Камышников Владимир Андреевич : другие произведения.

Наше время, часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Грязнов, наконец, проснулся. Было светло. Он спал почти сутки, иногда вставал, смотрел на часы и снова проваливался в глухую без звука темную яму. Первое что ощутил Грязнов, когда проснулся это обста- новку какой-то ирреальности. Вроде это он и в то же время по- чему-то хотелось в этом как-то удостовериться. Будто бы он ложился в одном мире спать, а проснулся там же, но все же не там. Выглянув в окно, Грязнов увидел знакомую площадь, лю- дей спешащих как всегда, светофор и успокоился.

Владимир

Андреевич Камышников

  
  
  
  

НАШЕ ВРЕМЯ,

рассказ о русской жизни,

часть 3

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Томск 2021

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПЛЕСЕНЬ

Повесть

   Грязнов, наконец, проснулся. Было светло. Он спал почти сутки, иногда вставал, смотрел на часы и снова проваливался в глухую без звука темную яму.
   Первое что ощутил Грязнов, когда проснулся это обстановку какой-то ирреальности. Вроде это он и в то же время почему-то хотелось в этом как-то удостовериться. Будто бы он ложился в одном мире спать, а проснулся там же, но все же не там. Выглянув в окно, Грязнов увидел знакомую площадь, людей спешащих как всегда, светофор и успокоился.
   День склонялся на свою вторую половину и в четыре часа начало темнеть. Грязнов почему-то подумал, что к пяти можно будет попытаться пробраться домой, взять документы и хоть те немногие деньги, которые затерялись забытыми в карманах. Голова трещала, и он никак не мог вытолкнуть из нее только что подсмотренный странный сон, скорее пьяное видение, бесконечное с продолжениями.
   ...Жизнь, как она началась, как она стала быть? Никто не знает. А было все так.
   ...Жерло выплевывало и выплевывало ненужное...
   ...Малец проснулся, заревел. Наверное, от скуки. Пошел домой. Я тоже поднялся и направился вдоль речки, решив пройти путем, по которому ходил в детстве. Не по дороге, а по речке, по воде, где по берегу, переходя по мосткам, вспоминая минувшее, стремительно пролетевшую жизнь...
   Была у меня и еще одна тайная мечта, приведшая меня в родные места. С недавнего времени во мне как будто поселился другой человек, гражданин с больным воображением. Он шептал, а может это не гражданин, а гражданка... Я не хотел этой раздвоенности, я ее боялся, но, увы, не был в силах ее преодолеть, не в силах прогнать эти персонажи сознания.
   Вот, например, сегодня меня посетил неизвестный мне Петр. Судя по всему, он летел, или прилетел уже на космическом корабле на какую-то планету и как многие из нас утром любуется на себя у зеркала. Вот как это было.
   Он снял рубашку и брюки и подошёл к зеркалу. Сотами было покрыто всё, кроме шеи и лица и отовсюду смотрели чёрненькие головки со смышлеными глазами. Соты пчелиные из воска, жёлтые, а эти с острыми выступами, скорее похожи на поверхность головы вымолоченного и заветренного подсолнуха, сероватые, с нечистой поверхностью. Но, судя по всему, никакого отвращения он при виде своего странного тела не испытывал, а, наоборот, в нём зрела уверенность, что это не может быть просто так, а это начало чего-то важного и главного, того, что как видно приготовила ему жизнь. Это уверенность просто расцветала на его лице.
   Другой персонаж моих снов - Крауньш, явный инопланетянин, тоже с недавнего времени поселился в моей голове. Это был интеллектуал, его интересовало многое из того, чему и я был не чужд. Он научный сотрудник, в обсерватории, смотрит на небо. Их небо не такое как у нас, солнце тоже другое - голубое.
   Однажды я обнаружил, что не могу с уверенностью сказать, где я и кто я. Глазами я вижу привычную земную картину, но в сознании она перемежается с одной из нескольких калейдоскопически сменяемых картин незнакомых миров.
   Вот и сейчас надоедливое голубое солнце тускло светит в густеющих сумерках бесконечного дня. Я как будто там, Крауньш четвертый день не уходит из обсерватории, таймер гудит, не переставая, раскалился и готов вот-вот развалиться. Он уже четыре раза перевернулся на дневную сторону, с ночной, зеленой, а Крауньш все никак не отключает газовое питание. Понимаю, что нарастает перерасход энергии и, что удивительно, я далекий от физики человек откуда-то получаю знания. Вдруг ясно понимаю, что искажаются "нелинейные локальные, действующие в ограниченном пространстве параболические гравитационные и электромагнитные воронкообразные развития".
   Таймер, а по-местному - ай, предпринял последнюю попытку внести равновесие в схему взаимодействия полей энергии. Он подпрыгнул и ударил по ручке газового крана. Ручка обломилась, и ай потерял всякую надежду оправдать свое предназначение - объявлять ночь и объявлять день.
   Крауньш, как и другие обитатели этой планеты, не были аборигенами, все они когда-то прилетели. Там они родились и получили профессию исследователей звездных миров. Их появление на этой молодой и, наверное, поэтому безжизненной планете было открытие еще их пра-пра-пра-дедами озер с пресной и совершенно прозрачной из-за полной безжизненности водой с вогнутой поверхностью.
   Вогнутость была идеально параболической.
   Озера отличались величиной и кому-то, еще двести лет назад пришла в голову мысль использовать их в качестве зеркал телескопов для исследования ближнего и дальнего космоса.
   Эту планету они называли Юм, что в переводе на язык землян означало бы - Луч. Здесь постоянно никто не жил. Между планетой Луч и их родной планетой была налажена информационная, пассажирская и грузовая связь на совершенно незнакомом до сих пор для землян принципе диффузной аккризии. Смысл этого понятия в том, что пространство пятимерное, а не трехмерное или не четырехмерное как считают на Земле, и движение в плоскости тех двух дополнительных координат не требует времени, происходит мгновенно, зато требует расхода материи. Поэтому после мгновенного перемещения необходимо было произвести некоторое возмещение материей за счет израсходования энергии, но этот процесс пока для них был незнаем. Поэтому все больше и больше их родная планета теряла в весе.
   Операция замещения времени материей постепенно привела к тому, что на их родной планете с ужасающей быстротой изменялся пейзаж. Исчезали горы, леса, а иногда даже целые моря и постепенно их планета из аккуратненького голубого шара с великолепной атмосферой превращалась в изрытую беспорядочно какими-то гигантскими кротами пустыню. У нас бы сказали - лунный пейзаж. Вот такой стала их планета через несколько десятков лет освоения Юма.
   Не было бы счастья, да несчастье помогло. А случилось вот что. Для удовлетворения аппетитов очередного похода диффузной аккризии долбили шпуры, закладывали взрывчатку в гранитную гору у начала болот. Готовили материю для транспортации. А болота на этой планете занимали всю экваториальную часть, и были источниками не то чтобы неприятностей типа комаров и мошек - этого добра тоже хватало, а самое главное источниками неизвестности. На сотни километров хляби, ни одного островка твердой суши. Место необитаемое - даже птицы не считали это место раем.
   Откуда птицы и комары? Ответ прост - занесли первые посетители вместе с воробьями, а последующие увидели в этом сходство с их родиной.
   После очередного взрыва из-под земли вырвался фонтан газа и тут же вспыхнул. Высота пламени достигла нескольких километров, шум был похож на непрекращающийся взрыв нескольких тонн взрывчатки. Болото потихоньку стало сохнуть и превратилось постепенно в степь.
   Фонтан газа бушевал более ста лет, пока не придумали удачный, 1118 по счету способ его заглушить. Этот способ был прост, как все гениальное потому и банальное - взорвали гору, и ее обломки надежно закупорили горловину пещеры, из которой вырывался газ.
   Прошло еще сто лет, и догадались соединиться газопроводом с планетой Юм, чтобы компенсировать утечку материи. И конечно сразу же озаботились учетом расходования газа. Были определены дневные нормы потребления для каждого, работающего на Юме, и за их соблюдением должны были следить айи.
   Ай - это автономные устройства, способные существовать в пространстве, в любой его точке, где расходуется газ, и контролировать, а при необходимости и отключать потребителя от газовой трубы. Они были вездесущи и были гордостью НИИАЙ создавшего их.
   ...Постепенно их планета залечила следы безумного прогресса, и изучение вселенной приобрело некоторый романтизм и даже шарм. Но газ рано или поздно должен был кончиться, и тогда жителям планеты нужно будет что-то предпринимать.
   Об этом думали. Не всегда. Не каждый день, а так, по престольным праздникам. Размышляли недолго и всегда приходило одно и то же решение - все бросить, забыть о космосе, о других мирах и жить, как жили их предки, замкнуто на своей планете, может небогато, но долго и счастливо.
   Не случилось... Ну, как же! Прогресс... Освоение космоса... Будущие поколения...
   Громко кричали, набивали карманы, придумывали и раздавали степени и звания, да и газа было пока еще много.
   Крауньш был один из них, но ему повезло - он сделал настоящее открытие. На фотографиях звездного неба несколько дней назад он обнаружил вспышку сверхновой звезды. Эта звезда вспыхнула там, где ничего не было, не было крупных звездных скоплений или одиночных звезд. Это было пустое пространство и считалось, что там могут быть холодные несветящиеся небольшого незвездного размера космические тела.
   Вот видимо одно из таких тел и вспыхнуло... То есть взорвалось? Но если это не белый карлик, и даже не звезда, то почему оно это тело взорвалось? Вот над этой загадкой бился Крауньш.
   На фотографиях последующих дней вспышка еще фиксировалась, но становилась менее отчетливой, пока не исчезла совсем.
   - Взрыв водородной бомбы громадной мощности разумными существами? Уничтожение жизни на обитаемой планете? Никакого другого объяснения я не могу предложить, - говорил он сам себе, с опаской поглядывая на обиженного ая.
   А в это время, совершенно выбившийся из сил от возмущения, ай прыгнул ему на колени. Крауньш с омерзением зашвырнул его в угол, и оттуда вскоре послышалось примирительное похрюкивание.
   Крауньш составил отчет, приложил фотографии, в конце сделал вывод, что эта планета была обитаема и сейчас, когда там после катастрофы жизнь видимо полностью исчезла, все равно могли остаться какие-либо свидетельства этой жизни и прикосновение к ним, несомненно, обогатит науку их родной планеты.
   Крауньша не любили, отчет хотели забыть, потерять, но потом и из других обсерваторий Юма поступили похожие отчеты и фотографии и не заметить появления информации о другой жизни в космосе, об обитаемой планете, пусть погибшей, было уже нельзя. А хотелось!?
   Совет постановил - лететь! Крауньша взяли с нескрываемой надеждой на его погибель - надоел.
   Он этого не чувствовал и был счастлив. Вернуться из полета он не рассчитывал. Полет туда и обратно должен занять примерно пятьдесят лет. Воспользоваться диффузной аккризией было нельзя, так как расстояние до этой сгоревшей планеты требовало количества материи соизмеримой с весом самой планеты.
   Их было трое Крауньш, и только что поженившиеся двадцатилетние Саб и Нета. Обязанности распределились очень просто. Командир - Саб, штурман - Нета, исследователь - Крауньша. Нета, может быть, и была той самой причиной, по которой Крауньша взяли в полет. Нета не была штурманом, она, правда, кончила краткосрочные курсы где-то на отдаленной станции слежения за космическими телами, но знала она мало. Она была женой Саба и за время полета могла родить ребенка и не одного. А это, наверное, тоже было частью плана - как мероприятие, продляющее период исследований.
   А штурманское дело хорошо знал Крауньш. Он никогда не был женат. Мать Крауньш не знал.
   Отец перед смертью рассказал ему слышанную когда-то притчу - зачем человеку жена. Чтобы было, кому подать перед смертью кружку воды... Но вот я умираю, а пить не хочется.
   Что хотел этим сказать его отец? Об этом Крауньш иногда думал и, может быть, потому и остался одинок, но мать ему добрая, белая приходила во сне.
   Перед полетом Крауньш используя непропорционально большую разрешиловку на энергию, выпростал из пространства фотографию взорвавшейся планеты за мгновение до взрыва...
   Не он, а я с ужасом узнал в неясных очертаниях материков и океанов нашу родимую планету Земля. Но я же жив, это пронеслось в сознании утвердительно, да и изображения были довольно-таки размытыми, и оставалась надежда на ошибку.
   Корабль не требовал особого управления, летел самостоятельно под управлением автономной, не связанной с планетой компьютерной системы. Нета раз в месяц сообщала краткую информацию на планету и получала указания, которые впрочем, иногда она даже не читала, а передавала текст Сабу, иногда и Крауньшу, но потом как-то забыла позвать Крауньша. Забывать стала все чаще, пока окончательно не забыла о его существовании. А он этому только был рад.
   У Неты и Саба родилось за время полета, за двадцать пять лет, девять детей - девочек, и понятно, что им совсем было непросто выделить время для Крауньша, а он и не настаивал. И умудрился за все эти двадцать пять лет почти ни разу не попасться им на глаза.
   Когда-то все кончается. Окончился и полет. Корабль вошел в зону гравитационного поля черной, почти без атмосферы, обугленной и местами оплавленной планеты. Приборы радиоактивного измерения показали повышенный фон гамма излучения, оценили время пребывания человека без особой опасности для жизни не более 72 часов.
   На корабле находилось 1+2+9=12 человек, то время посещения увеличивалось до 864 часов, если использовать труд детей, что по законам метрополии разрешалось в исключительных случаях.
   Крауньш подсчитал, что если в день тратить на исследования 6 часов, то общее время исследований растянется на 144 дня, а это почти пол года. Что-то, может быть, за это время и удастся в этой куче пепла и золы найти. Конечно, девочки, младшей исполнилось едва ли пять лет, не могут работать, эти подсчеты так, для отвода глаз, думал Крауньша. Командир как отец большого семейства тревожится за свою жизнь - тоже не работник. Вот и остается совсем ничего.
   Он еще в полете выбрал для посадки самое обугленное место, эпицентр взрыва, воронку, заполненную жидкостью, и вот с этого озера он и хотел начинать поиск.
   К поискам экспедиция была хорошо подготовлена, они могли существовать автономно друг от друга и передвигать со скоростью, которая задавалась их разумом, мало отягощенным инстинктом самосохранения. Они искали жизнь. Любое проявление жизни. Рисунки, строения, дома, дворцы, дороги - эти материальные следы жизни мог уничтожить ядерный взрыв, но отпечатки интеллекта в окружающем пространстве в виде остатков, следов голосов, смеха, мимики, вздохов, криков не подвластны, вечны, как и душа их производящая.
   Был у них прибор ИН-1 - интеллектоанализатор. И его показания говорили, что жизнь была и может даже еще есть где-то здесь на черном озере...
   Что-то резко осветило иллюминаторы корабля. Вспышка.
   - Что это?
   - Крауньш, проверь защиту!
   - Командир! Защита включена и на мониторе предупреждение: ВОЗМОЖНА УГРОЗА РАЗУМНОЙ СИЛЫ.
   - ???
   - Что показывает прибор? На планете остался разум? Но где он? Сплошь оплавленный адским огнем камень.
   - Камень-то камень... Но плотность...
   - Плотность? Какая плотность?
   - Плотность как вы говорите оплавленного камня ниже плотности пуха из Вашей подушки.
   - Как это? Ведь я ясно вижу, что планета это не туман, а каменный с неровными краями шар.
   - Шар, и возможно полый внутри?
   - Жизнь, обращенная вовнутрь, в себя... А что мы слушаем? Это ведь отголоски прошлой, исчезнувшей жизни?
   - Наверное, но точнее можно будет сказать, если мы опустимся на планету и походим по ее поверхности...
   ...Жизнь, как она началась, как она стала быть? Никто не знает. А было все так.
   ...Жерло выплевывало и выплевывало ненужное...
   ...Малец проснулся, заревел. Наверное, от скуки. Пошел домой. Я тоже поднялся и направился вдоль речки, решив пройти путем, по которому ходил в детстве. Не по дороге, а по речке, по воде, где по берегу, переходя по мосткам, вспоминая минувшее, стремительно пролетевшую жизнь...
   Была у меня и еще одна тайная мечта, приведшая меня в родные места. С недавнего времени во мне как будто поселился другой человек, гражданин с больным воображением. Он шептал, а может это не гражданин, а гражданка... Я не хотел этой раздвоенности, я ее боялся, но, увы, не был в силах ее преодолеть, не в силах прогнать эти персонажи сознания.
   Вот, например, сегодня меня посетил неизвестный мне Петр. Судя по всему, он летел, или прилетел уже на космическом корабле на какую-то планету и как многие из нас утром любуется на себя у зеркала. Вот как это было.
   Он снял рубашку и брюки и подошёл к зеркалу. Сотами было покрыто всё, кроме шеи и лица и отовсюду смотрели чёрненькие головки со смышлеными глазами. Соты пчелиные из воска, жёлтые, а эти с острыми выступами, скорее похожи на поверхность головы вымолоченного и заветренного подсолнуха, сероватые с нечистой поверхностью. Но, судя по всему, никакого отвращения он при виде своего странного тела не испытывал, а, наоборот, в нём зрела уверенность, что это не может быть просто так, а это начало чего-то важного и главного, того, что как видно приготовила ему жизнь. Это уверенность просто расцветала на его лице.
   Другой персонаж моих снов - Крауньш, явный инопланетянин, тоже с недавнего времени поселился в моей голове. Это был интеллектуал, его интересовало многое из того, чему и я был не чужд. Он научный сотрудник, в обсерватории, смотрит на небо. Их небо не такое как у нас, солнце тоже другое - голубое.
   Однажды я обнаружил, что не могу с уверенностью сказать, где я и кто я. Глазами я вижу привычную земную картину, но в сознании она перемежается с одной из нескольких калейдоскопически сменяемых картин незнакомых миров.
   Вот и сейчас надоедливое голубое солнце тускло светит в густеющих сумерках бесконечного дня. Я как будто там, Крауньш четвертый день не уходит из обсерватории, таймер гудит, не переставая, раскалился и готов вот-вот развалиться. Он уже четыре раза перевернулся на дневную сторону, с ночной, зеленой, а Крауньш все никак не отключает газовое питание. Понимаю, что нарастает перерасход энергии и, что удивительно, я далекий от физики человек откуда-то получаю знания. Вдруг ясно понимаю, что искажаются "нелинейные локальные, действующие в ограниченном пространстве параболические гравитационные и электромагнитные воронкообразные развития".
   Был у них прибор ИН-1 - интеллектоанализатор. И его показания говорили, что жизнь была и может даже еще есть где-то здесь на черном озере...
   Что-то резко осветило иллюминаторы корабля. Вспышка.
   - Что это?
   - Крауньш, проверь защиту!
   - Командир! Защита включена и на мониторе предупреждение: ВОЗМОЖНА УГРОЗА РАЗУМНОЙ СИЛЫ.
   - ???
   - Что показывает прибор? На планете остался разум? Но где он? Сплошь оплавленный адским огнем камень.
   - Камень-то камень... Но плотность...
   - Плотность? Какая плотность?
   - Плотность как вы говорите оплавленного камня ниже плотности пуха из Вашей подушки.
   - Как это? Ведь я ясно вижу, что планета это не туман, а каменный с неровными краями шар.
   - Шар, и возможно полый внутри?
   - Жизнь, обращенная вовнутрь, в себя... А что мы слушаем? Это ведь отголоски прошлой, исчезнувшей жизни?
   - Наверное, но точнее можно будет сказать, если мы опустимся на планету и походим по ее поверхности...
   ...В это же самое время за миллионы километров от места будущей посадки корабля смотрел в небо мужчина. Обыкновенный деревенский мужик, всеми забытый, никому не нужный. Их, таких потерянных жизнью в наше время можно легко встретить на просторах России. И от этой встречи просторы ощущаются уже ничем не заполненным пространством - пустыней.
   Совсем рядом под горой над озером долго носился, никак не решаясь прикоснуться к черной, перемешанной с вывороченным илом и безжизненными плетями водорослей покрывавшие жирно блестевшие берега с грудами дохлых разлагающихся тел диких уток, чирков и кряковых, пух. Была осень и сотрясение земли, вызванное взрывом, что-то изменило в природе и этот пух, садясь на руку, не прилипал больше и не казался мягким и теплым, а тихо таял, превращаясь в слезинку безвинно погибших птиц. И посреди этого разгрома на куче выброшенного ила, водорослей перепутанных с дохлой рыбой и не менее дохлыми утками лежал Пашеко.
   А начиналось все так... В деревушке затерянной в глухой и давно заброшенной степи жили люди. И, однажды оказалось, что ни они, ни их труд не нужен больше никому. Да и им самим....
   Поля пшеницы они все еще по привычки засевали, осенью в непогоду трудно созревший урожай, как и в старое время в неравной борьбе с неласковой природой пытались спасти, сушили зерно, но продать его не могли. Отдавать за бесценок не хотели, а за ту цену, которая хоть немного бы окупало их труд, им никто дать не хотел, да и не мог. Очень дорог труд, много его нужно вложить, чтобы на этих бесплодных равнинах что-нибудь вырастить.
   Они теряли почву под ногами. Не нужны?! Как же так? Хлеб всему голова часто приходила на ум мудрость лозунгов недавнего прошлого.
   Павел - Пашеко это деревенское прозвище, оно прилепилось к нему с давних пор. Когда-то в деревенском клубе шел фильм "Рукопись, найденная в Сарагосе". Так вот там был страшный одноглазый мужик Пашеко. А у Павла вокруг одного глаза было совсем не уродливое "винное пятно" сиреневого цвета. Издали казалось, что на одном глазу черная повязка. Вот и пошло: Пашеко и Пашеко.
   Он не обижался. Да и обижаться было не на что - прозвище не обидное, не то что, например, Гитлер! Этим прозвищем иногда награждали ребят по имени Гена в войну и сразу после нее. Несчастные, награжденные таким несправедливым прозвищем плакали, дрались, убегали из дома. Так это было обидно.
   Павел - обычный русский мужик - пьяница, мастер на все руки, уже несколько дней бродил по окрестностям в поисках.
   Спросите у него что он искал? А он и не ответит, посмотрит мутными глазами давно небритого лица и пойдет, неторопливо.
   Он и сам не знал - что... Так просто бродил, чуть-чуть пьяный, чтобы с глаз долой, пятидесятилетний здоровый, красивый, небритый одетый в рваный когда-то небесно-голубой халат мужик.
   Сейчас он сидел на берегу озера и наблюдал за порядочной стаей, в несколько десятков голов, уток то и дело бессовестно выставляющих в сторону неба зад, стараясь захватить на дне очередную порцию ила, чтобы, процедив ее через клюв, проглотить оставшееся. Личинок комаров и стрекоз в этом озере было предостаточно.
   - Учатся, готовятся лететь в Китай за гриппом - думалось ему.
   Подкрался он незаметно, благо, что кусты подходили к самому берегу, а берег соприкасался с крутой стеной увала заросшего непроходимыми дебрями черемушника, крушинника, калины и рябины перевитого плетями с поспевающими, испускающими сладкий дурман ядреными шишками сибирского хмеля.
   Пашеко любил помечтать. Иногда это были его мечты, иногда он их заимствовал. Он почему-то считал себя моряком-подводником, хотя в армии не служил, а просидел три года в лагере за драку. Неудачная была драка, он о ней и не вспоминал, а придумал красивую легенду о службе своей на флоте. Сообщения в прессе о катастрофах, об устройстве субмарин, об отсеках давали ему дополнительную информацию и он, даже по мнению отслуживших на флоте, довольно правдоподобно рассказывал о своих приключениях.
   Его слушали, хотя знали, что он врет, но врал он красиво.
   В этих рассказах он был то капитаном - его не смущало почти полное отсутствие образования, то боцманом, то летчиком с палубного бомбардировщика. Правдивость его рассказов основывалась, видимо, на том, что он вставлял в рассказ только достоверные, где-либо произошедшие факты и сочинял самую малость, украшал, как украшает фантик конфетку не меняя ее вкуса. А вкус у Пашеко был.
   В известном рассказе о боцмане кем бы вы думали он себя выставлял? Не боцманом конечно. Он не мог позволить к себе такой фамильярности как:
   - Дурак, ты боцман, торпеда мимо прошла!
   Он был капитаном, который эти слова и произнес. Но слушали! Слушали, как боцман ударил кувалдой, как корабль развалился, как Пашеко выплыл, успев крутнуть рукоятку на торпеде. Пашеко мечтал как тот чукча, увидя вертолет, говорил жене:
   - Вертолетка летит, тебя любить, мне морда бить!
   Мечтал о чуде. Что какой-нибудь олигарх увидит эту красоту, эти озера, протоки, эту русскую степь без края и устроит здесь для себя и своих друзей раша-сафари. Построит, даст работу, даст жизнь, не позволит вернуться в эти места каменному веку. А век уже гремит камнями, железа все меньше и меньше, почти нигде не встретишь, не валяется, не звенит... Все подобрали, сдали в чермет, а деньги, как водится - пропили.
   И дождался таки Пашеко чуда. Видно чудеса случаются не только на Чукотке или в Куршавеле. Из-за горы появился вертолет, утки испуганной многосотенной стаей снялись. Вертолет сделал круг над озером и улетел, удовлетворенно помахав хвостом.
   - Точно, это олигарх, увидел уток. Теперь прилетит самолет, забомбит озеро, а меня заставят уток щипать... Нет, нет не бывать этому! - С этими словами Пашеко кинулся прочь напрямую через заросли, но время было упущено, самолет уже бомбил озеро...
   ...И надо же было такому случиться, ИН-1 зафиксировал возглас Пашеки и в тишине корабля прозвучало:
   - ...не бывать этому!
   - Что это? - воскликнула Нета.
   - Пашеко! - ответил ИА-1 дребезжащим от страха голосом.
   - Кто такой Пашеко? Ты слышал, Крауньш? Это кто говорит?
   - А я подумал, что это сон, что я еще не проснулся... Иашку я вчера при посадке на всякий случай обесточил.
   - Тихо! Я его включил. Случайно. Стоп, это что-то новое!
   ... Передаем сигналы точного времени:
   - Пик, пик, пик...
   - А сейчас перед вами выступит главный санитарный врач Мотархии господин Зелькинд.
   - Здравствуйте жители Мотархии. Что же сказать вам? Птичкин грипс побежден. Ура!
   - Значит опять не удалось сидельцам, умникам образованным, с помощью птиц погубить наше светлое будущее.
   - Да, да! Птиц больше нет, нет и грипса. Я даже больше скажу, побежден и энцефлинт, нет клещей - переносчиков энцефлинта. Нет и Спидуса как нет и механизма его переносящего. Конечно, без птичкиных трелей и зеленой травки и детского крика еще не везде привыкли жить, даже иногда еще слышатся крики о противоречивости результатов ядерной стерилизации, но результат на лицо! Победа! Ура! Ура!
   - Вот я удивляюсь, - спрашивает ведущий,
   - Чего они хотят?
   - Уже не хотят, их нет, и не будет их потомков!
   - Почему?
   - А они не захотели получить тысячелетнюю сыворотку. Им не захотелось жить тысячу лет. А мы то с вами будем жить долго и счастливо...
   ­- Тысячу лет. Просто не верится...
   ­­- ...Что это, Крауньш? Кто это говорит? Пашеко? - это бедная Нета от неожиданного голоса льющегося из ИА-1 после многих лет молчания никак не могла придти в себя.
   - Нет, это не Пашеко, это сигнал с нашей, к которой мы приближаемся планете, но из прошлого. Видишь дата.
   - Семьсот лет назад?
   - Они, похоже, стерилизовали ядерным взрывом планету.
   - И, таким образом, уничтожили смертельные болезни. Они стали жить тысячу лет?
   - Не думаю, что это хорошо! У них не было больше детей. Они уничтожили свое будущее...
   - Включай скорей! Ищи! Что, потерял?
   - Тихо! Ищу, никак не удается, а вот что-то?
   - ...Командир, пройдите в рубку - голосом одной из младших дочерей командира проворковал динамик громкоговорящей связи. Крауньш совсем недавно эту связь опробовал после долгого периода молчания в полете. Она входила в систему слежения за окружающим миром и обращалась к командиру, если наружи, за бортом корабля что-то происходило.
   - Крауньш! Опять твои шуточки?
   - Командир! Я думал тебе будет приятно это ведь твоя дочка! Иди командир, наружное наблюдение что-то обнаружило.
   Командир встал только для того, чтобы тут же и упасть на свою жену чем вызвал в этом добром, лучезарном существе бурю восторга.
   - Что это?
   - Ничего пока страшного, - опять голосом младшей дочки вещало радио, - просто с планеты нас обстреливают...
   В это время засветился экран монитора наружного наблюдения и Крауньш, нажав клавишу <РЕТРОСПЕКТИВА>, продемонстрировал, что происходило в предшествующие две минуты.
   Голубой экран демонстрировал безжизненный обугленный краешек планеты и небо над ним. И вдруг из него из этого оплавленного адским взрывом каменного куска вселенной вырвался всплеск красного дымного пламени, будто маленькая, да какой там маленькая, занявшая половину экрана комета, помахивая как кокотка прозрачным многообещающим хвостом, устремилась в объятия к кораблю, одновременно сдвигаясь к краю монитора.
   - Видели! Как нас спасла система жизнеобеспечения, увела резко корабль в сторону...
   Эти слова Крауньша предварили поток ругательств, которые готов был обрушить на его несчастную голову командир.
   - Ты думаешь это нападение?
   - А что же еще это может быть?
   В это время в динамики ворвался отставший значительно от кометы, резкий, все нарастающий, тревожный, переходящий в многократно усиленный визг железнодорожных тормозов звук ее полета, звук смерти промчавшейся на этот раз мимо...
   - ...Крауньш, ради бога, нас чуть не убили! Выключи свою шарманку, - это долгое молчание нарушил командир, поднимаясь из жарких объятий своей жены.
   А система, как ни в чем не бывало, продолжала исследовать планету, прошлое ее до взрыва, а у планеты, оказывается, было и настоящее.
   - Вот чей-то глуховатый голос. Видно, что человек редко выходит на свежий воздух.
   Наверное, такой же придурок как и ты, Крауньш! - Крауньш поежился от этих слов, но ничего не ответил. Он привык к многообразию низменных инстинктов окружающих. Они, эти инстинкты, не дают людям по настоящему стать людьми.
   И здесь в этот момент Крауньш понял, что он уже давно говоря о себе или о своих спутниках применяет слова "люди", "человеки", "Земля". И это открытие его так позабавило, что он с благодарностью взглянул на командира, а тот, ожидая совсем другой реакции на свое раздражение, плавно осел на пульт управления, одновременно нажав разблокированные кнопки защиты. Корабль от его нежного прикосновения задом, шарахнуло в сторону, перевернуло и понесло вокруг Земли по постепенно сужающейся спирали в конце которой было то, чего никто не знал.
   ...А в конце был человек, обгорелый, голодный, который жадно смотрел на небо, на приближающийся корабль и направлял в его сторону ПЗРК, последний неразряженный, безотказный, клин небесный - переносной зенитно-ракетный комплекс.
   Совпали, случайно ли траектории задней мысли командира и отчаяния недогарка. И случилась катастрофа. Корабль был поражен в самое сердце - была разрушена двигательная установка, она выделяла больше всего тепла, а ракету вела головка самонаведения в наиболее теплую точку.
   Все остались живы, системы жизнеобеспечения тоже не нарушились, но летать больше корабль не мог.
   А голос, что ему сделается, все продолжал, тускло и невнятно.
   ...
   - Ты жив, Крауньш? Что произошло?
   - Ты сел на пульт управления и включил спиральную защиту, а потом был взрыв и посадка. Мы сели на планету.
   - А откуда был взрыв?
   - Похоже, нас опять обстреляли с планеты?..
   ...У вытянувшегося в струнку, ловящего каждое движение глазной кассеты Мотарха, Старшого начинала кружиться голова, уводя назад из поля зрения Герасимуса единственное богатство и отличие - глаз. Старшой знал, к чему такое невнимательное любование Мотархом может привести. Он еще помнил как совсем недавно, Мотарх вызвал Спецнас и он этот Спецнас высосал специальным насосом глаз у Младшого. Голубой печальный глаз долго еще плавал в водовороте, шарахаясь от окурков и сора, затягиваемых крутящейся воронкой в трубу канализации.
   - Уф!
   Странный и ничего хорошего не обещающий сон. А все началось обычно, мы выпивали с друзьями по случаю какому-то, очень важному. Жены не было, а водки было много. Так нам было хорошо, как теперь, наверное, уже не будет...
   Мои размышления, как это бывает в детективе, прервал шум за окном. Живу я на пятом этаже, дом старый, квартира без балкона. Кто там может быть кроме птицы? Я повернул голову, ожидая увидеть синицу или на худой конец ворону, но там был человек.
   Виднелась его расплющенная физиономия, я присел, стекло вяло треснуло, как гнилой арбуз с подсохшей на солнце коркой, упала разбитая пулей картина, осыпав меня стеклами. Одно стекло попало за шиворот и чувствительно резануло, впиваясь, все глубже и глубже. Я пошарил рукой, схватил мусорное ведро с пустыми бутылками и швырнул в окно. Где-то внизу послышался звон разбитых бутылок, а было их штук около десяти, не все, правда, вошли в ведро. Мне попалась пузатая, из-под шампанского, я ее тоже запустил в сторону окна, потом выглянул, рамы не было.
   Не мог я ведром выбить раму, я подполз к окну - внизу собирался народ, а на асфальте неподвижно лежал человек. Люди смотрели на мое разбитое окно...
   - Он там! - послышался крик, я скрылся и начал лихорадочно думать как мне и куда исчезнуть.
   Вариантов почти не было. По крыше можно уйти только на ее край, спуститься по водосточным трубам не удастся из-за их отсутствия. Трубы сняты якобы для ремонта, а я, воспользовавшись правом провозглашенной прозрачности траты средств из квартплаты на ремонт дома квартир, после долгих скандалов получил неожиданно подругу в жилконторе.
   От нее я не сразу, а после душевных разговоров без матерков и со стихами в ее честь, узнал, что наш дом давно по трубам и крышам отремонтирован и скоро планируется новый ремонт - облицевание цоколя дома мрамором под мавзолей.
   Пробраться по стене в другую квартиру можно попытаться, но как из той другой выбраться, если у всех железные двери и если они закрыты снаружи, то изнутри их не откроешь.
   Я решил никуда не идти, а ждать, как говориться, естественного развития событий.
   Включил компьютер и послал письмо дочери. Она и не подозревала о той драме, которая разворачивалась здесь в снегах Сибири.
   Пишу письма, хоть и электронные по старому, так как писали мои бабушки и дедушки. Жалко, что жизнь все дальше и дальше отдаляет нас от них, от их размеренной жизни до ста лет. Мы и живем меньше, бежим, ничего не замечая вокруг. Это не банальность, а закон. Его мне пришлось, увы, не первому открыть достаточно давно. И был я этому совсем не рад.
   Мои дети сын и дочь, сын помладше на год, а дочь постарше каждое лето три месяца проводили в деревне, на моей родине. Тогда еще были живы их дедушка и бабушка. Мы с женой старались свой отпуск проводить там же. Дочь была увлечена куклами, а мы с сыном пешими вначале, а позже велосипедными прогулками, рыбалкой, грибами и ягодами.
   И вот когда мы пересели на велосипед, то нам стала подвластной не только скорость, но и несравненно большее пространство. Столько не обойдешь, сколько объедешь.
   Конечно, спидометр велосипедный, который я купил сыну, подстегивал наше желание и за лето велосипеды, мой и его, прошли по доброй тысячи километров. И мальчишка восьми-девяти лет впервые ощутил скорость в сорок километров в час, достиг ее своими усилиями и проехал почти, что до Москвы.
   У нас была старая машина "Запорожец", который тоже был в нашем распоряжении и вот тогда летом в жаркой кабине "Запорожца", глядя на пролетающие в боковых окнах красоты, наблюдая как насмерть разбиваются о лобовое стекло ни в чем не повинные мухи и жуки, я понял, как важно жить размеренно, осторожно, не вредя окружающему миру. А это возможно, если ты живешь в природе, по законам ее, с тем арсеналом средств и способностей, которыми природа наградила человека при его рождении.
   И второе обстоятельство, не менее обидное - это то, что быстрое перемещение в пространстве создает иллюзию покорения, познания его, хотя на самом деле гущина познания превращается с ростом скорости в ее жижину. Это уже не густой сладкий кисель познания, а холодная серая вода дождливой осени, которую надо переждать, а после того как переждешь, наступит зима с ее холодом и пустотой.
   Пора остановиться.
   - Философ, - так говорит мне моя жена,
   - Ну, прямо Кант недорезанный.
   Кант это понятно, был такой немецкий философ, жил в городе, которого нет, страны тоже. Стерты с лица земли. Но Кант умер своей смертью, слава богу, его никто не резал.
   Я иногда рассуждаю не один, привлекаю тех, кто не может отказаться. Например, пишу и посылаю письма. Хочешь иль не хочешь, но читай. Может и читают?
   Вот мое письмо дочери:
   - Здравствуй Лина.
   Я пытаюсь дописать книгу, но она не дается, все продолжает расползаться вширь. Но как-то надо закончить, ведь пишу уже более шести лет. Уже неприлично.
   Моя дочь живет в Англии несколько лет и знает английские порядки и свободы не понаслышке. Ей не нравится многое, но все же больше нравится. Мы с ней рассуждаем в письмах о судьбах демократий о перспективах существования "золотого миллиарда" как с недавнего времени стали именоваться жители Западной Европы и Северной Америки.
   Мне кажется, что в России демократия невозможна, у нее мнение расплывчато. Иногда она соглашается со мной, иногда спорит, доказывая свое. Ее мнение весомо, она живет в Англии, а Англия - одна из старейших в Европе демократий.
   Вот пример одного из моих монологов.
   Мороз и катаклизмы - требуют торопливых изъятий денег и собственности для спасения людей, населения, а изъятия в пожарном порядке не дают возможности выявить и устранить раз и навсегда причины. Эта торопливость, бег в никуда, мол, когда добежим - там разберемся - порождают толпы горлопанов.
   Истиной считается то, что кричится громче, а громкость прикрывает беззаконие, расточительство - любой ценой, война все спишет, а беззаконие - порождает безответственность, а безответственность - порождает безнаказанность, а безнаказанность - превращается в самолюбование, что ни захочу - все исделаю, и все будет правильно, и все одобрят, а самолюбование притягивает подхалимов.
   Растет, расширяется гарантированная кормовая база нахлебников - и вот уже зрелый надежный росток чертополоха возвышается над пространством покорных - диктатура, а диктатура - порождает еще более страшные системные катаклизмы необразованности и морали, а постепенно и маразм поражает все вокруг и не только власть предержащих. Им вторит электорат, особенно когда он нетрезв и особенно патриотичен.
   Мораль не то чтобы в запрете, а в загоне, над ней смеются, сравнивают с новой нравственностью - новая личность, с гладким лицом и корявой душой утверждает нового человека. И этот новый человек даже физически становится другим существом.
   Вспомни лицо покойного генерала Стрепета, или ныне здравствующего олигарха Антихиса Суволича. Как говорится - печать на лице. А таких печатных лиц все больше, но, увы, не их разнообразия. И удивляешься, сравнивая современных с лицами простых людей, толпы столетней давности в сохранившейся кинохронике.
   Из современных смело выделяешь два типа.
   Это тип - игроков, освоивших правила игры, с гибкой спиной, улыбчиво шипящих, пляшущих топорно, в смысле ног, но весело.
   Второй тип - лица измятые как в кошмарном сне, с вечным вопросом, как бы поднимающемся из глубин сознания, и оставляющим там после себя пустоту:
   - Где я?
   Иногда он перемежается, наверное, с еще более глупым и неуместным вопросом:
   - За что?
   И вот уже не ценят люди свою жизнь - дешевка, дешевле у милиционера чем у судьи, а у обездолжностных она free, то есть свободная и ничего не стоит, можно скачать. И скачивают насосом.
   Вот так.
   Тон моего письма чуть назидательный по родительски, наверное, простителен, учитывая в какое положение я попал.
   Кроме того, это письмо не то, чтобы натолкнуло меня на мысль, а скорее связало давно маячившие в сознании обстоятельства мучительной жизни одного хорошо знакомого мне человека, жизни начавшейся в грехе и в еще более страшном грехе закончившейся.
   Он умер, сгорел, облив себя бензином. Жена не дала какие-то жалкие гроши, а ему хотелось выпить. Вот так, а он про нее говорил уважительно:
   - К ней майоры ходили...
   Познакомились они в зоне. Он досиживал и работал в поселке по плотницкой части уже без конвоя. Она жила с двумя дочерьми, прижитыми от разных отцов. Как-то у них все получилось? А также как это получается у тысяч и тысяч других. У нее был жив родной дядя. Митюня ему понравился и дядя, в который раз, благословил ее брак.
   Позже я пытался в глазах этой страшной, измученной бабы, худой, давно и неизлечимо больной, уловить хоть искру сожаления о случившемся. Ничего в провалах глазниц.
   Поговаривали, что спичку бросила она. Не знаю. Может быть.
   В дверь уже ломились, она у меня не железная, долго не выдержит. Я нажал на <Send> и письмо ушло. Дверь упала.
   ...Очнулся я в комнате с серыми стенами, темно. Вроде цел, руки свободны и ноги. Встал, подошел к зарешеченному окну. За окном ходил часовой с автоматом, ночь была безлунная, белесая, не такая как на юге, звездочки тусклые. Пошел к двери, подергал, дверь была заперта снаружи.
   Куда же я попал? Это не милиция, у часового общевойсковая форма - пехота или танкист, эмблемы на погонах не разглядеть, а на рукавах их похоже нет.
   Взяли в армию? Ведь я накануне был вызван как офицер запаса в военкомат. Это в день, когда мы с друзьями выпивали, а потом все вместе пошли в военкомат. Они остались внизу, там, на первом этаже и в подвале был ресторан, а я поднялся на второй этаж, зашел в кабинет начальника отделения.
   В приемной у него сидела секретарша, сейчас я припоминаю, что она что-то мне говорила, махала руками, но я шел на автопилоте по курсу и не обращал внимания на все что за бортом. Автопилот управляет моим телом несколько хуже, чем когда управляю я сам и включается, поэтому только при большом подпитии, когда я сам собой отключаюсь.
   Дверь кабинета сразу не поддалась, наверное, разбухла от сырости - подумал я, пришлось напрячься, и она открылась, но почему-то не со стороны, где была ручка. Хлипкий военкомат, а крыльцо хорошее, кирпичное, облицовано мрамором. Опять мрамор.
   В таких кабинетах всегда ждешь неприятностей, и в этот раз не обошлось без них. У майора был, оказывается посетитель. Молодой парень, лет двадцати пяти, лицо расплывалось, так что я его сразу и не узнал. Он сидел за приставным столом, против него на столе лежал портфель, так называемый дипломат.
   - В баню, браток, собрался, - указывая на дипломат, неудачно пошутил я.
   Во времена моды на покупку таких портфелей ими обзавелись многие и после длительного поиска их применения - нашли, что лучше посуды для чистого белья для бани не придумаешь. В баню ходят редко, раз в неделю, так что дипломаты долго еще будут блуждать по улицам города.
   А когда-то в нашем провинциальном городке появление дипломата было связано с приездом академика местного разлива и неподдельной завистью стремящихся в их число.
   - Тук-ту-ду! Тук. Тук-ту-ду! Тук - так плотник вгоняет гвоздь в доску гроба и таковы современные ритмы. Прибитая доска всегда напоминает гроб. Может не плотнику, а нам рафинированным маргиналам, наблюдателям. Последний "Тук" проверяет, достал ли гвоздь до живого, правильно ли поняли его, он пришел надолго, по крайней мере, до того как доска сгниет и гроб рассыплется. Но это - прах, а не ритм.
   Сейчас рассыпается все, что было скреплено этими гвоздями. Рушатся пятиэтажки, стоят пустые, без окон и крыш скотные дворы, заводские корпуса. И вся страна опохмеляется, качает ее то вправо, то влево, голова болит, на сердце тошно и в рот кобель наделал. И в этом пьяном чаду, в этом горе и неразберихе суетятся те, которые всегда приспосабливались, умели приспособиться, всегда знали, куда дует ветер.
   Это те, которые всегда в хоре, всегда вместе.
   Если начинают воровать, то хором, потом эти же самые также хором борются с ворами, которые, чуть запоздав, пришли взять, как им казалось свою долю. Для них придумано - опоздал, значит, не успел.
   Смысл жизни первачей - это дружное участие и борьба против кого-нибудь, или против чего-нибудь, но главное вместе. Неистребимое племя столпов общества крепнет их стараниями. И не зря. За десять лет демократию - власть народа превратили в тесный междусобойчик. Обозначен круг, сами себя выбирают, или назначают и аплодируют.
   В романе моего любимейшего писателя Олега Куваева "Территория" инженер Гурин, легкий человек без особых внешних устоев, не приемлющий ни в каком виде "не пущать" говорит, что не важно чему быть основоположником, важно просто им быть. Повиснуть на основе положенной (пожалованной) и не давать оторвать никому другому от нее кусочек. Висеть до самой смерти и даже после неё. Все мое! А другие людишки - эти голодранцы они должны. А если не хотят, то "туды ее в качель" - гром и молния, а иногда царственно-трясущиеся губки от обиды - не понимают.
   Они цельные натуры. У них нет различия между домом и работой, между своим имуществом и имуществом на работе. У них нет интересов отклоняющихся от основоположенных. Даже книги они с детства читали только те, которые положены по школьной программе и никаких других. А зачем?
   В школе они хорошо учились, благодаря своей чугунной усидчивости, которая обычно дополняла недостатки особого основоположнического интеллекта. Воспринимая все с трудом, запоминали, и уже не выпускали, и не допускали вариантов. Только так, а не иначе.
   Утром делали зарядку - так надо, не курили и пили в меру, берегли здоровье для долгой жизни. В общем, были положительны, не имели родственников за границей и держали всегда нос по начальственному ветру. Их не смущала частая смена направления этих ветров, они вовремя поворачивались и сразу же принимались нахваливать то, что совсем недавно клеймили. Совсем недавно они хором стали верить в бога и проклинать тех, кто рушил храмы. Что поделаешь, храмы разрушать нехорошо.
   А кто рушил храмы? Кто рушил жизнь?
   В том университете был, да и сейчас он одной ногой стоит в нем Митрич, когда-то профессор, а сейчас, как водится, академик. Так вот он основоположник.
   Чего основоположник? Что он такое создал? В науке - ничего. Оказывается, чтобы стать академиком не надо что-то создавать, или не дай бог открывать, надо просто быть основоположником. В академики выбирают такие же основоположники, за плечами которых такой же ветер. Просто нужно быть одним из тех незаметных, громко кричащих, вечно страдающих за что-то, подчеркнуто обязательно неличное. Для непосвященных они подвижники и бессеребренники. Для посвященных простое законное ворье, а по современному властная вертикаль, становой хребет власти страны с высоким интеллектуальным потенциалом. Хребет крепкий, правда длинноват и изгибчив, но только такой и выдержит любые выходки электората.
   Сейчас - электорат, а не так давно - "я умею с людями..."
   Еще в те далекие времена, когда он еще не был академиком его за глаза, причем как-то боязливо-уважительно уже так называли. Может потому, что на глазах был другой профессор, сморщенный старичок, который все что-то рисовал и писал в потрепанной склеенной и переклеенной клочками бумаги тетради. И уж конечно примером подражания был академик, а не этот талантливый чудак.
   Наш академик был не такой. Чего он только не основывал? Плясал на сцене в студенческом ансамбле, плясал основательно, плясал так, что выплясал себе теплую должность после окончания института - лабораторию управления вузом, хотя изучал электромеханику. Ансамбль, как ему и положено, сыграв свою роль, исчез. Лаборатория управления создавала систему расчета расписания студенческих занятий, но не создала. А Митрич стал кандидатом наук. После чего лаборатория исчезла вместе с расписанием.
   Следующий этап - это создание системы управления университетом. Для этого был создан факультет управления, куда попал и я. На этот факультет набирали с третьего курса хороших студентов, я учился хорошо, но не вел никакой общественной работы. Не хотел. Видел в этом глупость и лизоблюдство. Митрич только что бросивший жену с двумя детьми и женившийся на студентке, пытался меня не взять, но мои успехи в учебе убедили, видимо других членов комиссии. Меня все-таки взяли.
   Митрич раздобыл американскую книгу, студенты ее перевели, и он представил ее как докторскую диссертацию. Об управлении вузом он забыл, переложил это на другого основоположника и занялся управлением министерством.
   Его нельзя было увидеть за книгой, он никогда не погружался в размышления. Все проблемы его были решены, и их просто нужно было реализовать в камне, в раскрашенной бумаге, в призывных и поучительных плакатах, в бесконечных реорганизациях учебного процесса.
   Он с упоением руководил влажной уборкой здания факультета, оформлением наглядной агитации - плакатов с нужными достижениями. Был членом всего чего только можно быть, при этом оставаясь глубоко убежденным, что вот он, а не кто другой светоч науки и столп прогресса.
   Почему так происходит? Да по-другому и нельзя. Ведь дают другое, такие же основоположники, за которыми не менее эпохальные дела исчезающие также бесследно.
   - Ни стыда, ни совести, - скажете вы. Увы, так сейчас уже не говорят.
   Во Франции с четырнадцатого века ведутся записи начала сбора винограда. И вот по этим записям можно исследовать, как менялся климат за более чем пятьсот лет. По этим же хроникам, я думаю, по исчезновению некоторых слов и выражений и появлению новых можно проследить как за появлением нового человека так и за процессом утраты черт человека прошлого. Возможно, что утрата кровожадности характерной для средних веков сопровождалась утратой моральных устоев. Может быть, отмене дуэлей и просто кровавой расправы со сволочами мы обязаны их повсеместному распространению. И еще более важно завоеванию их моралью главенствующих позиций в обществе.
   - О чем это я?
   Как-то надо выбираться. Стучать бесполезно. Надо понять, почему и кому я так срочно понадобился? Не убили - значит, нужен живой. Действительно, Кант недорезанный. Пить меньше надо. Это я от имени жены себя поругал. Что меня будут спрашивать? О чем? Что я такое знаю, чего не должен был знать? Вспомнить, что я делал пьяный в военкомате.
   Говорят, что пьяный эскимос - незабываемое зрелище. Я хоть и не эскимос, но тоже хорош, бываю, причем своих художеств почти не помню, так рваные обрывки. Кстати, как и мой брат, покойник. Удивительные приключения его и мои по отдельности и увлекательные, когда мы были вместе, приходится под гнетом совестливых жен предать забвению.
   В один из моих приездов в гости к брату, мы, как водится, большой компанией, с женами и детьми, а его сыновья прихватили своих жен двумя рейсами на мотоцикле и машине прибыли в наше любимейшее место - на Протоку. Это небольшая старица Оби, которая одним концом с Обью соединяется, а второй конец соединяется только при сильном половодье или приходе коренной воды в июне, когда тают ледники в горах Алтая.
   Прибыли мы утром, часов в десять. Ненадолго, к обеду, к часам двум трем хотели вернуться, у брата была пасека, восемь ульев и настало время пчелам роиться и нужно следить за их вылетом.
   К середине лета в каждом практически улье выводится особая пчела - матка. Ее появлению предшествовал громадный труд большого числа рабочих пчел. Они ее кормили маточным молочком, когда она была гусеницей, и внимательно следили за ее рождением из куколки. Новая, молодая матка остается в родном улье, а старая набирает себе команду и летит на новое место. Это новое место уже найдено, пчелы разведчики его нашли. Это может быть пустой улей - ловушка для таких роев. В нем есть немного меда в сотах, и висит он высоко над землей на березе, на высоком месте, ближе к солнцу. Может быть, это просто дупло или какое-то укромное место, например, под полом дома или сарая.
   На новое место рой полетит не сразу, вначале он прироится где-то рядом, на каком-нибудь из деревьев окружающих пасеку. Там пчелы постепенно собираются в тугой клубок, видимо договариваются, как и куда им лететь. Рой на дереве сидит недолго, через некоторое время этот клубок тучей взвивается в небо, и тогда его ищи свищи. Вот во время этой короткой остановки рой и ловят, просто стряхивая в ловушку, сметая осторожно веником.
   Рой нужно обязательно ловить, потому что семья пчелиная теряет лучших работников. И если семья слабая, то может не успеть, не только дать хозяевам пасеки меду, но и себе не создаст запас на зиму. А если сильная семья, то такой рой может послужить основой для новой пчелиной семьи. В хороший год, когда цветы выделяют много нектара, такой рой может принести мед и людям, но у нас в Сибири лето короткое и такое случается редко.
   Валя - жена моего брата испытала превратности судьбы пчелиного роя на себе. Она работала в магазине, уходила рано, сразу, как отправляла коров в стадо. Брат уходил еще раньше в мастерскую, он был механик в гараже. На обед они приходили домой. Валя пришла в тот день раньше брата. Откинула замок в сторону...
   О замке стоит сказать отдельно. Это был громадный амбарный замок с тяжелой судьбою. Ему уже когда-то перепилили дужку, потому что потеряли ключ. Перепилили ее у места, где дужка входила в тело замка, и защемлялась планкой, поэтому у дужки отсутствовал только язычок, а так она была целой. В шарнире дужка проворачивалась туго, поэтому замок мог показаться со стороны вполне целым, если конечно его не тянуть руками.
   Вот Валя откинула замок, вошла в сени, поставила на газовую плиту сковородку, чтобы пожарить рыбу, открыла дверь в дом...
   Был солнечный день, а в комнате был осязаемо жужжащий сумрак. Пчелы нашли избу - пустой просторный улей и располагались в нем для будущей жизни. Она замахала руками, а пчелы во время роения очень злы и агрессивны. Они ее искусали, она выбежала в сени, закрыла за собой дверь и села на крыльце плакать от обиды.
   Скоро пришел брат и узнав в чем дело с криком:
   - Кто в доме хозяин, я или пчелы, - рванул дверь. Как он с ними помирился никто не знает, но через некоторое время пчелы были в ловушке, рыба, жаренная в омлете, на столе.
   А тогда на Протоке с чего все началось? Вначале мы рыбачили, недолго. Поймали быстро, много. Быстро почистили, помыли рыбу, костер горел, котел кипел и скоро, когда мы налили по четвертой достали первую рыбу из щербы, завалили вторую партию рыбы, и когда щерба была готова, мы налили, наверное, по восьмой, я так думаю, но не помню.
   Потом племянники как обычно захотели проверить мою силу, армрестлинг был для них неудачен, я не поддался, была ничья. Потом мы пошли купаться с братом. Нырнули в Протоку, под водой в самой гуще зарослей лопухов и камыша нашли себе по тростиночке и упали на дно отдышаться.
   Недалеко от нас какие-то люди, наверное, городские рыбачили на удочку. У них была лодка с пробкой в дне. Для удобства выливания воды. Мы сначала стали лодку раскачивать, а потом выбили пробку. У них в лодку фонтаном пошла вода, они кинулись ее затыкать, а мы вновь выбивали.
   Наши у костра всполошились. Племянники стали нырять, искать нас. Мы с братом подплыли к кустам лежащим в воде, выбрались на берег и, пользуясь тем, что все столпились у воды или были в воде подошли к костру, налили по стопке и позвали остальных.
   Жены были недовольны, а детям понравилось. А те городские так видно ничего и не поняли. Продолжали рыбачить. А потом мы вернулись, пчелы в этот день не полетели, и мы хорошо посидели у костра ночь.
   Это было, а что сейчас в этой камере, что я должен вспомнить?
   Никогда мне не приходилось быть в тюрьме или на допросе. Хотя у меня был друг, не друг. Вместе росли. А узнал я его в первом классе, с семи лет. В селе все друг про друга все знают, даже иногда больше, чем ты сам знаешь о себе.
   Родились мы с ним в один год, в самой середке прошлого века. Звали его Митей. Но постепенно почему-то стали называть Митюня, с подчеркнуто презрительной интонацией. Он был кособокий и нескладный, одно плечо выше другого, пузичко остренькое, лицо унаследовал от неизвестных отцов кавказской национальности. Как кобель с мордой от колли и статью от сенбернара. Бегал он тоже по собачьи, сместив зад влево, выбрасывая в стороны когтистые лапы ног.
   Портрет его будет неполон, если не упомянуть о его полной неспособности к обычным занятиям ребятишек села. Это ловля рыбы, мелких зверей, птиц, сбор ягод и грибов. Он ничего не умел делать. Чем он занимался? А ничем. Просто проводил время, в одиночестве - может быть, мечтал.
   Не прошло еще и десяти лет, как закончилась война. Местами на Украине, да и в Прибалтике еще постреливали.
   Все, что тогда было и страна, и люди, и здоровье, и мечты - это все, что пережило войну, страстно хотело жить. Жить - как подарок, как счастливый билет, жить любой ценой.
   Так тогда хотелось жить нашим родителям. Они, родившиеся в двадцатых, пережившие раскулачивание и коллективизацию, первые пятилетки и отвоевавшие на фронте, отголодавшие и отхолодавшие в тылу, мечтавшие с самого рождения досыта наесться хлеба наконец-то дождались, как им казалось, времени своего счастья.
   - Сыт, пьян и нос в табаке, - говаривал мой родной дядя, ефрейтор, артиллерийский разведчик, орденоносец, так видимо после войны до самой своей смерти окончательно ни разу не протрезвевший. Что тут скажешь? С пяти лет от роду, а родился он в двадцать втором году, сирота, вместе со своей сестрой, моей будущей мамой, детский дом, потом колхоз, потом война.
   У руся в те времена главным счастьем считались дети. Вот мы и родились.
   У меня был отец, а Митюнька был сураз, отца не было. Конечно, он был, но кто он, что за человек, никто в деревне не знал.
   Его мать сразу после войны уехала в город и поступила на работу проводником на железную дорогу. У нее там еще с довоенных времен работала родная сестра. Поезд ходил в теплые края, в Ташкент из Сибири, и ее сестра в войну не голодала. Наоборот, по казахской степи навыменивала на хлеб у голодных эвакуированных с крестьянской обстоятельностью пропасть целую барахла. Еще был у нее большой пакет, прямо мешок, облигаций. Как он попал к ней? Неизвестно.
   Предположить, что она меняла хлеб на облигации, которые тогда государство выпускало с очень призрачными сроками погашения? Вряд ли, этого не допустила бы крестьянская психология. Да и много позже этот мешок долго валялся у них на подизбице, пока в один прекрасный день Митюня не выменял на него у проезжего еврея канистру спирта.
   Село, а в войну голодали крепко. Ели кашу из поляка - травка с маленьким колоском растущая край полей. Зернышки у нее мелкие черные, белые и зеленые. Хлеб давали только тем, кто работал в колхозе, и малым детям в яслях. Детей постарше тогда не было, с весны до зимы, все работали. Этот порядок захватили и мы рожденные уже после войны. Семь лет считалось достаточным возрастом, чтобы начинать работать, или как тогда говорили чертомелить.
   И вот мать Митюни начала работать проводником в купейном вагоне. Кто тогда в этих вагонах ездил?
   Одна наша деревенская девка, много лет спустя, приехав на поезде в наш неблизкий город по делам, остановилась у своих земляков, то есть у нас. И вот она говорила, что пока не увидела поезд, паровоз и вагоны думала, что люди садятся как в телеги, продевают ноги через плетение пуртика и разница только лишь в том, что телегу тянет лошадь, а поезд паровоз. Она, конечно, знала, видела в кино, училась в школе, что это не так, но почему-то ей хотелось, чтоб было именно так, справедливее, по-людски, теплее, необидно.
   Мать Митюни много увидела в вагоне интересного. Ехали военные, с золотыми погонами - пехота, артиллеристы. Этих она не боялась. Дорогой пили, приглашали ее, но она отказывалась. Не умела, да и охоты не было. Из чалдонов некрепких была, из сибиряков коренных. Веру свою старую они не почитали, ходили со всеми в церковь, но обычаи - хранили. Ее сын Митюня уже и обычаи не соблюдал.
   Чаще других в поезде она встречала офицеров с голубыми погонами. Они были строги, пить не пили и при них и другие вели себя тихонько. От кого-то она узнала, что эти из НКВД.
   Мне тоже пришлось, правда, много позже, познакомиться с этой организацией и даже стать в некотором роде продолжателем ее дел. А было это так. Я тогда уже несколько лет жил в этом неблизком городе. И вот, пришла очередная середина января, закончились праздники, в разгаре зимняя сессия, я принимаю экзамены и провожу консультации. От дома, где я живу до университета пятнадцать минут спокойной ходьбы. Это, собственно, и было главной, да, наверное, и единственной причиной, что я там стал работать. Привык и вот уже десять лет зарабатываю на продолжение жизни.
   Закончив консультацию, никто из двоечников на неё, конечно, не пришел, я зашел на кафедру, оделся, попрощался и двинул к дому.
   Путь, который мне предстоял, довольно живописен. Университет стоит на площади, которая имеет название, но которой на местности нет. Ее занимает один из корпусов университета, выстроенный ещё до войны посередине площади из кирпича разрушенного храма. Здание первоначально предназначалось для вмещения разбухавших в конце тридцатых годов штатов местного НКВД.
   Архитектура корпуса довольно оригинальная. Видно, что в то время еще не боролись с украшательством, поэтому, хотя город и потерял площадь и храм, но приобрел величественное здание. Место расположения символичное - напротив губернского суда, в котором судили Прошку Громова, сибирского капиталиста начала прошлого века, судьба которого описана в романе В. Шишкова "Угрюм-река" говорит само за себя. На крыше здания суда сохранилась статуя греческой богини правосудия Немезиды, которая уже вторую сотню лет держит в одной руке весы, а в другой короткий меч.
   К зданию суда корпус обращен почти правильной дугой, но зато противоположная стена имеет, некоторые непонятные пока не зайдешь внутрь, особенности. Внутри четырехэтажное здание разделено коридором, по обеим сторонам которого аудитории. Коридор выполнен зигзагообразно, как будто строители следовали наставлениями об устройстве окопов, и, вполне возможно, был предназначен, в том числе и для ведения боя. Видимо чекисты допускали мысль о возможном возмездии, которое рано или поздно их настигнет, и готовились отбиваться. Но, увы, даже суда не дождались, обошлись поедальческим междусобойчиком. Новые ели старых, и так несколько раз.
   Миновав этот таинственный корпус, и пройдя перекресток, я попадаю в сквер, в центре которого расположилось озеро. Оно имеет форму круга, в самом глубоком месте, как говорят ребятишки, а они толк в этом знают, дна не достать. В озере водится всевозможная рыба, и недавно появились раки. Ребятишки научились ловить раков и продают их здесь же по рублю штука. Но это летом, сейчас озеро подо льдом.
   Университет и площадь, и озеро находятся в самой высокой части города. И если здания университета - творение рук человеческих, то озеро имеет природное происхождение. Озеро расположено в воронке на вершине пологого холма и питается от бьющих с ее дна родников. Из озера вытекает ручеек, даже маленькая речка настолько мощный поток создают эти родники. По берегам растут старые раскидистые ветлы, вдоль чугунной решетки изгороди - тополя, а между ними наши сибирские яблони, боярышник, желтая акация и березки. Место живописное, небольшое по площади, но такое уютное. Любимое место отдыха молодых мам и бабушек с ребятишками.
   Все это я, конечно, видел много раз, поэтому прохожу без всякого внимания, а думы мои о другом, совсем не касаются этих красот. Я вдруг понял, что после окончания института уже отработал тридцать лет. Десять лет в этом университете, десять лет еще в другом университете, который я когда-то закончил. А сразу после его окончания, я десять лет работал на заводе.
   Мне подумалось, что очередные десять лет это не просто, а это сигнал, что пора на крыло, что зажирел, что все надоело. А может, и нет?
   Если уходить, то куда? На завод возврата нет, хотя люди меня до сих пор помнят, здороваются. Просто зачем, что там делать? Идти ради денег, то там их тоже нет. Идти из-за карьеры, то какая там карьера в пятьдесят с гаком лет.
   Вернуться в тот университет, где учился и десять лет работал - можно, но зачем? Чем он лучше того, где я сейчас работаю. Также там стыдно сказать какая зарплата у рядового доцента, каким являюсь я.
   Когда-то основоположники, ну те, что разрушали храм и строили узилище, те с голубыми погонами говорили:
   - Мы заставим вас быть счастливыми!
   И так были уверены в этом, и так искренне удивлялись, когда лагерная пыль улеглась, и выть партийные гимны вместе с ними уже никому не хотелось, и бояться их перестали, и смеялись в лицо, когда они пели:
   - Мы будем жить при коммунизме!
   Еще и сейчас эхо этих песен и дел доносится из прошлого, да и настоящее не беднее.
   И вот мать Митюни проверяет билеты у пассажиров, моет пол в вагоне, оттаивает канализацию в туалете, разносит чай, печенье, газеты. Поезда тогда ходили редко, общие вагоны были переполнены, в купейный вагон или плацкартный билет можно было купить только по брони, поэтому они не всегда были заполнены. Часто бывало, что половина вагона пустая, но впускать без билета было запрещено.
   И в пути встречались люди, которые или по старой памяти доставшейся им от николаевских времен, или по причине срочности или болезни просились допустить их в купейный вагон, предлагая деньги, сало или одежду. Трудно было ей деревенской девке устоять перед такими соблазнами. Совсем недавно, когда ей выдали форму проводника: юбку, пиджак, рубашку, белье, да еще и бушлат, то этого было так много, намного больше, чем она имела до тех пор. Это счастье она уже пережила, уже свысока смотрела на людей, толпящихся у подножки соседнего общего вагона, уже начинала их презирать...
   Уже стала думать, что поняла, как надо жить. Но, как известно, жадность губила и не таких. А здесь человек впервые досыта наевшийся, оделся, жил в тепле среди важных людей как он не соблазнится, ощущая свое величие. Она соблазнилась, взяла прилично одетого гражданина, он сразу расплатился, дал ей примерно столько же, сколько ей платили в месяц на железной дороге. Она посадила его в свое купе, он почти уже доехал до нужной станции, когда к ней в купе заглянул пассажир ехавший в середине вагона. Он спрашивал, какая станция следующая.
   Цепким, каким-то скребущим взглядом осмотрел пассажира и потребовал предъявить документы. Тот отказался, пытался выйти из купе, поезд как раз замедлял ход. Но этот цепкий вытащил из кармана пистолет и выстрелил вверх, полетели стекла разбитой лампочки, краска. На выстрел прибежали другие пассажиры этого среднего купе и скрутили, как ей казалось, беднягу. Открыли чемодан, он до краев наполнен был деньгами, такими же какие он дал и ей. На всех купюрах были одни и те же номера.
   Поняв, наконец, что и она попалась, попыталась выбросить деньги в ведро, которое потянула якобы для уборки. Ее обыскали, нашли деньги, сличили серию и связали поясом руки. Так она оказалась в лагере как фальшивомонетчица.
   По началу ее били. Били бабы, насиловали, заставляли делать бесстыдные дела. Но и здесь ее крестьянская смекалка не подвела. Опять она поняла, надо играть поближе к начальству. И скоро она мыла полы в штабных бараках. По деревенской привычке она трусов не носила и не возражала, если кто из охранников забрасывал ей подол на шею, когда она, наклонившись, выгребала сор и окурки из-под столов.
   Скоро она научилась совмещать эту работу с удовлетворением быстрой сексуальной потребности охраны. Она не отказывала никому. Тогда вышел указ об освобождении из лагерей женщин родивших детей. Ей хотелось выйти, десять лет, которые ей дали - это очень долго, поэтому старалась, работала на совесть. Ей завидовали, многие хотели бы тоже так, но изнурительный труд на лесозаготовках не оставлял у них сил, а изможденное тело не вызывало желания у охраны. А она была всегда справная, но то ли она по-женски была больная или женихи были нездоровы, но забеременела только через два года усиленных занятий.
   Долго скрывала, боялась, что изобьют товарки, и она скинет. Но когда правда выперла до подбородка, ее побили. Выбили глаз, сломали нос, но она выжила, не скинула и родила Митюньку. Состоялся суд, и ее отпустили. Она вернулась с суразом домой, в село и жила там до смерти никуда не выезжая, разве только в район, в больницу.
   Говорили про нее и другое, ссылаясь на ее сестру, которая жила где-то в теплых краях и иногда наезжала в деревню, удивляя всех богатством одежды и непривычностью манер. Она до сих пор работала проводником на поезде, у нее был бесплатный проезд по железной дороге и это все для наших колхозных баб, не видевших копеечку годами, было большим шиком. Ее уважали, и когда она приезжала, старались пригласить в гости, тайно надеясь, что вместе с ней в дом войдет так долго ожидаемое довольство и благодать.
   Так вот она якобы рассказывала, что Митюнькину мать поймали на краже простыней. Она прихватила из другого вагона приготовленный для сдачи в стирку мешок с использованным бельем и спрятала в своем вагоне. Проделывала она это не в первый раз, воровали и у нее, но на этот раз ее поймали. Дали ей четыре года.
   Эта версия больше устраивала деревенских. Это было время, когда после смерти Сталина по амнистии вернулись, отсидев, отработав в лагерях по десять-пятнадцать лет мужики. Они разбирались в сроках, за что и сколько дают и не верили, что по статье за пособничество фальшивомонетчику возможно досрочное освобождение.
   Ее не жалели, в деревне тогда еще воров презирали. Это позже, когда страна стала побогаче, и нашлись деньги на американское кормовое зерно "для общественного животноводства", то его в раздробленном виде воровали работники колхозных животноводческих ферм и продавали по деревням за бормотуху. Вот тогда, чтобы как-то оправдать тех, кто ворует и тех, кто скупает ворованное, стали говорить что мы, мол, не воруем, а бярем. Страх прошел, забыты были колоски, и горсть зерна на кашу в кармане и лагеря. За это уже не садили.
   Но власть не спала и быстренько придумала и запустила в обиход новое слово, означающее массовое многомиллионнорукое воровство за которое не следовало уголовное наказание - несуны. Не от бессилия власти это происходило, а просто почему-то не захотела власть вновь наполнить опустевшие лагеря и замершие стройки коммунизма. А если бы захотела, то ее вновь бы весь народ ровными рядами поддержал. Как поддерживал всегда и поддерживает сейчас.
   Но тогда еще не наступило время массовой пьянки, пятидесятые года еще были годами стыдливыми, еще люди старались быть людьми, еще вор не был положительным героем. Это время, в котором Глеб Жеглов говорил:
   - Вор должен сидеть в тюрьме, - и вот в это самое время мы с Митюней пошли в первый класс.
   ...Что ж, я сижу в тюрьме, за решеткой. Что же все-таки я такое совершил, что заставил такое с собой сделать?
   Вот и не зарекайся! Попался, а выйду ли? Хоть бы дочери в письме намекнул, что страшного, если бы и побеспокоил их английское благополучие. Все ж как-никак рядом с премьер-министром живут, не как мы здесь в тьму-таракани сибирской.
   Но надо постараться все вспомнить, подготовиться, может быть представится возможность защищаться. Может как-нибудь обманом удастся выскользнуть, прикинуться дураком - я, мол, ничего не понял. Но обман намного труднее правды, да и я в этом деле не мастак.
   Когда-то правда из меня выстреливала. В детстве я просто не мог врать. И во что я превратился. Как все-таки жизнь безжалостно коверкает нашу душу.
   В детстве, тогда мы были все равны, так мне, да, наверное, и всем нам казалось, когда дело доходило до ссор, иногда заканчивавшихся дракой, моральная победа доставалась тому, у кого была большая родня.
   Один малец говорил другому:
   - А я скажу Кольке, он тебе даст, - Колька старший брат того мальца, например. А другой, ему на это, отвечал:
   - А я скажу дяде Сереже, он Кольке как даст, - ответ анализировался противоположной стороной и если действительно дядя Сережа был сильнее Кольки, то выдвигался новый аргумент. Если вдруг оказывалось, что победы может и не быть, то приходилось дядю Сережу кем-то подкреплять.
   Спор заканчивался, когда оба спорщика уставали, и обида как-то сама собой улетучивалась. Это представление семей, их силы, авторитета никогда не носили элементов издевательства или насмешек. Здесь взвешивалась только сила и не обязательно физическая, но нами тогда конечно более всего ценилась именно физическая.
   Я помню, как мы на переменах на школьной волейбольной площадке боролись. Правила были строгие, честные. Запрещалось применять подножку, ну а о бросках через себя, пинках и ударах руками и речи быть не могло. Даже в драках, соблюдалось правило - лежачего не бьют, ниже пояса не бить, не пинать. Надо сказать, что по-другому драться я так и не научился, а теперь и не научусь, наверное.
   К разговорам взрослых мы тогда не прислушивались особо и, как я сейчас вспоминаю, от нас особо и не таились. На вопросы полового воспитания мы легко получали ответы, как только этот вопрос кто-то задавал. Все происходило на наших глазах в природе. Куры, коровы, овечки. Свиней мы с матерями гоняли к борову, чтоб он ее покрыл. Если матери было некогда, то она оставляла сына или дочь, чтоб он наблюдал, покрылась свинья или нет. Но эта открытость живого мира создавала для нас непреодолимую черту, отделявшую нас, людей, от этого мира. Мы знали все, и при этом не только целомудренно относились к девочкам, но даже и похабные анекдоты рассказывали тогда редко, и слушать их еще долгое время мне было противно. А не рассказываю их я до сих пор.
   Эти анекдоты и само это слово появились вместе с тюремщиками, так у нас называли людей возвращавшихся в пятидесятые годы из лагерей. До этого остроумные, смешные истории назывались у нас побасенками.
   Наверное, голову мне вчера сильно повредили, когда воняли каким-то газом. Наверное, "черемухой"? Не дай бог! Не выкрутиться теперь. Хотя с "черемухой" теперь баллончики газовые и пистолеты продаются. Это когда-то из-за этой земляники-ягодки разыгралась целая драма.
   Устроили себе праздник - отметили десятилетие существования отдела. Собрались все, кто работал в отделе в это время, пригласили и всех других, работавших ранее, и с кем хотелось встретиться, вспомнить прошлое. Гуляли в заводской столовой, пили, говорили тосты, танцевали, потом, кто близко жил, пошли пешком, а мы на троллейбусе поехали домой. Наутро прибежала наша соседка и по совместительству сотрудница и участница этого празднества и сообщила, что четверых из нашей компании арестовали, и они находятся в настоящее время в милиции, сидят в камере.
   К обеду выяснилось, что они совсем не те, кого рассчитывала арестовать, и арестовала милиция. Разрешить конфуз - просто выпустив заключенных, не позволяли два выстрела из пистолета "черемухой".
   Короче говоря, попались наши "граждане" крепко. А дело было так.
   Один из наших сотрудников, с женой и ребенком жил в заводском общежитии, занимал комнату. В этом же общежитии жили и незамужние девчата и ребята. Иногда и пенсионного возраста. Обычно в фойе при входе, где положено быть вахтеру терлась группа мужчин неопределенного возраста со смытыми лицами желающие приключений, а еще больше денег, и пьяная компания - три мужика и одна женщина представляла для них очевидный интерес. Завязалась непринужденная беседа.
   Так получилось, что и среди наших товарищей интерес к приключениям вызвал ответный отклик. У одного из встречающих были гнилые зубы, и он от них после некоторого сожаления избавился. Паша, помогавший решить зубную проблему, старался свои способности каратиста развивать, и здесь, надо отдать ему должное, своего не упустил. Пока он тренировался в фойе, остальные поднялись на последний, пятый этаж. Через некоторое время туда пришел и Павел.
   Интересно, чуваши - дальние потомки гуннов, часть которых, после разгрома их империи древними монголами, осели на Волге. Так вот Вася - чуваш, в нем только капелька, маленькая капелька крови того неустрашимого гунна, но вот какова она, что смогла зажечь всю эту историю.
   После прихода Василия гостеприимный хозяин и его жена начали быстро накрывать на стол. Время уже было позднее, но лето и еще не совсем стемнялось. Гости пошли в туалет, чтобы умыться. Туалет и умывальные комнаты в таких общежитиях общие и находятся по торцам здания, с одного торца - женские, а с другого - мужские.
   Уже проходя по коридору, из рассказа еще одного участника этих событий, чувствовалась напряженная недружелюбность коридора, который в этот поздний час отличался странным многолюдьем. Возвратиться назад, закрыть и забаррикадировать дверь ему удалось только после кровавого боестолкновения в туалете, а потом по пути и в коридоре.
   За дверью что-то упало и отвлекло меня от бесполезных воспоминаний. Хотя нет, я, кажется, вспомнил того человека, который сидел у майора в кабинете. Он постарел, облысел, но если ему прилепить кудрявость тех лет, то будет вылитый старшой, благодаря которому удалось вытянуть тогда наших выпивох из-под "черемуховой" статьи.
   Он меня узнал? Скорее всего, нет. Тогда с ним я встречался один раз, да и то мельком, а все переговоры с ним вел Анатолий Иванович.
   Толя приехал в наш город после службы на флоте. Он более десяти лет плавал на подводной лодке, под конец службы был командиром БЧ-5. В распоряжении КЭЧ была квартира в доме, где жили действующие и отставные офицеры КГБ и МВД, квартира была просторной, потолки высокие, так называемая сталинская постройка. Анатолий был несказанно рад и начал тянуть след мирной жизни. Вот живя в этом доме, первым с кем он познакомился, был Эдик, как стало известно позднее, сотрудник тюрьмы и наипервейший пройдоха.
   А произошло это так. Получив документы на вселение, а по ним ключи, Толя на машине с вещами подъехал к своему дому, к подъезду. Ему помогал его сын. Ссадив вещи у подъезда, Толя расплатился с шофером, и отпустил машину. Машину тоже предоставила КЭЧ.
   Эдик весь красный, полуодетый выскочил из дверей дома:
   - Это вы вселяетесь в квартиру N11?
   - Да.
   - Кто принял это решение? Это ошибка!
   - Иди ты на ...! - просто и убедительно оборвал его Толик.
   И это подействовало.
   Потом этот инцидент почти забылся, да и Эдик оказался приятным человеком, с постоянным, искренним желанием помочь, даже услужить, без видимой для себя выгоды. Он обладал обширными связями во всех мыслимых и немыслимых кругах и мог достать все что угодно. Эта способность тогда во времена всеобщего дефицита ценилась весьма и весьма. В то же время, как ни странно может показаться, Эдик обладал обширным телом. Согласитесь, что для такого типа людей подобная дебелость все же редкость.
   У Эдика была больная жена. Ее большие библейские глаза были всегда печальны, даже когда она улыбалась. Эдик ее боготворил, и говорили, что она бы давно умерла, если бы не его способности. Постепенно наши жизненные пути с Анатолием разошлись, и я потерял его из виду. Людей типа Эдика я всегда сторонился, хотя к их услугам в тяжелых ситуациях приходилось прибегать не один раз.
   Унитаз, стоит ли об этом писать? А если его раскололи и у вас в туалете только труба? А раскололи служители жилконторы, объясняя необходимостью технологической и при этом, клятвенно обещая поставить новый немедленно, якобы на складе он новенький стоит. Расколоть технологически раскололи, на складе стоял такой же расколотый инвалид, видимо кто-то постарался и раньше "достал".
   Вы скажете, что чем мучится лучше уж истратить свои деньги и купить в магазине. Правильно, но это сейчас в любом хозяйственном магазине они стоят, бери - не хочу. А каких-то десять пятнадцать лет назад о простой их покупке мысль даже в голову никому не могла прийти. Тогда унитаз, как и многое другое можно было только "достать". Под словом "достать" подразумевалось многое. И в этом сложно связанном хитросплетении сам факт оплаты деньгами терялся из-за своей незначительности. И тогда хочешь, не хочешь, а иди, ищи, не ищи - все равно не найдешь, никто не терял. Вот так, один выход - Эдик.
   Точно так же получилось и в тот раз, только "достать" нужно было не унитаз, а свободу для трех мужчин и двух женщин. Эдик помог. Как он это сделал - осталось для нас тайной. Мы тогда просто боялись дышать, боялись спугнуть удачу.
   А причина применения "черемухи" была, как часто это бывает - "один недослышал, а другой недовидел", короче наших ребят приняли за других.
   Оказалось, что буквально перед их приходом были избиты, и ограблены несколько человек и комендант вызвала милицию. И так совпало, что кто-то указал на комнату, в которой укрылись якобы эти бандиты.
   Гора зеленых долларов. Не во время я зашел. Был пьян. Но ведь мог соображать! Не хотел? Надоело!
   Что теперь?
   Что доставал у майора Эдик? Было понятно и непонятно.
   Ходили слухи, что в арсенале пустые ящики, нет ни автоматов, ни патронов. Все продано. Но верить этому не обязательно. Каких только слухов не ходит. Да и арсенал, насколько я знаю структуру вооруженных сил, к майору не имел отношения, правда, это ничего не доказывало и к моему жалкому положению не имело никакого отношения.
   Наконец-то ощущение, что я раньше знал его, превратилось в уверенность. Я все же вспомнил, где раньше нам приходилось встречаться. Да, майор не всегда был майором.
   Это было давно, как сейчас модно говорить - в другой жизни. Я только что начал работать в университете, уволившись с завода. Работа моя была связана с математическим моделированием использования в боевой обстановке некоторых разновидностей вооружения. Был соответствующий договор между университетом и одним из НИИ министерства обороны. Майор, он тогда был полковником, был начальником отдела, курирующего нашу тематику.
   Я часто, раз в три месяца ездил на сдачу заказчику, то есть в этот НИИ, работ. Сдача предполагала демонстрацию программного обеспечения, оценку достоверности поведения противоборствующих сторон, эффективность учета вмешательства командиров в схему боя. Все это я демонстрировал и обсуждал с группой офицеров во главе с заместителем начальника этого отдела. Майор, тогда полковник, редко появлялся на работе. Про него говорили, что он то в бассейне, то в бане со своим тестем. Тесть занимал высокую должность в министерстве обороны и за пять или шесть лет довел старшего лейтенанта до звания полковник.
   Как это можно? Оказывается очень даже можно, как и то, что после полковничьей должности в Москве - майорская в Сибири. Что-то произошло капитально повлиявшее на его судьбу. Может, изменил жене?
   А женился наш майор на дочери этого генерала. Она была ему ровесница. Приезжая в Москву, я ее тоже узнал. Она работала в этом же НИИ. Если вы думаете, что майор женился на образине, которую никто не брал замуж, то ошибаетесь. Не было в ее облике или поведении ничего отталкивающего. Хорошая простая женщина. И вышла замуж может быть даже по любви.
   А карьера от старшего лейтенанта до полковника состояла из обычных этапов соответствия звания офицера и должности офицера. Все дело в том, что часто должность не позволяет присвоить хорошему офицеру очередного звания. Так называемый потолок должности. Например, потолок должности - звание капитан, а капитан, занимающий ее уже по выслуге лет, может рассчитывать на звание майор. И майора ему присвоят, только если перед этим переведут на должность, где потолок выше капитана.
   Но бывает и наоборот. Герой романа АлексКорна Бека "Волоколамское шоссе" комбат старший лейтенант Боурджан Момыш-Улы в разгар боев за Москву был назначен командиром полка, то есть на полковничью должность. Но это - война, ранения, смерти быстро передвигают и звания и должности. А наш майор стал полковником в мирное время, а как это все происходило, знали в этом НИИ доподлинно все.
   А было это так. После четвертого курса теперешний майор, а тогда студент проходил военные сборы в одной из частей на Украине. Небольшой зеленый городок, яблони, черешни, роскошная зелень дубовых рощ, городской сад. Забор части невысокий и в самоволку после вечерней поверки ходили и солдаты срочной службы, и курсанты, прибывшие на сборы. Главное вернуться к утреннему построению. А ночи украинские жгучие, сочные, как и их феи - хохлушки. И глазу приятно, а уж погладить...
   Вот там он ее и высмотрел. Два месяца военных сборов - она забеременела, и перед уездом домой сыграли свадьбу. Майор окончил институт, она родила дочь, тесть устроил его в армии ротным в кадрированную часть в июле, а осенью назначил его на неделю командиром батальона и отправил в академию с этой должности. После академии назначали тогда на должность с повышением, то есть начальником штаба полка, а осенью вновь академия только Генерального штаба. После ее окончания - командир полка и полковник немного погодя. Все эти передвижения были в соответствие с существовавшими тогда правилами при эффективнейшем руководстве командира и родственника одновременно.
   Вот так любовь "делает людей богаче".
   Счастье, которое тогда свалилось на майора, не покинуло, судя по горе денег, его и сейчас.
   Черт меня занес без спросу в кабинет. Помешал людям, напугал их.
   - Вы меня простите! Я никому ничего не скажу. Считайте ваши деньги спокойно, а я пока на стульчике посижу. Это, что такая зарплата? В армии долларами теперь выдают?
   Что было дальше, я опять не помнил.
   Давно ушло то время, когда я, после каждого подпития, казнил себя, перебирая в памяти все свои пьяные выходки, собираясь, а иногда и делая какие-то шаги, принося извинения, ощущая жуткие приступы стыда. Но постепенно моя любвеобильная память избавила меня от этих атак стыда, все менее кровавыми становились угрызения совести, да и сама совесть как-то истончилась, вытянулась, стала похожа на белую бесконечную дорогу, ровную, без ухабов. По такой дороге идти или ехать - все приятно. Тем более что от этих похмельных мук никакого толку. Все повторялось в своем однообразном разнообразии, я стал замечать, что многие из моих художеств нравились окружающим. И я перестал вспоминать.
   Но не сегодня. Сегодня я обязан вспомнить.
   На улице становилось все светлее, и из окна свет смело проникал в комнату и бороздил по стене, вырисовывая какую-то географическую карту материка, не то Южная Америка поперек от Северной, не то Африка с Азией, выдержавшей строгую тюремную диету.
   Во втором или третьем классе я увлекся географией. На политической карте мира, которая непонятным образом попала в наш сельповский магазин и стоила так немного, что на деньги за сданные заготовителю третьим сортом шкурки пойманных мною сусликов я смог купить это сокровище, были разрисованы, раскрашены разными цветами страны и континенты. Это по времени совпало со чтением романов Жюль Верна, которые как бы оживляли эти раскрашенные листки бумаги. Сейчас такой прием не редок в телевидении, это можно увидеть наяву, как из силуэта Австралии вдруг вырастает, становится все отчетливее кусочек ее джунглей или пустыни, с аборигенами у костра.
   Вот и тогда, развернув на полу сложенную гармошкой политическую карту мира, я путешествовал, представляя себе происходившие там события, бушующие войны, переживал несправедливость устройства мира особенно заметную на фоне счастливой жизни в Советском Союзе. Гана, Алжир, Патрис Лумумба и где-то в памяти отголоски корейской войны. Образ советского солдата - освободителя угнетенных. Справедливость - вот что кипело в сознании десятилетнего сибирского мужика.
   И, правда, много лет спустя, эта политическая карта напомнила о себе отголоском тех событий, начало которым было положено в те далекие времена национально-освободительного движения, это тогда называлось "победным маршем социализма по миру", совершаемого, как теперь стало известно, не без помощи Советского Союза.
   В Африке, в Азии и Латинской Америке получали независимость страны - бывшие колонии мировых империй, создавались различного толка режимы, от коммунистических до открыто диктаторских с душком людоедства. Бывшие дворецкие становились президентами. Бесконечная цепь свержений этих новых властей, хаос, охвативший освобожденные страны, дает о себе знать и сейчас почти уже через пятьдесят лет после тех событий. Отголоски людского горя, тех которые были в игре и остались там, когда крупье удалился, слышны до сих пор...
   ...Пришло письмо по электронной почте от неизвестного. Как водится в последнее время - спам, то есть непрошеное. Письмо написано на английском языке. Сейчас такие письма не редкость. Писать легко, а еще легче отправить. И идут письма во все концы, только успевай читать.
   Думали ли анархисты, изобретая Интернет, что мир наполнится свободным шумом, который, а эту их мечту, не сможет обуздать ни одна из спецслужб даже самая репрессивная и кровавая. Можно разрушить все, одним махом, взорвать, например. А если выборочно, то, сколько нужно ушей, какие нужны глушилки?
   Воистину, нет, худа без добра. За короткое время по всей стране появилось великое множество радиостанций. Даже "Радио Свобода" транслируется на УКВ. Я предполагаю, что это задействована мощь бывшей густой сети радиостанций - глушилок. Вот и многолетняя борьба с идеологической диверсией может оказаться полезной.
   А письма, о которых идет речь в нашем повествовании, приходят из стран экваториальной Африки. Это письма несчастных взрослых детей, теперь уже скорее взрослых сирот высокопоставленных в прошлом, местных, там у них африканских начальников.
   Начальники, как известно, на то они и начальники - воруют. Не знаю где больше. Наверное, не у нас в России. А дети - виноваты. Дети страдают. Маются с этими деньгами. Папа умер или убили, нет отца, а деньги есть, еще не пропали. Но могут.
   Вот эти несчастные дети и пытаются найти надежное место сохранения честно, как они утверждают, заработанных на чиновнической должности, читай уворованных, отцами миллионов долларов. Часты письма из Нигерии, реже из Анголы, и Мозамбика. Иногда пишут из Южно-Африканской республики. Оттуда пишут, уже убежав от преследователей из своей нефтяной или алмазной страны.
   Такие письма я поначалу читал, переводил на русский с помощью электронного переводчика "Сократ", удивляясь полученной абракадабре из русских слов. Думал, что это шутки "Сократа", его несовершенство, но оказалось, что и исходный английский текст такая же абракадабра, только английскими словами. Теперь не читаю, а удаляю, трачу свои деньги - Интернет у меня платный, платный из моего кармана. Зачем я обращаю ваше внимание на затраты? Да потому, что вошло в традицию и уже не порицается как-то словчить, например, поехать в гости за счет командировки, отметить день рождения как презентацию продукции фирмы. Что есть что - хочется спросить?
   Тьфу ты, пропасть! Опять лезут в голову со своей коррупцией, не хочу ничего знать, охота еще пожить. Но Эдик? Забудет ли он? У него были дети? Что-то не помню. А как звали его жену? Может это не Эдик? Кто-то мне говорил, что он уехал в Нью-Йорк, у него там жил дядя. Отец Эдика и, соответственно, дядя из Черновцов. Только отца Эдика сослали в Сибирь после присоединения Закарпатской Украины к СССР, а дядю определили вскорости в Освенцим - гитлеровский концентрационный лагерь. После освобождения дядя сумел перебраться в американскую зону, а позднее и уехать в США. Или это был дядя не Эдика, а его жены. Да, что-то такое. Она уехала первая с детьми, а он все не ехал почему-то.
   Путается все, в голове какой-то бесшабашный праздник, гудит, но, слава богу, терпеть можно. Попить бы воды, холодной из цинкового ведра, из колодца, через край, чтоб солнце спину жгло, а голова была в теньке, чтоб девка рядом деревенская стояла, смотрела и пахла потом из подмышек.
   Этот Эдик не тот, этот с моей работы, с той, где я десять лет помогал Митричу строить управляемый социализм в вузе и в вузовском министерстве. Там был Эдик интересный своей отвратительностью тип. А жена у него была красавица. Странно, но сейчас кажется, что она и жена того Эдика из тюрьмы одно и то же лицо. Может они сестры? Но та из тюрьмы должна быть старше.
   Этого Эдика я знал хорошо, так хорошо, что даже бил в студенческие годы в общежитии на кухне на женской половине. За что? Теперь уже и не помню. Я не любитель драк, но так уж выходило, да и драться приходится не всегда по желанию, а обстоятельства вынуждают. Опять оправдываю себя?
   После института нас судьба на целых десять лет развела. Я работал на заводе, а он писал диссертацию. Через шесть лет мы встретились кратко на защите диссертаций его и моей. Оба защитились, но его не утвердил ВАК. Говорили потому что еврей. Наверное, это правда, так как его диссертацию я читал, и она была выполнена хорошо. Может не из-за национальности, а просто перешел кому-то дорогу. Сие неизвестно.
   Через четыре года мы вновь встретились, и надолго, я в роли заведующего отделом, а он в роли моего подчиненного заведующего лабораторией. Драка уже забылась, прошло много лет, и мы поначалу были как товарищи, бывшие однокурсники.
   Товарищ, сосед, знакомый, друг - в этих словах есть какой-то налет двусмысленности, в них как бы замаскирована иерархия взаимоотношений. Этот мне друг, а вот этот только знакомый, а этот - товарищ по работе. Определяя степень отношений, мы как-то забываем спросить о согласии на это определение противоположную сторону. Если это происходит в присутствии того, кого мы называем друг, товарищ или знакомый, то ему или ей приходится согласиться, проглотив незаслуженно полученное стеснительное неудобство.
   Виной тому, может быть, несовершенство нашей слуховой и голосовой систем - говорим по очереди преимущественно, а хором только поем, причем поем обычно одно и тоже.
   Как долго, сейчас, однако, стыдно, мы пели, прямо гремели:
   - Мы будем жить при коммунизме! - как смеялся и, оказывается, боялся нас мир.
   А до этого еще страшнее:
   - Боже, царя храни, - причем особо не верили ни в коммунизм, ни в божественное предназначение монарха. А под конец почти открыто насмехались над его вполне человеческими проявлениями - царь любил детей, жену, фотографию и не любил пьянствовать и материться как его предшественники и последователи.
   Когда-то в детстве на столбе напротив нашего дома прибили плакат. На деревянной раме была натянута красная материя и что-то написано, сейчас уже и не вспомнить что именно. Да и написано было уже по ранее написанному и стертому. Может, сменилась линия партии, как тогда нередко бывало или что еще. Этот плакат был удобной мишенью. Мы, пацаны тогда увлекались многим. Одним из таких занятий было метание или как мы говорили бросание плиток.
   Плитки - это ножи от режущего инструмента сенокосилки или комбайна в виде усеченной равнобедренной пирамиды. Негодные, отработавшие свое, валялись возле кузни, где мы тогда проводили немало времени, бросая их в подзор крыши так, чтобы плитка впилась в дерево досок. Была нарисована мишень в виде гитлеровского солдата, и само по себе это занятие для нас было не только спортивным, но и что-то большое и многообещающее пробуждало в душе. Наши отцы все без исключения воевали совсем недавно, редко кто был не ранен или не контужен. И мы, наверное, считали это нормой, потому что у ребят постарше, совсем чуть-чуть, отцов совсем не было. И фамилий на памятнике погибших тоже не было, как и самого памятника.
   Кузня была совсем недалеко, через дом, а плакат еще ближе. И я решил попробовать. Взял плитку, прицелился и бросил. С первого раза я попал в нужную букву, плакат порвался, а плитка пролетела насквозь. Бросив вторую плитку, я опять попал, но материя не порвалась, она была теперь не натянута, принимала удар и просто гасила его, не выказывая несогласия видимым образом и, тем самым, оберегая оставшееся благополучие.
   Как бы и мне сейчас сохранить то, что от меня еще осталось. Кто они? Ну, явно не друзья. Что мне им говорить? Пора бы им и объявиться.
   Я незаметно для себя подошел к двери. Это было странное сооружение, на ощупь - пустота, а за дверями ничего. Не пустое место, не свет, и не темнота, а ничего что может увидеть глаз. Это были двери в никуда.
   Это трудно представить мне сейчас, а тогда...
   Шагнуть на порог я не решился, а протянул руку за дверь и не увидел руки. Видел только часть руки до плоскости двери. Отдернул руку назад и ощупал пальцы. Все вернулось целым и невредимым.
   С подобным чудом я уже был знаком. Память услужлива и вот уже и русская печка, полати, лестница на второй этаж и стены, бревенчатые, нештукатуреные, в бревнах дырочки - жуки проточили... Когда-то я мог в них засунуть свои тоненькие пальцы.
   В три года отца перевели на зиму работать в другое село. Там я познакомился с мальчишкой, у которого была настоящая машинка, как мне тогда казалось. У нее были не только колеса, но открывались и дверки, а внутри кабины был руль.
   Это был 1953 год, и я должен помнить смерть Сталина, но не помню. Наверное, все было буднично, и никто о нем не плакал в нашей степной глуши.
   В этой деревне развозили воду и продавали ведрами. А в моем родном селе воду брали зимой из речки. Речушка маленькая, вытекает из бора, бор ленточный тянется до самой Кулунды. Вода в речке чистая, дно из промытого песка, в который прячутся усастики и вьюны - маленькие рыбки, намного меньше пескарей и чебаков. Чебаки - временные жители, они растут в речке на вольных кормах до тех пор, пока она с горем пополам скрывает их в своей воде.
   Первое, что я помню, связанное с моей мамой это как мама мне сделала удочку. Помню и удочку, она была настоящая почти. Только крючок мама согнула из гвоздя, а так леска из конского белого волоса, поплавок из гусиного пера, удилище из тонкого талового прутика.
   В это же время у меня появился и первые друзья - два брата Витька - старше на год меня и Колька - младше меня на год. Их отец начал строить недалеко от нас дом.
   ... Приходит на память - мы идем по лугу по дорожке. Еще дождь сегодняшнего утра, проливной не так чтоб лил, но достаточно, скользим, луговая почва и дорожка идеальное средство поглощения энергии, просто требует ползти. Даже на четвереньках нельзя, носом, носом.
   Лето или осень как-то не приходит в голову определиться...
   Направились домой. Подходя к речке, Коля потянул меня к железным воротам или тому, что от них осталось.
   Они появились на свет, когда в очередной раз обвалился крутой берег реки. Высота обрыва в этом месте достигала пятнадцати метров - пятиэтажный дом. Песчаная стена к своему основанию переходила в камень - песчаник и вот на этом каменном основании и показались ржавые железные ворота. Они представляли собой два столба ржавчины соединенных наверху перекладиной из такой же мягкой ржавчины. Когда и зачем они были построены - остается только гадать, но то, что массив песка вокруг ворот был нетронут и первозданно чист, маловероятно, что эти ворота спрятал наш современник. Видимо они появились раньше, чем древняя река нанесла этот песок, эти почти десять метров от основания ворот и еще добрый метр чернозема.
   Учитель истории - молодой парень, недавно окончивший университет взялся определить их возраст с помощью научных методик применяемых в археологии. Взял пробы и уехал в город, и пока еще не вернулся.
   Узнали мы про ворота от Митюньки. Он имел привычку приносить удивительные известия. Так, например, он первый, учитывая, что это была глухая деревня, прочитал и потом нам рассказывал вечером в темноте, чтобы было пострашнее "Пикник на обочине". Это уж я потом, когда прочитал эту книгу, понял, что он рассказывал. А тогда это все он приписывал воротам. В них по его словам исчез мальчик Женя, приехавший в гости на лето к директору нашей школы. Митюня видел, как он входил в эти ворота. Он немного присочинял, приближал к нашей действительности, к речке, к яру, к тем местам, которые мы хорошо знали. И от этого его рассказы становились правдоподобнее. Вот его рассказ:
   - В тот раз, переходя в брод речку, и поднимаясь на песчаникового камня пьедестал, мне было страшно. В воротах, внутри было какое-то движение. Я и спросил:
   - Женя, что там в воротах?
   - Что? Песок, какой-то жидкий, пойду копну немного.
   Женя поднялся на каменный выступ. Камень песчаник - это скорее не камень, а спрессованный песок. Он легко разрушается под воздействием воды и напоминает прессованный сахар. Также всасывает воду, теряет форму и превращается в нечто жидкое и неприятное.
   - Размок песок. Может родник пробивается?
   - Родник идет по глине, ниже песка, песок воду не держит.
   - А что тогда?
   - Не знаю. Не ходи, вернись, мало ли что.
   Он не послушал, шагнул к воротам, встал на порог и как-то незаметно пропал. Исчез.
   Волшебные какие-то ворота, подумал я. Сказка "Тысячи и одной ночи"...
   Я тоже поднялся, пощупал с недоверием косяк, который я видел перед собой. Конечно, косяка не оказалось, он был неощутим.
   Надо что-то делать. Искать Женю там, в воротах, но и подать весточку о себе тоже надо. Так размышляя, я спустился к речке...
   Но вместо речки, воды я уперся в стену, в невидимую, но твердую на ощупь стену. Инстинктивно попробовал идти вбок, обойти препятствие, потом уже стал искать выход вполне осознанно... Вокруг меня была прозрачная стена, краями уходящая в железные ворота.
   Я не мог выйти за стену, но все видел, что за ней происходит. Потеряв всякую надежду выбраться, я сел на песок и, наверное, даже заснул. Или нет, я все видел, но как-то так издалека, как-то отстраненно.
   Долгое время на речке никого не было. Примерно через час по тому берегу реки важно прошествовал гусак. Почему-то один, без своей горластой семьи. Я махал на него рукой, чтобы он загоготал, чем мог привлечь, может быть, внимание людей. Вряд ли это озаботило кого-нибудь, но утопающий хватается и за соломинку.
   Гусак меня не заметил, что показалось мне странным. Гуси - очень чуткие птицы, их иногда используют в качестве ночного сторожа, гусь - не проспит. Кто-то мне говорил, что гуси в древности спасли Рим, предупредив гоготанием жителей о неприятеле.
   Наверное, слепой на один глаз, кто-то ему выклевал его или выткнул.
   Через некоторое время появился мальчик с удочкой. Он размотал удочку, порылся в банке с червями, видимо ничего в ней не обнаружил, поэтому, положив удочку на песок под ветлами, направился в мою сторону.
   Иди, дорогой, поближе, иди скорее.
   Мальчик, не дойдя до меня каких-то десяти метров начал разгребать растительный мусор, который накопился на берегах после половодья.
   С большим трудом через студенистое дрожание, я узнал этого мальца. Это был Петька Таньки Караваевой младший брат.
   - Здравствуй, Петя! Подойди ко мне.
   Но сколько бы я ни кричал, ни махал руками, ничего не получалось. Он меня не слышал и не видел.
   Меня охватило такое чувство, как бывает во сне, когда кричишь, хочешь закричать, а звука нет, хочешь побежать, выскользнуть от надвигающейся опасности, но не можешь, обмираешь и просыпаешься.
   Ему конечно не поверили.
   - Ну и враль же ты Митюнька. Я вчера ходил по тому берегу и ничего такого не видел.
   - Не веришь, давай завтра пойдем туда. Сам увидишь, - на этом сговорились и разошлись по домам.
   Но завтра мы не сходили, теперь уж и не помню почему. Потом берег обвалился и завалил ворота. Учитель из города так и не вернулся. Говорили, куда-то пропал. Никто и не удивился. Его не искали, тогда часто пропадали люди.
   Митюнька утверждал, что учитель вошел в ворота...
   Ему верили и не верили.
   Может и мне попробовать исчезнуть за дверью? Неожиданно мне пришла первая за утро здравая мысль:
   - Если это дверь в никуда, то, как они сюда войдут?
   Вторая мысль была не менее революционна:
   - А как я сюда попал?
   Эти неожиданно свалившиеся на мою больную голову мысли окончательно утомили мой организм и еще, не понимая, а, только чувствуя, что опасность видимо, миновала, я уснул.
   Проснулся я, когда день был в разгаре. Светило солнце и его лучи плясали на потолке.
   Вначале я не обратил на эти зайчики никакого внимания, болела голова, хотелось пить. Но потом неестественность меняющихся картин на потолке проникла в затухающее сознание с вопросом:
   - Где же солнце?
   Но вопрос был встречен и проверен и поставлен диагноз, которого не могло быть.
   ...Тогда тоже было лето или как сейчас зима, может и тогда цвел на окне, как ни в чем не бывало роскошно рекостав, не обращая внимания на временами вскипающую жизнь.
   Тогда зима пришла хоть и с опозданием на целый месяц или даже полтора, но со всей своей щедрой морозностью. Воздух у земли теплее, земля еще не остыла и дым из труб стелется по снегу, заволакивая пространства мыльной духовитой пеной. Только бритвы опасной пока природа не придумала в наших мерзлотных просторах, чтобы сбривать непокорных замерзнуть.
   Рекостав зацвел нынче в ноябре. Этот красивый цветок как оказалось кактус с роскошными розовыми цветами без колючек. Цветет всю зиму, скрашивая пустынные русские пространства и жизнь. А я, смотря на него, почему-то думаю о лете. О жарком дыхании степи, о Демином логе. Как там было хорошо летом.
   Дёмин лог - это место заметное, место, которое, наверное, есть у каждого парнишки деревенского. Может и городского, но такое место должно быть знакомо до мельчайших подробностей, до каждой кочки, травинки и сусличьей норки. Это такое место, где не год и не два, не только летом, но и зимой и осенью ты все облазил, осмотрел, попробовал на вкус.
   Крестьянская изба виновата или то, что тогда не было телевизора, но в те далекие пятидесятые годы сразу после войны мы дома только спали. Кое-как сделаешь на лавке уроки, стол бывал часто занят, да и один он был. Скажете - бедность. Нет, стол сделать мужику недолго, тогда все сами делали - стол, скамейки, шкафчик, сундук, но лишнее в избе ни к чему, а выбрасывать в сарай, это место называлось "на погреб", или на потолок - "на подизбицу" считалось грешно.
   Тогда подобные табу соблюдались естественно, они органично соответствовали тому образу жизни и были вполне целесообразны. Я до сих пор если тешу топором, то что-то подкладываю, доску, щепку, чтобы не дай бог топор задел землю, рубанул по земле... Почему? Не знаю, мне не говорили почему, просто, что топор затупится... Но, наверное, дело все же не в этом.
   Всякое лезет в пьяную голову. Но все же надо напиться, поискать воду. Я встал, ничего не видно, взгляд упирается в пустоту. Опять волной подступила тошнота, и вдруг, что-то упруго толкнуло меня в грудь. Да не просто ударом снаружи, а изнутри. Я вспомнил вчерашний день, он вспыхнул в моем сознании весь сразу в каком-то ярком столбе света, как театральные подмостки, как взгляд на сцену с галерки.
   Там я узнал только себя. Остальных собственно и не было видно, они были в тени этой гигантской лампы. Я услышал голос:
   - Ты как сюда попал?
   - Здравия желаю, товарищ майор!
   - Ты что коммунист? Нет сейчас товарищей!
   Боковым зрением я видел, как Эдик сгребает в черный портфель пачки денег. Они не слушаются, падают на пол, он начинает подбирать, роняет портфель.
   - Эдик, успокойся, он от нас никуда не денется. Как тебя звать? Хотя это ни к чему, жизнь твоя кончится не позже утра, причем придется тебе стать героем Ичкерии. Ха-ха-ха!
   - ???
   - Да, ты не ослышался, арсенал на площади знаешь? Вот его ты и взорвешь, а остатки сожжешь. Потом найдут твой обгоревший труп с канистрой пустой из-под бензина, а в кармане документы, и собственноручная записка с проклятиями России.
   - Я же пьяный. Как я это смогу сделать? Без письменного приказа не буду, - сказав это, я покачнулся и упал лицом вниз.
   Свет стал гаснуть, и скоро все затянуло каким-то ржавым туманом.
   Пустой арсенал, все продали прапора, да и майору досталось видно немало, вишь как хлопочет. И деньги хочет прикрыть, и воровство огнем списать и отвагу, и преданность родине проявить.
   А как день хорошо начинался вчерашний.
   Я рано проснулся, приготовил завтрак своей В. и стал собираться потихоньку идти в тот дом. В. - это моя жена, живем с ней уже больше тридцати лет, иногда неладим, но друг другом дорожим. Тот дом - это дом на земле, который мы купили несколько лет назад. Тогда наши дети стали выходить в самостоятельную жизнь - заканчивали университет. Думали, что женится сын, дочь выйдет замуж, и нашим новым семьям будет, где жить. Не придется тесниться. Но по-нашему не вышло.
   Дом есть дом, это не квартира в многоэтажном и многоквартирном доме. Дом можно пристроить, сделать второй этаж. Только не ленись, работай помаленьку.
   К дому прилагался небольшой участок земли, где мы стали огородничать. Участок маленький, крошечный, но как он хорошо отзывался на наш труд, кормил и поил. Мы варили из ягод варенье и делали из этих же ягод вино. Дом находится в городе не на окраине, а недалеко от центра, в его горной возвышенной части. Ходу туда мне полчаса. Но все по порядку.
   Начинаю собираться. Это каждый день. Уже десять лет я живу на два дома. Беру ключи - это мешочек, а в нем как у какого-то скопидома ключи от квартиры, от дома, от калитки, от погреба. На окнах решетки, двери железные.
   А совсем недавно было совсем не так. Свою дверь мы добрых тридцать лет закрывали на простейший английский замок - никто не воровал, не пытался к нам проникнуть.
   Почему? Нечего было брать? Так и сейчас нечего. Или все же есть. Просто запах нищеты все чаще и чаще доносит ветер перемен. Потерять легко, а как восстановить?
   Выхожу из дому. Хлопает железная дверь - это так с ней неласково обращается в который раз уже половинка автомобильной шины. Я прикрутил ее несколько лет назад к двери, и она исправно служит, никто не покушается на нее. Болты - самоделки, открутить можно, но продать нельзя.
   Дом наш пролетарский. Живут пролетарии, потомки, но не тех мастеров, которые умели подковать блоху, и не седоусых большевиков - рабочих, которые якобы знали сермяжную правду, а забулдыг, которые потеряли многое из пролетарского, хотя как говаривал их вождь:
   - Пролетариату нечего терять кроме цепей...
   А эти смогли все же потерять. Они не умели читать чертежей и, может быть, даже и не подозревали, что они существуют, брили усы по утрам и от этого по утрам и вечерам запах водяры - их словечко - отлакированой пивом или портвейном с настойчиво прилепившимся душком ханки. Вот таков этот класс гегемон, которому были вручены ключи от счастья, да и самой жизни доброй половины мира на целых сто лет, и за это счастье столько положили ни в чем не повинных людей. А им хоть бы что - воняют, ищут виноватых среди тех, кто живет не по их правилам.
   И понять их можно. Ведь были рождены они, "чтоб сказку сделать былью", а приходится работать.
   Правильная жизнь - это когда тебе и когда ты никому не должен и никому не завидуешь, такая жизнь до полного износу, долгая. За нашей с женой смертью никто не следит, некому освобождать жилплощадь, стремясь для этого скорее умереть. А эта атмосфера настояна домом. Здесь не выздоравливают.
   Моя В. уже на работе, зарабатывает на продолжение жизни. Мы живем вдвоем, дети разъехались давно и живут без нас уже почти столько же, сколько и с нами, если не брать раннее беспомощное детство в расчет.
   По пути захожу на почту отправить письмо в редакцию. У меня довольно давно тлеет вялая без признаков успеха переписка с одним московским издательством. Не хотят печатать ни моих стихов, ни моей прозы. Нет сюжета острого, нет жареного, в общем, не нравится москвичам правдивая склеенная из кусочков не связанных причино-следствием жизнь.
   На почте пусто, девушки за стеклом с утра невеселые. У окошка пожилая женщина пытается получить пенсию. С нее требуют сдачу, что-то немного, а у нее нет. Да, собственно, почему у нее что-то должно быть. Она получит из окошечка вот у нее и будет.
   Это думаем мы так по эту сторону окошечка. Нас много и думаем все одинаково. Какое-то сумасшествие. Нам всем из окошечка что-то должны. Должны, но не всё.
   Девушка в окошечке, почтовый работник, почраб, наверное, в традициях названий двадцатых годов прошлого века. Говорю прошлого века, а чувствую, что век все еще тот, почрабовский. Она за окошком, может дать деньги на продолжение жизни, не свои, а законные, вырешенные государством, заработанные человеком...
   А может и не дать?
   Поизвивайся ужом у окошка! Что это? Откуда это?
   Школа, двойки, первые беспорядочные на столе, на окошке в подъезде любовные впечатления. Чувство, что жизнь прошла, так и не начавшись, и теперь до самой смерти - окошечко. И все это после вранья в книжках, вечно пьяного папки, матери с лицом изношенной тряпки в сорок лет.
   А здесь еще эта бабка с пенсией.
   Дожила до пенсии, не сдохла.
   А зачем? Кому ты нужна?
   Семьдесят лет, судя по ведомости. Мама не доживет. Одна живет в квартире, а мы всемером в общежитии все в одной комнате. Чтобы дали побольше квартиру родители пятнадцать лет назад, мне было четыре года, привезли из деревни деда с бабушкой. Бабушка померла, а дед сошел с ума, днем спит, а ночью ловит рыбу в коридоре - тащит в комнату все что найдет. А что там можно после ежедневного обыска друзей отца - алкашей найти?
   Упирается, нет у нее мелочи, только крупняк, поди еще и "капуста" в матрац зашита. Надо Толику сказать, чтоб проверил. Восьмая квартира - это второй этаж, невысоко.
   Особенно в нашем доме очень удобно по решеткам нашей квартиры забираться на второй этаж. Самые молодые пролетки освоили этот путь давно и, пользуясь своей уголовной безнаказанностью подкрепленной жалостью незнакомых доброхотов, обворовали по несколько раз балконы и смежные с балконами квартиры. Не пойман - не вор! Это принцип работы полиции и милиции. Также действовали и центурии и прокураторы в Древнем Риме, наверное. Не знаю.
   Мои письма тоже не к месту пришлись. Заказные. На каждое письмо нужно выписать бумажку. Посылаю заказные, они доходят до адресата. Простые, увы, сразу же почти на твоих же глазах бросаются в урну для мусора, а деньги за пересылку, гроши, по сути, находят применение, не успев бесследно исчезнуть в недрах министерства связи, или как там его в очередной раз переименовали.
   Я слабо возражаю, говорю, что хочу заказным отправить. Реестр выписывать мне ни к чему, но все же начинаю писать. Написал, все равно не принимают, нет печати. Я ставлю оттиск большого пальца и по окружности пишу "Дурак". Взяла, считает, требует без сдачи.
   У соседнего окошка женщина канючит, просит деньги. Зачем они ей? Деньги? Наверное, надо, приспичило с утра. Деньги, деньги, а здесь жизнь проходит за этим стеклом. Стоит ли упираться за ее продолжение. Уйдешь ты убогая или так и будешь гнусить.
   - Нет у меня сдачи, нет!
   Ишь, сейчас просит, а недавно когда я бессильная девчонка второклассница, уважающая тогда всех взрослых, уронила пакет с обувью и пыталась поднять в толкучке автобусной, упираясь носом, лицом в зады и ляжки окружающих, может от нее получила пинок, что потом пришлось идти в больницу, так болел живот. Может быть, от этого у меня и нет детей. А это может и хорошо - в нашем общежитии не мучаются.
   Я подхожу к почтовому ящику, открываю, достаю счета в оплату за квартиру. В доме тоже есть почтовый ящик без замка. Замок был, много замков, но не на месте они были. Шину автомобильную на дверях не воруют, а замки всегда кому-то нужнее, чем нам.
   Решаю вмешаться в их диалог. Говорю, что обычно старшие учат младших. Мои слова услышаны, жар еще больше, но деньги нашлись. Звали ее пить чай. Чай все и решил.
   Вышел на улицу, шапка перестала обручем сдавливать голову, разогрелась. Я купил шапку в поезде, когда ездил в Екатеринбург, который до этого был Свердловском, в память о вороном соратнике Ленина, а до этого был Екатеринбург, а еще раньше как он назывался, я не знаю. Так вот я не шапку купил, а заплатил деньги за обман и пытки. Шкурка ондатры была не выделана, а сырая наклеена на матерчатую основу и теперь, ссыхаясь, больно сжимает голову.
   Перешел через улицу и углубился в двор школы-интерната. Здесь у них довольно большая площадка, футбольное поле, баскетбольная и остатки волейбольной площадок. В здании ремонт, детей нет.
   Рядом тюрьма. Тюремный замок, построен еще в царские времена из красного кирпича. Тюрьма слева от тракта, а красные казармы - справа. Отсюда ушла в 1941 году кадровая пехотная дивизия и сложила головы, прорвав фронт, и попав в окружении. Мало кто остался, в основном те, кто был ранен в самом начале боев, когда горловину прорыва немцы еще не отрезали.
   Одного из счастливчиков мне довелось знать и даже дружить. Рассматривать его трофеи, которые он привез в конце войны, сменив за почти четыре года несколько фронтов и до десятка дивизий, попадая после ранения в самые жуткие, ждущие пополнения места. Когда его спрашивали, сколько он был на фронте на передовой, он, подвыпив, плакал и говорил, что ему хватило досыта одного месяца. Один месяц - в среднем между ранениями два-три дня. В большинстве после ранения выползал сам, на Курской Дуге собирали раненых на полуторке. Потом госпиталь и очередная нянечка. Может, и привирал насчет нянечек, не знаю.
   Пришел он капитаном. На удивление всем. Медали и орден Красной Звезды. Потом уж узнали, что награды были его, а форму он купил на базаре в городе, продав один из двух трофейных венских аккордеонов. Еще он привез большие наручные часы с несколькими циферблатами. Говорил - швейцарские.
   Так вот ему повезло, ранили, когда пошли в прорыв, он выполз к дороге, и там его подобрали танкисты, буксировавшие подбитые танки в ремонт. Он до смерти первый тост провозглашал за танкистов, хотя всю войну, весь этот свой месяц провоевал в пехоте.
   Постепенно в его рассказах о войне он все ближе и ближе становился к генералу Власову, а под конец стал его ординарцем. Я его спрашивал, сколько, мол, ты у него был в ординарцах, он начинал считать, и выходило немного, около месяца, под Киевом.
   Умер он зимой. Был холод под сорок, под Новый Год. Снега не было почти. На елбане, где могилки он задерживается в редкий год. И в этот год снег выпадал два раза и стаивал до основания.
   За дверьми завозились с замком, наконец, дверь подалась, и в ней образовалось окошко, его еще называют кормушкой и в ней лицо.
   - Живой? А зря, сдох бы с газа - нам меньше возни, - кормушка захлопнулась, и все опять стихло.
   Пить надо меньше. Это так. Теперь эти выводы ни к чему. Наверное, не выбраться. Пожил, а все же мало. Старался держаться подальше от лихих людей - не уберегло.
   Как они отсюда из Сибири везут оружие на Кавказ? Через всю страну. С Дальнего Востока и то ухитрялись, там ведь тоже рвались и горели арсеналы. Если этот арсенал загорится и если в нем есть еще боеприпасы, то нижней части города достанется, будет что-то похожее на авиаобстрел с бреющего полета. Удачно кто-то расположил склады на краю увала, на стрелке так, что любой вылетевший снаряд, чтобы достигнуть земли, должен опуститься на сто метров. Обстрел будет подробный.
   Нет у меня мобильного телефона, да и если бы был, то они все равно отобрали бы. Жена теперь беспокоится, а мои друзья, не дождавшись меня вчера из военкомата, может что-то делали? Может все же есть шанс?
   Надо выбить окно. Сказано, сделано. На звук оглянуться должен часовой. Да это не часовой, а пугало. Вот оно что! Они освобождают, готовят склады арсенала к взрыву, а я так здесь видимо и останусь. Но если меня потом найдут за закрытой дверью? Зачем за закрытой - дверь сгорит, и оковы рухнут, но свобода примет радостно у входа мой обгорелый труп!
   Послышался собачий лай, рычанье, потом звуки драки, крик боли. Так кричит собака, если ее укусили за ногу. Берегут они ноги.
   Лай показался знакомым. Неужели Тимофей меня ищет? Не может быть! Он в том доме на цепи.
   Собачья драка продолжалась. Послышались выстрелы, завизжала смертельно раненая собака, быстро затихла. Я рванул решетку окна, пытаясь выглянуть. Решетка была прибита гвоздями к косякам, и если бы у меня был топор или выдерга, я легко мог бы ее снять. Но, увы, у меня ничего не было.
   Как бы мне пригодилось сейчас умение героинь романов Иоанны Хмелевской. Они находили всегда выход в, казалось бы, безвыходных ситуациях. У них голова всегда была светлой, они не пили до бесчувствия. Но что делать, хоть разбегайся да головой об стену.
   Ломать стену не пришлось, дверь открыл снаружи человек в синем халате:
   - Выходи!
   Я вышел:
   - Иди вперед, - я пошел по коридору, дошел до двери и не то чтобы оглянулся, а как бы боковым зрением увидел, что он сейчас выстрелит. Я рухнул на пол, пуля попала в дверь, выбив в фанерной филенке порядочную дыру. За дверью была улица. Я рванулся к двери, но, услышав, что сзади набегает тот в синем халате, отшатнулся в сторону и как бы провалился.
   Как потом, оказалось, там было творило в подпол закрытое фанеркой. Я ее сдвинул и очутился среди банок и кадочек. Прапора хранили здесь зимой соленья и варенья.
   Я спрятался за бочку. Человек в синем халате потоптался у творила, видимо пытаясь меня рассмотреть, потом выстрелил в место, где, по его мнению, я должен находиться, и вдруг рухнул в подпол, выронив пистолет. Пистолет ударил меня по голове. Это я позже понял, когда в очередной раз очнулся. Под рукой был лед, гладкий холодный лед как в тот год, когда в ночь на Новый Год лил теплый, почти летний дождь.
   Горы тогда покрылись льдом и стояли черно мраморные. Ни взойти, ни спуститься. Особенно трудно приходилось коням - их давно никто не ковал. Кузня деревенская была разрушена почти сразу же, как умер кузнец - Никита-Худодач.
   Вначале растащили инструмент. Какой был у Никиты инструмент! Там были молотки кузнечные, особые, зубила, бородки. Были и матрицы и пуансоны. В те годы в деревне об электросварке и не знали. Оси телег, а позднее и тракторные детали Никита сваривал кузнечным старинным способом - в горне. Он мог отремонтировать любой механизм, любую технику в своей глинобитной кузне.
   Умер он от рака, тихо, также как и жил.
   Мы жили поблизости, и я часто уже лет с пяти бывал в кузне, смотрел, как он работает, как с ним говорят мужики, рассказывая, а больше показывая, что надо сделать. А это было непросто - ведь Никита был глухой и немой от рождения.
   Когда он помер, то могилу копали двое суток, отогревая землю костром - жгли автомобильные шины. Так и не дошли до талой земли. В день похорон поднялась метель, повалил морозный сухой снег. Ветер сбивал с ног, несли на руках, его товарищи, двое братьев Митрий и Иван и на перехват мы с Колькой Дорофеевым, Винамин и Вася Боев.
   Пришла вся деревня, перемерзли, особенно ребятишки. Потом бабы с ребятишками забежали в первый дом под горой. Его отец погиб. Поминали, выпили, поели, поплакали. Душевный был мужик. Ни на что не горели его глаза. Не стяжатель.
   Сейчас уж все померли. Я, почти что один, из тех старых, послевоенных мужиков. Да и я видно теперь не жилец.
   Ощупав внимательнее кусок гладкого льда, я понял, что это стеклянная банка видимо с солеными огурцами. Человек упавший вслед за мной зашевелился, я зашарил руками вокруг, пытаясь найти что-нибудь для защиты. Ничего не попадалось, все банки большие и маленькие, картошка, в ящике с песком морковка. А вот, наконец, что-то стоящее, похожее на пистолет. Может он даже и стреляет?
   Я направил пистолет на шевелящуюся фигуру и нажал спуск. Пистолетный ствол выбросил струю огня, осветив яркой вспышкой просторное подполье. Человек упал.
   Явственно потянуло дымом, я начал осторожно продвигаться к выходу. Взобравшись по деревянной трехступенчатой лестнице повыше, я высунул голову из творила, осмотрел коридор. Было пусто, и от дыма по полу стелился туман.
   Быстрее! Эта мысль неожиданно мобилизовала все мои невеликие силы, я налег на дверь, она подалась, и я вместе с ней вывалился на волю.
   И тут началось!
   В двадцати метрах горело здание склада. Мне было видно пламя над крышей и черный дым, который бывает, когда горят автомобильные покрышки. Сам склад мне не был виден, его скрывали стены моего недавнего узилища.
   Горело жарко, летели горящие куски рубероида с крыши, но взрыва все не было. Я побежал куда-то в сторону, как потом оказалось не к воротам, не к проходной арсенала, а, наоборот, в его дальний конец. Добежал до забора, это было метров уже в двухстах от пожара, я залез на стоящую рядом с забором походную кухню, осторожно наступил на две параллельные колючие проволоки, и, ухватившись за столб, переступил на бетонную плиту забора. Забор стоял на краю увала, который обрывался вниз стометровой заснеженной, заросшей кустами черемухи и березками почти вертикальной стеной. Я прыгнул так, чтобы тело было как можно ближе к горизонтальному положению, чтобы не закувыркаться по методу "голова-ноги", а съехать в виде лыжи по снегу. Опыт таких кульбитов я выработал еще в детстве.
   Все получилось. Я оказался далеко внизу. Полураздетый, мороз раньше не чувствовался, а сейчас прижало. Вверху рвались снаряды, трещали выстрелы, бушевал огонь. Пожары начались и внизу. Под горой дома были деревянные двухэтажные еще постройки конца позапрошлого века. Из домов выскакивали тоже полуодетые люди, так что на меня никто не обратил внимания.
   Незаметно дошел до спортивной площадки. Ребята, как ни в чем не бывало, играли в футбол в одни ворота. Я обошел за воротами, чтобы не мешать, они это отметили и оценили.
   В те послевоенные годы в деревне играли в волейбол ребята постарше, довоенного и военного рождения. В войну тоже родились. Приходили по ранению отпущенные вчистую, без ноги или руки, контуженные. Приходили и на побывку после госпиталя, эти ненадолго. Один раз.
   Площадка тогда была около школы рядом с забором, отделявшим от клуба. Вдоль забора росли кусты клена. Зимы у нас холодные и малоснежные, так что клен за зиму сильно обмерзал, и представлял из себя мешанину тонких зеленых живых и сухих мертвых сучьев.
   Когда-то клуб был церковью. Сейчас его нет. Голое место. Фундамент был известняковый, возили камень за сто километров на лошадях из Камня, есть такой городок на Алтае. Следа не осталось. Только и напоминает то место, где он стоял, памятник односельчанам - красным партизанам, погибшим в Гражданскую войну.
   Площадку я почти миновал и, подходя к дыре в железном заборе, еще раз обернулся. Справа на краю площадки росли два огромных тополя, я всегда смотрю на них с этого места, они мне напоминают баобабы...
   Баобабы настоящие я никогда не видел, но мне кажется они именно такие, свободные и гордые в своей прекрасной громоздкости. В ногах у этих великанов жалкий двухэтажный домик из силикатного кирпича с трещиной по диагонали, с невообразимой мансардой из битых стекол и рваной фанеры.
   Пройдя вдоль стены гаража, из которой на уровне колен проходящего мимо человека торчит труба, из которой сочатся гаражные нечистоты, я подошел к одноэтажному зданию жилконторы. Здесь живет моя знакомая диспетчер этой конторы. Зовут ее Света. У нее муж алкоголик, не работает, выгнали отовсюду. Частенько она носит от него синяки.
   Замуж вышла - он пришел из армии. Молодой, после Афгана, с медалями, герой. Первые годы жили уже и не помнит как, потом дети, болели, работу оставила. Жили у свекрови, не ладили, дети ей мешали. Муж пропил все движимое, он пропил бы и недвижимое, но она, пользуясь своим служебным положением в личных целях, несколько раз останавливала покупателей, которые по счетчику пытались завладеть квартирой. Обычно счетчик включали с небольшой суммы - стоимости поллитровки плохого спирта.
   У нее двое детей школьников. Мальчики - седьмой и восьмой класс. Учатся плохо, ее зовут в школу, но она не идет. И так все знает.
   До того как я узнал ее имя, она успела несколько раз на меня наорать также как она орала на всех приходящих к ней мужчин и женщин, которые обращались с неисправным водопроводом, протекающими крышами, мышами и тараканами. Ее понять можно, она не хотела быть богом, а этого от нее требовали окружающие. Они не просто сообщали о своих несчастьях, а кричали, плакали, у них была уверенность, что она все может. А она ничего не могла, только врать. И так с утра до вечера. А вечером домой в другой ад.
   Как-то однажды мне стало ее жаль.
   Может оттого, что умудрился родиться после войны, когда берегли совесть, самым страшным укором было:
   - Что скажут люди?!
   А может потому, что напомнила она мне мою давнюю знакомую, может даже тайную любовь, другую Свету.
   Нежные чувства пропадают иногда еще и до свадьбы и любимая уже просто никто - метелка. Пожалел я ее, поздравил ее с праздником 8-е марта и подарил гвоздику. Она покраснела, засуетилась. Почувствовала несоответствие божественной красоты цветка и ободранность захватанной грязными руками мебели, стен с отпечатками рук и потеками воды на обоях, и устоявшийся канализационный запах.
   Она заплакала, прямо зарыдала от охватившего ее ужаса, может быть, впервые ощутив просто кожей всю убогость жизни, ее комнаты, ее кабинета, с дверью и кормушкой на смежной стене для посетителей и собственную, в общем-то, загубленную жизнь.
   Как мало внимания и участия надо нашим русским женщинам и как редко оно им выпадает.
   Миновав жилконтору, я привычно попадаю на дорожку, прилепившуюся к тюремной стене. Эта стена представляет собой рукотворный памятник недавно отзвеневшей эпохи - эпохи устойчивого отвращения к труду класса-гегемона и застенчивого хамства вороватых начальников.
   Слева от дорожки и от стены соответственно стоят два дома. Один из домов стандартная пятиэтажка, а второй - общежитие. Какой-то из предыдущих начальников тюрьмы, чтобы соблюсти хоть видимость честности построил эти два дома на ее территории, выдав их по документам за два блока камер следственного изолятора. И после того как гроза миновала, да и грозы то большой не было, так немного денег, шкурок московским модницам, шапок, водки и коньяку, то снесли часть старой, простоявшей сто лет стены из красного кирпича с маркой изготовителя на каждом. Вместо нее возвели нечто невообразимое: низ из слабого силикатного кирпича, а верх из остатков разобранной стены. Стена стоит, но кажется, что толкни ее плечом, и она упадет, сквозь нее можно даже наблюдать жизнь внутри...
   С вышки ударил автомат. Пули, казалось, свистели у меня над самой головой. Я, не сбавляя шага, дрожа всем телом, падая и снова вставая, продолжал продвигаться к дому. Стреляли не по мне, наверное, меня и не преследуют?
   Успокоенный я выглянул из-за угла дома, который располагался на территории тюрьмы, и его стены были частью тюремной стены. Наверное, в нем и жили тюремщики. По улице и справа и слева бежали люди в масках.
   Я сделал вид, что удивлен, как и другие зеваки неожиданно прогремевшими выстрелами и постарался максимально приблизиться к довольно плотной толпе, собравшихся около стола прибитом гвоздями к вкопанному в землю столбу. Вокруг все было вытоптано, заплевано окурками.
   Низкий забор, дорога и за ней кирпичная стена, за которой во множестве располагались склады.
   - Надо попасть туда, на склады. Там своя охрана, она, этих, конечно, допустит, но не сразу, может я успею уйти. Вот привязались, с чего бы это?
   Перешагнув забор, и перейдя дорогу, я поднял валявшийся мешок с мусором и битыми бутылками понес его к мусорным бакам. Эти люди приближались к толпе, но как-то неуверенно, видимо не знали, кого именно нужно схватить. Встав на бак, я дотянулся до верха забора, подпрыгнул и перемахнул на ту сторону. Не успел я приземлиться, как попал в руки какого-то мужика:
   - Ах, ты, не успел еще начать работать, а уже убегаешь через забор. Я тебя второй час ищу. Давай подключайся, вон вагон с цементом, чтоб к вечеру выгрузили, - я не знал, что ответить и он, видя мое замешательство, добавил:
   - Давай! Давай! Расчет вечером! Работай!
   Наконец осознав, что я свой, пошел к вагону, надел бывший синим когда-то халат, и подставил спину. Вечером, получив расчет, поужинал с новыми знакомцами и завалился спать в тепляке, где кроме меня еще было двое таких же, как и я бездомных бродяг. Одного звали Петя, а другого - Хан. Хан - это было ненастоящее его имя, да и Петя легко откликался на Васю или Ивана. Ребята были молодого, но неопределенного возраста, копченые и видимо уже успели кое-что повидать на своем веку.
   Вася и Хан молчаливо угомонились. А я после всего пережитого не мог уснуть. Все прогонял в памяти, все искал причину такого внимания ко мне вооруженных людей. На топчане напротив никто не спал. Топчан был застелен одеялом, подушки не было, а вместо нее лежала книжка - обыкновенная, в потрепанном переплете, видно прочитанная многими обитателями этого кильдыма. Я взял ее в руки. На обложке, основательно захватанной грязными руками все-таки можно было прочитать название "Плесень". Конца у книги не было...
   ...А начиналась она так.
   "Это не отчет о жизни, и не маленькая ее частичка - это скорее эскиз, скульптура из песка, недоговорённость причудливого переплетения событий, желаний и чувств, с неожиданностью поворотов судьбы, с мучениями, смертями, торжеством радости и всевластием печали. Скульптура бессильна что-либо сохранить, а уж тем более передать. Она - мгновение. И может только напомнить неосознанность сложного над величием простого.
   Скульптура недолговечна, время безжалостно к ней. Подует ветер и вот уже нет образа, только кучка песка с некоторым количеством глыбочек помнящих форму как обрывки рукописи, не забывшие еще руку писавшего их, не унесенные ветром облачка сознания, тревожащие прошлое, память. Череда образов, видений часто не связанных между собой событий. Часто причина неясна, а кровоточит и взывает следствие. Сон с частыми просыпаниями, тяжёлый сон наяву. Суд прожитых лет. Все как всегда в нашей голове, каждый день, перепрыгивая с одного на другое, мысли, мечты, воспоминания... Зачем?
   Моими соавторами были и волны неожиданно вскипающих чувств обычно сдерживаемых тисками внешней пристойности, той самой, бескорыстной защите которой, мы обязаны тайнами своей драгоценной души. В этой фразе нет и доли сарказма. Власть над телом человека не индивидуальна, она, как и человек, переходит из рук в руки. Первыми касаются тела человека руки акушерки в родильном доме или повитухи в родном доме или чьи-то случайно подвернувшиеся руки. Последними - руки жены, перед тем как вобьют последний гвоздь в последнее пристанище тела человека..."
   Незаметно наступило утро. Мне нужно было уходить, надеяться, что отсижусь здесь еще один день, было нельзя. Военные сейчас оформили все документы и с утра приступят к планомерному обыску складов.
   Книгу я оставил, хотя желание большое было ее забрать. Ее строки просто стояли у меня в глазах. Что-то знакомое, даже родное было в ее сюжете, чуть фантастическом, но таком реальном. Еще и сейчас время от времени я вспоминаю Сидельца и задаю ему вопросы, на которые он не отвечает, ведь я не знаю окончания книги...
   "У вытянувшегося в струнку, ловящего каждое движение глазной кассеты Мотарха, Старшого начинала кружиться голова, уводя назад из поля зрения герасимуса единственное богатство и отличие - глаз. Старшой знал, к чему такое невнимательное любование Мотархом может привести. Он еще помнил как совсем недавно, час или два назад Мотарх вызвал Спецнас и он этот Спецнас высосал специальным насосом глаз у Младшого. Голубой печальный глаз долго не желал исчезать в Уркитазе. Все цеплялся вырастающими ручками и ножками за струи ревущей воды, но дурная сила пересилила. Старшой помнил еще, с каким удовольствием и значением герасимус выловил из лоханки промытый в воде глаз Младшого и вставил в свою кассету, как весело она закрутилась, засверкала, как рождественская елка и Мотарх выдал очередную банальность:
   - Утром светло, а ночью темно!
   Младшой был нездоров, у него развивалось недопонимание от чрезмерного старания понять и привести в какую-нибудь стройную систему банальности герасимуса. Это была его работа.
   Старшой и Младшой были из элиты, то есть из того слоя, который неколебим, никакие ветры не в состоянии вызвать волну, волнение в нем, Он должен поддерживать в нешелохнутом состоянии то, что в нем плавает. Поддерживать то, что неожиданно всплыло наверх, это мягкое и слабое, после политического пережевывания и переваривания, пострижения и подравнивания, не очень хорошо пахнущее, оставляющее неприятные следы рук и ног, злобное, подозрительное, подозревающее всех и в первую очередь себя, элиту - секрет цивилизации.
   Поддерживать всегда, даже если совсем недавно требовало поддержки другое беззаботно плавающее и как теперь, при новом Мотархе, стало известно мерзко смердевшее. Как только этого раньше никто из элиты не замечал, удивлялась сама же элита, вознося здравицы в честь нового гения, не забывая разглаживать бассейн великолепия нового герасимуса.
   Конечно, в этом слое случались неожиданности. Не должны случаться, но случались. Иногда волна доходила до Мотарха. Небольшая волна. Неожиданности были редко и небольшие.
   Младшой писал летопись поколений и неосторожно ответил на вопрос, находившегося в хорошем расположении духа, Мотарха:
   - Что пишем?
   - Летопись поколений, ваше мертикальное величество!
   - Каких поколений! - начал сердиться Мотарх.
   - Тех, что были до нас, ваше гипер-экстра-мертикальное оглушительство!
   - Да! Интересно! Старшой! Что было до нас? - спросил Мотарх. Кассета на голове герасимуса заскрипела, остановилась, заскрежетала шестеренками и закрутилась в другую сторону. Мотарх напряженно думал и сличал свои думы с процессами в голове Старшого и Меньшого.
   - Искра! - вскричал Старшой,
   - До нас ничего не было, великолепнейший кассетно-окружительный Мотарх, не было поколений, есть эра светлейшего, умнейшего, красивейшего герасимуса.
   - Эра! - мечтательно протянул Мотарх, и повторил уже с железными нотками:
   - Эр-р-р-а!!! - Звук был так силен, что зазвонили колокола, и народ вновь почувствовал прилив невыносимой любви к Мотарху. Со словами:
   - Мы любим тебя, герасимус, - прыгали в кремду, которая была налита в озера богато разбавленная обычной водой. Тонули с улыбкой счастья:
   - Эра! - неслось по державе,
   - Мы одни, - вторило эхо,
   - Неповторимы и велики, - начинали отвечать, кто не расслышал.
   Но был один, он ничего не слышал.
   Так бывает...
   Был один такой счастливчик в узилище...
   В каземате сиделец смотрел в стекло. У него был глаз, временно. Посадили его давно, он сидел тихо, не кричал, не бился головой в стену, не требовал прав шеловека, не писал жалобы в Баагу, и самое интересное не требовал еды и питья. В общем, был незаметным.
   Незаметность его устраивала, славы и богатства он не хотел, поэтому незаметность, а значит и непотревоженность ему зачем-то были нужны. Такие шеловеки, которые чем-то увлечены и не нуждаются в руководстве власти, в первую очередь интересовали Спецнас, для таких шеловеков содержались в полном порядке ряды блестящих, сверкающих на солнце насосов. Но и Спецнас не знал, забыл, эра была так длинна, о существовании сидельца. Недоглядели...
   Сиделец хотел жить, хотел, есть и пить. Всего этого в каземате не было. Была плесень на стенах, камень ей нравился, она с удовольствием его облизывала и хорошела день ото дня. Сиделец закрывал глаза и не видел тогда плесени, ее также не было на клочке, пятнышке стены, куда совсем ненадолго летом падал лучик солнца. Сиделец по его появлению считал годы, проведенные в каземате. Он ошибался уже на целых четыре года, потому что в эти годы были пасмурными те самые дни, когда лучик только и мог к нему заглянуть.
   Сиделец рассматривал плесень через стекло, сравнивал ее с камнем и находил между ними и собой много общего. Та же неприхотливость в существовании, спокойствие и серость. Камень питался туманом, дождя сырыми вздохами, плесень ела камень, лизала его, сиделец ел плесень. Да, ту самую, которую так внимательно рассматривал.
   - Невкусно, - скажете вы,
   - Это только вначале. Она не менее вкусна и становится скоро привычной, как и любая другая еда, если ничего другого просто нет. Если и было, то очень давно и не очень веришь, было ли это вообще. Нет сравнения и нет зависти, нет мечты, всего достиг, и всем доволен, потому что все доступно, и в этом счастье.
   Воды тоже не было. Но жажды сиделец не испытывал, он слизывал капли падающие на камень с потолка в маленькую ямочку в камне, выдолбленную за столетия этими каплями. Воды было мало, но и она, если ее не слизывать вовремя, переполняла ямочку и бесполезно стекала на пол. Боясь умереть от жажды, сиделец первое время даже ночью просыпался, чтобы не потерять ни капельки драгоценной влаги. Постепенно он понял, что жажды не испытывает несмотря на ничтожное количество выпиваемой, вылизываемой воды. Перестал просыпаться ночами, слизывал только днем, иногда забывал. Воды было летом больше, а зимой в холода она почти совсем исчезала.
   Трудно быть счастливым, наверное, поэтому иногда сиделец был несчастлив. Редко. Это было, когда солнечный луч, на несколько минут, проникал в его узилище, или еще когда ему приходила одна и та же повторяющаяся мысль:
   - Почему плесень живет на камне?
   В эти минуты к нему возвращались забытые картины его жизни до каземата. Он видел университет - профессор читал лекцию. Себя он там не видел, но видел много других молодых людей.
   Он и не знал, что теперь людей называют шеловеками. Он и не задумывался об этом. Иногда ему казалось, что здесь в этой сырой норе он и родился.
   А в шеловеках, встреться он с ними, было совсем не так просто распознать тех давнишних, знакомых ему людей. Даже облик их изменился, а душа, их внутренний мир с недавних пор под влиянием контроля Спецнаса представлял собой облитую лучами солнца сладкую неизбывную любовную радость к Мотарху.
   Как это произошло? Как можно было добиться такой единодушной любви? Вы, наверное, подумали, что это сделал Спецнас своим тотальным контролем? Нет! Просто контроль помог определить, а затем и устранить неискренних. От искренних рождались почти всегда искренние. Вот так!
   - Но как же Спецнас не увидел сидельца? - спросите вы. А все дело в том, что насосы ловили неискренних, тех, чьи мысли противоречили Мотарху, не соответствовали его банальностям. Если же шеловек долго и обстоятельно размышлял, обдумывал каждое слово Мотарха, восхищаясь глубиной и проницательностью его мысли, то он не беспокоил Спецнас. Сиделец мыслей не имел, он забыл о них, пока не пришла эта глупая мысль, не мысль - вопрос:
   - Почему плесень не живет на живом? Что ей мешает поселиться на руке или ноге человека не мертвого, а пока он еще жив?
   Но так эта мысль появлялась редко и так она была слаба и очевидно не создавала никакой угрозы банальной политики Мотарха, то почти вся задерживалась фильтрами насосов, и только иногда мелкой рябью прокатывалась по мониторам сонных Спецнасовцев. Но до поры до времени.
   Мысль стала появляться все чаще и чаще. Требовала ответа. Память подсказывала:
   - Это вертикацидный эффект! - это из прошлой образованности.
   Что это такое он плохо представлял, как-то не вспоминалось. Вместо эффекта из его памяти выплывал худосочный с редкой бородой Процестор, который далеко внизу бегал вдоль стены, время, от времени рисуя на ней какие-то знаки правой рукой и почти сразу стирая их левой. Сиделец забыл, честно говоря, какая рука правая, а какая левая. Пробуя повторить движения Процестора, сиделец чертил на стене то одной рукой, то другой, при этом свободной рукой как бы стирая написанное. От этих упражнений он разогревался, ему хотелось пить, а иногда даже есть. Просыпавшаяся плоть тормошила разум, вопросы, которых он не боялся, потому что они никогда почти не приходили к нему, стали возникать, всплывая как щепки, как листочки с потревоженного дна озера. Вопросы кружились в мутной воде его кормленного плесенью сознания и, не собираясь утонуть, уйти на дно, исчезнуть, вопрошали...
   Вопрошали и вопрошали! Начинали кричать. Он не спал по ночам, перестал, есть, только пил, слизывая те немногие капельки сочившиеся из трещины.
   Вопросы, звучавшие из пустоты, приходившие из неоткуда, позже возникавшие из пространства наполненного сидящими людьми и бегающим с лихорадочными движениями рук Процестором, стали приходить то из уст паренька, который обращался к Сидельцу с вопросом, называл его по имени. Сначала слова были нечеткими, движения туманными, образ расплывчат, но постепенно, как будто окуляры бинокля наводились кем-то на резкость изображения, перед Сидельцем появился молодой человек, который будто был ему хорошо знаком. Он стал называть его - Сиделец, а это слово оказалось его именем, стал спрашивать и Сиделец с удовольствием ему отвечал. Постепенно всплыло и имя юноши - Человек.
   Да это был Человек. Как удивился бы Спецнас, и с визгом слетела бы с оси глазная кассета Мотарха, если бы до них донеслось это известие. Но, увы, толстые стены каземата не пропускали, искажали мысли и фильтры насосов улавливали излучение головы Сидельца как шум. Да и не удивительно, уже много лет назад был уничтожен, трансформирован последний Человек. Потомки человеков после трансформации уже обладали несомненными достоинствами, они могли усиливать своим разумом, мыслями банальности Мотарха.
   Следует сказать, что это было одно из величайших открытий Процестора. Он на склоне лет открыл процесс резонанса мыслей, энергии мыслей, а Сиделец был его самым молодым и талантливым учеником.
   Над проблемой резонанса Процестор работал долго. Еще в школе, собрав свой первый детекторный приемник и услышав в наушниках голос человека поющего "Подмосковные вечера", он впервые задумался:
   - Откуда это?
   Не песня. Песни из радиоприемника он и раньше слышал. Но откуда берется электрическая энергия, колеблющая мембрану наушников, если детекторный приемник не имеет электропитания, у него нет батареек и он не подключен к какому-либо другому источнику тока?
   Этот вопрос он задал учителю физики. Тот ответил не хорошо и не плохо, он объяснил все явлением резонанса.
   Антенна принимает электромагнитное излучение, в состав которого входит и излучение радиостанции передававшей в тот злополучный день "Подмосковные вечера". Этот сигнал попадает в колебательный контур радиоприемника и усиливается за счет резонансного эффекта только тот его компонент, частота колебаний которого равна внутренней частоте колебаний колебательного контура. Усиленный сигнал очищается дополнительно от шумов детектором и поступает в наушники, и человек слышит музыку или речь. Таким образом, слабый сигнал радиостанции, находящейся за сотню километров от приемника усиливается в тысячи раз, накачивается энергией способной заставить колебаться мембрану наушников или даже засветить маленькую лампочку.
   Когда молодой Процестор в другой раз спросил у учителя, откуда все-таки берется эта энергия, то тот ответил, что сигнал усиливает резонанс, и что тебе еще рано это знать, подрасти немного.
   Но закон сохранения энергии? Этот закон не давал Процестору покоя. А учителя можно было понять - разговор происходил в четвертом классе. Просто у Процестора был брат, он прислал ему в его глухую деревушку книгу с описанием детекторных и ламповых радиоприемников. Это было так давно. Сейчас удивительно, как такое могло быть? Но тогда еще не подозревали о существовании транзистора, не говоря уже о микропроцессоре.
   Описание было составлено так, что из подручных материалов можно было построить детекторный приемник. Процестор из фольги и бумаги от шоколадных конфет свернул несколько конденсаторов, сплавил серу с кусочками свинца и получил полупроводник, из магнето от трактора эмалированный провод использовал для катушки индуктивности. Не было у него только наушников, и нигде он их не мог ни достать, ни купить.
   Это было время, когда купить в магазине можно было только очень ограниченный набор товаров: хлеб, соль, конфеты, вино, сапоги, фуфайку, да и, пожалуй, это и все. В селе была почта, а на почте телефон и Процестору удалось уговорить начальника почты дать ему на ночь телефонную трубку. И вот таким сложным путем пытливый Процестор начал свой звездный путь к своей заслуженной казни.
   Ответ учителя не остановил пытливого ученика. Откуда берется энергия - этот вопрос стал путеводной звездой всей его короткой жизни. В старших классах он узнал, и убедился на опытах, на уроках физики в школе в его справедливости, о существовании закона сохранения энергии. Получается, что энергию детекторный приемник берет из окружающего пространства, из пустоты. Значит, пустота содержит энергию и если научиться ее извлекать, то станут ненужными электростанции, не надо будет добывать нефть и уголь.
   В последующем он все больше и больше находил подтверждений своей гипотезе. Так, например, известно, что свет идущий от какого-нибудь источника, имеющий материальную природу рассеивается, а скорее поглощается пространством. Скажем источник света, помещенный в глухой ящик и освещающий внутренности этого ящика, то при отключении источника от электрического тока мы не обнаружим в ящике и следов света, кроме инфракрасного, который нагреет ящик, то есть превратиться в тепловую энергию. Куда девался остальной свет и почему никак не проявляет себя закон сохранения энергии? Ведь источники света вселенной вместе с излучением отдают энергию. Куда? Где скопились за миллионы и миллиарды лет излучения ее запасы? На этот вопрос физика не знала ответа...
   Поиск ответа на этот вопрос стал его богом, его мечтой, его семьей и любовью. Он даже и во сне думал об этом. Книги, которые он читал, не могли ему помочь, они мягко обходили ответ на этот вопрос. Он с ужасом обнаружил, что физика провозгласив некоторые законы природы как объективные, независимые ни от времени, ни от пространства, ни от разума стыдливо обходила те немалые исключения, где они не выполнялись, и не существовало убедительного объяснения для множества подобных феноменов.
   Ведь известно, и так его учили, что открытию закона физики, или другой какой науки предшествует либо случайность проявления неожиданных ранее неизвестных свойств и явлений, которые фиксируются в эксперименте, либо гипотеза о существовании некоего эффекта, существование которого также подтверждается экспериментом.
   В нашем случае Процестор имел подтвержденный многочисленными экспериментом проводимыми на протяжении многих тысячелетий эффект поглощения и испускания пустотой энергии, но сам эффект как бы не существовал.
   Интересно, что даже и не ставилась задача наладить полезный обмен энергией, заменить установки сжигающие уголь и нефть или получающие энергию, используя радиацию на извлечение энергии из ничего.
   Физические эксперименты требуют лаборатории, приборов, затрат денег и материалов. Ничего этого у Процестора не было, да это ему оказалось и не надо. Он начал создавать энергетическую установку как в своем далеком детстве - из подручных материалов.
   Первое, что он решил создать в своей крохотной комнатке источник электрической энергии из пустоты, из воздуха, из окружающего пространства. Его установка состояла из нескольких детекторных приемников, настроенных на радиостанцию областного города, усиленный сигнал приемников накапливался в предварительно разряженном аккумуляторе.
   Процестор мечтал об успехе, он его страстно хотел, он был в нем уверен, но все-таки так велико было его изумление, когда стрелка вольтметра поползла уверенно вправо. Скоро, через несколько минут заряд аккумулятора достиг такой величины, что сначала тускло, а потом все сильнее накалилась спираль электрической лампочки и ее светом озарилась новая эра в жизни человечества - эра бесплатной неисчерпаемой электрической энергии пространства.
   Со своими результатами он выступил на научной конференции, где его маститые ученые высмеяли. Главным их доводом в недостоверности его опыта было то, что он собирал энергию в аккумуляторе, который, по их мнению, был не полностью разряжен. Эти ученые не могли поверить и конечно допустить, что никому неизвестный небритый, с длинными волосами в плохом костюме Процестор мог создать то, что положено было создавать только им. Как это так они не смогли, а этот смог? Да как он посмел!
   Процестор после этого разгрома не хотел жить. Он бы и покончил с собой, но было утро и солнце так усиленно накачивало космос своей энергией, что он решил перед смертью добыть ее из пустоты еще раз хоть чуть-чуть.
   Он представил, как земной шар летит в космосе, пересекая электромагнитные поля и, если на земной шар как на магнитный сердечник поместить хотя бы один даже неполный виток провода, то в нем возникнет электрический ток. Как такое осуществить, не имея ни денег маститой науки, ни признания маститых ученых?
   Оказалось совсем нетрудно. В стране после очередной победы кремлевских долгожителей были остановлены сотни заводов и фабрик. Уже не обсуждалось, постепенно даже стало забываться ощущение счастья от новых послепобедишных перспектив, когда само все пойдет, просто не надо мешать. Никто не мешал, но само не шло. Но и не наступило еще время новой победы - точного определения причин нехождения и их немедленного устранения, после чего уж точно-преточно все не просто пойдет, а прямо полетит.
   Искали!
   И здесь Процестору повезло. Даже не Процестору, а его делу. А началось все так. Он узнал, что большой завод, построенный специально для скрытности от врагов в тайге, не работает уже несколько лет. И совсем недавно линия электропередач - ЛЭП идущая к этому заводу отключена от электростанции. Да и сама электростанция не работает, так как окончились в матушке земле запасы газа и нефти.
   ЛЭП - это четыре параллельных на протяжении пятисот километров проводов, если их соединить в виде спирали, то получится три витка катушки на магнитном сердечнике. Придумано - сделано. Процестор съездил на тот завод, соединил провода, вернулся в город, подсоединил концы проводов к электроподстанции и включил рубильник, замкнувший обмотку. Электроподстанция задымилась, вспыхнул трансформатор, загорелись провода, и все закончилось страшным взрывом.
   Процестора арестовали. Кто-то видел, как незадолго до взрыва лохматый мужик что-то делал на верхушке опоры ЛЭП. Процестор рассказал все, что он узнал об энергии из ничего, о резонансе. Пытался продемонстрировать свою лампочку, горящую от энергии колебательного контура, но его не слушали. Их больше интересовали мотивы и цель взрыва. По их версии, это было не что иное, как попытка террором повернуть процесс набирающего обороты прогресса назад, в темноту средневековья.
   Процестор просил эксперта из академии Маститых наук, какого-нибудь академика. Пусть этот эксперт даже ничего в своей жизни не создал нового, но всегда этого хотел, истратил кучу денег в своем институте, провел массу научных конференций ни о чем, ревностно следил, чтобы в государственном бюджете на науку отпускались положенные проценты, ездил за границу, учил, прочитал много книг и за всю эту многогранную деятельность, по сути бесполезную и даже вредную экономически, но имел авторитет и положение своего человека среди ему подобных приближенных к власти людей. Процестор также знал, что безопасник вызовет такого эксперта, что это шанс, который подарил ему случай, чтобы о его открытии, об этом эффекте узнал весь мир.
   Эксперт прибыл, выслушал Процестора, взял для исследования его установку и через некоторое время сообщил, что слова Процестора об открытии нового источника энергии не подтвердились. Эксперты взрывотехники обнаружили на всем протяжении ЛЭП слабые следы взрывчатки, Процестора повесили, но на этом история не закончилась, она по сути дела только началась.
   У Маститого дрожали руки. Неужели удача улыбнулась и ему. Это справедливо, думал он. Какой-то грязный научный сотрудник не имеет право на такое великое открытие. Как рад был бы его папа, его дедушка. Они бы сказали, что годы учебы, написанная энциклопедия, десяток учебников - все это подготавливало его к приему в свои надежные объятия этого явления.
   Академический институт, который он много лет возглавлял, и в который являлся, пять раз в неделю все реже и реже бросал взгляд в будущее, а чаще всего в качестве своих новейших достижений предлагал перекрашенные, перелицованные результаты прошлых лет, открытия гениев провинции. Институт что-то открыл на заре своего появления, да и то честь этого открытия справедливо было бы разделить с Безопасниками, которые достали за границей описание этого открытия, а переводчики института перевели на язык страны, а Маститым осталось только понять суть украденного и выдать как свое.
   Надеяться постоянно на Безопасников было нельзя, институт был большой, люди в нем работающие были родственниками или близкими друзьями и любовницами Маститых, поэтому затраты на их содержание росли как в сказке - не по дням, а по часам. И постепенно те немногие средства, и оборудование для экспериментов, которые институт передавал Умникам из провинции, уменьшались, уменьшались и превратились в нуль. В нуль превратился и научный улов института и его директора.
   В этих обстоятельствах установка Процестора была очень кстати. Хотя она и не стоила институту ни копейки все-таки более справедливо, если она будет его изобретением, а не этого волосатого, да его и нет уже и на свете. Так думал Маститый, перебирая варианты как подать, как объяснить значение этого открытия для державы.
   Справедливости ради, думал Маститый, давно известно было, что вакуум, пустота, пространство имеют неисчерпаемые запасы энергии, просто руки не доходили добраться до них, были дела поважнее. Он больше не вспоминал о Процесторе, а весь с головой с присущей ему энергией ушел в эксперименты. И вот чудо, заработала первая установка, ее мощности хватило на освещение и отопление целого города с миллионным населением.
   Однажды в лабораторию Маститого пришел странно одетый человек. Маститый как раз вызвал к себе секретаршу, и они предавались разврату на диване. Секретарша годилась Маститому в дочери, но это их не смущало. Не смущало его - отца двоих детей, а ее тоже - она была очень довольна своей зарплатой и положением. Был доволен и ее муж - командир местного Спецнаса. Он всегда имел, свежую информацию о том, как продвигалось дело с созданием абсолютной энергетической установки АЭУ-1.
   Человек вошел в кабинет, куда без приглашения никто не входил уже на протяжении десяти лет, с тех самых пор как Маститый стал братом Мотарха.
   Человек посмотрел на толстое лоснящееся с заплывшими глазками лицо Маститого, хмыкнул и исчез незаметно, как и вошел.
   Вот как бывает! Был человек и вдруг проснулся Мотархом.
   - Как? Каким образом? - спросите вы, а очень просто, выбрали Умелые своего Умелого, самого выгодного, самого равнозлобного, чтобы жить не тужить, говорить, воду лить.
   Брат денег не жалел, торопил Маститого, мечтал о мировом или даже вселенском могуществе. Очень жалел Процестора, проклинал тех недальновидных костоломов повесивших Процестора. Приказал разыскать записи и дневники Процестора, и вот тогда впервые всплыло имя Сидельца.
   Сиделец не сразу стал учеником Процестора. Вначале он просто жил с ним рядом, в одной коммунальной квартире. Эти квартиры были придуманы отцами четвертной цивилизации много лет назад для общего и равного счастья. "Людям" они говорили, что если у всех всего поровну, то все друг друга любят и пребывают в состоянии опьяняющей любви. Но такими полагалось быть только "людям", ударение на последнем слоге.
   Отцы гордились, что "умеют с людями разговаривать".
   Мотарх был последним правителем четвертной цивилизации, и внутреннее мироустройство уже далеко не походило на тот проект отцов-основателей. Любви не было, пьянство было, считать "ровными" считали все себя, но не доверяли. Следили, чтобы тот другой не хапнул больше чем положено "людям", стремились проверить.
   Комнаты были рядом, через стенку. У Сидельца отец умер, а мать работала горничной в санатории для наиболее "ровных" и дома забывала появляться годами, так что Сиделец больше находился в комнате Процестора, читал книжки, постепенно начал помогать строить его фантастические модели, а потом и спорить с ним и обсуждать. Стал настоящим, выросшим из семени, посаженном в Процесторную землю растением.
   Когда Процестор готовил свой эксперимент с ЛЭП он на заключительный этап не взял с собой Сидельца. ЛЭП находилась в лесу, далеко от их города и Процестор не нашел денег на второй билет. Они оба были удручены данным обстоятельством, но в глазах Процестора нет-нет, да и проскальзывали веселые искорки. Может он радовался исполнению своей мечты, а может тому, что нашелся ненадуманный повод не брать с собой Сидельца. Может Процестор предчувствовал, чем все это может кончиться.
   После того как все произошло, Сидельцу приходила не раз догадка, что все это и ЛЭП, и взрыв, и экспертиза Маститого, и виселица - дьявольский план Процестора. Что только такой взрыв в прямом и переносном смысле был способен пробить ту стену ленивого высокомерного непонимания Маститыми кругами очевидного, выпадающего из орбиты так любимых банальностей. Что только так могло до оплывших жиром мозгов Маститого дойти, что это возвеличит его, а как позже оказалось и возведет на трон его брата.
   Сиделец ждал, что придут и за ним. Но Безопасники отлично знали, кто живет в этом доме и что там делается по часам и минутам как в каждом из миллионов домов этой страны, и не посчитали нужным делать в комнате Процестора обыск. На всякий случай был составлен протокол обыска, в котором был указан перечень нехитрого имущества, которое мог иметь в этой стране каждый "ровный" другим человек.
   Когда ждать надоело, Сиделец захотел забыть и Процестора и его идеи. Он забывал, старел, пил и скоро превратился во вполне опустившегося мужчину, которого уже ничего не интересовало, даже вино. Вот тогда его и нашел командир местного Спецнаса и доставил к Маститому вместе со всем имуществом, которое было обнаружено в его комнате. Там было и имущество, в основном бумаги, и покойного Процестора.
   Маститый пришел посмотреть на Сидельца. Его постригли и побрили, одели в синий комбинезон и накормили кашей из магара с бобами. Это кушание он сам выбрал из длинного списка предложенного меню. Ничего другого он в жизни не ел. Каша хорошо упрела, а бобы были чуть недоварены, как раз на столько как он любил, как готовила его мама, пока не умерла, в редкие свои посещения сына.
   Маститый думал, как начать разговор. Наконец он решился:
   - Давайте познакомимся, меня зовут Маститый, я руковожу этим академическим институтом, главной задачей которого в последнее время стало сформулированная Мотархом идея создания АЭУ-1 - абсолютной энергетической установки.
   Сиделец молчал, он смотрел на устройство извлечения энергии из вакуума на основе колебательного контура, которое они вместе с Процестором собирали и испытывали, на жирные, покрытые рыжим волосом и веснушками руки Маститого и вдруг ему захотелось забыть, что погиб Процестор, и как и за что он погиб, что он сам находится в неволе, и работать, создавать то, что хотел создать Процестор.
   - АЭУ-1 как вы назвали это игрушка. Она, конечно, дает энергию, но это энергия одного кубического миллиметра пространства и ее хватит этому городу с миллионным населением на миллионы лет. Ее энергия неисчерпаема, она пополняется, как пополняется вода в сообщающихся сосудах. Только приток энергии из видимой вселенной больше чем ее отток из невидимой, из пустоты, из вакуума, из потустороннего мира. А можно оседлать энергию всей вселенной, всех звезд доступных самому большому телескопу и недоступных ему, всей этой бесконечной холодной пустоты, всего потустороннего мира.
   - Как? - выдохнул Маститый.
   - Я могу это сделать, если захочу, - сказал Сиделец.
   - Что тебе для этого нужно, говори, все кроме свободы я готов тебе предоставить, - шептал, наклонившись к самому уху Сидельца Маститый. У сидельца от запаха дорогих духов и макияжа Маститого с непривычки кружилась голова, вскипала волна протеста и презрения.
   - Вот такое дерьмо управляет наукой, страной, в их руках сосредоточены все богатства и распоряжаются они этим сообразно своей душной, далеко не великой, наличности, - думал Сиделец, а Маститому, пересилив себя, сказал:
   - Много чего потребуется, сразу и не скажешь.
   Сиделец знал, что отсюда ему живым не выбраться, в нем заинтересован Маститый, не в нем, а в результатах, хороших - чтобы их присвоить, плохих - чтобы их скрыть. Ни в том ни в другом случае места Сидельцу среди живых не предусматривалось, на продолжение жизни он работает пока не получит результат или плохой или хороший.
   - Увы, пожили, и вот пришла пора, когда надо поспешать, не торопясь, - шепнул на ухо Сидельцу кто-то сзади.
   Сиделец оглянулся, там, на ящичке сидел мужчина средних лет и улыбался. Судя по всему, Маститый его не замечал.
   - Странно, подумал Сиделец, - но не стал делиться своим открытием с Маститым.
   - Подумай, вот тебе бумага, напиши, что тебе нужно для начала, а там посмотрим, как дела пойдут. Не вздумай меня дурить! Тебе отсюда живым не выйти, - грозно закончил Маститый.
   - О как страшно, - засмеялся человек на ящике.
   Дверь за Маститым захлопнулась, щелкнул замок, потом громыхнула решетка и наступила тишина. Окон в помещении не было, стола тоже.
   - Кто ты, - спросил Сиделец у человека на ящике,
   - Как вы сюда попали, вы тоже в неволе, как и я или вас приставил ко мне Маститый или Безопасники?
   - Нет, нет, не беспокойтесь, я сам по себе.
   - ?
   - Я потусторонний комиссар, слежу за расходованием нашего богатства. Помнишь сказку "О рыбаке и рыбке"?
   - Помню, сказки Пушкина.
   - Да нет! Это не Пушкина! Это наша программа помощи вашему миру.
   - Программа помощи? Что же это за программа, если сказка начинается с разбитого корыта и им же заканчивается? Это не помощь, это издевательство.
   - От тебя зависит, чтобы наша помощь не превратилась в издевательство. Я второй раз здесь у вас. Природа мне нравится, а люди - нет, совсем не нравятся, очень уж корыстные, не любят друг друга, ненавидят.
   - Первый раз я побывал у вас, чтобы встретиться с Сашей Пушкиным, вернее с его няней, Ариной Родионовной. Я пришел к ней, представился ее племянником. У нее был брат в солдатах и пропал, говорили, что его взяли раненого в плен турки, а другие наоборот говорили, что он остался в Польше. Помнишь, наверное, что Суворов подавлял восстание поляков. Так вот я представился сыном ее брата и полячки, которая его пожалела раненого, вылечила, он принял католичество, женился на ней. Немного по годам не сходилось с моим возрастом, но Арина Родионовна - умная женщина, хоть и не поверила ни одному моему слову, с удовольствием слушала меня, смотрела, как я ем, пью чай. Вот тогда я ей и рассказал сказку про "Рыбака и рыбку", которую она поведала Сашеньке.
   - Так что ж АлексКорн Сергеевич тоже занимался поиском источников энергии?
   - Нет, он был великий. Он взял джина за горло. Вот потому-то я так рано его навестил, потому-то он так рано и умер, а Процестор схватился только за кончик хвоста. До горла ему еще было очень далеко.
   - Так, значит, Пушкин представлял для вас большую опасность, чем Процестор?
   - Несравнимо большую. Перед тем как повидать тебя я побывал у Маститого, да пришел не во время. У него секретарша как раз была. Сальный и неумный, но очень корыстный человек. Он сам ничего не в состоянии сделать, но организовать, согнать кнутом, заставить - в этом он преуспел, да еще и преуспеет, немалого стоят амбалы и амбалицы института, насколько они неискренни, настолько расцвели в хамстве и подхалимстве.
   - Как вас зовут?
   - Зачем тебе? Я удаляюсь с докладом к конгрессу, что наша помощь в надежных руках, под управлением надежной головы, в твоей, дорогой, воле.
   - Подожди! Как мне избежать печального финала?
   - А зачем? Ты живи! Читай Евангелие. Пока-а-а!
   Сиделец дернул себя за бороду, забыв, что его обрили и остригли перед свиданием с Маститым,
   - Нет, не сплю, - запишу первым пунктом,
   - Не прикасаться к моей бороде и шевелюре,
   - Мой мозг не работает, если лыса голова.
   Так начался самый продуктивный, и по-своему счастливый период жизни Сидельца. Неволя, но и воля для мысли, для фантазии, для эксперимента. А ему, наверное, большего и не надобно.
   Он когда-то слышал, что ученые в других странах не стремятся продавать свои изобретения, фиксируют авторство и на этом их претензии к использованию и пользе от использования изобретения заканчиваются. Наверное, не все ученые, а большинство, а может и меньшинство. Его это удивляло. В его стране продать ничего нельзя было, здесь не покупали, а воровали. Придумали даже название этому особому типу воровства - передел собственности или еще - спор хозяйствующих субьектов или еще совсем простое - "забить стрелку" или встречу "пацанов" со стрельбой или без нее.
   Позже кто-то ему рассказал, что зарплата профессора или доктора наук в университете или фирме за границей вполне приличная и позволяет ученому достойно, правда, без особой роскоши жить и самое главное даются средства для творчества.
   - А что еще нужно ученому? - тогда заключил Сиделец.
   АЭУ-1 быстро распространялось, электрическая энергия стала сказочно дешевой.
   - Страна погрузилась в эру благоденствия? - спросите вы,
   - Увы, и имея богатство можно быть нищим, важно иметь, а еще важнее им распорядиться. А этого не умели делать в этой стране. Не умели правители, не умели Маститые, не умели Безопасники, не умели люди.
   - Почему, - спрашиваете вы,
   - Да все очень просто, никогда в этой стране богатство не превышало сегодняшних, кричащих и плачущих нужд. Всегда была нехватка, холод, бедность и злоба. Злоба съедала душу. В такой стране и богатство стало несчастьем.
   - Куда девать деньги? - вопрошает правительство,
   - Мы сделаем вашу жизнь счастливой, даже если вы этого не хотите, - гневно вскрикивает потомственный Мотарх.
   Так долго продолжаться не могло. Народ взорвался:
   - Поделить, всем поровну! - поделили, не хватило и опять несчастны.
   - Как мне охота всех вас сделать счастливыми, - вопрошает по субботам Мотарх,
   - Но как? Кто подскажет?
   Закрывались тепловые и атомные станции, спускалась вода из водохранилищ гидроэлектростанций, автомобили работали на неиссякаемых АЭУ-батареях. За ними следом закрывались угольные шахты, нефте - и газопромыслы, заводы, выпускающие оборудование для старой энергетики. Толпы людей заполнили улицы городов и поселков, никто или почти никто не работал.
   - Так что, назревала революция, трон Мотарха зашатался?
   - Вы забыли, наверное, а я говорил, что Мотарх в этой стране потомственный.
   - Ну, и что? Что это значит!
   - А это означает, что он доживает до смерти и на его место встает Потомок. Революция невозможна. Интересы Мотарха и его Потомка - нового Мотарха выше и значимее интересов некоторой части или даже всего народа.
   - Но ведь революции и в прошлом случались.
   - Правильно, случались, но никогда этого не происходило по воле народа. Всегда Прежних свергали или не выбирали или травили приближенные, те, кому они доверяли, кого боялись и благодаря которым держали в повиновении народ.
   - Так, значит, все-таки революция возможна?
   - Нет, и еще раз нет! Мотарх в эру АЭУ-1 смог единолично сам управлять каждым человеком без приближенных.
   - ?
   - Начали с того, что деньги заменили на "ровное" обеспечение. В это обеспечение входило питание, жилище, автомобиль, одежда, обувь и все-все что только нужно человеку и это, когда в стране ничего не производилось. Все покупалось за рубежом на деньги, вырученные от продажи дармовой электроэнергии.
   - Но это же хорошо! Человек свободен от забот, может полностью посвятить все свое время своим интересам.
   - Если бы не тотальный контроль. В индивидуальный АЭУ-1 каждого человека был вмонтирован ЧИП, который запускал механизм АЭУ-1 и по желанию Мотарха мог его остановить. Человек при этом лишался не жизни, а привычных благ цивилизации, питания, одежды, автомобиля, квартиры. Нет, это все у него оставалось, но автомобиль не ездил, квартира была холодна, удаление отходов не производилось, пищу приготовить было нельзя, продукты в холодильнике приходили в негодность, не было освещения, не работал банкомат и компьютер, человек не мог пойти ни в гости, ни на работу, так как при входе в здание обесточенный идентификационный ЧИП не мог ответить на вопрос охранного ЧИПа.
   - А нельзя было этот ЧИП перепрограммировать?
   - Можно, но для этого нужно было знать код входа, а его знал только Мотарх. Причем этот код нельзя было подбирать. После трех неверных попыток ЧИП взрывается и хоронит навсегда даже саму возможность возвращения человека в лоно цивилизации.
   - И что это всех воспитало? Но ты же говорил, что были Безопасники.
   - Воспитало, но не всех. Безопасники их и вылавливали, но Мотарх обезопасил себя, рядом с ним был только Потомок. Конечно, Потомок мог убить Мотарха, но это был бы просто новый молодой Мотарх.
   - Столько неудобств Мотарху доставляли люди. Почему Мотарх не уничтожил их? Зачем в такой стране повелителю нужны подданные?
   - Не так все просто. Нужны. Армия требовала ежегодных рекрутов. Какой Мотарх без армии? А другие страны будут ли уважать страну и ее повелителя, если у того нет армии и ему нечем грозить соседям.
   - Уровень уважения к стране в мире разве определяется величиной ее армии?
   - Не только, много значат и претензии на мироустройство. Эта страна совсем недавно провозглашала свое право на мировое господство. Совсем недавно в ней был единодушный, единовдохный режим всеобщего счастья. Многое еще осталось в памяти в самом начале эры АЭУ-1, правда, тогда Мотарх только мог контролировать телесную жизнь, но не душу народа...
   - Так что, он смог позже контролировать мысли человека?
   - Не только контролировать, но и заставить думать синхронно с ним о том же, о чем и он думал!
   ???
   Сиделец читал Евангелие. Читал уже не первый раз. Он перестал запинаться на той словесной шероховатости, которой изобилует текст, много раз переведенный с языка на язык. Долгое время смысл ускользал от его технического миропонимания, стройной система никак не хотела становиться, не помещалась в его сознании. Отрывочность впечатлений требовала еще и еще раз перечитывать почти наизусть выученные мысли древних.
   - Что же имел в виду Посланник, когда говорил: Читай Евангелие! И опять же Арина Родионовна и мальчик Саша Пушкин, и его смерть? Как все это связано?
   Иногда ему казалось, что отгадка где-то совсем близко, но это только казалось, мысль ускользала, и опять оставались слова древних в Евангелие. В лаборатории он был всегда один, разговаривать с ним было запрещено, да и он сам не проявлял никакого интереса к разговорам.
   Иногда к нему заходил Маститый, узнать есть ли что-то новенькое. Потом уходил, Сиделец вновь оставался один и думал до головокружения, до обморока.
   Сиделец стал замечать, что настроение Маститого стало меняться, тон его вопросов долгое время отечески-покровительственный стал нервическим, требовательным. Видно, что ему необходим был новый результат, но Сиделец думал...
   Хвост дракона, если он здесь на земле, думал Сиделец, смотря в окошко далеко в высоте, где по ночам можно было видеть звезды, то где же его голова?
   Продолжать дальше думать о звездах он не мог, не мог решиться, хотя решение уже пришло, он понял, что имел в Виду Пришелец, говоря о горле дракона. Но как АлексКорн Сергеевич в век, когда даже электричество не было известно, мог держать за горло дракона?
   Энергия, какой энергией мог владеть поэт, чтобы ему были подвластны звезды? Божественной? Неужели это о ней в Евангелие от Иоанна говорится?
   - В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
   - Оно было в начале у Бога.
   - Все чрез Него начало быть.
   - В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.
   - И свет во тьме светит, и тьма не объяла его...
   - И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца.
   - Слово, жизнь, свет, а свет стал плотию, - пронеслось в голове у Сидельца. Свет, который испускают звезды миллионы лет, имеет материальную природу, Евангелие подтверждает его многочисленные эксперименты, что свет поглощается пространством.
   - Да евангелие просто и прямо на это указывает. Как же это не поняли богословы?
   - Да они, может быть, и поняли, по крайней мере, некоторые из них, но власть, власть их не слышала.
   - Да что толку, если бы и услышала, ведь обратный процесс неизвестен?
   Сиделец за долгие годы заточения привык сам с собой разговаривать.
   - Так уж неизвестен? А АЭУ-1? Правда эта установка извлекает из пространства только электромагнитную энергию.
   - Ведь Процестор построил не гигантскую АЭУ-1, он заставил просто земной шар работать в качестве магнита, а неиспользуемую ЛЭП в качестве обмотки. Он построил гигантский генератор. Но гигантский или негигантский генератор преобразуют тепловую и кинетическую энергию. Это традиционный путь человечества. Дрова, костер, огонь, котел, пар, крышка с котла слетела, потом в крышке просверлили отверстие, поставили крыльчатку, которую назвали многозначительно турбиной. Нет, это тупик, ограниченный КПД не более 100%. У АЭУ-1 КПД никто и не пытался определять, потому что эта система не потребляет энергии, чтобы ее преобразовать, при этом частично потерять, рассеять, а просто ее родит, производит из ничего, КПД для АЭУ-1 не существует, это бессмысленное понятие.
   - Если создать что-то подобное АЭУ-1, но не просто выкачивающую энергию из потустороннего мира, а закручивающую ее в гигантскую спираль резонанса, то, несомненно, произойдет уплотнение энергии. Видимо такими островками уплотненной энергии и являются небесные тела. Глобальное уплотнение уничтожит вселенную, будет некая точка и вокруг ничего, даже не будет пустоты, пространства, вакуума, потому что и пустота, вакуум - это не пустота, это пространство наполненное материей. А тогда не будет пространства, не будет материи.
   - Этого нельзя представить себе!
   - А если это будет Слово? Ведь слово, когда оно не звук, а когда оно понятие, обозначение - нематериально.
   - И слово будет у Бога?
   - И слово будет бог!
   - ???
   - А вдруг это Слово будет не Бог? У людей нередко получается совсем не то, что они хотят. Вдруг это будет, страшно даже подумать... Вдруг это будет Слово - Конец?
   - Да, если этого достичь, то речь может идти не о горле дракона. а о его жизни или смерти. Пришелец читает мои мысли, но они не вызывают у него беспокойства. Неужто, верит в меня? Неужто, это можно остановить?
   - Если не сделаю я, то может придти другой Сиделец, а Пришелец уснет, забудет, не распознает, да мало ли еще какие могут быть причины, которые допустят такое развитие событий? Что тогда? Эта вселенная, так приветливо моргающая огоньками-звездочками в мое высокое окно, исчезнет, сожмется, чтобы после нового расширения, нового взрыва стать новой вселенной, пустой и холодной, без разума, без жизни.
   Ведь жизнь это не только дыхание, живые существа - это не только их питание, а жизнь - это разум, мысли, любовь и стихи. И этого ничего не будет по воле одного человека, того Сидельца, который, как и я может оказаться в заточении и от безысходности решиться на такое?
   - Этого нельзя допустить! Хотя бы на нашей планете я должен этого не допустить. Должен, потому что, может быть, я один об этом догадался, один об этом знаю! Хотя бы в память о Процесторе и во имя жизни великой цивилизации пусть и столь порочных людей!
   - Надо разучить людей продуктивно мыслить. Мыслей должно быть мало, должна быть одна мысль без вариантов.
   - Но этого же хочет и элита, это самое большое желание Мотарха? Но я не хочу этого, я против единомыслия, зомбирования, фанатизма, любого - церковного, национального, державного, семейного. Все это выпрямляет извилины и сжигает в бессмысленной по своей ласке и заботе жестокости тела и души людей.
   - Единомыслие! Такое общество неспособно создать ничего нового. Новое требует столкновения идей, их проверки, допускает мирный антагонизм и соперничество, но не людей, а их мыслей, идей и открытий. Главное весомое звено в этом процессе познания не авторитет, не прошлые заслуги, не слово Маститых, особенно, таких как в нашей стране, не слово элиты, а идея умницы, идея таланта. Только талант может подхватить знамя прогресса.
   - Но Саша Пушкин? На что-то ведь намекал Пришелец? Ведь Пушкин был просто поэт. Пусть великий, но поэт. Не физик, не инженер? Почему он держал за горло дракона?
   - Надо представить себе то время, и может быть, тогда удастся понять, чем он так напугал Тех. Почему тогда впервые за всю многомиллионную историю Земли прибыл Пришелец?
   - Что это было за время?
   - Родился Пушкин в самом конце восемнадцатого века - века у истоков которого, в России стоял Петр I с его реформами европеизации. Стриг бороды, учил грамоте, рубил русским топором в европейской стене, в глухой, до сих пор для русских, стене окно. Прорубил корявое топором...
   - И когда русаки заглянули в то окно, многие заглянули, и подивились на кукольно одетых людей, на их города и веси, подивились, как дивятся картинкам из книжки. Диво, и все тут. Им не понравилось. Привыкшие к хитрости и бесчестности татарской русские с удивлением столкнулись со скопидомством и жадностью европейской. И это все благодаря Петру.
   - Тогда расцвело на русских равнинах в поместьях дворянских дурным цветом европейское. Простые люди не понимали дворян, стали называть своих повелителей немцами - те быстро забыли родной язык, говорили то по-немецки, а как случилась революция в Париже, стали говорить по-французски.
   - Все громче и громче. Рукоплескали, радовались безмерно воздуху европейской свободы, правда, немного по-восточному смущенно отводили глаза, узнав про гильотину. И не надеялись, привыкнув к показному единомыслию, на человеческие проявления в этом европейском райке - обществе совершенного единомыслия, обществе национальной гордости французов и европейцев, оседланных великим деспотом - Наполеоном.
   - Пришелец может, напугался поднимающейся после победы над Наполеоном гордости русской нации? Ведь тогда Россия впервые показала себя, свое истинное могущество западному миру. Впервые тогда Европа стала уважать нашу "дикую" страну.
   - Но и бояться стала тогда же! Пушкин тогда в двадцатые годы девятнадцатого века был в самом расцвете своих поэтических сил. На Руси поэзия - это всегда песня.
   - Неужели он мог стать тем самым буйным малым?
   - Не "малым", у Высоцкого не так: "Настоящих буйных мало - вот и нету вожаков".
   - Вполне возможно. Не зря же он так озаботил Тех.
   - Так это они его уничтожили?
   - ???
   - После смерти АлексКорна Пушкина это поле, засеянное Петром европейщиной, цвело еще почти сто лет и, наконец, созрело, плод сорвали новые гунны, с новой тотальной идеей, подстать Петровской, погрузили страну на добрых сто лет во тьму нового теперь уже классового единомыслия. Провозгласив нищих и убогих гегемонами, пристроившись рядом с ними в виде опекунов, но, так и не дождавшись их очеловечивания, которого они, может быть, и не ждали, рухнули, исчезли.
   - Вот почему тогда, в эти сто лет, Те не прислали Пришельца? Не чувствовали опасности? Знали, наперед, что это дешевая бутафория? Что это ненадолго?
   - Прошло сто лет нищие и убогие хоть, и были номинально гегемонами остались нищими и убогими. Ничего не изменилось. Только время постарело.
   - Да, тогда единомыслие было только государственной политикой, овладеть мыслями всех людей оно не могло, руки были коротки. Хотя то количество расстрелянных и уничтоженных в войнах, лагерях и на стройках коммунизма единомыслие усилило. Руки были и не такие короткие, и не такие бессильные. Вначале столетия, по крайней мере. Почему тогда?
   - Может как раз поэтому. Уж очень сорванный плод был невкусен и кровав. Этот плод - как плод дурного цветка сгнил и только смердевший его остаток все еще напоминает об этой эре всеобщего равенства и братства гегемонов.
   - Как заставить людей мыслить одинаково? Ни один диктатор, даже обладая великолепной объединяющей людей идеей, не смог достичь единомыслия!
   - Ведь только что рожденный человечек кричит, оповещая всех - то, что с ним произошло, его отнюдь не радует, он не видит повода для радости, которой охвачены все его окружающие, эти улыбки и похлопывания по заду совсем неуместны. Уже в эти первые мгновения жизни душа человечка уже живет своей особой жизнью, уже имеет свое мнение. Если даже в дальнейшем мнение новой жизни, ее мнение и будет совпадать с мнением окружающих иногда, то и в этих случаях, кроме положения, когда это соглашательство не есть лукавство, найдутся незаметные, может не очень важные черточки несовпадения. Предположить что это не так, а как-то, по-другому, трудно.
   - Почему трудно?
   - Да очень все просто. Представь душу человека как сеть, рыболовную сеть, но не плоскую и прямоугольную, с верхней и нижней тетивой, а рваную, многомерную, когда из каждого узелка выходят на соединение или висят свободно не четыре нити, как в плоской сети, а несколько, разное число. У разных людей эти сети плелись по-разному, события, впечатления и встречи, горе и любовь, вера и надежда - все это узелки сети нашей жизни. Даже у однояйцовых близнецов сети разные...
   Живут по-разному любят, ненавидят, изучают, встречают разное, разное дает сравнение, а, сравнивая, человек себя индивидуализирует, отделяет от общего.
   - Есть среди людей и что-то общее, человеческое. Так они могут понять друг, друга. Как звери обнюхивают друг друга, так и люди сцепляются висящими ниточками чувств. Но понять не значит познать. Впитать, исследовать всю сеть другого человека невозможно, как невозможно прожить две жизни и обе с начала и до конца. С самого рождения все испытать и почувствовать, как это испытывал и чувствовал другой человек.
   - Можно, наверное, попытаться сделать идентичными эти сети?
   - Разорвать и снова сплести?
   - Нет! Разорвать это, значит, стерилизовать, промыть мозги? Удар электрического тока? Резонанс? Но у А.С. Пушкина не было электричества, да и от таких людоедских занятий он и его время были далеки.
   - А резонанс, почему эта мысль все чаще и чаще приходит мне в голову. Пушкин и резонанс, что между ними общего? Да и зачем современному Мотарху какой-то резонанс? У него полная власть над каждым человеком в отдельности, правда, не над мыслями, а над его жизненными условиями. И что-то менять - это всегда риск. И мало кто решится ухудшить свое существование, существование своих близких. Как знать! В семье не без урода!
   - Если представить себе подобных заговорщиков сейчас, то и им не до резонанса. Термоядерное оружие, атомная кнопка - вот для них лакомый кусочек.
   - Чтобы бабахнуть?
   - А что им еще надо?
   - Пожалуй, так, но и от этого может быть спасет единомыслие. Если мысли Мотарха будут транслироваться по всем головам, то никто и не сможет поднять самолет в воздух, если Мотарх этого не может, запустить ракету или взорвать бомбу. Они смогут делать ровно столько, сколько может, умеет и хочет делать Мотарх.
   - Не кажется ли тебе, что это идеал, о котором мечтали тысячелетиями люди - долгая, счастливая, без малейших потрясений жизнь?
   - Счастливая? Хорошее счастье, если размножить нашего современного Мотарха? Что он знает, и что он умеет - то и будут знать и уметь все остальные?
   - ???
   - Немного - у него скромное гуманитарное образование. Будь у него даже техническое образование и многолетний опыт все равно одному человеку не под силу запустить знать все и конечно он не сможет начать термоядерную войну. Знаний не хватит ни у него, ни у подконтрольных существ.
   - Получается, что единомыслие благо. Но как тогда понять промысел божий? Ведь с его легкой руки человечество вылезло из шкур, из пещер, создало цивилизацию. И теперь все это уничтожить?
   - Почему уничтожить? Просто остановиться, не развиваться дальше.
   - Но это же невозможно!
   - Что невозможно? Не развиваться?
   - Да нет, не развиваться можно, но невозможно удержать достигнутый уровень цивилизации без постоянного участия человека в ремонте, в профилактике стихийных бедствий, ликвидации результатов разбушевавшейся стихии. Наводнения, цунами, землетрясения, русская зима, ураганы - как быть с этим?
   - Значит, останавливаться тоже нельзя? Хотя бы для ремонта. Так, где же выход?
   - Выход должен быть. Создатель не мог позволить войти, не указав выхода. Просто мы его не видим.
   Размышления Сидельца нарушил Маститый. Он пришел в неурочное время - ночью.
   - О чем думаешь? Доносят мне, что ты целыми днями и ночами сидишь, ничего не делаешь, и только думаешь. Хотелось бы знать? Уж не обдумываешь ли ты как убежать отсюда?
   - Нет, что вы! Я здесь, быть может, даже в какой-то мере счастлив. Могу работать, и у меня впервые за всю мою жизнь все есть для работы.
   - Так не работаешь! Почему? Молчишь. Может, мыслей нет? Так я тебе помогу. Или все-таки замышляешь что-то? Мы хотим тебе верить, но и проверить тебя, темная твоя душа, не мешает. Вот тебе срочное задание - создай устройство не только читающее мысли человека, но и меняющее все уже накопленные мысли и знания, ну, в общем, все в голове, на содержимое вот этой кассеты. Поставь потом в компьютер, послушай. Если будешь тянуть с выполнением, будем считать, что скрываешь содержимое своей головы, в которой зреет заговор против Мотарха. А это ты сам знаешь, чем грозит!
   И с этими словами Маститый удалился.
   - Обычная речь господина выдержанная в цивилизованных рамках перед рабом. И кнут, и пряник. Что ж, наверное, он прав, мозги нужно промыть.
   Когда-то очень давно, еще вместе с Процестором, они пытались создать распознаватель мыслей собаки. Собака была выбрана не, потому что когда-то ее выбрал Павлов для своих опытов по рефлексии, Процестору было противно даже имя Павлова. Он готов был упасть в обморок при одном упоминании о его изуверских опытах. Собаку они выбрали потому, что другого животного рядом не было, а был пес - друг, преданность которого была безграничной.
   Тогда им удалось распознать положительные и отрицательные эмоции собаки и даже перевести на русский язык. Например, распознаватель мыслей вдруг говорил:
   - Хочу, есть, - или,
   - Здесь жарко, - и так все в этом роде.
   - Надо поискать распознаватель, - все это было в комнате Процестора и когда все эти вещи привезли, то свалили в угол, а Сиделец еще не нашел времени их перебрать. Все оттягивал момент, ему эти вещи напоминали Процестора, его добрый взгляд и теплые руки.
   Лиха беда - начало! Получилось. Распознаватель он нашел и проверил на себе. На ком он мог в своем узилище еще проверить? Они с Процестором тогда не догадались почитать мысли друг друга. А мысли собаки читать было труднее, один перевод с собачьего языка чего аппарату стоил!
   Известно, что мы думаем словесно. Есть, говорят, люди, думающие на двух языках, на родном и выученном, или на смеси языков. И такое говорят есть. Сиделец, слава богу, говорил и думал только на русском языке.
   Не успевал он произнести в уме слово, как тут же распознаватель произносил его вслух, имитируя тон и настроение. Произносил слова все-таки немного коряво, механически, но это вина динамика ретрансляционной сети, ничего другого в те времена достать не удалось.
   - Можно звать Маститого, пусть почитает его мысли.
   Маститый не заставил себя ждать. Пришел, прибежал даже.
   - Ну, что, оглоед, совесть проснулась, хочешь за кормежку заплатить! Показывай, да не забывай - кто ты и кто я!
   - Этот прибор был сделан давно. Его собрал Процестор, я ему немного помогал.
   - Ну, ну, давай показывай, а то у меня через час совещание у Мотарха. Нельзя опаздывать. Один раз в год он меня приглашает, - горделиво сообщил Маститый.
   - Начнем! Положите вот на эту полочку руку.
   - Какую? Левую или правую? - не снимая маски значительности со своей персоны, снисходительно спросил Маститый.
   - Согласился, - с облегчением подумал Сиделец.
   Сиделец боялся, что Маститый потребует проверки его мыслей, откажется быть первым испытуемым. О собаке Сиделец предусмотрительно не упомянул. Побоялся, вдруг это унизит Маститого. Хоть Сиделец и не очень беспокоился за свою судьбу, знал, что он весь во власти Маститого, все же ухудшать своего положения не хотелось.
   Сиделец понимал, что распознаватель мыслей может сыграть с ним злую шутку, открыв перед Маститым его истинные мысли. Боялся он напрасно, и, поняв это, совсем не обрадовался. Маститый играл. Играл с ним, как кошка играет с мышкой. И прекратить игру можно было, только перестав жить. Правда, все случилось немного не так, как думал Сиделец.
   Маститый положил руку на полочку распознавателя мыслей, и из динамика полилось такое...
   И как только отдернутая рука Маститого прервала хулу в адрес горячо любимого и единственного, умнейшего во всей вселенной Мотарха, в лабораторию вбежали в масках с автоматами Калашникова бойцы Спецнаса и скрутили Маститого.
   - Прощай, Маститый, - только и успел прошептать вслед неудачнику из элиты Сиделец. Ему почему-то искренне стало его жаль. Может потому, что он знал, что ожидает Маститого. Даже если его и не будут пытать, то смена качества жизни сама по себе губительна. Почему-то пришел на ум огурец, как он бедняжка, только что сорванный твердый и блестящий с пупырышками, сморщивается на глазах на солнечном припеке.
   Сидельца Спецнас не тронул. Они просто отключили электроэнергию. Сиделец лег спать. Он давно придерживался мудрости, что утро вечера мудренее. Раз не можешь остановить поток - подчинись ему. В полной темноте, ощупью он добрался до угла, где были свалены вещи Процестора и его. Перебирая наугад, он пытался найти фонарь минус один. Такое странное название этому фонарю дал Процестор. Фонарь не попадался, но зато он наткнулся на ракушку.
   Это была обыкновенная раковина - раковина южных морей, ее как-то Процестор купил на рынке, восхитившись великолепием ее форм и удивившись пестроте, просто изумительной пестроте ее окраски. Он часто брал ее в руки и рассматривал. Сиделец даже находил его такой живой и даже назойливый в какой-то мере интерес чрезмерным. Он эту раковину, пожалуй, в руки и не брал ни разу.
   Взяв ее в руки, Сиделец, по правде говоря, не сразу понял, что это такое. Похожа на шляпу, но очень уж твердая. Наконец, он вспомнил, что это раковина, вспомнил своего друга, невольно раковина вернула его на много лет назад, в его юность. Но воспоминания не начавшись, были прерваны свечением из ее недр. Теплый мягкий свет полился плавными волнами, наполняя пространство, но как-то необычно, не светящимися лучами, а туманом, розовым клубящимся туманом.
   Сиделец заглянул внутрь и отшатнулся. Повернул раковину, картина сменилась, но от этого не стала менее ужасной. Он видел площадь, город, дома, в домах квартиры, в квартирах люди, но все это вывернуто наизнанку.
   Трудно представить, как это было, но раковина смогла это сделать и представить. Это было что-то похожее на рыбу в китайском ресторане, которая подается без костей вывернутая наружу всеми внутренностями. И то, и то зрелище завораживающее и тяжелое.
   Небольшие размеры раковины вмещали каким-то способом несравнимо большие по объему пространства - города и целые страны. Причем так, что сиделец мог в подробностях рассмотреть не только каждый дом или квартиру, но и каждого человека или животное. Как такое возможно? Много позже, уехав за тысячи километров от своей тюрьмы, Сиделец понял этот эффект и подивился быстроте с которой зрение человека приспособилось к системе показа действа, которую предложила раковина.
   Все очень просто. Раковина высвечивает ярче и в увеличенном размере ту точку картины, на которую упал взгляд человека и с меньшей яркостью то, на что человек смотрел в предыдущее мгновение. Раковина приняла в расчет и с успехом пользовалась памятью человека. В памяти впечатления постепенно гаснут, как на экране монитора, светочувствительный состав которого после ухода луча электронов еще некоторое время светится, помнит это воздействие и совместно с другими участками создает изображение.
   Поборов отвращение, вначале охватившее его, Сиделец стал рассматривать картинки с присущим ему интересом исследователя. Он обнаружил, что вывернутые существа чаще встречаются в центре страны, а в столице и в некоторых городах буквально ходят друг у друга по головам. Цвет у выворотней сизый с красноватыми пульсирующими прожилками. Отростки малые и большие прижатые к телу неожиданно выбрасываются в стороны и захватывают, подтягивают к себе более слабого выворотня и буквально обтекают его, поедая, высасывая его при этом, наверное, утробно урчат. Но звуков не слышно, да и сама утроба у всех этих существ вывернута наизнанку, поэтому вряд ли смогла урчать.
   Едят кто с краю, съев, высосав, перемещаются к центру, заметно полнея и увеличиваясь в росте. За ростом выворотней растут квартиры, дома, автомобили, шире и чище становятся улицы, а в центре самом шпили до небес и трон златокипящий с Мотархом недремлющим.
   Сиделец отложил раковину, прикрыв ее каким-то пиджаком на всякий случай. Хотя какой такой всякий случай может произойти с ним в этой тюрьме. На скорый финал он не рассчитывал. Пока он нужен кому-то он будет жить. Быть может, только сейчас Сиделец освободился от той ложной скромности интеллигента, которую долго и с успехом внедряли в умы и тела людей, интересы которых простирались дальше обыкновенного поддержания жизни на высоком уровне, дальше интересов червя - прогрызть дыру и потом сосать, интересов волка - догнать и сожрать, интересов начальника - не давать и не пущать, интересов обжоры - жрать, жрать, жрать, и интересов туриста - смотреть и гадить, сжигать, копать, ловить, давить.
   Они читали книги, которые другие читали только в объеме школьной программы, и все. Их мироустройство не основывалось на силе, но на справедливости и свободе. И этот взгляд на мир у них отличался от взгляда другого из их когорты. Отличия были незначительными, но совершенно непроходимыми. Поэтому они были одинокими. Не то, что все остальные с их вечным ОДОБРЯМСом. Их терпели, пока хватало терпения или до тех пор, пока они что-то полезное для пожирателей делали. Автомобили придумали, но сами не ездили, им мало платили, а они требовать не умели и не могли потому и не просили больше...
   Утро наступило не скоро. В окошке на потолке несколько раз появлялась светлая полоска, потом ее сменяла ночь, заглядывали звездочки, но все когда-то кончается. Вспыхнул свет, и наступило утро.
   Вошел картинно одетый господин в сопровождении людей в масках. Что-то знакомое было в его лице, но Сиделец с некоторых пор и не пытался что-либо вспомнить. Почему? Да потому что вспоминалось почти всегда такое, которое не только не грех забыть, а лучше, чтоб об этом никогда и нигде даже упоминаний не было. Вспоминалось даже такое, участником, которого он никак не мог быть.
   Землянка, выкопанная в берегу. Его бабушка, только молодая. Она совсем не похожа на себя в старости. Окошка нет, только дверь. Горит лучина. Дверь открывается, вваливается громадный мужик.
   - Ивановна! На собрание! Кулачить будем! Тебя бабы выбрали в комбед.
   Что отвечает бабушка, он не слышит. Мужик машет руками, разевает рот, ищет, обо что ударить кулаком, не находит, бьет в потолок, сыплется земля...
   - Из земли пришли, и в землю уйдем, - чей-то голос, а это из другого сна наяву.
   Канава, окоп, только мелкий, нет, залит водой, бредет мужик, солдат с винтовкой, лицо наполовину в воде повернуто ко мне. Это мой отец, только молодой. Стреляют, бьет пулемет, вижу, как летит с бруствера земля, снег, отец ныряет с головой в воду, выныривает у поворота траншеи, осторожно осматривается.
   - Петька проклятый не нашел лучше этих болот места для города, - ругается мой отец.
   Сарай, кирпичный, без окон, только двери, железная крыша. Керосиновый дух, пол земляной, неровный, с ямами, залит керосином. Сараю много лет, в нем держали керосин.
   Мой дед, молодой, висит у матки на крюке, головой не доставая до земли. Зима, армяк свалился на голову. Как я вижу лицо, оно закрыто армяком?
   Стол, красной тряпкой застелен, за столом в кожаной куртке щуплый, туберкулезного вида черноволосый с библейскими глазами мужик. Он долго кашляет, сморкается, харкается, потом сиплым голосом спрашивает:
   - Награды царские имеешь, белогвардейская сволочь?
   - Имею, четыре Георгия и медали!
   - За что награжден?
   - За службу царю и отечеству!
   - Полный георгиевский кавалер, значит. Где кресты?
   - Спрятаны.
   - Какую должность занимал у атамана Дутова?
   - Сотник.
   - В убийстве Чапаева принимал участие?
   - Нет, не принимал, мы были в это время в рейде.
   - Золото сдать отказываешься?
   - Нет у меня золота! - произносит дед...
   - Что задумался, смотри сюда, - обращается ко мне боец из Спецнаса.
   - Перед тобой Младшой - страший помошник Младших-вместе. Он теперь будет тобой руководить вместо Маститого.
   - Почему не спросишь где Маститый?
   - Он в ваших руках, как и я, так что о нас с ним не надо беспокоиться.
   - Хитер! Покажи Младшому как работает прибор.
   - Пожалуйста, прибор готов, электричество подключили. Нужно, чтоб испытуемый положил руку на вот эту полочку. Кто из вас будет испытуемым? - все обернулись и смотрели на Младшого, ожидая его решения.
   - Я сам испытаю этот прибор, - просто сказал Младшой и, подойдя к Сидельцу, положил руку на полочку. Сиделец включил распознаватель мыслей, и из динамика полилось, но существенно не то, что ожидал Сиделец:
   - Хип-хоп, о-ё-ё! Хип-хоп, ё-ё-ё!
   Повесили две груши,
   Девки - рваное бельё,
   Развратные кривуши!
   А та толкалась от меня,
   Хотела у Старшого
   Быть наложницей - нельзя
   И допустить такого... - Младшой отдернул руку, динамик сразу замолчал, повисла тишина. Спецнас, потупив головы, молча стоял вокруг.
   - Наконец то я вспомнил, кто он! Он отвечает у Мотарха за летопись, он летописец, да еще и с поэтическими задатками. Что они будут сейчас делать? Пасквиль на Старшого безнаказанно пройти для их ушей не может. Для меня это ничто, меня давно просто нет, уничтожен много лет назад, правда, не знаю каким способом. Два раза не уничтожают.
   - Маститый сразу загремел, а на Младшого что, руки коротки? - с вызовом думал Сиделец, оглядывая Спецнас.
   На его, не произнесенные слова, никто не обратил никакого внимания.
   В Спецнас всегда брали детей и внуков Заслужённых. Все это происходило для всех остальных незаслуженных вполне незаметно и сюрпризно.
   - Смотрите, а он оказывается Заслужённый!
   - Как, за что? - иной спросит, правда редко, чаще интереса никакого.
   Заслужённые удостаивались особого внимания государства, но это не главное. Заслужённые удостаивались особого расположения Мотарха. Он их выделял из всех и иногда даже одаривал. Они между собой обменивались впечатлениями о внимании Мотарха. Незаслуженные редко могли услышать это чинование, это была закрытая, почти тайная каста. Иногда что-то из этой касты просачивалось, доходило до ушей незаслуженных:
   - В ларьке для Заслужённых дают гречку, беги скорей! - это фраза из разговора Заслужённых самого нижнего слоя касты.
   Каждому слою полагалось свое - слоевое. Слои не смешивались, это происходило как-то само собой. Заслужённые алкаши и пролетарии, полковники и майоры в отставке, Маститые, около столов пасшиеся женщины.
   Заслужённых повыше слоем интересовали более весомые подачки. Квартиры, автомобили, мебель. Каждый слой ревниво следил за другими членами слоя, и его совсем не интересовали события, происходившие в других слоях.
   Заслужённые считали себя счастливейшими людьми:
   - Мне руку жал Хозяин!
   - Областной? А мне только городской.
   - Так ты отморозил только руку, а я еще и ногу.
   - Тебе подачки хватает?
   - Мне хватает, а тебе?
   - А мне нет - я же пью.
   Заслуженные были сплочены общими идеалами, эти идеалы менялись, но постоянным оставалось то, что эта по большому счету безгласная каста, вдруг по знаку Мотарха превращалась в боевую партию готовую по слову Мотарха идти, бежать, дружить или даже сражаться против того, на кого укажет Мотарх. Это все можно принять, но не понять. Откуда эта искренность единомыслия?
   Массовые выступления Заслужённых впечатляли. Страшные, испитые лица, безногие, на костылях и протезах, грозящие раздробить и разорвать, с красными флагами, с плакатами, текст которых с трудом держит даже ко всему привыкший кровавый фон.
   Здесь же рьяные полковники и майоры в отставке, разбитные бабы - бойкие работницы, около профсоюзные и около партийные дивы, честно служившие и душой и телом, Маститые на покое - этих мало, они до смерти держатся в Маститых - "воспитывая молодежь".
   Здесь книга обрывалась. Так я и не узнал, чем закончилась эта фантастическая история удивительно похожая на нашу жизнь, на мою жизнь. Фантасты нередко предсказывали будущее, а в этой книге было, как будто описано и наше прошлое и, не дай нам бог. наше будущее. И Мотарх, и элита, и Маститые, и прочее, и прочее. Как-то стало вдруг не по себе, захотелось оглянуться.
   Может благодаря книге, я вдруг ясно понял, что жизнь моя закончилась. Нет ей продолжения. Когда я родился известно точно и известно так же точно когда умер. Сейчас умер или еще чуть-чуть попозже. Но это просто путь до смертного успокоения.
   Повесть наша подходит к концу. Так я и не добрался до своего дома. Да и зачем мне это было нужно? Не знаю, так какое-то неосознанное желание защиты. Или чего-то еще.
   На попутной машине шедшей по проселку к железнодорожной станции, находящейся в соседней области - а там другая милиция, на другом корме - и до которой по шоссе, где меня поджидали, быть может, добрых двести километров, я благополучно добрался, сел в поезд и через сутки уже ехал по просторам родины туда, где меня никто не знал и не знает. Документы предусмотрительно порвал и выбросил в унитаз вагонного туалета, смыв прошлую жизнь зловонным потоком под стук и завывание колесной вьюги.
   Вернулся в купе, взял сумку, хотелось есть. В сумке еды никакой конечно не было, денег тоже. На дне лежала мятая бумага. Я ее развернул. Это был кусок без начала и конца книги, но не той которую я читал, формат и шрифт были другие, но текст... Вот что было в этом обрывке.
   Это рассказ о ней. Имя не называю. Это - табу. Нельзя выдавать или передавать для всеобщего использования, рассмотрения и, возможно, даже и глумления ее слабости. Она этого не хотела тогда, а сейчас ей все равно. Сейчас она вне человеческой, обычной обоймы, где все одинаковы, как патроны и пока не выстрелишь, не поймешь, в котором скрыта осечка. Сейчас она одна, не осечка, а особая, не похожая ни на кого. Ну, а теперь все по порядку.
   Она вяжет, точнее тогда вязала. Из шерсти вещи разные. Это так мне казалось вначале, что вещи. Там носки, шапочки, кофточки. Одну я ношу до сих пор, правда ее связала не она, а неизвестная, давно. Крепкая кофточка, душегрейка, очень редкая вязка с открытой грудью под рубашку, для зимы для тепла. Она тоже связала, почти таких же, две, но вязка была плотная, в них душе было не просто тепло, не просто душа грелась, а закипала.
   Вязание завораживает. Я сам никогда не вязал, но почему-то так думал. Это легко объяснить, ведь Она вязала все время кроме тех редких мгновений, когда спала или ела. Что это будет? Часто этот вопрос повисал без ответа в едкой атмосфере нашей одиноко висящей квартире оставшейся от целого дома. Дом рухнул от старости, а квартира висела, висела на нитках, из которых она и вязала.
   Квартира первоначально была на пятом этаже, теперь же мне казалось, что она поднялась, подтянув за собой трубы канализации и водопровода. Лестницы не было, она разрушилась вместе с домом, и на землю мы спускались трудно. Просто я и сам не знаю как. Просто вдруг оказывался я на земле с чувством, что был какой-то грохот за мгновения до этого. Она на землю редко спускалась - вязала. Что? Не только я, но и она не знала.
   Еще в те давние времена, когда Она еще была как все, мы распределили обязанности, семейные. Она взяла на себя заботы экспедитора, тыбика. Правда, тыбик из изгибчатого "ты бы сбегал?" вскоре превратился в "беги сам!"... Но иногда она отбрасывала вязание и бежала, просто срывалась что-нибудь купить. Не то, что было необходимо сейчас, а что-то совсем важное для нее и ее вдруг проснувшегося момента.
   И вот не далее как вчера она была в подобной экспедиции - я обнаружил новые стаканы и ножи - любимые ее предметы мимо которых она не могла никогда пройти. Особенно ножи. Причем ножи, для нее, не были связаны с каким бы то ни было разрезанием чего-либо. Это были просто особые для нее предметы, такие же какой особой она стала теперь.
   Как-то давно, много лет назад мы с ней летели на самолете куда, теперь и вспоминать ни к чему. На вопрос служителя сдает ли она в багаж чемодан, она заголосила, что нет-нет, там хрусталь, побьется.
   - А ножи? - спросила аэрофлотовская дива,
   - У нас нет ножей! - кричала в запале она, хотя на экране монитора отлично видела картинку с шестью ножами столового набора. Для нее уже тогда ножи были чем-то другим, не ножами.
   Я спросил ее, как она спустилась, а потом поднялась. Она не ответила. Что ж я привык.
   Подошел по привычке к дивану, на котором она сидела, напряженно вывязывая очередную петлю. Горела настольная лампа, ее короткий шнур лежал на спинке дивана, Она иногда отклонялась назад, чтобы рассмотреть на расстоянии свое произведение, тогда шнур касался ее затылка. Наверное, это было опасно. Так я думал, когда видел, то убирал шнур из-под ее головы за спинку дивана. Показывал ей, как это делается, и что это нетрудно. Много раз. Зачем?
   Я не очень-то доверял изоляции этого шнура, и может быть, поэтому всегда с каким-то не то страхом, не то подозрением осматривал ее затылок.
   За окном зима сменяла короткое лето, и что-то такое там происходило внизу. Нет, звуков не было. Живые существа были где-то в другом месте, или их совсем не было, когда я заметил небольшую шишку чуть ниже затылка, в ложбинке. Такая шишечка бывает от укуса комара у чувствительных натур. Но комаров и более крупных насекомых, не говоря уже о млекопитающих, вокруг не было.
   Шишечка росла, росла не вширь, как это бывает, как распространяется раздражение по коже от укуса, кругами, а вверх, уже заметно возвышаясь над кожей. В старое время можно было бы сходить к врачу, но сейчас врачей, полицейских и просто людей вокруг нас не было видно давно. Все вымерло. Почему? Да, я и не знал почему, и не знаю и сейчас. Да и знать как-то не интересно, после того как это все произошло.
   А произошло вот что. Происходило, постепенно. Впервые это обратило на себя внимание мое не тогда, когда исчезли вороны и воробьи - самые многочисленные обитатели городских нечистых улиц и скверов. Их не стало меньше, их просто не стало. Ни одного и ни одной. Я, может быть, этого и не заметил, не знаю. Но однажды у озера, вокруг которого по вечерам я кружил всю мою жизнь, купил у ребятишек осьминога. Появились осьминоги в пресном озере за три тысячи километров от ближайшего моря. Появились совсем недавно и как вы догадываетесь, их появление как-то было связано с исчезновением птиц. Иначе, зачем бы я об этом написал. Связь была. И очень простая.
   Когда я разрезал осьминога, то обнаружил внутри воробьиные перья. Вы может, подумали, что осьминог наглотался перьев, или съел воробья? Нет, перья росли естественным образом, только внутрь. Осьминоги были ни чем иным как вывернутыми наизнанку воробьями. Но это было начало.
   Дальше - больше. Появились изогнутые стены в виде стоячего воротника дамы средневековья. Я такой воротник видел на картине, он был высок, достигал затылка. Появившиеся стены были высоки, прозрачны по началу и туманные их очертания терялись в вышине и в снежной зиму и лето дали.
   Небо как-то странно разделилось, появилась явная неокрашенная полоса, которая раздвинула синь. Ночью звездочки горели на разделенном небе, а полоса ночью была черна, без звезд и как-то особенно безжизненна. Полоса понемногу расширялась, она располагалась вдоль млечного пути, и теперь млечный путь окаймлял края разреза небесной сферы. Ножи, недаром я о них вспомнил, здесь постарались на славу.
   Вниз до земли становилось все дальше и дальше, резали ножи и землю, беззвучно, разворачивали как апельсин, нутром наружу, преисподней на божий свет. Жмурились кто там в преисподней. Серой пахло, мы к ней привыкли, кашляли редко и по утрам, от свежего воздуха.
   А Она все вязала. Облик ее, хотя я и видел ее каждый день, стал все заметнее меняться. Шишка на голове росла и в один прекрасный момент ее верхушка лопнула, растроилась, стала похожей на банан со снятой до половины в два лоскута кожурой. На ободранном банане, на самом его кончике появился глаз и два зуба, один сверху, другой снизу. Верхний зуб бал конусообразной заточки, как пуансон, а нижний имел в центре отверстие и напоминал матрицу, скорее компостер на одно отверстие. Банан приобрел после ошкурения высокую подвижность, заглядывал в ее рот, уши, нос, что-то там выгрызал зубами. Кожурки нашли себе опору - завились вокруг ушей, и ее голова сзади стала не менее инструментально оснащенной, чем спереди.
   Наша квартира летела в этом беззвездном пространстве, она только начинала вступать в полосу обновления. Трубы исчезали в клубящейся серной глубине, и мне иногда казалось, что и они, подобно всему остальному, развернутся...
   ?..
   Что это такое?
   Ужас!
   Это я прочитал? Смерть старого через рождение в муках нового. Как начать новую? Трудно начинать, но жить старую дальше невозможно.
   За окном солнце садилось в черную тучу, ниже которой ярко сияли, все, увеличиваясь в размере, хвостатые звезды.
   Метель с морозным снегом, жестким, нельзя на ветер взглянуть, открыть глаза - сечет... Там силуэт, вроде машет, зовет, никак не рассмотреть.
   Между нами жесткость, жестокость, стыд, не поднять глаз...
   У нее за свое, у меня за свое... Она ждет, как не ждала никогда...
   Сумрак. Не давит, манит призывно.
   Таинственен цвет зелени сукна биллиарда. Бессмысленность многоглазия шаров.
   И, наконец, освобождение, радость свободы. Не долгожданной, как раз за миг до этого совсем нежеланной, нахлынула, охватила меня.
   Нет того, что тяготило, что радовало, что ушло...
   Освобождение, добрая пустота, еще не ожидание, а торжество, торжество свободы..
   Свобода - это пустота!
   Неужели?
   Мы люди, и поэтому стараемся отдавать долги. Животных господь бог освободил от этой обязанности. А нас гложет внутри что-то, если задолжали, и нет возможности вернуть. А если этот долг человеку, которого уже нет? А если это родная мать?
   ...Начну с начала. Я - последняя буква в алфавите, но Я - это личность, человек, это основа, ножка от МЫ, если МЫ существует, если Я, может опереться на МЫ, если это для МЫ не тяжело, привычно, и Я, не задумываясь, не ощущая вины, опирается, а если МЫ - нет или МЫ - слабое, например, женщина, или мать, у которой своего МЫ нет, она только Я?
   Тогда Я, без МЫ.
   Разговор начинался ни о чем, так... Мы когда-то были знакомы. Давно. Сейчас встретились, как это бывает, оказались вдруг рядом. Узнали друг друга. Узнал он меня, а я его с трудом, через некоторое время. Он сильно изменился. Постарел, поседел. Лицо какое-то мятое, дряблая изношенная кожа висит неопрятно, седина немолодая, с желтоватым отливом. Шепелявит довольно заметно и прихрамывает, подволакивает левую ногу.
   После обычных слов:
   - Как ты?
   - Да нормально. А как ты?
   - Тоже ничего, - разговор грозил навсегда прерваться. Поиск темы беседы ничего не давал. Но сидеть рядом и молчать так неудобно и тягостно даже с совершенно незнакомым человеком, даже в автобусе, когда время общения определено остановками...
   Ленивый вопрос, без интереса ожидание ответа. Такой же с задержкой ленивый ответ. Как и следовало ожидать, разговор скоро переместился на поиск общих знакомых. Ох, как далеко они были от нас, в самом нашем скрывшимся за туманом, розовым туманом юности.
   Мы с ним родились в один год. Я в самом конце ноября, а он в начале декабря, в одном и том же селе на Алтае. Меня записали по дате рождения, а его аж второго января следующего года. Так он стал младше меня на целый год. Тогда так делали. Спросите - зачем?
   Конец сороковых годов, пятидесятые годы, еще не забыта война, еще шустро скачут, передвигаются без ног обрубки от войны на тележках с подшипниковыми колесами в толстых рукавицах с мозолями, копытами на руках. Очень все просто. Дата записи года рождения одних оставила в земле в Берлине, других пересадила на тележки или заставила кандылять на одной ноге, а третьим подарила пусть трудную, но жизнь после войны.
   Мой родной дядя, прошедший артиллерийским разведчиком всю войну, хлебнул он досыта военной удачи и считал, что живет второй раз. По сути, не верил до самой смерти, что остался после четырех лет войны живым и даже почти невредимым. Осколок в глазу стал беспокоить только под старость.
   Пятидесятые годы, первые взрывы атомных бомб по соседству, недалеко, был слышен гул земли. Почему-то тогда считали, что взорвали бомбу на берегу Ледовитого океана.
   Пятидесятые годы, первые радиоактивные осадки. Взрослые по привычке, а мы, мальцы по примеру, пьем из каждого озерца, лужи, едим все, что выросло съедобного, что попало в руки живого. И нам все нравится.
   Пятидесятые годы, еще степь не вся распахана, еще не поднята целина. Море пшеницы разрезает неровная строчка бора и рядом с ней голубая, с желтыми проплешинами песка, полоска речки. Наше село на берегу речки под боком у бора. Речка полная птицы. Гуси, утки целыми выводками, без охраны, свиньи, телята и овцы. Жеребята, пососав мать, скрываются на целый день в прохладу, на сквозняк под мост. Стоят по колено в воде. Здесь же примостятся и телята. Мир и покой.
   Петухи кричат не по утрам - с двух часов ночи. Если проснулся с первыми петухами, то, значит, и не ложился.
   Тепло, солнце выдубило нас до звона, лаптями меряем длину тени, узнаем время, и из омута, от купания, от речки бежим в клуб на детское кино. Сидим на полу, прохладно и таинственно в бывшей церкви - хорошо строили наши деды, на хорошем месте, спасибо им.
   Потом бежим на переход через речку встречать коров, отделяем от стада свою и ее старшего сына или дочку и гоним домой. Мама доит, рядом кот, она иногда ему струйку молока направит прямо в рот, он доволен, облизывает облитую молоком морду.
   Потом ужин, простой молоко, хлеб, яйца и картошка. Огурцы, квас - это в обед. К осени помидоры и грибы.
   И еще "цыпки". Это потрескавшаяся от воды и жара кожа на верхней части ступней ног. Мазали их парным молоком, они успокаивались, меньше щипали. Потом спать до утра.
   А утром все сначала. В поле, в бор, на реку. Омута без дна, лук и капуста польские, яйца из гнезд птиц, разные, голубые, белые, в крапинку, рыба, саранки и еще много чего.
   Мы с ним не были особенно дружны. Вместе нас сводила только работа в колхозе. В те годы крестьянские дети начинали работать рано. У себя дома, в своем хозяйстве сразу же, как начинали ходить. Еще и разговаривать парень не научился, еще ему и первых штанов не сшили, а он уже чеплажку подставляет под струйку теленку, который привязан у печки, да еще и свою струю пустит туда же.
   Работать в колхозе мальчишки начинали еще до школы, лет с семи, копновозами. Девчонки позже, лет с десяти, тоже на сенокосе. Они сгребали высохшее сено в кучки, называлась эта работа - ручная гребь.
   Бескрайние луга, озера, Обские протоки, жаркое солнце, жар от сена, пауты облепившие коней, кони бьются, норовят упасть на бок и покататься по земле так уж их донимают кровопийцы. Мальца-копновоза семи лет от роду на своей спине кони не чувствуют и подчиняются, если уж очень захотят. А его бедного тоже едят пауты, жарит солнце, а взрослые и у стога и у копны мало, только что не бьют.
   Копну надо окружить веревкой, увезти к стогу, там поставить удобно для метчиков, спятить коня назад, выдернуть деревянную занозу из веревочной петли продетой в гуж, объехать вокруг копны высвобождая веревку и галопом за следующей копной.
   Седло не полагалось, поэтому очень скоро зад до крови сбивался. Особенно было плохо тем ребятам которым попадались кони с выпирающим острым хребтом. Мягкие кони ценились высоко и, конечно, доставались только "дедам" - мальчишкам постарше, школьникам да и то не всем. Сбитый зад покрывался коростой, постепенно заживал, дубел, и через неделю от боли и следа не оставалось.
   И вот в этой патриархальной благости в мальчишеской среде возникала подлость.
   Как все было...
   Лежим мы в холодке под березкой. Поели. Суп сваренный на костре, пустой, без мяса. Зато с польским луком и щавелем. Выпили бутылку молока, которую захватили из дома, Съели по огурцу. Огурцы к сенокосу, к началу июля уже появляются на навозных грядках. Мы едим их с удовольствием, к середине июля они нам уже надоедят, охота будет помидоров, и в огурцах в это время мы выедаем только середину.
   Я на колхозном сенокосе первый год. Мне почти семь лет, но возить копны я умею, на домашнем сенокосе научился. Главная трудность это залезть на коня, то есть сесть верхом. Это делается так.
   Я долго хожу с уздой за конем, пытаюсь закинуть на его шею повод чтобы потом пригнув его непокорную голову к земле надеть узду. Конь мною спутан вчера с вечера. Путо только на передних ногах, он прыгает, поворачивается ко мне задом, намекая, что если что-то лягнет. Я упорно хожу за ним, жду, когда ему эта игра надоест, он меня не считает за серьезного мужика и, наверное, в этом есть частица правды. Охота плакать, но нельзя, люди засмеют, да еще как-нибудь назовут. Ведь был у нас в деревне Гитлер... А прозвали за что? За имя - Гена.
   Наконец коню надоедает эта мазурка, и он сдается, даже сам без принуждения наклоняет голову, я надеваю узду, застегиваю ремешок под подбородком, снимаю путо, забрасываю путо на шею и надеваю на козелок пута петлю, забрасываю повод на шею коню и, держа конец повода - хлястик в руке начинаю карабкаться по ноге, хватаюсь за гриву, изо всех сил подтягиваюсь, одновременно закидываю ногу. И вот я на коне. Понужаю его, рысью подъезжаем к озеру, я его пою и потом, не слезая с него, обуздываю. Для этого голову подтягиваю уздой в бок так, чтобы достать до удилов. Расстегиваю удила, сую ему железкой в рот, он нехотя открывает рот, устраивает удила поудобнее, я застегиваю вертушок и вот мы готовы до самого обеда на съедение комарам и паутам, на матерки и потычки всех кто нас с конем старше, а нас старше все.
   Метчики в нашей партии, так называлась бригада, Пашков Николай и Бабкин Николай. Они ровесники, рождения довоенного, старше меня всего-то лет на пятнадцать-двадцать, а кажутся до того внушительными и авторитетными. Бабкин Николай спокойный, уравновешенный, не заматерится, а уж руку поднять на кого бы то ни было... Напротив другой Николай в издевательствах видит удовольствие и развлечение. Он несколько раз ткнул вилами коня под ребра, до крови. Конь его боится, храпит, когда подъезжаем с копной к стогу. Меня он несколько раз огулял черенком полустоговых вил, я увертывался, скользил на шею коня, чуть не до головы, но все равно попало мне.
   Пожаловаться было некому, да и считалось позорным жаловаться на это. Это как вроде воспитание. Также как громкий похабный смех и похабные действия.
   Пашков бил не только меня, не только колол вилами моего коня, он не забывал и о других копновозах. Но меня он ненавидел особо. Ненавидел не за мои какие-то проступки, затронувшие его, я просто еще не успел за свои семь лет что-либо сделать. Ненавидел он меня за моего брата и за отца. Отца он ненавидел, что тот живой пришел с фронта, а его отец погиб. За то, что брат отца и брат моей матери тоже вернулись живыми, за то, что брата моего любили деревенские девки, а его не любили, и еще за то, что мой брат был удачливый во всем и в работе, и в рыбалке, да и в любви тоже..
   Сказать, что я этого в свои семь лет не ожидал, нельзя. Я ожидал, конечно. Были для этого основания. Было неравенство. Тогда оно мной только начинало ощущаться, потом в школьные годы это чувство окрепло. Я несколько раз пытался выйти в тираж, то есть быть как все, но не мог подравняться, хотя и иногда хотел.
   Один раз в классе, наверное, пятом я с деревенскими ребятами целый день и вечер ходил в их стае. Для меня это было в новинку, а для них всегда. Что только мы не сделали! Вывернули в клубе пол, набрали окурков, попавших туда в щели между досками, разламывали, курили, рвали огурцы в чужих огородах, переворачивали телеги. На другой день я не пошел и не ходил больше никогда.
   Я любил и люблю работать. Люблю любую работу, даже самую грязную. Уборка, мы работаем с моим одноклассником Ваней на разгрузке машин с зерном. Возим от комбайнов, возим с тока в зернохранилище. Он остер на язык, а работает абы как. Я часто говорю ему, чтоб он рассказывал побасенки, так тогда называли у нас анекдоты, а я уж буду разгружать. Он так и делает. Эта моя тяга к работе вызывает какое-то подозрительное недоверие у сверстников, тогда у большинства из них было отвращение к труду в колхозе. Их можно понять. За тот труд ничего практически не платили. Трудодни называли палочками и часто ничего кроме отметки в тетради учетчика колхозники не получали ничего.
   Придется, пояснить, что такое трудодни? Это было одно из гениальнейших изобретений властей прошлого века. Замечу, что оно было не единственное по своей гениальности. Суть этого изобретения в том, что люди работали, а платили им не деньгами, не какими бы то ни было материальными ценностями, а палочками, черточками в бухгалтерской тетради. Они спрашивали друг друга:
   - Сколько ты заработал трудодней, - или по-другому:
   - Сколько ты заработал палочек?
   Так за целый день копновоз мог заработать треть трудодня, а метчик - два трудодня.
   Контора суммировала в конце года трудодни, и делила доход колхоза на количество трудодней. Если конечно был доход, то колхозникам выдавали деньги и натуроплату, так называли выдачу зерна, иногда сена, отходов. Чаще всего ничего не давали:
   - Опять должны остались? - говорили тогда колхозники ничего кроме палочек в тетрадку не получив за свой труд.
   Правда, тем, кто выработал норму трудодней, разрешали иметь огород - разрешали не помереть с голоду.
   Изобретение трудодней, наверное, было гениальнее изобретения ГУЛАГА и уж конечно не менее эффективное. Одно то, что колхозы не требовали от государства тратиться на прокормление трудников, на их охрану, что охраной был голод и еще то, что колхозники и их дети никуда не могли поехать, сменить место жительства, им не положены были паспорта, а без паспорта тогда, да и сейчас не устроишься на работу и не сможешь начать маломальскую жизнь. Большевисткая барщина.
   Исключением были ребята, которые после службы в армии завербовывались на стройки коммунизма. ГЭСы, магистрали, ЛЭПы и прочие были той форточкой, через которую утекала молодежь, из деревень оставляя невест, порождая безотцовщину надежнее, чем ее способна была порождать совсем недавно закончившаяся война.
   Мой собеседник дремал, не там, на сенокосе, а здесь, сделав сон причиной для остановки утомительной беседы. Там, на сенокосе, он в который раз начинал разговор о заработке, о трудоднях, сколько мы заработали с начала сенокоса...
   Он тогда уже второй год возил копны, был более опытным, чем я. Он все подзуживал меня сходить узнать. Невдалеке лежали на траве наши метчики Николаи и вместе с ними бригадир Иван Шевляков хороший, деловитый и справедливый мужик.
   Результат подобного похода собственно был ясен еще до его осуществления. И никаких сомнений у меня, да я думаю и у него, не было. Но, тем не менее, он настаивал. И мне тогда почему-то так сильно захотелось высветить истину, редко это удается, она обычно скрыта за человеческой многозначительностью и недоговоренностью, убедиться самому и убедить его в истинности его и их сволочизма. Хотя, размышляя позже, я пришел к выводу, что, подталкивая их на проявление этих крайних нечеловеческих, или наоборот человеческих, потому что чьих же еще, чувств я сам был не меньшей сволочью.
   Сам я тогда в первый раз, может быть и, не ведая о том, переступил через запретное, убил в себе что-то большое, человеческое. Я впервые тогда не просто понял, а удивился самому существованию моего недавнего неведения. Я понял, что убить в человеке человека - это просто и легко.
   Он это помнил, как зверь заглядывал мне в лицо, чтобы понять помнил ли я, ему хотелось отпущения грехов, но я не мог этого сделать. В этом мы с ним были ровней, и не важно кто первый начал тогда...
   Помнил ли это Николай Пашков? Откровенная жестокость против слабого, учила, готовила и, наверное, за все это испытанное в раннем детстве, когда многое воспринимается как учеба, когда взрослых уважаешь только за одно, что они взрослые, надо благодарить. Этот урок, а он был таковым, меня обезопасил, научил обходить острые углы, не биться головой в стену, когда рядом открытая дверь.
   Я не люблю вспоминать прошлое, не люблю встреч со старыми друзьями, потому что всегда в розовом тумане воспоминаний, эдаким ангелом, вдруг пронесется небольшенькая подлость.
   И благодарить за это не хочется...
   Радио, я увидел рано, еще в старом доме, на первом этаже на бревенчатой неоштукатуренной стене висела черная тарелка. Мне ее показали и сказали:
   - Радио.
   Я по малости лет ковырял мох между венцами, ловил двухвосток. К этому же периоду относятся события с некоторой трагической окраской. Это я упал со второго этажа, видимо, скатился по лестнице и меня схватила мама и с ужасом в глазах ощупывала, цел я или нет, еще я наелся марганцовки, которую нашел в ящике стола. Порошок, тогда, а это были пятидесятые годы прошлого века, все лекарства были или в жидком виде или в виде порошка, завернутого в бумажный конвертик.
   Этот же период был связан и еще с одной неприятностью - меня укусила двухвостка своими жесткими хвостиками. И с тех пор я их опасался ловить, благо тараканы и сильные и не кусаются. У меня была тараканья тележка двухколесная, ее сделал мой дед, который умер задолго до моего рождения, и вот в эту тележку я запрягал таракана. Заводил ему на голову ярмо - соломенную рамочку, прикрепленную ниточками к оглобелькам и отпускал, таракан бежал к печке, к дырочке, где он жил, но дырочку я предусмотрительно затыкал. Распрячься таракан не мог, так как не любил пятиться назад. Тараканы тогда были большие, таких сейчас нет, всех вывели дустом и остались на наше время шустрые худые тараканы, о существовании которых в те безотравленные времена никто и не знал.
   И было мне тогда около трех лет, это я установил точно, потому что в пятьдесят четвертом отец перестраивал наш двухэтажный, порядком, подгнивший дом в одноэтажную избу. В то время, да и сейчас, очень трудно в наших степных местах с топливом на зиму, а изба требует меньше дров, чем большой дом.
   Почему-то не помню, как это радио говорило, за исключением одного случая - смерть Сталина. То ли помню это, то ли позднее влияние заставило думать, что помню. А помню, что чувствовал большое горе.
   Вот и все мои первые впечатления от радио.
   Позже радио заняло в моей жизни достойное место. Не все передачи, не пропаганда конечно, не бесконечные почины. Кстати, сейчас уже кто-то и не помнит, что такое почин. Это не от слова чинить, то есть не от слова возводить или ремонтировать, а, может быть, как раз от этих слов произошло это. Что это такое почин? А это ничего такого, как и ничего, незначащие слова: соцреализм или коммунизм, это и не сказка, которая ложь, и в которой намек, это просто глупость и без урока, к сожалению, добрым и недобрым молодцам.
   В детстве я любил вместе с мамой слушать передачи "Театр у микрофона". Наряду с кино это чудо вторгалось в наш патриархальный быт с русской печкой, с привязанным около нее теленком или ягушкой, с курами под лавкой пережидающими зимние холода, не разрушая его, а превращая в некий призрак прошлого, задержавшегося случайно в наш век атома и космоса, осколочка патриархальной жизни наших пращуров.
   Позже намного, когда радио перестало быть только рупором пропаганды и починов, и когда очень популярными стали слезливые передачи с воспоминаниями ветеранов о трудностях во благо, появились программы поздравлений с днем рождения. Поначалу это касалось "особо заслужённых", а позже распространилось и на "обыкновенных" людей.
   И вот однажды мама мне сказала, что хочет, чтобы я ее поздравил по радио. И тут же сразу, будто сделав что-то мне в тягость, заторопилась, сказала, что это потом, когда-нибудь, не сейчас. И больше об этом не заговаривала.
   А я помнил, но почему-то не сделал. Не то чтобы я был против таких поздравлений, хотя и считал, что это дело пусть не интимное, но личное и выносить его на всеобщее обозрение не стоит. Она ведь тоже так считала. Но почему-то все-таки хотела?
   Ее нет. А я так и не поздравил. А теперь и не поздравишь и не спросишь...
   Мне бывает стыдно за мою жестокость. А могло быть стыдно за слюньтяйство. Но, увы! Не получилось, а теперь поздно, не вернешь.
   Кладбище, по-нашему, местному - могилки. Бабушка, отец, мать и брат лежат рядом. Чуть поодаль дядя - брат моей мамы, один как жил. Я пришел помянуть, спросить и понять.
   Они не скажут...
   ...Как это было. Я очнулся в холодке. Слышалось какое-то божественное пение, как, наверное, бывает в раю.
   Промелькнула мысль, что я умер и попал в рай. Бабушку вспомнил, как она говорила, что дети - безгрешны и все попадают в рай. Страшно открыть глаза...
   Но это был не рай. Людей не было, рядом со мной перебирая тоненькими ножками-веточками, пиликали беленькие и черненькие, и пестренькие тетеревята. Что-то клевали в траве, разгребали растительный сор ножками, чистили носы о край рядна, на котором лежал я.
   Небо проглядывало голубизной сквозь листву и все это и небо, и холодок и черемуха, и тетеревята подчеркивало нереальность происходящего. Где я?
   Приподнявшись, я увидел людей, сначала брата верхом на Серке, он возил копны. Потом я увидел, наверное, отца и мать. Не помню. Да и вообще из того дня я мало что запомнил. А они не напоминали...
   Ни брат, ни отец и даже мать никогда не обмолвилась об этом ни единым словом. Иногда мне хочется думать, что этого не было.
   И вот таким примерно было удивление от встречи, много лет спустя, с одним интересным человеком Лейлой Меджнуновной Аскаридовой.
   У меня заложило ухо. Не сразу, а как-то так постепенно. Утрами оно, левое, не слышит, а потом как-то отлегнет и вновь все вроде хорошо. Это продолжалось неделю пока в четверг оно так и не захотело услышать звуки до четырех часов дня, то есть до того самого момента, на который мне был назначен прием у врача.
   За эти десять часов односторонней глухоты много мыслей посетило мою голову. Мне было так себя жалко, что я готов был смириться с той ролью, которую мне предназначила моя судьба. Пятьдесят пять лет слышал - теперь оставшиеся годы и глухим можно пожить. Но тут же приходила мысль, что глухим можно, но если еще и онемеешь? Это уже невозможно, это недостойно жизни. Так мне думалось.
   Звуки слышались только с одной стороны, справа, хотя их источники могли находиться и слева, и сзади, и спереди. Спасибо есть еще нормальное зрение, а то, как ориентироваться в условиях шумного города. Ну, это я, конечно, преувеличивал, и чтобы как-то отвлечься красил белой краской потолок. Маляр я неважнецкий, любитель, поэтому много краски вместо потолка оказывалось на полу. Зная это, я пол застелил старыми газетами и разорвал несколько журналов. Среди журналов попался один с цветными иллюстрациями и мне наверху нет-нет, и царапало внимание яркая картинка на полу.
   Особенно часто я смотрел на одну лежащую почти в самом углу недалеко от окна и поэтому освещенную наполовину косо падающими лучами солнца. Вторая половина находилась в относительной тени, и над ней поднимались струйки не то дыма, не то тумана. Мне стало весело - мало слуховых галлюцинаций, теперь начинаются и зрительные. Может этот туман материализуется в джинна и закричит:
   - Кушать подано!
   Читатель уже догадался, что туман имел совсем не таинственное происхождение, а был результатом попавшей на бумагу теплой недогашенной известки. Но все-таки я слез со стремянки и подошел к этому листку. Поднял его и стал рассматривать.
   На цветной фотографии во весь лист формата А3, как старый, советских времен лист журнала "Огонек" была, изображена явно позирующая, выбравшая наиболее выигрышную для ее лица и фигуры молодая или не очень женщина. Причина, почему она меня так заинтересовала, проста - фотография мне напомнила давнишнюю мою сослуживицу техника-интенданта, старшего лейтенанта медицинской службы, отставную выслужившую свой срок в армейских условиях и не потерявшую отталкивающей привлекательности деваху.
   Читатель, наверное, понимает, что звания данные мною персонажу и ее фамилия, имя и отчество Аскаридова Лейла Меджнуновна в действительности существовали, а может быть придуманы мною, чтобы запутать вашу любознательность. Не думайте, пожалуйста, о том хорошо ли я знаю армейские порядки? Тем более что про армию больше не будет ни слова произнесено и написано.
   Как-то я услышал или прочитал, что генотип нации формируется много лет и по генному коду нельзя с уверенностью выделить славянина, а тем более, русского. Встречаются беспородные собаки, над рождением которых потрудились носители разных пород, и результатом их краткой, но запоминающейся любви появилось на свет существо с головой шотландской овчарки и задней частью от боксера с явно выраженной границей сошития. Так и кажется, что где-то рубят собак и, как попало сшивают. Так вот такой особенностью и отличалась Лейла Меджнуновна.
   Основу ее лица составлял широкий почти правильной формы четырехугольник, вытянутый поперек, обтянутый рыхлой с какими-то норами и норками землистой с налетом плесени кожи. Посередине прямоугольника немного повернутый вправо относительно центральной оси и бровями, сдвинутыми чуть ниже разного цвета глаз, располагался нос, вывернутые ноздри которого являли большую часть внутренностей головы. Это произведение неизвестного большинству ее сослуживцев и сослуживиц портного было пристебано на скорую руку к шее сдвинутой относительно головы вперед и поэтому, когда Лейла садилась на стул за свой стол, чтобы поискать в ящике стола что-то, то ее затылок нависал над столом ее соседа сослуживца сзади из-за тесноты войсковых канцелярий.
   Оригинальность головы заканчивала особая великолепного желтого цвета протухшего яйца прическа, из которой водопадом свешивались толстые с шишками на концах волосы, почему-то каждый по отдельности. Они отталкивались и прилипали ко всему, с чем встречались.
   Особенной прелестью отличался ее голос, она пищала как мышь, которой прищемили хвост, и звук крика которой усилили через звуковой широко частотный усилитель. Увы, этот голос не вызывал чувства жалости, становилось как-то не по себе. А вдруг укусит?
   Она недолго совсем была доброй и всегда злой и мстительной. Добротой она лучилась через свои разнополые глаза. Вы удивитесь:
   - Разве глаза имеют пол?
   - Имеют, оказывается! - так в первый день моей службы, увидев мое изумление при появлении Лейлы Меджнуновны Аскаридовой, сообщил генерал-капитан, дежуривший по кухне.
   - Левый глаз у нее, а правый у него.
   - У кого это его?
   - Э, браток! Ты еще узнаешь!
   Надо сказать, что в военно-хозяйственном учреждении, где я работал вольно или невольно в связи с изменениями в Москве был издан приказ об экономическо-рыночном всевобуче. Двадцатые и тридцатые годы, слава богу, никто из нас не захватил, а литературу, тексты литераторов и журналистов тех лет также, слава богу, никто не читал. Спасибо нелюбознательности меньше пафоса в малоубежденности при полной и преданной вере в квасной патриотизм великого русского народа. Но только не у Меджнуновны. Она была самая русская, самая-самая.
   Я в те годы еще иногда спорил - осталась с детства такая наша деревенская привычка. И вот некоторые словесные баталии с Лейлой, а она оказалась неплохим спорщиком, и у нас к концу нашего недолгого сосуществования установилось нечто похожее на дружбу. Если я не видел ее, то искал взглядом, и она непременно спрашивала, куда это я запропастился.
   Но перед тем как начать излагать наши баталии я должен посвятить читателя в одну из своих тайн, условностей, которая в значительной степени определила мою жизнь.
   Не надо бы об этом писать. А рассказывать тем более. Это и не личное, но какое-то постыдное, не достойное жизни, ее пена. Но эта пена породила меня. И я-то помню...
   Давно в тринадцать лет я дал тогда зарок, первый зарок, позже были и другие. Некоторые я соблюдал, некоторые забывал, но этот был первым и вот сейчас мне 55 лет и я не могу еще сказать, что сдержал данное в юности слово. Да и смогу ли когда-нибудь?
   А началось это еще до моего рождения, еще в войну и может быть она война и должна взять на себя и эту ответственность, до кучи, ей уже все равно.
   Тогда казалось, что все позади, не будет больше горя, холода и голода. Враг разбит, мы самые сильные и можем, и должны построить жизнь не хуже чем она была до войны там, в Европе, в Германии и в Австрии, там, куда добрались на четвертый год войны наши мужики.
   Добрались и ошалели. Ошалели не от разбитых американскими бомбежками городов, этого добра им пришлось повидать немало, а от той роскоши, от той жизни частично порушенной, но нет-нет, да и выглядывающей из-под развалин Берлина. А Вена, ее не бомбили. А хутора и деревушки в цветении сливы. А гладкие немки и дети не успевшие повоевать, но вдоволь хлебнувшие военного лиха.
   Хорошая была у немцев жизнь до войны.
   ...А в тот день меня растрепал Серко. Мы приехали метать сено на луг. Мама должна была подкапнивать, мы с Серко возить копны к стогу, брат метать, а отец как стог получит свое начало, как только его заведут, начнет его править, то есть утаптывать сено и укладывать его ровно, чтобы, в конце концов, он стал похож на зеленую пузатую рождественскую свечку. Такому стогу не страшна будет летняя и осенняя непогода, дожди и до зимы он будет хранить тепло и аромат лета.
   Серко - это наш конь. Конечно, он не наш, он принадлежал колхозу, но на нем работает мой отец, поэтому Серко хоть и ночевал в колхозной конюшне, все равно много времени проводил у нас в ограде и был знаком с нашей коровой Зорькой и собакой Грозным и пользовался их уважением чего нельзя сказать о его отношении к ним.
   Собака видимо напоминала ему волков, с которыми в те годы домашние животные хорошо были знакомы.
   Один Васька кот не любит Серка. Тот сгонял его с телеги, любил сам поискать в клочке сена самую вкусную былинку и пожевать пока нет хозяина.
   Серко хоть и колхозный конь, но красив, серый в яблоках, копыта аккуратно подрублены, без трещин, хвост и грива пострижены не коротко, хвост ни на секунду не забывает - хлещет и хлещет, отгоняя летом паутов и комаров, а зимой воспоминания о них. Глаза большие, фиолетовые и какие-то обиженные, или может быть виноватые.
   Он уже не молод, но и не стар, так сказать мерин в самом расцвете сил.
   Работал Серко много, чего только он не возил на телеге и санях. Зимой, возил и сено, но копны на веревке волоком по луговой стерне в первый раз. Он был по натуре своей лошадиной пугливым конем, я не раз слетал с него на рыси или в тех редких случаях, когда я на нем решался проехать махом - так у нас назывался галоп. Мах - это когда конь не перебирает ногами как, например, при ходьбе, а скачет - попарно переставляя передние и задние ноги. Я знал его способность ни с того ни с сего на полном галопе или рыси прыгнуть в сторону, а седок, то есть я, по инерции слетал с него как говно с лопаты.
   И вот в тот день все собралось... Коня с раннего утра нажгли ауты и ему, только что начавшийся день казался нескончаемой пыткой, потом зашуршала копна, и этого уж Серко не мог выдержать, прыгнул в сторону, я этого прыжка всегда ждал, потому и не свалился с него. Уж лучше бы я свалился! Потому что-то, что началось позже, чуть не угробило меня.
   Копна зашуршала еще более враждебно, Серко наддал еще, сбесился и рванул изо всех своих немалых сил. Копна отцепилась, но Серко уже ничего не слышал всего его, заполнил ужас и он, а вместе с ним и я влетели в самую гущу лугового черемушника, где меня с него и сбило, видимо, каким-то сучком. Сбило хорошо, что я, также напуганный не меньше его, потерял сознание и как у нас тогда говорили - обмер.
   Кусты черемухи тоже пострадали, но кому было и есть дело до них.
   Мы часто бываем нетерпимыми, если не знаем, чего ожидать от встретившихся в жизни людей другой культуры, или внешности, да и просто незнакомых. А при явном открытом нападении на себя, иногда способны ответить злом на зло.
   Природа не может сама себя защитить, и уступает любому неприятелю, простому невооруженному человеку. Пусть даже он оставляет за своей спиной пепелище...
   Если и мстит, то не сразу, потом.
   Штрафбат, отец ординарец командира взвода, Невский пятачок. Атака, лопающаяся мина, горячая кровь, январь, мороз, ползком к санитарам, очнулся в госпитале далеко в Сибири, в Сталинске. Отец? Но мать?
   Это я о том дне, когда я обмер. Меня притащили из черемушника, положили под куст на рядно и ушли дальше работать? Что-то здесь не так? Неужели мать так легко согласилась меня оставить?
   Неужели это природное, не человеческое? Думай о живом? Неужто, русский человек так бесчувственен, как трава или кустарник?
   Как с этим мне смириться? Греховное смирение. Мать? русская жизнь? Обидно? Нет! Не знаю...
   Как передавала моя бабушка, а она была любознательная и дотошная до глубокой старости, штык принес мой пращур, то ли отец ее свекра Панфера Харитоновича, то ли его дед, с какой-то войны. Мои предки по ее же словам воевали много и часто, в большинстве своем удачно. Правда, какой-то мой предок все же не увернулся и был пойман турками и жил у них в плену. Как-то вернулся и еще успел пожить и на родине, в России.
   Жили они подолгу, по сто лет и более. И если считать, что долголетие - это генетически предопределенное свойство, то ранние смерти моих родных связаны с изменением этого кода природы. Обидно, если это так.
   Штык был русский, четырехгранный, с канавками для пуска крови, с хомутиком крепления к стволу винтовки. Это видно был один из тех штыков-молодцов, когда пули дуры. Железо, из которого он был выкован, отличалось от железа наших дней - его не покрыла ржа, не смотря на то, что он был вбит в бревно в сарае, погребице, и на нем висели хомут и дуга, добрые сто лет летом в жару, в мокрядь весны и осени и морозы зимой. Рядом, как новенький, был вбит и сверкал своим боком екатериниских времен шомпол. На шомпол вешали узды.
   Наверное, где-то была спрятана и винтовка. Дом прадедовский, в котором я родился, был двухэтажный, строил его видно еще дед моего деда, давно, на фундаменте, так как строили в Германии. Понятно, что мой пращур побывал там не как турист.
   Фундамент был из известняка. Я спрашивал у бабушки - деда я не знал, его повесили красные за ноги в кирпичном амбаре, он провисел ночь, у него что-то внутри лопнуло, хоть и был он Георгиевский кавалер и герой вскорости умер, оставив бабушку, а это был 23 год, с четырьмя детьми на руках. Старший, дядя Сергей 1914 года рождения, а младшей моей тете Нюре исполнился только год. Так вот я спрашивал у бабушки откуда камень, у нас в округе отродясь камней никто не видывал, колодцы глубочайшие не находили камня, а прапрадед нашел. Она тоже не знала точно, но когда строили школу, то возили камень за сто километров от города Камень.
   Китайцы, когда сбросили иго динлинов - немногочисленного, по сравнению с численностью китайцев, маньчжурского племени завоевавшего однажды Китай, придумали особую казнь - отрубали лишнюю длину головы. Динлины с детства помещали голову в широкий обруч, и она росла в высоту, но не в ширину. Так и красные после гражданской войны уничтожали всех, кто не жил в лачугах, поэтому мой дед взялся перестроить дом - из двух этажей сделать один. Дом разбирали и из пространства между венцами из тайников сыпались деньги, письма давних лет. Тогда изнутри дома не штукатурили.
   Не спасла деда перестройка дома, все равно убили его комиссары под командой чернокоженного Лелюйко.
   Вот таким вбитым в бревенчатую стену своим острием и предстали перед моим туманным рассудком рассуждения Лейлы о нашей жизни и конечно такой широты человек не мог обойти стороной и судьбу России, а может и мира. Несчастные американцы были бы более счастливы, если бы поговорили с ней.
   Я сижу у окна в комнате, где спят мои племянники. Они еще совсем дети, чуть старше меня тогдашнего - одному двенадцать лет, а другому уже целых семнадцать.
   Они, когда не спят, слушают меня в пол уха, параллельно с музыкой из плеера, каждый свою. Я не обижаюсь, у меня цель рассказать и может быть доказать им что-нибудь из того, что сам я понял в этой жизни. Да и понял ли?
   А наш разговор обычно вращается вокруг России, ее судьбы, ее прошлого и будущего. Что-нибудь о судьбе мира или России. Известно, что русские мужики любят говорить о политике, а племянники мои - молодые мужики.
   Почему любят говорить о политике? Да, наверное, потому что русскому пришлось много повоевать за последние тысячу лет и предок почти каждого русака лежит в чужой земле, хоть и нет там могил русского солдата... Забыты, прокляты, оплеваны!
   Они не всегда согласны со мной, не верят в плохое, верят в хорошее, в счастье, богатство и бесконечную жизнь.
   У моих ног сидит наша собака по имени Шарик. Это немецкая овчарка не очень чистых кровей. Он боек, любознателен и агрессивен, любит полаять от избытка чувств, или, требуя нашего внимания, когда мы не сразу откликаемся на его неожиданно возникшую нужду. Не иначе как среди его предков был пес наших мерзлых просторов - сибирская лайка.
   О его существовании Шарика, тогда он еще был без имени, одним из пяти щенков и, ни о чем, не подозревая, сосал сиську у своей матери, мне сообщил мой сын, четвероклассник обычной городской школы. Он был в не меньшей степени, чем и его товарищи лишен тех благородных таинств жизни благостной Руси, которые дают молодому мужчине природа, дом, животные и люди в деревне, в маленькой степной или лесной русской деревушке.
   Это чистота и красота безасфальтовых просторов благоухающей не бензиновым смрадом жизни. Если деревня старинная, то она обязательно стоит на веселом месте, у речки, улицы с хорошим грунтом, в палисадниках цветы с ранней весны до поздней осени.
   Новые деревни, которые лепились не к красоте, а к пункту труда, дело обычное в те годы героического труда, построенные по указанию начальства, а не по любви заметишь сразу, но наша родная деревня старинная, трактовая. Стоит на крутом берегу маленькой речки, летом мелкого, но просторно разлитого по белому песку ручейка.
   Первой из деревьев зацветает черемуха, и ее аромат разливается исцеляющей волной по недавно еще безжизненным, выбеленным морозом и метелью пространствам. И жизнь набухает как семя, готова уже проклюнуться, показаться и сказать:
   - Вот я! Не видите? А вы присмотритесь.
   И правда, трава вчера еще незаметная уже, оказывается, затянула, закрыла безобразную после зимнего разгула стихии смерти наготу земли. Пригорки зеленеют, речка ожила, рыба, таившаяся в омутках, пережидая весенний шум половодья, исход льда, бешенство несущихся с гор потоков с любопытством высовывает наружу свой нос, любуется свободой, осознает, что льда больше нет и можно разогнавшись весело выпрыгнуть из воды просто так от избытка чувств, чтобы размять уставшее после долгого зимнего ожидания члены и даже поймать на лету, весеннюю муху.
   И вот в такой прекрасный день мы с сыном пошли выбирать ему и, как оказалось и мне, друга - щенка...
   ...Мысли прелестного утра прервала как всегда ворвавшаяся с часовым опозданием Лейла. Она сломала каблук, ее сын вчера бросил полиэтиленовый пакет с водой с двенадцатого этажа на иномарку "крутого", так сказала она, пострадавший приходил утром к ней, и она его спустила с того же этажа только по лестнице, по пути сказав все, что она думает о современной жизни, о ворье и о нем лично. Интересно, что была она, видимо, достаточно убедительна, потому что больше этот господин ее не донимал и даже, как сказала, ухмыляясь, она, здоровался по утрам.
   - Опять дума не дает олигархам проводить реформы, - сказал, чтобы с утра досадить Лейле третий наш сослуживец по кабинету 1781, Сергей Петров.
   - И цари, а раньше еще князья, а потом вожди, а сейчас дума и президент... Неужто нельзя просто жить, жить, как привыкли?
   Сергей верит, что Россия пойдет к счастью, как только полностью без всяких ограничений вольется в мировую экономическую систему. Если ему говоришь, что капитал бежит из России, то он упирает только на то, что "крутые" боятся конфискации, боятся, что Россия повернется назад.
   Это он говорит иногда, когда нет Лейлы. Обычно утрами. Он ее боится. Она способна ударить, и, говорят, так было уже не раз, но до моего появления в конторе.
   Лейла верит только в справедливость, глобальную аскаридную справедливость.
   Вопрос Петрова повис в воздухе. Да и ответ на него был настолько очевиден, как и не очевиден. Живем, как оказалось, по-африкански находясь в Европе. Что-то надо менять, но все как-то неудачно. Все время, что ни сделают все зря - станет еще хуже, чем было.
   Недолго висел вопрос, сняла его с гвоздя Лейла. Ее мужской глаз лихорадочно блестел, тогда, как женский глаз был влажен и располагал к ухаживанию. Но кто бы решился на это?
   - Что ты сказал, - рубанула она, одновременно сморкаясь в четырехфутовый платок. Лейла когда-то учила английский язык и выучила таблицу мер и весов и с тех пор время от времени удивляла собеседников осведомленностью в футах, дюймах и денежных единицах имперского периода Великобритании.
   - Ничего не менять? Да ты, знаешь ли, что в некоторых местах России вот-вот начнется голод подобный голодомору двадцатых и тридцатых годов, тогда по вине тогдашних "крутых" вымирали миллионы.
   - Конечно, Лейла права, надо что-то делать, ведь подобный голод не зафиксирован больше ни в позднейшей истории России и нет упоминания о подобном и в прошлом. По крайней мере, я не встречал.
   - Конечно, опыт коммунистов не уникален, в мире его с удовольствием подхватили страны Африки. И там до сих пор в Сомали, Эфиопии, Мозамбике, Анголе бродят толпы голодных людей строивших коммунизм.
   - Ты коммунизм не тронь! Гнилая у тебя натура Сергей, как по батюшке все забываю.
   Сергей непроизвольно съежился, будто ожидая удара.
   - Надо бы тебе знать, сын незаконнорожденной матери, что реформы начинаются всегда легко. Даже, можно сказать, это русская традиция. Народная традиция. Каждую весну после зимней смерти начинаем жить, быстро, впопыхах. И к осени забываем надежно, с чего начали и чего хотели. Не забываем даже, а просто неохота вспоминать. Помидоры. яблоки, варенье, молодая картошка, капуста квашеная свежая - что не жить, зачем плохое помнить. Разве это не чудо? Не захочешь, а поверишь. А ты говоришь... А о чем ты тут распинался? Я пропустила, повтори!
   - Он про Анголу вспомнил, что там люди голодают.
   - Ангола и сама от слова гола, там и надо голодать. Шутка, ха-ха-ха.
   - Лейла Меджнуновна, к вам приходил Сенокосов и просил вместе с ним зайти к капитану Литовченко.
   - Зачем?
   - Мы не знаем, - примирительно буркнул Сергей. Лейла унеслась.
   - Конечно, русский народ любит верить в чудеса. Я и сам по утрам верю, что день будет лучше, чем вчера. А вечером об этом и не вспоминаю. А в сказках, принес жаро-птицево перо, ищи золотую рыбку, потом царевну и все это чтобы потом жениться. Такой русский калым, русское сватовство. Удаль - залог успеха. Без вопросов. Надо и все.
   - Вчера, подходя уже к своему дому, я увидел привычную компанию ребят, тех которые уже не дети, но еще и не женихи. Возраст разный. Отцов некоторых я знаю, некоторых с такого примерно возраста, в котором я застал вчера их детей. Они били камнями голубя, он сидел, видимо больной, на козырьке над входной дверью в дом. Двое из них убивали этого несчастного голубя. бросали в него камнями - побитие камнями дьявола, а дьявол - любимая птица, символ мира не улетал, назло им был жив, никак они не могли в него попасть. Наконец он решил улететь,... Но куда? Где его не будут убивать?
   - Я помню, как в школе изучали хрущевский моральный кодекс строителей коммунизма и программу построения коммунизма к 1980 году. Кодекс был как необходимое условие, и как оказалось он недостижим. Мне тогда должно было сравняться 30 лет, - поддержал мои размышления Сергей.
   - Я честно скажу, наверное, все же верил или не верил, родители мои сомневались, но тянули, почти сто лет. Так вот эти ребята... Я спросил их, что неужели не жалко им голубя? В ответ услышал, что при Сталине нельзя было голубей бить - это намек на мой возраст, а другой самый из них длинный, сын и внук потомственных алкашей, крутителей недовернутой винтки, повторял: Гитлер ...здец, Гитлер ...здец! Может мир боится их растущих, никому не нужных. Скоро они молодые заполнят города и веси, заменят своих спившихся родителей?
   - Хватит о грустном, не надо с ними разговаривать. Зарежут, они безнаказанники. Их сильнее, чем наказало их рождение, не накажешь. Это новая орда с "раскосыми и жадными глазами", - и сразу же без паузы на размышление
   - Куда пойдем сегодня обедать? Может к Марату?
   - Нет, он что-то нам стал подавать без улыбки, боюсь отравит. Эти пацаны и его достали. Ходит в синяках.
   - Еще бы, ведь он считает, сколько мы съели и сколько пользы принесли.
   - Вот интересно, коммунисты утверждали, что коммунизм неизбежен, так как предопределен законами природы. И сейчас опять то же самое. Ждем, когда законы свободного рынка сделают страну богатой, и не видим, что растет армия пролетариата, которому нечего терять, он ничего не имеет, даже совести. Опять все ждут, что все само собой образуется, рассосется. После зимы придет весна? Ждем чуда в чистом виде!
   - Петя, у меня никак не помещается в голове, что ты сказал о России.
   Петя - это я. Я как-то рассказал Сергею и показал на простейших примерах существования парадокса России. Россия богата, но потенциально. Имеет богатства. Это и земля плодородная, и недра, и лес, и моря, и реки, но использовать эти богатства невозможно. Невозможно из-за высокой, намного выше мировой цены их извлечения. Все Российское дороже. И лес, и полезные ископаемые. Дороже из-за нашего климата, отдаленности, неосвоенности территорий. Нет дорог, а если и есть, то перевозки дороги. Как говорится: за морем телушка в полушку, да рубль - перевоз.
   - Это ты о вступлении в мировой рынок? - Сергей обреченно кивнул.
   - Нет, худа без добра. Холод и расстояния как погубили нас, так они нас и спасут.
   - Как так? Ты противоречишь себе!
   - Ничего я не противоречу. Коммунизм у нас был только 70 лет, а все остальное время был свободный рынок. И что же? Самая богатая страна потенциально не была таковой реально. Почему?
   Открылась дверь и ввалилась красная, потная Лейла. Мне почему-то хотелось у нее всегда узнать, кто ее так назвал? Отец ее или мать? Мы обычно старались при ней не спорить. Она спор воспринимала как скандал и лезла с оскорблениями, с собственным мнением как единственно правильным. И после такого разговора с ней в душе гнездилась тревога и чувствовалась опустошенность.
   - Что случилось, Лейла Меджнуновна?
   - Ты представляешь, Петька, он хотел меня послать в помандировку, - Лейла некоторые слова произносит в нос чувствительно их, искажая, а то ни с того ни с чего начинает грассировать. Молодой организм, еще не сформировался, говорит о ней наш начальник.
   - И что в этом такого уж плохого. Такова задача нашего кабинета - проверять...
   - Ты бы помолчал, иуда, не встревай, когда люди разговаривают. Но я ему показала, откуда ноги растут!
   - Так это "скорая" к нему приезжала?
   - К нему - он ее вызвал еще до моего прихода, секретарша мне сказала...
   - И что с ним?
   - Сдох? Туда ему и дорога.
   - И кто теперь на его месте будет?
   - ???
   Вот тебе и пожили тихо. Придет другой, с друзьями и надо будет уходить или приспосабливаться. Скорее приспосабливаться.
   Что это, спросите вы? Это моя способность отключаться от действительности, думать о своем "девичьем", в то же время, если обратятся, отвечать осмысленно, ну может быть чуть отвлеченно и общо.
   При таких порядках, когда смерть или уход одного человека коренным образом меняет все взаимоотношения, рвет налаженные связи, меняет направление работ, когда нет ничего стабильного, кроме постоянных потуг приспособиться, выживать любой ценой нельзя ждать, что японцы будут покупать русские компьютеры, Европа и Америка забудет про Боинги и начнет летать на наших ТУ или ИЛах. А ведь было время, что верили,... Верили, что чудо произойдет, что интеллектуальный потенциал вытянет Россию.
   Но, видно чудо творится не там, где мы его ждем.
   Почему-то вспомнился младший племянник - сын моего брата. Он учится в третьем классе, учится хорошо. Не отличник и не троечник. Тройки, конечно, попадают, и от матери за них тоже попадает. В общем, обычный парень, рыбак, топор в его руках уже сейчас искусник.
   Зовут его Сеня, Семен Степанович иногда представляется он. Повторяя за отцом, говорит, что топором, мол, он сделает лучше и быстрее чем ковыряться с рубанком. Да и где он тот рубанок? Наверное, давно на подизбице заржавел. Он не согласен со мной, не верит, что какие-то американцы могут делать лучше, чем русский мужик.
   В один из моих приездов к ним, чтобы помочь в сенокосе или уборке урожая, а скорее просто охота посмотреть на родину, на свои корни, на людей, рядом с которыми прошло детство и юность, на места моей молодости, он меня и спросил:
   - Дядя Петя, ведь Россия самая большая и самая богатая страна. Почему же тогда американцы богаче нас и ты говоришь, что так всегда и будет. Мы все равно будем лучше американцев жить. Вот я вырасту и посмотришь!
   Может он и прав... Новое время рождает новых гениев, а иногда и возможности. Ведь до первой мировой войны население России не было так экономически ничтожным, бедным. Я тогда ему ответил помню:
   - Еще совсем недавно в песках Аравии ничего не было - пустыня. Пройдет караван верблюдов, пробежит ящерица, и все опять затихнет на день, а может и на год. А как только нашли нефть, на нефтяные деньги построили опреснительные установки - они из морской соленой воды стали производить пресную воду - и пустыня зацвела. Саудовская Аравия стала выращивать кроме экзотических для нас продуктов тропиков еще и пшеницу, даже вроде как продает ее за рубеж. Тепло, урожай несколько раз в год.
   - А что там еще растет? - вступил в разговор старший сын брата - Иван. Ему семнадцать лет, он спал, а мы разговором своим его разбудили. Ивана донимают невесты, приходят в дом, зовут на улицу. Он парень видный, оканчивает школу, и подумывает о дальнейшей учебе.
   - Да я толком не знаю. Что в тропиках растет, то и там. Наверное, пальмы, бананы, гевеи. Что-то там еще. Может и картошка. Все там может расти - тепло, солнце, вода и земля плодородная.
   - Там же песок, а на песке ничего не растет!
   - Ваня, немцы во время той войны возили эшелонами землю украинскую в Германию. Может и они навозили земли, не знаю. Но, когда кончится нефть, то кончатся, и деньги и пустыня вновь все затянет. И это не впервой для истории тех мест. Когда-то почти в тех же местах, где добывают нефть саудовцы, цвело государство Царицы Савской, но что-то произошло, и нет царства, все затянули пески.
   - И без нефти можно жить. В Египте нет нефти, а на берегу Красного моря у них курорты. Саудовская Аравия тоже так сможет жить потом после нефти, - будто подслушав наш разговор, возвращает меня к действительности Сергей.
   - Сможет? А почему не живет сейчас? Почему так не живут Ирак, Иран, Йемен, Пакистан?
   - Ты намекаешь на запреты ислама в смысле морали и нравственности?
   - На них самых, они для некоторой массы мусульман дороже денег, дороже свободы.
   - Но у нас почти нет мусульман и земля у нас хорошая и нефти много... Так чего же нам не хватает? Как ты говоришь, может ума? Неужели мы нация дураков-мужиков? - это уже не выдержала нашего вялого тона Лейла.
   - Нет, наверное, не только мужиков. И еще, как говорят те, у которых спрашивают, нет иностранных инвестиций? Свои деньги бегут миллиардами за рубеж, а от туда ждут дурных денег, а они никак не хотят идти. Да и пользу они приносят не стране, а тем, кто их приватизирует, а стране - долги.
   - Петя, а ты знаешь, примерно, сколько сейчас этих долгов?
   - Точно не знаю, нет памяти, но что-то больше 100 миллиардов долларов, по тысячи долларов на человека. Есть признанные, и есть непризнанные.
   - Как это - непризнанные? - подозрительно затихнув, спросила Лейла.
   - Очень просто. Как сейчас наша страна называется? Российская Федерация или Россия. А несколько лет назад она входила в качестве республики в Советский Союз, а сто лет назад была Российская империя. Это все - Россия, но разные правительства - самодержавная монархия, затем диктатура большевиков, сейчас демократическое правительство. И все они занимали деньги у своих граждан и за рубежом, в других странах. Заняв, не торопились отдавать, а потом исчезали бесследно, а долги принимали их заменяющие новые.
   - Я что-то про это читала, что Советский Союз ссужал деньгами африканские страны, которые якобы строили коммунизм. А на самом деле они никакой коммунизм не строили, а на эти же самые деньги покупали оружие и десятилетиями воевали с соседями или внутри страны со своим населением.
   - Заметь, что оружие покупали у того же, кто им деньги давал. Конечно, с долгами не так все просто. Вот, например, долги царского правительства. Деньги были взяты на первую мировую войну. России та война была не нужна.
   - Это правильно, частично. Та война, наверное, никому кроме Германии не была нужна. Германия считала себя обделенной, обманутой. Произошедший территориальный раздел мира был совершен в пользу Британской и Французской империй. Даже Голландия имела больше колоний в Африке и Азии чем имела их там Германия и Австро-Венгерская империя. К долгам России это не имеет никакого отношения. А долги царского правительства в основном были в виде ценных бумаг - облигаций, которые покупали обыкновенные граждане Европы во время строительства Транссибирской железнодорожной магистрали, которую построили задолго до 1914 года. Царское правительство гарантировало их возврат и выплачивало проценты. Здесь нет никакой незаконности или преступности. Магистраль существует уже более ста лет, и за это время перевезла громадное количество грузов. Мы по ней тоже с вами ездили.
   - И, что, Россия за это так и не заплатила? - сморкаясь, застенчиво спросила Лейла.
   - Нет, не заплатила. Да, видимо и не сможет этого сделать, так как за сто лет неплатежей наросла непомерная по возможностям России сумма процентов.
   - И правильно сделала. Россия заплатила Европе кровью, освободив ее от фашизма и показав на своем примере гибельность коммунизма.
   - Это понимает и Европа, поэтому много долгов России в последние годы прощено.
   - Зачем нам инвестиции, это ведь новые долги?
   - Нет, это не так. Инвестиции - это вложение капитала в промышленность, сельское хозяйство. И их главное отличие от кредитов и долгов в том, что по инвестициям рассчитывается не Россия, не народ России, а прибыль, которую получит тот богач, который решится вложить свои деньги в Россию. Он или получит или не получит, он сам будет в выигрыше или в проигрыше. Он один рискует, поэтому если риск слишком велик, то и инвестор сто раз подумает, прежде чем вложить деньги.
   - А что в России этот риск больше чем в других странах? - насмелившись, подал свой голос Сергей.
   - Наверное, если это не так, то почему же инвестиции к нам не идут? Да и зачем они России эти инвестиции, чтобы новые трактора и комбайны купить?
   - Да, для этого тоже. А вообще-то, очень нужны для строительства новых заводов, чтобы расширить производство различных товаров, нужных как в России, так и за границей. Если товары будут покупать, то будет и заработная плата, ты не будешь думать целый год, как купить тебе велосипед, и я не буду ремонтировать, чуть ли не каждый день свою "копейку", а куплю себе новую машину. Нужны деньги, чтобы осваивать новые месторождения полезных ископаемых, ведь чего только нет в нашей земле. А сельское хозяйство при внимательном к нему отношении могло бы производить во много раз больше продукции. И еще приход инвестиций сопровождается приходом с запада и их управленцев, их культуры управления - менеджмента. А это, наверное, не менее ценно, чем деньги.
   - Так почему же иностранцы деньги вкладывать не хотят? Чего же они боятся?
   - А чего боится наше правительство, когда накопленные деньги от продажи нефти не вкладывает в Российскую экономику, а вывозит за границу и вкладывает под проценты в иностранные банки? Чего же оно боится? А недавно правительство решило рассчитаться досрочно с иностранными долгами. А это всегда невыгодно - в долг берешь на время, а отдаешь навсегда. Это конечно шутка, но ведь отдавая долг, правительство заявляет миру, что деньги России не нужны, их невыгодно внутри России использовать, выгоднее отдать тем, кто их с прибылью может вложить и потом поделится доходом с Россией. Наши деньги некуда вложить, а выгоднее вывезти из страны, что и делает наше правительство.
   - Может в нашем правительстве дураки сидят, раз не знают, что делать с деньгами?
   - Наверное, дураки! Санькина сестра приезжала в гости и говорила, что у них в Англии за час работы платят три доллара, а у нас в двадцать раз меньше. Деньги за границу увозят, а зарплата такая маленькая.
   - Надо выбрать другое правительство!
   - Помните басню И. Крылова "Лебедь, рак и щука"? Как там они пытались играть, как старались, пересаживались, и ничего у них не вышло. Почему?
   - Музыкальных школ для зверей еще не придумали.
   - Правильно, но может быть не только из-за этого?
   - А из-за чего же еще?
   - А ты не допускаешь, что лебедь, рак и щука, их сообщество, ни при каких условиях не сможет, согласовано ничего ни исполнить, ни создать. Экспромт с бессмысленным звучанием, какафонию - это, пожалуйста, но стройное сочиненное произведение не в их силах. Чего-то у них нехватает. По крайней мере, те лебедь, рак и щука которых имел в виду И. Крылов.
   - Но ведь и медведя считать учат!
   - Это, верно, считать учат,... Но вы бы видели, как он считает! Это интересно и смешно в цирке, но если все остальное, где людям приходится считать, поручить медведям?
   - Может они и справятся?
   - Может и справятся, но зимой, когда медведь спит, кто же будет считать? Не подходят медведи - много спят. Так и Россия, она тот же медведь, она все может делать, но все делает хуже других стран. Виноваты не люди России, а сама Россия.
   - Но ведь страна - это люди!
   - И правильно, и неправильно! Страна - это не только люди!
   - Все, мальчики, я побежала. Если спросит, - она подняла многозначительно палец вверх, - то я в бухгалтерии.
   - Ушла, слава богу. Ты не поверишь, но я ее боюсь. Боюсь, что укусит, что зубы у нее ядовиты, в общем, мне даже не стыдно в этом признаться. Вот баба!
   - Не баба, а ледокол.
   - Вы читали "Ледокол" Виктора Суворова?
   - Нет, не читал.
   - Спорная книга. Суворов обосновывает, что если бы Гитлер не начал войну, то ее начал бы Сталин.
   - ??
   - Да, да! Довольно убедительно.
   - Что он имеет в виду? Может величину армии СССР перед 1941 годом? Так не меньшая армия была у Франции.
   - Да нет, не только это. Он объясняет, почему СССР выкормил Гитлера, его военную машину. По его рассуждениям получается, что Гитлер до самого момента начала войны был таким же послушным винтиком в руках Сталина, как и каждый житель СССР.
   - Ты хочешь сказать, что нападение Гитлера на Францию было произведено по приказу Сталина?
   - Нет, конечно, прямых приказов не было, наверное. Но обстоятельства так складывались, или так их складывал кремлевский горец, что другого варианта, как только напасть на Францию у Германии не было. Иначе бы Франция могла сама напасть особенно, после того как Германия разделила с СССР Польшу.
   - Но позволь, ведь СССР пытался заключить союз с Францией и Англией, это они не захотели.
   - Это дело темное. Скорее всего, Сталину для выполнения людоедского плана присоединения к СССР стран Европы этот союз не нужен был.
   - Неужели это план мировой революции чужими руками?
   - Вот, вот. На это и намекает Суворов, может быть, когда-то и документы всплывут, как всплыл протокол о разделе мира подписанный Молотовым и Риббентропом. А может, таких документов и в природе не существовало, может быть, были только устные договоренности.
   - Это что же Сталин хотел, чтобы Гитлер сокрушил одну за другой европейские страны, а СССР после этого выступил бы освободителем порабощенных народов, напав на Германию и по праву победителя, навязал бы советские порядки европейцам.
   - В Сибирь, в Нарым сослали бы богатеньких французов, в Якутию немцев, на Колыму испанцев?
   - Примерно так. Еще Суворов анализирует военную технику на предмет приспособленности ее к обороне на своей территории или к захвату чужих территорий.
   - Обидно за европейцев, такие перспективы закрыл для них Гитлер.
   - От твоего сарказма мороз по коже.
   - Это не сарказм, а осень намекает, что пора ее настает.
   Зима и осень - ожидание лета. Как-то мне попалась карта мира с нанесенными на нее линиями средних годовых температур. Я ее расстелил на столе, большая карта и для меня открылся мир с океанами и материками только искривленный, будто я смотрел через особую линзу. На этой карте принцип: чем южнее, тем теплее соблюдался не всегда, особенно он был искажен в России.
   Я мысленно наложил на эту карту другую карту с данными о народонаселении и пришел к очень неутешительному выводу - относительно густое население присутствует только в России на территориях с таким климатом. С каким таким спросите вы? А с таким, что в декабре-январе он мало, чем отличается от арктического или антарктического. Там -60 и в России -40, а то и все 60.
   В Антарктиде геологи открыли многие полезные ископаемые. Там есть нефть, каменный уголь, металлы. Открыли давно, может быть когда-нибудь эти богатства человек станет добывать. В Антарктиде, да и в Арктике только зимуют, а в России в подобных условиях уже не первое тысячелетие живут и работают.
   Я как-то показал карту полезных ископаемых мира своим племянникам и спросил, почему не используют богатства земли в Антарктиде? И услышал в ответ:
   - Там же холодно, невыносимо холодно, мороз до 80 градусов зимой! Сеня, посмотри, сколько сегодня у нас на градуснике?
   Сеня встает из-за стола, подходит к окну и силится разглядеть сквозь намерзший лед столбик термометра. Дует на стекло, это мало помогает, замерзло стекло на наружной раме, ее дыханием не отогреть.
   - Сегодня утром я слушал сводку погоды, говорили, что днем будет -35®.
   - А если бы было -70®? Это в два раза больше!
   - А если бы было +10® как в Великобритании сегодня, или + 7® как в Норвегии?
   - Я такую погоду зимой не люблю, сыро, дождь.
   - Тебе -35® больше нравится, то-то ты сегодня носа на улицу не показывал еще, а день уже кончается.
   Было 4 часа дня, 16 часов, а солнце, толком не поднявшись, село.
   Надо сказать, что в этот день мы собирались на рыбалку. Зимнюю рыбалку, которая похожа на браконьерство, но приносит намного больше пользы рыбьему стаду, чем вреда. Эта рыбалка бывает не каждый год, а лишь тогда когда соберутся в один день и мороз под сорок градусов и метель.
   Мерзлый снег и мороз перемораживают родники, освежавшие воду протоки подо льдом, принося в реку с водой и кислород. Вода прокисает, и рыба начинает дохнуть. Этого момента ждут мужики, проверяют, долбят проруби. Сачок на длинной жерди, его в прорубь повыше под самый лед и быстро, энергично круг, чтоб ухватить прогуливающуюся около проруби задыхающуюся рыбу. Нет? значит еще рано, ждут, долбят проруби, кислород понемногу поступает, там глядишь, и морозы ослабели, и родники оттаяли, и рыбы так и не добыли.
   Ну, а если и добывают за зиму, то немного, столько в один летний день вылавливают, вреда мало, но польза несомненная.
   - У нас очень холодно, холоднее, чем где-либо из обитаемых мест земли. Например, в Финляндии среднегодовая температура +1,5 градуса, а в России -5,5. Небольшое скажете отличие, но при +1,5 градуса большая часть года проходит при талой, жидкой воде, а у нас при замерзшей. Еще и суровость климата, разность между ночной и дневной температурами, между зимней и летней, разность показателей атмосферного давления в течение суток - все это отличает, выделяет Россию из всех без исключения стран мира. Мы живем в таком месте, при таком климате, где больше никто не живет. И живет Россия здесь не год и не два, а второе уже тысячелетие.
   Помолчали...
   - Почему у нас так? Все очень просто. От печек юга, запада и востока нас надежно защищают горы, начиная со Скандинавии, затем Хибины, Карпаты, Кавказ, Эльбурс, Гиндукуш, Памир, Тянь-Шань, Алтай, Саяны, Большой Хинган. И тепло к нам идет, как это ни странно, с севера - слабое охлажденное льдами дыхание Атлантики - тепло течения Гольфстрим. И, поэтому в России теплее на северо-западе и холоднее на юго-востоке. В Санкт-Петербурге теплее, чем в Москве, а он намного севернее, в Хельсинки зимой теплее, чем в Тамбове, хотя Хельсинки примерно на 1000 километров севернее.
   - Наверное, потому и заводы строят автомобильные иностранцы не на Урале или в Сибири, а в Калининградской да в Ленинградской области, - это подал свой голос старший.
   - А если у нас построить завод-автомат, без людей чтоб работал и тогда не топить?
   - Есть почти безлюдные производства, но и в них приходится поддерживать определенное тепло. Химическая реакция, перегонка нефти или обжиг цемента, разгрузка мерзлого угля требуют тепла и его нужно намного больше, чем ниже температуре наружного воздуха. Если разница с температурой внутри здания и снаружи достигает 40-50 градусов, то денежные затраты на тепло становятся сравнимы с остальными производственными издержками. Для России доля отопления в объеме общих энергозатрат промышленности составляет три четверти. Что выберет иностранный инвестор? Холодную Россию или Индию, где чтобы обогреть помещение достаточно открыть окно?
   - Не только из-за этого, но холод - важнейший фактор, который учитывают при строительстве предприятий по всему миру. У нас более полугода природная среда такова, что человек без одежды погибнет через несколько минут, просто замерзнет. Где еще такое есть? В Антарктиде? В Арктике? В Канаде подобные места редко посещаются и используются в качестве мест для туризма.
   - Холод победить трудно, трудно без денег. У нас чтобы одеться нужно во много раз больше средств, чем скажем в Африке, или Европе, а отопление...
   - У нас все из-за этого дороже. Возьми строительство. Толщина кирпичных стен у нас около метра, а в Англии - 25 сантиметров, могло быть и меньше, если бы англичане не боялись, что дом от ветра упадет. Фундамент у нас для кирпичных строений, чтобы мерзлый грунт, выпучиваясь, не разрушил его, копают на глубину промерзания, то есть примерно на 4 метра. Также глубоко закопан водопровод, а у них это все идет в канавах, прикрытых плитами, не глубже одного метра, да и глубина канавы такая не для укрытия от мороза, которого там никогда не бывает, а лишь, для того чтобы их, трубы не было видно. А морозов там нет давно, это точно, это подтверждают растущие по улицам пальмы и удивительные растения и деревья, которые англичане свезли на свою родину со всего мира.
   - А крыши из-за веса снега? Бывает и два метра налетает с подветренной стороны.
   - Это вы не знаете. Дороги асфальтовые разрушает лед, который образуется в трещинах от попавшей туда воды. Чтобы у нас были хорошие дороги нужны над ними крыши или отопление.
   - А наши природные богатства, прежде чем их взять требуют больших затрат. Поэтому-то сейчас используются построенные в советское время, когда деньги не считали, а новые месторождения не разрабатываются.
   Расстояния России не просто велики, а уникально, как и все остальное. При низкой плотности населения транспортные расходы несравнимы ни с одной страной мира.
   Если равномерно разместить население какой-либо страны на ее территории, то англичане и японцы друг от друга будут на расстоянии 60 метров, французы - в 100 метрах. Между русскими будет 570 метров. Вот и оценка удорожания наших тарифов на связь, переезды и перевозку грузов.
   Перекачка нашей нефти по трубопроводам требует подогрева ее, так как наша нефть очень вязкая. И это обходится намного дороже транспортировки ее по морю, но в Сибири моря нет, только ледовитый океан.
   - Так что Россия из-за мороза из-за климата не может делать все, также хорошо и дешево, как это делают в других странах? - задал вопрос Сережа.
   - Просто производить в России, что бы то ни было невыгодно и невыгодно не только из-за морозов и длинных зим.
   - А я считал, что главной причиной, по которой не покупают Российские товары, является их низкое качество. Если это качество поднять, то товары наши будут нарасхват?
   - Качество важно, но важна и стоимость товара. Ведь когда мы покупаем, то смотрим в первую очередь на цену, а уж потом на качество. Качество не всегда видно, а цену различить и сравнить легче. Английские роллс-ройсы совсем неплохие автомобили, но завод их производивший обанкротился.
   - Почему?
   - А ты, Сеня, уже знаешь, что такое банкрот?
   - Я знаю - это когда разоришься.
   - Да, когда не сможешь платить по долгам. Причем у нас в России, банкротство определяет суд, на котором кредитор требует возврата долгов, а должник не может заплатить.
   - Я слышал, что в Америке долги прощают стоит только объявить себя банкротом? - вставил все еще сонным голосом свою реплику Сергей.
   - Да, ты прав, у них банкротство обычно заканчивается легким испугом, моральными потерями. Банкрот освобождается от долгов и начинает новую жизнь.
   - Чтобы долго существовать в бизнесе, что-то продавая и производя необходимо все время добиваться, чтобы выручка от продажи товаров была всегда больше чем затраты на производство. Конкурентоспособность - это превышение доходов над расходами. Твою продукцию покупают, она нравится покупателю и ценой и качеством, а ты при этом имеешь прибыль, а не убыток. Вот и все, совсем просто!
   - А плохой товар тоже будут брать?
   - Будут, если он дешевле хорошего, а хороший не будут, если его цена выше, чем уровень его качества, по ощущению покупателя цена выше, чем стоит товар данного качества.
   - Значит, наши товары низкокачественные при заявленных ценах, потому их и не берут. Так нужно снизить эти цены, хоть сколько-нибудь выручать все равно выгоднее, чем совсем не работать. Тогда заводы заработают, пусть без прибыли, но хоть людям зарплату будут платить?
   - Нет, не заработают! Если и поработают, то недолго. Не позволит соотношение издержек на производство и выручки. Чем выручка выше и ниже затраты, тем больше дохода получает производство. А если выручка за проданные товары ниже затрат, то продавая - отдавая машину, трактор или что еще в руки покупателю получает меньше денег от него, чем затратил. Он как бы ему еще и доплачиваете из своего кармана, из своих сбережений, из своего капитала, постепенно разоряясь, теряя капитал. Ведь в условиях свободного мирового рынка уровень производственных издержек почти любого Российского предприятия выше среднемирового, и поэтому оно это производство является инвестиционно-непривлекательным.
   - Я студентов иногда спрашиваю - сможет ли Россия продавать свои автомобили, например "Жигули", в Японию? Они мне начинают отвечать примерно так. Если повысить качество, что возможно, и снизить затраты на производство, перевозку и продажу автомобиля... Здесь я их прерываю и говорю, ...что к сожалению невозможно... И начинаю доказательство этого неприятного для молодежи момента. И для вас неприятного?
   - А нельзя ли создать выгодную атмосферу для инвестиций, установив низкие налоги?
   - Наверное, можно, но будет ли интересна для инвесторов страна без армии, без полиции, без государственного аппарата? А это все существует только благодаря налогам.
   - Конечно, раз нельзя продавать автомобили, то и все остальное тоже будет нельзя.
   - Кроме нефти и металлов, которые дешевы в России из-за отсутствия почти полного очистных сооружений и рекультивации земель в местах добычи полезных ископаемых. Помните шахтерский город Киселевск!
   - Это по дороге в Горную Шорию? Там горы гигантские надвиганы земли. Как там жить? Так, наверное, и на Луне? Ни травинки, ветер, пыль...
   - А у нас живут. А вот, например, Германия, Рур, разве там такое возможно? Если Киселевск и другие города и земли привести в порядок, то стоимость угля, нефти, металла повысится намного, может быть кратно, дороже будут и автомобили.
   - А почему у нас так?
   - А все из-за нашего холодного климата. У нас все и всегда будет дороже.
   Мне вспомнился давно, в детстве я смотрел в сельском клубе летом сидя на полу - так прохладнее - фильм о Гренландии. Меня тогда не удивили льды и снега, это я сейчас четко осознаю, у нас этого добра тоже немало. Пейзажи Гренландии там были, но я их не запомнил, там была любовь датчанина живущего в Гренландии к женщине приехавшей туда ненадолго, то ли артистка то ли просто так, та женщина в сиреневом кружевном наряде, через который просвечивало тело, а за стеклами оранжереи мороз.
   В этой оранжереи росло много экзотического невиданного нами в глуши сибирской. И еще долго некоторые из нас убеждали друг друга, что и у нас так будет, только надо подождать, отдохнут от войны наши отцы, и мы подрастем. А другие в это не верили.
   Тогда была в ходу песня не песня стих не стих, но там были такие слова:
   - "Товарищ Ворошилов, я только подрасту, и встану вместо брата с винтовкой на посту". А вот теперь у нас говорят: нет врагов и бананы не растут, и мы подросли, и состарились. Отцов мы давно похоронили. Они ушли с непоколебимой верой в правоту нашей русской жизни. А мы идем на поклон Европе? Или еще не идем? Может еще все наладится?
   - А вот и я! Соскучились? - Залетела в кабинет Лейла. Сергей съежился, казалось, хотел исчезнуть, залезть под стол, даже под кровать, если бы была.
   - Сейчас я вас буду кормить! - указывая на раздутую сумку, из которой она обычно доставала платок и в него сморкалась, потом назад возвращала платок на место.
   - Мы пообедали без вас Лейла Меджнуновна, - с трудом, наконец, без ошибки я произнес ее имя.
   - А что будет у нас, когда Россия станет членом мирового свободного рынка, когда снимутся всевозможные барьеры на пути товаров и капитала? Может тогда у нас все наладится? Будет безвизовый режим поездок, научимся, посмотрим, и будем жить как они?
   - Увы, увидеть это еще мало, да почти ничто. Что тогда случится? Это мы узнаем, если это произойдет. Не дай бог! Тогда мы узнаем, что такое нищета настоящая. Настоящее безлюдье и, наверное, исход русских из освоенных ими и их предками негостеприимных просторов севера.
   Кто-то уже мне называл современность антистолыпинскими реформами. Те заселяла Сибирь сто лет назад, а нынешние нововведения гонят в шею потомков тех, которые тогда поверили Столыпину. Переселение народов начала третьего тысячелетия? Гунны идут на закат!
   Почему мы идем рядами в огонь как саранча, и с треском сгораем? Откуда такое слепое доверие к идеям запада?
   Рыба, покрытая нежной белой мохнатой плесенью. Живая, едва плывет. Тронь белый хвостик, он отвалится и обнажится хребет. Сухая и черствая рука взяла из мелкого ручейка, где она жила среди своих не очень сытно и богато, подержала и пустила в большую реку - плыви одна, богатей, но сил нет, нет умения, привычки жить одной.
   - Но ведь тогда, когда снимутся барьеры и мир поверит, что наше государство охраняет собственность, то потекут иностранные деньги, чтобы богатства России предоставить миру.
   - Увы, оказывается, тогда наоборот привлечь иностранные инвестиции в Российское промышленное производство будет совсем невозможно. Ведь при отсутствии барьеров на границах России поток дешевых товаров хлынет со всего мира к нам и наша промышленность, последний раз вздохнув, умрет навсегда. В мертвое дело деньги не вложишь. Трудно в это поверить, но это правда.
   - Получается, что в условиях мирового рынка цены на все товары во всем мире примерно одинаковы? Но свое-то сырье дешевле?
   - Нет и свое не дешевле. Нет своего, есть покупное. Все сколько-нибудь ценное принадлежит кому-то, и владелец хочет получить из своего максимум возможного.
   - Мы живем в России и для нас Российское сырье дешевле потому, что ближе?
   - Как сказать! Совсем не ближе по стоимости. Сухопутный транспорт дороже морского, и отвезти морем норильский никель в Лондон и даже в Гонконг не дороже, а дешевле, чем в Москву, из-за перевалки и длинного железнодорожного пути. Доставка тюменской нефти в центр России обходится не намного дешевле, чем в Германию.
   - Так уж ничего! Послушайте. Трудно верится и мне самому, но найти ошибку в доказательстве теоремы я не могу. Может вы найдете!
   - Я математику не люблю, мне история больше нравится. Там сражения, войны... Россия всегда побеждала.
   - Россия великая страна, ты прав Петя! Но ты не обратил внимания на то, что Россия жила до последнего времени и при царях и при советской власти обособленно. К нам мало кто приезжал, и мы мало куда выезжали. Были запреты и при царях и при советской власти. Даже информация о том, как там, на западе живут, проникала скудно и мы, если не видели своими глазами, до сих пор не представляем, как там живут.
   За окном чем-то недоволен Шарик, ругает, учит кого-то... Мы как по команде встали и вышли на воздух.
   Любой инвестор понимает, что значительная часть его денег, вложенная в Российскую промышленность, будет потрачена просто на борьбу с неблагоприятными условиями. Вся обрабатывающая промышленность, все товарное сельское хозяйство, большая часть сырьевого сектора могут просто исчезнуть, если Россия войдет полностью в мировое экономическое пространство. Недаром до самого последнего времени Россия жила за железным занавесом, который был непреодолимым препятствием для проникновения товаров из-за рубежа и исчезновению Российских капиталов там. Наверное, наша страна и мировой рынок - несовместимы.
   Никто, даже сумасшедший, не будет вкладывать деньги в Россию и это конец того гибельного пути, на который встала Россия сто лет назад, поверив Столыпину, его реформам.
   - А что это были за реформы?
   - Если в двух словах - сделать жизнь в России такой же, какая существует, а Англии или в Америке. Мой дом - моя крепость. Все что за забором - не мое и меня не касается.
   - Но ты же сам говорил, что мужики, пришедшие с войны, и видевшие Германию и Австрию, хотели сделать ее жизнь такой же и в России!
   - Говорил, могу и еще раз сказать! Но сказать и сделать - это разные вещи. Можно ли сделать? Не знаю, может и можно. Если найти такой алмаз, какой был найден в фильме "Ширли-мырли". Но пока такого алмаза нет, и, поэтому жизнь будет не в лучах алмаза, а в отражении льда.
   России пошла вторая тысяча лет. И тысячу лет назад на ее просторах жили русские, то, расширяя ее границы, то, уступая часть земли очередному завоевателю, чтобы вновь вернуться. Некоторые из нападавших успокоились, скрылись за болотами и горами, некоторых и след простыл, и время их прах развеяло. А Россия жива и вновь, как и всегда за последние сто лет, перед выбором не простого жизненного пути, а "правильного". Сколько их было этих "правильных" путей! Каждый новый правитель уверял, что раньше все было неправильно, даже преступно, но с ним то уж все будет как надо и быстро, быстро Россия въедет в царство божие. И верила Россия. Да и как не верить, если человек желает людям добра!
   Почему же ничего у этих реформаторов не получалось? А могло ли получиться?
   Богатства России - ее счастье и несчастье. Ее леса и поля, ее недра и реки, ее озера и моря. Неужто Россия - это "собака на сене" - "сама не гам и другому не дам". Охраняет свои просторы, свою особую жизнь, жизнь осколков древних воителей, уставших от крови и несчастий. Или ее нет России, это не страна, а призрак, фантом, "нате вам, боже, что нам негоже"?
   Но нет. Сейчас на Русь бегут многие кому дома плохо. И все находят себе место, никого русские люди, научившиеся на этих просторах пусть бедно, но славно жить, жить, как жили их предки, дорожить ею и защищать от всяких недругов, которых всегда было предостаточно. Не обижают, а привечают и радуются, если чужаки сегодня - завтра становятся родными.
   Недаром еврей Пастернак - русский поэт, грузин Багратион - русский полководец, а Вахтанг Кикабидзе и Нана Брегвадзе - русские певцы.
   Так что же назад за железный занавес, опять в обособление на тысячу лет? Нет, жизнь - это не только богатство, да и русский человек за богатством в массе своей никогда не гнался и сейчас, когда, казалось бы, открыты все дороги - только богатей не стал богатеть, кто раньше работал - работает, а кто не работал раньше и пил - тот и пьет. Жизнь как была неспешной такой и осталась. Может только в Москве быстрее стали бегать. Только что. Но там есть на то причины, да и люди там для постоянного бега приспособлены, недаром отбирались столетиями, особенно интенсивно в последнее столетие, и это особые люди, не похожие на русаков России, ее бескрайних просторов.
   Любовью славилась Россия, православная славянская Русь - мать всех сирых и бездомных. Холодна природа, но сердца горячи
   Так и дальше будем жить,
   Мед и пиво кружкой пить,
   В бане париться до дури,
   Милу родину любить.
  
   - Крауньш! Ты что, спишь?
   - Маненько прикорнул, начальник!
   - Это что за жаргон? Нет, пора сваливать.
   ... Чав-чав-чав!
   - Жижа-жижа, зашоси! Жижа-жижа, зашоси! Жижа-жижа, зашоси! - настойчиво повторяет малец, стоящий по колено в воде.
   Тепло, середина июля, я в отпуске, на своей родине, в маленьком степном селе на Алтае. Сижу на мостике через речку, ноги в воде, надоедливые "мульки" тыкаются, щекочут, им эта игра явно нравится. Потоки воды вокруг ног ускоряются, закручиваются в воронке, создавая в воде настоящий песчаный вихрь. Ногам приятно, накатывает сонная одурь, блаженство в теле и благолепие в душе. Так хорошо!
   Речушка тихонько журчит, малец затих, что-то внимательно рассматривает в воде, делает ленивые движения рукой, будто отгоняя надоедливых мух. Мух на речке нет, нет и комаров, жарко. Комары очнутся к вечеру, когда пригонят коров, и когда вся деревня выйдет им навстречу. Очнутся к вечеру и рыбы и в лучах, в пожаре заходящего солнца начнет плавиться речка.
   Речка мелкая, "по колено воробью", но на удивление рыбная. Какой только нет рыбы. И щуки, и налимы, а уж стаи карасей и пескарей тучей перекатываются с одной глуби в другую, показывая на мелком месте свои блестящие серебром бока, оставляя на песчаном дне глубокие следы. Поднятая ими муть быстро оседает и речка, как ни в чем, ни бывало, снова прозрачна и чиста.
   Совсем не чувствуется близость Оби, хотя до нее всего три километра. Воздух сух и горяч. Ветла свернула свои листочки в трубочку, задумалась, свесилась своим роскошным чубом до противоположного берега.
   Левый берег у речки крутой, местами достигает головокружительной, по нашим степным меркам, высоты. По его краю идет дорога, обычный степной проселок, без асфальта или еще какого-либо покрытия. Сейчас эта дорога только пешеходная, ее перегородил яр, промытый в одночасье в одну из дружных весен, когда быстро в одну ночь стаял многотонный торос вонючего льда, намороженного сточными водами маслозавода.
   Сейчас нет сточных вод, да и маслозавода нет, но остался яр, разрезавший село на две неравные части и постепенно вытеснивший дома из уютной долинки вдоль речки на гору, на самый мороз и ветер.
   Иногда с дороги доносятся голоса, кто-то там идет, но их не видно. Берега у речки заросли. Правый берег - пологий, луговой. Он место неторопливых прогулок и пастбище одновременно для гусей и уток. Они ходят здесь громадными выводками. Взрослые гуси и гусята. Не смешиваются, знают свою семью. Гусаки иногда обозначают свое неудовольствие, бросаясь на соседнюю стаю, раскрылетившись и злобно шипя. Но никогда драки не случается. За несколько шагов до объекта нападения гусак останавливается, разворачивается и, громко гогоча, или попросту себя, нахваливая, быстренько возвращается к своему выводку, под одобрительный гогот остальных членов большого семейства.
   Время от времени гуси прерывают трапезу и спускаются в речку купаться. Они полощут клювы в чистой воде, пьют воду, набирают сначала в клюв, а затем, закинув голову, переправляют ее в свою длинную глотку.
   Вот и сейчас стая гусей неподалеку от меня начала водные процедуры. В этом месте речка у правого берега мелка, поэтому гуси, чтобы поплавать устремились к левому берегу. И оказались как раз в том месте, где в речку вдается песчаный полуостров, густо заросший крапивой, чередой, красноталом, чуть выше переходящим в совершенно непроходимые заросли клена и боярки. Как вы уже догадались, этот полуостров дело рук яра, этот песок вынесла вода, размывая, разрезая высокий берег.
   Приветливое гоготание сменилось истошным криком гусака, гусихи и гусята не побежали, а ринулись, прыснули прочь от берега, махая крыльями, будто готовясь вот-вот взлететь. Последним ретировался гусак, медленно отступая, перемежая змеиное шипение гортанным криком и хлопаньем крыльев.
   Я знал, что в тех зарослях уже несколько лет поселились и жили ондатры. Об этом знали все в селе, поймать зимой ондатру очень просто и легко, но их жалели, даже иногда подкармливали рыбой. Видно гуси подошли слишком близко, и зверь не выдержал такой наглости и пугнул.
   В этом же яру, чуть повыше жили лисы. Норы их были на самом дне яра, куда ни зимой, ни летом подобраться было нельзя. Если смотреть в яр сверху, то все дно было скрыто четырех-пяти метровым слоем зеленых летом и серых зимой, живых и засохших тонких сучьев клена и боярки.
   Эти непролазные даже для животного дебри делала наша степная, бесснежная зима. Веточка, расточек клена, показавшийся из земли, за лето вырастал до двух метров, но зимой верхушка замерзала, и весной этот отросточек давал боковые побеги, которые были тоньше, и вырастали за лето меньше. Далее вновь мороз уничтожал вершинки, и весной эти боковые побеги давали другие боковые побеги, из земли лезли новые прутики, и все это приводило к невероятной путанице живого и мертвого.
   Этот яр соседствовал с изгородью небольшого садика моего брата. От дома до яра было не больше двадцати метров. Маленькая собачка Белка часто пропадала в яру и видно подружилась с лисами. По крайней мере, по возне и лаю, доносившемуся из яра, можно было об этом судить.
   Кобель Грозный, сидевший на цепи, не разделял увлечения Белки, и когда зимой его спускал с цепи брат, то первым делом он бежал к яру и пытался пробраться к лисам, но не мог этого сделать, а, может, и не сильно хотел.
   Лисы, как известно, травой не питаются. Им нужны на крайний случай хотя бы мыши. А в селе домашней птицы было всегда много, но никто не ощущал ее убыли из-за лисиц. Чем они питались, оставалось загадкой. Правда, недалеко в двух километрах было другое село...
   Зимой, в мясоед, когда колют скотину, в нашем селе редко кто не выбрасывает в яры овечьи шкуры, головы и внутренности. А весной этого ничего уже не бывает. Может быть, зиму лисы этим и питаются?
   Таясь от больших и маленьких врагов, боясь человека, но в то же время, понимая, что рядом с ним жить, может и опасней, но сытнее.
   Каждый день требуется живому пища, безопасное место для сна, прогулок и развлечения. Все мы с животными похожи, разве только вкусы разные и требования у людей неоправданно иногда завышены.
   ...Мотарх иногда гулял по дворцу. Редко раньше, а в последнее время тревога одолевала. Грипс особенно был страшен. Бессмертие сильнее его или нет? На этот вопрос Маститый не знал ответа. Да и сам он Маститый в последнее время без былой почтительности кланяется, извиваясь перед Мотархом. Начальник Спецнаса это заметил и уже несколько раз намекал, что, не пора ли Маститого проверить, провернить. Мотарх делал вид, что не понимает, а сам все с большим вниманием всматривался при встрече в Маститого.
   Гулял он незаметно, приняв волновую невидимую обычному глазу форму. Ему не нужны были двери, чтоб войти или выйти - он проникал свободно через стены. Это изобретено было Маститым. Все же он был не без божьей искры, не смотря на свою воистину бесовскую роль.
   Летая, Мотарх наблюдал жизнь обитателей дворца, обыкновенную неприкрашенную жизнь. Конечно, после долгих проверенных лет она была однообразна и направлена только на благо Мотарха. Иные дела не могли быть, потому что они пресекались Спецнасом еще на этапе зарождения не дела, а только мысли о нем.
   Подлетая к каюте Маститого, который только что вернулся из районов Срыма, пораженных грипсом он стал свидетелем, единственным свидетелем того несчастья, которое ожидало всех зараженных этой страшной, неизлечимой и смертельной болезнью...
   ... Теперь настала очередь командира падать в обморок. Каждый шаг Петра сопровождался таким количеством разнообразных звуков. Создатели этой страшной оранжировки в такт шагам то высовывались из своих норок, тогда Петр разрастался неимоверно в ширину, то вновь прятались. Ему пришлось несколько раз останавливаться перед предметами, почему-то показавшимися вкусными для этой гвардии прожорливых верёвок. Ему иногда не хватало сил сдвинуться с места, когда они, задирая друг друга, уничтожали металлические и деревянные конструкции корабля, вгрызаясь в них своими острыми и жадными зубами.
   Наверное, командиру приходила в голову мысль о возможном заражении и его этой странной болезнью, но выбор, в общем-то, был более чем ограниченным. Убивать Петра он не хотел. Петр, хоть и имел несколько странный вид, но сохранил ясную голову и его золотые руки, руки-механика были совсем нелишни здесь в этом глухом углу вселенной.
   Командир объяснил Петру, что при посадке погнуло ферму крепления телескопа, так погнуло, что она перекрыла подход к люку контроля энергетической установки. Этот люк давно пора было вскрыть и провести регламентные работы. В полете накопилось достаточно число неисправностей и, которые сейчас перед обратной дорогой нужно было по возможности устранить...
   ...Маститый видимо только проснулся, если он спал вообще и сидя на кровати с ожесточением чесал, просто карябал, сдирал кожу с груди, со спины и шеи. Таким нестерпимым был зуд.
   И вдруг после очередного резкого рывка порядочный клок кожи с груди оторвался с каким-то жестяным скрипом, и обнажилось подкожное пространство. Это было ужасно.
   Нет, крови не было. Кровь - это было бы естественно при такой ране, это было ожидаемо. Но там открылось не кровавое мясо, а нечто похожее по цвету и по виду на вымолоченный подсолнух. Все тело состояло из ячеек, из которых выпали семечки. Стенки этих ячеек успели подсохнуть, подвянуть, местами были нечисты, как у подсолнухов растущих у пыльной дороги. Но это было еще не все.
   Неожиданно, как по команде из ячеек стали интенсивно выползать, выстреливаться существа похожие на черные блестящие жгутики двухметровой длины с красными головками в каждой из которых было по два больших, висящих на жгутиках и быстро вращающихся голубых глаза. Они одновременно что-то кричали и перед Мотархом через какое-то мгновение вольготно колыхалось водное растение, морская капуста в неспокойных течениях мелководья. Маститый скрылся внутри этого существа.
   И вдруг эти нити как по команду закрутились и свились в тугой клубок голубого глазного цвета. И этот клубок метнулся в направлении Мотарха.
   Мотарх успел ускользнуть. И первое, что он сделал - это включил резонансный стерилизатор. Все погибли кроме него и Сидельца.
   Крауньш запустил двигательную установку, и они полетели!
   Улетели, так ничего и, не поняв, их корабль уверенно пожирал пространство, изнывая от воя и предвкушая совсем нескорую встречу с родиной.
   А птичкин грипс и энцефлинт ждали своей очереди, ждали резонанса, ждали новых птичек. Почему птичек, а так задумано. Бог дал и бог взял. Послал птичек взять, чтобы снова дать новое, неиспорченное, безгрешное.
   О Мотархе, Спецнасе и Сидельце знали не все люди. Кто не знал, тот остался жив. Вот и маленькие люди в джунглях остались одни на планете. Они не знали людей, не знали птиц, небо-то видели малюсенькими кусочками, а если слышали рев самолетов или звуки взрывов, то принимали эти звуки за прогремевшую где-то грозу. А рев самолетов? Они и не знали, за что и принять.
   Они жили там, откуда реки начинаются и поэтому трупы, умерших птиц туда вода не приносила. Заросли были так густы, что к ним ни птицы, ни крупные животные близко к земле не проникали. Поэтому там, где они жили пришло ослабленное лесом облако стерилизации, лес от этого стал пореже, и они впервые увидели синее небо и полуденное солнце в кружеве ветвей.
   И вот они-то и должны будут повторить вновь, может быть более удачно, все то, что совершили исчезнувшие.

В ГЛУБИ

рассказ

   Тетя Катя одевается по моде. У нее тоненькая кофточка, которая не скрывает, и как говорит мой папа - неуловимо подчеркивает безобразие ее болтающихся форм. Кофточка короткая, и из под ее нижнего края виднеется синий, кривой пупок чуть выше колыхающегося в синих джинсах живота.
   Тетя Катя подруга моей мамы. Они вместе учились в школе и теперь, когда пьяные передают свои знания мне. Их опасно не слушать, я слушаю, наука - простая, не то что математика или русский, не такая толстая. Надо просто знать и уметь изворачиваться, перекладывать с больной головы на здоровую. Если, например, училка спросит:
   - Кто свернул голову попугаю? - а голову свернул конечно я и об этом все знают, и учительница знает тоже, то я отвечаю одно и тоже как бы она не изменяла хитрым вывертом вопрос:
   - Не знаю!
   - Не знаю!
   - Не знаю! - при этом все время повышаю громкость и, когда она громкость приблизится к визгу тети Катиной песни "...поедем, красотка, кататься..." начинаю реветь.
   Учительница беспокоится, суетится, глазки бегают, вижу, что она уже и не рада своему любопытству, чувство интеллигентской справедливости поднимает в ее душе волну теплого всепрощения за мою тяжелую, как ей кажется дуре, жизнь. Сквозь слезную пелену она начинает сморкаться, достает агроменный платок, как простынь задристанная моей сестренкой. У нее постоянная дрисня. Отчего не понятно. Она сосет у мамки сиську. Наверное, молоко прокисло от пьянки.
   Училка вспомнила и об этом, она приходила к нам и видела Пашеку - моего папку. Он как раз заявился домой. Принес пол бутылки водяры и они тут же с мамкой разлили, но выпить не успели как завалилась тетя Катя, а за ней училка. В дверях у нас нет замка и ручки тоже. Дверь открывается наружу и без ручки, кто не знает, ее открыть не может. Нужно просто хорошенько пнуть ногой она и приоткроется.
   Пока мама встречала гостей простым вопросом на который они затруднялись с ответом тетя Катя по причине невменяемости и большого желания спать на полу, а училка просто от остолбенения:
   - Хто это тут пришел? Чо надо? Выметайтесь! - Пашека быстренько опростал оба немытых стакана и уполз от греха под стол, выгнав оттуда моих младших братьев, двух или трех не помню
   - Да и кто бы их считал, - говорит моя бабушка. Ей сто лет в обед и она каждое утро вновь со всеми знакомится и удивляется, что нас так много, вчера было меньше.
   Наука - наукой, но все же она мне не помогла, когда дядя Костя из первого подъезда поймал меня на своем балконе, куда я залез не зная, что он там спит пьяный. Переваливаясь через перила я наступил ему на что-то мокрое, на нос или рот. Нос у него агромадный, говорят всегда такой был, не знаю, не видел.
   Я его первый раз увидел уже после того как тетя Дуся, его жена давнишняя, сейчас у него, мамка говорила, две, одна утренняя, а другая вечером приходит, прищемила дверью, когда он в щель у косяка подглядывал, засунув глубоко нос, потому что иначе не видно, на их игру на контрабасе с моим папкой.
   Дядя Костя схватил меня за шиворот и отправил вниз. Бросил меня он со всей силой какая у него была, я не разбился, зацепился за ветку ветлы раскинувшейся над нашим заплеванным в окурках двором.
   А лазил я за великом дяди Костина сына Петьки, который задолжал мне три рубля за бутылки. Бутылки я нашел на балконе у новых жильцов на третьем этаже и давно уже четыре дня не отдавал. Я решил за долг взять его велосипед, старый, без переднего колеса. Заднее колесо было с восьмеркой и не крутилось, а рама немного вертолетилась после того как по нему проехала мусорка. Петька бросил велик на дороге, а шоферу лень было отвернуть. Переднее колесо я видел в железном гараже у дяди Толи. Там пол земляной, можно подкопать.
   Все же наука мамкина и тети Катина - женская, ею хорошо овладела моя старшая сестра Света. Она нигде не работает, а ночью отдыхает за деньги, так говорит мама, думая, наверное, что я дурак, не знаю что сестра проститутка в апартаментах. Я к сестре не хожу туда, там стоят морды и отшвыривают без разговоров. Пашеку даже побили за сопротивление.
   Мама хоть и пьяница, но выглядит молодо, лучше чем моя сестра, у нее хороший обмен веществ не то что у нашей училки. Утрами мамка чихает, говорит это для здоровья, что ее мама - моя бабушка чихала утром до сорока раз. Надо, говорит, смотреть на яркое, на лампочку или солнце. Солнца у нас утром, да и днем не бывает.
   Я пробую чихать тоже, смотрю на все - не получается. А надо научится - жизнь большая.
  
  

ДОРОГА ДОМОЙ

рассказ

   В четыре часа начало темнеть и к пяти можно было попытаться пробраться домой, взять документы и хоть те немногие деньги, которые затерялись забытые в карманах. Голова трещала я никак не мог вытолкнуть из нее только что подсмотренный странный сон, скорее пьяное видение, бесконечное с продолжениями.
   У вытянувшегося в струнку, ловящего каждое движение глазной кассеты Мотарха, Старшого начинала кружиться голова, уводя назад из поля зрения герасимуса единственное богатство и отличие - глаз. Старшой знал, к чему такое невнимательное любование Мотархом может привести. Он еще помнил как совсем недавно, Мотарх вызвал Спецнас и он этот Спецнас высосал специальным насосом глаз у Младшого. Голубой печальный глаз долго еще плавал в водовороте шарахаясь от окурков и сора затягиваемых крутящейся воронкой в трубу.
   Странный и ничего хорошего не обещающий сон. А все началось обычно, мы выпивали с друзьями по случаю какому-то, очень важному. Жены не было, а водки было много. Так нам было хорошо, как теперь, наверное, уже не будет...
   Мои размышления, как это бывает в детективе, прервал шум за окном. Живу я на пятом этаже, дом старый, квартира без балкона. Кто там может быть кроме птицы? Я повернул голову, ожидая увидеть синицу или на худой конец ворону, но там был человек.
   Виднелась его расплющенная физиономия, я присел, стекло вяло треснуло, как гнилой арбуз с подсохшей на солнце коркой, упала разбитая пулей картина, осыпав меня стеклами. Одно стекло попало за шиворот и чувствительно резало, впиваясь все глубже и глубже. Я пошарил рукой, схватил мусорное ведро с пустыми бутылками и швырнул в окно. Где-то внизу послышался звон разбитых бутылок, а было их штук около десяти, не все, правда, вошли в ведро. Мне попалась пузатая из под шампанского, я ее тоже запустил в сторону окна, потом выглянул, рамы не было.
   Не мог я ведром выбить раму, я подполз к окну - внизу собирался народ, а на асфальте неподвижно лежал человек. Люди смотрели на мое разбитое окно...
   - Он там! - послышался крик, я скрылся и начал лихорадочно думать как мне и куда исчезнуть.
   Вариантов почти не было. По крыше можно уйти только на ее край, спуститься по водосточным трубам не удастся из-за их отсутствия. Трубы сняты якобы для ремонта, а я воспользовавшись правом провозглашенной прозрачности траты средств из квартплаты на ремонт, после долгих скандалов получил неожиданно подругу в жилконторе и узнал, что наш дом давно по трубам и крышам отремонтирован и скоро планируется новый ремонт - облицевание цоколя дома мрамором под мавзолей.
   Пробраться по стене в другую квартиру можно попытаться, но как из той другой выбраться, если у всех железные двери и если они закрыты снаружи, то изнутри их не откроешь.
   Я решил никуда не идти, а ждать, как говориться, естественного развития событий.
   Включил компьютер и послал письмо дочери. Она и не подозревала о той драме, которая разворачивалась здесь в снегах Сибири. Пишу письма, хоть и электронные по старому, так как писали мои бабушки и дедушки. Жалко, что жизнь все дальше и дальше отдаляет нас от них, от их размеренной жизни до ста лет. Мы и живем меньше, бежим ничего не замечая вокруг. Это не банальность, а закон. Его мне пришлось увы не первому открыть достаточно давно. И был я этому совсем не рад.
   Мои дети сын и дочь, сын помладше на год, а дочь постарше каждое лето три месяца проводили в деревне, на моей родине. Тогда еще были живы их дедушка и бабушка. Мы с женой старались свой отпуск проводить там же. Дочь была увлечена куклами, а мы с сыном пешими вначале, а позже велосипедными прогулками, рыбалкой, грибами и ягодами.
   И вот когда мы пересели на велосипед, то нам стала подвластной не только скорость, но и несравненно большее пространство. Столько не обойдешь, сколько объедешь. Конечно, спидометр велосипедный, который я купил сыну, подстегивал наше желание и за лето велосипеды, мой и его, прошли по доброй тысячи километров. И мальчишка восьми-девяти лет впервые ощутил скорость в сорок километров в час, достиг ее своими усилиями и проехал почти что до Москвы.
   У нас была старая машина "Запорожец", который тоже был в нашем распоряжении и вот тогда летом в жаркой кабине "Запорожца", глядя на пролетающие в боковых окнах красоты, наблюдая как насмерть разбиваются о лобовое стекло ни в чем не повинные мухи и жуки, я понял, как важно жить размеренно, осторожно, не вредя окружающему миру. А это возможно, если ты живешь в природе, по законам ее, с тем арсеналом средств и способностей, которыми природа наградила человека при его рождении.
   И второе обстоятельство, не менее обидное - это то, что быстрое перемещение в пространстве создает иллюзию покорения, познания его, хотя на самом деле гущина познания превращается с ростом скорости в ее жижину. Это уже не густой сладкий кисель, а холодная серая вода, которой ты наглотался и от которой только дрожь и гуд в голове.
   Пора остановиться.
   - Философ, - так говорит моя жена,
   - Ну, прямо Кант недорезанный.
   Кант это понятно, был такой немецкий философ, жил в городе, которого нет, страны тоже. Стерты с лица земли. Но Кант умер своей смертью, слава богу, его никто не резал.
   Вот мое письмо:
   - Здравствуй Марина.
   Я пытаюсь дописать книгу, но она не дается, все продолжает расползаться вширь. Но как-то надо сделать, ведь пишу уже более шести лет. Уже неприлично.
   Моя дочь живет в Англии несколько лет и знает английские порядки и свободы не по наслышке. Ей не нравится многое, но все же больше нравится. Мы с ней рассуждаем в письмах о судьбах демократий о перспективах существования "золотого миллиарда" как с недавнего времени стали именоваться жители Западной Европы и Северной Америки. А Англия - все же одна из старейших в Европе демократий.
   Мне кажется, что в России демократия невозможна, у нее мнение расплывчато. Иногда она соглашается со мной иногда спорит, доказывая свое.
   Вот пример одного из моих монологов.
   Мороз и катаклизмы - требуют торопливых изъятий денег и собственности для спасения людей, населения,
   а изъятия в пожарном порядке не дают возможности выявить и устранить раз и навсегда причины,
   эта торопливость, бег в никуда, мол когда добежим - там разберемся - порождают горлопанов,
   истиной считается то, что кричится громче,
   а громкость прикрывает беззаконие, любой ценой, война все спишет,
   а беззаконие - порождает безответственность,
   а безответственность - порождает безнаказанность,
   а безнаказанность - превращается в самолюбование, что ни захочу - все правильно, все одобрят,
   и самолюбование притягивает подхалимов, расширяется кормовая база и вот уже зрелый надежный росток чертополоха возвышается над пространством покорных - диктатура,
   а диктатура - порождает еще более страшные системные катаклизмы необразованности и морали,
   а катаклизмы морали создают новую нравственность - разрушают личность, деформирует душу, и человек перерождается, даже физически становится другим существом.
   Вспомни лицо покойного генерала Стрепета, или ныне здравствующего олигарха Анфиса Бузаровского. Как говорится - печать на лице. А таких печатных лиц все больше, но, увы, не их разнообразия. И уже смело выделяешь два типа.
   Это тип - игроков, освоивших правила игры, с гибкой спиной, улыбчиво шипящих, пляшущих топорно, в смысле ног, но весело.
   Второй тип - лица измятые как в кошмарном сне, с вечным вопросом, как бы поднимающемся из глубин сознания, и оставляющим там после себя пустоту:
   - Где я?
   Иногда он перемежается, наверное, с еще более глупым и неуместным вопросом:
   - За что?
   И вот уже не ценят люди свою жизнь - дешевка, дешевле у милиционера чем у судьи, а у обездолжностных она free, то есть свободная и ничего не стоит, можно скачать. И скачивают насосом.
   Вот так.
  
  

СУРАЗ

Рассказ

   Тон моего письма чуть назидательный по родительски, наверное, простителен, учитывая в какое положение я попал.
   Кроме того, это письмо не то чтобы натолкнуло меня на мысль, а скорее связало давно маячившие в сознании обстоятельства мучительной жизни одного хорошо знакомого мне человека, жизни начавшейся в грехе и в еще более страшном грехе закончившейся.
   Он умер, сгорел, облив себя бензином. Жена не дала какие-то жалкие гроши, а ему хотелось выпить. Вот так, а он про нее говорил уважительно:
   - К ней майоры ходили...
   Познакомились они в зоне. Он досиживал и работал в поселке по плотницкой части уже без конвоя. Она жила с двумя дочерьми, прижитыми от разных отцов. Как у них все получилось? А также как это получается у тысяч и тысяч других. У нее был жив родной дядя. Митюня ему понравился и дядя, в который раз, благословил ее брак.
   Позже я пытался в глазах этой страшной, измученной бабы, худой, давно и неизлечимо больной, уловить хоть искру сожаления о случившемся. Ничего в провалах глазниц.
   Поговаривали, что спичку бросила она. Не знаю. Может быть.
   В дверь уже ломились, она у меня не железная, долго не выдержит. Я нажал на <Send> и письмо ушло. Дверь упала.
   Очнулся я в комнате с серыми стенами, темно. Вроде цел, руки свободны и ноги. Встал, подошел к зарешеченному окну. За окном ходил часовой с автоматом, ночь была безлунная, белесая, не такая как на юге, звездочки тусклые. Пошел к двери, подергал, дверь была заперта снаружи.
   Куда же я попал? Это не милиция, у часового общевойсковая форма - пехота или танкист.
   Взяли в армию? Ведь я накануне был вызван как офицер запаса в военкомат. Это в день, когда мы с друзьями выпивали, а потом все вместе пошли в военкомат. Они остались внизу, там на первом этаже и в подвале был ресторан, а я поднялся на второй этаж, зашел в кабинет начальника отделения.
   В приемной у него сидела секретарша, сейчас я припоминаю, что она что-то мне говорила, махала руками, но я шел на автопилоте по курсу и не обращал внимания на все что за бортом. Автопилот управляет моим телом несколько хуже чем когда управляю я сам и включается поэтому только при большом подпитии, когда я сам собой отключаюсь.
   Дверь кабинета сразу не поддалась, наверное, разбухла от сырости подумал я, пришлось напрячься и она открылась, но почему-то не со стороны, где была ручка. Хлипкий военкомат, а крыльцо хорошее, кирпичное, облицовано мрамором. Опять мрамор.
   В таких кабинетах всегда ждешь неприятностей, и в этот раз не обошлось без них. У майора был, оказывается посетитель. Молодой парень, лет двадцати, лицо расплывалось, так что я его сразу и не узнал. Он сидел за приставным столом, против него на столе лежал портфель, так называемый дипломат.
   - В баню, браток, собрался, - указывая на дипломат неудачно пошутил я.
   Во времена моды на покупку таких портфелей ими обзавелись многие и после длительного поиска их применения нашли, что лучше посуды для чистого белья для бани не придумаешь. В баню ходят редко, раз в неделю, так что дипломаты долго еще будут блуждать по улицам города.
   А когда-то в нашем провинциальном городке появление дипломата было связано с приездом академика местного разлива и неподдельной завистью стремящихся в их число.
   - Тук-ту-ду! Тук. Тук-ту-ду! Тук - так плотник вгоняет гвоздь в доску гроба и таковы современные ритмы. Прибитая доска всегда напоминает гроб. Может не плотнику, а нам рафинированным маргиналам, наблюдателям. Последний "Тук" проверяет достал ли гвоздь до живого, правильно ли поняли его, он пришел надолго, по крайней мере до того как доска сгниет и гроб рассыплется. Но это - прах, а не ритм.
   Сейчас рассыпается все, что было скреплено этими гвоздями. Рушатся пятиэтажки, стоят пустые, без окон и крыш скотные дворы. И вся страна опохмеляется, качает ее то вправо, то влево, голова болит, на сердце тошно и в рот кобель насрал. И в этом пьяном чаду, в этом горе и неразберихе суетятся те, которые всегда приспосабливались, умели приспособиться, всегда знали куда дует ветер. Это те, которые хором начинают воровать, потом эти же самые также хором бороться со взятками, бороться против кого-нибудь, или против чего-нибудь. Неистребимое племя столпов общества крепко как никогда. И не зря. За десять лет демократию - власть народа превратили в тесный междусобойчик. Обозначен круг, сами себя выбирают, чтобы назначить и поаплодировать.
   В романе моего любимейшего писателя Олега Куваева "Территория" инженер Гурин, легкий человек без особых внешних устоев, не приемлющий ни в каком виде "не пущать" говорит, что не важно чему быть основоположником, важно просто им быть. Повиснуть на основе положной (пожалованной) и не давать оторвать никому другому от нее кусочек. Висеть до самой смерти и даже после неё, сменив себя на сына. Все мое! А другие людишки - эти всегда должны, а если не хотят, то обида, гром и молния или еще страшнее царственно-трясущиеся губки.
   Они цельные натуры. У них нет различия между домом и работой, между своим имуществом и имуществом работы. У них нет интересов отклоняющих их от основоположенных. Даже книги они с детства читали только те, которые положены по школьной программе и никакие другие.
   В школе они хорошо учились, благодаря своей чугунной усидчивости, которая обычно дополняла недостатки особого основоположнического интеллекта. Воспринимая все с трудом, запоминали, и уже не выпускали, и не допускали вариантов. Только так, а не иначе. Утром делали зарядку - так надо, не курили и пили в меру, берегли здоровье для долгой жизни. В общем, были положительны, не имели родственников за границей и держали всегда нос по начальственному ветру. Их не смущала частая смена направления этих ветров, они вовремя поворачивались и сразу же принимались нахваливать то, что недавно клеймили. Не так давно они хором стали верить в бога и проклинать тех, кто рушил храмы. Что поделаешь, храмы разрушать нехорошо.
   А кто рушил храмы? Кто рушил жизнь?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

МИТРИЧ

Рассказ

   В том университете был, да и сейчас он одной ногой стоит в нем Митрич, когда-то профессор, а сейчас, как водится, академик. Так вот он основоположник.
   Чего основоположник? Что он такое создал? В науке - ничего. Оказывается, чтобы стать академиком не надо что-то создавать, или не дай бог открывать, надо просто быть основоположником. В академики выбирают такие же основоположники, за плечами которых такой же ветер. Просто нужно быть одним из тех незаметных, громко кричащих, вечно страдающих за что-то, подчеркнуто обязательно неличное. Для непосвященных они подвижники и бессеребряники. Для посвященных простое законное ворье, а по современному властная вертикаль, становой хребет власти страны с высоким интеллектуальным потенциалом. Хребет крепкий, правда длинноват и изгибчив, но и выдержит любой электорат.
   Вернемся к нашему герою. Еще в те далекие времена, когда он еще не был академиком его за глаза причем как-то боязливо-уважительно уже так называли. Может потому, что на глазах был другой профессор, сморщенный старичок, который все что-то рисовал и писал в потрепанной склеенной из брошенных кем-то бумаг тетради. Наверное, для молодежи он в своем изношенном десять лет назад костюме не казался символом стремления.
   Наш академик был не такой. Чего он только не основывал? Плясал на сцене в студенческом ансамбле в, плясал основательно, плясал так, что выплясал себе теплую должность после окончания института - лабораторию управления вузом, хотя изучал электромеханику. Ансамбль, как ему и положено, сыграв свою роль, исчез. Лаборатория управления создавала систему расчета расписания студенческих занятий, но не создала. А Митрич стал кандидатом наук. После чего лаборатория исчезла вместе с расписанием.
   Следующий этап - это создание системы управления университетом. Для этого был создан факультет управления, куда попал и я. На этот факультет набирали с третьего курса хороших студентов, я учился хорошо, но не вел никакой общественной работы. Не хотел. Видел в этом глупость и лизоблюдство. Декан только что бросивший жену с двумя детьми и женившийся на студентке, пытался меня не взять, но мои успехи в учебе убедили видимо других членов комиссии. Меня все-таки взяли.
   Митрич раздобыл американскую книгу, студенты ее перевели, и он представил ее как докторскую диссертацию. Об управлении вузом он забыл, переложил это на другого основоположника и занялся управлением министерства.
   Его нельзя было увидеть за книгой, он никогда не погружался в размышления. Все проблемы его были решены, и их просто нужно было реализовать в камне, в раскрашенной бумаге, в бесконечных реорганизациях учебного процесса.
   Он с упоением руководил уборкой корпуса, оформлением наглядной агитации - плакатов с нужными достижениями. Был членом всего чего только можно быть, при этом оставаясь глубоко убежденным, что вот он, а не кто другой светоч науки и столп прогресса.
   Это был просто мерзкий человек и видимо за это он и был пожалован в академики.
   Почему так происходит? Да по-другому и нельзя. Ведь дают другое, такие же основоположники, за которыми не менее эпохальные дела исчезающие также бесследно.
   - Ни стыда, ни совести, - скажете вы. Увы, так сейчас уже не говорят.
   Во Франции с четырнадцатого века ведутся записи начала сбора винограда. И вот по этим записям можно исследовать как менялся климат за более чем пятьсот лет. По этим же хроникам, я думаю, по исчезновению некоторых слов и выражений и появлению новых можно проследить как за появлением нового человека так и за процессом утраты черт человека прошлого. Возможно, что утрата кровожадности характерной для средних веков сопровождается утратой моральных устоев. Может быть, отмена дуэлей и просто кровавой расправы со сволочами мы обязаны их повсеместным распространением и завоеванием их моралью главенствующих позиций.
   - О чем это я?
   Как-то надо выбираться. Стучать бесполезно. Надо понять, почему и кому я так срочно понадобился? Не убили - значит нужен живой. Действительно, Кант недорезанный. Пить меньше надо. Это я от имени жены себя поругал. Что меня будут спрашивать? О чем? Что я такое знаю, чего не должен был знать? Вспомнить, что я делал пьяный в военкомате.
   Говорят, что пьяный эскимос - незабываемое зрелище. Я хоть и не эскимос, но тоже хорош бываю. Правда, к сожалению, сам своих художеств почти не помню, так рваные обрывки. Кстати, как и мой брат, покойник. Удивительные приключения его и мои по отдельности и увлекательные, когда мы были вместе, приходится под гнетом совестливых жен предать забвению.

БРАТ

Рассказ

   В один из моих приездов в гости к брату, мы, как водится, большой компанией, с женами и детьми, а его сыновья прихватили своих жен двумя рейсами на мотоцикле и машине прибыли в наше любимейшее место - на Протоку. Это небольшая старица Оби, которая одним концом с Обью соединяется, а второй конец соединяется только при сильном половодье или приходе коренной воды в июне, когда тают ледники в горах Алтая.
   Прибыли мы утром, часов в десять. Ненадолго, к обеду, к часам двум трем хотели вернуться, у брата была пасека, восемь ульев и настало время пчелам роиться и нужно следить за вылетом роя.
   В середине лета в каждом практически улье выводится пчела - матка. Это результат большого труда рабочих пчел, их внимательного отношения к ее развитию и рождению из куколки. Новая, молодая матка остается в родном улье, а старая набирает себе команду и летит на новое место. Это новое место уже найдено, пчелы разведчики его нашли. Это может быть пустой улей - ловушка для таких роев. В нем обычно есть немного меда в сотах, и висит он высоко над землей на березе, на высоком месте, ближе к солнцу. Может быть, это просто дупло или какое-то укромное место, например, под полом дома или сарая.
   На новое место рой полетит не сразу, вначале он прироиться где-то рядом, на каком-нибудь из деревьев окружающих пасеку. Там пчелы все должны собраться в тугой клубок вот в это время рой и ловят - просто стряхивают в ловушку, сметают веником. Рой на дереве сидит недолго, через некоторое время этот клубок тучей взовьется в небо и тогда ищи свищи.
   Рой нужно обязательно ловить, потому что семья пчелиная теряет лучших работников. И если семья слабая, то может не успеть не только дать людям меду, но и себе не создаст запас на зиму. А если сильная семья, то такой рой может послужить основой для новой пчелиной семьи. В хороший год, когда цветы выделяют много нектара такой рой может принести мед и людям, но у нас в Сибири лето короткое и такое случается редко.
   Валя - жена моего брата испытала превратности судьбы пчелиного роя на себе. Она работала в магазине, уходила рано, сразу как отправляла коров в стадо. Брат уходил еще раньше в мастерскую, он был механик в гараже. На обед они приходили домой. Валя пришла в тот день раньше брата. Откинула замок в сторону...
   О замке стоит сказать отдельно. Это был громадный амбарный замок с тяжелой судьбою. Ему уже когда-то перепилили дужку, потому что потеряли ключ. Перепилили ее у места, где дужка входила в тело замка и защемлялась планкой, поэтому у дужки отсутствовал только язычок а так она была целой. В шарнире дужка проворачивалась туго, поэтому замок мог показаться со стороны вполне целым, если конечно его не тянуть руками.
   Вот Валя откинула замок, вошла в сени, поставила на газовую плиту сковородку, чтобы пожарить рыбу, открыла дверь в дом...
   Был солнечный день, а в комнате был осязаемый жужжащий сумрак. Пчелы нашли пустой просторный улей и располагались в нем для будущей жизни. Она замахала руками, а пчелы во время роения очень злы и агрессивны. Они ее искусали, она скорее убежала в сени, закрыв двери в дом и в сени. Сидит на крыльце, плачет, ждет брата.
   Он пришел в скорости и узнав в чем дело с криком:
   - Кто в доме хозяин, я или пчелы, - рванул дверь. Как он с ними помирился никто не знает, но через некоторое время пчелы были в ловушке, рыба, жареная в омлете, на столе.
   А тогда на Протоке с чего все началось? Вначале мы рыбачили, недолго. Поймали быстро, много. Быстро почистили, помыли рыбу, костер горел, котел кипел и скоро, когда мы налили по четвертой достали первую рыбу из щербы, завалили вторую партию рыбы и когда щерба была готова мы налили наверное по восьмой, я так думаю, но не помню. Щерба - это чалдонская уха, в которой только рыба, лук и соль. Рыба варится дважды для навара.
   Потом племянники как обычно захотели проверить мою силу, армреслинг был для них неудачен, я не поддался, была ничья. Потом мы пошли купаться с братом. Нырнули в Протоку, под водой в самой гуще зарослей лопухов и камыша нашли себе по тростиночке и упали на дно отдышаться.
   Недалеко от нас какие-то люди, наверное, городские рыбачили на удочку. У них была лодка с пробкой в дне. Для удобства выливания воды. Мы сначала стали лодку раскачивать, а потом выбили пробку. У них в лодку фонтаном пошла вода, они кинулись ее затыкать, а мы вновь выбивали.
   Наши, у костра, всполошились. Племянники стали нырять, искать нас. Мы с братом подплыли к кустам лежащим в воде, выбрались на берег и пользуясь тем, что все столпились у воды или были в воде подошли к костру, налили по стопке и позвали остальных.
   Жены были недовольны, а детям понравилось. А те городские так видно ничего и не поняли. Продолжали рыбачить. А потом мы вернулись, пчелы в этот день не полетели, и мы хорошо посидели у костра ночь.
   Это было, а что сейчас в этой камере, что я должен вспомнить?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

МИТЮНЯ

Рассказ

  
   Никогда мне не приходилось быть в тюрьме или на допросе. Хотя у меня был друг, не друг. Вместе росли. А узнал я его в первом классе, с семи лет. В селе все друг про друга все знают, даже иногда больше, чем ты сам знаешь о себе.
   Родились мы с ним в один год, в самой середке прошлого века. Звали его, как и меня, Митей. Но почему-то скоро очень стали называть Митюня подчеркивая презрительную интонацию. Он был кособокий и нескладный, одно плечо выше другого, пузичко остренькое, лицо унаследовал от неизвестных отцов кавказской национальности. Как кобель с мордой от колли и статью от сенбернара. Бегал он тоже по собачьи, сместив зад влево, выбрасывая в стороны когтистые лапы ног.
   Портрет его будет неполон, если не упомянуть о его полной неспособности к обычным занятиям ребятишек села. Это ловля рыбы, мелких зверей, птиц, сбор ягод и грибов. Чем он занимался? А ничем. Просто проводил время, в одиночестве - может быть мечтал.
   Не прошло еще и десяти лет, как закончилась война. Местами на Украине да и в Прибалтике еще постреливали.
   Все, что тогда было и страна, и люди, и здоровье, и мечты - это все, что пережило войну, страстно хотело жить. Жить - как подарок, как счастливый билет, жить любой ценой.
   Так тогда хотелось жить нашим родителям. Они, родившиеся в двадцатых, пережившие раскулачивание и коллективизацию, первые пятилетки и отвоевавшие на фронте, отголодавшие и отхолодавшие в тылу, мечтавшие с самого рождения досыта наесться хлеба наконец-то дождались, как им казалось, времени своего счастья.
   - Сыт, пьян и нос в табаке, - говаривал мой родной дядя, ефрейтор, артиллерийский разведчик, орденоносец, так видимо ни разу после войны до самой своей смерти окончательно не протрезвевший. Что тут сказать? С пяти лет от роду, а родился он в двадцать втором году, сирота, вместе со своей сестрой, моей будущей мамой, детский дом, потом колхоз, а там и война.
   А у руся во все времена главным счастьем считались дети. Вот мы и родились.
   У меня был отец, а Митюнька был сураз, отца не было. Конечно, он был, но кто он, что за человек, никто в деревне не знал.
   Его мать после войны уехала в город и поступила на работу проводником на железную дорогу. У нее там еще с довоенных времен работала родная сестра. Поезд шел в теплые края, в Ташкент из Сибири, и ее сестра в войну не голодала. Наоборот, по голодной казахской степи навыменивала на хлеб у голодных эвакуированных с крестьянской обстоятельностью пропасть целую барахла. Еще был у нее большой пакет, прямо мешок облигаций. Как он попал к ней? Непонятно. Предположить, что она меняла хлеб на облигации, которые тогда государство выпускало с очень призрачными возможными сроками погашения, нельзя. Этого не допускает крестьянская психология. Много позже этот мешок долго валялся у них на подизбице, пока в один прекрасный день Митюня не выменял на него у проезжего еврея канистру спирта.
   Село, а в войну голодали крепко. Ели кашу из поляка - травка с маленьким колоском растущая край полей. Зернышки у нее мелкие черные, белые и зеленые. Хлеб давали только тем, кто работал в колхозе, и малым детям в яслях. Детей постарше тогда не было, с весны до зимы, все работали. Этот порядок захватили и мы рожденные уже после войны. Семь лет считалось достаточным возрастом, чтобы начинать работать, или как тогда говорили чертомелить.
   И вот мать Митюни начала работать проводником в купейном вагоне. Кто тогда в этих вагонах ездил?
   Одна наша деревенская девка, много лет спустя, приехав на поезде в наш неблизкий город по делам, остановилась у своих земляков, то есть у нас. И вот она говорила, что пока не увидела поезд, паровоз и вагоны думала, что люди садятся как в телеги, продевают ноги через плетение пуртика и разница только лишь в том, что телегу тянет лошадь, а поезд паровоз. Она, конечно, знала, видела в кино, училась в школе, что это не так, но почему-то ей хотелось, чтоб было именно так, справедливее, по-людски, теплее, необидно.
   Мать Митюни много увидела в вагоне интересного. Ехали военные, с золотыми погонами - пехота, артиллеристы. Этих она не боялась. Дорогой пили, приглашали ее, но она отказывалась. Не умела, да и охоты не было. Из чалдонов некрепких была, из сибиряков коренных. Веру свою старую они не почитали, ходили со всеми в церковь, но обычаи - хранили. Ее сын Митюня уже и обычаи не соблюдал.
   Чаще других в поезде она встречала офицеров с голубыми погонами. Они были строги, пить не пили и при них и другие вели себя тихонько. От кого-то она узнала, что эти из НКВД.
   Мне тоже пришлось, правда, много позже, познакомиться с этой организацией и даже стать в некотором роде продолжателем ее дел. А было это так. Я тогда уже несколько лет жил в этом неблизком городе. И вот, пришла очередная середина января, закончились праздники, в разгаре зимняя сессия, я принимаю экзамены и провожу консультации. От дома, где я живу до университета пятнадцать минут спокойной ходьбы. Это, собственно, и было главной, да, наверное, и единственной причиной, что я там стал работать, и вот уже десять лет зарабатываю на продолжение жизни.
   Закончив консультацию, никто из двоечников на неё, конечно, не пришел, я зашел на кафедру, оделся, попрощался и двинул к дому.
   Путь, который мне предстоял, довольно живописен. Университет стоит на площади, которая имеет название, но которой на местности нет. Ее занимает один из корпусов университета, выстроенный ещё до войны из кирпича разрушенного храма. Здание первоначально предназначалось для вмещения разбухавших в конце тридцатых годов штатов местного НКВД.
   Архитектура корпуса довольно оригинальная. Видно, что в то время еще не боролись с украшательством, поэтому, хотя город и потерял площадь, но приобрел величественное здание. Место расположения символичное - напротив губернского суда, в котором судили Прошку Громова, сибирского капиталиста начала прошлого века, судьба которого описана в романе В. Шишкова "Угрюм-река" говорит само за себя. На крыше здания суда сохранилась статуя греческой богини правосудия Немезиды, которая уже вторую сотню лет держит в одной руке весы, а в другой короткий меч.
   К зданию суда корпус обращен почти правильной дугой, но зато противоположная стена имеет, некоторые непонятные пока не зайдешь внутрь, особенности. Внутри четырехэтажное здание разделено коридором, по обеим сторонам которого аудитории. Коридор выполнен зигзагообразно, как будто строители следовали наставлениями об устройстве окопов, и, видимо, был предназначен, в том числе и для ведения боя. Видимо чекисты допускали мысль о возможном возмездии, которое рано или поздно их настигнет, и готовились отбиваться. Но, увы, даже суда не дождались, обошлись поедальческим междусобойчиком. Новые ели старых, и так несколько раз.
   Миновав этот таинственный корпус, и пройдя перекресток, я попадаю в сквер, в центре которого расположилось озеро. Оно имеет форму круга, в самом глубоком месте, как говорят ребятишки, а они толк в этом знают, дна не достать. В озере водится всевозможная рыба, и недавно появились раки. Ребятишки научились ловить раков и продают их здесь же по рублю штука. Но это летом, сейчас озеро подо льдом.
   Университет и площадь, и озеро находятся в самой высокой части города. И если здания университета - творение рук человеческих, то озеро имеет природное происхождение. Озеро расположено в воронке на вершине пологого холма и питается от бьющих с ее дна родников. Из озера вытекает ручеек, даже маленькая речка настолько мощный поток создают эти родники. По берегам растут старые раскидистые ветлы, вдоль чугунной решетки изгороди - тополя, а между ними наши сибирские яблони, боярышник, желтая акация и березки. Место живописное, небольшое по площади, но такое уютное. Любимое место отдыха молодых мам и бабушек с ребятишками.
   Все это я, конечно, видел много раз, поэтому прохожу без всякого внимания, а думы мои о другом, совсем не касаются этих красот. Я вдруг понял, что после окончания института уже отработал тридцать лет. Десять лет в этом университете, десять лет еще в другом университете, который я когда-то закончил. А сразу после его окончания, я десять лет работал на заводе.
   Мне подумалось, что очередные десять лет это не просто, а это сигнал, что пора на крыло, что зажирел, что все надоело. А может, и нет?
   Если уходить, то куда? На завод возврата нет, хотя люди меня до сих пор помнят, здороваются. Просто зачем, что там делать? Идти ради денег, то там их тоже нет. Идти из-за карьеры, то какая там карьера в пятьдесят с гаком лет.
   Вернуться в тот университет, где учился и десять лет работал - можно, но зачем? Чем он лучше того, где я сейчас работаю. Также там стыдно сказать какая зарплата у рядового доцента, каким являюсь я. Также там как и здесь ректор со товарищи имеют львиную долю, строят для себя, продают, берут кредиты. Все, как и везде. Ворье с учеными степенями и званиями академиков. Им не стыдно, это всё им пожаловано на корм, потому то они, в отличие от меня сокоешника, основоположники. Воют и поют, славят власть для них ничего не жалеющую.
   Когда-то основоположники, ну те, что разрушали храм и строили узилище, те с голубыми погонами говорили:
   - Мы заставим вас быть счастливыми!
   И так были уверены в этом, и так искренне удивлялись, когда лагерная пыль улеглась, и выть партийные гимны вместе с ними уже никому не хотелось, и бояться их перестали, и смеялись в лицо, когда они пели:
   - Мы будем жить при коммунизме!
   Еще и сейчас эхо этих песен и дел доносится из прошлого, да и настоящее не беднее.
   И вот мать Митюни проверяет билеты у пассажиров, подметает пол в вагоне, оттаивает канализацию в туалете, разносит чай, печенье, газеты. Поезда тогда ходили редко, общие вагоны были переполнены, в купейный вагон или плацкартный билет можно было купить только по брони, поэтому они не всегда были заполнены. Часто бывало, что половина вагона пустая, но впускать без билета было запрещено.
   И в пути встречались люди, которые или по старой памяти доставшейся им от Николаевских времен, или по причине срочности или болезни просились допустить их в купейный вагон, предлагая деньги, сало или одежду. Трудно было ей деревенской девке устоять перед такими соблазнами. Совсем недавно, когда ей выдали форму проводника: юбку, пиджак, рубашку, белье да еще и бушлат, то этого было так много, намного больше чем она имела до тех пор. Это счастье она уже пережила, уже свысока смотрела на людей, толпящихся у подножки соседнего общего вагона, уже начинала их презирать... Уже стала думать, что поняла как надо жить. Но, как известно, жадность губила и не таких. А здесь человек впервые досыта наелся, оделся, жил в тепле среди важных людей. Она соблазнилась, взяла прилично одетого гражданина, он сразу расплатился, дал ей примерно столько же, сколько ей платили в месяц на железной дороге. Она посадила его в свое купе, он почти уже доехал до нужной станции, когда к ней в купе заглянул пассажир ехавший в середине вагона. Он спрашивал, какая станция следующая.
   Цепким, каким-то скребущим взглядом осмотрел пассажира и потребовал предъявить документы. Тот отказался, пытался выйти из купе, поезд как раз замедлял ход. Но этот цепкий вытащил из кармана пистолет и выстрелил вверх, полетели стекла разбитой лампочки, краска. На выстрел прибежали другие пассажиры этого среднего купе и скрутили, как ей казалось, беднягу. Открыли чемодан, он до краев наполнен был деньгами, такими же какие он дал и ей. На всех купюрах были одни и те же номера серий.
   Поняв, наконец, что и она попалась, попыталась выбросить деньги в ведро, которое потянула якобы для уборки. Ее обыскали, нашли деньги, сличили серию и связали поясом руки. Так она оказалась в лагере как фальшивомонетчица.
   Били ее долго бабы, насиловали, заставляли делать бесстыдные дела. Но и здесь ее крестьянская смекалка не подвела. Опять она поняла, надо играть поближе к начальству. И скоро она мыла полы в штабных бараках. По деревенской привычке она трусов не носила и не возражала, если кто из охранников забрасывал ей подол на шею, когда она, наклонившись, выгребала сор и окурки из-под столов.
   Скоро она научилась совмещать эту работу с удовлетворением быстрой сексуальной нужды охраны. Она не отказывала никому. Тогда вышел указ об освобождении из лагерей женщин родивших детей. Ей хотелось выйти, десять лет, которые ей дали - это очень долго, поэтому старалась, работала на совесть. Ей завидовали, многие хотели бы так, но изнурительный труд на лесозаготовках не оставлял ни сил, ни желания у охраны, для этих доходяг. А она была всегда справная, но то ли она по-женски была больная или женихи были нездоровы, но забеременела только через два года усиленных занятий. Долго скрывала, боялась, что изобьют товарки и она скинет. Но когда правда выперла до подбородка ее побили. Выбили глаз, сломали нос, но она выжила, не скинула и родила Митюньку. Состоялся суд и ее отпустили. Она вернулась с суразом домой, в село и жила там до смерти никуда не выезжая, разве только в район, в больницу.
   Говорили про нее и другое, ссылаясь на ее сестру, которая жила где-то в теплых краях и иногда наезжала в деревню удивляя всех богатством одежды и непривычностью манер. Она до сих пор работала проводником на поезде, у нее был бесплатный проезд по железной дороге и это все для наших колхозных баб не видевших копеечку годами было большим шиком. Ее уважали, и когда она приезжала старались пригласить в гости тайно надеясь, что вместе с ней в дом войдет так долго ожидаемое довольство и благодать.
   Так вот она якобы рассказывала, что Митюнькину мать поймали на краже простыней. Она прихватила из другого вагона приготовленный для сдачи в стирку мешок с использованным бельем и спрятала в своем вагоне. Проделывала она это не в первый раз, воровали и у нее, но на этот раз ее поймали. Дали ей четыре года.
   Эта версия больше устраивала деревенских, в это время вернулись, отсидев, отработав в лагерях по десять-пятнадцать лет мужики. Они разбирались в сроках, за что и сколько дают и не верили, что по статье за пособничество фальшивомонетчику возможно досрочное освобождение.
   Ее не жалели, в деревне тогда еще воров презирали. Это позже, когда страна стала побогаче и нашлись деньги на американское кормовое зерно "для общественного животноводства" и его в раздробленном виде воровали скотники и продавали по деревням за бормотуху, стали говорить что мы мол не воруем, а берем. Появилась уголовно неопасная градация воровства - несуны. Страх прошел, забыты были колоски, и горсть зерна на кашу в кармане и лагеря. За это уже не садили. Да и люди не воровали, а брали. Так тогда говорили:
   - Мы не воруем, мы - берем, - наверное, так.
   Но тогда еще не наступило время массовой пьянки, пятидесятые года еще были годами стыдливыми, еще люди старались быть людьми, еще вор не был положительным героем. Это время, о котором Глеб Жеглов говорил:
   - Вор должен сидеть в тюрьме, - и вот в это самое время мы с Митюней пошли в первый класс.
   Что ж, я сижу в тюрьме, за решеткой. Что же все-таки я такое совершил, что заставил такое с собой сделать?
   Вот и не зарекайся! Попался, а выйду ли? Хоть бы дочери в письме намекнул, что страшного, если бы и побеспокоил их английское благополучие. Все ж как-никак рядом с премьер-министром живут, не как мы здесь в тьму-таракани сибирской.
   Но надо постараться все вспомнить, подготовиться, может представится возможность защищаться. Может как-нибудь обманом удастся выскользнуть, прикинуться дураком, что я ничего не понял, обмануть. Но обман намного труднее правды.
   Когда-то правда из меня выстреливала. В детстве я просто не мог врать. И во что я превратился. Как все-таки жизнь безжалостно коверкает нашу душу.
   В детстве, когда мы были все равны, так мне, да, наверное, и всем нам казалось, когда дело доходило до ссор, часто заканчивающихся драками, моральная победа доставалась тому, у кого была большая родня. Один малец говорил другому:
   - А я скажу Кольке, он тебе даст, - Колька старший брат того мальца. А другой, ему на это, отвечал:
   - А я скажу дяде Сереже, он тебе как даст, - этот спор заканчивался когда оба спорщика основательно уставали и обида как-то сама собой улетучивалась. Это представление семей, их силы, авторитета никогда не носили элементов издевательства или насмешек. Здесь взвешивалась только физическая сила, она нами тогда только и ценилась.
   Я помню, как мы на переменах на школьной волейбольной площадке боролись. Правила были строгие, честные. Запрещалось применять подножку, ну а о бросках через себя, пинках и ударах руками и речи быть не могло. Даже в драках, соблюдалось правило - лежачего не бьют, ниже пояса не бить. Да по другому драться я так и не научился, а теперь и не научусь, наверное.
   К разговорам взрослых мы тогда не прислушивались особо и, как я сейчас вспоминаю, от нас особо и не таились. Вопросы полового воспитания не имели такого уж трудно выполнимого характера как сейчас. Все происходило на наших глазах в природе. Куры, коровы, овечки. Свиней мы с матерями гоняли к борову, чтоб он ее покрыл. Если матери было некогда, то она оставляла сына, чтоб он наблюдал, покрылась свинья или нет. Но эта открытость живого мира создавала для нас непреодолимую черту, отделявшую нас от этого мира. Мы знали все, и при этом не только целомудренно относились к девочкам, но даже и похабные анекдоты рассказывать было противно. Я их не рассказываю до сих пор.
   Эти анекдоты и само это слово появились вместе с тюремщиками, так у нас называли людей возвращавшихся в пятидесятые годы из лагерей. До этого остроумные, смешные истории назывались у нас побасенками.
   Наверное, голову мне вчера сильно повредили, когда воняли каким-то газом. Наверное "черемухой"? Не дай бог! Не выкрутиться теперь. Хотя с "черемухой" теперь баллончики газовые и пистолеты продаются. Это тогда из-за этой земляники-ягодки разыгралась совковская драма.
   Устроили себе праздник - отметили десятилетие существования отдела. Собрались все кто работал в отделе в это время, пригласили и всех других, работавших ранее и с кем хотелось встретиться вспоминая прошлое. Гуляли в заводской столовой, пили, танцевали, потом кто близко жил пошли пешком, а мы на троллейбусе поехали домой. Наутро прибежала наша соседка и по совместительству сотрудница и участница этого празднества и сообщила, что четверых из нашей компании арестовали, и они находятся в настоящее время в милиции, сидят в камере.
   К обеду выяснилось, что они совсем не те, кого рассчитывала арестовать, и арестовала милиция. Разрешить конфуз - просто выпустив заключенных, не позволяли два выстрела "черемухи".
   Короче, попались наши граждане крепко. А дело было так.
   Один из наших сотрудников - Виктор, с женой и ребенком жил в общежитии, занимал комнату. В этом же общежитии жили и незамужние девчата и ребята. Иногда и пенсионного возраста. Обычно в фойе при входе, где положено быть вахтеру терлась группа парнишек желающих приключений и денег. Конечно, пьяная компания - три мужика и одна женщина представляла для них очевидный интерес и поэтому завязалась непринужденная беседа.
   Так получилось, что и в группе наших товарищей интерес к приключениям вызвал ответный отклик. У одного из встречающих были гнилые зубы, и он от них с некоторым сожалением избавился. Вася, помогавший решить зубную проблему, старался свои способности каратиста развивать и здесь, надо отдать ему должное, своего не упустил. Пока он тренировался в фойе, остальные поднялись на последний, пятый этаж. Через некоторое время туда пришел и Василий.
   Интересно, чуваши - дальние потомки гуннов, часть которых, после разгрома их империи древними монголами, осели на Волге. Так вот Вася - чуваш, в нем только капелька, маленькая капелька крови того неустрашимого гунна, но вот какова она, что смогла зажечь всю эту историю.
   После прихода Василия гостеприимный хозяин и его жена начали быстро накрывать на стол. Время уже было позднее, но лето и еще не совсем стемнялось. Гости пошли в туалет, чтобы умыться. Туалет и умывальные комнаты в таких общежитиях общие и находятся по торцам здания общежития, с одного торца - женские, а с другого - мужские.
   Проходя по коридору, из рассказа еще одного участника этих событий Вениамина, чувствовалась напряженная недружелюбность коридора, который в этот поздний час отличался странным многолюдием. Возвратится назад, закрыть и забаррикадировать дверь удалось только после кровавого боестолкновения в коридоре.
   За дверью что-то упало и отвлекло меня от бесполезных воспоминаний. Хотя нет, я, кажется, вспомнил того человека, который сидел у майора в кабинете. Он постарел, облысел, но если ему прилепить кудрявость тех лет, то будет вылитый старшой из того УУ211, благодаря которому удалось вытянуть тогда наших выпивох из под "черемуховой" статьи.
   Он меня узнал? Скорее всего нет. Тогда с ним я встречался один раз да и то мельком, а все переговоры, деньги и спирт - все это сделал бывший офицер, тоже майор, капитан третьего ранга, только запаса Анатолий Иванович.
   Толя приехал в наш город после службы на флоте. Он более десяти лет плавал на подводной лодке, под конец службы был командиром БЧ-5. В распоряжении КЭЧ была квартира в доме, где жили действующие и отставные офицеры КГБ и МВД, квартира была просторной, потолки высокие, так называемая сталинская постройка. Анатолий был несказанно рад и начал тянуть след мирной жизни. Вот живя в этом доме, первым с кем он познакомился, был Эдик, как стало известно позднее, сотрудник тюрьмы и наипервейший пройдоха.
   А произошло это так. Получив документы на вселение, а по ним ключи Толя на машине с вещами подъехал к своему дому, к подъезду. Ему помогал его сын. Ссадив вещи у подъезда, Толя расплатился с шофером, и отпустил машину. Машину тоже предоставила КЭЧ бесплатно.
   Эдик весь красный, полуодетый выскочил из дверей дома:
   - Это вы вселяетесь в квартиру N11?
   - Да.
   - Кто принял это решение? Это ошибка!
   - Иди ты на ...! - просто и убедительно прервал его Толик.
   И это подействовало.
   Потом это инцидент почти забылся.
   Эдик оказался приятным человеком, с постоянным желанием помочь, даже услужить, без видимой для себя выгоды. Он обладал обширными связями во всех мыслимых и немыслимых кругах и мог достать все что угодно. Эта способность тогда во времена всеобщего дефицита ценилась весьма и весьма. В то же время как ни странно может показаться, Эдик обладал обширным телом, согласитесь, что для такого типа людей подобная дебелость все же редкость.
   У Эдика была больная жена, ее большие библейские глаза были всегда печальны, даже когда она улыбалась. Эдик ее боготворил и говорили, что она бы давно умерла, если бы не его способности. Постепенно наши жизненные пути с Анатолием разошлись и я потерял его из виду, а людей типа Эдика я всегда сторонился, хотя к их услугам в тяжелых ситуациях приходилось прибегать.
   Унитаз, стоит ли об этом писать? А если его раскололи и у вас в туалете только труба? А раскололи служители жилконторы объясняя необходимостью технологической и при этом клятвенно обещая поставить новый немедленно, якобы на складе он новенький стоит. Расколоть технологически раскололи, на складе стоял такой же расколотый инвалид, видимо кто-то постарался и раньше достал. Вы скажете, что чем мучится лучше уж истратить свои деньги и купить в магазине. Правильно, но это сейчас в любом хозяйственном магазине они стоят, бери не хочу. А каких-то десять пятнадцать лет назад о простой их покупке мысль даже в голову никому не могла прийти. Тогда унитаз как и многое другое можно было только достать. Под словом достать подразумевалось многое. И в этом сложно связанном хитросплетении сам факт оплаты деньгами терялся из-за своей незначительности. И тогда хочешь, не хочешь иди и ищи, и кланяйся Эдику.
   Точно так же получилось и в тот раз, только достать нужно было не унитаз, а свободу для трех мужчин и двух женщин. Эдик помог. Это нам стоило кругленькую сумму. Эдик клялся, что ничего себе не взял, а все ушло. Он не уточнял куда, да мы и не спрашивали. Мы тогда просто боялись дышать, боялись спугнуть, грозило нашим статья за бандитизм.
   Оказалось, что перед их приходом были убиты, как потом оказалось, оптовики из Средней Азии, которые были под наблюдением и у наших искали оружие, били, требовали сознаться. Но они не сознались, так как ничего не знали.
   Помните: "...Догадались деньжонок собрать...".
   Тогда я туманно представлял куда ушли наши собранные деньги. А вчера я увидел перед майором гору зеленых долларов. Ну, может не гору, горку. И торжествующего Эдика.
   Не во время я зашел. Был пьян. Но ведь мог соображать! Не хотел? Надоело!
   Что теперь?
   Что доставал у майора Эдик? Было понятно и непонятно.
   Ходили слухи, что в арсенале пустые ящики, нет ни автоматов, ни патронов. Все продано. Но верить этому не обязательно. Каких только слухов не ходит. Да и арсенал, насколько я знаю структуру вооруженных сил, к майору не имел отношения, правда, это ничего не доказывало и к моему жалкому положению не имело никакого отношения.
   Наконец-то ощущение, что я раньше знал его превратилось в уверенность. Я все же вспомнил где раньше нам приходилось встречаться. Да, майор не всегда был майором.
   Это было давно, как сейчас модно говорить - в другой жизни. Я только что начал работать в университете, уволившись с завода. Работа моя была связана с математическим моделированием использования в боевой обстановке некоторых разновидностей вооружения. Был соответствующий договор между университетом и одним из НИИ министерства обороны. Майор, он тогда был полковником, был начальником отдела курирующим нашу тематику. Я часто, раз в три месяца ездил на сдачу заказчику, то есть в этот НИИ, работ. Сдача предполагала демонстрацию программного обеспечения, оценку достоверности поведения противоборствующих сторон, эффективность учета вмешательства командиров в схему боя. Все это я демонстрировал и обсуждал с группой офицеров во главе с заместителем начальника этого отдела. Майор, тогда полковник, редко появлялся на работе. Про него говорили, что он то в бассейне, то в бане со своим тестем. Тесть занимал высокую должность в министерстве обороны и за пять или шесть лет довел старшего лейтенанта до звания полковник.
   Как это можно? Оказывается очень даже просто, как и то, что после полковничьей должности в Москве - майорская в Сибири. Что-то произошло капитально повлиявшее на его судьбу. Может изменил жене?
   А женился наш майор на дочери этого генерала. Она была ему ровесница. Приезжая в Москву, я ее тоже узнал. Она работала в этом же НИИ. Если вы думаете, что майор женился на образине, которую никто не брал замуж, то ошибаетесь. Не было в ее облике или поведении ничего отталкивающего. Хорошая простая женщина. И вышла замуж может быть даже по любви.
   А карьера от старшего лейтенанта до полковника состояла из обычных этапов соответствия звания офицера и должности офицера. Все дело в том, что часто должность не позволяет присвоить хорошему офицеру очередного звания. Так называемый потолок должности. Например, потолок должности - звание капитан, а капитан занимающий ее уже по выслуге лет может рассчитывать на звание майор. И майора ему присвоят, только если перед этим переведут на должность, где потолок выше капитана.
   Но бывает и наоборот. Герой романа АлексКорна Бека "Волоколамское шоссе" комбат старший лейтенант Боурджан Момыш-Улы в разгар боев за Москву был назначен командиром полка, то есть на полковничью должность. Но это война, ранения, смерти быстро передвигают и звания и должности. А наш майор стал полковником в мирное время, а как это все происходило знали в этом НИИ доподлинно все.
   А было это так. После четвертого курса майор, а тогда студент проходил военные сборы в одной из частей на Украине. Небольшой зеленый городок, яблони, черешни, роскошная зелень дубовых рощь, городской сад. Забор части был невысоким и в самоволку после вечерней поверки ходили и солдаты срочной службы и курсанты прибывшие на сборы. Главное вернуться к утреннему построению. А ночи украинские жгучие, сочные как и их феи - хохлушки. И глазу приятно, а уж погладить...
   Вот там он ее и высмотрел. Два месяца сборов, она забеременела и перед уездом домой сыграли свадьбу. Майор закончил институт, она родила дочь, тесть устроил его в армии ротным в кадрированную часть в июле, а осенью назначил его на неделю командиром батальона и отправил без экзаменов в академию. После академии назначали тогда на должность с повышением, то есть начальником штаба полка и вновь осенью академия Генерального штаба. После ее окончания - командир полка и полковник немного погодя. Все эти передвижения были в соответствие с существовавшими тогда правилами при эффективнейшем руководстве командира и родственника одновременно.
   Вот что делает любовь, она на самом деле "делает людей богаче".
   Счастье которое тогда свалилось на майора не покидало судя по горе денег его и сейчас.
   Черт меня занес без спросу в кабинет. Помешал людям, напугал их.
   - Вы меня простите! Я никому ничего не скажу. Считайте ваши деньги спокойно, а я пока на стульчике посижу. Это, что такая зарплата? В армии долларами теперь выдают?
   Что было дальше я опять не помнил.
   Давно ушло то время, когда я, после каждого подпития, казнил себя, перебирая в памяти все свои пьяные выходки, собираясь, а иногда и делая какие-то шаги, принося извинения, ощущая жуткие приступы стыда. Но постепенно моя любвеобильная память избавила меня от этих атак стыда, все менее кровавыми становились угрызнения совести, да и сама совесть как-то истончилась, вытянулась стала похожа на белую бесконечную дорогу, ровную, без ухабов. По такой дороге идти или ехать все приятно. Тем более, что от этих похмельных мук никакого толку. Все повторялось в своем однообразном разнообразии, я стал замечать, что многие из моих художеств нравились окружающим. И я перестал вспоминать.
   Но не сегодня. Сегодня я обязан вспомнить.
   На улице становилось все светлее и из окна свет все смелее проникал в комнату и бороздил по стене вырисовывая какую-то географическую карту материка, не то Южная Америка поперек от Северной, не то Африка с Азией выдержавшей строгую тюремную диету.
   Во втором или третьем классе я увлекся географией, на политической карте мира, которая непонятным образом попала в наш сельповский магазин и стоила так немного, что на деньги за сданные заготовителю сельпо третьим сортом шкурки пойманных мною сусликов я смог купить это сокровище, были разрисованы, раскрашены разными цветами страны и континенты. Это все совпало со чтением романов Жюля Верна, которые как бы оживляли эти раскрашенные кусочки бумаги. Сейчас такой прием не редок в телевидении, это можно увидеть наяву, как из силуэта Австралии вдруг вырастает, становится все отчетливее кусочек ее джунглей или пустыни, с аборигенами у костра. Вот и тогда развернув на полу сложенную гармошкой политическую карту мира я путешествовал, представляя себе происходившие там события, бушующие войны, переживал несправедливость устройства мира особенно заметную на фоне счастливой жизни в Советском Союзе. Гана, Алжир, Патрис Лумумба и где-то в памяти отголоски корейской войны, образ советского солдата - освободителя угнетенных, справедливость - вот что кипело в сознании десятилетнего сибирского мужика.
   И правда, много лет спустя, эта политическая карта напомнила о себе отголоском тех событий, начало которым было положено в те далекие времена национально-освободительного движения или как тогда считалось "победного марша социализма по миру" совершаемого, как теперь стало известно, не без помощи Советского Союза.

ДЕТИ

Рассказ

  
   В Африке, в Азии и Латинской Америке получали независимость страны бывшие колонии мировых империй, создавались различного толка режимы, от коммунистических до открыто диктаторских с душком людоедства. Бывшие дворецкие становились президентами. Бесконечная цепь свержений этих новых властей, хаос охвативший освобожденные страны дает о себе знать и сейчас почти уже через пятьдесят лет после этих трагических событий. Отголоски людского горя, тех которые были в игре и остались там, когда крупье удалился доносятся до сих пор...
   Пришло письмо по электронной почте от неизвестного. Как водится в последнее время - спам, то есть непрошеное. Письмо написано на английском языке. Сейчас такие письма не редкость. Писать легко, а еще легче отправить. И идут письма во все концы, только успевай читать.
   Думали ли анархисты, изобретая интернет, что мир наполнится свободным шумом, который, а это их мечта, не сможет обуздать ни одна из спецслужб даже самая репрессивная и кровавая. Можно разрушить все, одним махом, взорвать, например. А если выборочно, то сколько нужно ушей, какие нужны глушилки?
   Воистину, нет худа без добра. За короткое время по всей стране появилось великое множество радиостанций. Даже "Радио Свобода" транслируется на УКВ. Я предполагаю, что это задействована мощь бывшей густой сети глушилок. Вот тебе и идеологическая диверсия.
   А письма, о которых идет речь в нашем повествовании, приходят из стран экваториальной Африки. Это письма несчастных взрослых детей, теперь уже скорее взрослых сирот высокопоставленных в прошлом местных там у них африканских начальников.
   Начальники, как известно, на то они и начальники - воруют. Не знаю где больше. Наверное, не у нас в России. А дети не виноваты. Дети страдают. Маются с этими деньгами. Папа умер или убили, нет отца, а деньги есть, еще не пропали. Но могут.
   Вот эти несчастные дети и пытаются найти надежное место сохранения честно, как они утверждают, заработанных на чиновнической должности, читай уворованных, отцами миллионов долларов. Часты письма из Нигерии, реже из Анголы, и Мозамбика. Иногда пишут из Южно-Африканской республики. Оттуда пишут, уже убежав от преследователей из своей нефтяной или алмазной страны.
   Такие письма я поначалу читал, переводил на русский с помощью электронного переводчика "Сократ", удивляясь полученной абракадабре из русских слов. Думал, что это шутки "Сократа", но оказалось, что и исходный английский текст такая же абракадабра, только английскими словами. Теперь не читаю, а удаляю, трачу свои деньги - интернет у меня платный, платный из моего кармана. Зачем я обращаю ваше внимание на затраты? Да потому, что вошло в традицию и уже не порицается как-то словчить, поехать в гости за счет командировки, отметить день рождения как презентацию.
   Тьфу ты, пропасть! Опять лезут в голову со своей коррупцией, не хочу ничего знать, охота еще пожить. Но Эдик? Забудет ли он? У него были дети? Что-то не помню. А как звали его жену? Может это не Эдик? Кто-то мне говорил, что он уехал в Нью-Йорк, у него там жил дядя. Отец Эдика и, соответственно, дядя из Черновцов. Только отца Эдика сослали в Сибирь после присоединения Закарпатской Украины к СССР, а дядю определили вскорости в Освенцим - гитлеровский концентрационный лагерь. После освобождения дядя сумел перебраться в американскую зону, а позднее и уехать в США. Или это был дядя не Эдика, а его жены. Да, что-то такое. Она уехала первая с детьми, а он все не ехал почему-то.
   Путается все, в голове какой-то бесшабашный праздник, гудит, но слава богу, терпеть можно. Попить бы воды, холодной из цинкового ведра, из колодца, через край, чтоб солнце спину жгло, а голова была в теньке, чтоб девка рядом деревенская стояла, смотрела и пахла потом из подмышек.
   Этот Эдик не тот, этот с моей работы, с той, где я десять лет помогал Митричу строить управляемый социализм в вузе и в вузовском министерстве. Там был Эдик. интересный своей отвратительностью тип. А жена у него была красавица. Странно, но сейчас кажется, что она и жена того Эдика из тюрьмы одно и то же лицо. Может они сестры? Но та из тюрьмы должна быть старше.
   Этого Эдика я знал хорошо, так хорошо, что даже бил в студенческие годы в общежитии на кухне на женской половине. За что? Теперь уже и не помню. Я не любитель драк, но так уж выходило, да и драться приходится не всегда по желанию, а обстоятельства вынуждают. Опять оправдываю себя.?
   После института нас судьба на целых десять лет развела. Я работал на заводе, а он писал диссертацию. Через шесть лет мы встретились кратко на защите диссертаций его и моей. Оба защитились, но его не утвердил ВАК. Говорили потому что еврей. Наверное, это правда, так как диссертацию я читал, и она была выполнена хорошо. Может не из-за национальности, а просто перешел кому-то дорогу. Сие неизвестно.
   Через четыре года мы вновь встретились, и надолго, я в роли его заведующего отделом, а он в роли моего подчиненного заведующего лабораторией. Драка уже забылась, прошло много лет и мы поначалу были как товарищи, бывшие однокурсники.
   Товарищ, сосед, знакомый, друг - в этих словах есть какой-то налет двусмысленности, в них как бы замаскирована иерархия взаимоотношений. Этот мне друг, а вот этот только знакомый, а этот - товарищ по работе. Определяя степень отношений, мы как-то забываем спросить о согласии на это определение противоположную сторону. Если это происходит в присутствии того, кого мы называем друг, товарищ или знакомый, то ему или ей приходится согласиться, проглотив незаслуженно полученное стеснительное неудобство. Виной тому может быть несовершенство нашей слуховой и голосовой систем - говорим по очереди преимущественно, а хором только поем, причем поем обычно одно и тоже. Как долго, сейчас стыдно, мы пели:
   - Мы будем жить при коммунизме! - как смеялся и, оказывается боялся нас мир.
   А до этого:
   - Боже, царя храни, - особо не веря в коммунизм и не проявляя особого участия в судьбе помазанника божьего и почти открыто насмехаясь над его вполне человеческими проявлениями. Царь любил детей, жену, фотографию и не любил пьянствовать и материться как его предшественники и последователи.
   - Хи-хи!
   Когда-то в детстве на столбе напротив нашего дома прибили плакат. На деревянной раме была натянута красная материя и что-то написано, сейчас уже и не вспомнить что именно. Да и написано было уже по ранее написанному и стертому. Может сменилась линия партии, как тогда нередко бывало или что еще. Этот плакат был удобной мишенью. Мы, пацаны тогда увлекались многим. Одним из таких занятий было метание или как мы говорили бросание плиток.
   Плитки - это ножи от режущего инструмента сенокосилки или комбайна в виде усеченной равнобедренной пирамиды. Негодные, отработавшие свое, валялись возле кузни, где мы тогда немало проводили времени бросая их в подзор крыши так, чтобы она впилась в дерево досок. Была нарисована мишень в виде гитлеровского солдата и само по себе это занятие для нас было не только спортивным, но и что-то пробуждало в душе. Наши отцы все без исключения отвоевали, редко кто был не ранен или не контужен. И мы, наверное, считали это нормой, потому что у ребят постарше, совсем чуть-чуть, отцов совсем не было. И фамилий на памятнике погибших тоже не было как и самого памятника.
   Кузня была совсем недалеко, через дом, а плакат еще ближе. И я решил попробовать. Взял плитку, прицелился и бросил. С первого раза я попал в нужную букву, плакат порвался, а плитка пролетела насквозь. Бросив вторую плитку я опять попал, но материя не порвалась, она была теперь не натянута, принимала удар и просто гасила его, не выказывая несогласия видимым образом и тем самым оберегая оставшееся благополучие.
   Как бы и мне сейчас сохранить то, что от меня еще осталось. Кто они? Ну явно не друзья. Что мне им говорить? Пора бы им и объявиться.
   Я незаметно для себя подошел к двери. Это было странное сооружение, на ощупь - пустота, а за дверями ничего. Не пустое место, не свет, и не темнота, а ничего что может увидеть глаз. Это были двери в никуда.
   Шагнуть на порог я не решился, а протянул руку за дверь и не увидел руки. Видел только часть руки до плоскости двери. Отдернул руку назад и ощупал пальцы. Все вернулось целым и невредимым.
   С подобным чудом я уже был знаком. Это было давно, в далеком деревенском детстве. Что я помню: русская печка, полати, лестница на второй этаж и стены, бревенчатые, нештукатуренные. В бревнах были дырочки - жуки проточили, я совал в них свои тоненькие пальцы. В три года отца перевели на зиму работать в другом селе. Там я познакомился с мальчишкой у которого была настоящая машинка, как мне тогда казалось. У нее были не только колеса, но открывались дверки и внутри кабины был руль. Это был 1953 год, и я должен помнить смерть Сталина, но я ее не помню. Наверное, все было буднично, и никто о нем не плакал в нашей степной глуши.
   В этой деревне развозили воду и продавали ведрами. А в моем родном селе воду брали зимой на речке. Речушка маленькая, вытекает из бора, бор ленточный тянется до самой Кулунды. Вода в речке чистая, дно из промытого песка в который прячутся усастики и вьюны - маленькие рыбки, намного меньше пескарей и чебаков. Эти растут в речке на вольных кормах пока она с горем пополам скрывает их в своей воде.
   Речка наша - по колено воробью и первое, что я помню, что связано с моей мамой это как мама мне сделала удочку. Помню и удочку, она была настоящая почти. Только крючок мама согнула из гвоздя, а так леска из конского белого волоса, поплавок из гусиного пера, удилище из тонкого талового прутика.
   В это время у меня появился и первый друг. Его отец начал строить недалеко от нас дом. Так в соседях у меня появилось два брата Витька - старше на год меня и Колька - младше меня на год.
   Приходит на память - мы идем по лугу по дорожке. Еще дождь сегодняшнего утра, проливной не так чтоб лил, но достаточно, скользим, луговая почва и дорожка идеальное средство поглощения энергии, просто требует ползти. Даже на четвереньках нельзя, носом, носом.
   Лето или осень как-то не приходит в голову определиться...
   Направились домой. Подходя к речке, Коля потянул меня к железным воротам или тому, что от них осталось.
   Они появились на свет, когда в очередной раз обвалился крутой берег реки. Высота обрыва в этом месте достигала пятнадцати метров. Песчаная стена к своему основанию переходила в камень - песчаник и вот на этом каменном основании и показались ржавые железные ворота. Они представляли собой два столба соединенных наверху перекладиной. Когда и зачем они были построены - остается только гадать, но то, что массив песка вокруг ворот был нетронут и первозданно чист, маловероятно, что эти ворота спрятал наш современник. Видимо они появились раньше, чем древняя река нанесла этот песок, эти почти десять метров от основания ворот и еще добрый метр чернозема.
   Учитель истории - молодой парень, недавно окончивший университет взялся определить их возраст с помощью научных методик применяемых в археологии. Взял пробы и уехал в город, и пока еще не вернулся.
   Узнали мы про ворота от Митюньки. Он имел привычку приносить удивительные известия. Так, например, он первый, учитывая что это было в глухой деревне, прочитал и потом нам рассказывал вечером в темноте, чтобы было пострашнее "Пикник на обочине". Это уж я потом, когда прочитал эту книгу, понял что он рассказывал. А тогда это все он приписывал воротам, тогда исчез мальчик Женя, приехавший в гости на лето к директору нашей школы. Он тоже, по словам Митюни входил в эти ворота и не вернулся. Он немного присочинял, приближал к нашей действительности, к речке, к яру, к тем местам, которые мы хорошо знали. И от этого его рассказы становились правдоподобнее. Вот его рассказ:
   - В тот раз, переходя в брод речку, и поднимаясь на песчаникового камня пьедестал, я почувствовал какое-то беспокойство. Взглянув на ворота, я не увидел, а скорее почувствовал внутри какое-то движение.
   - Женя, что там в воротах?
   - Что? Песок, какой-то жидкий, пойду копну немного.
   Он поднялся на каменный выступ. Камень песчаник - это скорее не камень, а спрессованный песок. Он легко разрушается под воздействием воды и напоминает прессованный сахар. Также всасывает воду, теряет форму и превращается в нечто жидкое и неприятное.
   - Размок песок. Может родник пробивается?
   - Родник идет по глине, ниже песка, песок воду не держит.
   - А что тогда?
   - Не знаю. Не ходи, вернись, мало ли что.
   Он не послушал, шагнул к воротам, встал на порог и как-то незаметно пропал. Исчез.
   Волшебные какие-то ворота, подумал я. Сказка "Тысячи и одной ночи"...
   Я тоже поднялся, пощупал с недоверием косяк, который я видел перед собой. Конечно, косяка не оказалось, он был неощутим.
   Надо что-то делать. Искать Женю там, в воротах, но и подать весточку о себе тоже надо. Так размышляя, я спустился к речке...
   Но вместо речки, воды я уперся в стену, в невидимую, но твердую на ощупь стену. Инстинктивно попробовал идти вбок, обойти препятствие, потом уже стал искать выход вполне осознанно... Вокруг меня была прозрачная стена, краями уходящая в железные ворота.
   Я не мог выйти за стену, но все видел, что за ней происходит.
   Долгое время на речке никого не было. Примерно через час по тому берегу реки важно прошествовал гусак. Почему-то один, без своей горластой семьи. Я махал на него рукой, чтобы он загоготал, чем мог привлечь, может быть, внимание людей. Вряд ли это озаботило кого-нибудь, но утопающий хватается и за соломинку.
   Гусак меня не заметил, что показалось мне странным. Гуси - очень чуткие птицы, их используют в качестве ночного сторожа, гусь - не проспит. Кто-то мне говорил, что гуси в древности спасли Рим, предупредив гоготанием жителей о неприятеле.
   Наверное, слепой на один глаз, кто-то ему выклевал его или выткнул.
   Через некоторое время появился мальчик с удочкой. Он размотал удочку, порылся в банке с червями, видимо ничего в ней не обнаружил, поэтому, положив удочку на песок под ветлами, направился в мою сторону.
   Иди, дорогой, поближе, иди скорее.
   Мальчик, не дойдя до меня каких-то десяти метров начал разгребать растительный мусор, который накопился на берегах после половодья.
   С большим трудом через студенистое дрожание я узнал этого мальца. Это был Петька Таньки Караваевой младший брат.
   - Здравствуй, Петя! Подойди ко мне.
   Но сколько бы я не кричал, не махал руками ничего не получалось. Он меня не слышал и не видел.
   Меня охватило такое чувство, как бывает во сне, когда кричишь, хочешь закричать, а звука нет, хочешь побежать, выскользнуть от надвигающейся опасности, но не можешь, обмираешь и просыпаешься.
   Ему конечно не поверили.
   - Ну и враль же ты Митюнька. Я вчера ходил по тому берегу и ничего такого не видел.
   - Не веришь, давай завтра пойдем туда. Сам увидишь, - на этом сговорились и разошлись по домам.
   Но завтра мы не сходили, теперь уж и не помню почему. Потом берег обвалился и завалил ворота. Учитель из города так и не вернулся. Говорили куда-то пропал. Никто и не удивился. Его не искали, тогда часто пропадали люди.
   Митюнька утверждал, что учитель вошел в ворота, ему верили и не верили.
   Может и мне попробовать исчезнуть за дверью?
   Неожиданно мне пришла первая за утро здравая мысль:
   - Если это дверь в никуда, то как они сюда придут?
   Вторая мысль была не менее революционна:
   - А как я сюда попал?
   Эти неожиданно свалившиеся на мою больную голову мысли окончательно утомили мой организм и еще не понимая, а только чувствуя, что опасность видимо миновала я уснул.
   Проснулся я вновь, когда день был в разгаре. Светило солнце и его лучи плясали на потолке.
   Вначале я не обратил на эти зайчики никакого внимания, болела голова, хотелось пить. Но потом неестественность меняющихся картин на потолке проникла в затухающее сознание с вопросом:
   - Где же солнце?
   Но вопрос был встречен и проверен и поставлен диагноз - риторический и отброшен.
   Тогда тоже было лето или как сейчас зима, может и тогда цвел на окне, как ни в чем не бывало роскошно рекостав, не обращая внимания на временами вскипающую жизнь.
   Тогда зима пришла хоть и с опозданием на целый месяц или даже полтора, но со всей своей щедрой морозностью. Воздух у земли теплее, земля еще не остыла и дым из труб стелется по снегу, заволакивая пространства мыльной пеной. Только бритвы опасной пока природа не придумала в наших мерзлотных просторах, чтобы сбривать непокорных замерзнуть.
   Рекостав или декабрист зацвел нынче в ноябре. Это красивый цветок из семейства кактусовых с роскошными розовыми цветами. Цветет всю зиму, скрашивая пустынные пространства и жизнь. А я почему-то думаю о лете. О жарком дыхании степи, о Демином логе. Как там хорошо летом.
   Дёмин лог - это место заметное, место, которое есть у каждого парнишки деревенского. Может и городского, но такое место должно быть знакомо до мельчайших подробностей, до каждой кочки, травинки и сусличьей норки. Это такое место, где не год и не два, не только летом, но и зимой и осенью ты все облазил, осмотрел, попробовал на вкус.
   Крестьянская изба виновата или то, что тогда не было телевизора, но в те далекие пятидесятые годы сразу после войны мы дома только спали. Кое как сделаешь на лавке уроки, стол бывал часто занят да и один он был. Скажете - бедность. Нет, стол сделать мужику недолго, тогда все сами делали - стол, скамейки, шкафчик, сундук, но лишнее в избе ни к чему, а выбрасывать в сарай, это место называлось "на погреб", или на потолок -"на подизбицу" считалось грешно.
   Тогда подобные табу соблюдались естественно, они органично соответствовали тому образу жизни и были вполне целесообразны. Я до сих пор если тешу топором, то что-то подкладываю, доску, щепку, чтобы не дай бог топор задел землю, рубанул по земле... Почему? Не знаю, мне не говорили почему, просто, что топор затупится... Но, наверное, дело все же не в том.
   Всякое лезет в пьяную голову. Но все же надо напиться, поискать воду. Я встал, ничего не видно, взгляд упирается в пустоту. Опять волной подступила тошнота, и вдруг, что-то упруго толкнуло меня в грудь. Да не просто ударом снаружи, а изнутри. Я вспомнил вчерашний день, он вспыхнул в моем сознании весь сразу в каком-то ярком столбе света, как театральные подмостки, как взгляд на сцену с галерки.
   Там я узнал только себя. Остальных собственно и не было видно, они были в тени этой гигантской лампы. Я услышал голос:
   - Ты как сюда попал?
   - Здравия желаю, товарищ майор!
   - Ты что коммунист? Нет сейчас товарищей!
   Боковым зрением я видел, как Эдик сгребает в черный портфель пачки денег. Они не слушаются падают на пол, он начинает подбирать, роняет портфель.
   - Эдик, успокойся, он от нас никуда не денется. Как тебя звать? Хотя это ни к чему, жизнь твоя кончится не позже утра, причем придется тебе стать героем Ичкерии. Ха-ха-ха!
   - ???
   - Да, ты не ослышался, арсенал на Смоляной площади знаешь? Вот его ты и взорвешь, а остатки сожжешь. Потом найдут твой обгоревший труп с канистрой пустой из под бензина, а в кармане документы и проклятия России выполненные собственноручно.
   - Я же пьяный. Как я это смогу сделать? Без письменного приказа не буду, - сказав это я покачнулся и упал лицом вниз.
   Свет стал гаснуть и скоро все затянуло каким-то ржавым туманом.
   Пустой арсенал, все продали прапора и майору досталось видно немало, вишь как хлопочет. И деньги хочет прикрыть, и воровство огнем списать и отвагу, и преданность родине проявить.
   А как день хорошо начинался вчерашний.
   Я рано проснулся, приготовил обед своей Элеоноре и стал собираться потихоньку идти в тот дом. Элеонора - это моя жена, живем с ней уже больше тридцати лет, иногда неладим, но друг другом дорожим. Тот дом - это дом на земле, который мы купили несколько лет назад, когда наши дети стали выходить в самостоятельную жизнь - заканчивали университет. Думали, что женится сын, дочь выйдет замуж и нашим новым семьям будет где жить. Не придется тесниться. Но по нашему не вышло.
   Дом есть дом, это не квартира в многоэтажном и многоквартирном доме. Дом можно пристроить, сделать второй этаж. Только не ленись, работай помаленьку.
   К дому прилагался небольшой участок земли, где мы стали огородничать. Участок маленький, крошечный, но как он хорошо отзывался на наш труд, кормил и поил. Мы варили из ягод варенье и делали из этих же ягод вино. Дом находится в городе не на окраине, а недалеко от центра, в его горной возвышенной части. Ходу туда мне полчаса. Но все по порядку.
   Начинаю собираться. Это каждый день. Уже восемь лет я живу на два дома. Беру ключи - это мешочек, а в нем как у какого-то скопидома ключи от квартиры, от дома, от калитки, от погреба. На окнах решетки, двери железные. А совсем недавно было совсем не так. Свою дверь мы закрывали на простейший английский замок, никто не воровал, не пытался к нам проникнуть.
   Почему? Нечего было брать? Так и сейчас нечего. Или все же есть. Просто запах нищеты все чаще и чаще доносит ветер перемен.
   Выхожу из дому. Хлопает железная дверь - это так с ней неласково поступила половинка автомобильной шины. Я прикрутил ее несколько лет к двери и она исправно служит, никто не покушается на нее. Болты - самоделки, открутить можно, но продать нельзя.
   Дом наш пролетарский. Живут пролетарии, потомки, но не тех мастеров, которые умели подковать блоху, и не седоусых большевиков - рабочих, которые якобы знали сермяжную правду, а забулдыг, которые потеряли многое из пролетарского, хотя как говаривал их вождь:
   - Пролетариату нечего терять кроме цепей...,
   эти уже не умели читать чертежей и брили усы по утрам и запах... Правда запах и по утрам и вечерам в последнее время становится другим, водяра отлакированная пивом с настойчивым душком ханки. И это класс - гегемон. За его счастье столько положено людей.
   Правильная жизнь - это когда тебе и когда ты никому не должен и никому не завидуешь, такая жизнь до полного износу, долгая. За нашей с женой смертью никто не следит, никому не надо освободить жилплощадь скорее умерев. А эта атмосфера настояна домом. Здесь не выздоравливают.
   Моя Элла на работе, зарабатывает на продолжение жизни. Мы живем вдвоем, дети разъехались давно и живут без нас уже почти столько же сколько и с нами, если не брать раннее беспомощное детство в расчет.
   По пути захожу на почту отправить письмо в редакцию. У меня довольно давно тлеет вялая без признаков успеха переписка с одним московским издательством. Не хотят печатать ни моих стихов, ни моей прозы. Нет сюжета острого, нет жареного, в общем не нравится москвичам.
   На почте пусто, девушки за стеклом с утра невеселые, наверное, женихи не дали выспаться. У окошка пожилая женщина пытается получить пенсию. С нее требуют сдачу, что-то немного, у нее нет. Да, собственно, почему у нее что-то должно быть. Она получит из окошечка вот у нее и будет.
   Это думаем мы так по эту сторону окошечка. Нас много и думаем все одинаково. Какое-то сумасшествие. Нам всем из окошечка что-то должны. Должны, но не всё.
   Девушка в окошечке, почтовый работник, почраб, наверное в традициях названий двадцатых годов прошлого века. Говорю прошлого века, а чувствую, что век все еще тот, почрабовский. Она за окошком, может дать деньги на продолжение жизни, не свои, а законные, вырешенные государством, заработанные человеком... А может и не дать? Поизвивайся ужом у окошка! Откуда это?
   Школа, двойки, первые беспорядочные на столе, на окошке в подъезде любовные впечатления. Чувство прошедшей жизни, вранья в книжках, пьяный папка, мать с лицом изношенной тряпки в сорок лет. А здесь эта бабка с пенсией. Дожила до пенсии, не сдохла. А зачем? Кому ты нужна?
   Семьдесят лет, судя по ведомости. Мама не доживет. Живет в квартире, а мы всемером в общежитии все в одной комнате. Чтобы дали побольше квартиру родители пятнадцать лет назад, мне было четыре года привезли из деревни деда с бабушкой. Бабушка померла, а дед сошел с ума, днем спит, а ночью ловит рыбу в коридоре - тащит в комнату все что найдет. А что там можно после осмотра алкашей найти?
   Упирается, нет у нее мелочи, только крупняк, поди еще и капуста в матрац зашита. Надо Толику сказать, чтоб проверил. Восьмая квартира - это второй этаж, невысоко.
   Особенно в нашем доме очень удобно по решеткам нашей квартиры забираться на второй этаж. Самые молодые пролетки освоили этот путь давно и пользуясь своей уголовной безнаказанностью подкрепленной жалостью незнакомых доброхотов обворовали по несколько раз балконы и смежные с балконами квартиры. Не пойман - не вор! Это принцип работы полиции и милиции. Также действовали и центурии в Древнем Риме, наверное. Не знаю.
   Мои письма тоже не к месту пришлись. Заказные. На каждое письмо нужно выписать бумажку. Посылаю заказные, они доходят до адресата. Простые, увы, сразу же на твоих глазах бросаются в урну для мусора, а деньги за пересылку, которые я заплатил, гроши находят применение не в недрах министерства связи или как его в очередной раз назвали.
   Я слабо возражаю, говорю, что хочу заказным отправить. Реестр выписывать мне ни к чему, но все же начинаю писать. Написал, все равно не принимают, нет печати. Я ставлю оттиск большого пальца и по окружности пишу "Дурак". Взяла, считает, требует без сдачи.
   У соседнего окошка женщина канючит, просит деньги. Зачем они ей? Деньги? Наверное, надо, приспичило с утра. Деньги, деньги, а здесь жизнь проходит за этим стеклом. Стоит ли упираться за ее продолжение. Уйдешь ты убогая или так и будешь гнусить.
   - Нет у меня сдачи, нет!
   Ишь, сейчас просит, а недавно когда я бессильная девчонка второклассница, уважающая тогда всех взрослых, уронила пакет с обувью и пыталась поднять в толкучке автобусной, упираясь носом. лицом в зады и ляжки окружающих, может от нее получила пинок, что потом пришлось идти в больницу так болел живот. Может быть от этого у меня и нет детей. Это может и хорошо, в нашем общежитии не мучается.
   Я подхожу к почтовому ящику, открываю, достаю счета в оплату за квартиру. В доме тоже есть почтовый ящик без замка. Замок был, много замков, но не на месте они были. Шину автомобильную на дверях не воруют, а замки всегда кому-то были нужнее.
   Решаю вмешаться в их диалог. Говорю, что обычно старшие учат младших. Мои слова услышаны, жар еще больше, но деньги нашлись. Звали ее пить чай. Чай все и решил.
   Вышел на улицу, шапка перестала обручем сдавливать голову, разогрелась. Я ее купил, я так думал что купил шапку в поезде, когда ездил в Екатеринбург, который до этого был Свердловском, в память о вороном соратнике Ленина, а до этого был Екатеринбург, а еще раньше как он назывался я не знаю. Так вот я шапку не купил, а меня просто обманули. Шкурка ондатры была не выделана, а сырая наклеена на матерчатую основу и теперь, ссыхаясь, больно сжимает голову.
   Перешел через улицу и углубился в двор школы-интерната. Здесь у них довольно большая площадка, футбольное поле, баскетбольная и остатки волейбольной площадок. В здании ремонт, детей нет.
   Рядом тюрьма. Тюремный замок, построен еще в царские времена из красного кирпича. Тюрьма слева от Иркутского тракта, а красные казармы - справа. Отсюда ушла в 1941 году кадровая пехотная дивизия и сложила головы во власовском прорыве. Мало кто остался, в основном те, кто был ранен в самом начале боев, когда горловину прорыва немцы еще не отрезали.
   Одного из счастливчиков мне довелось знать и даже дружить. Рассматривать его трофеи, которые он привез в конце войны сменив за почти четыре года несколько фронтов и до десятка дивизий, попадая после ранения в самые ждущие пополнения места. Когда его спрашивали сколько он был на фронте, он, подвыпив, плакал и говорил, что ему хватило досыта одного месяца. Один месяц -в среднем между ранениями два-три дня. Потом выползал сам, на Курской Дуге собирали раненых на полуторке, потом госпиталь, очередная нянечка. Может, и привирал насчет нянечек, не знаю.
   Пришел он капитаном. На удивление всем. Медали и орден Красной Звезды. Потом уж я узнал, что награды были его, а форму он купил на базаре в Городе, продав один из двух трофейных венских аккордеонов. Еще он привез большие наручные часы с несколькими циферблатами. Говорил - швейцарские.
   Так вот ему повезло, ранили, когда пошли в прорыв, он выполз к дороге и там его подобрали танкисты, буксировавшие подбитые танки в ремонт. Он до смерти первый тост провозглашал за танкистов, хотя всю войну, весь месяц провоевал в пехоте.
   Постепенно в его рассказах о войне он все ближе и ближе становился к генералу Власову, а под конец стал его ординарцем. Я его спрашивал, сколько мол ты у него был в ординарцах, он начинал считать и выходило немного, около месяца, под Киевом.
   Умер он зимой. Был холод под сорок, под Новый Год. Снега не было почти, на елбане, где могилки он задерживается в редкий год. А в этот год снег выпадал два раза и стаивал до основания.
   За дверьми завозились с замком, наконец, дверь подалась и в ней образовалось окошко, его еще называют кормушкой и в ней лицо.
   - Живой? А зря, сдох бы с газа - нам меньше возни, - кормушка захлопнулась и все опять стихло.
   Пить надо меньше. Это так. Теперь эти выводы ни к чему. Наверное, не выбраться. Пожил, а все же мало. Старался держаться подальше от лихих людей - не уберегло.
   Как они отсюда из Сибири везут оружие на Кавказ? Через всю страну. С Дальнего Востока и то ухитрялись, там ведь тоже рвались и горели арсеналы. Если этот арсенал загорится и если в нем есть еще боеприпасы, то нижней части города достанется, будет что-то похожее на авиаобстрел с бреющего полета. Удачно кто-то расположил склады на краю увала, на стрелке так, что любой вылетевший снаряд, чтобы достигнуть земли, должен опуститься на сто метров. Обстрел будет подробный.
   Нет у меня мобильного телефона, да и если бы был, то они все равно отобрали. Жена теперь беспокоится, а мои друзья, не дождавшись меня из военкомата, что делали? Может все же есть шанс?
   Надо выбить окно. Сказано, сделано. На звук оглянуться должен часовой. Да это не часовой, а пугало. Вот оно что! Они освобождают, готовят склады арсенала к взрыву, а я так здесь видимо и останусь. Но если меня потом найдут за закрытой дверью? Зачем за закрытой, дверь сгорит и оковы рухнут и свобода не примет радостно у входа?
   Послышался собачий лай, рычанье, потом звуки драки, крик боли. Так кричит собака, если ее укусили за ногу. Берегут они ноги.
   Лай показался знакомым. Неужели Тимофей меня ищет? Не может быть! Он в том доме на цепи.
   Собачья драка продолжалась. Послышались выстрелы, завизжала смертельно раненая собака, быстро затихла. Я рванул решетку окна, пытаясь выглянуть. Решетка была прибита гвоздями к косякам, и если бы у меня был топор или выдерга, я легко мог бы ее снять. Но, увы, у меня ничего не было.
   Как бы мне пригодилось сейчас умение героинь романов Иоанны Хмелевской. Они находили всегда выход в, казалось бы, безвыходных ситуациях. У них голова всегда была светлой, они не пили до бесчувствия. Но что делать, хоть разбегайся да головой об стену.
   Ломать стену не пришлось, дверь откркрыл снаружи человек в синем халате:
   - Выходи!
   Я вышел:
   - Иди вперед, - я пошел по коридору, дошел до двери и не то чтобы оглянулся, а как бы боковым зрением увидел, что он сейчас выстрелит. Я рухнул на пол, пуля попала в дверь выбив в фанерной филенке порядочную дыру. За дверью была улица. Я рванулся к двери, но услышав, что сзади набегает тот в синем халате от шатнулся в сторону и как бы провалился. Как потом оказалось, там было творило в подпол закрытое фанеркой. Я ее сдвинул и очутился среди банок и кадочек. Прапора хранили здесь соленья и варенья зимой.
   Я спрятался за бочку. Человек в синем халате потоптался у творила, видимо пытаясь меня рассмотреть, потом выстрелил в место, где по его мнению я должен находиться, и вдруг рухнул в подпол, выронив пистолет. Пистолет ударил меня по голове. Это я позже понял, когда в очередной раз очнулся. Под рукой был лед, гладкий холодный лед как в тот год, когда в ночь на Новый Год лил почти летний дождь.
   Горы тогда покрылись льдом и стояли черно мраморные. Ни взойти, ни спуститься. Особенно трудно приходилось коням, кузня деревенская была разрушена давно, почти сразу, как умер кузнец - Никита-Худодач.
   Вначале растащили инструмент. Какой был у Никиты инструмент. Там были молотки кузнечные, особые, зубила, бородки. Были и матрицы и пуансоны. В те годы в деревне об электросварке и не знали. Оси телег, а позднее и тракторные детали Никита сваривал кузнечным старинным способом - в горне. Он мог отремонтировать любой механизм, любую технику в своей глинобитной кузне. Умер он от рака тихо также как и жил.
   Мы жили поблизости, и я часто уже лет с пяти бывал в кузне, смотрел, как он работает, как с ним говорят мужики, рассказывая, а больше показывая, что надо сделать. А это было непросто ведь Никита был глухой и немой с рождения.
   Когда он помер, то могилу копали двое суток, отогревая землю костром - жгли автомобильные шины. Так и не дошли до талой земли. В день похорон поднялась метель, повалил морозный сухой снег. Ветер сбивал с ног, несли на руках, его товарищи, двое братьев Митрий и Иван и на перехват мы с Колькой Дорофеевым, Винамин и Вася Боев.
   Пришла вся деревня, перемерзли, особенно ребятишки. Потом бабы с ребятишками забежали в первый дом под горой, к Николаю Пашкову. Его отец погиб. Поминали, выпили, поели, поплакали. Душевный был мужик. Ни на что не горели его глаза. Не стяжатель. Звали ласково Сеня, хоть и был матерый мужичина, под два метра.
   Сейчас уж все померли. Я, почти что один, из тех старых, послевоенных мужиков. Да и я видно теперь не жилец.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПОЖАР

Рассказ

  
   Ощупав внимательнее кусок гладкого льда, я понял, что это стеклянная банка видимо с солеными огурцами. Человек упавший вслед за мной зашевелился, я зашарил руками вокруг пытаясь найти что-нибудь для защиты. Ничего не попадалось, все банки большие и маленькие, картошка, в ящике с песком морковка. А вот наконец что-то стоящее, похожее на пистолет. Может он даже и стреляет?
   Я направил пистолет на шевелящуюся фигуру и нажал спуск. Пистолетный ствол выбросил струю огня осветив яркой вспышкой просторное подполье. Человек упал.
   Явственно потянуло дымом, я начал осторожно продвигаться к выходу. Взобравшись по деревянной трехступенчатой лестнице повыше я высунул голову из творила, осмотрел коридор. Было пусто и от дыма по полу стелился туман.
   Быстрее! Эта мысль неожиданно мобилизовала все мои невеликие силы, я налег на дверь, она подалась, и я вместе с ней вывалился на волю.
   И тут началось!
   Горело здание склада в двадцати метрах от того, из которого я выбрался. Мне было видно пламя над крышей и черный дым, который бывает когда горят автомобильные покрышки. Сам склад мне не был виден, его скрывали стены моего недавнего узилища.
   Горело жарко, летели горящие куски рубероида с крыши, но взрыва все не было. Я побежал куда-то в сторону, как потом оказалось не к воротам, не к проходной арсенала, а наоборот в его дальний конец. Добежал до забора, это было метров уже в двухстах от пожара, я залез на стоящую рядом с забором походную кухню, осторожно наступил на две параллельные колючие проволоки и ухватившись за столб переступил на бетонную плиту забора. Забор стоял на краю увала, который обрывался вниз стометровой заснеженной, заросшей кустами черемухи и березками почти вертикальной стеной. Я прыгнул так, чтобы тело было как можно ближе к горизонтальному положению, чтобы не закувыркаться, а съехать по снегу. Опыт таких кульбитов я выработал еще в детстве.
   Все получилось. Я оказался далеко внизу. Полураздетый, мороз раньше не чувствовался, а сейчас прижало. Вверху рвались снаряды, трещали выстрелы, бушевал огонь. Пожары начались и внизу. Под горой дома были деревянные двухэтажные еще постройки конца позапрошлого века. Из домов выскакивали тоже полуодетые люди, так что на меня никто не обратил внимания.
   Незаметно дошел до спортивной площадки. Ребята как ни в чем не бывало играли в футбол в одни ворота. Я обошел за воротами, чтобы не мешать, они это отметили и оценили.
   В те послевоенные годы в деревне играли в волейбол ребята постарше, довоенного и военного рождения. В войну тоже родились. Приходили по ранению отпущенные вчистую, без ноги или руки, контуженные. Приходили и на побывку после госпиталя, эти ненадолго. Один раз.
   Площадка тогда была около школы рядом с забором отделявшем от клуба. Вдоль забора рос клен. Зимы у нас холодные и малоснежные, так что клен за зиму сильно обмерзал и представлял из себя мешанину тонких зеленых и сухих сучьев.
   Когда-то клуб был церковью. Сейчас его нет. Голое место. Фундамент был известняковый, возили камень за сто километров на лошадях из Камня, есть такой городок на Алтае. Следа не осталось. Только и напоминает то место где он стоял памятник односельчанам - красным партизанам погибшим в Гражданскую войну.
   Площадку я почти миновал и, подходя к дыре в железном заборе, еще раз обернулся. Справа на краю площадки росли два огромных тополя, я всегда смотрю на них с этого места, они мне напоминают баобабы...
   Баобабы настоящие я никогда не видел, но мне кажется они именно такие, свободные и гордые в своей прекрасной громоздкости. В ногах у этих великанов жалкий двухэтажный домик из силикатного кирпича с трещиной по диагонали, с невообразимой мансардой из битых стекол и рваной фанеры.
   Пройдя вдоль стены гаража, из которой на уровне колен проходящего мимо человека торчит труба, из которой сочатся гаражные нечистоты, я подошел к одноэтажному зданию жилконторы. Здесь живет моя знакомая диспетчер этой конторы. Зовут ее Света. У нее муж алкоголик, не работает, выгнали отовсюду. Частенько она носит от него синяки.
   Замуж вышла - он пришел из армии. Молодой, после Афгана, с медалями, герой. Первые годвы жили уже и не помнит как, потом дети, болели, работу оставила. Жили у свекрови, не ладили, дети ей мешали. Муж пропил все движимое, он пропил бы и недвижимое, но она, пользуясь своим служебным положением в личных целях, несколько раз останавливала покупателей, которые по счетчику пытались завладеть квартирой. Обычно счетчик включали с небольшой суммы - стоимости поллитровки плохого спирта.
   У нее двое детей школьников. Мальчики - седьмой и восьмой класс. Учатся плохо, ее зовут в школу, но она не идет. И так все знает.
   До того как я узнал ее имя, она успела несколько раз на меня наорать также как она орала на всех приходящих к ней мужчин и женщин, которые обращались с неисправным водопроводом, протекающими крышами, мышами и тараканами. Ее понять можно, она не хотела быть богом, а этого от нее требовали окружающие. Они не просто сообщали о своих несчастьях, а кричали, плакали, у них была уверенность что она все может. А она ничего не могла, только врать. И так с утра до вечера. А вечером домой в другой ад.
   Мне стало ее жалко. Может от того, что умудрился родиться после войны, когда берегли совесть, самым страшным укором было:
   - Что скажут люди?!
   А может потому, что напомнила она мне мою давнюю знакомую, может даже тайную любовь, другую Свету.
   Нежные чувства пропадают иногда еще и до свадьбы и любимая уже просто никто - метелка. Пожалел я ее, поздравил ее с праздником 8-е марта и подарил гвоздику. Она покраснела, засуетилась. Почувствовала несоответствие божественной красоты цветка и ободранность захватанной грязными руками мебели, стен с отпечатками рук и потеки воды на обоях, канализационный запах.
   Она заплакала, прямо зарыдала от охватившего ее ужаса, может быть впервые ощутив просто кожей всю убогость жизни, ее комнаты, ее кабинета, с дверью и кормушкой на смежной стене для посетителей и собственную в общем-то загубленную жизнь.
   Как мало внимания и участия надо нашим русским женщинам и как редко оно им выпадает.
   Миновав жилконтору я привычно попадаю на дорожку прилепившуюся к тюремной стене. Эта стена представляет собой рукотворный памятник недавно отзвеневшей эпохи - эпохи устойчивого отвращения к труду класса - гегемона и застенчивого хамства вороватых начальников.
   Слева от дорожки и от стены соответственно стоят два дома. Один из домов стандартная пятиэтажка, а второй - общежитие. Какой-то из предыдущих начальников тюрьмы, чтобы соблюсти хоть видимость честности построил эти два дома на ее территории, выдав их по документам за два блока камер следственного изолятора. И после того как гроза миновала, да и грозы то большой не было, так немного денег, шкурок московским модницам, шапок, водки и коньяку, то снесли часть старой, простоявшей сто лет стены из красного кирпича с маркой изготовителя на каждом. Вместо нее возвели нечто невообразимое: низ из слабого силикатного кирпича, а верх из остатков разобранной стены. Стена стоит, но кажется, что толкни ее плечом, и она упадет, сквозь нее можно наблюдать жизнь внутри...
   С вышки ударил автомат. Пули, казалось, свистели у меня над самой головой. Я, не сбавляя шага, дрожа всем телом, падая и снова вставая, продолжал продвигаться к дому. Стреляли не по мне, наверное, меня и не преследуют?
   Успокоенный я выглянул из-за угла дома, который располагался на территории тюрьмы и его стены были частью тюремной стены. Наверное, в нем и жили тюремщики. По улице и справа и слева бежали люди в масках.
   Я сделал вид, что удивлен, как и другие зеваки неожиданно прогремевшими выстрелами и постарался максимально приблизиться к довольно плотной толпе собравшихся около стола прибитом к вкопанному в землю столбу. Вокруг все было вытоптано, заплевано окурками.
   Низкий забор, дорога и за ней кирпичная стена, за которой во множестве располагались склады.
   - Надо попасть туда, на склады. Там своя охрана, она этих конечно допустит, но не сразу, может я успею уйти. Вот привязались, с чего бы это?
   Перешагнув забор, и перейдя дорогу, я поднял валявшийся мешок с мусором и битыми бутылками понес его к мусорным бакам. Эти люди приближались к толпе, но как-то неуверенно, видимо не знали кого именно нужно схватить. Встав на бак, я дотянулся до верха забора, подпрыгнул и перемахнул на ту сторону. Не успел я приземлиться как попал в руки какого-то мужика:
   - Ах ты, не успел еще начать работать, а уже убегаешь через забор. Я тебя второй час ищу. Давай подключайся, вон вагон с цементом, чтоб к вечеру выгрузили. Расчет вечером, не беспокойся.
   Обрадованный таким приемом я не стал сопротивляться, а пошел к вагону, одел бывший синим когда-то халат, и подставил спину. Вечером, получив расчет, поужинав с новыми знакомцами, завалился спать в тепляке, где кроме меня еще было двое как и я бездомных бродяг. Одного звали Петя, а другого - Хан. Хан - это было ненастоящее его имя, да и Петя легко откликался на Васю или Ивана. Ребята были молодого, но неопределенного возраста, копченые и видимо кое что повидавшие на своем веку.
   Ребята были тихие, угомонились быстро, а я не мог уснуть. Все прогонял в памяти, все искал причину такого внимания ко мне вооруженных людей. На топчане напротив никто не спал. Топчан был застелен одеялом, подушки не было, а вместо нее лежала книжка. Обыкновенная, в потрепанном переплете, видно прочитанная многими обитателями этого кильдыма. Я взял ее в руки. На обложке, основательено захватанной грязными руками все-таки можно было прочитать название "Плесень". Конца у книги не было.
   Я открыл первый лист, начал читать и не заметил, как наступило утро. Мне нужно было уходить, надеяться, что отсижусь здесь еще один день было нельзя. Военные сейчас оформили все документы и с утра приступят к планомерному обыску складов.
   Книгу я оставил, хотя желание большое было ее забрать. Ее строки просто стояли у меня в глазах. Что-то знакомое, даже родное было в ее сюжете, чуть фантастическом, но таком реальном. Я приведу здесь краткое ее содержание, так как я запомнил, оно меня занимало в тот тяжелый день, да и сейчас время от времени я вспоминаю Сидельца и задаю ему вопросы, на которые он не отвечает, ведь я не знаю окончания книги...
  
  
  
  
  
  
  

...ЗОНАНС

Рассказ

  
   Это рассказ о ней. Имя не называю. Это - табу. Нельзя выдавать или передавать для всеобщего использования, рассмотрения и, возможно, даже и глумления ее слабости. Она этого не хотела тогда, а сейчас ей все равно. Сейчас она вне человеческой, обычной обоймы, где все одинаковы, как патроны и пока не выстрелишь, не поймешь, в котором скрыта осечка. Сейчас она одна, не осечка, а особая, не похожая ни на кого. Ну, а теперь все по порядку.
   Она вяжет, точнее тогда вязала. Из шерсти вещи разные. Это так мне казалось вначале, что вещи. Там носки, шапочки, кофточки. Одну я ношу до сих пор, правда ее связала не она, а неизвестная, давно. Крепкая кофточка, душегрейка, очень редкая вязка с открытой грудью под рубашку, для зимы для тепла. Она тоже связала, почти таких же, две, но вязка была плотная, в них душе было не просто тепло, не просто душа грелась, а закипала.
   Вязание завораживает. Я сам никогда не вязал, но почему-то так думал. Это легко объяснить, ведь Она вязала все время кроме тех редких мгновений, когда она спала или ела. Что это будет? Часто этот вопрос повисал без ответа в едкой атмосфере нашей одиноко висящей квартире оставшейся от целого дома. Дом рухнул от старости, а квартира висела, висела на нитках, из которых она и вязала.
   Квартира первоначально была на пятом этаже, теперь же мне казалось, что она поднялась, подтянув за собой трубы канализации и водопровода. Лестницы не было, она разрушилась вместе с домом, и на землю мы спускались трудно. Просто я и сам не знаю как. Просто вдруг оказывался я на земле с чувством, что был какой-то грохот за мгновения до этого. Она на землю не спускалась, вязала. Что? Не только я, но и она не знала.
   Еще в те давние времена, когда Она еще была как все, мы распределили обязанности, семейные. Она взяла на себя заботы экспедитора, тыбика. Правда, тыбик из изгибчатого "ты бы сбегал?" вскоре превратился в "беги сам!"... Но иногда она отбрасывала вязание и бежала, просто срывалась что-нибудь купить. Не то, что было необходимо сейчас, а что-то совсем важное для нее и ее текущего момента. И вот не далее как вчера она была в подобной экспедиции, я обнаружил новые стаканы и ножи - любимые ее предметы мимо которых она не могла никогда пройти. Особенно ножи. Причем ножи, для нее, не были связаны с каким бы то ни было разрезанием чего-либо. Это были просто особые для нее предметы, такие же какой особой она стала теперь.
   Как-то давно, много лет назад мы с ней летели на самолете куда, теперь и вспоминать ни к чему. На вопрос служителя сдает ли она в багаж чемодан, она заголосила, что нет нет, там хрусталь, побьется.
   - А ножи? - спросила аэрофлотовская дива,
   - У нас нет ножей! - кричала в запале она, хотя на экране монитора отлично видела картинку с шестью ножами столового набора. Для нее уже тогда ножи были чем-то другим, не ножами.
   Я спросил ее, как она спустилась, а потом поднялась. Она не ответила. Что ж я привык.
   Подошел по привычке к дивану, на котором она сидела, напряженно вывязывая очередную петлю. Горела настольная лампа, ее короткий шнур лежал на спинке дивана, Она иногда отклонялась назад, чтобы рассмотреть на расстоянии свое произведение, тогда шнур касался ее затылка. Наверное, это было опасно. Так я думал, когда видел, то убирал шнур из под ее головы за спинку дивана. Показывал ей, как это делается, и что это нетрудно. Много раз. Зачем?
   Я не очень-то доверял изоляции этого шнура, и может быть, поэтому всегда с каким-то не то страхом, не то подозрением осматривал ее затылок.
   За окном зима сменяла короткое лето, и что-то такое там происходило внизу. Нет, звуков не было. Живые существа были где-то в другом месте, или их совсем не было, когда я заметил небольшую шишку чуть ниже затылка, в ложбинке. Такая шишечка бывает от укуса комара у чувствительных натур. Но комаров и более крупных насекомых, не говоря уже о млекопитающих, вокруг не было.
   Шишечка росла, росла не вширь, как это бывает, как распространяется раздражение по коже от укуса, кругами, а вверх, уже заметно возвышаясь над кожей. В старое время можно было бы сходить к врачу, но сейчас врачей, полицейских и просто людей вокруг нас не было видно давно. Все вымерло. Почему? Да, я и не знал почему, и не знаю и сейчас. Да и знать как-то не интересно, после того как это все произошло.
   А произошло вот что. Происходило, постепенно. Впервые это обратило на себя внимание мое не тогда, когда исчезли вороны и воробьи - самые многочисленные обитатели городских нечистых улиц и скверов. Их не стало меньше, их просто не стало. Ни одного и ни одной. Я, может быть, этого и не заметил, не знаю. Но однажды у озера, вокруг которого по вечерам я кружил всю мою жизнь, купил у ребятишек осьминога. Появились осьминоги в пресном озере за три тысячи километров от ближайшего моря. Появились совсем недавно и как вы догадываетесь, их появление как-то было связано с исчезновением птиц. Иначе, зачем бы я об этом написал. Связь была. И очень простая.
   Когда я разрезал осьминога, то обнаружил внутри воробьиные перья. Вы может, подумали, что осьминог наглотался перьев, или съел воробья? Нет, перья росли естественным образом, только внутрь. Осьминоги были ни чем иным как вывернутыми наизнанку воробьями. Но это было начало.
   Дальше - больше. Появились изогнутые стены в виде стоячего воротника дамы средневековья. Я такой воротник видел на картине, он был высок, достигал затылка. Появившиеся стены были высоки, прозрачны по началу и туманные их очертания терялись в вышине и в снежной зиму и лето дали.
   Небо как-то странно разделилось, появилась явная неокрашенная полоса, которая раздвинула синь. Ночью звездочки горели на разделенном небе, а полоса ночью была черна, без звезд и как-то особенно безжизненна. Полоса понемногу расширялась, она располагалась вдоль млечного пути и теперь млечный путь окаймлял края разреза небесной сферы. Ножи, недаром я о них вспомнил, здесь постарались на славу.
   Вниз до земли становилось все дальше и дальше, резали ножи и землю, беззвучно, разворачивали как апельсин, нутром наружу, преисподней на божий свет. Жмурились кто там в преисподней. Серой пахло, мы к ней привыкли, кашляли редко и по утрам, от свежего воздуха.
   А Она все вязала. Облик ее, хотя я и видел ее каждый день, стал все заметнее меняться. Шишка на голове росла и в один прекрасный момент ее верхушка лопнула, растроилась, стала похожей на банан со снятой до половины в два лоскута кожурой. На ободранном банане, на самом его кончике появился глаз и два зуба, один сверху, другой снизу. Верхний зуб бал конусообразной заточки, как пуансон, а нижний имел в центре отверстие и напоминал матрицу, скорее компостер на одно отверстие. Банан приобрел после ошкурения высокую подвижность, заглядывал в ее рот, уши, нос, что-то там выгрызал зубами. Кожурки нашли себе опору - завились вокруг ушей и ее голова сзади стала не менее инструментально оснащенной, чем спереди.
   Наша квартира летела в этом беззвездном пространстве, она только начинала вступать в полосу обновления. Трубы исчезали в клубящейся серной глубине, и мне иногда казалось, что и они, подобно всему остальному, развернутся...
   На этом книга обрывалась. Что это такое? Что это я прочитал? Смерть старого через рождение в муках нового. Как начать новую? Трудно начинать, но жить старую дальше невозможно.
   За окном солнце садилось в черную тучу, ниже которой ярко сияли, все увеличиваясь в размере, хвостатые звезды.
  
  

ИСПОВЕДЬ

  
   Мечтают о красотах неземных
   И о любви, безумной, в жаркой страсти.
   А я - земной, кукую на мели,
   Как и при той, так и при этой власти.
  
   Эту сказку, а может быть и быль, я слышал от моей дорогой и любимой бабушки, перед которой я страшно виноват, и загладить свою вину я не смогу теперь уже никогда.
   Она не умела читать, не умела писать и эту книжку, о которой пойдет речь, ей когда-то дал избач то ли на сохранение, то ли просто потому, что отдать было некому. Не хотелось видно ему, чтоб ее просто скурили.
   Избач оказался бывшим царской, а потом Белой Армии офицером, его вскоре посадили и, как это принято испокон веков на Руси, больше о нем бабушка ничего не слышала.
   В книге были стихи, одно стихотворение, поэма о чем-то тревожащем, пересказанном а потом и написанном каким-то странным, будто бы дрожащим над - пламенем языком не то чтобы дыма, а воздушного легкого дыхания, дуновения.
   Она знала эту поэму наизусть.
   - Откуда? - спросите вы, она же была неграмотной!
   - Не знаю! Но так было.
   Бабушке поэма казалась поучительной, а потому постепенно и мне передалось ее убеждение.
   Удивительно, что в ней описываются события, которые происходили как до 1930 года, так и намного позже, даже позже, чем то время, в которое мы сейчас живем. Сказка, одним словом, но название?
   Сказка в стихах, несколько неумелых, привожу из нее сохранившийся отрывок.
   Начало:
   Худой и длинный паренек. Знак вырождения на лицах его родных, как бы намек, что все их зло к ним обратится. А зло, немалое всегда за их семьею поспешало, добро в те злобные года, к их жалости не раз взывало.
   Их основатель, дед Георгий - болгарин, бедный, молодой перед войной в румынской шахте батрачил, путь его простой по жизни резко изменила тогда, начавшись ни с чего, война империй, война силой и увлекла его с собой...
   Тевтонов дух дремал уныло и вдруг воспрял, стал вспоминать, что он носитель справедливый, пророк империи святой, Священной Римской и обиды терпеть он дальше изнемог, момент созрел, и справедливость искать его восславил рок.
   Мир разделили, а саксонцев забыли как-то, и без них, как оказалось, что под солнцем земель не стало, нет ничьих.
   А поделиться? У империй, которых длинна череда возобладала пропасть мнений, Монблан проклятия - война.
   А дед Георгий в шахте мокрой, кайлом врубаясь в темноту, не знал, не ведал - озаботил румынской власти простоту. И вот из шахты взяли парня и на "правило" повели, пытать его они не стали, те времена тогда ушли.
   Сидит Георгий день и ночью приходит мысль:
   - За что его?
   Вопрос ответа просит, точит... Неужто смерть пришла, за что?
   И тем вопросом озадачен, бежит Георгий из тюрьмы, еще не знает - он назначен душителем свобод, мечты.
   Ночами темными румынам он не попался - враг он их, и в Новороссии укрылся среди болгар - таков вот стих.
   Потом, блуждая по России, добрался парень до Перми и там, язык, почти не зная, начало встретил той войны, которая Русь разделила и разделила естество, и стали множиться могилы, что жизнь теряла их число...
   Тогда китайцы, чехи, турки и все другие неруси несли обиду, шаги гулки, плели тенета верности.
   А верность их одна - мамлючья: вокруг незнаемый язык, обычаи чужие - муки, но есть хозяин - большевик. Ему народ окружный тоже совсем не друг, скорее враг и встали неруси к оружию - в червонцах россыпных отряд.
   Идут нерусские гвардейцы с нерусской матерью на бой, идут, чтоб жечь, чтоб погорельцы - народ России, сам не свой мужик собрался и стал против их, супостатов воевать, но неуверенность в народе:
   - Где она, правда? - И опять свое крыло беда чернуще, на Русь, на добрых сотню лет, взвила. Смешала так, что в этой гуще не видна грань, что пролегла и Русь от неруси хранила...
   Ну, а Георгий в Красноярске, он с 5-й армией дошел, и здесь зимой в мороз январский последний с белыми был бой.
   Они сдались и этих пленных Георгий на ночь раздевал, чтобы на утро их сибирский мороз смертельно заковал.
   Потом мороженное войско сложили в кучу до весны... Вот так закончили герои. И если б кто все раньше знал!
   А сам Колчак, он был расстрелян на берегу байкальских вод, и здесь морозной ночью звери раздели пленных.
   И этот год он будет сниться - как Тухачевского орда ему пред казнью помолиться не разрешила и беда пусть и не сразу, пусть лишь к детям, тихонько крадучись придет за те замученные лица, за православье месть найдет.
   Простим Георгию - до смерти все вспоминал о той ночи, глаза замерзших жгли ответить, забыть не мог их, хоть кричи!
   Мороз сибирский стал убийцей остатков чести, славы дней, как предвозвестник эры мести, на эшафот средь людей и неруси.
   Мамлючья стая, понять пытались, не смогли, зачем Россия прочь из рая бежала в ад путем крови.
   Зачем мороз и крымский ветер возвел на трон царя царей, чтоб все за все, всегда в ответе, а он - он бога стал мудрей.
   Они вождем его назвали, от пьяной крови без ума и поклоняться вождю стали - Россия век в тумане шла.
   А крымский ветер - то Потанин, наместник красных льдов и бурь неделю целую устанет, благославляя тучи пуль, из пулеметов бил остатки казачьих войск терцов, донцов, чуть отдохнет и вновь с Землячкой дрожит, стреляя пулемет.
   И он там был, под пулеметом цвет русской нации угас и мир воспрял для косолапых, тот, о котором смерд мечтал.
   О справедливости Георгий, как стал по-русски понимать, так много слышал, но увидеть ее и сейчас, увы, хотят.
   Язык известно без костей наш, но справедливость видеть мог, лишь тот, кто в сказочной кумирне, где угощал голодных бог, хлебы из рук, что выплывали и радость облекала тех и справедливость те узнали... Но кто слыхал их счастья смех?
   Бог далеко, попы гривасты, им надо верить? А зачем? Их рай далек, а жизнь прекрасна - убей врага, он застит свет.
   А свет их бог, их вождь и воин, за ним легко им, он ведет, его шагов и бог достоин, он к счастью приведет народ.
   Запели гимн на стон похожий, на их бессмысленный поход, за счастье всех с бандитской рожей за годом в крови новый год.
   Дед подпевал и жил, и бегал - кошмары мучили, звала, та, в Красноярске ночь разгула: тела метались, ночь мела.
   Мело всегда - февраль метельный, но снегом красным в утро то покрылся лед по Енисею, и потеряло смысл добро.
   Либерализм - свободы гений, братишка правды, равенства глухою ночью без обедни вознес призыв на варварство.
   На сатанизм, на поиск ведьмий, на зло, средь правды что взойдет, на поминанье без обедни вождя, который жизнь дает.
   А вождь давал, и брал обратно, и пальцем весело грозил, и обещал хорошей сладкой веселой жизни средь могил...
   Конец.
  
   Бабушка умерла теперь уже четверть века назад, закончив свою героическую жизнь также скромно, как и начала: тихонько легла и уснула.
   Если бы так!
   Охота так представить, привыкли, чтобы как у людей. А где эти люди? Кто их видел? Говорят о них часто, слышал много раз...
   Она всю жизнь ждала. Ждала, когда ее выручит из полона мама. Не дождалась. Отобрали ее у киргизов в степи, у адайцев казаки Бузулукские. Ждала, когда жила в няньках у казака в семье Борзых. Хотелось быть хозяйкой, ум не давал покоя.
   Когда герой сказки расстреливал из пулемета раздетых в февральский мороз остатки сдавшихся войск адмирала Колчака, бабушка скрывала своего мужа и детей. Они только что перед этим прибежали из степи тоже как ни странно после разгрома красными казаков атамана Дутова на Урале. Шли походом, на конях по степи подальше от дорог, тайно. Но, увы, все тайное становится явным. Она знала, что узнают. Ждала, готовилась.
   Узнали. Пытали деда, он отравился.
   Господин Георгиевский Кавалер!. А пытали дезертиры. Может потому и избач ей эту поэму тогда и отдал.
   А она потом много позже благодарила бога и деда, что он так сделал! Он враг новой власти, умер и ее с малыми детьми - младшей Анне был год с небольшим - не трогали, не ссылали и не мучили, если только жизнь голодом можно не считать мученьем.
   А мученья эти как начались со смерти деда, так и продолжались вплоть до окончания войны с Германией и даже еще позже. Моя мама с удивлением иногда говорила, что ей не верилось, что она когда-нибудь досыта наестся хлеба, а рождена она была в 1920 году.
   Хлеборобная страна с народом испокон веков выращивающим хлеб: рожь, пшеница, овес, ячмень, просо, горох, гречиха, вика, бобы, кукуруза продолжала все это делать и при советской власти, но была лишена всего этого. Лен России - одевал, а животноводство обувало людей - все это разом рухнуло и его, это что рухнуло поднимали весь период коммунизма да так и не подняли.
   В войну мои брат и сестра, их мама - тетя Поля, моя бабушка в селе, сыновья на фронте Корней - мой отец, и дяди Василий и Сергей.
   Отец осенью 1942 попадает под Ленинградом в штрафную роту бессрочно, вначале 1943 года при прорыве блокады Ленинграда его ранят и в бессознательном состоянии привозят в госпиталь в Сталинск (ныне Новокузнецк). А дядю Сергея, на завершении Сталинградской битвы, смертельно ранят, он умирает, тетя Поля живет месяцами в полевой бригаде, пускается там во все тяжкие - в селе оставались "барабаны", которые, по совместительству заменяли ушедших на фронт мужиков в их мужском деле:
   - Война все спишет! - это ее слова, или еще:
   - Будет ноги мыть - воду пить!
   Коля - брат мой 1938 года рождения, Валя - 1940 года на руках у бабушки.
   На полевом стане варили кашу, какую-нибудь пустую похлебку для тех кто там работал, а дети и старики в селе были предоставлены сами себе - добывать пищу, готовить на зиму.
   Интересно, что все пережившие войну дети отличались совершенно маниакальной охотой: мужчины к рыбалке, а женщины к заготовкам ягод, грибов, трав и кореньев. Ягоды тогда сушили, а иногда, если разрешали начальники, то и мололи на мельнице.
   Бабушка считала, что спас их поляк. Поляк - это не национальность, а поляк - это травка с колоском, в котором созревают меленькие кругленькие семена. Они намного меньше семян проса, но кашу из них с зеленым конопляным маслом ели в России всю войну.
   Много позже я обнаружил эту травку в Англии, оказывается она составляет основу знаменитого английского газона, только колосок дает редко - ее не допускают до возраста зрелости, постригают.
   Иногда мне кажется, что украдена бабушка была киргизами не у простых людей, там, в Самаре, уж очень ясный ее ум был выпестован не одним поколением интеллектуалов. Она помнила все, что хотя бы один раз услышала или увидела. Бабушка хотела и во мне это же видеть, хотела, чтобы я знал все что она знает, чтобы ее душа после ее смерти хоть маленькой частичкой жила во мне.
   Если бы я знал, что смогу когда-нибудь стать писателем, что смогу писать, как бы мне это сегодня пригодилось. Бесписьменные века, легкомысленные столетья. Каждое новое поколение начинает жизнь по-своему, как бы с чистого листа, снова поднимается на ту же гору, что и их родители, спотыкается о тот же камень, хотя предыдущее поколение нашло удобный путь обхода препятствия.
   Беспамятная жизнь. У нас у русских особенно. Обидно, но что делать. Мои дети мои рассказы тоже не слушают, и жизнь лепят своими руками, новую скульптурную, не везде гладкую.
   Первые ее воспоминания, конец 19 века - мамушка, в белом платочке с гребешком. Это она так называла чепчик. Но это воспоминание было не точным, она иногда говорила, что может сама придумала или где-то видела. Немного она помнила из жизни в плену. Плакала, ее там сильно обижала другая девочка, постарше. Куклу отбирала шитую, а давала сырую из глины.
   Потом много позже бабушка по памяти моей сестре сшила из овчины, такую же, как у нее в детстве была, куклу - обыкновенный конусообразный кулек, мехом внутрь и небольшим клочком наружу, с нарисованными ниже черной краской глазами, носом, ртом и подбородком. Кукла была мягкая, теплая на ощупь, пахла овечками, степью, летним, теплым ветерком.
   Детство входит в нас и составляет нас как из кирпичиков - мы из оттуда.
   Наверное, страшно жить рожденному в тюрьме? Мрачная коробка, зарешеченное окно без солнца... И особенно глазок в двери, то голубой, то зеленый, то карий или с бельмом, когда шторка закрыта. Может поэтому нам, наверное, все же не всем, и не только тем, которые побывали в узилище, трудно отделаться от ощущения, что и стены имеют уши и глаза.
   Это как происхождение, это часть его. Влияет и родословная, где рождены и выросли родители, что они умели, знали, а уж о морали я помолчу - так много сказано и все к сожалению правда.
   От коровы - теленок, от овечки - ягненок, а от имеющего только облик человеческий - облик и родится.
   Или еще обиженно:
   - Их (детей) - никто не рожает, они сами родятся! - из разговора поживших с биографией на сером лице.
   - Их мать родила, чтобы водку пить, а им приходится еще и работать! - обидно отвечает ей соседка не менее пострадавшая и не только лицом от жизни.
   А надо ли работать?
   Этот вопрос не приходил в голову мне, может быть еще не приходил, а уж моим дорогим ушедшим в тот мир уж точно.
   Бабушка моя, та вообще боготворила умение что-либо делать своими руками, любила учиться и училась всю жизнь.
   Все удивляются, а вот она не удивилась бы страстью охватившей меня далеко уже не в молодом возрасте.
   Так уж получилось - я писатель. Пишу. Пробую как молодой теленок все на вкус. После мамкиной титьки не очень-то все сладко. Иногда охота завыть, но не получается, помычу и дальше.
   Пишу больше всего стихи. Они у меня короткие и емкие по мысли, как говорится: словам тесно, а мыслям просторно. Это я себя похвалил. Другие тоже хвалят. Но я им не верю.
   - Я им не верю, - так объяснил происходящее вокруг него американский парень, изучивший в Америке в университете русский язык.
   Он тогда один из первых приехал в Россию, новую Россию, Россию отринувшую коммунизм, хотел искренне быть ей полезной. Работал в университете, хотел стать писателем, может теперь уже и стал, но об этом как узнаешь.
   Писателей много, да вот читателей нет.
   Звали его Джош. Я как-то назвал его Джошуа, он удивился, или даже обиделся и я до сих пор не могу отделаться от неловкости, которую тогда испытал, да, наверное, и он тоже.
   Университет, наш российский ему редко что-нибудь платил, это были девяностые годы прошлого века, когда мы в возрасте голых младенцев выброшенных из корзины с бельем с высот сияния коммунизма летели в пропасть загнивающего капитала.
   Это было время, когда мы узнали, что у нас тоже, как и во всем мире есть секс, узнали, что бедность это отвратительно, а часто и смертельно, у нас появились нищие на улицах, которых поначалу было жалко, но это скоро прошло. Нищий оказывался почти всегда алкоголиком или человеком желающим жить за чужой счет.
   Это было время снижения моральных и нравственных оценок, Россия очень быстро превратилась в страну лжи - это когда не остается чего-нибудь такого за что бывает хоть кому-нибудь хоть немного стыдно.
   Хоть я и писатель, но как вы понимаете, за это сейчас не только у нас, но и по всему миру не платят. Нет читателей. Книги, которыми завалены магазины написаны легкими людьми, они просты, как и их жизнь, их простая жизнь как дуновенье ветра. Убийства, море трупов в океане восторга.
   Я иногда читаю их. Мне нравится, как написано, но сам так писать не могу. Хотя не скрою, что завидую их популярности. Пробовал писать как они, но не смог, нет той легкости. Тяжеловат.
   Да и прошлое давит, просится в строку, но оно, увы, никому не интересно. Его просто нет. Оно погибло. Какой-то нейтронный конец света, только наоборот. Погибло живое, хотя и осталось жить. Не полностью, а своей частью. Без воспоминаний, хотя в памяти все это есть, без архивов, но их никто не читает, без толстых журналов, зато на глянце убогое и блестящее.
   Пробовал жанр фэнтези, но тоже не получилось, как-то скучно выдумывать ужастики, когда вокруг разворачивается полотно апокалипсиса для России, а может и для всего мира.
   Иногда охота застрелиться, пистолета правда нет, но его купить, наверное, сейчас нетрудно. Но останавливает - охота посмотреть чем это все закончится.
   Полное ведро воды перевернули вверх дном, вода потекла, течет и сейчас. А что будет, когда она вся вытечет?
   Говорят, наверное, врут, что труд сделал из обезьяны человека. И еще - гордость своего избрания, подстегивало людей, они трудились всегда, тысячи лет, чтоб подальше уйти от волосатых обезьян с их красными или заскорузлыми и грязными задами.
   - Из-за этого? А может просто для продолжения жизни? Любовь приходит и уходит, а кусить хочется всегда.
   - Не знаю. Никто не знает. Сейчас это совсем не обязательно.
   - Кусить? Как это?
   - Дурак, работать. Дешевле просто жить. Сейчас не убивают ненужных, не выгоняют из тепла как поступали чукчи со стариками для их же блага. Чтобы те дольше жили.
   - А как же гегемон, пролетарьят? У станков? Три замеса в смену, четыре замеса в смену. Пиво у ларька...
   - А нет его. Не нужен. Он ничего не умеет кроме того, что крутить винтку. Это его дед или прадед крестьянин умел жить своим трудом, все, что нужно для жизни добывать. Хлеб, одежду, построить избу, любить жену. Это все ушло. И знания эти и умения уже сто лет а в некоторых странах и двести как забыты. А сейчас и винтку крутят машины.
   - А человек?
   - Он обижен. Его мать родила, чтобы водку пить, а он должен работать для продолжения жизни. Моя родная бабушка говорила, что у каждого человека должно быть рукомесло, так она произносила слово ремесло, вытягивая из этого слова его настоящий смысл.
   В этом слове "рук" - это намек что руки, "мес..ить" - это указывает на слово месить, а месить в крестьянской жизни приходилось много, начиная от земли и кончая квашней, и, наконец "сло..во" - как указатель что рукомеслу еще кроме всего прочего учатся, перенимают опыт живших ранее людей, не теряют зернышки умений.
   Рукомесло - это народный закон сохранения интеллекта на протяжении тысячелетий.
   А это слово пришло мне на память в один не очень прекрасный день, когда я закончил писать свою очередную книгу, она была третьей из еще или уже неизданных, а груды пяти изданных в это время заполняли добрую половину комнаты в моей квартире.
   Они были изданы по рецепту овсянки: год питаешься овсянкой - издаешь книжку.
   - Куда их девать? - это спрашивает моя жена и я ее слова вставляю в эту новую книгу, которую, я надеюсь, ожидает такая же судьба.
   - Бросил бы ты это занятие, кому нужны твои стихи? - это опять она, выбив из моей головы собиравшуюся в тяжелых мучениях появиться мысль.
   Я молчал. Говорить ей, что так писать миллионы не могут, что мне бог дал эту способность и я обязан ее нести людям я не стал. Потому что она ответила бы. Что людям это до фени, а деньги лучше бы использовать на другое.
   Она конечно права. У нас много потребностей, я совсем небогат. Университет, в котором я работаю - преподаю лженауку - экономику, которой нет в России, и как оказалось вообще не существует и в мире.
   Человеку при рождении дают имя, которое он носит, если не надоест всю жизнь. А что оно означает? Сейчас это называется честно - идентификатор или еще лучше ИНН - индивидуальный номер налогоплательщика. То есть просто номер в списке, номер ничего больше не характеризующий, просто порядковый номер.
   - По порядку номеров рассчитайсь! - так командовал старшина, раздавая что-нибудь неответственное, за которое он сам вместо нас расписался: махорка, папиросы, спички.
   Имя, данное при рождении сбило бы старшину со счета и он раздал бы меньше или больше этой томской или моршанской махры или махорочных сигарет.
   Так и название наук только сбивает с толку, думаешь, раз наука, значит, она отвечает на все вопросы заданные природой, и заключенные в ее скромное обозначение.
   Например, физика, уж так она обставлена объективными, по мнению ее пестующих людей, законами.
   Законы - это нечто объективное, данное при сотворении мира, мир сотворен по этим законам и открыватель законов он как бы прикасается ко всевышнему и от него до нас протягивается и обволакивает нас, заворачивает в облако божественного, настоящего и чистого. И уже видишь не нагромождение механизмов, грубого железа, огромных токов энергии, а мировой разум создателя.
   Рукомесло - это еще и весло, чтобы плыть в жизнь надежно и самостоятельно. Рукомесло - это как благословение, как открытие, поднятие полога над неизвестным, когда становится ясно видно в ярком свете радость.
   Вот такое важное слово крестьянский ум выковал в общем-то из безвольного, отдающего рабством слова ремесло. Ремесло предполагает связь, буквально "ремень", с учителем. Оно не предполагает творчества. Наверное, в современности это и допустимо, но по-современному Россия живет совсем недавно, намного меньше чем другие страны старого и нового света.
   Как говорится. Начал за здравие, а кончил за упокой, но тем не менее, это все, знания и умения, их сохранность занимало всего человека и не оставалось времени на зло. Недаром говорят
   - Не умеешь работать - иди учить,
   - Не умеешь учить - иди руководить!
   Сила оставалась на добро. Добро, которое теплыми волнами окутывало всех и достойных этого и недостойных, всех кто хотел, чтоб добро было и тех которым лучше живется в драке, в войне.
   Помните: теленок - от коровы,...
   Так вот, к нам приехала теща, да не одна, а с соседкой. С тещей у меня, грешника, отношения не заладились с нашей, наверное, третьей встречи.
   Первый раз я ее увидел и все ее семейство еще студентом, мы с ее дочерью и еще одной, назовем ее Галей, сокурсницей ехали мимо их города из Сибири на практику на Урал. Тогда я впервые стал задумываться о женитьбе. У меня были варианты, но все же мне больше по душе была моя будущая жена, тещина дочка.
   Оставив вещи в камере хранения на вокзале, я по адресу быстро нашел их дом. Моей будущей жены не было, а были ее младшие сестры, две совсем маленькие, а одна ничего, даже очень. И мы с ней проводили время на качели. Была еще собака на цепи, которая почему-то меня приняла и оказывала несомненные знаки внимания, когда я оставался один.
   Что ж неловкость в незнакомой обстановке меня преследовала всегда и преследует до сих пор, увы, но в этот раз она была своеобразным сигналом, исходившим от тещи - остановиться: раз начинается кувырком, то продолжится подзатыльниками.
   К вечеру все собрались, пришел с работы тесть, поужинали и утром мы уехали.
   Не помню, купили на вокзале или взяли с собой из дома банку жидкого повидла из айвы. Надо было открыть, снять железную крышку. Я с задачей справился, помог край вагонного стола с его гладким выступом, и только мы стали этому радоваться, по очереди отпивая из банки, я вспомнил, что свой немудрящий скарб где были и документы для практики я оставил в камере хранения.
   Как вы понимаете, это было вторым серьезным предупреждением, посланным таким оригинальным способом тещей и которым, я голова садовая, опять не воспользовался.
   Делать нечего, дождался остановки, вышел из вагона и стал ждать поезда назад. Но поезда, следующие в обратном направлении на этой станции почему-то не останавливались. Приехать можно, но уехать?
   Повеяло какой-то бесовщиной, заговорами, как теперь говорят, черной магией.
   Дождался пригородной электрички.
   К вечеру я добрался. Денег не было совсем. Билет был закомпостирован на электричку, которая двое суток назад довезла меня из нашего города до станции на транссибирской магистрали. На этой станции билетов не продавали и не компостировали. Их просто не было. Давно. А поезда были, поезда останавливались. И я студент четвертого курса, у которого, как водится, вся жизнь впереди дождался подходящего поезда, написал его номер на билете и пробрался в общий вагон.
   Эти вагоны тогда были в большой популярности. Они были безразмерные, потому что брались штурмом в двери и окна, а летом заполнялись и поверх крыши. Проверить билеты в таких вагонах было не просто, хотя иногда такое и происходило. Безбилетников выгоняли на ближайшей станции, а они, как только поезд трогался опять вторгались в его душное и вонючее нутро.
   Одним из таких пассажиров, готовых на все, был я.
   И вот я еду - сплю на третьей полке. Охота одновременно поесть и посетить туалет, но жалко хоть твердое, но все же спальное место терять. Сходил, место заняли, за окном темно, утром должны приехать.
   Урал, горы, но я их так и не увидел, хотя, когда мои дед и бабка бежали от красных, после разгрома войск казачьего атамана Дутова, в Сибирь, из оренбургских степей, из-под Бузулука, то трудно было лошадям около Челябы, горки все же какие-никакие там есть.
   Рассвело, поезд остановился, и я голодный как собака пошел в город, чтобы ехать на место моей практики в НИИ или в общежитие местного университета, где мы практиканты должны будем жить вместе с абитурой.
   Второй раз свела нас с тещей судьба-свадьба. Но перед этим было третье серьезное предупреждение, которого, как вы понимаете, я опять не услышал.
   А было все так. Прежде чем свадьба нужно подать заявление в ЗАГС. Мы поехали на автобусе и на остановке нужной в толкучке ее, мою невесту и будущую жену затерли. Она выйти не смогла, а я вышел. Сижу на лавочке. Ее провезли до следующей остановки, оштрафовали как безбилетницу - билеты были у меня - и когда она пришла расстроенная и злая вот тут-то мне и приди бы в голову мысль, что не судьба нам с ней, что вновь теща шлет предупреждение: смотри, мол, захрустят твои птичьи косточки, если будешь пить из нашего родника. Но, как говорится, не в коня корм - не услышал!
   Как вы понимаете, на этом предупреждения закончились, была свадьба и после нее она, теща развернулась во всем своем великолепии.
   Это не было обычным тещиным глумлением над зятем, типа: как дочка ты такого обормота выбрала? Или: дурак, дураком, а еще что-то требует - это, если поинтересовался относительно обеда, когда они с дочерью заняты бесконечной тлеющей на тихом ветру иногда переходящей в сон с похрапыванием беседой. Это было нечто другое - изощренное в духе идей средневековых инквизиторов.
   Это было навязанное мне богоугодное "питенье", от которого, если ты чуть-чуть воспитан и совестлив, сразу не откажешься. Только со временем понимая, что "битый - небитого везет", некоторые могут вырваться из этого добровольного плена и пыток.
   Я скажу сразу, что много раз пытался порвать нитки и веревки, связавшие меня, но не смог - полный разрыв возможен, если отказаться от многого человеческого и на этом и основывается этот воистину дьявольский замысел, производимый от имени и по поручению бога.
   Первое, что я усвоил, начав жить новой семейной жизнью, это полную ненужность моих жизненных принципов. Я их особо и не охранял, но и изменять им не собирался. Притремся - эта мысль чаще других посещала меня. И особенно я чувствовал важность дома, семьи, детей и жены в отлучках. В командировках, которых выпало на моей жизни богато.
   Началось все, как и многое начинается в жизни со случая. Автобус, толчея в утренние часы, кого этим удивишь? Это, когда одни торопятся на работу, а другие уже работают, у них самое горячее время.
   Это и водители автобусов, и троллейбусов, и трамвайные вагоновожатые.
   Таксисты после утомительной ночной торговли спиртным, проститутками и наркотой в это время спят в своих вонючих скорлупках, готовясь на неизбежную встречу мятой выручки с женой окруженной многочисленными детьми. Почему у таксистов при их ночной работе и сочащихся тонкой струйкой чаевых так много детей остается загадкой.
   Толкающийся народ, спешащий на работу, на эту ежедневную кабалу у одних и каторгу у других без удовольствия и какого-либо желания, исключительно для продолжения жизни - кушать-то хочется. Это и командированные в другие местности обширной России, чтобы хоть что-нибудь продать. Они обреченно подчинились судьбе, едут без всякой надежды. Здесь же встречаются с такими же несчастными, возвращающимися из поездки как обычно ни с чем.
   Среди этих бледных с сизым оттенком лиц и мое постепенно продвигающееся к выходу с одной лишь целью, чтобы сменить толкучку внутригородскую на междугороднюю. Еду в командировку в один из городков Кузбасса. Еду не товар продавать, еду читать лекции, учить молодых и не очень экономике, русской экономике, которая по народному мнению должна быть справедливой. Но справедливости одинаковой для всех не существует, а уж в экономике, да еще и русской тем более. Так что мой труд с самого его начала не имел смысла, скорее предполагал вред, с самого его замысливания одним из яйцеголовых, лицо которого из-за масляного блеска больше подходит для смазывания сковороды при выпечки блинов, чем для справедливого облагодетельствования людей.
   Но есть и веселые, просветленные лица. Внимательность и услужливость доброта и любовь к жизни в их скромном присутствии среди всемирной озабоченности и уныния. Румянец азарта играет на их худеньких лицах, чувства обнажены и ловят все, что могут люди сообщить неприятного в этой тесноте.
   Вот один прильнул к плечу довольно подержанной дамы давно уже неопределяемого возраста. Любви все возрасты покорны - подумаешь, глядя на это взаимопроникновение душ.
   Душа его и руки, руки гладят сдобную спину, она замерла не веря себе. Но вот тень разочарования пробежала по его лицу.
   - Что такое?
   - Карман, предназначенный для кошелька пуст, а сумка предусмотрительно прижата к груди.
   - Вот такая, брат, любовь!
   Девушка у окна сидит и читает конспект, студентка. На нее устремлено не менее дюжины взглядов довольно неодобрительного содержания. Она это чувствует, даже иногда порывается встать, когда появляется среди пассажиров очень уж подходящий экземпляр земного существования человека, но ее удерживает пожилая дама, занимающая соседнее место с краю.
   - Сидите девушка, - тихим шепотом, останавливая благородный и как все благородное малоосмысленный порыв, после которого странно ощущаешь неловкость из-за несхожести его с обычным, часто встречающимся и поэтому общепринятым поведением.
   Хотя... Хотя червячок сомнения, а так ли это принято и так ли все думают об этом все же грызет и поскорее охота исчезнуть, убежать.
   Автобус двигался рывками к своей цели, публика стала все чаще меняться, входили новые и выходили приехавшие. Вышел и я, в один из незаметных, таких многих и обычных в череде серых бесцветных дней.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БАРАН

   Пересмотрел по-хозяйски сбрую, просмолил дегтем потертые места, кое-где стежок, другой поставил дратвой, подумал, что хорошо бы хомут новый купить - потники уж очень давнишние, но решил, что еще и этот походит, не так часто ездить приходится с большим грузом, а для порожней дороги и этот сойдет.
   Но всё же, на всякий случай решил обновить местами и укрепить ремешки на шлее. Важное значение и зимой, да и летом имеет шлея - она принимает на себя весь груз, когда воз спускается с горы, не дает хомуту задушить лошадь. Благодаря шлее лошадь уверена, что эту тяжесть, которая давит на нее можно выдержать и бежать сломя голову, закрыв глаза, как в последний раз время еще не пришло и пожить на этом свете ещё можно.
   Старик достал из ящика стола сапожный нож, шило и порядочный клочок сыромятной кожи. Стал отрезать от целого куска узкие ремешки, аккуратно, по одной линии, с натягом, разглаживая. Он сам не шил сбрую, покупал или доставалась после стариков ему завещавших.
   Вот, и эта шлея, и хомут перешли к нему от Василия Демьяновича, друга его с малолетства, балагура и добряка. Его частушка, начало:
   - Чесноковка, луковка,
   - Да морковка, брюковка... - Как дальше забыл.
   Умел он погулять, да и поработать. А еще он умел точить. Всё! Ножи, топоры, литовки, пилы... Особенно хорошо, да можно сказать лучше других мужиков, за что его особенно уважали бабы - овечьи ножницы. Никто не умел их так заправить, что они, как говорили, сами стригут. Удивлялись мужики, но не спорили и шли к Демьянычу. Он, бывало, сам стрижет, отставит овечку, наточит и тут же проверит. Мастер.
   Так, наверное, было всегда. Ручной труд требовал точного инструмента.
   Сын его как-то привез с берега Северного моря из Англии камешек роговик. Крепкий камень и острый, только один краешек как бы зазубрен. Он его подобрал у самой воды и взял из-за его малости. Издаля охота побольше диковин увезти, а багаж не резиновый.
   Старик взял камень в руку, и он сразу как-то ловко расположился и тогда он понял, что это не простой камень, а это нож, каменный маленький нож, который, человек его сделавший выбросил, потому что затупилось острие.
   Многим потом он показывал этот камень и все признавали, что это дело рук человека. Так это или не так неизвестно. Но, наверное, и тогда были умельцы не хуже нынешних.
   Камелек прогорел, трубу закрыли и улеглись: бабка на печку забралась, что-то кости сильно ломило, к бурану что ли, а дед на кровати в кути.
   В горнице никто не спал. Там стояла кровать их сына, но он приезжал редко - жил далеко, на Дальнем Востоке.
   В один из его приездов дед упросил его рассказать как так океан, который вокруг их острова, бездонный, а когда замерзает, то по льду нельзя уйти на материк?
   Этот вопрос его мучил после того как он прочитал книгу про каторжан сахалинских.
   Сын его работал на научной станции гидрогеологом, мало да в общем-то никак не был связан с каторжанами и рассказал о Баране, как до сих пор звали на Алеутских островах их давнего хозяина за настойчивость и жизнелюбие.
   Вот и сейчас баран, нагнув голову с роскошными витыми рогами, смотрел зло и бессмысленно, то ли ожидая нападения, то ли забыв, кто перед ним.
   А Россия на берегах Великого Океана остановилась в недоумении от удивления, что земля окончилась, пустая земля... Есть, конечно, занятые нерусью жалкие ее клочки, но русак "на заржавленном", да еще и бусурманами месте жить не привык. Вот потому Русь и расширялась на восток, а не на теплый юг.
   Холодно и ветер, дождиком сечет, а то снегом шоркнет, с неба навернет. Серая пустыня дикий брега вид, бот "Екатерина" издаля бежит.
   Берега лесисты, якорь держит, нет? Шторм, а берег близко... Средь пустыни свет - то правитель русской, неласковой земли... Сюда путём давнишним предки всё ж дошли.
   Кто он управитель? Волны, океан - Океан Великий, разделитель стран.
   Долгие двенадцать пролетели лет, кровью перемыты, чередою бед. Ждал он, взглядом меря пройденность земли и пути морские, что здесь пролегли.
   Государя воля - бот, а с ним закон империи Российской, Павлом утвержден. Эти земли стали частию судьбы русского, России. А ветра мели: пристань, ряды пушек, низенький мужик и кафтан суконный, и корабль бежит, стольный Петербургский по воде следы, туман рваный, трусский над водой мозжит.
   АлексКорн Корнеевич! - слышен юный крик, шлюпка в воду быстро к берегу бежит. И купец Баранов в самый страшный миг понял, что спаситель перед ним стоит.
   То кораблик Павла, Лисянский - капитан и для всех заблудших - это знак:
   - Не дам!
   - Не позволю грабить, Русь была и есть!
   - А зачем?
   - Так надо! Это русских честь!
   Так за волю кровью, а за честь судьбой и своею болью, русскою, немой шли охотой предки дале на восток - весел был тот светлый их привычный рок...
   Прослушал дед... Откуда голос. В ушах у него давно шумело. У всех к старости так бывает, а мысли и какие-то рассказы или даже складные стихи иногда заставляли остановиться, прервать работу и выслушать.
   Об этом дед в последние годы думал часто. О справедливости в жизни, о том, что справедливость устроена в мире для жизни как-то по-особому, скорее несправедливо.
   - Могём ещё! - Как-то без особого вдохновения сказал барану дед, открыл воротца клетушки и выпустил овец в денник, где еще с вечера дожидалось их сено со степи.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ДЕТСТВО

  
   Далёкое родное в тепле детство приходит, вспоминаю, будто в сон. И хочет оно видно повертеться и покружиться завернуть в полон. А я ему совсем не против даже, спускаюсь, растворяюсь в той дали, хоть и тогда я был не столь отважный, как мне хотелось...
   Были "пузыри" - так называли нежно нас родные, похожих видно лёгкостью живой, ещё боялись, как мы в этом мире, где всё непросто ой-ой заживём.
   Нам каждый день готовил испытанья. И каждый день нам был как в первый раз. Он и давал бесценно много знанья, но и немало требовал от нас.
   А мы простые дети и деревня была нам миром добрым и большим.
   Пятидесятые годы прошлого века. Недавно совсем окончилась война. Нас было мало, а ещё меньше было рождённых в военные годы. Отцы их пришли ненадолго - после тяжёлого раненья отпускали на поправку домой - и ушли через месяц в 1943, 44, 45, самые кровавые годы, совсем не 41, как все почему-то считают.
   Еще немного погодя у убитого, теперь уже надёжно, отца рождались нежданные дети - сын или дочь. В нашем селе их родилось семь человек.
   Много позже моя мама говорила об этом времени, что не верила, что когда-нибудь хлеба наестся досыта. Она работала в сельской школе учителем, ей было двадцать лет, но она уже была почти год вдовой. Её первый муж погиб на Финской войне.
   А мой будущий отец в это время, в конце 1941 года служит в БАО переброшенного вместе с бомбардировочным полком с Дальнего Востока в Ленинград за какие-то часы до захлопывания кольца окружения.
   Он заправляет самолёты горючим, перевозит бомбы и снаряды. Некоторое время был водителем комиссара полка, который оказался ленинградцем и, благодаря ему, мой отец хорошо узнал город, правда лишь с той стороны, которая интересовала его начальника.
   Позже он рассказывал о буднях "настоящих ленинградцев", а много позже я встречал похожие описания "московских будней" с которыми столкнулся Володька-лейтенант.
   Он рассказывал. Ему верили и не верили.
   Время шло. "Чёрная тарелка" на стене и "колокол" на столбе у радиоузла, без устали сообщали об успехах строительства социализма в странах соцлагеря, об угрозах новой войны, которую спят и видят, готовы развязать страны капитала, о травополье, которое нанесло непоправимый вред сельскому хозяйству СССР, о пропашных культурах, о кукурузе и бобах...
   Ещё о разоружении...
   У нас в селе появилось два танка времён войны. С них были сняты пулемёт и пушка вместе с башней. Оставшаяся бронированная махина должна была выполнять роль трактора.
   Появились, правда, ненадолго двое бывших военных лётчика на уборку осенью комбайнёрами.
   Тогда в нашем селе было несколько прицепных комбайнов - "Сталинцев" - для уборки зерна и один самоходный. "Сталинцев" буксировали трактора, а в эту осень танки. Получались настоящие корабли: трактор или танк, за ним комбайн, к хвосту которого прицеплен соломокопнитель, а сбоку, ниже штурвального мостика располагался хедер. Хедер оборудовался косилкой или подборщиком просушенных солнцем валков пшеницы, ржи, ячменя, овса, гречихи или гороха.
   Длина этого "парохода" была добрых 20 метров, а ширина метров восемь. Экипаж состоял из тракториста, комбайнёра, штурвального и соломокопнильщика.
   Нас было трое друзей, приятелей, скорее просто школьников старших классов: двое семиклассники и я - шестиклассник. Мы утром, когда бригадир назначал на работы, вызвались пойти на три комбайна соломокопнильщиками.
   Это решение не было скоропалительным, мы были уже вполне опытными колхозниками, освоили и наравне с остальными работали на лошадях, с вилами и лопатами. Посевная, сенокос, уборка не обходились без наших заработанных трудодней уже несколько лет.
   Но эта работа оказалась не столько непосильной - это можно было выдержать, а трудной морально.
   В чём было дело?
   Я попал на комбайн к тому мужику, который меня не только ненавидел, а ещё и боялся. Это я его несколько лет назад на сенокосе напугал до смерти, когда опустил коня, вставшего на дыбы впритирку с его боком. От этого мужика тогда плохо запахло и обо мне после того случая пошла слава "шёпотом". Это в восемь или девять лет.
   Может я пожалел, может конь напугался топтать человека, но что было, то было!
   Сенокос июль: жарко, пауты, комары и особенно зверствовали "крючки". Кони с трудом выдерживали этот ад.
   "Крючки" - так у нас в деревне называли род насекомых похожих на большую осу. Они, как и осы протыкали шкуру лошади, но не жалом с ядом, а впускали под кожу яйца, из которых через год, пройдя под кожей весь путь развития - яйцо - личинка - куколка, вылетали новые молодые "крючки".
   Конь совершенно терял самообладание, не смотря на сидящего на его спине, падал и катался по земле, так ему было больно.
   Самой большой трудностью для соломокопнильщика было вываливать копну соломы строго по рядам. Это иногда не получалось, иногда получалось. Причины было две. Это неравномерность урожайности соломы по полю и вторая - это не вполне определённая исправность или неисправность механизма вывола копны из соломокопнителя. Приходилось спрыгивать в бункер соломокопнителя и топтать солому и вываливать помогая вилами механизму.
   Позже я узнал, что эти комбайны были "подарком" американцев, как и многое другое и к шестидесятым годам устарели.
   Ещё невозможная пыль от сухого поля, соломы, сдобренная острой колючей мякиной, жарой и потом, льющимся ручьём.
   Мы выдержали горох, озимую рожь неполностью, всего четыре дня, а потом началась школа.
   На следующий год наши места заняли идущие за нами парнишки, а мы были повышены и работали весь сентябрь штурвальными.
   Задача штурвального стоя на мостике крутить штурвал подъёмника хедера, чтобы косилка или подборщик не налетели на кочку или пенёк. Эта работа была намного легче и лучше оценивалась трудоднями. Об оплате, которая наступала в конце года, после уборки урожая, тогда никто не думал. Иногда на эти трудодни, их ещё почему-то называли "палочки", ничего не приходилось - убыточный труд.
   Убыточный труд, а кормил всю страну и ещё некоторых, что строили коммунизм на разных континентах.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

В ДОГОН

  
   Опять прилетело... Откуда? Не знаю... А было ли это? Кто знает! Пришло!
   А делать то что? Может верить, не верить? Но ты не один и гордиться смешно.
   Думать о вреде иль думать о добром? И то и другое, коль в меру, даёт ответ на вопрос: мир себя всё ж уморит или немного ещё поживёт?
   А этот ответ не найти в умных книгах, ответа не знают учёных умы - он нам даётся в обычных обидах: умнее кто, лучше, быстрее тени?
   Известно, что тень обогнать не удастся, но можно её в темноте - уморим! Однако все мы - не хотим в том признаться - за тенью своей, что есть силы, бежим.
   Бежим, догоняем! А много ль в том смысла? И можно ли что-то, кого-то догнать? Мелькают в глазах, соревнуются смыслы, сменяют друг друга... И как их понять?
   Простая задача, вопрос из простейших: догонит ли лошадь ползущую тварь? Казалось всё просто: конечно догонит, но если подумать, то нет! Очень жаль!
   Теперь рассуждаем. Вот, ринулись вместе. Старается конь - от отваги заржал! Чтоб не промчаться, он место запомнил и, вот, чуть немного, то место! Как знал!
   Овации ждал беспокойный догонщик... А хлопать хотели? Но нет их таких. Тварь уползла и остался конь с носом - вывод простой: жизнь не ценит лихих!
   Вот, и Россия всё гонит за миром. Догонит? Не знаю, она ведь не конь. Дорога вперёд вся исчерчена - линий множество, ждёт и вода, и огонь.
   Если по следу как было и ныне, то не догонит -та тварь уползёт. Так что же тогда, среди стыни из линий милая Русь бурьяном порастёт?
   Может бежать и не надо за тварью? Она невелИка, а Русь великА! Надо своё рисовать миру - Марью и это должна быть надёжа-строка.
   Марья - любовь и надёжная стража нашей великой несчастной страны. Надо отстать от привычного ража и пожалеть, и понять - Русь, верны!
   Лихость забыть! Всё полезное вспомнить! Знать - среди стран не найти простаков! Ты и одна сможешь многое - роем твари живут, ты им лишь для оков.
   Дружба, любовь, бескорыстье, поддержка - это бывало, потом гнали прочь! Сколько же можно? Мильярд - это мерзко! Может хоть гордость, а может и злость.
   Русь - это мир и за мир мы вложились! В каждой семье есть геройский сынок. Каждому Марья Ивановна снилась, когда он дерьмо разгребал. Это рок?.
   Хватит дружить! Надо жить всем по средствам. И не когда-то, а прямо сейчас. А не хотят, то идут они лесом! Это должно навсегда в этот раз!
   Земли богато пусть едут трудиться, лес, моря реки, богатства земли! Русская речь должна вечно здесь литься, сколько бы лет и веков не прошли.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГРАБЁЖ?

  
   Вспоминать не хотелось. Прожили не с блеском... Охота забыть, где ловчил, да и врал. Честь рисовал и проигрывал, с треском... Кто виноват? Кто бы это сказал.
   Лапой куриной начертаны классы. Трудно пройти, а не то проскакать. Кем-то когда-то придуманы власти, которыми деток привыкли стращать.
   Папа у кума сучёнком прижился, есть уже хата и папа зажил. Быстро поднялся и стал вместо "брата", стал вертухаем, но как он был мил.
   "Папиком" стал он не скоро, под старость. Новых "вольняшек" к себе приводил. Так надоели ему "промокашки", "зонные мухи" - он метко шутил.
   Всё хорошо бы - косая подкралась. "Папиков" зрелых и их не щадит. Осталась жена и детей сама малость, совсем неумелых и как же им жить?
   Стали делить, воровать, прятать споро. Потом и судиться, и время пришло. Детки "вольняшек" их милые лица вдруг замелькали - совсем не смешно.
   Тест ДНК их всех рядом поставил. Хоть и хозяин нагрёб - мало всё ж. Этот делёж только всех так ославил и был он скорее похож на грабёж.
   Живя, он грешил, они рядом старались, бог или чёрт его взял и прибрал. Солнце свободы за тучку прокралось... Что-то случилось? Да кто б это знал!
   Место святое пустым не бывает - "папиков" новых и "сук" тихо ждут. Лихо молчит и о нас забывает - пусть не услышит по тризне салют.
  

МОЛОДЕЦ

  
   Когда-то слышал в первый раз охранну грамоту простую против гордыни, зла и счас ещё твержу, бывает в суе:
   Молодец против овец, а спротив молодца и сам овца.
   Гордыня - глупа и сильна, людьми играет - ты всех выше! А выше всех - звёзд тишина и нет людей - они там лишни.
   Туда стремиться - глупый путь, для всех найдётся там местечко. Здесь на земле к доброму - жуть не так, а как - так как-то пресно.
   В основе жизни большинство поступков, действий всё логично. Коль думать так, как большинство, то конь быстрее черепахи.
   Проверим это мастерство, проверим мастерски, логично: конь видит череп, далеко и делать нечего - он мчится!
   Вот, финиш! Где же здесь она? Куда девалась черепаха?
   Ведь здесь он видел, здесь была!!!
   И конь вновь мчится, и от страха вдруг понимает - отползла и будет так и это вечно.
   Вот, вам и альфа и омега от всех наук, от всех идей! Когда зимой мы ждём не снега, а он всё сыплет ветровей.
   А мы, увы, всё также верим! И жизни строим тропочки, хоть обмануться вновь сумеем... Как в детстве вскрикнем:
   - Оппочки!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ДОЛГАЯ ДОРОГА

  
   Как-то я натолкнулся в какой-то книжке на задачу о шапке и стал её решать.
   Позже я узнал, что существует мнение, что эта задача придумана Львом Толстым для второго класса церковно-приходской школы.
   "Продавец продаёт шапку и просит за неё 10 р.
   Подходит покупатель, меряет и согласен взять, но у него есть только банкнота 25 р.
   Продавец отсылает мальчика с этими 25 р. к соседке разменять.
   Мальчик прибегает и отдаёт продавцу 10+10+5.
   Продавец отдаёт шапку и сдачу 15 руб.
   Через какое-то время приходит соседка и говорит, что 25 р. фальшивые, требует отдать ей деньги. Ну что делать. Продавец лезет в кассу и возвращает ей деньги".
   На какую сумму обманули продавца?
  
   Решение.
   Покупатель отдал фальшивую банкноту и ушёл с добычей: шапка за 10 рублей и 15 рублей настоящими рублями.
   Соседка поменяла фальшивые 25 рублей на настоящие 10+10+15, а затем получила от продавца в качестве компенсации настоящие 25 рублей.
   Продавец отдал шапку и 15 рублей сдачи покупателю, т.е. его обманул покупатель на 10+15=25 рублей.
   Такая простая задача. Житейская, но сколько она поставила вопросов?
   По-русски истина, справедливость называются одним словом - правда.
   Для нас не секрет, что в Америке и Западной Европе все живут богато. Американцы и европейцы стараются жить лучше, больше работают, считают, что счастье можно создать трудом, и никто не сможет этому помешать.
   Двигаются к счастью поодиночке, не завидуют друг другу, а стремятся их догнать и перегнать.
   В России не так. Здесь все должны двигаться рядышком, так надёжнее и так справедливее. В нашей неизмеримости пространств, жестокости морозов, слабости человека, невозможности в одиночку справиться с несчастьем по-другому и нельзя. Одиночек не любят. Одиночки чаще гибнут. На миру и смерть красна - говорят в России.
   Фильм "Брат", в притоне наркоманов в Санкт-Петербурге, главный герой фильма Данила разговаривает с накуренным американцем, который на самом деле оказывается французом, не понимающим по-русски ни слова. Данила спрашивает у него:
   - В чём сила?
   - Ты, американец, думаешь в деньгах?
   - Нет, сила в правде. А вы не правы?
   - Скоро Америке кирдык.
   Этот диалог Данилы - хорошего русского парня - с самим собой свидетельствует о разных предпочтениях наших современников. Думают они не в унисон, разные ценности беспокоят их. Идеал американцев, да и всей Европы - деньги, идеал русского человека, наверное, всё-таки справедливость.
   Соседка, вкладывая деньги в инвестиционный проект (дав в долг продавцу), целью которого было продолжение хороших отношений с соседом, а, отнюдь, не деньги (%%), соглашается принять назад инвестированную сумму, не посчитав своих убытков и моральных и материальных.
   Она, давая в долг продавцу, лишилась возможности вложить их во что-то другое более выгодное, а учитывая, что они были ещё и фальшивые, рисковала не получить их обратно.
   В такой ситуации не требовать дополнительной компенсации от продавца, по западным меркам через чур благородно, а по-русски справедливо, потому что продавец был не виноват, а покупателя и след простыл.
   В России до сих пор дают в долг без процентов, не рассчитывая упущенную выгоду.
   Так можно ли доверять логическим построениям, если при решении такой простой с очевидным решением задачи она оказывается даёт неверный ответ?
   Наверное, можно, но очень осторожно!
   Логика привела Наполеона, а через сто с небольшим лет и Гитлера к катастрофе. А уж в нашей простой жизни...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

МАТЕМАТИКА

  
   Теоремы, аксиомы - школа, десять лучших лет. Можно верить иль не верить, но ведь там зажёгся свет. Интерес проснулся к жизни, захотелось всё познать, чтоб потом, когда что надо постараться применять.
   Изучали мы сложенье, вычитанье, корни - всё, что придумали евреи, греки, может кто ещё. Тригон-яли наши метры, землю мерили, плели интегралы, им в отместку уравнения цвели. Формул точных в книгах толстых прочитал бы кто когда. И живут науки молча, как украли господа.
   Воровать - не воровали, только истину блюли: они сами правду знали, а другие мимо шли.
   Скрыли много, но красиво рисовали - что и как. Со святыми выносили - всё равно не таял мрак.
   Вот простейшая задача: найти площадь, что да как? Формул море - нам попроще, треугольник - вот мастак!
   В школе точно доказали - а ведь в школе я те дам! - а на h перемножали и делили пополам.
   Это если в сантиметрах: 5*5/2 = 12,5 см2, или в метрах, да хоть в чём! Неужели это вечно? Математики закон!
   А попробуем в кружках, или в шариках - шарах. Биллиардный треугольник:
   а - по 5 и h - по 5, значит площадь та опять.
   Взгляд на стол не даст соврать там пятнадцать? Как понять?
   Незаметить пол шара... Как же так? Иль там дыра? Укатились два шара? Счёт - он точен, не игра!
   Что же делать нам с законом? Как же верить нам учёным? Их расчёты все верны? А ведь, тонут корабли!
  
  
  
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

  
   Плесень ....................................................

3

   В глуби

157

   Дорога домой ....................................................

160

   Сураз

165

   Митрич ....................................................

169

   Брат

172

   Митюня ....................................................

175

   Дети

192

   Пожар ....................................................

210

   ...зонанс

216

   Исповедь ....................................................

220

   Баран....................................................

237

   Детство ....................................................

241

   В догон

245

   Грбёж

247

   Молодец

248

   Долгая дорога

250

   Математика

253

  
  
  
  

Владимир

Андреевич Камышников

  
  
  
  

НАШЕ ВРЕМЯ,

часть 3

рассказ о русской жизни

   сураз: по-псковски - это толк, успех, порядок, а в Сибири это же самое слово означает совершенную противоположность - и небрачно рожденный ребенок, и бедовый случай, и удар, и огорченье. - Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. - С-пт. Диамант, 1999.
  
   Для тех, кто родился поздно, сообщаю, что НКВД - это наркомат внутренних дел или система планового наполнения узилищ лагерной пылью.
  
   Бронь - список фамилий, которым разрешено партийными органами или органами НКВД купить билет на поезд, самолет, пароход.
   Кормовое зерно, закупаемое в США и Канаде использовалось для корма крупно рогатого скота на фермах совхозов и колхозов, оно расхищалось персоналом этих предприятий и реализовывалось среди сельского населения. Таким образом в этот незаконный бизнес была вовлечена значительная часть населения страны.
   КЭЧ - квартирно-эксплуатационная часть министерства обороны, занималось предоставлением квартир действующим и отставным офицерам.
   сураз: по-псковски - это толк, успех, порядок, а в Сибири это же самое слово означает совершенную противоположность - и небрачно рожденный ребенок, и бедовый случай, и удар, и огорченье. - Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. - С-пт. Диамант, 1999.
  
   Для тех, кто родился поздно, сообщаю, что НКВД - это наркомат внутренних дел или система планового наполнения узилищ лагерной пылью.
  
   Бронь - список фамилий, которым разрешено партийными органами или органами НКВД купить билет на поезд, самолет, пароход.
   Кормовое зерно, закупаемое в США и Канаде использовалось для корма крупно рогатого скота на фермах совхозов и колхозов, оно расхищалось персоналом этих предприятий и реализовывалось среди сельского населения. Таким образом в этот незаконный бизнес была вовлечена значительная часть населения страны.
   УУ211 - шифр, обозначение учреждения системы исправления наказания, попросту тюрьмы или лагеря.
   КЭЧ - квартирно-эксплуатационная часть министерства обороны, занималось предоставлением квартир действующим и отставным офицерам.
   В 20-х годах прошлого века по селам и деревням СССР устраивались примитивные библиотеки, названные избой-читальней, в которых концентрировалась агитационная литература прославляющая новую большевисткую власть и разоблачающую старую царскую и имеющую антирелигиозную направленность.
   Пытка, применявшаяся в древности.
   "Барабаны" - осведомители НКВД.
   Кушать.
   Челяба - так моя бабушка называла современный город Челябинск.
   НИИ - научно-исследовательский институт.
   Абитура (слэнг) - абитуриенты, поступающие в учебное заведение.
   ЗАГС - государственное учреждение под названием - "Запись актов гражданского состояния".
   Фамилия у меня от названия маленькой камышовой птички, а у них в переводе на русский - прохладный родник.
   Питенье - так моя бабушка произносила, делая понятнее смысл, слово епитемья. Которое означает взятый на себя добровольно долг совершать какое-либо богоугодное дело.
   Слова известной сказки.
   Губернаторы Русской Америки
   1. АлексКорн Корнеевич Баранов: 1790--1818[9]
   2. Леонтий Корнианович Гагемейстер: 1818--1818[10]
   3. Семён Иванович Яновский: 1818--1820
   4. Матвей Иванович Муравьёв: 1820--1825
   5. Пётр Егорович Чистяков: 1825--1830
   6. Фердинанд Петрович Врангель: 1 июня 1830 -- 29 октября 1835
   7. Иван Антонович Купреянов: 29 октября 1835 -- 25 мая 1840
   8. Адольф Карлович Этолин: 25 мая 1840 -- 9 июля 1845
   9. Михаил Дмитриевич Тебеньков: 1845--1850
   10. Николай Яковлевич Розенберг: 14 октября 1850 -- 31 марта 1853
   11. АлексКорн Ильич Рудаков: 31 марта 1853 -- 22 апреля 1854
   12. Степан Васильевич Воеводский: 22 апреля 1854 -- 22 июня 1859
   13. Иван Васильевич Фуругельм: 22 июня 1859 -- 2 декабря 1863
   14. Дмитрий Петрович Максутов: 2 декабря 1863 -- 18 октября 1867
  
   БАО - батальон аэродромного обслуживания.
   Володька-лейтенант - главный герой повести Кондратьева Вячеслава Леонидовича "Отпуск по ранению".
   Известная притча: догонит ли конь черепаху, если они движутся в одном направлении и черепаха первоначально располагается впереди?
   В начале ХХ века в России жил каждый седьмой человек мира. И если бы не ХХ век с его экспериментами и войнами то сейчас бы в России жил бы один миллиард человек, недостача составляет 860 миллионов человек.
   Не буди лихо, пока оно тихо.
   (Череп)аха - видимо это так.
   Отрезок дороги между пунктами А и Б. В пункте Б находится черепаха, в пункте А роет от нетерпения копытами землю конь. Наконец, следует команда и конь срывается с места, чтобы нагнать медленно уползающую от него черепаху.
   Через короткое время конь достигает того места, где была черепаха!
   И что же он видит?
   Её там нет! Она отползла.
   Конь вновь срывается с места, но результат тот же. Черепаха отползла...
   Очевидно, что конь догонит и перегонит черепаху, но логика - основа всех наук, альфа и омега поведения практического человека - это не подтверждает!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   64
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"