор сам собою закончился, и чабаны стали играть в карты, переговариваясь по-бурятски. Я устал, начал зевать и Алексей, на правах хозяина, предложил мне ложиться спать, что я и сделал не откладывая...
   ...Как только кто-то из пастухов утром зашевелился, а было около шести часов, я тоже проснулся, оделся, сходил на улицу, собрал рюкзак...
  Алексей, на мои вопросы, как мне сейчас идти к мысу Покойники, ответил, что довезет меня на мотоцикле до берега, а там тропа.
  Я, поклонившись сказал всем спасибо, и мы вышли.
  Над вершинами байкальского хребта плыли стада туманно-серых туч. Ветер гнал их с востока на запад, и я стал опасаться ненастья или дождя, но Алексей подбодрил меня.
  - В это время года дожди здесь очень редки. С утра может быть иногда и сырой туман, потом все расходится и к вечеру солнце. А вообще тут много солнца и весной особенно. В учебниках пишут, что почти как в Ницце.
  Он засмеялся...
  - В Ницце не был? Но погода здесь солнечная - это точно!
  Я с рюкзаком за спиной влез на заднее сиденье, и мы поехали, прямо по луговине, без дороги, объезжая водяные лужи...
  Через несколько минут подъехали к берегу.
  Алексей достал из кармана куртки мятую тетрадку в клетку и стал рисовать схему моего пути к Покойникам. Попутно он комментировал нарисованное. Про первую речную долину он сказал, что это была хорошая площадка для выпаса телят и овец, но сейчас туда нельзя, там заповедник. Потом он нарисовал слева от берега озера круг и перечеркнул его поперек. Это - сказал он - древняя каменная стена или изгородь, давно разрушенная, но хорошо видимая с воды. Может быть это межевая изгородь, а может быть часть древнего загона для скота. Он глянул на меня. - Ведь здесь когда-то жили многолюдные племена.
  На мой вопрос откуда он все это знает, он ответил, что окончил исторический факультет в Улан-Удэ в пединституте, и какое-то время преподавал историю в школе, а сейчас решил вернуться к пастушеству, и стал колхозным бригадиром.
  - Вы русские должны знать, что сделали для нас бурят много плохого, хотя я, как историк понимаю, что не все русские виноваты, а только глупые чиновники в государственной власти.
  Я кивнул соглашаясь: - Это так.
   Алексей продолжал чертить схему.
  - Следующая речка очень дикая. Там ущелье и придется часть пути идти берегом, прыгая с камня на камень. Ночевать будете - он почему-то перешел на вы - в зимовье. Оно тут. Ходу туда около восьми часов...
  - Назавтра пойдете дальше, но там местами тропа пропадает, и надо обходить скалы и склон по берегу. Дальше начнется лес, который подходит прямо к берегу и там уже тропа. Он посмотрел вдоль, вдохнул и закончил. - Ну, вот и все. Счастливого пути. Если пойдете обратно пешком, заходите...
   Мы пожали друг другу руки и я тронулся в путь, а он сел на мотоцикл и быстро уехал. "Хороший человек Алексей" - подумал я - и стал вглядываться вперед, представляя, что меня ждет там.
   А "там" меня ожидало уже буквальное одиночество!
  На фоне громадного водного пространства справа, и мощных, то заросших лесом, то засыпанных камнем горных склонов, я почувствовал себя букашкой, муравьем, ползущим по безлюдной земле. Мне вспомнился рассказ моего соседа по самолету, который летел откуда-то с Севера.
  Он рассказывал, что испытал психологический шок, когда впервые увидел северное сияние. Он говорил, что почувствовал себя одинокой мышью на гигантских пространствах тундры, не в силах объяснить, кто и как делает это чудо природы...
  Я тоже был одинок, но это не было шоком. Скорее констатация факта. И я не испугался, а скорее обрадовался.
  Предыдущие годы я много времени проводил в лесах, и потому знал чувство ответственности, но и чувство облегчения, которое испытываешь оставаясь наедине с природой: равнодушной, настороженной или угрожающей, в зависимости от нашего внутреннего состояния.
  И я привык подчиняться природным ритмам, погоде, условиям жизни.
  И тогда, я мог испытать чувство восторга и преклонения перед величием и соразмерностью природы.
  Здесь и сейчас все зависело от меня, и потому я стал внимательнее, осторожнее, приготовился к испытаниям. Мой опыт лесного жителя подсказывал мне, что здесь где сухо, солнечно, есть вода, чтобы пить, есть лес, чтобы сделать костер, когда станет холодно, есть продукты, чтобы есть, нет причин для паники и беспокойства.
  И я, вдруг, ощутил внутри себя чувство покоя и радости, связанной всегда с осознанием свободы, которое, я испытывал в такие моменты единения с природой. Когда ты рядом с людьми или среди людей, ты чувствуешь, что они "другие", а ты отдельно. Здесь, я был частью всеобщего, объединился со всем сущим.
  И еще одна картинка всплыла в памяти: индеец стоит с копьем в руке, полуголый, настороженный, но какие же спокойные и уверенные у него глаза, как сосредоточенно и внимательно он смотрит на мир!
   Сейчас, я пытаюсь описать мои чувства, а мое тело в этот момент двигалось, глаза всматривались в детали ландшафта, сердце работало ровно и сильно.
  Узкая тропка вилась по склону неподалеку от берега.
  Часа через полтора, тропа свернула налево, чуть в гору, и я понял, что здесь берег стал крутым и обрывистым, и поэтому тропка выбрала более легкий путь. Чуть погодя, я попал на широкий горный луг, и пройдя еще немного, перелез, перебрался через каменную преграду, стену - это были рассыпанные от высокой середины к краям гранитные валуны и булыжники.
  Направление этой разрушившейся стены шло вдоль луговины и она, исчезая впереди и позади меня, удалялась в обе стороны к краям луговины. Я стал гадать, что это было когда-то. Может быть граница между владениями разных хозяев или даже разных племен? А может быть, это была часть загона, в котором древние люди держали прирученных лошадей, коров и овец. Может быть - гадал я - страшно вообразить - здесь пралюди построили поселок, а эти камни служили стеной защищающей это поселение...
   Тропа спустилась вниз и вышла на прибрежные луга, с кое-где торчащими из земли серыми валунами. Над лугами возвышались заросшие кустарником и одинокими соснами склоны прибрежного хребта, а справа, расстилалась водная темно-синяя равнина, морщащаяся небольшими волнами.
  Противоположного берега из-за тумана не было видно.
  На траве торчащей щеткой из земли кое-где видны были тропинки, пробитые за многие годы пасущимся скотом, а чуть подальше, виднелись две овчарни - деревянные строения в форме восьмиугольной юрты с низкой дощатой крышей, спускающейся от центра к краям.
  Я заглянул в одну из них и увидел, что овчарни на полметра заполнены навозом, засохшим и покрывающим всю поверхность помещений.
  Наверное буряты пасли здесь еще год или два назад, много скота, а сейчас здесь заповедник - понял я.
  За большим лугом, теряясь в песчано-галечных отмелях, шумела чистая холодная речка. На берегу, под ветками сохнущего кустарника, я развел костерок, вскипятил чай, пообедал и немножко поспал, завернувшись в спальник - было прохладно...
   Дальше, тропа пошла почти рядом с береговым обрывом, и часа через два я снова вышел на луг, а за ним снова была река. Речная долина уходила вверх, и там, превратившись в узкое ущелье, прорытое водой в скалах, скрывалась среди утесов.
  Место было таинственное, мрачное, неприветливое. Тропа вдруг пришла на край обрыва, и внизу, я увидел скачущую по камням воду. "Ого-го - подумал я. - Наверное, я шел по звериной тропе. Но как звери могли преодолеть этот обрыв... страшно". Я пошел вправо вниз по течению, и когда обрыв сошел на нет, по большим береговым валунам, перешел, перепрыгал речку, шумно текущую где-то внизу под камнями.
   Погода переменилась.
  Появилось темно-синее небо, заблестело солнышко, заиграл отраженным блеском, повеселевший Байкал.
  Прибрежный хребет, в этом месте придвинулся к озеру, и казался мне гигантской театральной кулисой. Почти ровные, травянистые луговины у воды, кое-где на склонах гигантская кулиса гор, синеющие на гребнях и в затененных долинах, леса, напоминали мне фотографии Тибета.
  "Очень похоже на эти святые места.
  Здесь, на Байкале, словно ожила малая копия Тибета..."
  Зимовье открылось мне неожиданно. Я устало шагал по озерному пляжу, покрытому плоским, круглым, почти черным галечником, поднял голову и увидел в глубине бухточки, аккуратный домик, чуть приподнятый на сваях над землей. Я почти побежал к нему, и с облегчением сбросив потяжелевший к вечеру рюкзак, вошел внутрь.
  Это был уютный, чистый сухой дом, с хорошей печкой и нарами, пристроенными к боку печки.
  В стеклянное окошко с видом на береговую линию, светило заходящее солнце. Крутой, береговой склон уходил вверх, почти сразу за домиком, а на берегу, в низине росла зелёная трава.
  Было тихо...
  Ветер остался где-то за поворотом берега...
  Я прогулялся по травке, чувствуя летящую легкость в плечах, после тяжелого рюкзака, и увидел выкопанные кем-то ямки в земле. Присмотревшись, увидел следы оленей-изюбрей, которые тут, на виду, у зимовья устроили солонец.
  "Дикие места - улыбаясь, радовался я. - Олени может быть и сегодня придут" - и сев на землю, стал осматривать склоны...
   Постепенно наступили сумерки.
  Я внедрился в избушку, набрав на пляже, замечательно красивом, ровном и черном, как городская мостовая, веток и веточек, выброшенных штормами на берег, развел огонь в печке, в зимовье, вскипятил чай, после разложился на нарах, и слушая потрескивание угольков в гаснущей печке заснул крепко и надолго...
   Проснулся на рассвете.
  С воды, шумевшей за стенками дома, на берег наплывал серый туман.
  Я вылез из спальника, сходил на улицу, вернулся и растопил печку - в домике было прохладно.
  Поставив варить кашу, я, подрагивая всем телом прошел к воде, умылся чистой холодной водой и назад уже вернулся бодрой рысью - сон помог восстановить силы, а ледяная вода пробудила их.
  Скоро каша была готова. Я поел, вскипятил чай, попил горячего и прилег на нары. И так мне стало тепло, свободно и уютно, что я задремал и проспал около часа...
   Когда открыл глаза, то увидел в окошко яркий солнечный свет, услышал шум волн, почувствовал приятный запах сухого, теплого дерева в зимовье. "Да-а, тут жить хорошо - подтвердил сам себе, - но надо идти. Сегодня может быть, я дойду до Покойников".
   ...Идти было легко и приятно. Я любовался озером, солнечной дорожкой, на волнующейся маслянистой блестящей поверхности, вглядывался в линию горизонта впереди, задрав голову осматривал скалистые вершины на гребне склонов.
  Тропа стала шире, натоптанней, но я понимал, что по этой тропе, сейчас, ходят только дикие звери.
  Вглядевшись, я различил следы медвежьих лап. Чуть погодя я увидел медвежий помет прямо на тропе и понял, что здесь ходит медведица с двумя медвежатами. Место было такое пустынное, дикое, и я, вдруг понял: может быть медведица с детенышами идет где-то впереди меня, и я могу на неё выйти неожиданно.
  Я остановился, достал из бокового кармана рюкзака фальшфейер и пошел, держа его в руке. Тропа идущая по пологому склону, то поднималась, то опускалась вниз, и каждый раз я ожидал, что с очередного верха тропы я увижу перед собой зверей.
  Но все обошлось...
  Наконец, тропа разделилась надвое, потом еще и еще, и потерялась. Склон придвинулся к воде и становился все круче.
  В поисках тропы я вдруг оказался очень высоко, почти над обрывающимися вниз, скалами.
  Пришлось осторожно спуститься к воде и по большим валунам, вдоль реки, долго обходить громадные скалы, уходящие вверх, в синее небо.
  Валуны, тоже были в человеческий рост и идти по ним было тяжело.
  Приходилось прыгать, балансировать, хвататься руками за колючие выступы. Пройдя так несколько километров, я наконец вышел на тропу, которая шла по краю леса, подступающего здесь почти к самой воде.
  Солнце поднялось и растопило туман. Теплом повеяло сверху, от нагретых серых скал, торчащих из склона, то тут, то там.
  А ниже, располагался сосновый, чистый лес, с моховой подстилкой, поверх корней, запахом хвои и кустами багульника, с проклюнувшимися уже бутончиками розово-фиолетовых цветочков.
  - А что там за горными вершинами - спрашивал я сам себя. - Надо будет обязательно туда сходить, ведь где-то там, за хребтом, берет начало одна из самых крупных рек России - Лена. Странно, но ее начало образовано природой, совсем рядом с природным водохранилищем чистой пресной воды.
  Я шел и рассуждал так про себя, когда вдруг с озера раздался звук лодочного мотора, а вскоре появилась и сама лодка с людьми. Она плыла вдоль берега, и люди, вскоре, тоже заметили меня.
  Мотор сбавил обороты, и лодка повернула к берегу.
  Я помахал рукой.
  Лодка подошла к берегу метров на тридцать, но тут было мелко, и один из мужиков, в длинных резиновых сапогах, спрыгнул в воду и побрел ко мне.
  Я ждал...
   Достал рекомендательное письмо, свое ТВ-удостоверение.
  Мужик, выйдя из воды, взобрался на метровый береговой обрывчик и подошел ко мне.
  - Егерь заповедника Василий (фамилию я сразу забыл).
  Я показал документы, объяснил, что иду в заповедник, и имею рекомендательное письмо директора заповедника. Строгий тон Василия сменился на нормальный человеческий.
  - Вам тут немного осталось до базы, километров семь-восемь. Мы перегружены, поэтому взять вас не можем, но на обратном пути прихватим! - проговорил он, переминаясь с ноги на ногу.
  Я сказал, что пойду пешком.
  Василий, неловко повернулся, сказал: увидимся, и прыгнув вниз, зашел в воду, и подходя к лодке, начал что-то громко и неразборчиво объяснять сидящим в ней.
  Я не дослушал и зашагал по тропинке...
  Действительно, через час, пройдя через лес, я вышел на галечный берег, поворачивающий далеко влево, и там, в глубине бухты, увидел серые, дощатые крыши нескольких домов.
  - Пришел! - с облегчением констатировал я, и присел отдохнуть.
  Надобно дождаться егерей, подумал я, достав из рюкзака спальник. Лег, завернувшись в него. Солнце добродушно светило сквозь чистейший, прозрачный воздух.
  Байкал лежал у моих ног огромной глыбой холодного хрусталя, неподвижный, но живой, чуть дышащий глубинной прохладой...
  Я заснул...
  Проснувшись через час, полежал слушая необычную, почти вечную тишину, рассматривая противоположный берег Байкала, покрытый высокой синей тенью от заходящего солнца.
  Потом поднялся и пошел в сторону метеостанции, которая приютила и метеорологов, и егерей.
  Кстати, судя по всему, место где я дремал и было мысом Покойники... Метеостанция - несколько домов в глубине большого залива, стоит здесь уже давно. Это поселение было крайней точкой проникновения человека на север байкальского побережья, после Онгурен.
  С другой стороны озера находился Нижнеангарск, а во времена БАМа появился Северо-Байкальск,- город железнодорожников.
  В десятках километров по побережью, на юг от Северо-Байкальска, находится полузаброшенное село Байкальское. А промежуток, между Байкальским и метеостанцией, составляющий около двухсот километров, никем не заселен.
  Тут, на мой взгляд, и располагается страна чудес, в которой все возможно: от мест появления инопланетян до следов стоянок древнего человека, и остатков городищ скифов, или предшествующих им племен.
  В этом факте, заключен парадокс (географический и исторический)- в конце двадцатого века людей, живущих далеко от городов и поселков, становится все меньше.
  Путешествуя по таежным дебрям, я часто находил места покинутых людьми поселений, а то и стены полуразрушенных домов, или отдельных изб. Куда, почему ушли люди из тайги?! Эта тема отдельного рассказа.
  Однако и по сейчас, сохранилась память о некогда существовавшей тесной связи жителей двух берегов озера-моря. Тогда роднились, брали невест с берег на берег, были знакомы лично почти все жители противолежащих деревень и поселков - зимой переезжая Байкал на лошадях, а летом гребями или под парусом.
  Тема эта чрезвычайно интересная. Она кроме всего прочего показывает понижение уровня социализации, несмотря на возрастание технических возможностей...
   Но я отвлекся...
  Встретил меня метеоролог Гордеев, здоровенный молодой мужик, увидевший меня в окно своего дома и вышедший на крыльцо. Он поздоровался, я представился.
  Мы немного поговорили о моем путешествии сюда.
  Потом Гордеев предложил мне располагаться по-хозяйски в маленькой избушке, стоящей поодаль от домов метеостанции и базы заповедника, показал мне, где дрова, где топор-колун, сказал, что с вечера надо печь протопить, а то ночами бывает холодно. Я вселился в темноватую избушку, и вновь почувствовал себя одиноким.
   Когда я рубил дрова, ко мне подошел новый человек. Это был начальник егерей - среднего роста мужик, с рыжей бородой и насмешливыми глазами на круглом русском лице.
  Я рассказал, как я добирался до метеостанции, сказал о фальшфейере, медвежьих следах. Он качал головой, улыбался, и когда я заговорил о следах, добавил: - Да этого добра здесь хватает. Там - он показал рукой на безлесые поляны на склонах, темнеющего за предгорьями хребта, - иногда одновременно можно видеть по пять-шесть пасущихся медведей.
  Он рассказал немного о себе.
  Живет здесь с семьей, женой и маленьким сыном, что окончил пушной техникум в Иркутске, проработал до этого охотоведом в Забайкалье, в Читинской области, что здесь около года.
  Я в свою очередь рассказал о себе, что я прилетел из Ленинграда, что уже лет пять работаю на иркутском ТВ внештатным автором, что по моему сценарию сняли фильм о глухарях, который очень часто показывали на всю страну...
  - Заходите вечером - пригласил он. - Я вас познакомлю с ребятами, егерями, с женой и сынишкой. Завтра у него день рождения, четыре года, и мы баню растопим, а потом пообедаем все вместе.
  Я поблагодарил, сказал, что хочу в оставшееся время сходить в лес, осмотреться...
   Разгрузив рюкзак, я оставил все в домике и пошел в сторону горушки, торчащей чуть впереди высокого хребта, в верхней трети которого еще лежали поля белого снега, а на гребне виднелись толстые снежные сугробы.
  Напомню, что когда я улетал из города, там распускали зеленые листочки молодые березняки, окружающие дачный поселок.
  Здесь же весна, казалось, только начиналась - деревья стояли голые, березово-осиновые рощи просматривались насквозь. В окрестностях метеостанции весь лес был давно вырублен, и заросли молоденьких лиственных насаждений чередовались с полянами.
  За полчаса, поднявшись довольно высоко, я взобрался на небольшую плоско вершинную скалу, и огляделся.
  Зрелище было ошеломляющим! Воздух был прозрачен, и абсолютно чист, и потому видно было все вперед и по сторонам на многие десятки километров. Внизу, казалось, совсем рядом, виднелись крыши метеостанции, дуга залива, а дальше, открывался огромный Байкал, раскинувшийся налево и направо на сотню километров.
  Где-то посредине озера из воды торчали спины Ушканьих островов, а дальше другой берег, водные долины и вершины которого были укрыты глубокими снегами, до самой воды.
  Панорама величественная, почти космическая.
  Мой взгляд охватывал расстояния в сотню с лишним километров.
  Я вглядывался в бинокль, в эти безбрежные пространства, пытаясь увидеть следы деятельности человека и не находил их. Видел только белые снега, темнеющую на громадных пространствах склонов, тайгу.
  Величие и масштабы увиденного подавляли меня. "Это ведь надо же, какая она огромная земля! Какой маленький человек, и его следы на этих просторах! Сколько зверей больших и маленьких живут на этих склонах, в этих долинах, падях и распадках".
  Байкал, полосой студеной, хрустально чистой воды разделял два берега, протянувшись на шестьсот с лишним километров с Севера на Юг. Ширина его, здесь, было километров сорок-пятьдесят, а глубина около полутора километров. "Если бы откачать всю воду,- подумал я - то на дне байкальской впадины увидел бы каждую морщинку, каждый камень".
  Я потряс головой приходя в себя, отделяясь от своих фантазий...
   Часов около восьми вечера, возвратившись в свою избушку, я пошел в гости, в егерский дом.
  Меня встретила улыбающаяся, приветливая жена начальника егерей, Матюхина. Она весело смеялась на мои слова о том, что я не ожидал встретить здесь женщин, а тем более детей.
  - Ну что вы - говорила она. - Это ведь нормально. Это же не Северный полюс. Нас тут десять человек. Общество - и снова засмеялась.
  Она предложила мне чаю и я с удовольствием принял из ее рук кружку с горячим напитком. Егеря - а их было кроме Матюхина еще трое, сидели чинно, чувствовали себя немного неловко, но вскоре мы разговорились, и неловкость исчезла. Василий рассказал, что он пошел сюда после армии, и что всегда хотел поработать егерем.
  Второй егерь, средних лет - Николай, сказал, что он сам из Косой Степи, совсем недалеко отсюда, что у него жена и двое детей, и что раньше он работал лесником.
  Третий егерь отмалчивался, но я узнал, что он с побережья Байкала, и что у него какие-то проблемы с молодой женой. Детей он не имел.
  Матюхин рассказал мне вкратце о заповеднике.
  - Наше лесничество, которое называется "Берег Бурых Медведей", только часть большой охраняемой территории. Создание заповедника - попытка сохранить байкальскую природу в первозданном виде. У нас идет спор с бурятскими властями и местными жителями по поводу мест выпаса скота, и разрешения охоты на озере и в окрестных горах. Мы уже заставили переехать отсюда из заповедника, знаменитого на весь Байкал "Бурмистра" или Бурмистрова, легендарную личность...
  Я вспомнил, что мне о Бурмистрове восторженно рассказывал мой знакомый геолог, который бывал здесь и был с ним знаком.
   Были у егерей и проблемы с туристами, которые, прилетая в Онгурены, приходили сюда вдоль побережья и через Солнце-падь уходили на Лену, а там спускались на плотах или на лодках до Качуга.
  - Сейчас мы им дорогу перекрыли, делаем сторожевой пост в долине - Матюхин назвал речку, через которую я переходил на пути сюда.
  - Сегодня, мы нашего человека туда переправили. Пусть поживет там, пока в палатке, а потом, летом мы там кордон построим...
  Работы очень много...
  А я вспомнил грустные глаза Алексея-пастуха, и подумал, что и проблем тут тоже много. Допив чай с вкусным голубичным вареньем, которое варила сама хозяйка из здешних ягод, и поблагодарив всех за встречу, пошел к себе в избушку, ночевать.
   В домике было тепло и даже жарко, и я на минуту приоткрыл двери.
  Холодный воздух, низом проникал внутрь, а я зевая, расстелил на нарах спальник, приготовился, и перед тем как лечь вышел на улицу.
  Огни в домах уже погасли.
  В темноте и тишине, наступившей ночи, видны были темные силуэты человеческих построек. Я загляделся на звездное небо, где посреди хорошо была видна полоса звездных скоплений, протянувшаяся через небесный свод. Я знал, что это наша галактика "Млечный путь".
  Отыскав звездный Ковш, и отсчитав семь расстояний от края ковша, нашел Полярную звезду, и убедился в очередной раз, что Север находится на севере от меня.
  "Все нормально - думал я. - Жизнь продолжается. Люди живут везде. И здесь тоже. А проблемы и испорченные отношения между соседями, есть в любой точке мира. Где-то их больше, где-то меньше, но они есть... А у меня впереди несколько интересных дней...
   Я вернулся в зимовье, закрыл двери, дунул и погасил огонь в лампе-коптилке, влез в спальник, поворочался, устраиваясь поудобнее, вспоминая длинный сегодняшний день, и незаметно уснул, крепко и глубоко...
   Проснулся я от детских голосов, доносящихся с улицы.
  В зимовье было темно, но когда я открыл дверь, то солнечный свет хлынул с улицы, почти ослепив меня. Увидев меня, два, одного возраста, мальчишки, остановились, настороженно наблюдая за мной.
  Я бодро сказал: - Привет - но они смущенно промолчали, не готовые к таким неформальным отношениям с взрослым, бородатым дядькой.
  Я сходил на берег Байкала, увидел две лодки, стоящие на берегу, далеко от воды, на деревянных полозьях, вошел в воду, помыл руки, лицо и шею, и вытираясь, вернулся в дом. Дети сопровождали меня любопытными взглядами, и один из них, осмелев, спросил: - А Вы дяденька здесь живете? - и показал на избушку.
  - Да я здесь живу - в тон ему ответил. - И буду еще жить несколько дней. А тебя как зовут? - спросил я.
  И он ответил: - Женька, а его, его зовут Юрка.
  - А меня зовут дядя Володя - представился я.
  Оба мальчика нерешительно приблизились к домику. - Заходите, заходите - пригласил я их, но Женька отказался, опасливо глянув в сторону дома.
  Я, не закрывая двери, стал собирать в рюкзак продукты и снаряжение для сегодняшнего похода, и вскоре услышал крик жены Матюхина.
  - Женька домой - завтракать!
  Оба мальчишки разошлись по домам, а я вспомнил годовалого Сашку на дальней метеостанции, расположенной далеко от поселка на БАМе. С ним, с Сашкой, я играл в доме, зимой, когда приходил туда на охоту, и жил у Сашкиных родителей - операторов сейсмологов.
   Ну а сейчас, я решил сходить в первый раз в окрестности, познакомиться со здешней тайгой.
  Перед уходом зашел предупредить жену Матюхина, что я ушел. Матюхига уже не было. Он ушел к егерям, которые жили в зимовье, метрах в двухстах поодаль, за лиственничным леском. Вчера, проходя мимо, я заметил, что на веревке, около дома висели полуметровые, серые от соли и полувысохшие, распоротые повдоль рыбины. Несколько штук почему-то были наполовину оборваны, а то, оставалась висеть одна голова.
  Жена Матюхина предложила мне такую же рыбину и я взял поблагодарив. Это был солёный омуль...
   С Байкала веяло прохладой, хотя солнце висело над озером, и отражалось в темных его водах широкой дорожкой, жидкого серебра. Светило было за спиной и я по привычке запомнил это, чтобы на обратном пути, в незнаком лесу знать приблизительно хотя бы, в какой стороне света находится метеостанция, то есть мой дом.
   Идя немного в гору, я преодолел предгорья, обогнул горушку, на которую я взбирался вчера вечером, и вышел к речке, торопливо скачущей по камням, то, растекаясь широко по светло-серому галечнику, то собираясь в омуты, просвечиваемые до дня, солнечными лучами.
  Смешанный лес, сменился кедрачом. Речная долина, поднималась зигзагами вверх, а на крутых склонах, то тут, то там сквозь пушистую, зеленую хвою кедров торчали серые скальные выступы. Высоко над головой, на горизонте, виднелись края обрывистых, крутых склонов, с снежной каймой на самом верху. Там еще лежал снег.
   На поворотах, река размыла берега и образовала широкие, галечные отмели. Я вдруг пригляделся и заметил широкую тропу, промятую среди круглых камешков. И вдруг, догадался, что это медвежья тропа, переходящая иногда с одного берега на другой, по мелким местам.
  "Ага! - насторожился я.- Вот тут и ходят бурые медведи на кормежку, вниз, а потом в места дневок, вверх. Или на-о-бо-рот - проговорил я вслух и тихонько рассмеялся, внимательно вглядываясь в прибрежные заросли.
  Тропа была торная, то есть часто хоженая, и я решил повернуть назад. От греха...
  Место было глухое. Чаща очень близко подходила к речному руслу... Мелкая галька на берегу, не сохраняла детали отпечатков следов, и потому я видел, что проходили медведи, но какие они, не мог определить - крупные звери или поменьше, медведи, одиноко гуляющие по тайге, или это медведица с медвежатами. А она в это время попадает на встречного человека без предупреждения!
   Спустившись на километр, полтора, я решил пообедать.
   Остановился на берегу, над крутым склоном, спускающемся с другой стороны речки. На нем, после толстой зимней наледи, замерзшей вдоль впадающего в реку ручья, осталась громадная глыба зеленовато-молочного льда, повиснувшего над рекой, на стволе кедра, как на стержне.
  Эта глыба обтаяла со всех сторон и получилось своеобразное ледяное эскимо на палочке, высотой метров в пять и толщиной в три-четыре метра.
  Любуясь на это чудо природы, я развел костер, подвесил котелок с речной водой и увидев зеленую стрелку дикого чеснока, на подмытом водой обрыве, сорвал растение, потом нашел второе, третье... Попробовав, я почувствовал чесночный запах и вкус.
  Чай закипел, я заварил его ароматной цейлонской заваркой, снял с огня, и, устроившись тут же поудобнее, принялся есть.
  В лесу иногда бывают удивительные минуты покоя и самоудовлетворения, которые приходят, как награды, за тяжелый труд и испытания в таежных походах.
  Светило яркое солнце!
  Чистый, пьянящий ароматами весенний воздух, освежал легкие. Пахучий чай, зеленые стрелки нежного дикого чеснока, солоноватый вкус омуля, вкупе с сухарем, возбуждал аппетит.
  И главное, я был свободен, здоров и весел! Я достиг своей цели, добрался до легендарного места - мыса Покойники, и чувствовал себя здесь как дома. Согласитесь, что это немало. Даже присутствие сильных и опасных хищников, в округе не пугало меня, а подбадривало...
   После обеда, я закинув рюкзак за плечи продолжил путь, вниз по течению речки.
  Вскоре, поток реки вывел меня из границ леса и я, в просветы, вновь увидел Байкал.
  Тут, речка собралась в одну струю, набрала скорость я подоше и объём. Впереди послышался шум и через минуты, я подошёл к водопаду, где река плотной тяжелой струей спрыгивала с гранитной, плоской глыбы и выпучиваясь пузырями исчезала, в омуте под водопадом.
  "Заметное место!" - подумал я и посидел несколько времени, рядом, на плоском гранитном валуне, вслушиваясь в непрекращающийся шум падающей воды.
  Можно даже сказать, что я медитировал здесь, на время, отдалившись от сиюминутности и суеты происходящего.
  Я думал о вечности, о временах, когда вся эта красота только рождалась, устанавливалась...
  "Святое место - размышлял я. - Тут хорошо сидеть часами, размышляя о жизни и о судьбе".
  И как в воду глядел. Позже, я узнал, что этот водопад и был "святым" местом для бурят, которые раньше, раз в год, приплывали сюда на лодках, и устраивали здесь свой праздник. Буряты, здесь, на севере Байкала были шаманистами.
   Позже, сориентировавшись по солнцу, учтя, что солнце проделало определенный путь по небосводу, я отправился в сторону озера, и вскоре вышел на берег. Немного пройдя вдоль берега, я увидел, в прибрежной впадине, небольшое болотце, образованное когда-то, поднявшейся и затопившей береговую впадину штормовой водой, а неподалеку на трех деревьях - засидку, скрадок для охотников.
  Я догадался, что это природный солонец, а в скрадке прячутся, или прятались - поправился я, охотники.
  Я вспомнил рассказы байкальских охотников, которые говорили о десятках изюбрей, собирающихся на байкальских береговых склонах, ранней весной.
  В это же время олени часто посещают солонцы, лижут соль, и даже едят соленую землю.
   С Байкала дул холодный ветер, солнце клонилось к закату, и я подумал, что мне пора на метеостанцию, - там сегодня праздник...
   ...На метеостанции было ""многолюдно".
  Как только я вернулся, меня пригласили попариться в бане, стоящей во дворе Матюхинского дома.
  Раздевшись в предбаннике, я открыл двери и нырнул в жаркую полутьму парилки. Василий, предложил мне березовый веник и плеснул в раскаленный зев печки, ковшик горячей воды. Жар волной ударил в лицо, заставлял отвернуться и инстинктивно затаить дыхание.
  Потом я стал хлестать себя пахучим веником по спине, по плечам, по ногам...
  Я люблю париться и могу терпеть сильный пар долгое время. Василий пытался со мной соревноваться, но не выдержал, выскочил в предбанник. Я еще несколько минут нещадно бил себя веником, задыхаясь в горячем аду, а потом выскочил наружу и увидел, что Василий выскочил из бани голышом и приседая, погружается с головой в озёрные волны.
  Я тоже, прикрывшись полотенцем, побежал в воду, осторожно ступая по камням, вошел в Байкал по пояс, и нырнул под набегающую волну, ощущая всем телом холодное жжение ледяной воды.
  Быстро помывшись, мы оделись и вернулись в дом, где уже накрывали на стол, и суетились две разрумянившиеся женщины, а мужчины сидели и спокойно разговаривали. Дети, радуясь празднику пытались помогать матерям, но только путались под ногами.
  Мужчины говорили о Бурмистрове, чей пустой, заброшенный дом стоял дальше к северу от метеостанции, километрах в двадцати.
  Бурмистр - как его здесь называли, был личностью легендарной.
  Появился он на Байкале лет тридцать назад, откуда-то с Украины - большой, сильный, уверенный и веселый. Он охотился и рыбачил, и делал это удачно. Сколотив какой-то капитал, он привез жену с Украины, выхлопотал разрешение построить дом на берегу Байкала, далеко от поселений и с помощью нанятых на лето помощников, срубил громадную избу, в которую и вселился всей семьей.
  Его гостеприимный дом узнали со временем все коренные байкальцы.
  Он радушно и хлебосольно принимал гостей, налаживая хорошие отношения и связи с нужными, известными людьми.
  Он выписал из Японии какие-то супер сильные моторы на лодку, имел какие-то очень дорогие ружья и лучших охотничьих собак на побережье. Он развел скот, поставлял мясо в районный центр, в ресторан и в столовые, выделывал шкуры овечьи и звериные, по каким-то новейшим технологиям. Он стал настоящим предпринимателем.
  Но времена переменились, открыли заповедник, заставили Бурмистра переехать в Онгурены, где его не очень любили буряты. Удачливым людям нередко завидуют. Так было и с Бурмистровым.
  Я, слушая эти рассказы, подумал что на обратном пути обязательно зайду к Бурмистрову и поговорю с ним. Такие люди - думал я - нынче очень редко встречаются.
   Между тем, стол был накрыт, и нас всех пригласили к столу. Была на столе и бутылка водки, но главное, были соленые и маринованные грибы, соленые огурцы, моченая брусника и пирог с черникой. Мы выпили по рюмке за здоровье Женьки и стали закусывать. Матюхин вспомнил как на их свадьбе с Леной - так звали его жену, в егерской избушке, ели и пили из пластмассовой посуды, а гости сидели на самодельных лавках.
  - Зато потом Лена ходила со мной в тайгу, и когда попадался браконьер, то видя молодую женщину рядом со мной, он стеснялся вести себя грубо - Матюхин засмеялся. - Когда появился Женька, все конечно изменилось. Я надеюсь, что скоро, когда сынок подрастет, мы снова будем вместе ходить по тайге...
  Все смеялись.
  Незаметно разговор перешел на отношения с бурятами. Матюхин разгорячился:
  - Они хотят жить так, как они жили до заповедника. Они жалуются, что у них отняли лучшие места, но ведь и тогда они бывали здесь очень редко.
  - По весне стреляли нерпу на ледяных полях, да на солонцах зверя добывали. А сейчас, они обвиняют нас в том, что мы не даем им пасти скот в лучших местах, пишут письма во все инстанции. Сейчас пользуясь тем, что нас мало, они проникают на территорию БЛЗ, охотятся там, но я этому положу конец! Закон для всех закон!
   Я был с ним не согласен. "Заповедник дело хорошее - но надо было с людьми посоветоваться, где-то уступить, послушать местных жителей и жить мирно, как добрые соседи. Вражда будет мешать всем..."
  Я так думал, но молчал. Мне хотелось посмотреть и услышать обе стороны.
   Гордеев - метеоролог - рассказал, как он скучал здесь когда приехал сюда, еще без жены и сына. - Мне кажется - говорил он задушевно, - что иметь семью - это счастье. Сейчас, когда мы вместе, метеостанция стала моим домом, а не только работой. У нас есть корова, есть молоко для детей, заведем овец, будем иметь мясо и шерсть.
  - А много ли человеку надо. Погода здесь хорошая, исключая штормы, а уж такого воздуха чистого, я нигде не видел. Конечно, жить здесь всю жизнь трудно...
  Он вздохнул.
  - Через четыре года наши сыновья пойдут в школу, и надо будет решать...
  Один из егерей, самый старший по возрасту, засмеялся.
  - Дети должны привыкать к самостоятельности. Я слышал в Англии, аристократы отдают детей своих в интернаты, чтобы приучить к мужской самостоятельности. - Но мы не аристократы - вмешалась жена Гордеева, и все снова засмеялись.
  За разговорами время шло незаметно...
  Когда попили чай и съели горячий пирог, за окнами спустилась ночь. Егеря ушли к себе в зимовье. Гордеевы ушли еще раньше. Я поблагодарил хозяев и тоже пошел к себе.
  Перед расставанием, я сказал Матюхину, что завтра собираюсь на перевал, взглянуть на Лену. Матюхин рассказал мне путь, сказал, что там, наверху, стоит автоматическая метеостанция, - чтобы я не удивлялся, когда её увижу.
   Придя к себе, я растопил печку и долго лежал на нарах, вспоминая все услышанное.
  Мне показалось, что Матюхин немного "тянет одеяло на себя". Ведь буряты жили здесь давно, они охотились, рыбачили, хотя, главное их занятие - скотоводство. И потом, я вспомнил, как Матюхин ругал туристов, и подумал, что туристы, в большинстве народ хороший, и что они с маршрутом, проложенным через заповедник, никому не будут мешать. Они ведь не охотники. Они даже не любят охотиться.
  Следить за порядком в заповеднике это одно, а запрещать и стоять на страже запретов - это другое.
  Незаметно я заснул, а когда проснулся, то в домике было темно - дрова в печке прогорели.
  Я встал, сходил на улицу, полюбовался на звездное небо, поеживаясь вернулся и залез в теплый спальник. Засыпая, я вспомнил засидку и солонец. Может быть сейчас там олени. Им здесь хорошо. Их никто даже не пугает...
   Проснулся я рано. Собрал рюкзак, оделся и вышел на улицу. Было тихо и солнечно. В домах, наверное, еще спали.
  Я, в первый раз, здесь, увидел корову, которая паслась за домом Гордеева, в огороженном пространстве. Когда я проходил мимо изгороди, она подняла голову и долго смотрела мне вслед.
  Я направился в сторону Солнца-пади, по которой шла тропа на перевал.
  Войдя в устье пади, я залюбовался скалистыми склонами, круто поднимающимися к синему небу. На скальных уступах тут и там росли пушистые кедры и сосны. Из-под снежника, языком спускающегося с кручи, вытекал пенистый поток талой воды, беззвучно падая с большой высоты, и скрываясь, среди стволов хвойных деревьев, на склоне. Воздух был так чист и прозрачен, что очень трудно было определить расстояния до скал или отдельно стоящих там, в вышине, заметных деревьев.
   Чуть погодя склон пади, по которому шла тропа, стал подниматься вверх. Загрохотал справа, в каменистом русле, ручей. По пути я насчитал несколько пяти - шестиметровых водопадов, с шумящей белопенной струей. Еще выше начался крупно-ствольный кедровый лес с деревьями в два обхвата.
  Под деревьями лежали глубокие сугробы тающего снега. И на этом снегу, тут и там, виднелись громадные вытаявшие следы медведей. Они были больше чем, поставленные вместе два моих сапога.
  Но так мирно светило солнце, так беззаботно посвистывали маленькие птички в кронах хвойных гигантов, что я почти не обратил внимание, на опасность встречи с весенним медведем.
  Держась поближе к речному руслу, я прошел через лес, и снова вышел на склон. Ближе к вершине перевала, тропа пошла по обнаженным гранитным глыбам, с хрустящей под сапогами корочкой мхов. Стало заметно холоднее, и появился кедровый стланик, и карликовые березки, пробивающиеся сквозь каменные цели.
  Я устал, захотел есть, я решил пообедать.
  Подойдя к очередному водопаду, я набрал воды, развел костер из сухих веток стланика, и поставил кипятить воду. Пламя костра, почти без дыма, оранжевой занавесью поднималось вверх, лизало закопченный чайник, но тепла давало очень мало.
  Съев рыбные консервы с маслом и сухарями, я попив горячего чаю, согрелся, полюбовавшись скачущим, по крутой каменистой горке водопаду, внизу делавшего глубокий водоемчик, выбитый в камне, отправился дальше.
  Немного не доходя до перевали, тропинка вышла на голое место, обдуваемое ветерком. Здесь, кроме ползучих мхов ничего не росло, а рядом, со склонов верха пади, спускались белые снежинки.
   Взойдя на перевал, я долго стоял и осматривался.
  Байкала не было видно, а кругом лежали заснеженные вершины. Спереди, располагалось плоскогорье, поросшие чахлыми деревцами лиственниц.
  А ещё дальше впереди, я увидел большой речной поток, по цвету напоминающий холодный свинец.
  "Это Лена!" - понял я. - И она здесь уже широкая...
  Над рекой, на дальнем берегу поднимался холм, лишенный растительности, и укрытый метровым слоем белого снега.
  "Я поднялся на километровую высоту над озером, - размышлял я - но здесь уже типичный пейзаж приполярной тайги. Мох, карликовые деревца, холодно... Жить здесь было бы очень неудобно. Тут еще только самое начало весны, и внизу на берегу теплее, градусов на десять и совсем другая природа...
  Пройдя по заснеженной тропе, я вдруг увидел столбы метеостанции, окруженной, металлической проволочной сеткой - оградой.
  "Это от диких зверей - подумал я. - А может от туристов...
  Тропа, обогнув метеопункт, терялась в чахлом кедровом стланике. Под ногами и кругом, лежал недавно выпавший снег, который скрыл все следы, белой пеленой укрыл мох и конечно тропу.
  Я глянув на солнце, подумал, что могу заблудиться в незнакомом месте, и придется ночевать здесь.
  Конечно, хотелось помыть лицо в вершинной Лене, в самом ее истоке, но я решил не рисковать и отложить дальнейшее знакомство с Леной до следующего прихода сюда.
  "Ничего! - подбадривал я сам себя. - Я ее видел и это главное. А знакомство с истоками - это дело не одного дня...
   Я стал осторожно спускаться по своим следам. Вниз идти было легче и быстрее. Я быстро пересек кедровый лес посредине подъема, потом миновал ворота Солнце- пади со скалистыми кряжами с двух сторон, и попал в предгорный лес, с лесной дорогой, петляющей среди неровностей холма.
  В один момент, я вдруг, слева в чаще, которую дорога огибала стороной, услышал медвежий рык, рявканье.
  Я стал идти осторожнее, тщательно вглядываясь в заросли, но медведя не увидел. Времени оставалось еще достаточно, и я решил немного пройти по лесной дороге, вглубь тайги.
  Заросший смешанным лесом холм, плавно спускался к озеру, продольными волнами, похожими на заросшие овраги с пологими склонами. Я, спустившись на дно такой "волны" - видел только верх гребня, и когда поднимался, то видел и дно "овражка" и противоположный его борт.
  Вот так, поднимаясь из низины вверх, я вдруг увидел движущиеся лошадиные головы с серыми длинными гривами и хвостами. Я замер неподвижно и лошади, а среди них были и два маленьких жеребенка с крупную собаку, подошли очень близко.
  Стоило мне пошевелиться, и лошади резво развернувшись, с топотом, быстро ускакали в лес, почти мгновенно скрылись из глаз, в чаще.
  "Ого-го! - думал я. - Ведь это мустанги - дикие лошади. Они когда-то и где-то отбились от людей, одичали и стали жить в тайге, как жили их далекие предки..."
  Нечто подобное я видел в Крыму, путешествуя по яйле. Там я видел настоящего красного мустанга, большого жеребца с черной гривой и с черным же длинным хвостом до земли.
  "А все-таки это красиво - рассуждал я, повернувшись и уже шагая в сторону метеостанции. - Эти лошади живут уже стадом. Они уже боятся людей, как наверное боятся и медведей. Для них медведи в здешних местах, наверное, главные враги. Если, конечно, здесь нет волков..."
   Придя на метеостанцию засветло, я еще сходил к егерям в избушку, увидел оцинкованную ванну полную только, что пойманной рыбы - крупных хариусов-черноспинников. Егеря пожаловались, что рыба - эта главная пища здесь. Кругом полно зверя, но стрелять не разрешают.
  - Если бы не рыба, хоть с голоду подыхай - невесело вздохнул старший по возрасту егерь. "Ого - подумал я. А Матюхин поддерживает здесь дисциплину..." Эту ночь я спал, как убитый. - Устал.
   Назавтра утром, я поговорил с Матюхиным о том, как мне выбираться в Онгурены. Он сказал, что может быть завтра, а может быть, послезавтра они плывут на лодке в Онгурены по делам и подбросят меня.
  Однако, меня тревожило то, что мне надо было вылетать в Ленинград через четыре дня. Если я не уйду завтра пешком, то мне надо будет ждать лодку. Если же Матюхин не поплывет в Онгурены, я опаздываю на самолет, в Питер.
  Матюхин и команда в этот день, садили картошку, на плохо вспаханном поле, за метеостанцией.
  Когда я, долго сомневаясь, все-таки решил остаться и ждать лодку, то не надолго решил сходить в лес.
  Я проходил мимо работающих егерей, когда Матюхин подозвал меня, и показывая в сторону пади, сказал: - Там, на моряне медведи.
  Я долго всматривался в коричневые, едва заметные точки на горном лугу, когда Матюхин подозвал Женьку и попросил его принести двадцатикратный бинокль. Когда я глянул через окуляры бинокля, подкрутив фокусировку, то хорошо увидел медведицу и годовалого медвежонка, копающего что-то в земле.
  Вдруг, медведица забеспокоилась, задвигалась и бросилась по направлению к кустам, окружающим поляну. Переведя взгляд, я заметил третьего медведя, там, в кустах. Его напугал злой выпад медведицы, и он стал убегать под гору, а потом видя, что медведица остановилась, продолжил свой путь к следующей поляне.
   - Мы их там, на марях, часто видим, сразу по несколько штук - подтвердил Матюхин.
  Он сам посмотрел в бинокль и добавил: - Да! Хорошо видать!
  Работники усроили перекур, а Матюхин стал мне рассказывать.
  - Чуть раньше, в начале мая, когда лед на Байкале разойдется, буряты начинают добывать на ледяных полях нерпу. Они подплывают, подкрадываются к льдинам на лодках и стреляют, часто только ранят нерпу. Она, какое-то время плавает, а потом ее пригоняет ветром к берегу и волнами выбрасывает на берег.
  - Медведи в это время спускаются с гор, и ночами ходят вдоль берега. Учуют мертвую нерпу, и гужуются всю ночь. К утру только обрывки шкуры, да пятно жира на гальке остается...
  Он помолчал, посмотрел в даль. Матюхин, конечно, в душе был охотником, а вместо того, чтобы добывать зверя, садил картошку и охранял этого зверя от выстрелов. Думаю, что это в конце концов становится невыносимо...
  Пожелав егерям удачного дня, я пошел не надолго в северную сторону побережья, туда, где раньше жил Бурмистров.
  От метеостанции туда вела торная тропа.
  Часа через два неспешного ходу, я вышел на широкую поляну, заросшую высокой травой, посреди которой стоял большой дом. Часть крыши уже прохудилась, и видимо, в ней была большая дыра. Окна были выбиты, и осколки стекла захрустели под ногами, когда я обходил дом вокруг.
  За домом были большой огород, и небольшая полянка, покрытая травкой, где стоял обширный деревянный стол, за которым, наверное, иногда обедала вся семья и может быть гости.
  От вида этого развала и запустения мне стало грустно.
  Здесь жили люди: любили, работали, рожали и растили детей, принимали гостей. Темными вечерами, тут, нарушая тишину пустынного берега, стучал мотор генератора и в окнах горел электрический свет. Сейчас все это в прошлом. Берег вечерами пуст и молчалив. Печально...
   К вечеру я вернулся на базу.
  Подул сильный ветер и на берег из озерных глубин, побежали крутогривые, полутораметровые волны, с гулом обрушиваясь на галечный берег. Я пораньше протопил печь у себя в избушке, поужинал и лег спат.ь
   Утром, я проснулся от солнечного света, проникающего в маленькое окошко домика.
  Сходил к озеру помылся, и когда проиходил мимо матюхинского домика, он сам вышел на крыльцо, и сказал: - Через час двинем в Онгурены. Собирайтесь...
  Я обрадовался!
  Я немного устал от одиночества, здесь среди людей, которые были заняты своим делом, а у меня такого дела не было.
  Я, конечно, делал записи всего того, что видел и слышал, но я был один и может быть, мешал обыденной жизни этих людей. Я был здесь посторонним.
  И потом, я был не новичок в тайге, и меня трудно было чем-то удивить.
  Может быть поэтому, видя, что я человек самостоятельный, независимый, меня никто не опекал. И потом, тут были какие-то работы и заботы, которые меня совсем не касались...
  Я до последнего не верил, что мы поплывем, даже когда лодку по полозьям скатили на воду, даже когда я со своим рюкзаком сел в лодку, даже когда я услышал, что мотор завелся, и лодка, сделав плавную дугу, стала удаляться от домов.
  Все оставшиеся махали руками.
  Я тоже махал, хотя уже рвался всей силой желания назад, в Онгурены, на Ан-2, обратно в город.
  С воды открывалась великолепная панорама гор и всего побережья.
  Лодка, словно плоский камень, брошенный твердой рукой, скользила по тихой, холодной, прозрачной воде.
  Я не видел дна, но понимал, что глубина под нами, это сотни метров, и что под водой, горы, которые поднимались перед нами круто вверх, так же круто могут уходить вниз.
  Прошли устья горных речек, через которые я переходил по берегу.
  Проплыла мимо большая поляна, посреди которой, протянулась вдоль, длинная разрушенная временем стена или изгородь из валунов, которые издалека смотрелись как песчинки...
  Чуть погодя, пристали к берегу, и пошли к палатке, которую установили здесь в день моего прихода, прилета, но когда я здесь проходил, ее еще не было.
  В ней жил еще один егерь, с которым я тоже познакомился.
  Матюхин о чем-то поговорил с этим человеком, и мы снова поплыли, теперь уже в Онгурены.
  Часа за три-четыре преодолели много километров, на быстрой лодке, и после полудня пришвартовались на краю села Онгурены. Я попрощался с егерями, пожал руку Матюхину, и пошел в начале в правление колхоза, на встречу с председателем.
  Не доходя до правления я встретил Витю на мотоцикле, он не заглушая мотор, поприветствовал меня, подтвердил, что я могу ночевать в лесхозе, в конторе, сообщил, что он спешит - в бригаде у Алексея, где-то на склоне холма медведь, поймал и задрал телка колхозного и он едет собирать охотников для подкарауливания медведя, которого надо убить.
  Закончив рассказывать, он вскочил в седло мотоцикла, мотор взревел, и Витя быстро укатил.
   В правлении я застал председателя, который молча повертел перед глазами мое удостоверение, и стал рассказывать: - Дела в колхозе идут неважно, пастбищ стало меньше, и если раньше можно было до декабря кормить скот на вольных пастбищах в устьях рек, то теперь там заповедник, и приходится на зиму готовить вдвое больше сена. Люди уезжают в Бурятию. Здесь даже охоту запретили. Люди не хотят так жить.
  - А природу мы и сами могли бы охранять - глянул он на меня сердито. - Если бы тайга и земля были наши, то кто бы тогда уничтожал зверей и лес. Мы сами себе не враги - закончил председатель.
  Я записывал его монолог, но много сам не говорил... Напоследок, я спросил адрес Бурмистрова и председатель объяснил мне, где его дом.
  - Но Бурмистрова сейчас нет - добавил он. -сам Бурмистр, он где-то в больнице, язву лечит. А дочка дома - зайдите - проговорил председатель на прощанье.
   Встретила меня дочь Бурмистрова. Когда я показал удостоверение, она усадила меня за стол, показала фотографии, и даже подарила несколько. На одной, вся семья сидела за столом в палисаднике; Бурмистров, дети, жена, какие-то гости, и рядом лежали крупные белые лайки; на другой, сама дочь с молодым человеком в штормовке с ружьем за плечами, на фоне горного кряжа...
   После, я пошел в лесхоз, в контору, нашел ключ, висящий на гвоздике, под крышей. В конторе еще было тепло, и печь была горячей. Я подбросил на уголья несколько поленьев, сварил картошки, которую взял из ящика под кухонным столом, как и объяснил мне Витя...
  Поужинал, немного почитал старый журнал, который нашел на маленькой книжной полке в углу. Потом, дождавшись, когда прогорят дрова, закрыл печную трубу и лег спать. Кругом, все так же было пусто и одиноко.
   Утром, пораньше я ушел на аэродром, закрыв дом и ключ повесил на обычное место.
   В здании аэропорта еще никого не было, и я сев на рюкзак, около дверей стал ждать.
  "А вдруг, все билеты проданы, а мне надо улететь, потому что завтра мне улетать в Ленинград - беспокоился я, но виду не подавал.
  Самолет по расписанию улетал в двенадцать дня. Кассир пришел в десять часов.
  К тому времени у дверей скопилась очередь. Небольшая, но все-таки. Ан-2 - самолет маленький.
  Кассир недружелюбно глянула на меня, и сказала, что в начале она будет продавать билеты местным жителям. Я возмутился, стал показывать свое удостоверение, говорить, что пойду жаловаться председателю.
  Наконец, кассир сердито ворча выписала мне билет, и я с облегчением отошел от домика и прилег на травку под солнцем.
  В половине двенадцатого, точно по расписанию, где-то далеко я услышал шум мотора, а потом разглядел и сам самолетик.
  Ан-2 сделал вираж, снизился, и коснувшись земли, заскакал по полю, резко тормозя. Из самолета вышло несколько пассажиров и летчики. Они о чем-то поговорили с кассиром, и пригласили всех на посадку. Когда все разместились на своих местах, оказалось, что два сиденья были пусты. "Мы бы так не нервничали, если бы знали, что будут пустые места - подумал я о себе и приготовился к полету.
   Самолет, загремел двигателями, ускоряя движение, тронулся, и наконец взлетев, сделал правый поворот над крышами Онгурен, и выровнявшись, стал набирать высоту.
  Солнце светило жарко, небо было голубое, прогревшийся воздух поднимался от земли неравномерно. Мы, несколько раз "падали" в воздушные ямы. Некоторые из женщин-пассажирок взяли бумажные пакеты, - их, от болтанки начало тошнить.
  Я сидел, сцепив зубы, играя желваками и терпел, хотя каждое такое падение в воздушную яму, создавало психологический дискомфорт. Сознание было атаковано страхами, вызванными потерей силы притяжения. Организм бил тревогу, и страх непроизвольно заставлял сжиматься все мышцы тела. Каждая такая воздушная яма, следовала после того как Ан-2, словно наткнувшись на мягкую, неподатливую стену воздуха, взбирался, поднимался вверх, оставаясь параллельно земле, а потом, вдруг, этот встречный напор исчезал, и самолет, некоторое время "падал", ни на что не опираясь...
   Ближе к городу, самолет успокоился, и я стал рассматривать леса и болота внизу, кое-где прорезанные узкими, прямыми просеками, визирками.
  Наконец, под крыльями биплана замелькали домики поселков и деревень.
  Слева хорошо было видно водохранилище.
  Наконец, мы благополучно приземлились в иркутском аэропорту, и я с облегчением выдохнул... Все удачно закончилось.
  Я, не только слетал в Онгурены, но и добрался до мыса Покойники, жил там несколько дней, увидел чудесные горы, и молчаливо громадный Байкал, познакомился со многими людьми, и самое главное, живой и невредимый вернулся назад.
  Я ехал в городскрм автобусе, и щупая загоревшее лицо, думал, почему люди смотрят на меня так внимательно?
  Сойдя с автобуса, я быстро дошел до дачи, скинул рюкзак, и случайно глянул на себя в зеркало.
  Лицо было темным от загара, а кожа на носу и щеках начала шелушиться. - Это Байкальское солнце такое яркое - подумал я. - А воздух так чист, что я загорел, как кинематографический герой...
  Пока готовил воду для чая, пока ел, солнце спустилось к горизонту, затем сумерки и тишина опустились на залив, на дачный поселок.
  Я сел на крыльцо дачи и слушал звонкие птичьи трели, в болотце, в конце залива, вспоминал свое одиночество в походе, настороженно сосредоточенный Байкал, дикие горы, изрезанные ущельями и каменистыми долинами, с пенными бегущими потоками речек и ручьев. Мне казалось, что за эти дни я узнал о таежной жизни, что-то новое, интересное и грустное, одновременно.
  Еще, я представил себе пустынную бурятскую деревню Онгурены.
  Витя, наверное, сел в засаду на медведя у полу съеденной телушки, а на мысе Покойники, матюхинская жена растопила печку и готовила ужин, изредка тревожно взглядывая в окно, в ожидании мужа, который по неизвестным причинам задерживался. Сумерки надвигались на метеостанцию со стороны гор, оставляя светлое небо, над темно-синей, почти черной водой... Наконец она услышала шум знакомого мотора, и с облегчением вздохнула...
   Я тоже вздохнул, поднялся, вошел в дом и включил свет, который проявил темноту за порогом.
  Оглянувшись, я ничего уже кроме ночи, не увидел, и осторожно прикрыв дверь, на всякий случай накинул крючок в скобу.
  Чувство тревоги, срабатывающее на Байкале, прилетело вместе со мной в город, и пройдет еще немало времени, пока инстинктивная осторожность рассеется, исчезнет во мне, и я начну забывать об этом своём необычном путешествии...
  
  
   Январь 2003 года. Лондон. Владимир Кабаков
  
  
  
  Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
  или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com Писать на почту: [email protected] или info@russian-albion
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"