Знал я, что где-то в родне есть у меня бабка Настя. Доживает свой век одна, в город к сыну переезжать не собирается: пока могу себя обиходить, буду здесь жить, а вот не стану смогать, тогда уж как Бог велит.
Однажды почти случайно, хотя ничего случайного нет в нашем бытии, ну так, совсем по другому поводу, не ради встречи, я оказался у этой бабушки с ее внуком Павлом.
От железной станции до деревни долго шли лесом. Я хоть время от времени и вдыхал шумно утренний весенний лесной воздух - благодать, дышать не надышаться, но сам был еще там, в городских заботах, и все сводил разговор на политику. А Павел, здоровенный мужик, спокойный и улыбчивый, забавлялся. Присел у муравейника, бросил на него тростинку, потом муравьишек стряхнул и облизывает, довольный. Или дал мне горсть каких-то почек.
- Ешь, витамины.
- Спасибо, ничего, есть можно. Но ты только представь, - не унимался я. - Одни и те же газеты и журналы, одни и те же люди вчера говорила одно - вперед к коммунизму, сегодня кричат другое - вперед к капитализму. А мне-то все это как понимать?
Павел нахмурился, замахал на меня руками, как большой Мишка-медведь.
- Уйди, уйди, уйди со своими такими разговорами. Тебя послушаешь - жуть, хоть умирай. Вот здесь прошлый раз аккурат медвежонка встретили. Меньшой мой аж завизжал от радости. А я его за руки, да другого - вперед себя - и бегом в деревню. Ну медведица б рядом. Вот уж где страх был, до сих пор мороз по коже.
Лес кончился полем, дорогой, все круче забирающей вверх. Потом мосток через чистую речушку, потом и деревенская улица. А вон там, видно, когда-то церковь стояла. По всей округе, значит, малиновый звон струился.
- Да, стояла, но снесли, в хрущевские времена.
В палисаднике около дома встретила нас невзрачная старушка, в длинной юбке, кофте какой-то задрипанной, платочке, с совсем сморщенным личиком. Подалась к нам всем тельцем, щурясь, чуть не заплакала:
- Али Павлушка?
Бабушка и внук расцеловались. Мы стали знакомиться и выяснять, кто я, чей сын, чей муж.
- А я думала, что за батюшка идет, с бородой-то, ровно их здесь во всей округе и нет. Ну, айда в дом.
В избе они еще обменялись новостями, и бабка Настя засуетилась с чаем, а Павел, присмотрев разъехавшиеся половицы, полез в подпол - подбить клинья.
Здесь, в избе, во веки веков все было неизменно. По левую руку - печь да кухонный застенок, по правую - кровать, стол, комод да красный угол с иконами. Стулья, плетеные из лоскутков половички, диванчик у кухонной загородки, фотографии, старые, в самодельных рамках... И запах - природный какой-то, чистый, деревом, травами. В таких домах, в простоте и чистоте этой, будто сам изнутри светлеешь, будто и в тебе тихо светит это полуденное нежаркое солнце. И стыдно становится за свою городскую жизнь со всем, что насовано в наши квартиры - полированным, хрустальным, ковровым. Но здесь, если уж в социальном плане опять же рассудить, нищета ведь, Господи, Боже мой, как жили и живут люди. А может, все-таки не они нищие, а мы? И все же... Так и спрашиваю у бабки Насти, как же это вам рабоче-крестьянская власть жизнь облегчила?
- А почто нам жизнь облегчать? - удивилась старушка. - Нам Бог испытание послал, и мы ничего, не отреклись, не предали Бога.
Во как, удивляюсь и я про себя, можно, оказывается, еще и довольной быть.
Одна икона у бабуси большая, не домашняя, из церкви.
- Из Вознесенской, вот у нас была. Лет двадцать как разорили. Все бы, ахиды, растащили, мы, старухи, что смогли, прибрали. Наши же пьяницы воруют. И руки-ноги у них не отсохнут Эх, как ко грехам нашим Господь милостив. Не так бы нам еще надо.
Пришел Павел, сели мы к столу, как раз под иконами, перекусили, стали чай пить. Только что умер Патриарх Московский и Всея Руси, и я, чтобы продолжить разговор с бабушкой, посочувствовал: и так-то в стране развал вокруг, а тут еще и церковная власть меняется. А бабушка и говорит:
- Ну и что, что умер. Мог бы Господь и ранее прибрать.
И замолчала многозначительно. Стоит у комода, маленькая, сухонькая, строгая.
- А ты что, староверка? Церкви не признаешь?
- Признаю, только вот ее у нас нет с энных пор, по домам молимся.
- Тихонианка она, - пояснил Павел.
Он только с улыбкой посматривал на меня, на мой интерес к бабушке.
- Да, тихониене мы. И на том всю жизнь стоим. И никогда не соглашались, чтобы нас поработили. А то что развели? В Яранске, сказывают, над могилкой отца Матвея распятие висит. Так ровно вот в руку, такое телесное. Это разве по-нашему? А эту часовню возвели, так ведь десять других-то могил порушили. Неужели так делается?
- И я, бабушка, в церкви недавно был, - вспомнил я. - С полчаса постоял, а потоми что-то так левую руку заломило. Стою, пытаюсь слушать, а сам не знаю, как выстоять.
Бабушка Настя первый раз за все время нашей встречи остановилась на мне взглядом, да пристально, как в душу посмотрели.
- "Верую"-то достоял?
-Кажется, нет.
Она покачала головой, дескать, ну все с тобой ясно.
- Бог еще тебя не допускает. Поначалу всегда, говорят, трудно стоять. А за левым плечом ясно ведь, кто у нас, кто нас все время караулит. После "Верую" полегчало бы. А после "Отче наш" уж совсем радость внутри. Нет силы-то в вам, молодых, веры потому нет. Одна гордыня да любопытство пустое. Вера наша строгая, так ведь и знать надо, перед кем стоишь, перед Богом. Паша вот у меня в детстве все молитвы знал, а сейчас забыл, поди.
- Да многое и не забыл, - ласково смотря на бабушку, возразил Павел.
- Ну креста не носишь, так какие тебе молитвы, - сердито проворчала старушка.
- Пойдем-ка мы, в огороде тебе покопаем, - поднялся Павел, и я за ним. - А ты пока сходи по деревне, узнай, может, кто дом продает. Вот человек дачу в деревне хочет иметь.
До вечера мы не спеша, с перекурами, работали в огороде. Бабка Настя все куда-то ходила, узнавала по моему делу. А то взялась нам помогать, ухватилась за лопату.
- Да отдохни ты, - не выдержал Павел. - Что ли, без тебя тут не справятся?
Присела на скамейку. Чуть посидела, ревниво поглядела на мое неумение копать землю, с трудом, видимо, сдержалась, чтобы не сделать замечание. Опять куда-то быстро засеменила.
Ближе к вечеру и мы с Павлом вышли на деревню. Бабка Настя ничего для меня не нашла, самим к кому-то идти было бесполезно.
- Вот видишь домишко, - сказал Павел, показывая на большой пятистенок. - В прошлом году за семьсот рублей продали. Опоздал ты на год-два. Сейчас, вишь, все голода боятся, дороговизна. Даже в таких, в далеко от дороги деревнях, и то все скупили. Здесь почти вся улица продана. И этот дом, и вон тот на краю, и на другой стороне.
- И везде теперь дачники?
- Дачники, скупили все по дешевке.
Стояли мы посередь улицы, озирались.
- Павел, может, и целую страну можно так вот, сначала разорить, довести до нищеты, а потом скупить за бесценок?
Павел, кажется, тоже ясно представил себе, что его родная деревня наполнилась чужими людьми, которые заявились не то хозяевами, не то гостями - не понять. Но не ради этой земли пришли они сюда, вернее, как раз ради нее, взять от нее поболее и утащить в город. Я вдруг почувствовал себя каким-то наглым вором, забравшимся в дом нищего.
- Пошли, Павел, на мосток, постоим.
Деревня, поля вокруг, дальний лес - вес было в свете закатного солнца, местами в глубокой тени. Тишина, воздух попрохладнел, весенне чист. Отлегла от сердца угрюма, успокоилась душа. Долго стояли, смотрели, дышали. Павел рассказал, как он в этой речки в детстве рыбу ловил. Большой была река, полной.
Вернулись мы в избу и попали к столу - к жареной картошке и чаю. С детства люблю жареную картошку, чуть подсоленную, где мягкую, где с хрустящей корочкой, и сладкий крепкий горячий чай.
Опять бабушка хлопотали вокруг нас. Затемнело. И только тут заметил я, что в комнате нет ни радио, ни телевизора, ни вообще электрической проводки. Бабушка зажгла керосиновую лампу.
- Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам.
Перекрестилась на иконы. Да она и вообще все делала с именем Бога, с Крестным Знаменем.
Поставила лампу на комод.
- Бабушка Настя, а почему без света-то?
- А почто он мне? Я и за день наработаюсь, с солнышком встану. А вечером помолиться мне и лампы достает. Это ж все захотели переиначить. Буквы наши убрали. Как же без и с точкой. Это ж Иисус Христос. А как без твердого знака? Вот и нет твердости в жизни.
Чудный свет фитилька вспомнил я из далеко детства, когда у нас тоже был свой дом, в городе, но все-таки не казенная хрущевка, а свой дом, мы, молодые мои папа и мама, и я, любимый их маленький сын, чаевничали при лампе, когда, почему-то часто, отключали электричество Свет золотисто колыхался на большой иконе, что строгим ликом Бога смотрела на меня. А если б в каждое мгновение жизни ощущать на себе этот взгляд? Это вынести бы разве свои грехи, не раскаяться, не убояться?
Мы допивали чай, а бабушка сидела чуть поодаль на диванчике, подперев голову ладошкой, и будто сама себе вспоминали.
- Почто, спрашивают, в колхозе не работаешь? А как там работать, ежели там в праздники заставляют работать? Все переворотили, пятидневку выдумали, только чтобы наше течение жизни сломить. А почто, спрашивают, детей в школу не отдаешь? А как отдавать, ежели там Закону Божьему не учат? Так и отступились от меня, долго не беспокоили. Потом вызвали в их контору, добиралась к ним, только заявилась - сразу бумагу несут, уж сколько-то до суда. Гляжу, а матушка ты моя, а чего только там не написано. Давайте, говорю, ко мне этого писателя. Смотрю, скоро катится по лестнице, колобок такой. Ты чего, говорю, написал-то? Разве такое мы с тобой говорили? А он улыбается, добрый сам-то дяденька. Так если я, говорит, напишу, что ты говорила, так за что тебя судить? Ну... тогда понятно. Тогда спасибо, спаси тебя Бог, что пришел, не побрезговал. Десять лет мне дали. Вот так. Но нет, не отреклись от Бога, ребятки. А вот мы помрем, так кто же за нас молиться-то будет?
Она сидела здесь, в деревенской избе, в темноте, у лампы, под иконами, и горевала за нас, молодых, здоровых, счастливых семьями, достатком, городскими благами.
Мне стало страшно. И впервые, может быть, за всю жизнь подумалось так - в тоне этой женщины: ну, правда, умрут эти старушки, как же мы-то жить будем? В пустоте. Или завтра нам скорее еще какой-нибудь "изм" придумают, чтобы мы вели себя смирно? И другое подумалось: а кто же этих старушек, бабушек наших, матерей, отцов вспомянет молитвой? Кто же за них, живых и усопших, помолится, попросит заступничества у святых, милости у Бога?
Постелила нам бабка Настя в клети. Я оказался на железной кровати с никелированными шишечками по краям, да под старым стеганым одеялом. И опять был мне знак из детства - напоминание: в детстве на такой сетке прыгали тайком от отца с матерью да засыпали под таким одеялом, наслушавшись сказок.
- Павел, а как же она одна?
- А что с ней сделаешь? Не хочет в город. Комнату ей отдельную выделяем - ни в какую. Видел, какая она у нас. Там, в тюрьме, их собралось таких несколько бабок, да молодые тогда были, а на воротах лозунг, чтобы они свою вину перед родиной исправляли трудом. Они подумали, подумали да и не пошли на повинность. Какая ж их вина перед родиной? Никакой их вины нет. Так все в карцере сидели да Богу молились. Она говорит, что всегда были готовы к смерти. Пост, а им скоромное подают. Какое уж там в лагере скоромное. Нет, говорят, не будем. Их опять до рубах раздели - и в холодную, мокрую камеру. Чуть все не померли, лежат, молитвы шепчут. Так в лагере, в те то времена, принудили подавать им постное.
- А почему без света все-таки? Это уж что-то совсем...
- Не понял? Ничего не надо ей от этой власти. Вот и все. Давай спать, завтра рано домой ехать.
Павел пошевельнулся с боку на бок, приноравливаясь к дивану, и, слышу по дыханию, скоро заснул.
Я тоже медленно засыпал, дивясь и радуясь душевному покою, сквозь который моя городская жизнь с ее книгами, газетами, дискуссиями, альтернативами, перестройками, презентациями... всей этой чертовщиной, что постоянно куда-то тянет, вовлекает, заставляет с кем-то бороться, кого-то спасать... Все это было где-то далеко, в другой жизни, и вообще, выдуманное кем-то, злым.
Проснулся я с легким сердцем, чего со мной давно не было. И увидел картину, на которой было раннее утро, еще чуть с дымкой, только-только засеребрилось облачко в первых лучах. В глубине картины - изба с молодой березкой, и от той березки через улицу по зеленому травяному коврику шла ко мне бабка Настя с банкой густо-белого молока в руках, так прямо ликом наплывали... Видит, что я не сплю, улыбается приветливо.
Я тоже блаженно улыбаюсь и засыпаю вновь, а где-то, может быть, в глубине всей моей жизни или в глубине только что причудившегося сна звучит мой же голос, но так, будто я стою перед кем-то на коленях и шучу:
- Только ведь твоими молитвами и живы, бабушка.
И это новое знание так огромно и важно для меня, что звучит оно во всю оставшуюся жизнь.
...твоими молитвами...
18 августа 1990
(Вп.: Православная Русь. Церковно-общественный орган Orthodox Russia. 1990. N 20. P. 1-3.)