- Черт, черт, черт - руку отшибла о твою дурацкую голову! Теперь синяк будет.
Отступила, отдуваясь и одновременно сдувая прядь волос, упавшую на правый глаз, тряся рукой. Села.
Вернее, хотела сесть. Кресло на колесиках чуть-чуть, совсем чуть-чуть откатилось. Мария всплеснула руками, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, стукнула правой рукой по краю стола, и упала. Мягко, почти неслышно ударившись головой о сейф.
Сейф весь заглаженный. Весь такой полукруглый, без острых граней - так положено по технике безопасности. Но это когда он закрыт. А если его открыть, то дверца его - острая и колючая. Так, чтобы при закрывании "влипнуть" заподлицо. Так, чтобы ничем не поддеть.
Он не вскочил, не бросился на помощь. Давно уже не бросался. Даже наоборот, все время повторял в уме какое-нибудь "так тебе и надо". Подумаешь, завел себе любовницу. Он же тогда честно признался. С самого начала. И вообще, так у всех бывает, когда кризис среднего возраста. Вон, в кино еще и не такое показывают! И не в фигуре ее дело, и не в коже - причем тут это вообще, и не в старости ни в какой. Какая старость, когда еще полжизни впереди? Но вот просто - вдруг любовь. Да, такой никогда не было. Да, как вспышка, как наводнение, как помешательство какое-то, когда уже не думаешь ни о чем. Но он же и не отказывался от своих обязательств и обязанностей! Деньги - в семью. Выходные - детям. Вот только, получается, не надо было признаваться. Так бы и жил себе спокойно, как другие живут. И любовь тебе, и семья - все, как положено. Как у всех.
Но он же честный дурак. Сказал. А она - дура. Сразу растрепала по всей семье. И дети в курсе, и родители, и всякие родные-двоюродные и прочие соседи. Истерики в семье. Ругань постоянная. Он как-то спросил ее:
- Ты правда думаешь, что чем сильнее ругаешь, тем быстрее я к тебе вернусь?
А она сразу замолкла и переспросила:
- Вернусь? Ты сказал - вернусь? Тебе с ней плохо, да? Ах, ты гад! Тебе там плохо, так сразу - вернусь?
Ну, и пошла по щекам, по голове, когда он наклонился чуть-чуть. Между прочим, ручка у нее - ого-го! Как бы не было сотрясения мозга...
- Ну, долго еще валяться будешь?
Молчит. Даже не вскрикнула. Это у нее такой характер. Это злость. Это, чтобы он не вздумал пожалеть, и чтобы даже не прикоснулся. А потом вскочит и опять кинется ругаться и драться. Вот ведь - дуры-бабы. Она хочет, чтобы порвал с любовницей, чтобы остался в семье, а сама делает все наоборот. Да он теперь и глядеть на нее не хочет!
- Мне, между прочим, тоже больно. Очень. Может, даже сотрясение мозга будет.
Он сделал паузу специально, чтобы у нее было, куда ввернуть насчет того, что, когда мозгов нет - нечему и сотрясаться.
Молчит. Злость - это дело такое. Она как-то сказала во время такой вот "разборки", что ей даже плевать, что он уходит. На самом деле - плевать. Но не плевать то, что уходит к другой. То есть, не один он. Тепло ему, гаду, и приятно. Вот это ей душу рвет. То есть, если бы просто кирпичом по голове в темном переулке, и хоронить - не так бы ей больно было. Ну, баба...
Тихо-то как. Затаилась. Плачет она там, что ли?
Он поднялся, заглянул за стол.
Мария лежала на боку с удивленно открытыми глазами. Лежала неудобно на колесе этого гадского старого офисного кресла. Крови было не очень много. Лужица, блестящая темным. И волосы слиплись на затылке.
Вот и все.
Он сразу так подумал: вот, значит, и все.
А потом вздрогнул от внезапно взорвавшегося длинной трелью телефона:
- Алло, алло, - кричала сельская родственница. - Это ты, что ли, козлище? Ну-ка, Машку позови!
- Машки нет, - ответил он и положил трубку, не слушая, что ему еще скажут.
В голове было одно: вот и все.
А еще было в голове: у него синяки на лице будут, и может быть даже сотрясение мозга. А Мария - вот. И что скажет любой следователь? Особенно, когда ему вся родня расскажет про козла, вспомнившего молодость?