Аннотация: Миниатюра. Женская. Паранойидальная. Во всём остальном - сам ещё не разобрался.
Ах, как ненавидела бы я тебя, как бы я на кусочки вот такие малюсенькие тебя разорвала!... ведь даже гадкие утята такими не бывают, нет, никогда; такими бывают только бройлеры, синие, небритые, гадкие бройлеры... но я не могла без тебя, совершенно не умела бы существовать, ты тенью моей заветной на свете жила, ничего не говорила и только синела рядом, тревожила: я здесь... я всегда буду здесь... до самой смерти твоей мне быть здесь, рядом...
Ты всегда тревожила меня. Когда тебя принесли в дом и сказали, что тебя надо называть Лялей, я расплакалась (всё от той же тревоги), но бабушка сказала, что так обязательно надо, потому что я девочка (можно подумать, меня кто спрашивал, кем я хотела быть), и я смирилась, став таскать тебя за собой всюду. Через три года ты почти окончательно потеряла достоинства своей недолгой кукольной внешности, а ещё через два года стала ужасно синей и совсем мёртвой, отчего я растревожилась ещё больше и спрятала тебя в самый дальний угол под кровать... тебя находили и снова ставили на видное место. А уже потом мне всю ночь снилась синь и становилось совсем страшно — так, что даже в школу я ходила как на праздник, причём почти все десять лет.
Или не десять... нет, совсем не десять. Примерно восемь с половиной, когда в середине десятого класса, в марте, один мой одноклассник — такой черноглазый, симпатичный Игорёк — вдруг как-то жутко покраснел, проходя мимо меня, и я поняла, что, наверное, этому уже давно следовало произойти, и сама его ждала после уроков в самом незаметном месте, чтобы он подумал, что я случайно. И он, действительно, так подумал, и мы остались вдвоём в кабинете литературы, и он мне говорил кучу всем известных глупостей, и так уж получилось, что потом я совсем уже без него не могла, и когда мы должны были закончить школу, мне было уже совсем тоскливо. А потом нашлась за диваном ты, совершенно синяя и ужасная, и я уже совсем поняла, что Игорёк никогда не позвонит, и я буду ждать долго-долго, когда хоть что-то произойдёт немножко спокойное и нежное. И все эти года ты не отпустишь меня никуда...
В институте, куда я поступила случайно и очень легко, было уже лучше. Всегда получалось так, что невозможно было себя ничем не занимать, и я почти не боялась, потому что ездила на метро, читая конспекты, да и высшая математика мне давалась нелегко, я без конца что-нибудь зубрила. Ты опять куда-то потерялась, и к моему окончанию я уже тебя почти не видела, потому что тебя выбросили вон из дома, и ты просто иногда мне снилась, старая, вздувшаяся и уже не очень страшная. А когда появился Вовка, пишущий смешные стихи и дважды чуть было не исключённый из института, я вообще почти перестала бояться и часто ходила гулять с ним на Яузу — к тому месту, где акведук, и река кажется особенно тихой и безопасной. Мне даже казалось, что беззащитность цветов и растений там не такая угрожающая, как обычно, но я всё равно была уже готова к любой случайности, и только Вовка удивлялся моей непрогулочно строгой и быстрой походке.
Бедный Вовка, он постоянно пытался меня не то не учить, не то разучить; подсовывал мне какие-то книжки, которые я возвращала, не читая; давал слушать музыку, которую я ненавидела с детства; рассказывал какие-то странные истории, которые меня в чём-то должны были убедить. А я только молча кивала головой и шла дальше, по возможности редко и незаметно осматриваясь: ведь опасность могла придти с любой стороны.
И вот всегда же это наступает неожиданно! Мы прошли с Вовкой всего лишь метров двадцать от акведука, как вдруг появилась ты — лежащая под кустом, немигающая, синяя до черноты и ужасная, ужасная, ужасная! Я остановилась, как вкопанная, и только смотрела, глаз отвести не могла, а Вовка тоже остановился, заметил, но чем он мог помочь... кроме той гадости, которую он сделал, поддев тебя ногой и бросив в Яузу.
Меня вытащил из воды Вовка с каким-то дядькой — видимо, проходившим мимо. Я уже знала, что ты утонула навсегда сразу после моего падения в речку, что закончилось это двадцатидвухлетнее преследование, закончилось навсегда, но всё-таки знаешь... да... ты-то знаешь... тебе ли этого не знать... так трудно поначалу быть мёртвой, немигающей, синей, и гадкой, ужасно гадкой... как бройлер...