У Лизы есть маленький секрет. О нём она никому не рассказывала. Не потому, чтобы не доверяла, просто знала: не поверят, засмеют, а то и испугаются не на шутку и поведут к врачу. Просто взрослые сильно устают на своей взрослой работе, и потому их воображение играет с ними злую шутку: оно до того нищает, что хоть иди по миру. А с воображением, идущим по миру, не понять ни Лизы, ни её маленького секрета. И Лиза молчит. И никто никогда не узнает, что к ней в гости приходил Божонок. Вернее, прилетал. А ещё вернее, не Божонок вовсе - это так она его называла, - а Ангел-Пепси, как он сам представился.
У Божонка было весьма холёное тинейджерское личико и тушка не в меру упитанного, не первой юности, зато успешного торговца, вечно лоснящегося от пота. Его тучные лопатки, как у всякого уважающего себя ангела, по всем небожительским законам плавно перерастали в белоснежные крылышки, глядя на которые не очень-то и верилось в то, что они способны стрекозиными взмахами поднимать своего обладателя в воздух. Однако они это делали, и Божонок легко вальсировал над землёй, когда ему вздумается. И было даже видно, что подобный способ передвижения доставляет немалое удовольствие его изнеженной достатком душе.
А появился он в Лизиной жизни случайно, как и водится, в один прекрасный день, вернее, вечер. Тогда Лизин папаня, господин Мошнин-Трясогузов, директор банка, изрядно набрался на званом обеде в родном департаменте и кучно храпел в своей зале, постанывая и пуская скупую морскую соплю.
Тогда Лизина маман, никогда не терявшая времени даром, уединилась в соседней с залой руме, конечно же, на деловое свидание с ослепительно усатым молодым кутюрье.
Тогда-то Лиза в своей игровой комнатке и вкушала безнадзорного одиночества, обложившись игрушками и подумывая, не завести ли подаренный гоночный детский авто, не промчаться ли по паркету с ветерком, не вспугнуть ли папанин храп звуками чудо-мотора.
Подумала Лиза и уж рукой потянулась к стартёру, как внезапно в старинном камине что-то треснуло, крякнуло, взвизгнуло, брызнуло сажей. Чихнуло и выматерилось тонким ломающимся баском. И снова чихнуло. Удивилась Лиза. И немного испугалась. Чуть-чуть. Но не помчалась с криками за охраной, не выхватила газовый кольт, а с любопытством приблизилась к камину, дыханием удерживая заторопившееся куда-то сердечко.
Сажа меж тем развеялась, осела липкими хлопьями, обнажив беззубую глотку камина, в которой затаилось перепачканное чёрным Нечто, сверкающее настороженными глазёнками-угольками.
- Ты кто? - спросила Лиза по праву хозяйки.
- Я - Ангел-Пепси, - ответило Нечто и стыдливо потупилось.
- Ангел что? - удивилась девочка.
- Пепси! - многозначительно уточнил гость, - Пеп-си, но ты, Лиза, можешь называть меня, как тебе вздумается, я не обижусь.
- Но откуда ты, вы знаете моё имя?
- Я всё на свете знаю, и про всех, - ответил он и, перепрыгнув через каминную решётку, оказался в комнате.
- Так уж и всё? - засомневалась Лиза.
- Имен-но, - прочеканил Ангел, - если не веришь, спроси о чём-нибудь, что знаешь только ты.
- Хорошо, - девочка с каверзой посмотрела на гостя, - чем сейчас занимаются мои родители?
- Нет ничего проще, - чихнув, сказал Ангел, - твой папа спит, пьяный в стельку, я бы даже уточнил, что в драбадан, а мама... ну, в общем, тебе ещё рано говорить об этом.
- Ага, а вот и не знаешь, вот и не знаешь! - развеселилась Лиза, - у мамы сейчас деловое свидание, вот. И показала Ангелу язык.
- Полностью с тобой согласен, - ответил Ангел, - именно, определённо деловое, - и, хохотнув скабрезненько, добавил себе под нос, - что поделаешь, дела ныне делаются по-разному, и какие дела!
- Но я к тебе, Лиза, - не случайно завалился, - елейно пропел Божонок, или как его там, до конца-добела отряхнувший, наконец, свои крылышки и придвинувшийся заговорщически шагов на пару. - Дело у меня к тебе, и я бы сказал, что дело архиважнеющее. И тут он замигал обоими своими глазками, что должно было означать крайнюю степень интриги для неискушённого детского сердечка.
- Какое-такое дело? - удивилась Лиза, напугалась было, но вида не подала, лишь ножку свою в крокодиловом тапочке на педальку акселератора передвинула.
- Да ты не бойся меня, - пропел проницательный Или-как-его-там. Я просто мир тебе показать хочу. Мир, так сказать, с высоты птичьего полёта.
- Как Карлсон? - непроизвольно вырвалось у весьма образованной для её двенадцати лет Лизы.
- Именно-именно, драгоценное моё создание, как Карлсон, упокой душу его матушки, - и, сразу же переходя к делу, предложил: - Ну, так полетели?
- Как так, даже у мамы не отпросившись?
- А зачем? Тебя и не будет-то совсем недолго. Запомни, детка, сейчас все заняты только своими, именно своими, в первую очередь, делами. Один лишь я, филантроп несчастный, страдаю ради общего, блага, и, заметь, не без ущерба для собственного здоровья: вон, видишь, крылья себе пообдирал малость, в камин вашего папеньки падая. И он разжал ладошку, пухлую такую, как кошелёк, ладошку, в которой оказались два насильственным образом выдернутых пера. Жалость от этого обстоятельства оказалась последним аргументом, растопившим детское Лизино сердечко.
Полёт
И вот они уже у распахнутых настежь окон, и Лизе очень даже удобно между крыльев Божонка, и вовсе даже не страшно, как он и обещал, и уж точно совсем не холодно. И тем более не холодно, а вовсе даже и интересно, что Божонок обещал показать ей того самого мальчика, который только и думает, что о ней, который только и мечтает о том, чтобы увидеться с нею, а не с какой-нибудь толстощёкой Сонькой из соседнего особняка.
И вот Божонок взмахнул своими крылышками, совсем по-стрекозиному, и Лизиного папани особнячок разом скакнул вниз, в пропасть мириад городских огней, и сердечко девочки захолонуло, она крепко впилась ноготками в Божонкову шею; но звёзды успокаивающе сияли, а полное яблоко луны лучезарно туманилось навстречу.
- Ты только посмотри, какая красотища! - визжал восторженно Ангел, указывая пальцем на покрытый ночным одеялом город. - Смотри, сколько брызжущих светом реклам самого наивкуснейшего в мире напитка! Что может быть лучше, что может быть полезнее для здоровья и продолжения жизни! Пепси, о, пепси-кола!!! Тельце Божонка задрожало от сладострастной истомы, крылышки замерли вертикально; кубарем покатился он по воздушным ступеням. Громко стукнуло Лизино сердце, подпрыгнув к самому горлу. Завизжала от страха девочка, вновь впилась ноготками в потную шею своего конька-горбунка. И очнулся от боли Ангел, взмахнул крыльями, прекратив падение кубарем, завис в воздухе.
- Я боюсь, я хочу домой, к маме! - захныкала Лиза.
- Не бойся-не бойся! - умоляюще застрекотал Божонок и протянул ей через плечо невесть откуда взявшуюся откупоренную бутылочку "Пепси". - Попробуй, и тебе станет совершенно не страшно, ведь это лекарство от всех болезней, попробуй, видишь, все пьют этот божественный напиток. И Лиза действительно увидела, как в каждом окне, к которому они подлетали, семьями и в одиночку, взрослые и дети, закатив от удовольствия глаза, пьют тёмную жидкость из бутылок с красной этикеткой. И не только в окнах - люди на улице пили "Пепси", пили постовые, опираясь на фонарные столбы, пили таксисты, выруливая одной рукой, даже бомжи и собаки и прочая мелкая живность смаковали, слизывали последние капли амброзии USA с горлышек опустошённой и брошенной тары.
Лиза никогда не видела ничего подобного. Вся ещё коротенькая жизнь её прошла в папином особняке. В школу она не ходила, её обучали гувернантки и гувернёры, наёмные профессора и академики. С другими детьми она общалась только на праздниках, устраиваемых опять же в папанином доме. И "Пепси" она в жизни не пробовала, пила лишь соки, отжатые из свежих ягод и фруктов, или консервированную воду трёхсотпроцентной очистки, неизвестно откуда доставляемую папаней. Их особняк был отгорожен от окружающего мира пятиметровой стеной с колючей проволокой и сигнализацией. И мир в Лизином понимании ограничивался лишь несколькими гектарами декоративных лужаек и сада и парой бассейнов, в которых ей купаться запрещалось.
- Ну, попробуй, попробуй этого чудеснейшего напитка! - без остановки умолял Божонок.
- Но я не умею пить из горлышка, мне нужен стакан.
- Пожал-л-лста! - возопил от радости Ангел, и тут же из воздуха соткался одноразовый пластиковый стаканчик, который сам прыгнул в Лизину ладонь, прижался к ней и наполнился сам же из тёмной бутылочки.
- Ты - фокусник! - удивилась Лиза.
- Ещё какой, пей, крошка, и я накормлю тебя вкуснейшим настоящим американским сэндвичем. Вон, видишь, внизу, сколько мигающих огоньков в виде буквы "М". Это Мак Доналдс. Пища на все времена, на любой вкус и цвет. Видишь, все кушают "Биг Мак", и все счастливы "Биг Маком", все довольны! Пей "Пепси", кушай "Биг Мак", если, конечно, ты не дурак, - заслоганил слюнявым ртом Божонок, и сам тут же одним глотком опустошил бутылочку и законопатил рот румяной булочкой с куском сыра. При этом он опять едва не сверзился вниз, занятый чревоугодием, забывший про крылья.
- Ну, ведь вкусно, скажи же, успокой моё израненное старое сердце, - чавкая, гундосил Божонок. - Ведь вкусно же! Лиза, отведав "Пепси" и закусив "Хот-догом" удовлетворённо кивнула головой.
- Да, я раньше ничего подобного не пробовала.
- А чем же тебя кормят родители?
- Но ведь ты же и так всё знаешь? - опять съехидничала Лиза.
- Знаю, - кивнул головой Ангел, приземляясь на крышу самого высокого здания, - просто хотел проверить, не лжёшь ли ты. Твой папа, хоть и новый русский, но с определённым приветом. Сам-то он, нынешний господин, из крестьян вышел. Чудак-человек! Столько денег имеет, а кормится сам и тебя кормит блинами, щами, сметаной да яблоками. Что, не прав я?
- Вот это да! - воскликнула Лиза, - ты, наверное, подглядываешь за нами?
- Нет, милейшая Элизабет-Лизхен, мне вовсе и не нужно за кем-либо подглядывать, я - Ангел, а потому мне всё известно. Меня мой Бог в страну вашу отправил научить вас уму-разуму, а не то вы опять до лаптей со щами скатитесь!
- Интересно, а как зовут твоего Бога? - спросила Лиза.
- Как, я разве не сказал ещё? Его имя ДОЛЛАРИЙ, о, ВЕЛИКИЙ ДОЛЛАРИЙ! - и Божонок воздел руки к небесам строго на Запад. Он долго шевелил губами, вознося молитву. Слова его относило ветром, и Лиза лишь услышала: "Да будет, Долларий, отец наш, ВОЛЯ твоя на земле и небесах".
Новоявленный. Спор небожителей
И как только прозвучали эти слова, внезапно на крышу рядом с Божонком и Лизой опустился, а точнее, шмякнулся неизвестный оборванец, правда, тоже с крыльями, не такими белыми и причёсанными, как у Ангела-Пепси, а даже наоборот, измочаленными и жалкими на вид.
- Ага, вот и голодранец припожаловал! - крикнул Божонок и ткнул сальным пальцем в сторону Неизвестного, - знакомься, Лизхен, это Ангел-Квас, за ереси из нашего славного ангельского племени изгнанный. Болтается теперь где ни попадя. Всё мысли свои квасные излагает, отечественный продукт рекламирует. Что, бродяга, дела твои, вижу, неважнецкие!
Но новоявленный не обратил внимания на оскорбление. Приблизившись, он внимательно посмотрел в глаза Лизы и грубой на вид, заскорузлой ладонью ласково погладил её по волосам.
- В тебе ещё не всё потеряно, Лиза, - голос его оказался на удивление мелодичен и проникновенен. - Хотя ты и попробовала даров Доллария, отравленных ядом большой политики.
- Но-но! - встрепенулся Божонок, - не касайся Лизхен своими пропагандистскими уловками. Посмотри-ка лучше на себя в зеркало, бомжи, там, внизу, - и он указал пальцем за карниз крыши, - и те выглядят приличнее тебя.
- Я не собираюсь с тобой ни спорить, ни пререкаться. Первое - невозможно, потому что ты ангел западного полушария, а значит, зомби; второе - не достойно уважающего себя небожителя. Запомни, Лиза, никогда не суди никого по одёжке, иной и в мешковине Богу подобен. А я к тебе, девочка по делу, да только опоздал немного. Но раз я уже здесь, то уж ему-то, толстобрюхому, я тебя не отдам.
- Не слушай его, Лизхен, не слушай, разве не самые вкусные вещи "Пепси" и сэндвичи, разве не я тебя угощал ими?
- Она не Лизхен и не Элизабет, она - Лиза, - резко обрубил словесную трель Божонка Ангел-Квас. А твои дешёвые продукты, кроме язвы желудка да ожирения мозгов, ничего дать не могут!
- Тогда почему все эти люди ими питаются? Причём заметь, именно ими, а не твоим хлебоквасом! - язвительно вставил Божонок.
- Да потому что другого выбора им не предоставили. Куда ни посмотри - везде fast-food, fast-drink и fast-оглупление. Русские забывают свои исторические корни, традиции, могилы своих великих предков. Тень вашей статуи Свободы покрыла Россию, в России - ночь, а вы и звёзды хотите повернуть в свою сторону! - гневно ответил Ангел-Квас. - Но вам всё равно не удастся озападить восток. У нас восходит солнце, у вас же - закатывается. Сама природа так распорядилась. Попробуй, поверни планету в обратную сторону, и тогда твоим речам соблазняющим будет веское подтверждение!
- Хорошо, - сказал Божонок, - пусть Лизхен сама решит, с кем ей пойти: с тобой, нищим бродягой, или со мной, - и он демонстративно развеерил пачку зелёных денежных купюр. Что ты можешь ей предложить? Жизнь Диогена или, может, жизнь Фордов-Рокфеллеров?
- Неужели ты думаешь, глупец, что ребёнка можно соблазнить хрустом дензнаков или звоном золота? Вот мой подарок тебе, девочка, - и Ангел-Квас протянул к ней руку, в которой затрепетала крыльями белая голубка. Затрепетала, взвилась с ладони и опустилась на Лизино плечико, загулила, целуя бархатным клювиком нежную щёку.
Лиза была в растерянности, - так много всего необычного обрушилось на неё за последний час, что даже не знала, что сказать, и заплакала. Слёзы побежали из её глаз, и она, всхлипывая, произнесла: - Я не знаю, я домой хочу, к маме и папе, отпустите меня, пожалуйста!
- Вот видишь, ты довёл ребёнка до слёз, не зря тебя вышвырнули с нашего Олимпа!
- Остынь, - ответил Ангел-Квас, - пусть будет, как она хочет, - и он дважды хлопнул в ладони, и всё заискрилось, завертелось вокруг Лизы: фигуры двух ангелов, крыши домов, огни реклам и фонарей, и в мгновение ока она оказалась в своей комнате. И только голубка продолжала сидеть на её плече, убивая своим присутствием всякую мысль о том, что всё это Лизе приснилось, померещилось. Из комнаты папаши по-прежнему доносился храп, по-прежнему тикали тяжёлые золотые часы в углу. И если бы не голубка! Да, если бы не голубка, то Лиза решила бы, что это был сон.
Этой ночью Лизе не спалось. Она зажгла ночник и при его тусклом свете покормила голубку хлебными крошками. Птичка вела себя очень даже прилично. Она не металась по комнате в поисках выхода, а просто смиренно сидела в изголовье Лизиной кроватки. И глаза у неё были совершенно не птичьи, а скорее, человеческие, умные, проницательные чёрные глаза.
- Ах, если б ты умела говорить, - вздохнула девочка, - ты бы мне всё разъяснила, потому что я ровным счётом ничего не понимаю. Что это за ангелы такие, и почему я должна делать какой-то выбор, с кем-то остаться, с кем-то идти или лететь? Но птичка молчала. И Лиза, запутавшись вконец в своих мыслях, решила больше не думать об этом. Пока. Но всё равно сон не шёл. Лишь под утро её сморило. И во сне перед ней представали то Божонок, протягивающий ей бутылочку "Пепси", то Ангел-Квас с голубкой в руке, то оба вместе, злые, ругающиеся, отвешивающие друг другу тычки, пинки и затрещины. Причём в этой потасовке побеждал именно Божонок, откормленный, сытый и сильный. То являлся ей никогда не виденный Долларий - стальное чудовище, скрежещущий механизм, печатающий деньги, играющий Кукловода, дёргающего за миллионы нитей, привязанных к людям-марионеткам...
Спор продолжается
Когда Лиза исчезла с крыши, у Божонка отвисла от удивления челюсть.
- Куда она делась? - закричал он, подскочив к тому месту, где мгновение назад стояла девочка, и схватив руками пустоту. - Это невероятно, где она?!
- Тебе ли не знать, разумеется, у себя дома, - ответил Ангел-Квас.
- Но каким образом, ты что, владеешь искусством телепортирования?
- Именно владею, и не только этим. И этот дар я намерен передать человеку, который не запачкал души своей не только грязными делами, но даже нечистыми помыслами. И этот человек спасёт весь город, ибо он будет единственным, верующим истинно.
- Но тогда ты же дьявол, ведь только он способен на такое! - крикнул Божонок.
- Не только, - ответил Кудесник. - Любой безгрешный, либо искренне покаявшийся может получить этот дар, потому что он воспользуется им во благо всех людей. Правда, сам он при этом погибнет, как погибну я, передав Учение о Даре.
- И в качестве этого мессии ты выбрал Лизхен?
- Да, она непорочна.
- Но как же тогда другие дети её возраста, неужели они уже согрешили?
- Да. Ими уже овладели зависть, корысть, ложь, лицемерие. И в этом твоя заслуга, ты, гений торгашества и долларопоклонства! Поэтому нет тебе прощения, ибо в Писании сказано: соблазнивший другого не будет спасён!
- Я не верю тебе, - крикнул Божонок, - я даю людям счастье, взгляни на них, разве кто-то из них жалуется на свою горькую долю, выпивая "Пепси" и закусывая "Хот-догом"? Разве недовольны они, чувствуя тяжесть собственных кошельков, которая делает их свободными?
- Свобода от бедности - рабство от денег, - сухо ответил Ангел-Квас. - Человек, получивший эту свободу, приобретает власть, и эта власть убивает в нём Человека!
- Хорошо, не будем лезть в философию, ответь мне только: чем лучше твоя бедность и чем грешны те бродяги, что роются в мусорных контейнерах и спят по подвалам?
- В них пропало Достоинство. Они потеряли Путь к Чистоте и Свету. Они готовы перегрызть друг другу глотку за объедки со стола твоего сословия. Если бы они чувствовали унижение...
- То они бы издохли с голоду, - встрял Божонок.
- А, ты думаешь, что умереть таким образом или каким-либо другим так страшно? Умирает тело, умирает в нём и зародыш Духа, которым снабжается каждый появившийся на свет, и который должен взрасти и плодоносить. К тому же телесная смерть всегда неизбежна, а духовной избежать можно. Если отречься от себя во имя всеобщей идеи!
- А какая она, эта твоя всеобщая идея? Человек хочет власти и наслаждения здесь и сейчас, а не в призрачном потустороннем мире, в который он не особенно-то и верит. Люди верят Долларию и мне как его представителю. Моё благо реально, а в твоё верить, не видя результатов, им практически невозможно. Я могу доказать существование Доллария, люди жаждут денег, и с моей помощью они их получают. Их вера, таким образом, основана на фактах. А ты им предлагаешь сидеть на хлебоквасе и набивать на коленях мозоли, обращаясь в бесплодных молитвах к тому, кого они не видят и не увидят...
- Я не собираюсь спорить с тобой, - сухо ответил Кудесник.
- Вот именно, потому, что я прав!
- Нет, просто бесполезно швырять горох в стену, - она не рухнет. Ты потерян для Вечности.
- Ну, это спорный вопрос, я же ангел!
- От ангела в тебе только крылья, - сказал Ангел-Квас, - прощай! И он мгновенно растаял в воздухе.
- Вот, дьявол! - сплюнул Божонок и, сорвавшись с крыши, полетел в ночь, навалившуюся с запада...
Примирение
Лиза проснулась и сразу услышала тревожное воркование голубки над ухом. Она как бы просила защитить её, в её человеческих глазах затаился страх, и Лиза обеспокоено осмотрелась по сторонам. Опасности ничего не предвещало, однако голубка никак не могла успокоиться и косилась на входную дверь. Тотчас же за ней раздались шаркающие шлёпанцами шаги, створы раскрылись, пропуская внутрь Лизину маман со здорово напудренным, измученным бессонной ночью лицом, запахнутую в шелковый китайский халат, благоухающую чудовищной смесью "Шанеля" и "Перно". Она прошествовала прямо к Лизиной постели с твёрдым желанием облобызать ребёнка. Она привыкла подобным образом выражать свои дежурные чувства как к дочери, так и к мужу, нисколько не заботясь тем, насколько приятна, подчас, бывает подобная ласка. Лиза обычно с радостью подставляла свою щёку под маманин поцелуй, но сейчас увернулась: маленький бесёнок отвращения вдруг проснулся в ней. Однако маман этого даже не заметила, её затуманенный взгляд застыл на голубке, брови начали в удивлении карабкаться вверх по накрахмаленному лбу.
- Что это такое? - просипела возмущённым сопрано маман, ткнув наманикюренным пальцем в направлении голубки. - Разве я разрешала тебе заводить дома такое? Перья, грязь, зараза какая-нибудь! Я не намерена терпеть этого!
- Но мама, слабо попыталась возразить Лиза, - это же голубка, смотри, какая она белая и чистая, какие у неё красивые глаза! Пусть она поживёт у нас. Я буду ухаживать за ней...
- Нет! - безаппеляционно заявила маман. Она стремительно подошла к окну и резким движением, так, что завибрировали стёкла, распахнула его: - Вон, кыш отсюда, лети отсюда, я сказала!
Лиза прижала ладони к лицу и зарыдала. Влажными дорожками побежали слезинки по щекам. Голубка взмыла под потолок, сделала круг и мягко опустилась на плечо девочки, крыльями, словно руками, охватила её головку, пытаясь защитить, приласкать, утешить. И не по-птичьему как-то, а скорее по-человечески. Женщина не видела раньше ничего подобного. Что-то настоящее, женское, материнское шевельнулось в её огрубевшем сердце, она опустила руки. Она подошла к дочери, обняла её. Встретилась взглядом с лучистыми глазами голубки, которая и не думала улетать, - и чудо: сердце её растаяло, засочилось чем-то тёплым и солёным; словно два маленьких солнца, наполнили её нежным светом эти, с одной стороны, птичьи, а с другой вовсе и нет, глаза. В её памяти мгновенно всплыла картинка из её далёкого детства, когда она, несправедливо обиженный ласковый котёночек, вот так же рыдала, забившись в угол. И не было утешения её огромному горю маленького человека.
- Прости меня, малышка, - ласково произнесла она, помимо своей воли, но произнесла, и крепко прижала тельце дочери к себе. И ей стало, быть может, в первый раз нестерпимо стыдно, когда Лизины ручонки обняли её за плечи и прозвучало шёпотом и страстно: "Спасибо, мамочка!".
Голубка снова бесшумно очертила круг по комнате и опустилась на крышку старинных настенных часов, словно бы из тактичности устраняясь, словно бы давая этим двум родным по крови, а теперь ещё и по чему-то иному, гораздо большему, насытиться этим искренним единением и пониманием друг друга.
Мерно отстукивали положенное часы. В унисон бились женское и детское сердца. Ворковала голубка. Ночь за окном срывала рваное платье. Невидимый для нормальных человеческих глаз сидел на подоконнике Ангел-Квас и удовлетворённо щурился.
Божонок мчался на запад.
Ангел-Квас не чувствовал опасности.
Долларий был уверен в собственной правоте. Его империя видела железные зелёные сны.
Лизе снилось: шептание берёзовых рощ убаюкивает голубые ручьи. Ребёнок улыбался. Солнце тужилось на востоке. И рожало без боли.
Западный дом
Всё ближе и ближе царство Доллария. Неутомимо махая крыльями, Божонок мчался над океаном. Внизу, в неспокойных водах, весело догорал пассажирский теплоход, взорванный террористами. Чайки висели в воздухе, ожидая. Вдали показался берег. На нём вальяжно раскинулся город, пылающий светом реклам. Божонок устремился к центральному офису своего хозяина, что возвышался над всеми зданиями гигантской тарелкой спутниковой антенны. Тут же, на крыше, располагалась вертолётная площадка, которая не знала ни сна, ни отдыха: постоянно кто-то садился и взлетал: Долларий вёл приём круглосуточно. Гости всё были банкиры, промышленники, политики, всевозможные их святейшества и тому подобная элитарная молодёжь, хронически болезненно обеспокоенная властью и деньгами, а поэтому активная в любом возрасте.
Божонок лихо увернулся от лопастей пары вертолётов и влетел в специальное отверстие в крыше, которое предназначалось именно для таких, как он, крылатых вестников, пользовавшихся доверием у Хозяина, и имеющих эксклюзивное право входить к боссу без стука, минуя очередь владельцев и владельцев владельцев, что постоянно тусовались перед дверями царственного кабинета. Вот и сейчас Божонок, исполнившись небожительской важностью перед земной шалупонью, каковой он почитал всех этих офрачённых молодцев, чахнущих над златом, продефилировал мимо них по зелёной ковровой дорожке, не забыв громко высморкаться в атласный носовой платок. Двери перед ним распахнулись сами, и он почувствовал копья ненавидящих взглядов, брошенные ему в спину из очереди с этакой элитарной изысканностью, в которой улыбка и выстрел из пистолета сочетаются так гармонически, что означают, в принципе, одно и то же. Божонок не стал оборачиваться и размениваться на этикетные мелочи, он только сложил фигуру из среднего пальца и завёл руку с этой фигурой себе за спину. Копья после этого стали оскорблёнными.
Зал, куда попал Божонок, был огромен. По длиннющему столу для совещаний можно было неплохо прокатиться на роликовых коньках. Здесь пахло ни с чем не сравнимым ладаном свежеотпечатанных дензнаков, джином, виски, жеваными сигарами, потными лысинами гостей и, конечно же, "Пепси-колой". Долларий восседал во главе стола. Всю стену за его спиной занимал невероятных размеров холст в золотой раме, на котором был изображен, собственно, сам хозяин кабинета, держащий в правой руке земной шар, а в пальцах левой - сияющую начищенную монету. На получившихся своего рода весах монета земной шар перевешивала, что по замыслу художника, сварганившего этот шедевр, видимо, должно было означать явно не цирковую клоунаду, но глубоко философическую идею а-ля "Я - пуп земли". Сам же пуп, возлежащий на гигантском, кожи аллигатора, кресле, более походил на пупок. Рост у него был росточком, голова - головкой, ноги - ножками, руки - ручками. Вот только живот его животиком назвать было нельзя. Это был настоящий животище, тугой, набитый, сытый, умело маскирующий грудь и требующий специального покроя сюртука. Пухлые ручки на нём не сходились. Да и зачем им было? Вся одежда Доллария была нашпигована всяческими электронными мелочами, которые подчинялись непосредственно мысли обладателя костюма и сами совершали всевозможные манипуляции. Расстегнуть ширинку для них - самоё плёвое дело. Зато на этом шедевре кулинарного злоупотребления очень удобно было лежать всем трём подбородкам и лоснящимся щекам, без особого труда в них переходящим. В общем, любая техасская свинья, если бы умела говорить, по части телосложения назвала бы Доллария своим парнем. Но глубоко бы ошибся тот, кто в этом пищеварительном аппарате предположил бы полное отсутствие мозгов, или, на худой конец, их ожирение. Глаза Доллария, заплывшие салом, казались всё время закрытыми, но как только веки его поднимались по той или иной причине, которая непременно должна быть веской, собеседника пронзал острый, пронзительный, холодный, немигающий взгляд весьма оголодавшей акулы. От этого взгляда многим становилось не по себе. Многие пугались. Кое-кто убегал с мокрыми брюками. Но деньги меньше любить от этого не переставал никто.
За столом при появлении Божонка никого не было, несмотря на то, что в приёмной царило нетерпеливое оживление. Долларий возлежал в своём кресле один-одинёшенек, но горючая слеза жалости не окрасила щёку Божонка своей солёной дорожкой. Он слегка кашлянул, и веки Хозяина медленно поползли вверх.
- Новости! - прочавкали его потные губы. Он вообще-то здоровался крайне редко и, в этом смысле, был заурядным хамом.
- Новости прекрасные, сэр! - отрапортовал Божонок. - Россия - наша. Я только что оттуда, и увиденное мной даёт мне уверенность утверждать, что ещё некоторое время - и все богатства этой страны медведей лягут к вашим ногам. По лицу Доллария пробежала тень денежного вожделения.
- Люди уже готовы, они уже словно масло, их уже можно намазывать на хлеб и кушать, потому что ваш гениальный план мозговых и желудочных атак действует с поражающей эффективностью. Вы вбили им в головы Терминатора и Микки-Мауса, хот-дог, сэндвич и Пепси-кола стали их национальным блюдом. Зелёные бумажки, носящие ваше, сэр, имя, снятся им по ночам, они готовы продавать и покупать, продавать и покупать что угодно. Их идея соборности, витая ещё в мозгах самых отпетых, которых, несомненно, придётся расстрелять, уже воспринимается большинством как ересь, а ещё точнее было бы выразиться - совсем не воспринимается. Ваш гений, сэр, отбил им всю историческую память, они уже не уважают себя, но самое главное, из-за этого они не страдают угрызениями совести. Это - победа, сэр! Полная победа! И да здравствует Голливуд!
Божонок, вспотевший от такой речи, плюхнулся в одно из кресел и, выхватив из кармана бутылочку пепси, одним глотком осушил её. Глаза Доллария, пережив минуту елейности, снова обрели свои акульи оттенки.
- Ты в своём докладе употребил слово "отпетые". Я хочу знать, что это означает и каких неприятностей от них можно ждать в будущем. В нашем деле не должно быть никаких неожиданностей. Выкладывай всё! - гаркнул он.
Божонка несколько передёрнуло. Он вообще не хотел говорить о появлении своего квасного конкурента, тем более о его Даре, но, подумав секунду, решил выложить шефу и часть этой информации.
- Отпетые - это те негодяи, которые до сих пор пытаются отстоять свою культуру. Их очень мало, чтобы стоило обращать на них ваше, сэр, драгоценное внимание. Это фанатики, которые не поддаются нашему информационному влиянию. Они умны и готовы к борьбе. Но, сэр, какая это может быть борьба, если у них нет ни власти, ни, соответственно, денег? Хотя, если они вам мешают, эти крикуны в толпе, которых никто не слышит, то их можно устранить физически. И ещё... Этот Ангел-Квас.
Глаза Доллария при упоминании этого имени расширились несколько больше, чем обычно: - И ты, ничтожный, кричишь мне здесь о полной победе? Неужели ты не понимаешь, как опасен этот Квас? Немедленно отправляйся обратно в Россию, бери в помощники кого хочешь и что хочешь, но чтобы через неделю, нет, через три дня этот Квас стоял здесь живой или валялся мёртвый!
- Но сэр, он же бессмертный, его нельзя...
- Во-о-он!!! - проорал Долларий, и Божонка вынесло из кабинета.
Копья в приёмной уже кололи ядом язвительной насмешки и сдержанного хохотка. Божонок чувствовал себя несказанно униженным и оскорблённым. Он потоптался с минуту перед гостями шефа, придумывая, как бы их побольнее задеть, но мокрые брючки сводили все его попытки на нет. Тогда он, вспомнив заученные в России пласты ненормативной лексики, на чистом русском языке обложил присутствующих по батюшке и по матушке всеми красноречивыми семью этажами. Это дало ему мгновенное облегчение, и он вышел с гордо поднятой головой. Копья за его спиной озадаченно сникли.
Теперь Божонку было о чём подумать. Поймать Кваса, да ещё притащить его на поклон к Долларию виделось ему делом практически невыполнимым. Особенно, учитывая то, что тот владел Даром. Движимый народной мудростью "Утро вечера мудренее", Ангел-Пепси спустился в ближайший ресторан и напился прозаически.
Лиза пробуждается
Утро на мягких кошачьих лапах прокралось к Лизиному особняку и запустило в её окно на разведку солнечного зайца. Заяц резво заскакал по комнате, брызнул в зеркале и хрустале люстры, искупался в локонах спящей девочки и сплясал румбу на её щеке. Солнце весенней медведицей выкарабкалось из ночной берлоги и навело на город жерла своей корабельной артиллерии. Заяц-разведчик нажал на кнопку дистанционного управления, и пушки грянули стройным залпом. Обломки ночи трусливо спрятались за берёзы и превратились в тени. Лиза улыбнулась и стряхнула зайца со своей щеки. У неё было прекрасное настроение. Голубка загулила, приветствуя её. Дверь в комнату бесцеремонно распахнулась, и явился папаша во всей своей постбанкетной утренней красе. Его опухшая лиловая физиономия при виде дочурки расцвела всеми цветами радуги. Надо сказать, он любил не только выпить. Он протянул руки, и Лиза с визгом повисла на его шее.
- Доброе утро, папа! - воскликнула она.
- Доброе, масенькая моя! - прохрипел он и погладил Лизу по спинке. - Доброе, малышка, ты ведь простишь своего папашку, а?
- Конечно, я же люблю тебя, - сказала Лиза, с жалостью глядя в его измученные коктейлем глаза. Господин Мошнин-Трясогузов по утрам сильно виноватился, особенно перед наследницей, которую просто боготворил. Но ведь именно из-за неё, из-за её светлого будущего все эти контракты, беспокойная жизнь делового человека, которому по ночам почему-то снились лошади в клеверах. Он хотел обеспечить её и тех, кого она подарит ему, когда придёт пора, и она уйдёт от него к чужому мужчине. Он дико ревновал её, и чем старше она становилась, тем ревновал больше. Хотя, возможно, это было простое чувство ожидания одиночества, которое было обеспечено ему этим новым миром с его законами и нормами, когда вокруг множество народу, а человека искать и искать. Жена уже не была ему семьёй. Она заботилась только о себе. Он дал ей деньги и потерял её. И если бы не дочь, то он давно бы плюнул на всё, и ушёл в клевера, где пасутся лошади. И эти лошади заставляли его надираться на всяких банкетах больше, чем того требовал бизнес-этикет, чтобы хотя бы в пьяных снах ему не снились эти обрыдевшие бумаги-договора, эти купли-продажи, эти лица-рожи его конкурентов и прилипал. Ах, послать бы всё это подальше! Но начинался новый день, и всё начиналось сначала. Ему раньше казалось, что, имея много денег, человек становится свободным. Теперь у него было много денег, но свободы стало ещё меньше, чем её было раньше, тогда, в прошлой жизни, где остались лошади. Он чувствовал себя связанным по рукам и ногам огромным количеством обязательств перед своим бизнесом и людьми, в нем участвовавшими. Он готов был остановиться на какой-то определённой сумме и уйти с этим на заслуженный отдых. Но это у него не получалось. Сначала по слабости характера, из которого жена лепила, как из теста, куличи к своим праздникам теперь богатой женщины, потом из чувства азарта и элементарной жадности, которая вспыхивает внутри при виде того, что могло бы быть его, стоит ему немного проявить своего предпринимательского таланта. А дальше он погряз во всём этом, он стал колесом в общем механизме. И теперь уйти - значит разрушить всё, остановить этот механизм, а как раз в его остановке не заинтересована уйма заинтересованных лиц. Он мог бы передать своё дело наследнику, но наследника не было, да и какой любящий отец бросит своего сына в эту мясорубку? Он мог бы продать дело, но эти торги разорили бы его, учитывая профессиональный нюх конкурентов и сложившиеся условия. Тогда и не следовало бы вообще заниматься этим изначально. Ко всему прочему, ему как хозяину было бы больно пускать в своё дело чужого человека. Ведь в какой-то мере оно являлось его дитятей, и он ревновал почти так же, как ревновал любимую дочь. Но он понимал прекрасно, что все эти его пьянки до добра не доведут, он чувствовал буквально физически дыхание преследователей от коммерции в свой затылок. А с конями и клевером в голове с ними было не совладать. Он знал, что скоро его затопчут. Он видел, что это знает и его жена, знает, чувствует интуитивно и готовит себе запасной аэродром, где бы можно было с прежними удобствами и комфортом приземлиться, положив голову на плечо более удачливому авиатору. Что же, он не осуждал её за это. Но было все-таки больно. В любом случае, свой запасной аэродром он тоже подготавливал, без денег они с Лизой не останутся. А в том, что он никому не отдаст дочь, он был уверен, сильно уверен. И сейчас, держа её на руках, он был счастлив, что такая редкость с его работой и конями в голове.
- Папа, а ты знаешь, у меня теперь есть подруга, - сказала Лиза. - Вот она, - и девочка указала пальцем на голубку, которая сидела в изголовье Лизиной кровати и словно бы прислушивалась, склонив головку набок.
- Голубка? - удивился папаша.
- Да, голубка, - продолжала восторженно Лиза, - ты даже себе не представляешь, какая она добрая и умная. Она всё-всё понимает. Даже маме она понравилась, и мама разрешила ей жить у нас.
- Мама? Разрешила?
- Да, папочка, мама и разрешила! Вот здорово, правда?
- Действительно, здорово, - сказал Трясогузов, - давай, доча, я куплю ей самую красивую клетку.
- Клетку? - озадачилась Лиза.
- Да, ребёнок, все домашние птицы живут в клетках, потому что...
- Нет, папа, не бойся, она не улетит, - перебила его девочка, - ей хорошо со мной, и она знает, что без неё мне будет плохо. Видишь, какие у нее добрые глазки?
Голубка вспорхнула со своего места и плавно опустилась Лизе на плечо. Папаша рефлекторно вздрогнул от неожиданности, но мгновенное раздражение моментально испарилось, когда он встретился взглядом с глазами птицы. В них он увидел разум, не холодный и расчётливый, который был присущ всем его знакомым коммерсантам, а разум человеческий. Добрый человеческий разум в нечеловеческих глазах, и опять у него в голове раздался ветер цветущего клевера и послышалось конское всхрапывание в ночи. - Что это со мной? - подумал он. И тут женские руки обвили его сзади и с тёплым сонным дыханием в ухо ему прозвучали давно не слышанные слова жены: - Как спалось, дорогой? И поцелуй в небритую щёку. Банкир изумился так, что едва не выронил дочь. А жена, вся такая нежная, молодая, любящая, как много лет назад, обняла их с дочерью, и он видел их счастливые глаза, голубые и зелёные. И голубка на плече Лизы расправила свои белоснежные крылья, словно ангел-хранитель этой семьи, словно этими хрупкими крыльями закрывая их от окружающего мира и даря их только друг другу. Мошнин вдруг почувствовал слабость в ногах. - Да что же это такое, господи!
Ангел-квас, сидя на подоконнике, смахивал слезу.
Ангел-Квас
Ему было от чего умиляться. Он принёс мир в эту семью. Мир, основанный на материальном благополучии, существовал здесь и до него. Но какой это был мир! Ангел-квас добавил в него чувств и искренности, которые были изначально, но под воздействием потребительских отношений износились до своей формальной оболочки, лишились своей духовной наполненности, стали просто словами о чувствах и искренности, блистающими роскошью словами, сухими и безжизненными. Но Квас плакал и от другого. Он должен передать Дар в чистые руки. Руки эти найдены, но мир этой отдельной семьи будет нарушен, и он понимал это, и чувствовал свою вину. Он оправдывал себя благой целью: спасти от духовной деградации множество людей, спасти свою страну, очистить от иноземного, возродить неуклонно забываемую теперь великую культуру, но жертвовать ради этого жизнью маленького невинного создания (конечно же, и своей тоже, но на это он был готов) казалось ему непростительным. Цель не всегда оправдывает средства. Капля крови, пролитая при постройке великого здания, бросает тень на него, пусть даже в нем теперь наступило благоденствие для миллионов. Но так устроен мир! Чтобы уверовали, всегда нужна жертва. Жертва со стороны Кваса была обдуманной, он всю свою жизнь шёл к этому. А Лиза? Господь послал на смерть своего сына. Но Ангел-квас - не Господь, и Лиза не дочь Ангелу-квасу. Имеет ли он право, считая её своей духовной наследницей, направить её по тому же пути? Эти мысли были для него мучительны. Страдания - невыносимыми. Но время стремительно рвало повод из рук. Запад наступает, превращая когда-то великий народ в стадо двуногих созданий, молящихся одному идолу, думающих только о самих себе, готовых идти по трупам соплеменников, чтобы урвать славы и денег сегодня и сейчас. Это повальное стремление одних, особенно женщин, только к личному успеху не даёт рожать детей - они становятся обузой в этой гонке; другие, погрязшие в материальной беспросветности, разочаровавшиеся во всём, тоже не желают плодить нищету. Народ вымирает, естественным образом освобождая исконно родные географические территории, на которые уже давно облизываются те, кому тесно в рамках своих государств. Россия - в тисках соседей, отнюдь не дружелюбных, готовых раздавить. И они раздавят: Долларий с золотой монетой с одной стороны и Долларий с полумесяцем на зеленом флаге с другой. Причём второй намного опаснее, поскольку переписывает в своих корыстных геополитических интересах тысячелетнюю религию миллионов, вдалбливает этим миллионам в голову свою корректуру Великой Книги, и эти миллионы идут за ним во имя того, который для них свят, но не замечая, и упорно продолжая не замечать, что Имя-то его осталось, но Его суть ловко подменили господа идейные корректоры. Господа-манипуляторы, господа-кукловоды, мнящие себя отцами народов. Россия - аппетитный пирог на блюде. Но после уничтожения пирога начнётся пожирание друг друга: двум Доллариям не ужиться на одном единственном голубом шарике, имя которому планета земля. И Долларий Западный будет обречён: что устоит против орд черни, вооружённой по последнему слову техники, с мозгами, забитыми религиозной корректурой, от содержания которой хватается за голову самый либеральный ортодокс? Это будет война партизанская, шпионская, диверсионная, потому что все, кто что-либо стоит по глобальным меркам, прикрылись ядерными щитами и тонкой политикой. Таких врагов уничтожают изнутри, годами прорастая в их властные структуры и множась там, устраивая своих соплеменников и идейных братьев. Это похоже на рак. А мир, больной раком, обречён. Особенно мир, из которого долгое время выбивали и почти уже выбили понимание библейской истины "Возлюби ближнего своего". Потребительская психология масс сама обеспечила благодатную почву для возникновения этого рака на своём теле. Плюс декларируемые рыночно-демократические принципы, возвышающие человека-потребителя до высот, с которых уже как-то легко плюётся на свободу, равенство, братство, и на которых, имея деньги и власть, так просто увлечься "раковыми" идеями и лелеять их реализаторов под своим влиятельным крылом.
Квасу представлялся мир через несколько десятков лет. Рабы, прикованные цепями к своему рабочему месту, бородатые надсмотрщики с пастушьими плетями из бараньей кожи, удельные князья, совершающие набеги на таких же, как и они, удельных князей, с которыми некогда вместе рвали американские и российские флаги. Кровь и смута. Новые "Спартаки" и новые "Крассы". И белые особняки в пустыне, которой стала страна после тотальной вырубки и продажи лесов, - последнее пристанище потомков прежней местной элиты, уже помеси арабско-китайской крови. И голова белокурой девочки, насаженная на кол, представилась вдруг Ангелу-квасу. И он уверился в собственной правоте. Нельзя допускать мир до такого позора. А спасти его может только жертва. И Дар, который раскроет людям глаза, распахнёт их сердца навстречу друг другу. Дар, подкрепленный жертвоприношением.
Евлампий
Скупо рассветало за засиженном мухами оконцем. Крякнул старик Евлампий, протирая мозолистым кулачищем глаза, свесил ноги с давно нетопленной русской печи, почесал в затылке, пригладил волнистую седую бороду. Спустился на глиняный пол, утоптанный до блеска, притопнул ногами в лаптях - теперь он и перед сном не разувался.
- Хороша обувка, - удовлетворённо сказал, - держит пока что. Накинул холщёвую рубаху на мосластую грудь и вышел во двор, к колодцу воды напиться. Поклонился солнцу, и на все четыре стороны: - Здравствуй, Русь. Русь, утонувшая в брошенных, заросших по самую крышу репейником домишках, не ответила. Где-то загорланил недобитый еще голодом одичавший петух. - Добрый голосишко-то, - подумал Евлампий, - жаль, что последний. И присосался к студёному нёбу колодезного ведра. Долго ходил острый кадык по его шее. Отставил старик ведро, утерся рукавом и перекрестился. - Ну, должно, пора и за работу.
Всю жизнь Евлампий кузнецом проработал, вся деревня его лопатами и плугами земельку ковыряла, вся деревня теперь на кладбище его коваными оградками украшена. Славный был кузнец. Из куска никому ненужной железяки мог что угодно вылепить, хоть розу тебе. Тяга у него была к металлу, чувствовал он его сердцем своим, душу металла чувствовал. И ласку к нему имел, даже балдой когда по наковальне бил, - и то с ласкою. Только ныне некому уж было и ковать-то. Колхоз разорили, молодёжь в города посрывалась, старики спились, старухи тоже под землю уладились. Тишина над Берёзками, волки стыд потеряли, под самыми окнами бродят. А чего ищут-то? Его костями, войнами да работой огненной прокалёнными, не больно-то и отобедаешь. Чувствует, давно уже чувствует Евлампий, что и ему пора. Да что-то не зовёт к себе Боженька, как ни просил. А просил часто. Одному на земле тяжко. Дети, те дорогу домой позабыли, живут где-то по свету белому, знать, не бедствуют. Года два назад, когда ещё почтальонша Тонька на своём велосипедишке заезжала, привезла ему письмо от внучки, де прадед он теперь, обрадовала. А где то письмо? Мыши съели.
Идёт Евлампий к кладбищу, тут недалеко, в берёзовой рощице. Как каждое утро ходит. Поговорить-то больше не с кем, а тут посидишь у могилок, побалакаешь, глядишь - и силёнок в груди прибавится. А силёнки ему ой как теперь нужны. Задумка у него - крест кованый на церкву поставить. Вон она, церквушка, на пригорке, без креста, как баба лысая. Ковать - выковал давно уже. Да тяжел крест выдался. От кузни дотянул его на самодельных волокушах кое-как до дома божьего. Внутрь втянул. А как на маковке водрузить да закрепить, чтоб не рухнул, - вот задача. Ох, и бился же над ней старик! И верёвки лыковые вил, и через блок на звонницу крест втягивал, да пол звонницы не выдержал, проломил его крест и вниз провалился. Он и полы потом настелил дубовые, снова крест поднял - была ещё силушка, да сорвался сам, разбил свои кости старые, всю зиму пролежал на лавке, водой да сырой картошкой питаясь. Ох, и молил тогда Евлампий боженьку, о смерти молил. Не услышали. И понял старик, пока крест не поставит, не отпустит его земля русская.
- А вот и Настены могилка моей, - сказал Евлампий, низко кланяясь оградке. - Здравствуй, жёнушка. Прости, опять тебя беспокою. Не серчай шибко, скоро, думаю, свидимся. Новостей опять никаких, дай хоть посижу рядышком, помолчим, а? Добрая ты была женщина.
Над головой шептались берёзы. В траве суетились мураши. Солнечные блики покачивались по поверхности креста, лаская немое железо. Старик посидел с минуту и поднялся. Утёр слезинку и поклонился снова. - Ну, прощевай пока.
Тропинок здесь не было - заросли травами. Шел старик к церкви, загребая их ногами, и травы поднимались за ним, - будто и не проходил никто. Вот и церквушка древняя, голубями засиженная. Ни одной иконы нет, - всё повыкрали, ироды! - а постоять внутри всё равно приятно. Благодать какая-то через купол сочится. Стоит дед под куполом, словно дождём умывается. Словно струи свежие, родниковые жилы его изношенные наполняют. Зажмурился старик, и колокола ему чудятся. Звонят будто, напевные, языкастые. Про такое словами не выскажешь. Радость медная. Вздрогнул старик, отогнал наваждение и по самодельным стремянкам полез на звонницу. Вот он и крест, лежит на полу дубовом в рост человеческий, да и сам, как человек, раскинул руки-перекладины в стороны, словно спящий труженик. Позолотить бы его, да не чем. Заржавится железо на ветру и дожде. Ничего! Поднять бы только. Чтобы всем далеко видно было, что жива церковь, хоть без прихожан да смотрителя, а жива! Да колоколом бы прозвонить эту тоску умирания, эту тишь русских просторов, брошенных и униженных этой брошенностью, но живых. Живых! Да и колокола-то нет - украли безбожники, веру на рубли переплавили. - А хоть и в чугун вдарю, - яростно подумал дед, - али в рельс, всё равно запоём, полетит наша песня, слушай, небо, и внемли!
А и придумал Евлампий, как крест на маковку водрузить. Заранее вбил в купол снаружи поручни до самого верха. Осталось только крест осилить - взвалить к себе на спину, руки в лямки, наброшенные на перекладину, просунув. И через окно звонницы протиснуться с этим грузом и - дай Боже сил, - вверх по поручням. Вверх, чтобы встать там, выпрямиться прямо на маковке и просунуть кованый штырь креста в отверстие купола, а затем спуститься в звонницу и закрепить его гигантской гайкой, прижать к куполу изнутри, чтобы держал, держал на века. - На века! - крякнул старик и взвалил тяжесть на свои плечи. - Боже, храни пехоту, - скрипел зубами Евлампий, карабкаясь по куполу, крепко цепляясь за поручни, звенели от напряжения его сухожилия, скрипели, выворачиваясь, суставы, но он лез из последних сил, как тогда, в сорок третьем, на наползающую на него железную громаду "Пантеры", сжимая противотанковую смерть в раненой правой руке. - Боже, храни... - уже орал старик, распластавшись на куполе, набираясь сил для последнего рывка: встать и воткнуть стержень креста в отверстие.
В небе висели голуби, белые и сизари. Молчала берёзовая роща на кладбище, молчала убитая временем деревня, но слышалось старику "Давай, пехота!", пульсирующим и нарастающим шёпотом бьющее со всех сторон, и увидел вдруг старик умоляющие глаза всех умерших своих односельчан, солдатиков своих, зажатых свинцом в сплющенных окопах - и встал, и нацелился, и скрежетнул стержень, попадая на место, и грянул взрыв и "Пантера" вспыхнула...
И услышал старик вздох облегчения: вздохнули кладбищенские берёзы, вздохнуло поле, несеяное русское поле и поднялись на нём и побежали вперёд живые, на смерть и победу.
- Вперёд, родненькие! - простонал Евлампий и без сил обвис на кресте, от которого не успел отвязаться.
Очнулся старик уже на полу звонницы, оттого, что кто-то приложил ему руку ко лбу.
- Ангел я, - ответил Ангел-Квас, помочь тебе прилетел, да опоздал немного, - сам ты всё уже сделал. Спасибо тебе, старик, за веру твою.
- Ангел? - переспросил Евлампий, силясь сесть.
- Ангел. Лежи, лежи пока.
- А крест, стоит?
- Стоит, дед, стоит, я тут закрепил его изнутри, теперь не перекосится, не волнуйся.
- Я посмотреть хочу, слышишь? Снеси, будь добр, меня на улицу.
- Снесу, старик, снесу, отлежись только немного, умаялся ты.
- Ну, лады, будь по-твоему. Помереть мне скоро ли?
- Не знаю я, дед Евлампий, да и знал бы - не сказал, - ответил Ангел-квас.
- А что же не сказал бы-то? Мне помирать не страшно, я своё пожил, и напоследок вона чего сделал, молодому не осилить! Да и не верится мне что-то, что ангел ты. Хотя и крылья, вижу, висят.
- Это почему же?
- А больно грязный ты да общипанный, на ангела не тянешь. Видал я их на иконах, пока не разорили церкву, так белые-белые они, ангелы-то и молоденькие к тому же, а ты - старик стариком, - и Евлампий с лукавым сомнением покосился на Кваса.
- А ты по одёжке не суди, сам-то не святым духом пахнешь, и не выездной пиджак на тебе от Версаччи. Ты скажи лучше, почему здесь один живёшь?
- Почему один, - даже как-то обиделся старик, - вона, в берёзках, вся деревня наша лежит, мне с ними не одиноко. Опять же, земля своя под ногами, небо-солнышко над головой, родина моя здесь, чуешь? Чуешь, как родиной пахнет? Это тебе не адекалон какой! Корни мои и кровь моя здесь всюду. И в травинке каждой и в птахе небесной. А ты говоришь, один. А живу, так пока не требуют, не зовут на облаке-то порайствовать. Али в ад такого, как я, пошлют лапти донашивать? Да и горько мне, что такую страну в разор ввели, просрали, прости за словцо точное. Обидно, что детей своих воспитать правильно не смог, любил я их после войны-то, ох как любил! Да, похоже, любви-то одной мало. Горько мне, а сегодня у меня всё равно - праздник. Видал, дело какое закончил! Жива теперь церква, а значит, не замай землю, которую крест её обороняет, верно я мыслю, ангел? Выноси меня, давай, скорей на волю, посмотреть хочу со стороны. Осилишь?
Поднял Ангел-квас стариково почти невесомое тело и вылетел с ним из окна звонницы, сделал круг над церковью и опустился у дома Евлампия.
- Вот так да! - воскликнул дед, рассмеявшись по-детски, - и впрямь ангел! А стоит, глянь, стоит-то как, и блестит, постой, никак золотом блестит! Золото-то откуда? Я ж кованый, железный крест ставил!
Солнце меж тем ярко брызнуло на купол, и крест засиял так ослепительно, что больно стало глазам.
- Чудо! Чудо! - восторженно шептал Евлампий, стоя на коленях и крестясь, и слезы его стариковские текли по бороздам морщин. - Слава тебе, Господи! Жаль, Настена не видит!
И тут гулко ударил колокол, затем второй, потоньше, и причудливый звон понёсся по округе, затопляя всё.
- Так нет там колоколов, нету! Ведь нету же! - с расширившимися от какого-то пьяного восторга глазами кричал Евлампий Ангелу, то схватывая его за грудки, то отпуская. А потом вдруг схватился за сердце, улыбнулся блаженно, сверкнул крепкими ещё зубами, и морщины его разгладились.
- Есть, старик, есть там колокола, святое не переплавляется, - шептал Квас и не отрывал глаз от белокаменного храма с сияющими куполами, впитывая в себя звон колоколенки, торжественный звон вознесения мученика.
- Прощай, старик, - сказал Ангел, и растаял.
Оборвался и звон, и погас крест на церкви. На останки деревни опускался вечер. Волки, ночью нашедшие старикову рубаху, порты и лапти, долго выли на небо, пробитое шрапнелью звёзд ...
Божонкова панацея. Момент истины
Утро к Божонку сначала не пришло вовсе. Вместо него нагрянуло дикое похмелье, обычно небожителям не свойственное, нагрянуло и впилось в череп клешнями головной боли и пыльной Сахарой поселилось во рту. Бедный, дрожащий, он долго промывал себя "Пепси-колой", "Алко-зельтцером" и ещё какой-то фармацевтической дрянью, толку от которых всё равно не было никакого. Плюнул на всё это Божонок, заказал в номер русской водки со льдом и икры банку. Опрокинул рюмашку-другую - и как заново народился. Посвежел сам, и крылышки его посвежели, приобрели должную эластичность. И утро отвязной девкой прыгнуло в окно. - Да, у русских есть чему поучиться, - подумал Божонок, блаженно переводя дух на кожаном диванчике. - Вот они, сказки о живой и мёртвой воде! А как вспомнил про русских, моментально всплыл в памяти последний разговор с Долларием, и Божонку стало ещё хуже, чем до водки с икрой. Ещё бы: три дня сроку, чтобы изловить Кваса! Это невозможно. И мозг Божонка начал лихорадочно работать, выдавая различные варианты и отметая их как неудачные. К концу получасовой мыслительной возни выходов осталось два: втереться в доверие к Ангелу-квасу и обманом завести его в Западный дом, якобы для переговоров, другой - присоединиться к своему недавнему идейному врагу, он с его Даром, пожалуй, единственная защита от лап Доллария. И то, и это требовало немедленного действия, поэтому Божонок, проглотив пару сэндвичей, вылетел в окно, к океану.
Обстановочка была обычной - опять террористы взорвали пиццерию и парочку ресторанов, люди внизу суетились и кричали, Божонок поднялся повыше, чтобы не слышать воплей страдания. Вслед ему грянули ещё несколько взрывов. Такими же взрывами встретила его и Россия. Лжеидея жаждала крови как наивных дураков с тротилом, так и ни в чём неповинных граждан, любящих пепси и гамбургеры и комиксы в жёлтой прессе. А святые отцы-создатели её подсчитывали политические дивиденды, стратегия войны без войны работала как часики в Швейцарии, в которой хранятся денежки, а потому ни взрыва тебе, ни оторванной детской ноги на окровавленном асфальте. - Поубивал бы всех этих доллариев, - мстительно подумал Божонок, но, испугавшись сей крамольной мысли, прибавил скорости. - Где же искать теперь мне этого Кваса? - вслух сказал Божонок, приземлившись на крышу высотного здания, и едва не свалился вниз, услышав за спиной хриплый голос объекта своего поиска. Он быстро обернулся, сделав елейное лицо, и увидел Ангела-кваса, стоящего рядом со скрещенными на груди руками.
- На ловца и зверь бежит, - повторил старик, - здравствуй, овца заблудшая! Божонок хотел уж было нагрубить, но слова Кваса заинтриговали его.
- Зачем это я тебе понадобился? - спросил он.
- Да ты-то сам по себе мне ни к чему, хозяин мне твой нужен. От такого удачного поворота дел Божонок несколько растерялся.
- Зачем? - пролепетал он.
- А дело у меня к нему, потолковать хочется!
- Во-он оно что, - протянул Ангел-Пепси, втайне ликуя, - а я думал вы враги непримиримые.
- А мы и есть враги, только случается порой, что и с врагами разговаривать приходится. Отведи меня к нему.
- Так ты же сам дорогу знаешь!
- Не ломайся, я же знаю, что тебе Долларий приказал, не забывай о моём Даре. А твоё сопровождение мне нужно только для официальности, к тому же это спасёт твою дурную голову. Задачу-то тебе хозяин дал невыполнимую. Поэтому, не будем терять времени, его и так мало остаётся.
Ангел-квас схватил Божонка за шиворот и пропал вместе с ним. Только пара белоснежных перьев закружилась в образовавшемся вихревом потоке и опустилась на крышу.
Божонку долго пришлось приходить в себя, когда спустя мгновение Квас опустил его на крышу Западного дома. Волосы его стояли дыбом, в глазах метался животный страх, ручки заметно потряхивало. Держаться на ногах от пережитого он был не в состоянии. Квас не стал приводить его в чувство, он просто стоял рядом и спокойно смотрел, как один за другим на вертолётную площадку то приземляются богемные геликоптеры, то взмывают с неё. Глаза его выражали презрение. Его уже заметила служба охраны - сюда со всех сторон бежали люди в форме, размахивали пистолетиками и выкрикивали типичные для задержания опасного преступника фразы.
- Вставай, ангел, - приказал Квас и легонько пнул Божонка в бок. Тот прянул и поднялся, поражённый скоростью перемещения, он по-идиотски хихикал.
- Давай, веди меня к хозяину, пока эти моськи с оружием не устроили здесь маленькую заварушку. Только не вздумай в своём тщеславии попытаться меня связать, милый.
- Этот со мной! - нашёл в себе силы прокричать Божонок, и охрана отступила, узнав его, почтительно склонив голову. От этой почтительности Божонок приосанился, вспомнил, что он здесь большая шишка, и первым пошел уже твёрдым шагом в покои Доллария. Квас двигался следом, пытливо посматривая по сторонам. - Да, мне стоит серьёзно задуматься над сменой хозяина. Этот Ангел-квас действительно обладает большой силой. Какая пепси-кола может сравниться с тем, что я только что испытал? И это только видимая часть айсберга. А что кроется там, под водой? Вот чего боялся Долларий. Теперь я его хорошо понимаю, - размышлял Божонок, следуя к апартаментам и уже не обращая внимания на влиятельную шалупонь, сидящую в креслах в ожидании приёма. Квас их тоже не удостоил взглядом.
На этот раз кабинет Доллария кишмя кишел заседателями. Видимо, шёл какой-то стратегический совет, но при виде вошедших Долларий тут же приказал освободить помещение. Удивленное и оскорблённое столь неожиданным поворотом собрание, тем не менее, быстро удалилось, пистолеты их лицемерных улыбочек, пока они проходили мимо Кваса, сменили не одну обойму.
- Пожалуйста, сэр, ваше задание выполнено! - отрапортовал Божонок и, скромно потупившись, сделал шажок в сторону.
- Оставь нас наедине! - сказал Долларий металлическим голосом. Божонок, втайне рассчитывая на какую-нибудь благодарность, был сильно уязвлён, но беспрекословно удалился, смягчив свою уязвлённость фразой "Зажравшийся жирный кусок мяса!", произнесённой про себя. Раньше он Доллария подобными определениями не обласкивал, он был преданным слугой, теперь же таковым себя не чувствовал, в его голове зародилось сомнение, оно обнажило скрытые прежде за занавесом верности амбиции, а оголённые амбиции, к тому же оскорблённые, подчас заставляют посмотреть на собственную жизнь иными глазами.
Глаза Доллария были широко открыты, он смотрел на тщедушную, но гордую фигуру Ангела-Кваса с нескрываемым интересом, впрочем, с теми же акульими интонациями взгляда.
- Садиться не предлагаю, знаю, всё равно не сядешь. Значит, изловил тебя-таки Пепси?
- Не говори ерунды. Ты слишком умён, и у тебя слишком много забот, чтобы размениваться на шутки. Ты хотел разговора со мной, - я пришёл. Впрочем, поговорить есть и мне с тобой о чём. Поэтому эта встреча не могла не состояться.
- Да? И какова же тема разговора?
- Твоя политика на востоке.
- Ха-ха-ха! Вы только послушайте его: политика! Нет уже никакой политики, политика в её общем понимании кончилась давно. Сейчас уже не может идти разговора о востоке как о чём-то отделимом от нас. Мы поглотили его, мы поглотим весь мир. Ибо ничто не сможет устоять перед властью золота. Мы подчинили себе все человеческие инстинкты, мы осчастливили многих, если не сказать, всех. Во всех властных структурах мировых государств сидят наши люди, и они заставляют людей думать, как мы, мечтать, как мы, жить, как мы. Неугодные умрут с голоду, либо будут трудиться на наше благо. Любые войны мы выиграем, потому что они начинаются под нашим ведомом и идут под нашим же контролем. Мы - властители мира.
- Неправда! - сказал Ангел-квас. - Разум ваш силен, но дух ваш слаб, потому что вы все свои силы направили на накопительские и потребительские ценности, вы обокрали себя, подменив истинное ложным. В вашем сердце нет храма, хотя и вы по привычке посещаете свои молитвенные дома. В вас нет стержня, на котором всё держится и поэтому ваш роскошный фасад рано или поздно обрушится. Направив свою политику на захват мирового пространства, вы лишаете себя родины, и ваши солдаты рыдают как дети под звуки гимна "Америка, Америка..." где-нибудь там, в пустынях и джунглях, потому что они не хотят погибать в чужой стране, за чужие идеи. Да и понятие родины вы сузили в головах своих подчинённых до понятия удобного и выгодного образа жизни. В гонке за его достижением родная земля перестаёт быть чем-то сакральным, измеряется денежным эквивалентом. Вы знаете, что такое государство, но не догадываетесь, что такое Родина. Обозначив её как государство, вы обокрали себя в главном: вы не способны дышать токами своей земли, пуповина отрезана, вы - гости в своём Доме, гости, рождающие гостей.
Долларий постукивал пальчиками по пуговице на своём пиджаке. Лицо его несколько побагровело, он не помнил, чтобы так с ним кто-нибудь разговаривал. Ему хотелось уничтожить этого вещающего оборванца прямо здесь. Но он решил выслушать его до конца, потому что, говоря честно, он ничего из сказанного толком не понял и воспринимал слова Кваса не более чем оскорбление, наносимое человеком, проигравшим партию, от бессилия. Но его удивляло бесстрастное выражение его лица. Это было выражение внутренней силы, какое бывает у уверенного в собственной правоте человека, которого не переубедить и не сломить. Более того, Долларий почувствовал некоторый дискомфорт в области позвоночника. Это был холодок страха. Но Долларий не боялся. Подобный парадокс весьма удивил его. Получалось, что от Кваса шла какая-то энергетика, которая миновала его разум, но воздействовала на его физическое тело. Долларий забеспокоился: иметь такого противника становилось опасно. Поскольку раньше именно он воздействовал на своих оппонентов, он сокрушал их упорство и сомнения собственной энергетикой и властным магнетизмом, и ничто не могло выстоять против него, оказать хотя бы малейшее сопротивление. В нём закипел гнев.
- Кто ты такой, чтобы говорить мне такие слова! Ты, ничтожное существо, не имеющее даже ломаного гроша за своей потрёпанной душонкой! - заорал он, и голос его был подобен голосу Громовержца. - Ты - пыль под моими подошвами, недостойная даже плевка! Я уничтожу тебя, как уничтожил твою страну, и ты уже не будешь баламутить стадо баранов, в которых я превратил твой народ, своими безумными речами!
- Глупец! Своим гневом ты расписываешься в своей слабости, так гневаются только люди, почувствовавшие страх. Ты боишься, Долларий, ты боишься меня и ты боишься моего Дара, за которым охотился сам, не понимая и не желая понимать ту простую вещь, что Дар неподвластен таким, как ты. Потому что он из разряда духовного, а материалистическим мозгом, будь он мозг самого умнейшего из людей, Дара не только понять нельзя, к нему даже нельзя и приблизиться. И я не угрожаю тебе. В мире всегда уживаются в относительной гармонии добро и зло, черное и белое, возвышенное и ничтожное, поэтому я воспринимаю тебя частью этого мира. Мало того, я утверждаю, что мир без тебя невозможен в его трёхмерной интерпретации, а потому ты необходим. Я просто предостерегаю тебя от того, чтобы ты не переходил границы, отведённые тебе законами этого измерения, иначе ты погибнешь сам и ввергнешь в хаос весь мир, нарушив этот закон сосуществования противоположного в относительной гармонии. И я не враг тебе, как явлению, но я враг твоей экспансии за дозволенные пределы. Не мы создали мир, не мы придумали законы его существования, но в наших силах, как ни странно, его разрушить. Создавая толпы, ты уничтожишь свою цивилизацию, ты не выстоишь против духовной крепости Востока, извратив идеи которого, именно ты нажил себе врага, подобного себе: взрывы гремят в твоей стране. И я даю тебе совет: чтобы спасти свой народ, на который тебе плевать, но без которого ты пропадешь, смени идеологию, направь зло на благо. Избытки его пожрут друг друга, и наступит так необходимое миру симбиотическое спокойствие.
Долларий скрипел зубами от ярости, но ничего не смог поделать: все его кнопки и кнопочки отказывались повиноваться и вызвать охрану. А слова Кваса, весомые, гулкие били его в голову, словно молотом по наковальне.
- И я прощаю тебе, что ты желал моей смерти, и я прощаю тебе, что ты желал смерти моему народу. Дай Бог, чтобы ты понял меня, ибо я говорил добро! - и Ангел-квас растаял в воздухе.
С минуту после его загадочного исчезновения Долларий лихорадочно хватал акульими челюстями воздух, пытаясь придти в себя. Лицо его было очень похоже на перезревший томат. Наконец, его кнопки заработали, и в кабинет ворвались охранники, готовые разорвать любого, кто покусился на покой их хозяина. Только никого, кроме, собственно, хозяина здесь не оказалось. Долларий кричал, чтобы нашли Ангела-Кваса. Тут же появились и собаки, натасканные на человека, но они сначала зарычали, видимо, почувствовав запах исчезнувшего, но потом в их глазах появилась невообразимая собачья тоска, и они в голос завыли, вытянув клыкастые морды к потолку. Специалисты пожимали плечами. Долларий бесчинствовал, увольняя их одного за другим. Затем было приказано отыскать Ангела-Пепси. Но и его не могли доискаться: хитрый ангел решил смазать, пока не поздно, пятки отменным техасским салом. В конце концов, к Долларию ворвались доктора, справедливо полагая, что истерику их хозяина надо немедленно прекратить успокоительным уколом. Он слишком хорошо им платил, а терять такого выгодного клиента не входило в планы любого уважающего себя эскулапа. После укола Долларий несколько ослаб и позволил отвезти себя в покои. Раздосадованные посетители рвали когти на своих геликоптерах с аэродрома на крыше резиденции. Их можно было понять, у них летели контракты, но, узнав о нездоровье шефа, каждый из них почувствовал вдруг слабенький ещё пока импульс дикого желания занять его место.
Пепси-Искариот
Божонок всегда предчувствовал тот момент, когда может запахнуть жареным, и его холёная шкурка начнёт дымиться, доставляя своему хозяину всевозможные неприятности. А неприятности как раз он недолюбливал. Вот и сейчас, когда из-за двери шефа раздался рык, пронзивший даже звуконепроницаемые стены апартаментов, он почувствовал тоску в районе живота, и эта тоска заставила его опять лететь над океаном, подальше от Зеленого дома и зеленой страны, чтобы никогда туда больше не возвращаться. Он испытывал сложное чувство страха и освобождения, и наряду с этим ему было невыносимо одиноко. Единственная радость - совесть его не мучила. Он своё отработал на все сто. А если от него требуют пахать на двести, то извините-простите, здесь уж как-нибудь без него. Ему хотелось забиться куда-нибудь в глушь, в Саратов, подрабатывать соловьём-разбойником или, на худой конец, автором комиксов в какой-нибудь желтенькой газетёнке под лаконичным псевдонимом "Ваш Пепс". Но всё же здравый смысл советовал искать ему дружбы у Ангела-кваса, поскольку агенты Доллария весьма изощрены в поисках беглеца. А ещё Пепси почему-то сильно соскучился по Лизе, поэтому ничего не было удивительного в том, что он, пролетая над её домом, снова провалился в каминную трубу. Как бы случайно.
Эффекта, подобного своему первому появлению здесь, он не произвёл. Лиза, правда, обрадовалась ему как старому другу. Голубка поприветствовала его снисходительным кивком головы. Ангел-квас, к удивлению Божонка оказавшийся здесь, налил из самовара чашку чая и двинул её по столу в сторону гостя. К чаю прилагались баранки.
Судя по всему, до явления Ангела-Пепси здесь было весело. Впрочем, веселья и не убавилось, потому что Лиза без умолку хохотала, отряхивая гостя от каминной сажи, а Квас блаженно улыбался, потягивая чай из древней глиняной кружки.
- Что, насовсем к нам, или как? - спросил он, глядя на несколько смутившегося Божонка.
- Похоже, что так, - вздохнул он, присаживаясь к столу.
- В таком случае, добро пожаловать, правда, Лиза?
- Конечно, мы всегда рады гостям, угощайтесь, дядя Божонок! Здесь, конечно, не хот-доги и пепси-кола, как вы любите, но чем богаты.
- Чем Бог послал, - поправил Квас.
Божонок не дал себя долго уговаривать. Баранки оказались чудесными. Они хрустели и таяли во рту. Суровый старик, каким он запомнился во время визита к Долларию, уже не казался таким суровым. И в душе у Ангела-Пепси родилась уверенность, что ему простят прежнюю принадлежность к враждебному лагерю, что его оставят здесь, и ему не придётся страдать от одиночества.
- Надеюсь, мне позволят здесь хотя бы изредка пить пепси-колу? - подумал он.
- В этом можешь не сомневаться! - сказал старик, прочитав его мысли, и протянул ему руку.
- Вы не пожалеете, я не подведу! - заспешил Ангел, пожимая крепкую длань Кваса, и покраснел, потому что Лиза в этот момент поцеловала его в щеку. Ему стало так невыразимо хорошо, что слёзы признательности выступили на его глазах. Он готов был сейчас на любые поступки, он готов был даже плюнуть в лицо своему прежнему хозяину, - так его проняло это прощение, это отношение тех, с кем бы он раньше не поделился и куском горячей сосиски. И какого отношения к собственной персоне в людях он не мог и предполагать в прошлую свою, полную преданного служения Долларию жизнь. По сути, он и был неплохим от рождения, просто работа, которую он выполнял, наложила на него свой отпечаток, задавила в нём своим коммерческим содержанием все те качества, что отличают искреннего человека от банкира и политика. Теперь же он становился прежним, добрым и пушистым, старая короста осыпалась, и он умилялся самому себе и новообретенным друзьям. А может, на него так действовали баранки. Может, они были волшебными. По крайней мере, он начал считать, что без волшебства здесь не обошлось, когда в комнату вошли мать и отец Лизы. Они вошли, держась за руки, и о чём-то весело щебетали друг с другом, словно и не было ничего такого в их взаимоотношениях, о чём знал в силу своих ангельских способностей Божонок, словно они были в той стадии обострения чувств, когда непременно вскорости женятся. Мало того, они приветствовали Ангела-кваса тёплым дружеским рукопожатием, будто тысячу лет знали его. - Как ему удалось всех здесь охмурить? Да ещё так быстро? - удивился Божонок. - Мамочка, та вообще мегера была, папаня - свирепый банкир. По идее, они должны были выбросить Кваса из окна при первой же встрече с ним в своих покоях. А тут... - Божонок не верил своим глазам.
- А это наш гость и друг, Ангел-Пепси, - произнёс Квас, - знакомьтесь с ним и будьте к нему ласковы, он сильно пострадал, работая не на того хозяина. Но теперь ему намного легче, потому что он обрёл друзей и утешение. - Вот те раз, - думал Божонок, - он теперь чувствует себя в роли хозяина, и его не только не спустили с лестницы, а даже наоборот, таковым почитают. Меня бы - спустили.
- Мысли вслух, - посоветовал Квас, - в этом нет ничего зазорного, здесь все слышат твои мысли, и, как видишь, никто не смеётся. Мы все слышим мысли друг друга, я помог этим добрым людям открыть в себе такие способности. Теперь им невозможно скрыть друг от друга абсолютно ничего. Но они не расстались, хотя поначалу правда едва не убила их отношения. Но я помог им преодолеть личный эгоизм, и теперь они представляют собой не двух человек, связанных официальными узами, а одного, к чему и стремились они в пору их романтической молодости, говоря друг другу "я - твоя половинка, ты - моя!".
- Но это же невозможно! - воскликнул Ангел-пепси, - как могут примириться два человека, которые думают друг о друге всякие гадости и эти гадости слышат! Чета Мошниных-Трясогузовых расхохоталась, услышав это. И Божонок несколько смутился от этого обстоятельства.
- Милый мой, ты забываешь о Даре, который помогает людям воспринимать всех такими, какие они есть на самом деле, любить их и все их недостатки, причём последние в условиях взаимной прозрачности искореняются сами собой; он делает всех терпимыми, а терпимость - великое благо, творящее чудеса. Терпимость помогает простить, а это - умение прощать - основная составляющая Дара. Терпимость и прощение изменят человека, лишат его гордыни, от которой происходит всё зло, человек станет воистину подобен Создателю, как всё и задумывалось изначально. Мы избавим мир от крови и войн, от горя и несправедливостей. Человек, обладающий Даром, уже не будет эгоистичным потребителем, он станет созидателем блага для всех. И чем больше будет людей, подобных нам, тем чище и светлее станет мир. Он откроет нам свою иную, не трёхмерную систему измерения, мы будем понимать то, что современная наука объяснить не в состоянии. Мы преодолеем смерть, не найдя какого-то уникального лекарства, а лишив её права на существование: мир, стоящий перед нами будет лишён времени, а там, где ничто не стареет, смерти и не может быть.
- Но как быть с теми, кто не хочет жить по канонам философии Дара? Я не могу себе представить, чтобы Долларий и иже с ним изменились в лучшую сторону, поскольку они сами считают себя лучшими, и мир, в котором они живут, их более чем устраивает? - спросил Божонок. - И потом, ты же сам говорил, что передающий Дар должен погибнуть!
- Передающий Дар уже погиб, - ответил Ангел-квас, причём он не осознавал, не догадывался даже о том, что являлся носителем Дара. Он просто жил так, как считал правильным, честно и с верой, трудясь ради других, не требуя себе ничего. Он выковал крест и установил его на заброшенной церкви в своей обезлюдевшей деревне под названием Берёзки. Его звали Евлампий, и я присутствовал при этом. Я видел чудо, как Господь освятил его веру, как засияла небесным светом та убогая деревенская церковь, как стал золотым крест, выкованный из стали, и как вознёсся раб Божий Евлампий под звон оживших колоколов, вознёсся с улыбкой на лице, принеся жертву во имя спасения нас, даже и не подозревающих об этом. Вот где величие жертвы! Он знал, что умрёт, когда дело его будет закончено. Что никто не узнает, кем был оживлён храм, чьими муками земля обезлюдевшая освятилась. Не важно это было ему. Он совершил этот подвиг, потому что сердцем своим пророс в боль забытой и покинутой земли-матери. Для него это было так же естественно, как воды напиться. Я был поражён и последовал его примеру, передал Дар Лизе, но вопреки ожиданиям не умер! А наоборот, веры во мне многократно прибавилось! И я выстоял перед Долларием, проповедуя ему истину, и я видел его страх, а значит, мы сильнее, и наша борьба с ним непременно принесет победу. Мы будем проповедовать нашим врагам, любя их и веря в них. И прощая им их непонимание и агрессию.