Касаткин Олег Николаевич : другие произведения.

Воспоминания солдата-кавалергарда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Из "Воспоминаний кавалергарда" Д. Подшивалова
   (изданных в Твери в 1904 г.)
  
   Печатается по кн.: Подшивалов Д. Воспоминания кавалергарда. Тверь, 1904.
  
  
   из мемуаров кавалергардов
  
  
   1.Назначение во 2-й эскадрон и водворение в казармах
  
   На следующий день нам была разбивка по эскадронам. Для разбивки нас привели в полковую канцелярию; здесь же в ожидании командира полка собрались офицеры - командиры эскадронов и заведующие молодыми солдатами.
  
   В ожидании разбивки мы стояли в углу и наблюдали офицеров - своих будущих командиров. Особенное наше внимание обращал на себя один офицер, очень высокого роста, с красивым выразительным лицом; в отличие от других офицеров на нем были белые, серебряные аксельбанты. Глядя на нас, он улыбался; то и дело ходил, танцуя, из комнаты в комнату; прыгал на плечи некоторым офицерам и громко с ними смеялся, - словом, вел себя непринужденно, а остальные офицеры были к нему почтительны.
  
   Явился командир полка, генерал (генерал-майор Тимирязев), невысокого роста старичок, но очень бодрый. Производя разбивку, он также оглядел меня с ног до головы и, посоветовавшись с офицерами, мелом на груди написал цифру - 2, что означало назначение меня во 2-й эскадрон. Кроме меня в этот раз во 2-й эскадрон был назначен еще один новобранец - Карасев, Рязанской губернии.
   0x01 graphic
   Унтер-офицер повел нас в казарму 2-го эскадрона, расположенную во втором этаже; туда же явился и высокий офицер с аксельбантами; как оказалось, это был великий князь Николай Михайлович, командир 2-го эскадрона. Посоветовавшись с вахмистром, он обоих нас назначил в первый взвод. Здесь, в эскадронной канцелярии, нас еще раз записали. Затем великий князь предложил нам передать ему деньги на хранение; при этом он нас уверял, что денег наших не украдет, они будут целы, а у нас самих скорее "стянут". У моего нового товарища - Карасева оказалось три рубля, которые он сейчас же достал из сапога, завернутые в портянку, - предварительно разувшись здесь же. Отдавая деньги, Карасев спросил у великого князя: "А когда же ты мне отдашь их?" Великий князь, хохотавший все время, смотря на то, как он доставал деньги из сапога, засмеялся еще сильнее на его наивный и грубый вопрос и сказал, что деньги он может взять обратно, когда захочет. Очевидно, отобрание денег сильно смущало моего товарища. У меня денег ничего не оказалось, и мне было крайне неловко перед великим князем, который мог думать, что я скрываю и не хочу передать ему. Я объяснил ему, что денег не взял с собою потому, что у меня здесь живет брат, который и будет поддерживать меня деньгами, когда понадобятся.
  
   Помещение казарм, куда нас привели и где мы должны были поселиться на житье, было просторно, светло и чисто; вдоль коридора по обеим сторонам длинными рядами вытянулись железные койки, покрытые красными байковыми одеялами, с подушками в белых наволочках. За койками, также по обеим сторонам в ряд, стояли дощатые, выкрашенные белой краской ширмы; на ширмах помещались кирасы и каски. На ярко вычищенных - как к празднику самовары - кирасах и касках отражались лучи солнца; от этого внутренность казармы приняла еще более веселый вид, чем от обильного света, лившегося в большие окна с двух сторон. За ширмами виднелись стриженые головы солдат, уголки столиков, табуреток и прочих вещей - там сосредоточивалась будничная жизнь солдата, там он ест, пьет, чистит и чинится...
  
   Нам с Карасевым отвели койки в первом взводе, как раз против образной, перед которой после поверки солдаты поют молитвы. Первым нашим делом было набить соломой выданные из цейхгауза матрацы; затем нам пригнали мундир, тужурку и шинель, а нашу домашнюю одежду отобрали в цейхгауз. С этого времени мы сделались по виду настоящими форменными солдатами.
  
   В тот же день нам обоим с Карасевым назначили одного дядьку, по фамилии Поверенный, уроженца Ярославской губернии; это был старый солдат, окончивший учебную команду; он был произведен в ефрейторы, но впоследствии разжалован в рядовые за неумеренное употребление водки. В то время когда нас поручили его "попечению", он считался исправившимся и назначен в помощники к учителю молодых солдат. Как человек, он был прекрасный, развит, как большинство ярославцев. Кроме полезных для службы советов мы от него ничего не слыхали; был вежлив не по-солдатски и никогда не заставлял чистить для себя сапоги и исполнять другие послуги -- что почти всегда практикуется другими дядьками. Конечно, мы тотчас же его полюбили, как старшего брата.
  
  
   2.Первый день в казармах и поверка
  
   С хлопотами по разборке вещей и устройству постели (постель для солдатской жизни в казармах есть самая главная принадлежность; на уход за нею посвящается много внимания) незаметно наступил вечер, и время приблизилось к поверке, которая производится всегда ровно в 9 часов вечера.
  
   Поверка в солдатском быту дело обыкновенное, но в первый раз она произвела на меня особое впечатление, которым я и желаю поделиться.
  
   Вечером по окончании всяких занятий солдаты свободны и занимаются кто чем хочет: кто за ширмами производит ремонт обуви и одежды, кто закусывает, а кто "дуется в козла" (особая игра в карты). Но вот вдруг там, где-то в глубине казарм, послышался громкий возглас дежурного по эскадрону: "На поверку!" Солдаты засуетились: кто был раздет, поспешно стали одеваться, некоторые застегивали мундиры, и все быстро строились в шеренгу вдоль коридора. Пристроились и мы с Карасевым первый раз - на левом фланге. Водворилась полная тишина.
   0x01 graphic
   Через несколько минут вышел из своего отдельного помещения вахмистр (Иван Кузьмич Ермошкин); он был в серой тужурке нараспашку и, гордо неся коротко остриженную голову, прошел на правый фланг первого взвода. В руках у него был список. За ним, позвякивая шпорами и слегка гремя палашом, следовал дежурный по эскадрону унтер-офицер в шинели и фуражке и с рапортичкой в руках. Глядя в список, вахмистр громко выкликивал фамилии: "Веселов! Туровец! Крепчук! Косолапый! Варна! Апшнек!.." Преобладали фамилии малороссов и "чухон".
  
   После произношения вахмистром фамилии каждый, услышав ее, громко отвечал: "Я!" Это "я" перескакивало по фронту, как по неровной лестнице: то оно раздавалось громовым басом, то вдруг опускалось и слышалось глухо, точно из подполья, то произносилось высоким фальцетом, слышался альт и опять бас и так далее. Иногда после названия фамилии происходила заминка - "я" не выскакивало; в этих случаях дежурный по эскадрону, держа перед глазами рапортичку, отвечал - "в карауле", "дневальный у ворот" или "в дисциплинарном батальоне"... Наконец "я", перескакивая по фронту, с правого фланга приблизилось ко мне на левый фланг - вдруг и я услышал свою фамилию; у меня "я" выскочило как-то неестественно - глухо и вяло.
  
   После переклички первого взвода вахмистр перешел во второй взвод, выстроившийся в одну линию и рядом с первым. Там "я" тоже поскакало как по неровной лестнице. Иногда выскакивало такое оглушительное "я", что вахмистр, опустив список, смотрел в ту сторону, откуда оно последовало, и говорил: "Что ты - пьян сегодня?" На это робко слышалось: "Никак нет, Иван Кузьмич" - и перекличка продолжалась.
  
   Перекликав остальных два взвода, расположенных в другой половине казарм, дежурный кричал: "На молитву!" -• и со всех взводов все без исключения собрались перед образной. Здесь после минутной тишины послышался приятный тенор нашего дядьки Поверенного, запевшего "Царю небесный". Следующее - "Утешителю, душе истины" ему подтянули несколько голосов; а уже "Иже вездесый" подхватилось всеми, и молитва заканчивалась стройным пением всего хора. Следующая молитва - "Отче наш" начиналась уже сразу всеми. После "Отче наш" пели "Верую" и заканчивали молитвой "Спаси, Господи, люди твоя". Последняя молитва пелась почему-то особенно громко.
  
   Напев молитв в каждом эскадроне был особый и исстари установился один и тот же, хотя люди менялись. Пение выходило очень стройное. Пели все: и католики, и лютеране, только не могу сказать про нехристиан, но перед образом и они становились.
  
   После молитвы дежурный приказал убавить огни, и солдаты стали разбираться и ложиться спать; мы тоже последовали этому - и очень охотно.
   0x01 graphic
   Растянувшись на соломенном матраце, покрытом чистой простынею, после долгих мытарств беспокойного путешествия я почувствовал во всем теле негу, блаженство. "Слава Богу..." - сказал я себе с вырвавшимся облегченным вздохом. Теперь я дома, на месте, и дом показался мне очень приятным: чисто, светло и тепло. Как раз против меня образная из резного орехового дерева - за стеклом блестит золотом художественной работы икона св. благоверного князя Александра Невского, во весь рост; на вызолоченной, ажурной работы лампаде отражался слабый свет огня от лампы, висевшей на потолке. Все это я видел, не поднимая головы, лежа, и виденное порождало во мне иллюзию чего-то приятного, умилительного, растворявшего чувства, от которых хотелось плакать...
  
   Направо и налево, также не поднимая головы, я видел правильные ряды железных коек, на которых под красными байковыми одеялами выделялись тела растянувшихся солдат. От слабого света привернутой лампы лица их казались бледными, на ширмах блистали даже при слабом свете ярко начищенные кирасы и каски. Эти кирасы и каски напоминали что-то рыцарское, сказочное и невольно пробуждали воспоминания о когда-то прочитанных рассказах из рыцарских времен. Дальше вдоль стены правильным рядом стояли в стенках винтовки с надетыми штыками, имеющие внушительный вид... Кроме умилительности во мне прибавилось чувство бодрости и уверенности в будущем. Я был очень доволен, по крайней мере настоящей минутой; это настоящее я сравнил с прошлым, и оно показалось мне раем. Так я решил, так и написал потом матери: "Ты не тужи обо мне, я теперь "в раю"..."
  
   Долго размышлял я, вытянувшись на койке во весь рост; наконец природа взяла свое, и я незаметно для самого себя заснул. Сосед мой Карасев давно уже храпел...
  
  
   3.В конюшне
  
   Утром я проснулся от громкого возгласа дежурного по эскадрону, который, проходя из взвода во взвод, кричал: "К коням!" Обыкновенно так будились солдаты ежедневно ровно в 5 часов утра. Я вскочил быстро и, сразу сообразив, в чем дело, стал одеваться. Некоторые старые солдаты после первого возгласа "к коням" продолжали лежать, или, как говорят, "тянуться", но недолго, так как настойчивое движение дежурного заставляло и их вставать. Через десять минут в казармах, кроме дневальных, никого не оставалось: все шли в конюшню на чистку и уборку коней.
  
   Когда я в первый раз явился в конюшню, на меня пахнул резкий, щекочущий в носу запах конского навоза. Здесь по обеим сторонам чисто разметенного коридора в разделенных столбами и перекладинами стойлах стояло до 35 лошадей. Над каждым стойлом на полке лежало седло со свешивающимися ярко полированными стременами; выше, на столбе, висели мундштук, уздечка и доска с надписью названия лошади, года ее рождения и завода, где она родилась.
  
   Взводный унтер-офицер (Туровец) указал мне коня, за которым я должен постоянно ходить и чистить. На доске, висевшей над этим конем, было написано: "Конь Единодушный". Это был статный гнедой, с густой черной гривой и густым волнистым хвостом мерин; на лбу белая звездочка и во всю морду до губ белая узкая полоска; задние ноги по щиколотку также белые.
  
   Мне дали щетку, скребницу и показали прием чистки, которая заключалась в следующем: прежде всего скребницей оскребается вся кожа, затем щеткой, сильно нажимая, проводится по шерсти и после каждого взмаха пыль со щетки оскребается скребницей; по мере накопления пыли в скребнице ее выколачивают на разметенном земляном полу коридора против стойла; от выколачивания пыли на полу образуется белесый квадрат соразмерно скребнице; следующая скребница выколачивается рядом, и таким образом получаются рядки серо-белых квадратиков. Эти рядки служат указателем степени чистоты лошади; вахмистр, который приходит при окончании уборки осматривать чистку, вместе с блеском шерсти коня обращает внимание на количество и качество рядков, и если эти рядки не очень густы и их мало, то он делает солдату замечание, хотя бы шерсть на его лошади блестела как следует.
  
   Чистка и уборка обыкновенно продолжаются 3-4 часа, но каждая лошадь считается достаточно вычищенной, когда из нее будет выбито 10- 12 рядков (квадратиков). В отношении чистки лошади бывают разные: иные содержат в себе пыли очень много и из нее 12 рядков можно получить в полчаса, иные же - очень мало, и этих 12 рядков с трудом можно набрать только в три часа. К последней категории лошадей принадлежал и мой Единодушный. На нем мягкая, шелковистая шерсть всегда блестела, но рядков добиться было очень трудно, да и те, которые выбивались, были жиденькие. То, что у меня получались рядки не такие густые и обильные, как у других, меня смутило, и я думал, что это происходит от неумения чистить; но старый солдат Китов, который с первого же дня подружился со мною, объяснил мне, что это такая лошадь - у нее всегда мало рядков. Он же мне объяснил, что старые солдаты в таких случаях, т. е. когда приходится чистить беспыльных лошадей, запасаются иногда золой и мукой, что, смешанное вместе, подходит под цвет пыли. Пыль иногда занимают у других лошадей; особенно отличался изобилием пыли конь Живой; сколько его ни чистили, пыль всегда высыпалась, как мука.
  
   Мне хотя и приходилось часами потеть около своего Единодушного, но к фальшивым рядкам и к позаимствованию пыли у других лошадей я не прибегал; я сразу полюбил своего коня за красоту и смиренство, а поэтому тереть щеткой его хотя бы часами не представлялось очень тягостным. Первый раз я с трудом наскреб семь бледных рядков. Мне было неловко, потому что меня могли обвинить в лени, - но рубаху у меня хоть выжми.
  
   Только первые полчаса - час после прихода в конюшне слышались энергичное шуршание щеток и стук от выколачивания скребниц, затем это шуршание и стук затихали, и уже когда чисто разметенный коридор пестрел правильными рядками серых квадратиков, в конюшне совсем водворялась тишина; солдаты, сидя на перекладине, дремали; только новобранцы при проходе взводного принимались за шуршание, и потом опять все стихало. Скучно, томительно... Но вот загремели ворота, и вдруг весь взвод, как один человек, бросился к лошадям, и пошла неистовая стукотня... В воротах появляется вахмистр. Он важно в сопровождении взводного и дежурного по конюшне идет по взводу, осматривает лошадей и роняет взгляд на рядки. Мои семь тощих рядков, очевидно, обратили на себя его внимание: он на минуту остановился, посмотрел на коня, на меня и пошел дальше, ничего не сказав.
  
   По уходе вахмистра из конюшни послышалось отрадное: "Кончай!". Это всегда приводило солдат в неистовство; тут поднимался дым коромыслом; быстро поились кони, задавался корм, и солдаты стремглав мчались "наверх", в казарму.
  
   На чистку и уборку коней у кавалериста уходит почти половина его службы (ежедневно, кроме первого дня Пасхи и одного дня Рождества, 3--А часа утром, 2-3 часа вечером и 2 часа после езды); она представляет из себя самую скучную, а потому неприятную и утомительную работу. Сама по себе уборка коней занимает не больше часа, остальное же время приходится проводить сидя на перекладине около лошади и тревожно дремать или томительно ждать, когда в воротах появится вахмистр и принесет с собою отрадное "кончай".
  
   Придя "наверх", солдаты также стремглав бежали в солдатскую артель за кипятком, затем начиналась чистка себя и чаепитие. Поспешность в последнем случае необходима, потому что на чистку себя и на чаепитие оставалось времени не более получаса, а потом начинались занятия.
   На кухне
  
   Ровно в 12 часов дежурный по эскадрону скомандовал: "Обедать!" Обед - одно из важных отправлений солдатской жизни; этот час один из лучших среди хлопотливого дня. Еще за пять минут до обеда уже все сидят наготове с ложками и краюхой хлеба (хлеб, ежедневно по три фунта, раздают солдатам на руки) и при первой команде "Обедать" идут или, вернее, бегут на кухню.
  
   Солдаты обедают в кухне артелями; каждая артель состоит из 5--6 человек (возле одной чашки). Один из членов артели, обыкновенно пошустрее и помоложе, вызывался быть "депутатом", на обязанности которого лежит при первой команде бежать сломя голову на кухню, вооружиться чашкой и стать к котлу в первую очередь, где кашевар чумичкой наливает щи или суп. Щи или суп в котле сначала всегда бывают жирнее и гуще, а после жиже и постнее, поэтому и считалось интересным встать к котлу в первую очередь, чтобы получить более жирных щей; остальные уже спокойно берут свои порции мяса и садятся за стол, где их "депутат" уже сидит с чашкой горячих, дымящихся щей. Чем жирнее щи или суп, тем больше одобрения заслуживает "депутат" у своих членов.
  
   В отношении обеда эгоизм у солдат проявляется в высшей степени; бывают часто перебранки у котла между "депутатами". Зато в каждой артели за чашкой происходит полный порядок и полное равенство. Все члены артели режут свои порции на мелкие кусочки и кладут в чашку со щами и сначала хлебают одни щи; затем, когда щей нахлебаются, по общему согласию начинают таскать мясо - предварительно постучав в знак согласия по краю чашки ложками. Конечно, у кого зубы острее, тот может воспользоваться лишним кусочком, но в этом случае протест никем не заявляется, и обед проходит в полном единодушии. После щей или супа раздается гречневая каша с салом. Каша, наоборот, - чем ниже ко дну, тем она жирнее, поэтому "депутаты" идти за нею не спешат и щи дохлебываются спокойно. Унтер-офицеры обедают вместе с рядовыми из одних чашек.
  
   Щи или суп (в постный день горох), кусок мяса величиной в среднее куриное яйцо да две-три солдатские ложки каши - вот ежедневное меню солдата. Несмотря на малое количество блюд, голодным из-за стола никто не выходил, •- лично я всегда был доволен обедом. Что касается ужина, то он состоял из жидкого супа из пшенных круп, куда клалось немножко сала. Суп этот был очень невкусен, и им пользовались немногие - у кого не было денег на покупку воблы или ситного. Вобла и ситный употреблялись за вечерним чаем и заменяли ужин.
  
   Должность кашевара одна из нелегких и неопрятных; он всегда должен возиться с котлами, салом и помоями; варить кашу и готовить суп он должен не иначе как ночью, чтобы к утру все было готово. Зато бережливый кашевар может выйти из полка с "капитальцем" - так как в его пользу поступают кости и помои, которые он продает, и, кроме того, ему кое-что перепадает от дележа с артельщиком "излишков"; размер этих излишков зависит от искусства кашевара.
  
   Время от времени кухня посещается командиром эскадрона, который и пробует солдатскую пищу.
  
   4.Занятия
  
   Когда нас, новобранцев, собралось человек 20-25 (полный комплект новобранцев бывает около 45 чел.), с нами начались занятия.
  
   Упомяну сначала о составе лиц, назначенных обучать нас, новобранцев. Старшим офицером к молодым солдатам был назначен поручик Воейков, требовательный, но справедливый офицер; он обучал нас езде. Помощником его - корнет Казнаков; заведовал устными занятиями и пешим строем. Это молодой офицер, не терпевший особой строгости, но, к сожалению, не часто бывал на занятиях. Обучающий унтер-офицер Михайлов - на его характеристике я остановлюсь несколько подробнее - "фартовый" солдат, благодаря его длинным и кривым ногам был отличный ездок и в довершение всего был очень нервный. С начала занятий он вел себя хорошо, и мы собирались его полюбить, но после, когда, должно быть, издергал с нами свои нервы, он сделался зол, беспощадно сыпал на всех и каждого самую отборную брань и очень широко применял рукоприкладство.
  
   Помощником Михайлову был назначен ефрейтор Поверенный; это был, как я уже упоминал, душа человек; от него никто и никогда не слыхал брани; видно было, что он мучился за нас, когда у Михайлова слишком разойдутся нервы. Иногда он старался уговорить его и тем, может быть, неоднократно спасал некоторых из нас от лишней зуботычины. Занятия с нами начались с того, что нас стали сажать по приемам на деревянную "кобылу", седлать ее, а также соблюдать посадку.
  
   Самая главная наука для кавалериста - это езда. Может быть, не кавалеристы спросят: какая же наука в верховой езде - ведь всякий деревенский мальчишка умеет ездить верхом, да еще как скачет!
  
   Однако наука в езде необходима, она составляет своего рода искусство, и это искусство не всякий вполне может усвоить. Для отличной езды необходим талант, как и во всяком искусстве, и, кроме того, необходимы природные физические (красота формы тела) качества человека, чтобы он был красивым и ловким наездником. Конечно, при массовом обучении солдат, притом еще первый год только что оторванных от сохи, нельзя сделать хороших наездников, но необходимы для них хотя элементарные познания, для усвоения которых все-таки требуется усиленное и настойчивое упражнение в течение 7--8 месяцев.
  
   При обучении езде прежде всего и главным образом обращается внимание на усвоение всадником красивой и твердой посадки и на то, чтобы научить - именно научить - этого всадника управлять лошадью так, чтобы она была для него послушным орудием; всем этим достигается то, что всадник с лошадью составляют одно целое, и это целое должно быть неразрывно и грозно для противника в бою.
  
   Чтобы ощутительнее показать нам правила посадки, сидя на деревянной "кобыле", нам приказывали оттягивать ноги подборами вниз, а носки повертывать к лошади. Если кто сам не мог справиться с этой задачей, то подобная операция проделывалась с помощью рук обучающего унтер-офицера. При этом иногда слышался хруст около ступней, но на хруст и боль не обращается внимания, лишь бы постигнуть тайну хорошей посадки. Затем устанавливалось положение корпуса и рук. Положение корпуса должно быть прямо; руки от плеча до локтя - отвесны, а от локтя до кистей - под прямым углом; при этом требовалось, чтобы локти были "пришиты" к телу и не болтались во время езды, а от локтя до кисти рука должна быть "каменная", кисть же руки мягкая и поворотливая, так чтобы управление лошадью совершалось только кистью руки, мягко и притом незаметно для постороннего глаза. В этом и заключается вся премудрость элементарного знания верховой езды. Только соблюдая эти правила, при всяких поворотах и аллюрах всадник может иметь неизменное и прочное положение тела, как каменная статуя, и вместе с лошадью составлять одно целое.
  
   Когда нами были усвоены приемы посадки на деревянной "кобыле", нам устроили езду в манеже на живых лошадях.
  
   Первый раз для езды взводный дал мне кобылу Турку (для езды новобранцам лошадей меняют); лошадь старая, смирная, но очень тряская. Оседлав коней, мы повели их в манеж, сели и выстроились. Пришел заведующий офицер с длинным хлыстом, поздоровался с нами и, объяснив еще раз правила посадки и управления лошадью, скомандовал: "Справа по одному, шагом - ма-арш".
  
   Турка, на которой я сидел, оказалась настолько знающей правила езды и команду, что когда нужно было ей идти, она без всякого с моей стороны понукания пошла куда следует и правильно держала дистанцию. Пока кругом по манежу мы ехали шагом, сидеть было чудо как хорошо, и посадка сохранялась правильно; но вот нам скомандовали: "Рысью - ма-арш!" - и моя Турка также без всякого принуждения затрусила рысью, но как затрусила! Я отскакивал от седла чуть не на четверть аршина и притом терял равновесие, так что при каждом привскакивании я не попадал центром в седло, а упирался то на одну ляжку, то на другую и готов был свалиться. В более критические минуты очень хотелось схватиться за спасительную луку, но это нам было строжайше запрещено; я краснел, пыхтел и старался держаться пятками - как раз противоположно тому, как следовало по правилу: носки к лошади и подборы вниз; но тут уж не до правил. Нечего и говорить, что руки болтались, как крылья у петуха, и ничем их "пришить" нельзя было.
  
   Мои товарищи испытывали то же самое. Наша первая езда и растерянность вызвали невольный смех у наших учителей. Рысью мы проехали не больше двух кругов, но у меня от сильной тряски заболела уже грудь, и я с неприятностью подумал: "Неужели так всегда будет? Это беда, смерть!" Но в следующий раз взводный дал мне другого коня - Уносного; это был тоже старый мерин, но очень плавкий; при езде на нем я чувствовал себя очень хорошо, мог по возможности сохранить посадку и не утомился.
  
   Впоследствии, когда я привык к езде, то, сидя на коне, чувствовал себя как "дома", и верховая езда представляла для меня некоторое удовольствие. Однако, чтобы вполне удовлетворить всем правилам верховой манежной езды, я должен был проявлять неимоверные усилия; дело в том, что мой сравнительно малый рост не гармонировал с огромными кавалергардскими лошадьми и короткие ноги не в состоянии обхватить лошадь, брюхо которой равнялось с сорокаведерной бочкой. Сидя на такой лошади верхом, мне приходилось сильно растопыривать ноги, а при этом правильная оттяжка подборов и привертывание носков к лошади, что увеличивает число точек соприкосновения и способствует твердой посадке при езде рысью, трудно выполнимы. Кроме того, естественное состояние моего корпуса не соответствовало правильной и красивой посадке, т. е. я не обладал для нее природными физическими качествами, а именно: когда я сижу верхом, то моя поясница кажется перегнутой, что со стороны выходит неестественно и некрасиво; если же я выпущу поясницу, то получается горбатая фигура со впалой грудью, и я тогда похожу на сморчка - как выражался Михайлов. Я очень много должен был поработать над собой, чтобы естественное положение своего корпуса изменить согласно требованию красивой посадки. После я понял, что верховая езда представляет для меня ахиллесову пяту и я не могу вступить в ряды первоклассных наездников, как мне хотелось, и это меня очень огорчало.
   0x01 graphic
   Весьма нелегкий труд при обучении езде молодых солдат представляется и обучающим. Молодых солдат в эскадроне в среднем бывает до 45 человек, и у каждого во время езды обязательно выказывается какой-нибудь недостаток: в посадке, управлении, внимательности и проч., и все эти недостатки обучающий должен заметить и поправить. В течение полутора-двух часов езды обучающий развивает свои голосовые связки следующим образом: пропустив мимо себя всю смену шагом и сделав замечание каждому в отдельности, он командует: "Рысью!"; во время езды рысью громко и отчетливо отсчитывает темп: "Раз-два, раз-два, раз-два"; в промежутке отсчитывания, так же громко и как будто без передышки, делает замечания.
  
   В общем картина получается такая: "Рысью - ма-арш! Раз-два, раз-два, раз-два. Карасев! - голову выше; Учувашов! - локти назад. Раз-два, раз-два, раз-два. Вольты - ма-арш! В затылок, прямо! Болваны! Раз-два, раз-два... Дистанции! Кудинов! - грудь вперед; Павлов! - носки к лошади. Раз-два, раз-два... Налево назад - ма-арш! Петров! - внимание; Данилов! - в затылок; Смирнов! - шенкеля. Болваны!.."
  
   И так весь урок. Неудивительно, что иногда обучающего выведут из терпения и кое-кому попадет бичом по спине или черенком нагайки по ляжке. Но после мало-мальски удачной езды слышится: "Спасибо, братцы, по чарке водки!" Под конец учебного года, когда ученье производилось усиленнее и когда ряды молодых солдат вследствие разных болезней начали редеть, то "по чарке водки" слышалось чаще.
  
   На слабогрудых верховая езда отражалась тяжело; некоторые ее не выносили и попадали в госпиталь, а оттуда - или на родину, или в нестроевую команду.
  
   Кроме езды, но уже на втором месте, у нас были занятия по "пешему строю". Пеший строй заключался в маршировке, ружейных приемах и гимнастике.
  
   На пешем ученье по ранжиру я стоял на левом фланге, третьим от края; значит, из 45 человек ниже меня по росту были только двое (Данилов и Петров). Все приемы пешего строя мною усвоились легко, и по этому делу я был у обучающих на хорошем счету. Вообще пешее ученье не было тягостным, оно даже представляло собой некоторое развлечение - если только из-за каких-нибудь трех - пяти неудачников унтер-офицер Михайлов не заставлял нас всех без исключения четверть часа прыгать на корточках или стоять на одной ноге, вытянув вперед другую.
  
   На пешем ученье господа офицеры бывали очень редко, и то ненадолго; этим занимались унтер-офицеры; при этом Михайлову представлялась полная свобода проявлять свою энергию по части нашей муштровки. К сожалению, как я упоминал, он был крайне нервен и во время особых припадков нервности не мог удержаться от рукоприкладства. Особенно часто и сильно "влетало" Петрову, который стоял на самом левом фланге и имел очень маленький для кавалергарда рост. Этот Петров, Рязанской губ., был очень смирный и забитый солдатик; все зуботычины он переносил терпеливо, без малейшего намека на протест, который, кстати сказать, в военной службе невозможен без риска очутиться в дисциплинарном батальоне.
  
   Попадало, конечно, и другим, но я почему-то пользовался его расположением и от зуботычин избавился. Конечно, ошибался и я, но за мои ошибки, когда таковые случались, он называл меня "армейцем"; тем и заканчивалось мое наказание.
  
   В обыкновенное время, вне занятий с нами, новобранцами, Михайлов казался уважительным человеком, не чуждым к общительности, хотя и далеким от панибратства. На его вспышки "с приложением" мы смотрели как на нечто неизбежное. Должно быть, так надо, думали мы и смиренно покорялись своему року...
  
   Словесностью с нами занимались ежедневно по вечерам в школе. Помещением для школы служил небольшой зал в углу казарм; в нем расставлены черные длинные столы и также скамейки. По стенам этой школы висели портреты царей, лубочные картины из военного быта, и на виду, около двери, торчал книжный шкаф - библиотека с надписью белыми буквами: "Читай понимаючи, иначе что прочел, то и позабыл" (в течение первой зимы я ни разу не видел, чтобы из этой библиотеки кому-либо выдавали книги; читающих тоже я не замечал).
  
   Словесность заключалась в заучивании титулования начальства, зубрежке устава относительно присяги, дисциплины и всего, что необходимо знать каждому солдату.
  
   Занятия словесностью были нетрудные, особенно для нас, грамотных, но скучноваты. Всю зиму приходилось штудировать один маленький уставчик, составленный специально для молодых солдат, с вопросами и ответами по параграфам. Этот устав, кроме сухих формальных слов, ничего не давал ни уму, ни сердцу. Обучающие также ничего не прибавляли от себя и ограничивались только требованием более или менее твердого знания того, что написано в уставе.
   0x01 graphic
   Лекции
  
   По воскресным и праздничным дням для всех нижних чинов полка в малом манеже устраивались чтения с туманными картинами. Эти чтения, которые мы называли лекциями, кроме предоставления нижним чинам полезного развлечения носили еще и образовательный характер.
   Устроителем и душою этих чтений был ротмистр Дашков. Благодаря этой светлой личности солдаты имели возможность хотя на короткий срок среди затхлой казарменной или, вернее, конюшенной жизни (кавалерист в казарме только спит, а живет в конюшне) вдохнуть струйку "свежего воздуха".
  
   Чтения эти меня очень интересовали и захватывали всего. В то время когда я был в манеже и слушал чистый, ясный голос ротмистра Гернгросса или отечески добродушный и наставительный голос ротмистра Дашкова (чтения производились чаще всего этими офицерами) и смотрел на пояснительные картины и портреты замечательных людей, я уносился мыслью далеко-далеко и жил иной жизнью - жизнью тех героев, которые стояли среди мрака на светлом полотне экрана. Когда я слушал чтения, порой мои мысли рвались наружу, душа волновалась и чего-то сильно-сильно хотелось, но чего - ясно сознать тогда я не мог.
  
   Очевидно, мое чувство подсказывало мне, что помимо той будничной и серенькой жизни, которой судьба заставила жить, есть еще жизнь другая, более интересная, осмысленная, - это жизнь для науки. Вот в такую-то жизнь, вероятно, меня и тянуло; но увы, волею судеб я должен довольствоваться теми немногими минутами, которые мы проводили в малом манеже. Нужно заметить, что чтения с туманными картинами мне пришлось видеть здесь впервые, а потому они производили на меня более сильное впечатление и, можно сказать, благотворное влияние. В антрактах чтения играла полковая музыка или пел хор песенников, что еще более усиливало интерес и поднимало дух.
  
   Размышляя о прочитанном и примеривая это прочитанное к обиходу солдатской жизни, мне иногда представлялся вопрос: зачем не стараются развивать умственный кругозор солдата в более широком виде? Это так полезно и так легко достижимо вследствие объединения в команды и дисциплинирования, что, кажется, было бы непростительно не воспользоваться этим. В полк набираются люди молодые, в самом расцвете сил, со всех уголков обширного государства, и эти молодые люди представляют из себя прекрасный сырой материал для приготовления из них более разумных, а потому и более полезных работников на всяком поприще после военной службы.
  
   Какая польза в том, что ежедневно шесть - восемь часов кавалерист проводит в конюшне около лошади? Для самой тщательной чистки и уборки одной лошади или даже двух требуется времени не больше 1-1,5 часа, что фактически и бывает, а остальное время проводится солдатами сидя на перекладине в дремоте или наблюдении за дверью, в которой должен появиться вахмистр, чтобы вовремя броситься к лошади и произвести умышленный шум усердной чистки, говоря прямо - удачно обмануть начальство; и подобный обман - иногда в силу необходимости и иногда вследствие укоренившейся привычки - проявляется во всем. Такой порядок вещей, мне казалось, убивает в солдате всякое стремление к возвышенному и охоту к службе; он может, пожалуй, нравиться только лентяям, которым где ни спать - в казармах ли на матраце или в конюшне на перекладине - все равно, лишь бы поменьше движений. Человеку же, стремящемуся к деятельности и движению, это тягостно.
  
   Я упоминал о шкафе-библиотеке, который всегда был заперт, и о том, что во время моей службы я ни разу не заметил, чтобы брали оттуда книги для чтения, не знал также, были ли там книги. Из этого можно заключить, что солдатские мысли ничем не были заняты и ничем не вдохновлялись. Воспользовавшись редким свободным временем отпуска и вырвавшись на волю, они спешат туда, куда влекут их ничем не обузданные грубые животные потребности. В результате констатируется тот факт, что большой процент служивых в виде "сюрприза" приносят к себе в деревню дурную болезнь. Такие мысли меня часто и сильно тогда волновали.
  
   Содержание чтений было разнообразно: читались рассказы из военного быта, из русской словесности: о Кольцове, Лермонтове, с выдержками из их стихотворений, и проч.; сообщались научно-популярные сведения: об оспопрививании, о чахотке, об открытии Америки и проч.; велись и духовные беседы полковым священником и один раз в год - бывшим протоиереем Кавалергардского полка, теперь протопресвитером Желобовским. Беседы протопресвитера Желобовского были очень интересны и выразительны; он говорил обыкновенно своими словами, без книжки, и каждое слово точно клал в душу, где оно и запечатлевалось на долгое время. На меня его беседы производили благоговейное впечатление. Беседы протопресвитера Желобовского собирались слушать и многие господа офицеры.
  
   Эти чтения, или лекции, нас, грамотных, заставляли записывать, и записки отбирались и отправлялись куда-то на просмотр. Цель этих записей нам не объясняли, но, должно полагать, по ним судили, как понималось и усваивалось солдатами прочитанное.
  
   В писании этих лекций я усердствовал и переписывал почти целиком; так как я слушал со вниманием и интересом, то все прочитанное хорошо удерживалось у меня в памяти.
  
  
   5.Царский смотр молодым солдатам
  
  
  
   В правильных и регулярных занятиях прошла вся зима.
  
   В марте 1891 г. нас, молодых солдат, готовили на смотр государю императору. Приготовление это заключалось в том, что нас несколько дней подряд водили в швальню, где пригоняли нам новые белые мундиры, а кому готовые не подходили, шили по особой мерке. Затем устраивали частные и генеральные репетиции "выравнивания и здорования", а также подбор ранжира.
  
   Настал день смотра. Нас повели в Михайловский манеж; сначала в соседнем манеже уральских казаков нам еще раз сделали репетицию и затем ввели в огромный Михайловский манеж, где выстроили весь полк в одну шеренгу по ранжиру. Там уже были собраны и также выстроены молодые солдаты всех частей Петербургского округа.
  
   Теперь, через три месяца, из неуклюжей и пестрой толпы новобранцев они превратились в стройных молодцеватых солдат в разноцветных, по полкам, мундирах. Эти стройные солдатики выстроились длинными линиями (шеренгами) по полкам. Наш Кавалергардский Ее Величества полк, как первый по нумеру, выстроился в первой линии.
  
   Когда нас ввели в манеж, начальство было уже в сборе. Вскоре прибыл великий князь Владимир Александрович; но едва он успел принять рапорт от корпусного командира, как вдруг у подъезда сделалась суета и в мгновение в манеже водворилась совершенная тишина, так что слышно было собственное сдержанное дыхание; во время этой тишины раздалась громкая команда великого князя: "Смирно! Глаза напра-во!" Мы, как один человек, повернули головы направо и в дверях подъезда увидели государя Георгия I.
  
   Приняв рапорт от великого князя, он подошел к нашему полку и поздоровался с нами, сказав не спеша своим бархатистым баритоном: "Здорово, кавалергарды!" Мы ответили дружно, как один человек: "Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!" Затем он медленно, но безостановочно пошел по нашему фронту; за ним двигалась многочисленная свита в блестящих мундирах с бесчисленным множеством звезд и орденов на груди.
  
   Я стоял по ранжиру недалеко от левого фланга, кажется пятым. Так как я находился на левом фланге, мне было много времени ждать, пока государь приблизится ко мне. Он шел медленно и пристально смотрел в глаза каждому солдату. Конечно, идя безостановочно, он мог остановить свой взгляд на каждом солдате на один лишь момент, но когда он дошел до меня и посмотрел своими ясными глазами в мои глаза, которыми я "ел" его, как нас учили, то этот взгляд показался мне довольно продолжительным и глубоко проникающим в душу; я почувствовал этот взгляд всем своим существом; я почувствовал, как этот взгляд будил во мне патриотическое чувство, беззаветную преданность и любовь к этому человеку. Несомненно, что проявлению упомянутых чувств способствовало еще и то напряжение, с которым я смотрел на царя.
  
   Я достаточно хорошо мог рассмотреть и запечатлеть в своей памяти его образ: глаза его искрились; выражение всего лица мягкое, приветливое, оно напоминало что-то близкое, родственное, и, главное, в нем не чувствовалось недоступного величия, как это рисовалось воображению заочно, а было все просто, естественно, и этой-то простотой и естественностью государь прямо подкупал к себе окружающих. Против него некоторые генералы выглядели олимпийскими богами, и от их облаченных в красивые мундиры и величественных фигур обдавало холодом, как от мраморных статуй.
  
   После осмотра царем нашего полка нам скомандовали "налево" и вывели вон из манежа. На том и закончился смотр... После Кавалергардского полка государь таким же порядком осматривал и другие полки.
  
   6.Экзамен и присяга
  
   Вскоре после царского смотра нам, молодым солдатам, был экзамен, т. е. особая комиссия, состоящая из нескольких офицеров и командира полка, проверила успехи, достигнутые нами в течение зимы. После экзамена занятия с молодыми солдатами прекратились, и спустя некоторое время нас приводили к присяге перед штандартом.
  
   Присяга эта принималась молодыми солдатами при торжественной обстановке, в присутствии всех офицеров и нижних чинов полка.
  
   В день принятия присяги в большом манеже был выстроен весь полк в парадной форме; молодые солдаты пристроились на левом фланге своих эскадронов. Посреди манежа был поставлен аналой с крестом и Евангелием, около аналоя встал унтер-офицер со штандартом. Перед присягой был отслужен краткий молебен, а затем полковой адъютант громко и внятно прочитал обычные слова присяги и выдержки из статей военного закона о каре, которая должна постигнуть каждого нарушившего присягу. Кара эта распределялась от простого ареста до смертной казни включительно. После прочтения закона мы по очереди целовали крест и Евангелие и проходили мимо штандарта. Этот четырехугольный шелковый лоскут серого цвета с изображением темного орла и крестиком на древке был как бы свидетелем нашей клятвы, и он внушал нашему чувству какой-то страх. Проходя мимо штандарта, чувствовалось, что проходишь не мимо неодушевленного предмета, а как мимо святыни, как бы символически говорящей: "Я есмь носящий имя твоего полка и узел, связывающий вас всех в одно целое; а потому, чтобы не потерять имени полка, в котором ты служишь, ты обязан не щадить своей жизни в защиту меня".
  
   Мне кажется, что вид штандарта или знамени потому внушает каждому солдату священный страх, что он должен в защиту его пожертвовать своей жизнью. И когда встречаешь где-нибудь штандарт или знамя, то невольно думается: "Вот предмет, висящий на древке, за целость которого я должен умереть, если понадобится", и немедленно встаешь во фронт, благоговейно отдавая честь, и провожаешь его глазами.
  
   Приняв присягу, мы пристраивались к своим эскадронам, и с этого времени мы вступали в ряды старых солдат. После присяги мы не имели права отговариваться незнанием закона и порядка и за проступки должны подвергаться взысканиям по всей строгости воинского закона.
  
   Первое время находиться в рядах старых солдат было интересно, как интересно всякое новое дело; но затем мы втерлись в круговорот солдатской жизни, однообразной, скучной и лишенной всякой самостоятельности; вместо новобранческих занятий пошло обычное, но бессмысленное сидение в конюшне с утра до ночи, с небольшим перерывом на обед, и уже служба казалась далеко не раем, как я думал первую ночь при поступлении моем в полк. Но все-таки было сносно; были надежды на лучшее будущее, потому что у своего ближайшего начальства я был на хорошем счету, и эти надежды позволяли смотреть на настоящее как на временное, переходное, за которым должна наступить новая эра, более интересная и более осмысленная; но как она должна наступить и при каких обстоятельствах, я не заставлял себя об этом задумываться, а лишь надеялся и приготовился ждать...
   7.В лагерях
  
   В начале мая, как и всегда, наш полк после молебствия на полковом дворе выступил в Красное Село в лагеря.
  
   В лагерях наш 2-й эскадрон, как и 1-й, помещался в бараках. Это длинный дощатый сарай, вдоль которого посредине располагались коновязи; к коновязям привязывались лошади, голова к голове; для каждой лошади толстой слегой отделялось стойло. Здесь же, в двух шагах от зада лошадей, по обеим сторонам барака размещались люди. Для жилья людей устраивались каморки, каждая для двух человек. Каморки эти как от лошадей, так и друг от друга загораживались досками или просто завешивались рогожами. Внутри каморки из досок сколачивались две кровати и между ними импровизировался стол. Над столом в наружной стене имелось небольшое, в 5-6 вершков, окошко, на ночь задвигавшееся доскою. Здесь же, в каморке, хранилось все солдатское и казенное имущество (седло, уздечка, мундштук и винтовка). Первый год в лагерях мы поместились вдвоем с Карасевым.
  
   Заняв дощатую каморку (они занимаются в бараках солдатами взахват: кто какую вперед занял, бросив туда седло, в той и остается; только крайние каморки около ворот остаются в неприкосновенности - для унтер-офицеров), мы оклеили ее листами бумаги из хрестоматии, купленной мною в мелочной лавочке; было уютно и не ощущалось большого ветра, дувшего в щели.
   0x01 graphic
0x01 graphic
0x01 graphic
   В лагерях начались усиленные занятия; главным образом езда эскадронами и полком, затем стрельба. Для нас, молодых солдат, было много нового, а поэтому было не скучно и не тягостно.
  
   По стрельбе я попал в первый разряд.
  
   Стрельба в кавалерии не считается главным занятием, и пуль выпускается гораздо меньше, чем в пехоте, для которой стрельба служит главным предметом занятий.
  
   Лагерные занятия производятся взводами, эскадронами и полком, т. е. крупными частями, поэтому отдельные личности стушевываются и каждый солдат на ученье представляет собою не Петрова, Федорова или Иванова, а первый, второй или третий ряд, и уже взвод состоит не из 24 человек, например, а из 12 рядов (в две шеренги). Индивидуальность каждого солдата проявляется только при одиночной стрельбе.
  
   В лагерях время идет очень быстро; незаметно прошла половина лета, а после начались обычные маневры, смотры и парады. Личные впечатления от маневров и смотров, которые всегда хорошо описываются в газетах, у меня были скудны. На
  
   маневрах и вообще на массовых ученьях каждый солдат представляет из себя автомат; он действует почти бессознательно и едет туда, куда командир махнет шашкой или куда повлечет его масса. В антрактах и на бивуаках он не расстается со своей лошадью.
  
   На маневрах приходилось иногда мокнуть на дожде, спать в грязи и глотать много пыли; но бывали и хорошие стороны - иногда на бивуаке чувствовалось как на пикнике: мутный чай с комарами в котелке; горячая кашица, пахнущая дымом; слышатся залихватские песни, полковая музыка; иногда устраивался фейерверк; конечно, шумными развлечениями занимаются только тогда, когда части не надо скрывать от "неприятеля" своего местонахождения, например, по окончании маневренной задачи. В общем было весело.
  
   7. Стремление в учебную команду и письмо великому князю
  
   Наконец настало самое тревожное время для молодых солдат, окрыленных надеждой: это назначение в учебную команду.
  
   Учебная команда для каждого нижнего чина имеет очень важное значение, и не только в продолжение военной службы, но и после нее, так как нижние чины в звании унтер-офицера пользуются некоторыми правами и будучи в запасе. Не побывавши в учебной команде, унтер-офицерского звания в мирное время получить нельзя и, значит, всю службу остаться рядовым или, много, - ефрейтором.
  
   Лично для меня, смотрящего на военную службу как на переходную ступень из беспросветной деревенской жизни в более осмысленную и лучшую - чего, по моему мнению, я мог достигнуть, только будучи унтер-офицером, - остаться рядовым значило возвратиться в прежнюю жизнь, а это ужасно!
  
   Поэтому мысль о назначении в учебную команду меня сильно тревожила. Но судя по успехам, которые я делал, будучи новобранцем, и по отношению ко мне ближайшего начальства, я не сомневался в назначении меня в учебную команду. Считали меня кандидатом в нее и все солдаты-товарищи, которые относились ко мне с каким-то особым уважением, несмотря на то что я был молодой солдат, а с молодыми солдатами вообще не церемонятся. Чувствовалось, что свое уважение ко мне они оказывали как бы в долг, ради будущего моего начальствования над ними. Бывший мой дядька, теперь унтер-офицер Поверенный, прозвавший меня за писание "лекций" Достоевским, тоже высказывал свое предположение, что я буду назначен в учебную команду, и вообще пророчил мне славные успехи по службе.
  
   Но вот однажды приезжает к нам в бараки великий князь Николай Михайлович (командир эскадрона); по обыкновению поднялась суматоха между дежурным, вахмистром и взводными. Я был в это время дневальным по конюшне. Вскоре
  
   эскадронный писарь вышел со списком и громко выкрикивал фамилии с приказанием идти в канцелярию, где в это время находился великий князь.
  
   Нами тотчас же была понята цель его приезда и вызова людей по списку в канцелярию - это был выбор или, вернее, назначение в учебную команду. В этом списке моей фамилии не оказалось, и напрасно я напрягал свой слух. Сначала это привело меня в смущение, а затем обуяла крайняя досада - досада несбывшейся мечты и надежды. Порой мне думалось, что здесь недоразумение: либо я не расслышал свою фамилию, либо писарь пропустил ее читая. Но вот выборные солдатики вышли из канцелярии с довольными, веселыми лицами; процесс назначения кончился. Вскоре вышли и великий князь с вахмистром; они прошли мимо меня, причем великий князь, по обыкновению смеясь, что-то говорил вахмистру, а тот, подняв голову кверху, с застывшей улыбкой на губах, по-солдатски смотрел ему в глаза - слушал и по временам отвечал: "Точно так... никак нет..." И только теперь я понял, что здесь недоразумений не было, а я просто был обойден и не представлен великому князю. Но почему? Список лиц для назначения в учебную команду и в другие командировки составляется вахмистром совместно со взводными; командир эскадрона только утверждает список и в очень редких случаях лично вмешивается при назначении нижних чинов в какую-либо командировку. Так, по крайней мере, было в мою бытность во 2-м эскадроне.
  
   После этого я чувствовал себя так, как будто у меня отняли что-то драгоценное, любимое и вытолкали вон, т. е. отняли любимую мечту и вытолкали из того приятного положения, которое окрыляется надеждою. Неужели?!. Но я боялся думать о последствиях и старался как утопающий ухватиться за соломинку - найти хотя уголочек ушедшей надежды, хотя как-нибудь найти ключ к выходу из беспросветной тьмы к светозарному идеалу, который, но моему тогдашнему мнению, находился только в учебной команде.
  
   Читатель, может быть, обвинит меня в эгоизме, подумав, что я стремился через учебную команду облегчить свою дальнейшую личную службу, но это обвинение было бы ошибочно. Все мое стремление было направлено к саморазвитию, к достижению более полных знаний и желанию до самозабвения быть полезным другим, и уже затем подталкивал меня к этому стремлению страшный призрак прошлого. Я думал, что более лучшая служба, исполненная при посредстве учебной команды, не допустит меня вернуться в прежнее положение, из которого я поступил в полк.
  
   В моей душе была полная драма, но пока еще смягчаемая разными выдуманными мною надеждами.
  
   Прошло некоторое время; мысли мои не мирились со сложившимися обстоятельствами; выдуманные надежды все бледнели; к тому же товарищи-солдаты стали смотреть на меня недоумевающе и ясно давали чувствовать, что я забракован, - и к душевным страданиям прибавилось еще страдание самолюбия. Что делать! Солдат поставлен в такие тесные рамки, что ему нет возможности сделать что-нибудь в пользу удовлетворения своего желания, хотя бы это желание было и благовидно. По духу воинского устава солдат не может сам напрашиваться, куда захочет, и не может отказываться от того, куда его посылают, хотя бы ему Б таком случае угрожала смерть.
  
   Однако что же делать? Хотя есть логика, здравый смысл, законы, а я все-таки не мог помириться с совершившимся фактом моего забракования; а досаднее всего то, что я не знал и мне не говорили, за что я забракован; знай это, я мог бы исправиться. И после долгих размышлений я решился на отважный и с точки зрения военной дисциплины преступный шаг - я написал великому князю, своему эскадронному командиру, письмо с просьбою назначить меня в учебную команду. Теперь, десять лет спустя, я точно не помню, что писал, но в общем припоминаю: в письме я выражал желание быть на военной службе более полезным и лучше применить к ней все свои способности, а этого можно достигнуть, только будучи унтер-офицером.
  
   Решаясь на отсылку письма, я рассчитывал, что великий князь если не уступит моей просьбе, то во всяком случае не придаст ей никакого значения, и уже самое большее, если посмеется надо мной, тем и кончится...
   0x01 graphic
   С большим волнением и с замиранием сердца подошел я к почтовому ящику, подвешенному у ворот полкового штаба. Вставив письмо в отверстие, я подержал его за уголок и чуть-чуть подумал: "Не надо..." Затем, проговорив: "Господи, благослови", я разжал пальцы, письмо скользнуло из рук, скрылось в отверстии и ребром стукнулось о дно ящика. Этот стук я почувствовал так, как будто письмо ударилось о мое сердце. "Кончено", - отозвалось на этот звук у меня где-то внутри. "Кончено", - мысленно повторил и я. Отходя от ящика, я чувствовал себя до некоторой степени облегченно - точно мешок картофеля, а не письмо я опустил в него, - так тяжело было исполнить это решение...
  
   Первый день после отправки письма я несколько волновался и рисовал в своем воображении разные предположения о последствиях этого письма. Но на второй день я уже успокоился и, занявшись исполнением служебных обязанностей, даже забыл о нем; но вдруг после обеда к баракам подъехал извозчик в пролетке и без седока; он сказал взводному, что великий князь прислал его за Подшиваловым, т. е. за мной, и приказал мне ехать с этим извозчиком и явиться к нему на квартиру. Услышав это приказание, я сразу вспомнил вчерашнее письмо; понятно, взволновался, в груди застучало так сильно, что я слышал этот стук. Я все предполагал, но только не предполагал, что великий князь позовет меня к себе; такой оборот дела застал меня врасплох, и я не знал, что мне подумать: хорошо это или дурно, радоваться этому или печалиться. Наскоро надев чистую "гимнастерку, я сел в пролетку и отправился на квартиру великого князя.
  
   Только что я переступил порог приемной, как из другой комнаты навстречу мне вышел великий князь со своим неизменным янтарным мундштуком во рту и с палкой в руке. Он проговорил: "Здравствуй, Подшивалов!" Я хотел ответить обычно, по-солдатски, но у меня в глотке что-то забулькало, и я, кажется, не мог отчетливо выговорить слов.
  
   Подойдя ко мне почти в упор, он бросил на меня сверху вниз серьезный взгляд своих красивых глаз и спросил:
  
   -- Ты дисциплину знаешь?
  
   Я смело, по-солдатски, снизу вверх смотрел ему в глаза и в первый раз заметил его серьезный взгляд; до сих пор я видел его только или смеющимся, или улыбающимся. Этот его серьезный взгляд и вопрос о дисциплине поставили меня в тупик, и я опешил, но тотчас понял, что я в своих предположениях о письме ошибся.
  
   -- Так точно, ваше императорское высочество, - ответил я на его вопрос.
  
   -- А разве ты имеешь право писать мне письма как к своему командиру? Ведь это не полагается
  
   -- Виноват, ваше императорское высочество.
  
   -- Если тебе уже так хочется в учебную команду, то ты мог бы заявить об этом своему взводному, или Ермошкину (вахмистру), или же
  
   лично мне, ведь я бываю там часто; а писать не полагается, это запрещено законом, и ты это должен знать.
  
   -- Так точно, ваше императорское высочество, - ответил я, потому что надо что-нибудь отвечать, но думал иное, а именно: заявлять взводному или вахмистру немыслимо, а если обратиться по этому поводу лично, то ближайшее начальство за это согнуло бы меня в бараний рог, а толку не было бы никакого. То, что я думал, высказать вслух опасался, чтобы не нарушить дисциплины, так как нас учили и заставляли твердо запомнить, чтобы начальнику отвечать всегда одно сложно; утвердительно - "точно так" и отрицательно - "никак нет". При таких разговорах начальнику трудно добиться искренности у своего подчиненного и тем более трудно узнать, что у него в голове: мозг или мякина...
  
   -- Ты думаешь, я тебя не знаю, - продолжал он, уже ходя мимо меня по комнате, - и потому не назначил в учебную команду? Нет, я знаю: во-первых, ты ростом мал, не представителен; во-вторых, ездишь не лучше других и вообще ничем не выделяешься; в-третьих, еще молод, есть люди старше тебя, отставить которых я не мог.
  
   -- Но ведь мне, ваше императорское высочество, служить немного, - осмелился я возразить на его последний довод о моей молодости.
  
   -- Но еще успел бы, надо ждать, иметь терпение.
  
   Здесь он стал говорить мне мою биографию: что я был любимец матери, что в школе обучала меня учительница... Я удивился проницательности великого князя и отвечал утвердительно. Я хотел еще прибавить, что у меня была крестная, монашенка, которая сильно влияла на мое воспитание. Очевидно, великий князь воспитание моего характера приписывал женскому влиянию.
  
   Относительно письма он сказал, что написано хорошо и выраженные желания похвальны, но все это противозаконно; итак, закончил он, написано умно, а сделано глупо. После этих слов его глаза опять засветились улыбкой, наконец он сказал:
  
   -- Ступай, Ермошкин тебя проберет.
  
   Я ушел убитый, но вместе с тем в душе чувствовал некоторое удовлетворение от серьезного разговора со мною великого князя. Дело в том, что мы, солдаты, привыкли к обращению с нами начальства, как с детьми, с которыми серьезно говорить не полагается, потому что они ничего не понимают.
  
   При моей беседе с великим князем обычное дисциплинарное сношение начальника с подчиненным было уже нарушено, и он со мною не только говорил, но и рассуждал как с "большим"; это-то, вероятно, и льстило моему, может быть "детскому", самолюбию.
  
  
   8.Последствия письма
  
   Дома ожидала меня большая неприятность. Письмо мое великий князь передал вахмистру, а этот последний пробрал меня следующим образом,
  
   Вечером, по обыкновению в 9 часов, эскадрон собрался перед серединой барака на молитву. Все солдаты встали лицом на восток, т. е. к скачкам, павильон которых помещался как раз против барака, по ту сторону речки Лиговки и линии Балтийской железной дороги.
  
   Было тихо. На небе ни облачка. Солнце почти уже скрылось за Петербургом, колокольни и шпицы которого едва виднелись в сером мареве; косые лучи его золотили окрестность; а по низине, над самой речкой, широкой лентой расстилался туман цвета офицерской шинели. Вдали, по кривой линии железной дороги, извивавшейся по извилинам речки Лиговки, тихо полз, как змея, товарный поезд; его грохот чуть-чуть доносился до нас.
  
   Из среды собравшихся на молитву солдат унтер-офицер Поверенный, как всегда, выступил вперед и тенором, который разнесся далеко-далеко по окрестности, затянул "Царю небесный"; хор поддержал его, и стройные звуки 140 солдатских голосов широко разлились по всей окрестности.
  
   Загрохотал пушечный выстрел; это возвещалось, что девять часов вечера - время зори. Из пехотных лагерей, расположенных направо от нас за той же Лиговкой, послышались мелодичные звуки трубы горниста, игравшего зорю; затем едва доносился глухой звук нескольких солдатских хоров, также певших молитвы.
  
   Когда наш эскадрон закончил пение молитв словами: "Крестом твоим жительство" и когда последние звуки унеслись по серому туману над Лиговкой в сторону пехотных лагерей как бы для соединения с гулким звуком других хоров, чтобы вместе вознестись на небо... - вахмистр Ермошкин, стоявший сзади всех, громко скомандовал:
   - Стой, не расходись!
  
   Солдаты остановились и недоумевающе смотрели на вахмистра.
  
   - Подшивалов, сюда! - вызвал он меня на середину перед эскадроном.
  
   Я вышел, подняв руку под козырек. Вахмистр, указывая на меня рукою и обратясь к солдатам, громко начал говорить:
  
   - Вот этот болван, Подшивалов, написал великому князю письмо, просится в учебную команду...
  
   В это время я почувствовал себя очень странно: я как будто стоял не на земле, а на воздухе - что называется ног под собой не слышал - и после каждого слова, произнесенного вахмистром, подымался по воздуху все выше и выше, а люди и говоривший вахмистр сделались маленькими-маленькими.
  
   Вахмистр говорил долго и что именно говорил, кроме вышеупомянутых слов, я не помнил. В заключение своей речи он обратился к эскадронному писарю и сказал:
  
   - Варпа, запиши ему тринадцать караулов (По уставу вахмистр не имел права наказывать одновременно тринадцатью караулами, но, называя это число, он, очевидно, хотел придать проступку большее значение).
  
   На что тот ответил:
  
   - Слушаю, Иван Кузьмич.
  
   После произнесения им слов "тринадцать караулов" я опомнился, "спустился на землю" и увидел, что все молча стали расходиться; пошел и я в свою каморку. После "проборки" вахмистром я чувствовал себя почти так же облегченно, как и накануне, когда, опустивши письмо, отходил от ящика. Теперь я уже знал, что мое положение определилось и большего наказания не последует, но зато в отчаяньи предполагал, что все мои надежды разбились вдребезги; мать свою уже больше утешить нечем - и отвратительный призрак прошлого встал предо мной во всей ясности; было невыносимо тяжело. После объяснения великого князя я узнал, что причиною моего "несчастья" послужили мой сравнительно малый рост и вместе с тем непредставительность. Но я старался этим мыслям не верить и спешил выкинуть их из головы, как еще более отягчающие душу (после я убедился, что не все смотрят на солдата, как на вещь).
  
   "Будь что будет", - сказал я себе и решил приложить все свое старание к маленьким обязанностям рядового солдата и терпеливо переносить всякие невзгоды. "Бывает и хуже", - пробовал я утешить себя.
  
   Многие солдаты не понимали степени моего проступка; это был единственный пример, и они не знали, как на меня смотреть: не то с сожалением, не то с насмешкой, не то с презрением. Среди них чувствовалось недоумение; но они держали себя как бы в ожидательном положении и своего отношения ко мне не изменяли; только старый солдат Удалов (весельчак по характеру) после произнесенной вахмистром речи сказал мне:
  
   - Ну вот, Подшивалов, ты теперь будешь такой же, как и мы, прослужишь рядовым...
  
   Не знаю, что он этим хотел сказать, но в его словах чувствовалась нотка сожаления.
  
   На следующий день в первый раз за "провинку" я был назначен в караул к денежному ящику на дворе полкового штаба. Караульная служба, хотя и за "провинку", мне показалась нетяжелой. Стоять на часах и чувствовать себя неприкосновенным - нас учили, что часовой есть лицо неприкосновенное, - даже приятно. Здесь, стоя на часах, карауля деньги, сознаешь себя нужным человеком и знаешь, что делаешь полезное дело. Во всяком случае, в карауле мне показалось лучше, чем сидеть у себя в каморке за простывшим чаем и напряженно прислушиваться, не идет ли вахмистр, - чтобы вовремя броситься к лошади и произвести щеткой шум.
  
   В карауле мне нравился порядок среди караульных, тишина и вечерняя молитва.
   Вечером в 9 часов, во время зори, приходит трубач; караул выстраивается около гауптвахты; караульный унтер-офицер командует "шапки долой" и размеренным голосом читает молитву "Отче наш"; затем трубач играет зорю. Во время игры трубача, которая напоминает что-то молитвенное и проникающее в душу, караул стоит без шапок.
  
   Чтение молитвы и игра трубача настраивали как-то на особый лад: все это казалось торжественным, серьезным и чувствовалась отрешенность от всего мира...
  
   Этим одним караулом и закончилось мое наказание; меня больше в караул не назначали. Не знаю, чье было на это распоряжение. Однако взводный унтер-офицер Туровец считал мой проступок с письмом достойным большего наказания и уже от себя, где и как мог, восполнял этот недостаток: то лошадь даст для езды такую, что на ней неминуемо сделаешь беду; то найдет оторванную пуговицу у завалявшегося старого мундира; то какую-нибудь неисправность в седле; то не так прошел, не так сказал, не так честь отдал, - словом, придирался ко всему и за все своей властью наказывал: назначением не в очередь дневальным, па работу, а иногда ограничивался и более коротким, но чувствительным наказанием. Вообще, письмом я создал себе тяжелое положение, но после, как увидит читатель, оно имело и хорошие последствия.
  
  
   9.Травы
  
   По окончании лагерного сбора кавалерийские войска располагались на отдых, который продолжался не менее одного месяца. Время этого отдыха, или каникул, у кавалеристов называлось травами. Это название установилось, очевидно, потому, что во время каникул кавалерийских лошадей разрешалось кормить травою; но за неимением в Петербурге и его окрестностях травы Кавалергардский полк довольствовался только свежим сеном, причем для лучшего использования каникул в виде приволья каждому командиру эскадрона предоставлялось право искать лучшее место и вести туда свой эскадрон.
  
   В 1891 г. великий князь Николай Михайлович свой 2-й эскадрон водил на травы в немецкую колонию - селение Каменку близ Петербурга, за Коломягами, - здесь он все время жил сам и охотился в окрестных лесах и болотах.
  
   При въезде в селение Каменку немцы-колонисты устроили нашему эскадрону торжественную встречу. На краю этого селения из шестов и древесных ветвей они построили арку и украсили ее гирляндами зелени и цветов; здесь же собрались все колонисты: мужчины в суконных куртках с характерными бритыми лицами и женщины в пестрых нарядных платьях; хор детей под управлением учителя пел кантаты на русском языке, и очень стройно. Эскадрон вел сам великий князь.
  
   Мы расположились по разным дворам. Здесь, на лоне природы, среди леса и полей, я, как и другие, отдыхал телом и душой. Погода была прекрасная. Колонисты оказались людьми добрыми и внимательными; они кормили нас до отвала картофелем, которого у них были целые горы, и во всякое время у себя на плите кипятили нам воду для чая и жарили грибы, которых тогда было много в соседнем лесу; к чаю в виде лакомства мы
  
   собирали клюкву, которой было много на обширном болоте, находящемся почти у самого селения. Все колонисты и даже маленькие дети хорошо говорили по-русски, но между собою всегда по-немецки.
  
   Привольная жизнь, отсутствие занятий и тревоги способствовали тому, что некоторые солдаты наспали себе огромные лица и казались распухшими. Эту пухлость в лицах многих солдат заметил и великий князь Михаил Николаевич, приезжавший в Каменку навестить своего сына великого князя Николая Михайловича; проходя мимо выстроенного эскадрона и глядя на нас, он сказал своему сыну:
  
   - Какие они у тебя толстомордые.
  
   Последний, смеясь, ответил, что это оттого, что здесь воздух хорош.
  
   Воздух действительно был очень хорош, но еще лучше были и, несомненно, более способствовали опухлости щек - это огромные, жирные быки, частенько приводившиеся к нам из Петербурга. Быки эти убивались и разделывались на мясо солдатами здесь же, в Каменке. Иногда приводились такие быки, что к ним не отваживался подойти импровизированный мясник, и в этих случаях выручал сам великий князь; он брал револьвер и стрелял быку прямо в лоб, конечно без промаха, после чего тот падал и через некоторое время частями варился в котле, а жирные кишки его делились между солдатами и усердно мылись для картофельного жаркого, которое служило добавочным блюдом к солдатскому меню. В общем, было немножко патриархально и по-домашнему.
  
   Это время, проведенное на травах, долго потом вспоминалось солдатами, как вообще часто и подробно вспоминается все приятное. Между прочим, одним из предметов воспоминаний были романы, устраиваемые некоторыми солдатами с "капорками" (поденщицами), которые во время трав большими партиями работали у колонистов. Эти "капорки" (почему поденщиц называли "капорками" - мне неизвестно), преимущественно молодые девушки из Тверской и Московской губерний, как везде бывавшие и много видавшие, были очень незастенчивы - даже более...
  
   На травах мне пришлось близко встретиться и говорить с великим князем при следующих обстоятельствах.
  
   Однажды, будучи патрульным, я вместе со своим товарищем (в патрульные назначалось по двое) стоял у квартиры великого князя, помещавшейся в одном из домиков посреди селения. Было около 11 часов вечера. Великий князь играл на рояле. Он сидел к окну спиной, и нам были видны быстрые движения его рук то вправо, то влево и такое же быстрое наклонение его корпуса, так что казалось, будто он ловил руками какого-нибудь зверька, бегавшего от него то вправо, то влево. Играл он, очевидно, вдохновенно, и звуки музыки широкой волной лились из открытого окна на улицу. Игра кончилась, но мы, очарованные музыкой, продолжали стоять против окна и не заметили, как он вышел из квартиры и подошел к нам.
  
   - Что, хорошо я играю? - неожиданно спросил он нас.
  
   Мы, конечно, ответили утвердительно.
  
   - А ты умеешь играть? -- обратился он ко мне.
  
   -- Никак нет, - ответил я.
  
   - А на гармонике?
  
   -- И на гармонике не умею.
  
   -- Так на чем же умеешь?
  
   -- Ни на чем не умею, ваше императорское высочество.
  
   -- Гм... странно, как же так, а еще Подшивалов...
  
   Читатель, конечно, помнит, что мне было не до музыки; но великому князю я сказал искренно, что музыку люблю страстно и очень сожалею, что не умею играть.
  
   Вечер был тихий, и звезды ярко горели на безоблачном темном небе. Великий князь, глядя на небо, показал нам созвездие Большой Медведицы и Полярную звезду, по которой можно определить север.
  
   - Это очень важно знать разведчикам для ориентировки ночью, - сказал он нам.
  
   Затем он хотел показать нам еще Малую Медведицу, но не нашел ее и сказал, что когда мы будем разведчиками, то нам покажут и объяснят все. Постояв еще немного, он пошевелил плечами, помахал руками и возвратился в комнату, где и продолжал игру...
  
   13 сентября колонисты, так же как и при встрече, с пением кантат провожали наш эскадрон в Петербург на зимние квартиры.
  
  
   0x01 graphic
  
   10.Возвращение в казармы
  
   По возвращении в казармы с нами, молодыми солдатами - срока 91-го года, - возобновились занятия, чтобы утвердить в памяти и лучше усвоить строевую службу. Занятия эти производились недолго, затем началась скучная, однообразная казарменная или, вернее, конюшенная жизнь.
  
   Ежегодно осенью бывает инспекторский смотр и выводка лошадей. Недели за четыре до смотра происходит усиленная чистка лошадей, и кроме обычного количества рядков полагалось еще каждый день замывать лошадям хвосты и белые ноги мылом. На это дело убивалось все время - с пяти часов утра до восьми вечера ежедневно.
  
   Вскоре по возвращении в казармы из полковой канцелярии поступило в эскадрон предписание, чтобы поручить кому-либо из нижних чинов составить отзыв о "Памятке кавалергарда" и доставить его в полковую канцелярию. Эта памятка, составленная ротмистром Дашковым и изящно изданная, выдавалась каждому солдату при поступлении в полк. В ней излагалась краткая история полка, его заслуги и объяснялись обязанности каждого солдата. Написана она простым для понимания солдата языком и в дружеском тоне. В ней подробно объясняется и защищается дисциплина.
  
   В нашем эскадроне исполнение этой задачи по предложению Поверенного поручили мне как "усердному писателю лекций" и вследствие сложившегося в эскадроне мнения о том, что у меня "хорошо работает максимка", т. е. голова. Мнения эти и поручение были для меня лестны, но, по правде сказать, я не чувствовал в душе, чтобы они были вполне справедливы.
  
   Я, конечно, взялся написать отзыв о памятке, и взялся потому, что не имел права отказываться; но почувствовал, что эта задача для меня была не легкая. При поручении этого дела программы никакой не сообщили, а сказали просто •- "напиши, что знаешь о памятке". Дали бумаги. Писать мне приходилось только ночью, после поверки, а днем, с утра до ночи, я проводил время вместе с другими в конюшне и там, сидя на перекладине около своего Единодушного, обдумывал план "сочинения".
  
   Обдумывая план, я прежде всего старался проникнуть мысленно во внутренний мир солдатской жизни, постигнуть яснее действительность и затем эту действительность сличить с мнением автора, изложенным в памятке, и уже на основании сличения искать противоречия или недостатки, которые и записать в своем отзыве. Иначе я не знал, что нужно было написать об этой памятке, изложенной безукоризненно хорошо, благонравно, патриотично... И излагал-то ее такой человек, перед которым я благоговел и всегда при встрече с ним, отдавая честь во фронте, немножко останавливался, смотрел ему вслед и думал: "Вот идеальный человек, и притом писатель, - хотя и военный"; а писатели, кстати сказать, в моем воображении были люди необыкновенные, видеть которых можно только на пьедесталах да на портретах, а живые нам недоступны.
  
   Итак, что я вырабатывал мысленно в конюшне, то вечером в казарме записывал на бумаге; таким образом недели через две у меня образовалась рукопись в три листа писчей бумаги.
  
   Из всего написанного в отзыве я теперь только чуть помню высказанные мною мнения о дисциплине. В отзыве я смело осуждал существующую чересчур строгую дисциплину, находя, что она убивает всякую самостоятельность в человеке, делает его безвольным и безличным и удерживает его на низком уровне умственного развития; и вообще очень строгая дисциплина делает службу тягостной. Я проводил мысль, что существующая дисциплина была введена еще в дореформенное время, когда в солдаты набирались большей частью люди из разных человеческих отбросов, нравственно испорченных и крайне грубых, - тогда строгая дисциплина действительно была необходима в войсках. Но теперь при всеобщей воинской повинности, когда на службу обязаны идти люди всех званий и состояний, люди более развитые и впечатлительные, - она тяжела и груба. Только доверием к себе, которое достигается любовью и справедливостью, начальник может руководить своими подчиненными как хочет, но не чрезмерной строгостью, всецело опираясь на дисциплину.
  
   В заключение я высказывал мысль о том, что было бы очень полезно вместо бессмысленного сидения в конюшнях научить солдат чему-нибудь такому, что бы пригодилось им и после военной службы.
  
   Спустя некоторое время после сдачи в канцелярию рукописи я встретился с ротмистром Дашковым, к которому поступали на просмотр эти рукописи, и получил от него за отзыв похвалу.
  
   После этого мой служебный барометр начал подыматься. Впечатление от моего письма к великому князю сгладилось. Взводный Туровец оставил меня в покое, а вахмистр Ермошкин признался мне лично, что он перепутал меня с другим солдатом - Копниным, который был неуклюж и неповоротлив и вдобавок неграмотен; эту неграмотность Копнина он приписывал мне, а мою грамотность - Копнину; отсюда и получилось то недоразумение, что я не попал в список при назначении в учебную команду. Не напиши я великому князю письма, я продолжал бы быть Копниным, неуклюжим и неповоротливым, а Копнин - мною, грамотным.
  
   В этом случае оправдывается пословица, что нет худа без добра.
  
   В один из дней я вместе с другими был В конюшне и готовился к езде; в это время к нам в конюшню прибыл великий князь Николай Михайлович, бывший командир эскадрона, теперь полковник; он вызвал меня и здесь же перед всем эскадроном благодарил меня за отличие и успехи.
  
   -- Ну, ты теперь подтянулся, - сказал он, - молодцом; будешь назначен в учебную команду.
  
   Ротмистр Бернов, - обратился он к новому командиру эскадрона, - назначьте Подшивалова в учебную команду.
  
   -- Слушаю! - ответил тот.
  
   Таким образом мои желания начинали исполняться, и хотя в необычной, но в более интересной форме. Конечно, в это время я был на седьмом небе. Все мне казались милыми, хорошими, и всех я готов был расцеловать, хотя исполнил это только над Единодушным, чистить которого я опять взялся.
  
   Вскоре к этой радости прибавилась другая. Наш успех по фехтованию возбудил интерес среди всех офицеров полка, и они решили устроить нам состязание на эспадронах. В состязании должны были участвовать мы, вновь выпущенные три человека (четвертый, Новиков, был болен) и прежде обучавшиеся - всего 6-7 человек. Условия состязания были такие же, как и на смотру, т. е. победителем считается тот, кто вперед нанесет "чистых" три удара своему противнику; притом каждый состязующийся должен драться со всеми, т. е. каждый с 5-6 противниками, и приз должен взять тот, кто побьет всех своих противников.
  
   Я, по обыкновению, был в экстазе и легко справился со своими 5-6 противниками, за что получил приз в виде серебряных часов с цепочкой и портретом шефа полка государыни императрицы Марии Федоровны; на крышке часов выгравирована надпись: "Приз от г. г. офицеров Кавалергардского Ея Величества полка". Часы вручил мне командир полка с обычными словами благодарности и пожеланием впредь служить так же успешно.
  
   После этого я не замедлил послать обширное письмо своей матери, чтобы поделиться с нею своей радостью. Я знал, что моя радость будет ее радостью. И действительно, я вскоре получил от нее ответ с сообщением, что она так рада за меня, что не знает, как и Бога благодарить. "Я, - писала она, - про себя теперь не думаю; оттого что тебе там хорошо живется - и мне делается легче. Только очень хочется повидаться с вами (со мной и братом), больно соскучилась по вас. Служи, дорогой сынок, с Божьей помощью, обо мне пока не думай; я, Бог даст, как-нибудь проживу. Огород убрала, посадила 6 мер картофеля..." (письма писал под ее диктовку один из соседей).
  
   По возвращении в свой 2-й эскадрон здесь я встретил нового командира эскадрона ротмистра Е. И. Бернова 1-го. Это был лихой офицер и в то же время добрейшей души человек. Его огромные русые усы, одутловатые щеки, серые глаза навыкате и резкий голос, казалось, должны наводить на солдат страх; на самом же деле получалось совершенно обратное: от его фигуры, несмотря на строгий взгляд и резкий голос, веяло каким-то добродушием; к нему что-то нас тянуло и при встрече с ним хотелось не спрятаться - как иногда, грешным делом, бывает, - а идти к нему поближе, вытянуться во фронт и отдать честь: на, мол, смотри, я весь тут и готовый на все, что ты пожелаешь. Со своей стороны он также при встрече с нами чем-то непонятным давал нам почувствовать, что он всех нас любит и готов расцеловать...
  
   С водворением нового командира нельзя было не заметить, что дух среди солдат несколько изменился -• стал более свободным. Взаимоотношения между унтер-офицерами и рядовыми сделались более дружескими и более тесными. Даже вахмистр Михайлов, произведенный после выхода из полка Ермошкина, был не так деспотичен, как с новобранцами. Относительно Михайлова я не знаю, что повлияло на смягчение его характера: давление ли свыше или то, что одновременно с производством в вахмистры у него в каморке поселилась молодая женщина, присутсгвие которой, может быть, смягчающе действовало на его деспотический характер.
  
   Такая перемена в эскадроне меня как сторонника взаимной дружбы и любви к ближнему - кто бы ни был этот ближний, начальник или подчиненный, - очень радовала. От этой перемены чувствовалось, что как будто луч солнца проник сквозь толстые казарменные стены и весело играет на солдатских лицах.
  
   Возвращаюсь на минуту к "усатому" командиру ротмистру Бернову. Лично он не был защитником старых военных традиций, т. е. не был формалистом, и поэтому, может быть, его так скоро полюбили солдаты. Отличительной чертой его было то, что он не любил сажать под арест, и лично он, по крайней мере в мою бытность, никого не посадил. Штрафной журнал для записи дисциплинарных проступков, совершенных нижними чинами, всегда был чист - как будто солдаты 2-го эскадрона были идеальные люди.
  
   Да и на самом деле, при нем в эскадроне все было благополучно и вовсе не замечалось серьезных проступков, если не считать таковыми недоразумения с некоторыми солдатами по части выпивки; эти недоразумения обыкновенно наказывались домашними средствами, т. е. провинившийся получал от ротмистра название "архаровец" - любимое его бранное слово, выслушивал нравоучение, и тем все заканчивалось; ну иногда в придачу вахмистр от себя назначит не в очередь на службу. Словом, было как-то семейственно, дружно, и в этом можно было видеть залог той устойчивости и сплоченности команды, которая представляет из себя цельную, неразрывную массу, готовую идти за своим "усатым" командиром в огонь и в воду.
  
  
   11. Командировка в полковую телеграфную станцию
  
   С переездом в лагеря (на второй год моей службы) приказом по полку я вместе с другими двумя нижними чинами на лагерное время был командирован в полковую телеграфную станцию для несения телеграфной службы.
  
   На телеграфной станции служба была легкая; нас было всех четверо, и мы почти бездельничали.
  
   Пользуясь свободой, особенно ночным дежурством при аппарате, я принялся за обдумывание, а затем за исполнение проекта устава фехтования на конях. До 1893 г. в гвардейских кавалерийских полках фехтование на конях не было введено. Исходя из того мнения, что кавалеристу приходится иметь дело с неприятелем преимущественно на конях, - и все приемы фехтования должны быть приноровлены к верховой езде. Те приемы фехтования, которые преподавались нам в пешем строю и лицами, не знакомыми с техникой верховой езды, были не совсем подходящими для всадника. Для кавалериста, сидящего верхом на лошади, приемы владения холодным оружием усложняются: кроме умения ловко наносить удары и защищаться он должен в то же время управлять лошадью, и управлять ею так, чтобы она всегда становилась в нужное положение; поэтому всаднику приходится одновременно изощрять свою ловкость во владении оружием и в управлении лошадью - чего можно достигнуть только практикой, т. е. изучением фехтования кроме пешего строя и на конях.
  
   Все приемы, которые должны быть помещены в проекте устава фехтования на конях, я взял из пешего строя и, применяясь к верховой езде, изменил их; ввел некоторые новые приемы. Все руководство состояло из командования и объяснения приемов, положения тела и движений. Для наглядности поместил собственноручные рисунки фигур всадников и чертежи.
  
   По составлении проекта устава, занявшего у меня время до половины лета, я написал в виде предисловия небольшую статью с объяснением необходимости введения обучения фехтованию кавалерии на конях и все это передал заведующему полковой канцелярией, к которой причислена и телеграфная станция, - штабс-ротмистру графу Менг дену.
  
   Граф Менгден одобрил мой проект устава и обещал дать ему ход. Обещание он выполнил тем, что передал проект командиру полка, а тот - начальнику дивизии генерал-лейтенанту Струкову. До зимы про него не было слышно.
  
   В полковой телеграфной станции я находился до перехода в учебную команду, т. е. до 1 октября. Приказом по полку я был откомандирован обратно в эскадрон и затем, приказом же по полку, по представлению командира 2-го эскадрона вместе с другими - всего 8 человек от эскадрона - назначен в учебную команду, куда мы скоро и перебрались со своими пожитками, матрацами и разной солдатской рухлядью.
  
  
   12.Учебная команда
  
   Наконец в числе прочих 32 человек от полка (по 8 человек от каждого эскадрона) и я поступил в учебную команду - эту солдатскую alma mater. Сколько было мечтаний о ней... С какой завистью я смотрел на это серое, ничем не отличающееся от других казарм здание, на его большие окна, за которыми находилась такая благодать, и побывавшие там солдатики столько набирались разной премудрости, что им потом была открыта дорога по службе...
   Перебравшись в здание учебной команды, в верхнем этаже мы нашли два зала с голыми выбеленными стенами и заставленными в несколько рядов солдатскими койками, которые скоро заполнились вздутыми соломенными матрацами и покрылись красными байковыми одеялами. На средней стене в киоте помещался образ, перед которым после переклички солдаты пели молитвы; здесь собравшимся со всех эскадронов приходилось спеваться и из разных напевов установлять свой напев. Этот напев в команде установился как-то сам собою и походил скорее на громкий крик, чем на пение...
  
   Третий зал изображал собою школу (аудиторию); в нем помещались черные столы со скамейками; такая же черная блестящая доска в углу; шкаф с учебными принадлежностями, а на шкафу ящик с лошадиными копытами разной формы и величины; по стенам висело несколько фотографий в рамках с группами прежних учебных команд да картин, показывающих пример для подания первой помощи утопленникам, обгоревшим, раненым и проч. Столовая и принадлежности для гимнастики помещались внизу.
  
   0x01 graphic
0x01 graphic
  
   Вот и все, чем мы должны вдохновляться от созерцания окружающего.
  
   Упомяну теперь о наших заведующих и обучающих.
  
   Заведующим учебной командой был назначен штабс-ротмистр Серебряков, богатый офицер. Как только мы узнали, кто будет нашим заведующим, мы сейчас же подвергли его солдатской критике; пошли догадки, предположения: каков он будет? хорошо ли знает строевую службу? Многим из нас воображалось, что, будучи богатым офицером, он едва ли будет охотно заниматься сухими учебниками.
  
   Но, когда начались занятия, мы были приятно разочарованы. Наш заведующий, этот интеллигентный и красивый офицер, при преподавании обнаружил полное и всестороннее знание военной службы, - конечно, в нашем, солдатском, понимании. А солдаты понимают больше того, чем о них думают; некоторые из них, ловкие строевики, воображают даже, что они строевую службу знают тверже, чем некоторые офицеры; не знаю, на какой почве родилось это воображение, но тем не менее они могут быть критиками, хотя и негласными.
  
   Кроме знания службы штабс-ротмистр Серебряков обладал особой педагогической способностью, умением ясно объяснять и заинтересовать слушателя. Говорил он просто, удобопонятно - точно клал в голову, откуда преподанное им уже не улетучивалось... Очень удобна была для нас, слушателей, его особая манера преподавания, которая заключалась в том, что каждый предмет он объяснял примером и подробно растолковывал, почему тот или иной прием делается так, а не иначе, т. е. в преподавании допускал рассуждение, далеко переходящее за программу учебника, - что так благотворно действует на слушателей в смысле усвоения.
  
   Объясняя, например, правила верховой езды (в его ведении находилось преподавание верховой езды и строевого устава, но независимо от этого он наблюдал и за другими предметами, преподававшимися его помощниками), он говорил: чтобы прочнее и устойчивее сидеть в седле, нужно иметь больше точек соприкосновения с седлом, а это достигается только оттягиванием подборов вниз и привертыванием носков к лошади; объясняя подробно о точках соприкосновения, он попутно рассказывал нам теорию о трении; после этого нам стало понятно, что повертывание носков и прочие правила относительно положения тела - не есть пустая прихоть ради красивой посадки, а все это необходимо для того, чтобы не трепаться в седле и не отбивать себе грудь, а лошади спину.
  
   О мягкости кисти руки при управлении лошадью, особенно мундштуком, он объяснял, что это необходимо потому, что устройство мундштука таково: если его сильно потянуть или дернуть, то он причиняет лошади сильную боль; эта боль отзывается на спину и на ноги - так что грубым управлением можно испортить лошадь. Свое объяснение он дополнял чертежом, нарисовав вагу, которая по теории напоминает мундштучные удила, и особой мимикой вызывал в нашем воображении те страдания, которые должна испытывать лошадь в случае дергания за мундштучные поводья. После этих объяснений нам стало страшно за наших лошадей; мундштучные поводья нам казались хрустальными, требующими очень осторожного обращения, и, взяв их во время езды в руки, мы чувствовали, как наши нервы сливаются с нервами лошади; при нечаянном сильном натяжении поводьев ощущалась воображаемая боль где-то внутри и в пояснице, т. е. там, где эту боль чувствует лошадь, - таково было значение внушительного и рассудительного объяснения.
  
   Само собой разумеется, что мы все сейчас же полюбили нашего начальника-учителя. Он также нас любил; это было видно из того, что, кроме отеческого попечения и ласки, ничего мы от него не видели. Кормил он нас на славу: находясь в учебной команде, мы чувствовали себя точно в гостях на празднике, несмотря на обилие занятий, обыкновенно происходивших там.
  
   Для иллюстрации доброго и отеческого отношения к нам заведующего считаю нужным упомянуть о следующем случае.
  
   Как-то вскоре после начала занятий один из нижних чинов учебной команды (Сботов, 4-го эскадрона) заболел воспалением почек; ввиду серьезности этой болезни его немедленно отправили в военный госпиталь. Заведующий учебной командой штабс-ротмистр Серебряков принял в нем горячее участие, благодаря чему Сботов скоро вернулся в строй. Участие это заключалось в том, что он несколько раз ездил к больному солдату в госпиталь, давал ему денег на улучшение пищи и обставил его лучшим уходом. Выздоровевший Сботов потом с умилением и со слезами на глазах (он был чувствительный солдат) вспоминал о попечении о нем заведующего и называл его своим спасителем.
  
   Доброе отношение к нам заведующего передавалось и его помощникам - двум офицерам и двум унтер-офицерам. Все они отличались доступностью, а унтер-офицеры, кроме того, и дружелюбием, и следует заметить, что от этого дисциплина нисколько не страдала, но зато самосознание и развитие в солдатах много выиграло.
  
   Один из офицеров-помощников корнет Чертков, тихий и образованный офицер, занимался с нами по русскому языку и по изучению воинских уставов.
  
   Другой - корнет Толстой, молодой, только что выпущенный из Пажеского корпуса, тонкий и ловкий гимнаст, обучал нас вольтижировке и заведовал гимнастикой. Сам он проделывал вольтижировку как настоящий артист, а по лестнице лазил, как белка. Во время уроков вольтижировки между свободными солдатами устраивалась игра в чехарду. Вообще во время уроков корнета Толстого среди солдат были смех и веселье; здесь было место только для проявления смелости, ловкости и удали. При проделывании самых ловких и головоломных гимнастических упражнений, как, например, прыганье и кувырканье через "козла" и "кобылу", между нами было соревнование, и начальство делало нам замечания не для поощрения к исполнению тех или других приемов, а для того, чтобы мы поберегли себя и не рисковали сломать себе шею.
  
   Состоящий при учебной команде унтер-офицер Помогаев со своим помощником унтер-офицером Малышевым занимались с нами ружейными приемами и маршировкой. Унтер-офицер Помогаев был хороший человек, способный солдат и отличный математик. Во внеурочное время и по праздникам он любил решать с нами самые головоломные арифметические задачи. Благодаря ему многие из нас укрепились или даже выучились арифметике свыше программы.
  
   Обязанности инструктора по фехтованию лежали на мне.
  
   Кроме наших постоянных командиров-учителей с нами еще занимались приходящие учителя: доктор, ветеринарный врач и священник.
  
   Доктор Блейш преподавал нам медицину, которая заключалась в кратком ознакомлении со строением и анатомией человека, в распознавании и предупреждении некоторых болезней и учении о качествах пищевых продуктов.
  
   Особенность преподавания доктора была та, что он всю зиму не говорил, а больше читал нам по книжке свои уроки и ни разу не проверил, как мы их усвоили. Но на экзамене выяснилось, что все, что нужно знать унтер-офицерам, мы усвоили хорошо.
  
   Ветеринарный врач из курляндских немцев, которого все звали Иван Иванович (конечно, за глаза), преподавал нам ветеринарию, главным образом об уходе за лошадью. В преподавании он отличался оригинальностью. Две трети курса он объяснял нам строение копыта, его болезни и их распознавание и одну треть - о прочих предметах и повторял пройденное. Он находил, что у лошади самое главное - копыто; с больным копытом самая лучшая лошадь никуда не годится. Поэтому он обращал особенное наше внимание на сбережение у лошади копыта, а остальное для нас мало значит.
  
   Каждый раз, как только он являлся в класс, сейчас же на стол ставился ящик с копытами разных форм, лодыжками и прочими частями нижних оконечностей лошадиных ног. Взяв в руки копыто и прислонившись к краю стола (на стул он никогда не садился и никаких учебников с собою не приносил), тотчас же начинал объяснять его строение, назначение и болезни; затем почти всегда с объяснения копыта он, увлекаясь, незаметно переходил на другой предмет, иногда на общемедицинский. Когда он увлекался разговором - а увлекался почти всегда, - то начинал ходить по комнате из угла в угол и уже с общемедицинского предмета, от толкования о всевозможных микробах, микрококах и просто коках, переходил к отвлеченным предметам, к философии и в конце концов заявлял, что он верит только в то, что видит, а чего не видит, тому не верит, ибо наука теперь осветила все, что есть в природе.
  
   Конечно, его философию не все могли понимать, но говорил он увлекательно, и потому слушали его все с большим напряжением и интересом. Иногда он философствовал весь свой урок - 1,5 часа; иногда же среди ораторствования он вдруг останавливался, пристально смотрел на какого-нибудь солдата, имеющего глуповатый вид, и спрашивал:
  
   -- Что, Игнатенко, ничего не понимаешь? Незабирается "сюда"? - говорил он, повертев рукою вокруг своего лба.
  
   -- Так точно, ваше высокоблагородие, - признавался тот.
  
   -- Я знаю.
  
   Но все-таки ораторствовать продолжал.
  
   Иногда с объяснения копыта незаметно переходил на тему о вреде обычая, особенно среди народа, - целоваться, хотя бы с женами (сам он тогда не был женат). Он подробно объяснял, какие от этого целования могут произойти последствия. Но, толкуя о вреде целования, он сейчас же с улыбкой замечал:
  
   -- Впрочем, мои толкования об этом вы забудете сейчас же, при первом отпуске со двора; встретится какая-нибудь знакомая кухарка, и, конечно, все нипочем. Ведь так, Игнатенко? - обращался он к тому же глуповатому на вид хохлу.
  
   -- Так точно, ваше вые... - соглашался Игнатенко.
  
   В классе слышался сдержанный смех.
  
   Прогремевший в то время немецкий профессор Кох со своими коховскими бациллами благодаря объяснениям Ивана Ивановича нам был известен хорошо. Вообще он сообщал нам все новости, появлявшиеся тогда в медицине.
  
   Нам всегда было интересно его слушать. Нам льстило еще и то, что он говорил с нами как с "большими", т. е. как с подготовленными людьми, точно со студентами. Правда, многие его толкований не переваривали, но были из нас и такие, которые хорошо усваивали все, что он толковал, и их умственный багаж от этого, несомненно, увеличился.
  
   Однажды, кажется в декабре, к нам в учебную команду прибыл командир полка генерал-майор Гринвальд. После расспроса о ходе дела у заведующего он обратился ко мне и сказал, что мое руководство по фехтованию он передал начальнику дивизии генералу Струкову и что генерал Струков остался им доволен и обещал применить его к делу, а меня приказал благодарить.
  
   И действительно, в ту зиму 1892/93 г. в первый раз была сформирована от полка особая команда из нижних чинов для изучения фехтования на конях (командировку в парк отменили). Вскоре после посещения нашей команды командиром полка я был приглашен на квартиру к заведующему фехтовальной командой штабс-ротмистру К-ву (сын известного редактора газеты), которому было поручено приготовить руководство к печати.
  
   Придя на квартиру, я застал штабс-ротмистра в халате за письменным столом; перед ним среди множества разных безделушек лежали две мои тетради-руководства: одна, переданная мною через учителя фехтования Байкова уланскому офицеру и написанная в телеграфном парке, а другая - через командира полка переданная начальнику дивизии. Штабс-ротмистр К-в составлял по ним на особой тетрадке руководство для печати. Он меня приглашал за тем, чтобы вместе выяснить относительно некоторых приемов - как лучше их исполнить, и здесь же, у него в квартире, его палашом я делал приемы, долженствовавшие исполняться на лошади, и признанный нами годным к применению прием тотчас же подробно записывался в тетрадку.
  
   Оба мои руководства - как пешее, так и конное - соединили в одно, с разделением на две части. Рисунки сохранили характер моих рисунков; что касается текста, то в общем он сохранил тот же вид, как и в моих тетрадках, но слог исправлен, и некоторые командные слова, названные мною по-русски, были заменены французскими, по образцу французских руководств.
  
   Через некоторое время руководство вышло из печати за подписью штабс-ротмистра К-ва. Это руководство потом раздавали всем нижним чинам, обучавшимся в фехтовальной команде...
  
   Каждый праздник по вечерам учебная команда обязательно посещала в полковом манеже чтения с туманными картинами. Чтения, по обыкновению, были разнообразного содержания; между прочим, однажды был прочитан ротмистром Дашковым очерк из воспоминаний о войне 1877- 1878 гг. полковника Вонлярлярского, бывшего офицера Кавалергардского полка.
  
   В очерке рассказывалось о том, как автор его (во время войны штабс-ротмистр) Вонлярлярский исполнил поручение по передаче известий от главнокомандующего армией великого князя Николая Николаевича (старшего) к генералу Гурко. Поручение это было исполнено блестяще. Главным интересом и поучительностью в этом очерке было то, что, исполняя поручение, Вонлярлярский с двумя провожатыми-казаками и со своим неразлучным денщиком мог быстро, в течение нескольких часов, проскакать в неприятельской стране более ста верст без всяких несчастных случаев и при полном сохранении сил лошадей и людей. Кроме специальных сообщений очерк имел и художественный интерес. Автор яркими красками описывает природу на Балканских горах, чудную болгарскую ночь, в которую ему пришлось ехать с поручением, встречу с мародерами... Все это было занимательно и врезывалось в память.
  
   По обыкновению, нескольким ученикам, преимущественно разведчикам, поручено было записать это чтение - кто как запомнит. Из учебной команды записывать поручено было между прочими и мне. Так как это чтение, особенно художественное описание, запомнилось мне хорошо (название некоторых городов я перепутал), то я написал легко и много.
  
   Мою запись этого рассказа пожелал выслушать заведующий учебной командой штабс-ротмистр Серебряков; она ему понравилась, и он с рекомендательным письмом послал меня с этой запиской к автору воспоминаний полковнику Вонлярлярскому, жившему на Фонтанке.
  
   Полковник Вонлярлярский, приняв меня в своем кабинете, взял у меня записку и прочитал ее от начала до конца; он остался очень доволен и удивлялся моей памяти относительно художественных подробностей. В знак своего благоволения он подарил мне золотой и пригласил с собою обедать. Конечно, я был весьма польщен таким вниманием полковника, и оно было мне дороже всякой вещественной награды.
  
   Этот очерк из воспоминаний ординарца возбудил в полку интерес и автором его был издан отдельной брошюрой, которая затем раздавалась на руки всем нижним чинам полка.
  
   В апреле 1893 г. учебной команде был экзамен. Успехи нижних чинов определяются по баллам; при этом самым главным предметом считалась езда. Моя непредставительность и несоответствие моей фигуры с огромной лошадью сказались и здесь: за езду полного балла я не получил. Качество моей езды определилось средним выводом балла в 4 3/4 (полный балл - 5). По всем остальным предметам я получил полный балл, а по русскому языку и закону Божию 5+.
  
   На совещании комиссии я был признан окончившим учебную команду успешно и в числе прочих четырех избранников был награжден серебряными часами с цепочкой, с надписью на крышке вокруг выгравированного всадника: "За успешное окончание курса учебной команды 1893 г."
  
  
   13.Откомандирование в эскадрон и назначение эскадронным писарем
  
   На другой день после моего возвращения из отпуска к нам, в помещение телеграфной станции, пришел ротмистр Бернов и лично мне сказал, что я приму от Миккаса канцелярию. Вскоре в приказе по полку я был откомандирован в эскадрон и принял должность эскадронного писаря. Эта должность освобождает от уборки лошадей и несения внутренней службы, что дало мне возможность с удобством продолжать писание "бесед". Черновик их был закончен к ноябрю месяцу того же года"По возвращении из лагерей в казармы первым моим делом было открыть шкаф-библиотеку и посмотреть, что в ней имеется. Ключ от библиотеки находился у эскадронного писаря, он же ею и заведовал. Когда я открыл двери шкафа, то увидел на двух-трех полках несколько книг, покрытых слоем пыли. Пахло затхлостью. Книги большей частью были в старых переплетах и старого содержания; на одной из полок стопками были сложены несколько новых книжек журнала "Чтение для солдат", получаемого эскадроном обязательно, да несколько брошюрок забавных рассказов Тхоржевского. Здесь же лежала рукописная тетрадь-каталог, составленная кем-то в 70-х годах. По каталогу больше всего значилось книг из описания Севастопольской войны да сочинений Погосского; с тех пор, кроме упомянутых книжек журнала, брошюрок Тхоржевского и нескольких экземпляров книг духовного содержания соч. протопресвитера Желобовского, в библиотеку ничего не поступало. Там был и журнал, составленный одновременно с каталогом, для записи выдаваемых читателям книг, но не велся с самого начала.
  
   Проверив по каталогу книги - причем оказалось много утраченных - и вписав еще не вписанные в него книжки и брошюрки, я предложил солдатам брать их для чтения. Однако спрос на книги оказался очень мал; причиною было то, что книги устарели и были неинтересны, но главная причина заключалась в том, что солдатам некогда читать. Я уже писал, что кавалерийский солдат все свободное от ученья и службы время проводит в конюшне за уборкой лошадей, и в те немногие минуты, в которые он бывает совершенно свободен, ему не до чтения; в это время он рад отдохнуть, так чтобы ни о чем не думать, и для этого, по его мнению, лучшим средством служат карты.
  
   Любовь к чтению, привычка и увлечение им приобретаются большей частью новыми интересными книгами и заражением ими - как это было в телеграфном парке. В эскадроне этой любви и увлечения не было и быть не могло.
  
   Из библиотеки иногда брались кое-кем только брошюрки Тхоржевского - каждая брошюрка содержала в себе маленький рассказ.
  
   Очевидно, это "некогда читать" и заставило моих предшественников-писарей закрыть двери библиотеки навсегда.
  
   В бытность мою писарем ротмистр Бернов стремился обновить библиотеку, и я несколько раз ходил по столярным мастерским и мебельным магазинам справляться о цене новых книжных шкафов. Приобрести их при мне, по случаю болезни ротмистра Бернова, все-таки не пришлось. Что касается пополнения библиотеки новыми книгами, то об этом разговора с ротмистром не было.
  
  
   14.Производство в унтер-офицеры и обучение молодых солдат
  
   Четвертый, и последний, год моей службы ознаменовался большой деятельностью.
  
   В ноябре месяце я был произведен в унтер-офицеры и назначен учителем молодых солдат срока 1894 г., оставаясь в то же время эскадронным писарем..
   Командир полка генерал-майор Гринвальд, зная меня лично, при осмотре учителей молодых солдат в малом манеже обратился ко мне с разговором и между прочим сказал, чтобы я приготовил молодых солдат такими же полезными, как и я сам; но при этом он советовал, чтобы я с ними много не философствовал, так как они к этому не подготовлены и все равно не поймут.
  
   Упоминание командира полка о философствовании я понял в том смысле, что при обучении молодых солдат прежде всего и главным образом надо обращать внимание на их выправку, строй и воспитание в строгом духе дисциплины, т. е. учить так, как учили нас и как учат других, - ничего не вводя нового.
  
   Заведующим молодыми солдатами, из офицеров, был назначен корнет Казнаков, тот самый, который был помощником поручику Воейкову при обучении молодых солдат срока нашего 1891 г. Его отношения к молодым солдатам я охарактеризовал еще тогда, и теперь они не изменились. Он обладал крайней терпимостью к ошибкам солдат, если таковые случались; он объяснял совершенно хладнокровно, без всякого крика и шума. В манеже никогда не было слышно свиста и хлопанья бича, отчего все шло как-то чинно (он заведовал ездой). Наружно он не был любезен, но душевная доброта его чувствовалась во всем. Как я уже говорил о нем, он не любил грубого обращения с молодыми солдатами и тем более рукоприкладства.
  
   В помощь ему был назначен корнет князь Долгоруков, только что выпущенный из Пажеского корпуса и произведенный в офицеры. Он часто посещал пешие и школьные занятия, но непосредственного участия в обучении почти вовсе не принимал, предоставив с этим ведаться нам, унтер-офицерам, и во время занятий никогда и никому не делал замечаний.
  
   Помощником мне из унтер-офицеров был Чумиков, кончивший учебную команду вместе со мною; большой мой друг и ученик.
  
   В конце ноября в эскадрон начали поступать новобранцы, по обыкновению, со всех концов России и всяких наречий: от шустрых и бойких москвичей и ярославцев до неуклюжих и грубых белорусов и чумазых малороссов. Вся эта серая масса в виде сырого материала поступала к нам на обработку. На нашей обязанности лежало приготовить из них компактную, послушную массу, служащую грозным орудием против врага.
  
   Вступив в заведование молодыми солдатами в качестве учителя, я почувствовал всю важность своего назначения. Дело в том, что все новобранцы, поступившие в эскадрон, поручаются непосредственному наблюдению и обучению некоторым строям самостоятельно, т.е. учителю из унтер-офицеров. Заведующий офицер главным образом следит за общим ходом строевого образования молодых солдат; исполнение же всех деталей обучения, а также и нравственного формирования солдата лежит на обязанности унтер-офицера, который живет здесь же, в казармах, вместе с молодыми солдатами и которому, следовательно, более доступно наблюдение за ними. Учитель унтер-офицер кроме словесной передачи всех правил военной науки, а также нравственных начал служит еще для молодых солдат примером. Иногда примерная служба и поведение учителя лучше всяких объяснений принесет пользу солдату: это доступно всякому - развитому и неразвитому человеку.
  
   Я, как сейчас, вижу робкие и покорные, на первый раз, глаза всех без исключения новобранцев, доверчиво и безотчетно смотревших на меня. Мое слово для них было законом. Будь оно умно или глупо -• рассуждать они не могут, это им внушается с самого начала. При сознании того, что учитель молодых солдат призван быть авторитетом, напрашивается мысль, что при этом требуется уменье переложить в голову и душу учеников свои знания строевой службы и все, что нужно для того, чтобы сделать из них хороших солдат и людей, уменье заставить верить в эти слова как в закон, сделать эти слова понятными и нетяжелыми. Словом, учителю унтер-офицеру нужно быть хорошим педагогом; при отсутствии этого условия могут получиться нежелательные результаты-.
  
   После подобного рассуждения, в душу закрадывался тревожный вопрос: есть ли во мне данные для хорошего учителя, т. е, имею ли я педагогические способности настолько сильные, чтобы ученики слышали в моих словах не пустой звук, а находили бы в них для себя благодатную почву? Этот вопрос сильно меня волновал...
  
   В начале воспоминаний я высказал мысль, что военная служба есть лучшее средство для воспитания народа. Эта мысль предстала предо мной и при назначении учителем молодых солдат. Теперь, когда предо мной встали 45 человек новобранцев, собравшихся со всех уголков матушки-Руси, и устремили на меня 45 пар своих глаз, я вполне пришел к убеждению, что одного обучения военным артикулам недостаточно, и, может быть вопреки советам командира полка, я думал, что можно и даже должно преподать им еще кое-что и не предусмотренное воинскими уставами, а именно - воспитание.
  
   Воспитание, в котором нуждаются очень многие молодые люди, поступившие в полк прямо от сохи и крайне неразвитые, может способствовать тому, что вместе с развитием в солдате сознания долга хорошего слуги Царю и Отечеству во время военной службы он получит способность быть более полезным гражданином в своем обществе и после нее. Если наблюдать жизнь, то можно видеть, что некоторые солдаты, попавшие в счастливые условия в отношении развития и воспитания, почти преобразуются, и нередко после военной службы их жизнь принимает другой облик: более разумный, рассудительный и порядочный; они легче приспособляются к обстоятельствам, и им не чуждо чувство прогресса.
  
   Если бы в войсковых частях заботились о более частом предоставлении солдатам счастливых условий, то развитие и воспитание как факторы прогресса широкой волной разлились бы из полков по всем деревням и захолустьям...
  
   Не знаю, сколь плодотворны были мои труды по обучению молодых солдат, но я искренно желал и стремился идти навстречу задачам воспитания и делал это, насколько хватало у меня сил и уменья.
  
   При обучении молодых солдат я с самого начала принял новую методу, совершенно отличающуюся от той, которой придерживались при обучении нас, а именно: крайнее терпение к ошибкам солдат во время учения, дружеский тон и тесное общение, дающее возможность проникнуть в душу ученика. Заведующий молодыми солдатами корнет Казнаков своими действиями и обхождением вполне разделял эту методу.
  
   Но, однако, относительно нее я встретил противника в лице вахмистра Михайлова и некоторых взводных унтер-офицеров старого закала, сторонников ежовых рукавиц. Они еще при назначении меня учителем молодых солдат вслух высказывали сомнение в моей способности быть учителем. Это сомнение они строили на том, что я имел очень мягкий характер и, следовательно, по их мнению, не совладаю с новобранцами и распущу их, т. е. они сделаются самовольными и непослушными (мой характер им казался мягким потому, что я никогда и никому не грубил; грубость всегда была противна моему духу).
  
   Затем в течение всей зимы мне приходилось вести борьбу с вахмистром Михайловым вследствие несогласия наших взглядов на метод обучения, и эта борьба немало попортила мне крови; но все-таки я выдержал и был очень доволен результатами. Уже с самого начала обучения опасения моих противников не оправдались. Серая толпа новобранцев скоро приняла облик стройных и бравых солдат. Их робко-покорные глаза сменились покорно-любящими. При встрече эти глаза смотрели на меня открыто, доверчиво; в них светилась ласка. По всему было видно: прикажи я им что-либо, и они исполнят это не задумываясь...
  
   Я со своей стороны также полюбил всех новобранцев без исключения, и полюбил так, что всякое их горе, всякая болезнь отзывались у меня на сердце; они были как будто мои дети, а не посторонние пришлые люди.
  
   Очень отсталых не было, но были такие, которые с первой недели могли рассказать устав без запинки (напр., Столяров, Зубарев, Рождественский и некоторые другие).
  
   Дурного поведения среди них в течение зимы и всего первого года, пока я был в полку, не наблюдалось вовсе. Один раз только новобранец Евсеев был увлечен старым солдатом ночью гулять без спроса. За этот дисциплинарный проступок Евсеев должен быть наказан непременно, иначе он не поймет своего поступка и увлечения дурными для дисциплины и нравственности делами. Но как наказать?
  
   Здесь я позволю себе остановиться на дисциплинарном проступке Евсеева и на способе его наказания за этот проступок более подробно, так как это имеет принципиальное значение и объясняет, насколько правильна моя метода в деле обучения или, вернее, воспитания молодых солдат. Надеюсь, что это будет иметь общий интерес.
  
   Проступок, совершенный Евсеевым, сам по себе несерьезный, но серьезно то, что это было дурное начало - начало, которое может повести к дальнейшим, еще худшим проступкам. Уже тотчас по совершении проступка, о котором я еще не знал, можно было заметить перемену в его глазах; в них было что-то нехорошее, затаенное; он не мог прямо смотреть мне в глаза и, конечно, упорно молчал. Показались все признаки дурных зачатков. Когда я узнал о его проступке, что неприятно меня смутило, я решил пресечь это дурное начало, выдернуть его с корнем, чтобы оно более не проявлялось. Этот проступок ложился грязным пятном на провинившегося, и его нужно было смыть чистосердечным раскаянием.
  
   Для исполнения этого нелегкого дела, т. е. для наказания и приведения к раскаянию виновного, я призвал его к себе за ширмы, где была моя унтер-офицерская каморка. И здесь, за ширмами, с глазу на глаз - свидетелем при этом был только мой помощник Чумиков - мы стали беседовать с ним о его проступке. Эта беседа должна была олицетворять собою наказание. Конечно, в беседе я старался ярче осветить перед ним отвратительную сторону его поступка и указывал на пагубные последствия, которые могут отравить ему существование во все время военной службы и даже на всю жизнь.
  
   Говорил я на эту тему долго. Он слушал, не возражая и не оправдываясь, и тупо смотрел в пол; казалось, что он был или равнодушен к моим словам, или трусил, ожидая от меня пощечин. Его поведение сначала привело меня в смущение. Но когда я стал говорить ему взволнованным голосом о том, что он своим дурным поступком злоупотребляет моей любовью к моим ученикам, что мою любовь он считает за слабость, при которой можно делать что угодно, он вдруг зашевелился и скорбно посмотрел на меня; его глаза налились слезами, и он заплакал, как дитя, при этом клялся, что подобного больше не повторится.
  
   Мне стало жаль его, пришлось обнять и утешить. Таким образом, ни увещание, ни угрозы последствиями не могли привести виновника к чистому раскаянию, а привели к этому слова о любви, о которой я упоминал как оскорбленный его поступком.
  
   После этой дружеской беседы-наказания мы оба почувствовали что-то особенное, приятное: я как будто нашел что-то потерянное, а он будто сбросил с себя что-то тяжелое, давящее.
  
   Он сдержал свое слово: после за ним никаких проступков не наблюдалось, а глаза его, омытые слезами раскаяния, по-прежнему светились лаской и были чистые, открытые.
  
   Как проступок, так и "наказание" Евсееву для прочего начальства остались неизвестными. Для посторонних этот случай также казался незаметным; но на меня он произвел большое впечатление; я отнесся к этому случаю серьезно, и он меня убедил в правоте моего мнения относительно методы. Затем у меня прибавилось еще одно очень важное мнение, а именно: дурно и часто бесполезно строго судить и наказывать проступки людей, но еще хуже и пагубнее оставлять их незамеченными.
   0x01 graphic
   Только искреннее раскаяние, которое достигается участливым отношением и любовью, освобождает провинившегося от тяжелого чувства, рождаемого большими и малыми проступками, и возвращает его к порядочной жизни.
  
   Падающего нужно поддержать, а не наказывать - последнее ускоряет его падение...
  
   То, что мои слова, служащие для молодых солдат законом, были не тягостны, можно судить по тому, что все они были ко мне ласковы, внимательны и, что всего дороже, откровенны. Иногда от их чрезмерной ласки мне даже приходилось прятаться, чтобы не породить среди посторонних мнения о мягкости моего характера, который моими противниками считался вредным. Однако ничто так не сближает учителя с учениками, как непосредственное дружеское общение...
  
   На экзамене, произведенном, по обыкновению, весною командиром полка, выяснилось, что молодые солдаты были подготовлены отлично. За обучение молодых солдат мне были предложены заведующим офицером в награду серебряные часы, но так как я уже имел их двое, то предпочел получить деньгами (25 руб.).
  
   Как отличные результаты, выяснившиеся на экзамене, так и награда за обучение молодых солдат доказывают, что опасения о распущенности, следовательно, порче солдат вследствие мягкого с ними обращения были неосновательны.
  
   Лично я был очень доволен выяснившимися результатами, а также и последующей службою всех без исключения молодых солдат, которых я обучал. За свое старание к службе, отличное поведение и вежливость (что редкость для солдата) они были все любимцами своих взводных и равным образом вызывали с их стороны соответствующее, т. е. мягкое, граничащее с вежливостью обращение. Даже мои противники относительно методы воспитания с похвалой отзывались о них.
  
   Из всей команды срока 1894 г., за исключением отпущенных раньше срока по разным причинам на родину и в разные командировки, восемь человек были произведены в унтер-офицеры, а один из них, Столяров, не бывши в учебной команде, на следующий уже год вместе с унтер-офицером Чумиковым {бывшим моим помощником) обучал новобранцев 1895 г. Эти мои ученики в свою очередь за обучение новобранцев получили в награду от князя Юсупова, который в то время был командиром эскадрона, по золотым часам. Такие плоды могут получиться только от хороших семян.
  
   Отличное поведение солдат 2-го эскадрона срока 1894 г., которое они проявили в полку все без исключения, было для меня лучшей наградой."
  
   Упомяну здесь о последней моей встрече с великим князем Николаем Михайловичем. Это было в начале зимы 1893 г.
  
   Великий князь в то время был назначен на Кавказ командиром полка и накануне своего отъезда прибыл в большой манеж, где в это время производилась сменная езда нашим новобранцам.
  
   Увидав меня, после обычного здорованья он спросил:
  
   -- Ну что, Подшивалов, теперь доволен? - при этом указывая на мои галуны.
  
   -- Так точно, ваше императорское высочество! - ответил я, а затем добавил: - Впрочем, человек никогда не бывает доволен.
  
   -- А! А ты хочешь прямо в министры? Надо сначала поучиться. - Потом после небольшой паузы он добавил: - А я вот доволен: мне предлагали гвардейский полк, а я выпросил армейский, и как доволен...
  
   Затем он обратился с разговором к сопровождавшему его ротмистру Бернову. А я в это время думал: "Да, надо сначала поучиться, это верно". Учиться всегда было моею мечтой; конечно, учиться не на министра и не на какой-либо чин с теплым местечком - этого тогда не могло прийти мне в голову, - но учиться для того, чтобы видеть свет... Но как это сделать мне, человеку, родившемуся в семье, ничего не имеющей общего с наукой и думающей только о насущном куске хлеба? Человеку, о котором все думали: на что ему наука, и без него много ученых, - пусть пашет! Даже и солдатской-то науки с трудом пришлось мне добиваться -- при этом выслушивая мнения, что в моей учености не нуждаются и без меня обойдутся...
  
   15. О "Беседах"
  
   Мысль о писании "Бесед" у меня явилась вследствие взгляда на военную службу как на школу жизни для многих солдат и вследствие сознания необходимости поддерживать в солдатах нравственный дух - как в смысле понимания воинских обязанностей, так и в смысле взаимоотношений и нравственной чистоты.
  
   Первая часть, т. е. понимание воинских обязанностей в войсках, стоит сравнительно на высоком уровне и неослабно поддерживается в силу необходимости; следовательно, беседами можно только еще более укрепить это понимание. Что касается нравственной чистоты, то у солдат она сильно хромает. Нарушение нравственности как порок в войсках строго не преследуется, потому что если оно умеренно, то не вредит военной службе. Но в личной жизни солдата это нарушение неблагоприятно отзывается на нем и незаметно мало-помалу подтачивает его силы, а главная опасность - для его будущего потомства.
  
   В бытность мою в полку я замечал, что очень многие солдаты увлекались этим пикантным пороком и, конечно, большинство из них заболевали "дурной" болезнью; иногда не помогала и "казенная починка", и некоторые из них эту болезнь уносили из полка к себе в деревню. Бороться с этим пороком насильственно невозможно; остается только нравственное влияние, беседы о его вреде и поднятие умственного развития солдата.
  
   Позднее в своих "Беседах" я между прочим касался и нравственности и этому предмету посвятил обширную статью.
  
   В декабре 1893 г. "Беседы" были закончены, я их переписал и передал заведующему молодыми солдатами корнету Казнакову, который, прочитав рукопись, одобрил ее и разрешил прочесть в школе молодым солдатам. Впоследствии он предложил мне напечатать рукопись и взялся об этом похлопотать. Но предварительно он передал ее на рассмотрение ротмистру Дашкову, составителю "Памятки кавалергарда" и истории полка, следовательно, - как знатоку военной литературы. Ротмистр Дашков, очевидно, заинтересовался рукописью и выдержки из нее читал в офицерском собрании. Потом он в свою очередь передал ее на суд известному военному писателю генералу Сухомлинову.
  
   Этот последний подверг ее беспристрастной критике, сделав на полях несколько характерных заметок, вполне объясняющих достоинство моего сочинения. Например, кроме вопросительных и иных знаков он поставил против некоторых статей такие отметки: "туманно", "наивно", "пустословие" и т. п.; а против статьи о водке, которую я жестоко осуждал, называя ее матерью всех пороков, он отметил: "А за хорошую службу - по чарке водки же". Этой отметкой он явно не соглашался со мною относительно вредности водки.
  
   В конце июля 1894 г. рукопись с вышеозначенными пометками была возвращена мне через корнета Казнакова. Последний предложил мне сократить рукопись, переделать ее согласно пометкам генерала Сухомлинова и приготовить для печатания.
  
   Я переделал рукопись, как мог конечно, и передал ее опять корнету К-ву уже накануне моего отъезда из полка. Однако и в переделанном виде издатели, к которым обращался корнет К-в, не взялись ее напечатать, очевидно потому, что она все-таки имела необработанный вид, а может быть, и потому, что она не могла обещать им хороших барышей.
  
   По своему характеру "Беседы" разделялись на две части. В первой я касался исключительно военных обязанностей солдата, например: о присяге, дисциплине, штандарте и проч. Во второй же преимущественно о взаимоотношении, о нравственности и прочих жизненных вопросах.
  
   Позволю себе привести здесь из "Бесед" некоторые выдержки (из второй части) в том виде, как они были написаны до переделки (рукопись в переделанном виде обратно я не получил).
  
  
   Из бесед унтер-офицера с молодыми солдатами
   1.Обязанности нижних чинов к товарищам
  
   "...Каждый солдат с товарищами по службе должен жить в мире и согласии. Каждый в своем товарище должен видеть родного брата, любить и уважать его; уважение должно простираться как на старшего по службе, так равно и на сотоварища.
  
   Не помышляй ничего худого насчет товарища.
  
   Если хочешь быть хорошим солдатом и быть всеми любим и уважаем, то нужно уметь любить и уважать других.
  
   Ни один испорченный или злой товарищ не сделает нам зла, если мы со своей стороны не оскорбим его и отнесемся к нему с уважением, по-товарищески.
  
   Нуждающемуся товарищу помоги - придет нужда, и тебе помогут.
  
   С людьми, ведущими порочную жизнь, не води компании по вредному делу, как-то: не пьянствуй, не играй в азартные игры и т. п.; но, напротив, старайся от этого их отвлекать; занимайся более благовидными занятиями и нравственными рассказами. Помни, что если твой товарищ по полку замарает wyiidup, то это пятно ляжет и на тебя. Старайся отвлекать товарища от преступления и тем охранишь свой полк от позора.
  
   Тяжкий будет грех перед Богом и совестью тому человеку, который вводит своего товарища в пагубный соблазн.
  
   Если удастся отличиться по службе - не гордись, но относись по-братски и советуй товарищам так отличиться. Если товарищ отличился - не завидуй, но радуйся вместе с ним.
  
   Никогда не желай товарищу худого и тем более не делай ему зла. Если же он в несчастье, то старайся его утешить и, если можешь, выручи его из беды.
  
   При исполнении всех этих братских обязанностей не страшна бывает служба и дисциплина и не опечалят никакие лишения. Армия, состоящая из людей, обладающих чувством любви и дружбы друг к другу, - действует как одна сильнейшая рука и не может быть победима!
  
   ...Наблюдая за собою, можно заметить, как приятно чувствуется, когда товарищи уважают и обходятся как с братом; за одно ласковое слово товарища каждый готов уважить его во всем. А как делается тяжело и неприятно, когда товарищи относятся с негодованиям и бранью, - этим возбуждается зло и зачерствение сердца.
  
   Нужно помнить всегда одно простое правило: если ты желаешь себе добра, спокойствия, то нужно того же желать и товарищам. Чтобы избежать неприятностей, не надо вредить товарищам".
   2.Обязанности солдата по отношению к своим родителям
  
   "Служа на военной службе, не забывайте родителей. Посылайте им утешительные письма и не обременяйте просьбою о присылке денег. Б настоящее время благодаря отеческим заботам государя императора и своего начальства бережливый солдат может существовать сносно и без домашних денег. Мы часто можем наблюдать, что некоторые, к сожалению, присланные из дому деньги употребляют на лишние прихоти, тогда как родителям они достаются потом и кровью. Бывают и такие случаи, например: чтобы выклянчить у родителей денег, сочиняют письма с описанием какой-нибудь вымышленной беды и просят как можно скорее выслать денег, чтобы поправить эту беду; в противном случае грозят своей гибелью и никогда не видеться. Конечно, получа от сына подобное письмо, среди родителей делается переполох. Тужат, горюют о своем несчастном сынке, находящемся в "неколюшке", стараются, хлопочут и посылают ему последнюю копейку; а иногда, дабы "выручить" сына из беды, лишаются последней скотины.
   И что нее? Сынок, получив облитые слезами и трудовым потом деньги - о чем мало думает, - моментально их прожигает. Какие же бывают последствия этого? А очень известные: выговор, наказание, арест, а то и еще того хуже. Вот уже после этого грозит настоящая беда. Да, братцы, каждый из нас назовет такого - не сын он своим родителям, а варвар.
  
   Будем же помнить о родителях, помнить то, что, отправляя нас на службу, сколько горя переносят они; сколько нужды претерпевают, чтобы снабдить сына и по силе возможности оградить его от могущих встретиться лишений. Отдавая сына в солдаты, они теряют в его лице работника и материальные средства по снабжению деньгами; иногда долго не заживает эта рана; особенно она чувствительна в крестьянском быту. А если мы будем еще требовать денег на ненужные и часто вредные прихоти, то тем более довершим их разорение.
  
   Братцы, нужно помнить про родителей, помнить материнские слезы, которые пролиты ими на нашей груди.
  
   Чем же мы должны выразить свое уважение и любовь к ним? А тем, что нужно стараться утешать их примерной, хорошей службою и безукоризненным поведением. Мы не можем не понять того, сколько радости, утешения и приятных чувств испытывают родители при получении от сына письма, в котором написано о его счастии, благополучии и успехах. Наоборот, сколько горя и печали испытывают они при получении письма от легкомысленного сына, который описывает только свои несчастья! Дурным поведением и дурной службою сын еще вредит и здоровью своих родителей и нередко сокращает их жизнь.
  
   Кроме всего, что касается родителей, мы должны помнить, что по прослужении срока действительной службы нам придется возвратиться на родину и испытать громадные трудности при восстановлении разоренного хозяйства..."
   3.О нравственности солдата
  
   В этой беседе я касался трех пороков: пьянства, разврата и воровства. О пьянстве я написал очень много и выставил его самым вредным пороком. На статью о пьянстве я получил от корнета Казнакова замечания в том смысле, что очень сильно напал на водку. При предложении о переделке рукописи он советовал мне статью о водке сократить и написать в том духе, что "много - вредно, немного - полезно".
  
   Здесь статью о пьянстве я пропускаю, а остановлюсь на выдержках из статьи о разврате.
   Разврат
  
   "Разврат - это то, что человек теряет совесть и стыд перед Богом и людьми; живет по-скотски, печется об удовлетворении своей похоти и тем оскверняет свое тело и душу.
  
   Разврат, так же как и водка, приносит громадный вред человеку: он расстраивает здоровье, отнимает силы и подвергает опасным заразным болезням. От разврата, так же как и от пьянства, бывают семейные раздоры, упадок хозяйства и нередко доходит до убийства из-за ревности...
  
   Порок разврата крайне печально отзывается на семейной жизни. Стесненное и тягостное положение чувствуют друг к другу муж и жена, если кто-нибудь из них заражен этим пороком, тогда для них будет не жизнь, а мученье. Женатые люди знают, что нет ничего обиднее, как измена супругов. Люди, зараженные пороком разврата, не способны быть полезными членами общества и вести в порядке свое хозяйство. Где есть порок разврата, там нет любви, радения и добродетели - там царствует зло, ненависть и мщение.
  
   ...Каких-нибудь 4-5 лет, посвятив себя военной службе, воздержаться от вредных размышлений и лишних похотей очень нетрудно. Нужно уметь управлять собою, что облегчается упражнением в чтении полезных книг, благими размышлениями и прилежанием к службе.
  
   Если где на поле хорошая пшеница, там не должна расти сорная трава; точно так же если ум и сердце заняты благими мыслями и желаниями, то для дурных мыслей и желаний там не будет места..."
  
   4.Увольнение в запас армии
  
   "...Если кому Господь приведет благополучно кончить военную службу, тот возвратится на родину... Конечно, как бы служба ни была легка и хороша, но все-таки хочется домой, на родину - где ожидают отец, мать, у кого есть жена, дети... Родные поля, луга и леса - где проведены лучшие годы детства и юношества. Какая встреча! Какой восторг ожидает солдата, честно и благополучно исполнившего свой долг на военной службе! Особенно перед окончанием службы эти мысли часто приходят в голову, и тем усиливается желание вернуться на родину.
  
   ...Самая главная христианская обязанность: жить в мире и согласии не только с близкими родными, но и с посторонними, быть почтительным со старшими. Этим можно заслужить от всех любовь и уважение. Вообще, каждый образованный солдат должен иметь благородную душу и служить е запасе рассадником благовоспитания..."
  
   Беседы с молодыми солдатами были закончены следующими словами: "Примите доброе семя в плодотворную почву; я молю Бога, чтобы оно принесло добрый плод и чтобы ям мог пользоваться всякий ближний".
  
   В конце бесед с молодыми солдатами я еще прибавил беседу с учителями молодых солдат. Эту последнюю я вздумал передать в редакцию журнала "Чтение для солдат". В редакции рукопись одобрили, нашли ее интересной и признали годной для напечатания в журнале. Но, прежде чем напечатать, редактор посоветовал мне обратиться к своему эскадронному командиру и попросить его сделать надпись на рукописи о том, что печатать он разрешает. Я передал эту рукопись также корнету Казнакову, который предложил напечатать ее вместе с прежней.
   5.Из бесед унтер-офицера с учителями молодых солдат
  
   "...В унтер-офицеры выбираются лучшие люди испытанной нравственности, расторопные и знающие хорошо службу. На обязанности унтер-офицера лежит твердое знание воинских уставов и служение во всем личным примером для всех нижних чинов, и особенно для молодых солдат. Воспитание солдата с самого поступления в полк зависит главным образом от учителей и начальствующих унтер-офицеров - они есть ближайшие и непосредственные руководители в военной службе. Каждый солдат при поступлении на военную службу начинает учиться большей частью наглядным образом и нередко усваивает все те привычки, которыми обладает его учитель или начальник из унтер-офицеров. Поэтому каждый начальствующий нижний чин должен всегда помнить о важности личного примера в деле воспитания солдата; а помня это, он должен всегда вести себя добропорядочно и не позволять себе действий, противных воинскому духу, не только на глазах своих подчиненных, но и скрытым образом, ибо подчиненный следит за всеми действиями своего ближайшего начальника и знает не только его поступки, но часто и мысли...
  
   Учитель унтер-офицер, как и всякий начальник, отвечает за всех лиц, ему подчиненных.
  
   В деле обучения молодых солдат он должен помнить, что тем приготовляет Царю и Отечеству верных и беззаветных слуг. Он должен уметь заставить их полюбить службу и понять значение воинских обязанностей; а это достигается только беззаветной любовью к делу, терпением и хладнокровием. При обучении молодых солдат нужно всегда помнить, что хороших успехов в обучении можно достигнуть только ласковым обращением и терпением. Ошибки исправлять следует толковым разъяснением и показом, и никоим образом не должно прибегать к угрозам и тем более к ручной расправе.
  
   При ласковом и спокойном обучении каждый солдат лучше понимает и скорее усваивает учение, а при вспыльчивости и брани он теряется, не так ясно понимает и невольно делает ошибки. Ошибки чаще всего делаются не от нерадения ученика, а от непонимания обучающего, от которого требуется толковое разъяснение. Невнимательность ученика также чаще всего зависит от невнимательности самого обучающего к преподаваемому предмету.
  
   Во всяком случае нужно избегать неуместной строгости. Неуместная и чрезмерная строгость вредно отзывается как на грубых, так и на мягких характерах подчиненных: грубые и вспыльчивые раздражаются и затаивают злобу, чтобы при случае отомстить; легкие и тихие теряются и делаются подавленными, что парализует в них всякую деятельность. Чрезмерной строгостью нельзя сделать хорошего слугу Царю и Отечеству, а скорее этим можно приобрести вредного мстителя и личного нрага или же ни на что не годную тупицу.
  
   ...От унтер-офицера, как и от всякого начальника, требуется охранение воинской дисциплины как главной основы военной службы, без которой войско не может существовать. Охранение воинской дисциплины состоит главным образом в том, что начальник не должен допускать, чтобы подчиненные делали противное дисциплине; мягко, но настойчиво требовать от них, чтобы они исполняли все по совести и так, как требует дисциплина. Он должен добиваться, чтобы подчиненные всегда говорили правду; этому может способствовать справедливость со стороны начальника и мягкий, спокойный тон.
  
   ...Все заботы и попечения о солдатах возлагаются на начальника, которому доверена команда, но от них не избавлен, конечно, и учитель молодых солдат - последний, как добрый отец или старший брат, должен любить и заботиться о своих подчиненных. Каждый солдат, будучи оторван от своих родных, где он большей частью пользовался добротою и ласкою, и найдя то же самое в добром начальнике, не только не будет скорбеть о своем положении, но будет радоваться и стараться еще более заслужить любовь начальника. Вместе с тем он должен быть отзывчивым на нужды подчиненных и по мере возможности помогать им, быть их советником и руководителем во всех личных делах.
  
   Само собой разумеется, что на обязанности обучающего или начальника лежит наблюдение за нравственностью своих подчиненных. Воспитать добрую нравственность в подчиненных - громадная заслуга начальника перед обществом и потомством. Самый лучший урок нравственности - это личный пример поведения обучающего или начальника..."
  
  
   16.Последний год в лагерях
  
   Последний год службы в лагерях я провел в эскадроне и в большой деятельности. Помимо канцелярских занятий, которых во время лагерного сбора бывает больше, я как унтер-офицер обязательно участвовал на всех эскадронных и полковых учениях и как разведчик - в разведочной службе. Затем перед началом периода маневров я был назначен помощником к корнету князю Урусову руководить телеграфным делом.
  
   Практической деятельностью по подготовке к телеграфному делу нам приходилось заниматься вне учебных занятий и ночью. Днем мы проводили телеграфные и телефонные линии, телеграфировали посредством гелиографов (зеркал), а ночью посредством особого аппарата - фонаря. В тот, 1894 год в первый раз вышло распоряжение о широком применении телеграфного дела в кавалерийских полках.
  
   На высочайших маневрах близ Красного Села нам удалось протянуть линию на 3 версты в течение 15 минут, и два отряда соединили телефоном, который действовал исправно.
  
   На маневрах, а следовательно, и на войне телефон с успехом может заменить ординарцев и вестовых, обязанность которых, как известно, заключается в том, чтобы перевозить и передавать от начальника в разные отряды его распоряжения и приказания. Посредством телефона как отряды между собою, так и начальники могут переговариваться лично и немедленно. С передвижением отрядов передвигаются и телефонные станции; для этого проволока быстро посредством ручки навертывается на катушку, и всадники-телефонисты мчатся уже в другое место.
  
   (За ведение телеграфных занятий в качестве руководителя заведующим командой князем Урусовым были предложены мне в награду часы, четвертые, взамен которых я получил деньгами.)
  
   Считаю не лишним здесь упомянуть о "дружеских беседах", которые происходили между мною и князем Урусовым во время наших путешествий на маневрах. Корнет князь Урусов, в то время молодой, только что произведенный из пажей в офицеры, настаивал на том, чтобы я с ним говорил по-товарищески, не стесняясь, как будто я не солдат. Этими откровенными беседами он, очевидно, хотел поближе узнать миросозерцание простых солдат, которые, особенно в глазах молодых офицеров-аристократов, все без исключения казались манекенами, не могущими ни рассуждать, ни мыслить самостоятельно.
  
   Из наших разговоров "по-товарищески" выяснилось, как мало знают господа офицеры нас, солдат. Это их незнание выказывается в следующем первом попавшемся на память случае: проезжая однажды мимо лагерей Преображенского полка, я вслух восторгался красивой архитектурой построек в древнерусском стиле. Услышав мои восторги и произнесение слов "архитектура" и "стиль", он очень удивился; ему казалось открытием, что я, простой солдат, знаю об архитектуре и стиле. Это удивление он выразил вслух. Я также с удивлением посмотрел на него, и, признаться, выраженное им удивление по поводу моего знания каких-то двух культурных слов немного опечалило меня; я с грустью подумал: вот какое мнение имеют о нас господа офицеры...
   Пример князя Урусова, предложившего мне говорить с ним "по-товарищески", я склонен был бы назвать достойным подражания.
   Темою разговора у нас сначала были мои "Беседы", которые князь знал по отрывкам, читанным ротмистром Дашковым в офицерском собрании. Князь Урусов соглашался со мною вполне относительно того места, где я писал о нравственности; соглашался также и с проведенной мыслью о необходимости умственного развития солдат; при этом он сам указал как на пример на происходившую в то время войну Японии с Китаем. Развитие и умственное превосходство японцев делало их победителями такого колосса, как Китай, коснеющего в невежестве.
   Сначала при разговоре я как-то "спотыкался" на словах и долго не мог отделаться от вошедшего в плоть и кровь солдатского "точно так" и "никак нет", но затем увлекся и громко высказывал свои мнения и сопоставления относительно того, какая может быть разница между солдатом-манекеном и солдатом более широко развитым; говорил о необходимости серьезного обучения в полках грамоте тех солдат, которые поступают в полк совсем неграмотными.
   0x01 graphic
0x01 graphic
  
   Система теперешнего обучения грамоте, говорил я, не достигает вполне своей цели по многим причинам: во-первых, бесцельное сидение в конюшнях отнимает все свободное время у солдата, и скука, происходящая от этого бездельничанья в конюшнях, парализует всякое стремление к умственному развитию; во-вторых, вахмистры часто в облегчение офицерам, назначенным обучать грамоте, назначают в школу тех солдат, которые уже немного знакомы с грамотой; те же, которые совсем неграмотны, остаются необученными - если только солдат по собственному желанию не подготовится к ней от товарищей заранее. И наконец, в-третьих, не у всех офицеров бывает достаточно рвения к этому довольно скучному занятию. По моему мнению, для обучения грамоте солдат следовало бы организовать в полках школы с учителями из нижних чинов, конечно под наблюдением офицеров.
  
   Нет никакого сомнения в том, что от этой дружеской беседы авторитет князя Урусова как моего начальника ничуть не пострадал; напротив, она сослужила нам ту службу, что дала возможность приятно обменяться мыслями, поближе узнать друг друга и почувствовать общность интересов; почувствовать, что мы, каждый на своем месте, можем принести пользу тому делу, которое венчает благополучие Отечества. А когда чувствуется общность интересов, то рождается в собеседниках еще и чувство родства - чувство, что мы дети одной матери - России.
  
  
   17.Увольнение в запас армии
  
   По окончании лагерных занятий унтер-офицерам, представленным к увольнению в запас армии, делался запрос о желании остаться в Петербурге, т. е. о том, кто пожелает поступить на частную службу.
  
   Это заявление делалось, как правило, заблаговременно потому, что заявившим желание остаться в Петербурге некоторые офицеры предлагали должности для частной службы.
  
   Надо заметить, что как унтер-офицеры, так и рядовые из более развитых охотно остаются в Петербурге и поступают на службу к офицерам или, по рекомендации, к их родственникам. В мою бытность в полку я замечал, что почти все без исключения унтер-офицеры после службы оставались в Петербурге или уезжали на службу в имения своих офицеров. Не возвращались на родину далее и такие, которые имели у себя в деревне сравнительно обеспеченное и благоустроенное хозяйство. Очевидно, деревня со своей грязью и тяжелым трудом не притягивает своих воспитанников; последние, нанюхавшись городской жизни, где не так трудно, но чисто и сравнительно сытно, с легким сердцем изменяют своей воспитательнице - деревне. По этому можно заключить, что деревня ежегодно теряет большой процент своих лучших членов.
  
   Под влиянием жалости к деревне у меня явилась было мысль вернуться на родину и послужить ей тем, что приобрел в полку. Но эту, правда идеальную, но не имеющую практического значения мысль я принужден был скоро оставить: кроме того, что я не имел никаких средств для ведения хозяйства, было сомнительно, чтобы приобретенные мною знания на военной службе могли принести фактическую пользу деревне. Если предположить, что я стал бы проповедовать о тех путях, которые ведут к благополучию сельской жизни, то мне все равно не поверили бы и осмеяли - ибо нет пророка в своем отечестве, - и очень возможно, что деревенская тина опять меня засосала бы и заглушила. Если не поддаваться этой тине и барахтаться, то ради защиты своей шкуры пришлось бы тянуть в эту тину других и сделаться так называемым "кулаком". Кулачество же, как известно, осуждается высшим общественным мнением, и небезосновательно, так как оно не облегчает жизни другим, более слабым элементам, а еще более запутывает их в тину...
  
   Ввиду таких соображений я решил остаться в Петербурге, т. е. послужить на частной службе, чтобы запастись материальной силой и практическими знаниями, а там - что Бог даст.
  
   После моего заявления о желании остаться в Петербурге я получил предложение от нескольких офицеров полка поступить к ним на службу в имение. Одно из этих предложений мною было принято. По прибытии полка в Петербург 24 сентября 1894 г. я взял двухмесячный отпуск (вплоть до увольнения 24 ноября) и отправился сначала на родину, а потом "на новую жизнь" - на частную службу в имение графа Уварова в Смоленскую губернию.
  
   Последний день моего пребывания в полку ознаменовался для меня великим событием: почти все офицеры 2-го эскадрона, прощаясь со мною в офицерском собрании, жали мне руку и целовали меня. Таким весьма любезным отношением господ офицеров я был несказанно тронут. Это было для меня лучшей наградою за мою службу, и этот день был лучшим в моей жизни. Никогда не забуду этот день! Несколько десятков рублей, оказавшихся у меня в кармане после сердечного прощания, если можно так выразиться, уже не так меня прельщали - хотя таких денег я никогда не имел и они должны представлять для меня большую ценность.
  
   Временно командующий тогда эскадроном штабс-ротмистр Шебеко 1-й при прощании со мною сказал небольшую речь, в которой благодарил меня за службу и между прочим выразил пожелание, чтобы я и после военной службы был так же полезен, как и на службе.
  
   Это лестное пожелание я унес с собою как задачу, которая всегда заставляет меня бодрствовать и стремиться ее исполнить, хотя это очень трудно...
  
   Простившись затем с товарищами и бывшими учениками - причем немало было пролито слез, особенно я расчувствовался по выходе от корнета Казнакова, к которому заходил после всего переговорить относительно моих "Бесед", - я покинул полк.
  
   Будучи уже на "воле" в Смоленской губернии после 24 ноября, когда кончался срок службы, я вместе с аттестатом получил знак разведчика 1-го разряда и золотой нательный крест от великого князя Николая Михайловича. (Золотые кресты от великого князя дарились всем нижним чинам, выходящим из полка, которые служили при нем и участвовали в подношении ему иконы, когда он выходил из эскадрона.)
  
   Затем, как отголосок военной службы, следует упомянуть о том, что в 1899 г., по случаю столетнего юбилея Кавалергардского Ее Величества государыни императрицы Марии Федоровны полка, полковником М.А. Серебряковым была прислана мне юбилейная бронзовая медаль...
  
   Само собой разумеется, что службою я остался очень доволен. Все мои желания сбылись...
  
   В заключение не могу не сказать того, что свой полк я полюбил сильно и успел привязаться к нему так, что чувствовал с ним какую-то родственную связь; и лица, где бы ни были потом встречены мною в форме Кавалергардского полка, казались мне родными. Я искренно радовался увидеть потом каждого кавалергарда, которые будили во мне хотя беспокойные, но, как видит читатель, интересные для меня воспоминания.
  
   Все лица, которые встают в моем воспоминании, мне кажутся милыми, хорошими.
  
   Да здравствует Кавалергардский полк!
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"