Cкривились невидимые губки, и послышался тоненький капризный голосок:
- Котик вас всех обманывает. Она хитрая, она давно на Рудольфика глаз положила. Все время рядом с ним. А еще...а еще обо мне гадости говорит.
- Ну что ты Люлечка, ты же просто его ревнуешь, - успокаивал другой голосок чуть ниже тембром и, кажется, более рассудительный. - Ты его ревнуешь, вот тебе все и кажется.
- Нет, не кажется, - еле сдерживая рыдания, тянула Люлечка.
- Нет, кажется. Ну, посмотри на себя, - нежно ворковал второй голосок. - Лицо опухшее, глазки красные. Ну, что скажет Рудольфик, если увидит?
Раздалось испуганное шуршание, щелканье косметички, весенней канарейкой зачирикали диванные пружины. Через минуту раздался чуть успокоенный Люлин писк:
- И ничего не опухшее, вот глаза только. Глаза - да, есть немножко.
- Ну, вот и хорошо. Знаешь, мы с твоим Рудольфиком часто говорим. Я его спрашивала о тебе, о ваших отношениях: "Кроме Люли, говорит, никого мне не нужно. Она - лучший друг, единственный человек во всем мире, который меня понимает", - вот так вот он о тебе говорит.
В конце фразы второй голосок как-то предательски дрогнул. Грязной занавеской повисла неловкая пауза, и за это время Люлино сердечко наполнилось самыми черными подозрениями.
- А зачем? Зачем ты с ним часто говоришь? Да еще обо мне..., - тихо и вкрадчиво спросила она.
- Ну, а как же, - растерялся второй голос. - Мы просто встречаемся...
- Ах, так вы встречаетесь!
- Нет, не в том смысле, ты меня не поняла.
- Я все, все поняла! - вдруг зарыдала в голос Люля. - Я то думала - это Котик, а это ты! Ты, ты, ты! Предательница!
- Что ты говоришь? - как-то неуверенно тараторил второй голос. - Ты все не так поняла.
- Я думала: ты лучшая моя подруга, а ты..., а ты.... Уйди, гадина!.
Послышался испуганный вскрик и звук ударившей в цель подушки. Потом затрещало, зашелестело, и звук пропал. Старая разбитая магнитола, без крышки над кассетным карманом и куском проволоки вместо антенны снова потеряла волну.
Старший лейтенант вздрогнул, поднял голову, глянул на бессильно шипящий аппарат и огляделся по сторонам. Он как-то навзничь, почти по-античному, полулежал на брезентовых носилках, закрепленных в железном станке с цепями самого мрачного вида, в просторной темной палатке полевого медицинского пункта. Рафинированная античность нарушалась некоторой скованностью позы, ушанкой с большой позолоченной кокардой, поднятым воротником армейского бушлата и глубоко засунутыми в карманы руками в двойных вязаных перчатках. Из его рта безнадежно печальными клубами словно из забытого на плите чайника шел пар.
За крошечными пластмассовыми оконцами мелькали тени людей, нудно тарахтел двигатель тягача и кто-то хриплым, простуженным голосом приказывал строиться. Спрятавшиеся за палаткой с другой стороны солдаты заговорщицки приглушенными голосами спорили о судьбе последней оставшейся на всех "Примы". Они хотели от дешевой папироски, того чего, вероятнее всего, не получали ни от кого: справедливости. Дьявольский холод не просто царил вокруг, он пировал, веселился и азартно сшибал с ног очередную двуногую добычу, уносимую после в полубреду тупомордым зеленым грузовичком куда-то туда, где холод уже не имел своей власти.
Сержант-санинструктор - большой специалист по снабжению дровами, за неимением в лагере и его окрестностях ровным счетом ничего такого, что еще имело бы смысл жечь в печи, был отпущен и тут же скрылся в неизвестном направлении. Армия в свое время с некоторым трудом избавила воина от тюрьмы и научила многим прекрасным вещам, ну вот разве что, кроме хоть каких-нибудь военных или медицинских навыков. Впрочем, значения это не имело: иметь при себе профессионального дровяного мародера - уже большое дело.
Звуки вокруг вдруг смолкли, и лейтенант равнодушно смотрел как сверху, сочиться сквозь полог и медленно оседает мелкая снежная пыль. Горе тому, кто никогда не видел этого потрясающе красивого и печального зрелища. Считают, что единение с природой - это когда ты погожим летним деньком мечтательно бродишь по лесу, прислушиваясь к шелесту листвы и крикам птиц. Вранье! Нет полнее единения, чем в тот момент, когда природе вдруг становится по силам сделать тебя тяжело больным или даже вовсе убить. Тогда только ты говоришь с ней на одном языке. И мысли твои текут по-другому. Когда за окном минус двадцать, в твоем убежище ровно столько же и нет надежды согреться, начинаешь задумываться о жизни и ценить разные приятные мелочи. Задумываться о жизни в самом первобытном практическом смысле: например думаешь, что живешь так уже который день и, что больше уже не можешь, еще часа два-три и ты просто сдохнешь от холода и будешь сидеть здесь плотно упакованной, украшенной звездочками и эмблемами, замороженной тушкой. А вот и нет - проходит два, три часа, а ты все живешь и сможешь прожить вот так в сн\егу еще столько же и втрое дольше и впятеро, вдесятеро дольше и вообще сколько надо той непонятной силе, которая направила тебя сюда.
Снежная пыль падала медленно и отвесно. Падала прямо на такой же станок с установленными в два яруса носилками у противоположной стены. Между ними большая как вертолет, стояла на полозьях, вся в рыжих подпалинах, печь. В ногах лейтенанта - перевязочный полевой стол. Под некогда белой, а теперь густо покрытой снегом, копотью и пятнами йода, простыней топорщились баночки, коробочки, стерилизаторы и прочая медицинская утварь. Напротив такой же рабочий стол с точно такой же закопченной простыней, только йод на ней заменяло единственной маленькое чернильное пятнышко. На простыне лежали раскрытая тетрадка и большая серая ботиночного вида коробка. Еще ближе ко входу, у самого тамбура палатки, за перевязочным столом - умывальник, стойка с большим эмалированным тазом и, смотревшаяся сейчас особенно печально, рогатая вешалка для одежды. На вешалке одиноко висела зеленая брезентовая сумка с красным крестом. Напротив плотно врастал в пол громадный, похожий на сундук Билли Бонса, ящик. В теории ящик должен быть полным угля: черного, блестящего, хрустящего и аппетитного как вафельный торт. На практике солдатики наполнили пиратский сундук первым, что попалось на лопату: какими-то серыми, неприглядными и абсолютно негорючими камнями.
Здесь лейтенант недоглядел. И вообще список того чего он недоглядел, непроконтролировал, недоорганизовал, недополучил, не сумел украсть оказался настолько внушительным, что не имело не малейшего смысла даже расстраиваться по этому поводу. Количество давно превратилось в качество, а то, что простой гражданский человек посчитал бы катастрофой - в скучную житейскую рутину. И все это - паршивое интеллигентское слюнтяйство, недопонимание ситуации и суровых, пусть и рукотворных, героических реалий. Ведь в сухом остатке: палатка - есть, лекарства, в общем, - есть, флаг с красным крестом вольно полощется на ветру, даже санинструктор с полезными криминальными наклонностями и то есть. Его заведение, скромно приткнувшееся на левом фланге палаточного лагеря, вытянутого на склоне горы в две скучных зеленых линейки, с флагштоком, деревянным грибком и полосатым бело-красным шлагбаумом, открыт для всех увечных и страждущих. И сам он тоже что-то вроде местного Святого Бернарда, а в качестве его одноименной собаки всегда выступит какой-нибудь тягач. Нет, ребята, матч состоится при любой погоде. Кстати, бело-красный шлагбаум он железный - не горит, а вот деревянный грибок это интересно... Впрочем, вряд ли он простоит хотя бы до утра.
Проклятый холод. Он был невидимым, лютым чудовищем, питающимся хрупким человеческим теплом. Лейтенант осторожно, прижимая локти к бокам, так, чтобы не пустить под одежду злую ледяную мордочку, встал с носилок. Уткнувшись носом в мех воротника он глядел на печку с аккуратным, приткнувшимся к трубе сугробом. Снег нежно скрипел под ногами, белыми шапочками лежал на столах, сундуке, в тазу, на плечах и шапке.
Господи, как же холодно! Ледяной зверь лижет его уже третью неделю, но только теперь в эти три последних дня, когда в лагере окончательно закончились дрова, он стал опасен и принялся грызть его по-настоящему. А дрова здесь появлялись двумя, крайне своеобразными и незатейливыми путями. Во-первых, можно было красть просмоленные вонючие шпалы с маленького железнодорожного перегона неподалеку. Во-вторых, дрова добывались в полуразрушенном жутковатом поселке километрах в восьми от лагеря. Технология была восхитительно азартной и заключалась в следующем. В какой-нибудь подходящий заброшенный деревянный дом на полном ходу въезжала тяжелая бронированная туша, фыркая и дымя,пятилась назад и останавливалась, дальше наружу выскакивали добры молодцы с ломами и топорами, расчленяли понравившийся кусок мертвого человеческого жилья, на котором еще развевались обрывки выцветших обоев, грузили его на броню, вязали веревками и мгновенно как демоны исчезали в снежном вихре. Но теперь нет, перед самым выходом на позиции, жалели топливо и машины.
Командиров не было видно сутками. Топлива вдруг оказалось в обрез. Поэтому жили в простоте: прямо так на снегу, едва прикрывшись от ветра брезентовым пологом. В царстве ледяного зверя.
В основном зверь целил в ноги и живот. Наверное, он был чем-то похож на волка. Нет, на маленького юркого ледяного волчонка. Одно неосторожное движение, и волчонок скользнет под одежду. Надо быть очень осторожным: руки в перчатках в карманы, локти плотно прижаты к бокам. Тепло и холод - это два самых странных на чувства. Можно замерзать всем телом и при этом блаженствовать от тепла маленьким кусочком кожи между лопаток.
Лейтенант подошел к, прицепленной на центральном, держащем свод палатки, столбе, магнитоле, потрогал антенну, наклонился к стоящему на полу автомобильному аккумулятору, проверил, идущие к магнитоле, провода. Нет, кажется, все в порядке. Он долго вертел колесико настройки. Радио шипело, слышались невнятные, мгновенно пропадающие, голоса.
Капризная Люля, ее коварная подруга, хитрая Котик, подлый изменщик Рудольфик, кажется, навсегда потерялись в мировом эфире. Лейтенант терпеливо вертел колесико, поправлял проволочную антенну, проверял клеммы и снова вертел. Перед глазами его стояла эта самая Люлечка, которую он никогда в жизни не видел и никогда не увидит. Маленькая, в будущем наверняка склонная к полноте, девушка с длинными темными волосами, маленьким носиком, карими, густо подведенными, глазами и пухлыми капризными губками. Она в короткой розовой футболочке и обтягивающих синих брючках. Лежит на животе среди розовых плюшевых собачек и разноцветных подушек и всякой такой дребедени, неряшливо разбросанной по кровати, и горько рыдает на весь мир лживыми, глупыми слезами. Люля мечтает получить вдруг миллион, что бы Котик заболела, стать знаменитой певицей и выйти замуж за певца Васеньку Сомова одновременно, и от этого горько плачет.
Кто-то скажет: боже, как это пошло и отвратительно, фу, как примитивно! Доктор когда-то и сам посчитал бы так, вот только сегодня кругом был холод, кончились дрова, на рабочем столе лежали сугробы, закопченное, давно небритое лицо приняло мрачное, загробное как у демона выражение. Там где-то можно прокатиться в метро или на трамвае, а здесь рыхлят снег гусеницами бронированные тягачи и самоходки. Пальцы в черных перчатках крутили колесико. Так хочется слушать, как за две тысячи километров от этой чертовой промерзшей горы капризничает и надувает губки глупая девчонка. Ей наплевать на все кроме себя самой. Здесь всюду холод и снег: здесь вокруг палаток грязный и желтый от мочи, выше по склону чистый и плотный как саван, косо исчерканный чахлым и редким кустарником, совершенно непригодным для топки. И, теряющаяся в метели, одинокая серая, изуродованная гусеницами, колея, тянущаяся далеко вниз к дороге и уходящая вместе с ней куда-то за горизонт. А там где-то есть место, где тепло, где есть ванна и есть место с тошнотворно розовыми диванчиками, пуфиками, расписными подушечками и плюшевыми собачками.
Можно упасть навзничь не на заснеженные брезентовые носилки или панцирную койку, покрытую полосатым матрасом, и синим, третей категории одеялом, в офицерской палатке, а на это тошнотворно-розовое, мягкое и уютное. Помыться, посидеть немного в тепле, выпить горячего кофе, поболтать немного с этой дурочкой о том, какая она несчастная, и какая гадкая обманщица Котик. Ничего больше. Хотя бы просто поболтать. Сказать, что у нее прекрасные глаза, хотя на самом деле они наверняка пустые и лживые как у кошки. Только на один часик, а потом можно обратно в эту выстуженную белую пустыню, в свою палатку, под флаг с красным крестом.
Колесико сдвинулось еще немного и радио вдруг заорало истошным женским голосом: "Привет! Привет! Всем привет! Как ваше настроение?! У меня оно просто прекрасное! А у вас Семен?!"
- У меня оно то же прекрасное, ведь сегодня у нас для этого есть повод! - сообщил бархатный мужской голос.
- О да, повод у нас есть, - подтвердил женский.
- Ведь сегодня мы подводим итог нашего музыкального марафона.
- Не просто музыкального, Семен, а еще вокального и танцевального.
- Это именно то, что я хотел сказать, Мария. А теперь... приветствуем участников нашего конкурса.
Магнитола зашлась ревом и аплодисментами. Казалось, еще немного и она соскочит с гвоздя и пройдется в присядку по полу. Мужской и женский голоса поочередно радостно выкрикивали имена участников и тут же тонули в радостных выкриках и хлопках.
- Петрович! - лейтенант услышал, что его зовут.
Широко с треском распахнув полог, в палатку шагнул знакомый прапорщик - по своему собственному признанию, старый десантник, ветеран Афганистана, Югославии и вероятно даже Индокитая. Глаза его радостно сияли, черные усы топорщились как у кота.
- Петрович, я сейчас за продуктами... на последней машине. Тебе чего-нибудь привезти? Ну, там... я не знаю. Ты скажи, я привезу. Может тебе надо чего?
Прапорщик был радостен, пьян и явно намеривался веселиться еще.
- Нет, Федорыч, ничего не надо, езжай.
- Понял. Пока.
Федорыч махнул рукой, браво повернулся на каблуках и веселой нетвердой походкой, беззлобно матерясь, выбрался из палатки. Закрыть за собой вход он конечно позабыл. Через минуту за палатками заработал двигатель. Послышался чей-то, умоляющий подождать, безнадежно отчаянный крик. И последний автомобиль, раскачиваясь и завывая, словно бы и сам был навеселе, отчалил из лагеря.
Старший лейтенант как-то сразу успокоился. Последняя машина ушла - значит, теперь обязательно появится больной, которого надо везти в госпиталь, причем срочно. А дурные предчувствия и приметы в армии никогда не обманывают и сбываются с точностью лучших швейцарских часов.
Доктор прошелся и задернул полог. Нет, теплее от этого конечно не было. Но все же замкнутость пространства создавала какую-то приятную иллюзию, какой-то намек на житейский комфорт. Он вернулся обратно к магнитоле и сделал звук погромче.
- Итак, перед нами участница номер два - Кася Ольховская. Поприветствуем ее! - как-то хором и вразнобой кричали ведущие.
Били барабаны, Выл синтезатор, стонала электрогитара. Кася, глотая окончания и вздыхая на каждом слове, исполнила песенку про сердечко, которое разломилось пополам, упало и злой, чужой человек раздавил его ногой. Ай-ай-ай, как нехорошо.
В палатку как-то бочком, медленно и робко вошел солдат в коротком промасленном бушлате и ядовито-зеленых резиновых чулках ОЗК, одетых поверх валенок. Он постаял у входа, вытягивая в полумраке шею, стараясь разглядеть звездочки на офицерских погонах. Левую руку он как-то неловко прижимал к груди.
- Товарищ старший лейтенант, у меня тут палец. Я тут хожу, а с ним что-то не так.
- Ну, показывай.
Солдат подошел поближе и осторожно снял варежку с левой руки.
Указательный палец был вздувшимся и красным как помидор.
- Сколько так ходишь?
- Я? ...Четыре дня.
- Ночью спишь?
Воин отрицательно покачал головой и выразительно хлюпнул носом.
Это очень интересно, поверьте, когда последняя машина, на которой страдальца можно отправить в госпиталь ушла три минуты назад. А держать больного нельзя. Завтра выход на огневые позиции, там он потеряется еще на несколько дней и останется без пальца, если конечно не хуже. А здесь минус двадцать и сугробы на столе. Что тут скажешь? Возможности что-то делать нет, но зато есть новокаин
, инструменты и полное безразличие к тому, какой должна быть жизнь в идеале.
- Твою мать, ну, три минуты!
Солдат испуганно и затравлено вжал голову в плечи.
Ведь нельзя было даже снять грязный, закопченный бушлат.
Радио за спиной орало триумфально и обнадеживающе.
- Дима - теперь он с нами, - кричал ведущий. - Ну, что ты, Дима, скажешь своим поклонникам и поклонницам?
- Я вас всех очень, очень, очень люблю, - задушевно отозвался Дима. - Для меня очень важно ваше признание моего таланта. Все что я пою, льется к вам прямо из моего сердца. Целую всех!
Было слышно, как он со вкусом чмокнул микрофон.
- Ура! - кричал ведущий.
- Ну-с, приятель, садись на табуретку, - распаковывая салфетки, спокойно командовал доктор.
Люля в жизни не поверит, что так оно бывает. Через минуту больной сидел, положив вытянутую руку на перевязочный стол. Рукав бушлата и вся грязная, давно не мытая, кисть были плотно закрыты бинтами и салфетками. Синими немеющими руками, тщетно пытаясь отогревать их дыханием, лейтенант густо вымазал йодом солдатскую кисть. Шприц с, загустевшим, как масло, новокаином, на морозе входил туго словно в дерево. Пациент сидел тихо как мышонок, только иногда он вздыхал и сопел. Лейтенант быстро работал скальпелем и зажимом, стараясь сделать все до того, как окончательно онемеют руки. Он с интересом слушал, как за спиной восходящая звезда Дима исполняет свою коронную песню: "Я - цветочек нежный в твоих руках". Он держал зажимом края раны, выпуская гной, и всерьез размышлял о музыкальном конкурсе в магнитоле за спиной и его возможном победителе.
- Ведь наверняка победит - этот паршивец Дима... его бы к нам сюда хоть на пару дней... скальпель - сволочь тупая..., Мелисса, вот это - да... и голосок ничего и видно, что умненькая... выглядит, говорят, ничего... так-с, кровь пошла - это хорошо... еще шарик... эх, вот бы с этой Мелиссой, да вечерком.... так, все, сделано, можно перевязывать", - текли невнятной, деловитой чередой мысли в голове лейтенанта.
Через пару минут пациент, благодарно блея, выскочил из палатки.
- Всех наших сегодняшних финалистов ждет торт и шампанское! - победно кричало радио. Невидимый зал откликался радостными воплями.
Старший лейтенант медленно и неуклюже натянул перчатки. Пальцы стали желтыми, нечувствительными, чужими. Три минуты спустя, их стало жечь как огнем. И он стоял и ждал, пока отойдут и перестанут так отчаянно ныть замерзшие руки. Разбитая магнитола радовалась и приплясывала за его спиной.
Пригнувшись, доктор выбрался из палатки и оглянулся по сторонам. Лагерь почти опустел. Только двое солдат в таких же зеленых резиновых чулках, как и тот недавний пациент, чистили лопатами снег, и задумчиво полоскался на длинном флагштоке новенький трехцветный флаг. Длинные, густо напудренные снегом, ряды палаток с одинаковыми растяжками, одинаковыми стойками для чистки обуви, одинаковыми, желтыми табличками у входа и одинаковыми остывшими черными трубами на крышах смотрелись заброшенно и уныло. Жизнь покидала лагерь вместе с теплом и тут же возрождалась вновь резкими звуками, человеческими голосами и треском моторов в полутора сотнях метров от палаток. Оттуда доносился яростный шум: тарахтели двигатели, слышались крики, брань, лязг металла.
Доктор пошел вперед, движимый даже не любопытством, а скорее простым и бессмысленным желанием делать хоть что-нибудь. Он поднялся на пригорок, с которого был виден парк: обнесенный колючей проволокой квадрат приблизительно сто на сто метров, за ним площадка с выездом к дороге. На площадке в три серые ревущие колонны строилась техника. Грохоча и кутаясь в клубы вонючего сизого дыма, ползали самоходки. Черные гусеницы рыхлили снег, широкое как лошадиные ноздри дуло гаубицы на поворотах брезгливо обнюхивало окрестности, суетящихся кругом людей и другие машины. "Грады" становились в свою колонну послушно как мулы в старинном испанском караване. Зачехленные брезентом, пакеты стволов на их спинах смотрели в небо мечтательно и равнодушно. Мелькали красные флажки в руках офицеров. Экипажи машин поминутно выглядывали из люков и кабин. Получали команду и ныряли обратно. Или прыгали на снег и бежали куда-то.
- Снежный заряд! - кричал знакомый капитан с планшеткой на боку и флажками в руках.
Доктор оглянулся. Небо на востоке потемнело. Дальние вершины вдруг словно бы растворились и потерялись в глухой грязноватой белизне. К лагерю приближался снежный заряд.
Лейтенант повернулся и медленно пошел к своей палатке. Завтра на огневые позиции. Завтра он займет свое место, скрючившись в промерзшей кабине 'Газона'. Выстрел самоходки вблизи - как удар кулаком в ухо. Дым вонючий и едкий, впитывается в кожу рук даже сквозь двойные перчатки. Удаляющийся снаряд издает такое странное прерывистое шуршание. Все это навсегда отпечатывается в памяти, словно событие бог знает, какой важности.
А вот и вход в палатку.
- Да поймите же, наконец, что мы с вами живем в современном цивилизованном мире. И подходить к вопросам с мерками, пардон, каменного века сегодня - полнейший абсурд. Терпение и уважение к человеку - вот, что важно. И мы должны быть современными цивилизованными людьми: с машинами, офисами, мобильной связью, счетом в банке и ресторанами. Это - то, что является стержнем всей нашей жизни, а все остальное - так, химеры, глупости, - ворковала толстым уверенным голосом магнитола.
Через минуту снежные хлопья яростно метались среди палаток, колотили в окна, трепали флаги и уносились прочь дальше по склону. Ледяной ветер заглушал голоса. Густая белая пелена пала с неба и укрыла под собой лагерь, людей и машины.