В госпитале ветеранов войны мой сосед по палате, прочитав в "Городке"
рассказ "Мумия" (6 марта 1997 года), рассказал о себе.
- В переполненном вагоне досталось мне место на средней полке. А на
верхние - багажные - втиснулись деревенские девки. Их отправляли на
лесозаготовки. Им - по семнадцать, мне - двадцать. Я - хочу. Я еще ни разу не
целовался.
Через несколько недель мне ехать на фронт. Добивался этого уже много
месяцев. На этот раз, похоже, отправят. В прошлую отправку я уже должен был
ехать со своей маршевой батареей. Но отправили вне очереди лейтенанта Шевченко.
Он в деревне около Каменки был на вечеринке . Пьяному, с пистолетом, ему
зачем-то вздумалось или пришлось стрелять, кого-то ранил. И чтобы уберечь его
от трибунала и штрафбата, полковник пихнул его вместо меня с моими солдатами.
Вот досада! Придется, решил я , действовать не мытьем, так катаньем, чтобы
отправили на фронт. Война идет к концу, надо успеть. У меня не то что ордена,
медали даже нет. С какими глазами я , уцелев, буду жить после войны? Нет уж,
или грудь в крестах, или голова в кустах. Но я еще ничего не имел с женщиной. А
вдруг убьют? Хорошо, что инвалидность второй группы только. Могло быть и хуже.
Теперь уже третья группа, - дырка в черепе. Стукнуло-то год назад.
- Маша! Машенька! - приставал я к одной, приглянувшейся мне в ночном
вагонном полумраке. В фонаре между купе истаивала, оплывала свечка.
- Маша! На фронт я скоро уезжаю. Был я там, голову пробило. А я еще
никогда ни с кем... Дай!
-Уговаривая ее, я говорил правду. Пытался шарить руками под одеждой, но
девки ехали надолго и для лесозаготовок были укутаны по-зимнему. И столько
штанов на ней было, что не доберешься до тела. Удивительно, как они
вытерпливали в своей одежде, в валенках духоту под потолком на верхних узких
полках тогдашних вагонов.
- Наконец она взмолилась страдальческим голосом, обращаясь к такой же,
как она, подруге, занимавшей полку напротив:
- Катя! Что делать-то!
- Чо "чо делать" ?
- Дак он просит.
- Не у меня просит. Сама думай. В деревню с каким пузом-то вернешься?
Я метнулся к Кате.
- Ну, скажи, чтобы она дала!
- Ишь, чего захотел! Я ей не мать. Может, и у меня просить будешь?
- А что? Ну, или ты дай. Понимаешь, на фронт еду. А я еще не пробовал.
- Да слышала я.
Снова я вернулся к Маше. Лазал под ее ватной телогрейкой, но добраться
до тела было невозможно.
- Маша! Убьют меня и умру не попробовав. Маша! Маша!
- Она плачущим прерывающимся голосом, отбиваясь от меня, упакованная в
ватные штаны и телогрейку поверх, отвечала мне:
- Не убьют тебя! Не должны убить! Ведь ты еще не пробовал, сам
говоришь. А если дам я тебе сейчас, вот тогда убить могут. Нет, лучше я тебе не
дам. Чтобы ты жил.
- А если убьют?
- Вот и не убьют, - твердила она, - вот и не убьют!
Меня не убило. Сейчас, через десятки лет, я говорю: спасибо, Маша! За
то, что не далась тогда. За то, что обязала судьбу сохранить меня. Не суеверный
я, а вот с благодарностью тебя вспоминаю. Сколько тебе сейчас, если мне
семьдесят? Ты тогда не дала и меня на войне не убило. Конечно, потом было
столько всякого в жизни, что случалось задумываться: а стоило ли выжить, если
потомЕ Но это уже другой разговор, другая тема. Он - впереди.
- Так что верно сказано: у каждого из нас были свои Маши, Маруси,
хранительницы.
***