Сквозь сон Миранда услышал робкий голос своего шофера.
- Господин полковник! Приказали будить в семь часов. Уже-с. Ополченцы эти уже на завтрак строятся. Ух, и холодрыга же сегодня!
Слово "ополченцы" он произнес с отчетливым презрением старого фронтовика к разной швали, перешедшей на сторону Нового Общества в самом конце войны только ради куска хлеба и спокойной жизни после службы.
Миранда невольно улыбнулся этой интонации так соответствующей его собственному отношению этим людям, примкнувшим к Новому Обществу только накануне победы. Откинул одеяло и поднялся со скрипучей панцирной кровати.
- Вот, господин полковник и сапожки ваши, - ласково бормотал шофер. - С вечера натер специальным кремом. Хорошим. Довоенным еще. Блестят прямо страсть!
- Спасибо, милый! - сладко улыбнулся Миранда, просовывая ноги в сверкающие кавалерийские голенища. - Принеси ка еще дров и водички нагрей. Умываться надо.
- Сей секунд, господин полковник! Все готово. Остаток дровишек только накидаю...
- Ступай, голубчик! С печкой сам справлюсь.
Шофер выскользнул из палатки, оставив после себя запах ментоловых сигарет и дешевого одеколона, а Миранда, ритмично взмахивая руками и раскачиваясь из стороны в сторону, прошелся по скрипучему полу. Жемчужная сережка в духе миньонов Генриха Третьего качнулась в его ухе. Апрельский ветер играл брезентовой стенкой. В печке потрескивали еще не остывшие за ночь угли. Снаружи, за мутным пластиковым оконцем сновали, гремя котелками, нелепые искаженные тени ополченцев из терции, взятой Мирандой специально для осады и штурма того, что про себя полковник называл "Цитаделью". Бывшей на самом деле всего-навсего полуразрушенной фермой на вершине пологого холма. С развороченным элеватором, истерзанной подъездной дорогой и серыми коробками построек. Колючая проволока долгими километрами опутывала ее со всех сторон. Мины и ямы с кольями ждали штурмующих. Пулеметные гнезда жадно смотрели по сторонам. Продовольствия и боеприпасов запасено было на полгода для целой роты. И где-то там внутри в темных, холодных коридорах человек, которого полковнику хотелось заполучить сильнее чего бы то иного во всем мире.
В той среде, в которой Миранде приходилось вращаться теперь, когда война с фанатиками-традиционалистами понемногу уходила в прошлое, о походной жизни отзывались с преувеличенным ужасом. Не о крови, потерях и смертельном риске, а именно о стертых ногах, загрубелой от холода и ветра коже, грязном белье и мерзкой жратве. Те из старых друзей, что сумели уцелеть в эти годы, теперь на редких встречах лениво тянули цветные коктейли, курили папиросы-самокрутки с чилийским табаком и протертыми вишневыми листьями.
"Подумать страшно, - частенько говорил генерал-поручик Полецкий, откидывая с с глаз пшеничную, чуть подкрашенную челку, - у меня лицо было цвета вареного рака и кожа жесткая словно подошва...".
Миранда, слушая его невольно вспоминал прошедшие годы и квадрациклетную бригаду "Феликс Юсупов", в лихом рейде по тылам традиционалистов которой ему тогда довелось участвовать в качестве представителя Службы военной инфрмации.
Перед глазами вновь вставал грязный подвал комендатуры в, только что взятом, Тамбове. Шатающийся стол с бесчисленными следами стаканов и подпалинами от сигарет. На столе и прямо на полу лежали пачки документов, захваченных наверху. У стены угрюмо сидели четверо пленных гетов. Охранявший их мальчишка в щегольских высоких ботинках изо всех сил изображал свирепость и переводил ствол автомата с одного пленника на другого.
Миранда, носивший тогда скромные погоны штабс-капитана, не обращал внимания ни на мальчишку с автоматом, ни на пленных, ни даже на непрекращающуюся стрельбу и оглушительное буханье разрывов на улице. Он сосредоточенно перебирал бумаги, разрезал складным ножом завязки на опечатанных папках,потрошил бумажники пленных и убитых гетов. В одну кучу он складывал офицерские книжки, пропуска и аттестаты, в другую карты с пометками, донесения и приказы. Личные письма и фотографии, не представлявшие интереса, равнодушно ронялись им прямо на грязный пол.
На лестнице вдруг загремела ядреная смесь из тревожных человеческих голосов, грохота сапог и лязга оружия. Миранда обернулся и увидел, как двое юсуповцев тащат, бессильно повисшего на их руках, невысокого плотного офицера. Ноги раненого в мягких кавказских сапожках бессильно подсекались при каждом шаге, а залитая кровью голова болталась словно у тряпичной куклы. Малиновый башлык свесился набок будто сломанное птичье крыло. И золотом светились на его плечах офицерские погоны. Еще один квадрациклист почтительно, точно царскую корону нес за раненым косматую черную папаху.
- Ранило ротмистра, - сдавленно произнес он. - Сволочи, из автопарка минометами садят. Как вдарило, думали все - конец командиру нашему.
- Эскадронный еще в Москве гетов бил, - мрачно бросил один из тащивших раненого. - В начале восстания. Только перья от них летели. Ничего, еще нас с тобой переживет.
Нет ничего глупее и хуже, чем стоять в такие минуты истуканом - это Миранда как дважды-два усвоил за свои полтора года на войне.
- Выведите пленных! - звонко приказал он. - Снимите только с них бушлаты - будет вашему эскадронному подстилка! Фельдшера сюда живо!
Пленных начали поднимать срывать с них теплые камуфляжные куртки с ватной подстежкой. Мальчишка-охранник кинулся к выходу и принялся сквозь близкий перестук выстрелов орать во все горло, требуя фельдшера.
Миранда видел Полецкого перед самым выступлением бригады в поход. Дел как всегда было по горло, и он только заметил, что лицо ротмистра, его лихая челка кажутся ему смутно знакомыми. И вот сейчас, когда пленных, осыпая бранью и ударами, погнали к выходу. Полецкий вдруг поднял, залитое кровью лицо и отчетливо произнес: "Эх, ребятушки, до чего же старлейчик у вас тут симпатичный. Я б его...". И, не договорив, бессильно уронил голову на грудь. Квадрациклисты на мгновение замерли, потом дружно, хоть и не уверенно загоготали и еще бойчее принялись выталкивать гетов из подвала. Парень с погонами старшего лейтенанта дернулся словно теленок над которым занесли раскаленное клеймо, вжал голову в плечи и первым юркнул вверх по лестнице. Отчего-то только сейчас Миранда понял, что уже видел этого ротмистра Полецкого. И не где-то, а в Москве, в гей-клубе "Голубой Дунай", бывшего в то безумное время одним из полевых штабов готовящегося восстания.
Никакого Миранды тогда еще не было. А был школьный учитель географии Алексей Федорович Григорьев. Привыкший к тому, что ему приходится скрывать ото вс6х свое истинное я, и трястись от страха того, что вот сейчас он встретит кого-то коллег или родителей учеников на выходе из заведения, где можно было немного потанцевать и найти себе партнера. И тогда все. О нем немедленно донесут директору или в РАНО и через несколько часов ему придется навсегда попрощаться со школой и печально искать себе другую работу, заранее ощущая позывы медленно и неотвратимо приближающегося голода.
Мир вокруг него забурлил. По улицам маршировали патрули в шортах, синих рубашках, завязанных выше пупка и с дубинками в руках. По улицами бешено носились машины с трескучими радужными или черно-бело-желтыми флагами. На тротуарах ро и дело вспыхивали драки. Асфальт усыпали сброшенные с крыш, сочащиеся чернильным ядом и призывами к насилию, листовки. По ночам все чаще стучали выстрелы. Днем толпа шалела, запасалась солью и крупой и обменивалась самыми нелепыми, как тогда ему казалось слухами. "Слышали, сожгли клуб вместе с десятком, прятавшихся там голубых!". "Слышали, группа офицеров Генштаба открыто заявила о своей ориентации. Попытались их уволить, так Псковская дивизия пригрозила штурмом. Все в растерянности". "Говорят, в Риге появился какой-то Военно-Революционный комитет. В Москве, Питере и Нижнем собирают подписи в его поддержку, будут митинговать". Говорили о приветственном письме комитету от Папы и председателя Евросоюза. О том, что символическое руководство им принял не кто-нибудь, а сам сэр Элтон Джон.
- А я, знаете ли, может быть сам и не вполне "голубой", а все-таки ничего предосудительного, подобно некоторым, в этом не нахожу, - все чаще слышал Григорьев. - В конце-концов, вся эпоха Возрождения построена на гомосексуализме. Плюс к тому наш Серебреный Век. Дягилев. Трюфо. Есть в этом какой-то полет, какое-то высвобождение творческих начал.
События вокруг и без того скакали галопом вокруг, застывшего в изумленной надежде, школьного учителя, но однажды они помчались словно скоростной поезд, слепя огнями пожаров и перестукиваясь пистолетной стрельбой.
Группа полицейских застрелила на московской улице районного командира "синих рубашек". Птицу ни Бог весть, какого высокого полета. Но через два дня майора, самого старшего по званию из убийц срезала автоматная очередь из окна проезжавшего автомобиля.
В тот же день было арестовано чуть не все руководство организации "Новое Общество", ставшей к тому времени боевым крылом гей-движения России. На следующее утро"Синие рубашки", боевики из мелких групп и просто сочувствующие, желавшие почесать кулаки, вышли на улицы городов по всей стране. С бешеной энергией строились баррикады. Горели модные бутики, ночные клубы, редакции газет, церкви и патриотические клубы. Кареты скорой помощи и пожарные машины с адским воем пробивались сквозь озлобленные толпы. Повсюду на стенах чья-то рука выводила аршинные буквы "Н" и "О" - Новое Общество. Полицейские прятались или, сбросив форму, присоединялась к той или иной стороне. Григорьев сам не помнил как и почему пробрался по тротуарам, засыпанным битым стеклом, в "Голубой Дунай". В памяти остались только полумрак и невыносимая духота. У барной стойки группа боевиков в кожаных штанах и черных бархотках на шеях стучали стаканами по стойке и требовали налить им еще самбуки, поскольку "сейчас они пойдут на верную гибель: громить штаб проклятых фашистов из "Православного братства...". У дальней стены, под самодельным радужным флагом, вокруг сдвинутых столов, застланных картами города с цветными пометками, заставленных стаканами с коктейлями и тарелками с бутербродами сгрудились решительные молодые люди. Руководил ими ни кто иной, как будущий ротмистр, а потом генерал-поручик Полецкий. Миранда не знал ни его имени, ни роли в движении, но его сразу поразили горящие страстью глаза и лихая соломенная челка, словно бы плясавшая в такт словам.
- Эй, ты! - крикнул ему кто-то из решительных молодых людей. - Иди ка сюда! Найдем и для тебя дело. Ты хоть не из гетов?
- Из кого?
- Из этих... гетеросексуалистов.
- Не бойся, милый, - приобнял его кто-то за талию. - На Москву уже идут двести тысяч наших. Армия колеблется. Многие на нашей стороне. Европа помочь обещает.
- Водить умеешь? - торопливо спросил другой.
Через полчаса Григорьев боковыми улицами вел на Красную Пресню дряхлый грузовичок набитый охотничьими нарезными ружьями и динамитными шашками. Четверо боевиков с автоматами наготове угрюмо сидели в кузове. За домами стреляли вовсю. Ему даже пришлось переехать колесами мертвеца в белой рубашке, лежавшего в подворотне.
Кругом творилось что-то невообразимое. Там в сквере помогали раненым, здесь у желтой стены торгового центра спешно расстреливали пленных гетов. Рядом коренастые стриженые женщины в мужской одежде спешно опрокидывали автобус что бы строить баррикаду. Запах гари и пороха носился в воздухе, пропитывая кожу.
Трое суток Григорьев не спал и почти ничего не ел, выполняя то одно, то другое поручение восставших. Тогда же он получил первую рану: осколок ручной гранаты прошелся вскользь по ребрам, и свой псевдоним Миранда, позже, во время службы в разведке ставшим единственным именем. Никакие "двести тысяч" так и не дошли до Москвы. На третий день их выдавили на окраины. К ночи полностью выбили из столицы. Восстание в центральной России захлебнулось. Сторонники Нового Общества еще держались в Петербурге, Новгороде и Смоленске.
Пятый день войны Миранда встретил в автобусе медленно тащившимся по шоссе на Ростов, посреди жуткой многокилометровой колонны бегущих повстанцев. Изредка в небе проносились Ф-16 и Торнадо, оберегавшие беглецов от воздушных налетов традиционалистов. Выглянув в окно Мирнда вдруг увидел стоявишие у обочины носилки и, склонившихся над ними людей. На носилках лежал тот человек из "Голубого Дуная". Мертвенно бледный. С головой и грудью широко перехваченными грязноватыми, кое-где окровавленными бинтами. И только его подкрашенная челка все так же светилась пшеничным вызовом старому миру.
Почти пять лет прошло с тех пор. Четыре года с тех пор, как сэр Элтон Джон разбился при посадке своего легкого самолета в аэропорту, контролируемого армией Нового Общества, Сочи. Три года с того подвала в Томбове, когда Миранда вновь увидел раненого Полецкого. Когда он узнал, что этот ротмистр, командир эскадрона и есть тот самый парень с подкрашенной челкой из московского гей-клуба. "Интересно, - думал теперь Миранда, - неужели огрубевшая кожа- это все, что смогло потрясти его за годы войны. Неужели, генерал Полецкий, курящий вишневую папироску в длинном мундштуке, - все тот же парень из "Голубого Дуная". Тот же, что раненый лежал у обочины дороги на пятый день войны... Интересно, а тот человек в Цитадели? Изменился ли он?".
Федор Селиванов никогда не спал более четырех часов. Этот порядок он завел еще до войны, побывав однажды вместе с одной милой девушкой, студенткой мединституда на лекции нейрофизиолога Бехтеревой. Та прямо на грифельной доске рассчитала какую часть жизни обычный человек проводит во сне, чем привела никогда и ничего не боявшегося Селиванова в душевный трепет. Девушка была забыта. Недельный запой так и не оказал обычного целительного действия. Придя в себя, Федор скептически оглядел свой квадратный, покрытый густой щетиной, подбородок и глаза подрастерявшие свое холодное, волевое выражение и принял два важнейших решения в жизни: меньше спать и по возможности меньше пить.
Выбравшись из своего затасканного спального мешка, Селиванов вдруг почувствовал, как дурное предчувствие острой льдинкой кольнуло его сердце.
- Сегодня все кончится, - отчетливо произнес он про себя. - Сегодня ночью. Завтра утром в крайнем случае. Эти твари в долгополых шинелях и сапогах, с дурацкими палками в руках прорвут все минные заграждения, колючую проволоку и даже пулеметный огонь. Мерзкие твари ворвутся сюда, в эту последнюю цитадель нормальных людей и возьмут их тепленькими. Всех до одного.
Взгляд Федора рассеяно скользнул по стволу, прислоненного к стене автомата. Может хватит им всем мучиться на этой полуразрушенной ферме, которую они пятеро: трое мужчин и две женщины, называют своей крепостью. Дежурит сегодня Альберт. Он, наверняка, дремлет где-то с автоматом на коленях. Можно взять огромный нож, подаренный ему когда-то самим Слободаном Милошевичем, тихо подойти к нему сзади. Паренек упадет, не вскрикнув. Потом прикрутить глушитель к пистолету одного за другим расстрелять мирно храпящего Михаила и, спящих на одной кровати, Машу и Дашу. А потом выстрелить себе в висок и навсегда распрощаться с этим подлым миром, в котором нет больше никому места, кроме редеющих с годами миллиардов гнусных извращенцев.
Селиванов осторожно вытащил из ножен, грозно сверкнувшую в утреннем свете, сталь. Беззвучно приоткрыл дверь в соседнюю комнату и осторожно подкрался к, посапывающему на стуле, Альберта. Брови последнего вождя нормальных людей сурово нахмурились, рот очертила решительная складка.
Взгляд Федора вдруг упал на маленький завиток, давно нестриженных волос на затылке юноши. Губы бывшего подполковника спецназа, героя многих войн предательски дрогнули. Ему вдруг ужасно захотелось провести рукой по этому завитку, по шее, по узкой спине и дальше...
- Дядя Федор, что вы?! - испуганно повернулся к нему Альберт. - Я не спал! Честное слово! Не надо меня... ножом.
- Да нет, это я так, - растерянно пробормотал Селиванов. - Посмотреть только, все ли в порядке.
- Все тихо, дядя Федор, - сдавленно произнес молодой человек.
Начальник маленького гарнизона неловко повернулся и ушел в маленькую клетушку, служившую им ванной.
"Черти что такое, -думал он, - взбивая помазком мыльную пену, думал Селиванов. - Такое в голову лезет. И здесь достают, извращенцы поганые".
Огромным ножом Милошевича он соскребал щетину с лица, стараясь одним глазом смотреть в зеркало, а другим в, разложенную на столике, книжку под названием "В тенетах огненной любви".
- "В порыве страсти он впился в ее жаждущий обладания рот...", - глухо бормотал он. - Вот, жили же люди! Эх, довели мужика, сволочи!
Закончив с бритьем, он прошел на кухню, где быстренько приготовил из концентрата пшенную кашу.
Завтракали все вместе и за столом, как уже давно было заведено, Михаил рассказывал свои душеспасительные притчи. В мирные времена Миша Беркович был большим ходоком и теперь рассказы о его похождениях из последних сил удерживали маленький гарнизон на краю адской бездны.
Селиванов, Альберт и, сидевшие рядышком, Маша и Даша равнодушно работали ложками, а Миша, расположившийся чуть в сторонке, раскачивался вперед и назад и произносил нараспев с подвыванием:
- Глаза у нее зеленые, ножки стройные, грудки такие, что слюнки текут. Покупаю я букет роз. Дорогое дело, но штучек пять-шесть сойдет. Подхожу к ней. Делаю в глазах мужество и одиночество. У сусликов такое выражение хорошо получается. Это вот так (Миша показал). "Милая девушка, - говорю, - Знаете, кругом дождь, грязь, на сердце тоска, а вот увидел вас и словно солнышко показалось. Решил, будь, что будет. Всю свою жизнь такой красавице подарить не жалко. Нате! Забирайте и дело с концом!". А талия у нее такая, что в секунду разума лишиться можно. Кладу я руку на эту талию...
После завтрака мужчины старательно изучали "Плейбой" и "Пентхауз". Женщины маленькие книжки с красотками, лежащими в объятьях каких-то розовых мужиков в смокингах на обложках.
Такой порядок ввел сам Селиванов два месяца назад. Он вдруг заметил, как Альберт с интересом разглядывает фотографию микеланджеловского Давида на стене.
- Альберт! Альберт, что с тобой?
Юноша ответил ему мутным, недоумевающим взглядом. Потом плотоядно облизнул губы.
;Товарищи бросились ему на помощь. Молодого человека усадили на стул.
- ...Привожу я эту телочку к себе домой, - отдуваясь начал Миша. - Расстегиваю на ней блузку и нежненько так провожу рукой по попке... Федя, не помогает нифига!
- Вижу! - прорычал Селиванов. - Маша, титьки!
Защелкали по полу, отлетающие пуговицы, зашелестела грубая, застиранная ткань.
Ослепшими глазами Альберт смотрел на, покачивающийся перед ним, Машин бюст. Наконец щеки его порозовели, дыхание стало ровным, пульс участился до шестидесяти двух.
- Полегчало парню, кажется, - Миша прервал свой рассказ о двух соблазненных рыночных торговках.
-Продолжать! - оборвал его Селиванов...
Маленький, тощий капитан, командир ополченческой терции, назначенной для захвата Цитадели, вытянувшись в струнку, подавленно наблюдал, как Миранда тщательно побрился опасной бритвой "Оммаж". Натянул китель с маленьким никелированным сердечком, перечеркнутым стрелой. Значком участника героического московского отступления. Шинель из дорогого сукна перечеркнули ремни. На правом боку тяжело качнулась кобура с револьвером.
Ополченцы с длинными шестами в руках неуклюже построились на маленькой площадке за палатками. Тут же стоял маленький броневичок из которого солдаты с нашивками химических войск вынесли что-то вроде ротного миномета и деревянный ящик с тремя минами, опоясанными вокруг корпуса белой линией.
- Сегодня ночью, мои милые, - словно бы разговаривая сам с собой, начал Миранда. - Ваши жертвы закончатся. Слова доброго вы не стоите, а все равно как бы люди. Хватит вас бросать на гетские бомбы да пулеметы. Выпустим мы по Цитадели мины с сонным газом. Пускай геты поспят. А там уж вы их, ребятки, и возьмете. Сонными. Там внутри разное может случится. Понимаю, злы вы на них. Можете всех убить, а старшего не трожь! Федора Селиванова, то есть. Башку откручу.
Остатки, еще не взорванной и не расстрелянной гетами, терции смотрели на него мученическими, непонимающими глазами.
- Ради чего все это, хоть бы сказали, - пискнул кто-то из задних рядов.
- Ради любви, - мягко улыбнулся Миранда. - Чего же еще ради.
Два года назад в Волгограде тяжело раненый при попытке захвата гетского бронепоезда "Святая Русь", ранее принадлежавшего армии Нового Общества, как "Гай Цезарь Калигула", командир ударного батальона смерти капитан Миранда лежал под насыпью, слушал, как покидают его последние силы и прощался с жизнью. Кто-то склонился над ним. Миранда с трудом открыл глаза и увидел мужественное, волевое лицо и ясные холодные глаза.
- Эй, Селиванов! Добивай эту падлу, Федя! - крикнул кто-то.
- Да, черт с ним, сам сдохнет, - произнес голос, который с тех пор Миранда так и не смог позабыть.
Над его головой заскрежетали орудийные платформы и застучали колеса, уходящего вдаль бронепоезда.