Я не сужу их, так и знай...
Константин Симонов
В одесской гостинице мест не оказалось, и я пошел в музей, чтобы
заполнить время и снова явиться к администратору. Бродил по пустынным залам,
это мне нравилось. Музей был несравненно беднее ленинградского Эрмитажа, но
здесь можно было в тишине поразмышлять перед картинами, а в Эрмитаже, где стада
посетителей, не поразмышляешь.
Когда я вошел в зал, где саркофаги с мумиями египетских фараонов, от
стены отскочила девчонка, по виду девятиклассница. Она, поправляя платье с
забелившейся о стену спиной, краснехонькая, торпливо пошла из зала через другую
дверь. За ней, стараясь выражать своей неторопливостью достоинство, удалялся
тискавший ее парень-ровесник.
- Помешал. - подумалось мне. А в душе я восхитился любовью среди мумий.
Нашли место, - усмехнулся я.
Выходя вслед за ними, я чуть не налетел на иссохшую, как экспонат,
старушку, дремавшую на стуле под термометром-психрометром. Она очнулась, и мы
оба посмотрели вслед девушке с забеленной спиной и плохо одернутым подолом.
- Спугнули вы их. - сказала смотрительница и вздохнула.
- Не могут, что ли, найти другого места? - с неискренним негодованием
заметил я. Но не попал в тон. Старушка вдруг упустила слезинку.
- А и пускай!
- У вас самый спокойный отдел - попытался я продолжить разговор с
непонятно реагирующей старушкой. - Мумий никто не украдет.
Не ответив, она продолжала:
- Может, им больше негде. Ни квартиры, ни комнаты, а тут эти фараоны
разлеглись, целый зал занимают.
Я не нашел продолжения разговору. Она неожиданно спросила:
- Вы, по годам-то, в войне участвовать должны были?
- Да, лейтенантом был.
- А случайно в селе Мезенка возле Свердловска не приходилось бывать?
- Нет. - Жаль, жаль...
Разговорившись, она предложила мне поселиться у нее, все равно в
гостинице мест нет.
Жил я в городе долгонько. Мария Перфильевна рассказала мне о себе, о
лейтенанте и о письме его к ней. Кое-что рассказала она, а кое в чем помогло
мне мое воображение. Я в те годы тоже был в армии, у каждого из нас были свои
Маруси.
- Может, он и жив остался, да разве узнаю я его сейчас?
Я понимал, что этот вопрос означает: не ты ли? Нет, я не мог ей
ответить утвердительно. В Свердловске я в те годы не бывал. Но бывал в других
городах и селах, встречал других Марусь.
Маруся работала тогда на заводе, и получилось так, что случайно
залетевший в село лейтенантик провел с ней ночь. Он для нее был не первый, счет
потеряла. Сладострастия она не получала, но не могла отказать: если просят,
значит - надо. Добрая была, безотказная.
Даже имени его не запомнила: то ли Георгий, то ли Григорий. Ночью было
дело и в подпитии. Лет ему двадцать, не старше. На фронт собирался. Вот-вот
должны отправить. А он уже побывал на фронте и ранен был. На инвалидности
побыл, да снова в часть попросился. Мол, война и надо быть на войне. Умолял,
убьют, мол, и не буду знать, как оно это, с женщиной-то... А еще не целованный он
был никем, женщиной, то есть, ни одной.
Через месяц получила она от него страстное письмо. Удивление ее было
велико. Для нее он - один из многих. Она уже забыла, что половой акт может быть
событием. А для него, оказывается, два этих ночных восторга - событие. Он
считает себя с нею связанным, обязанным ей, готов на ней жениться. Сначала она
недоумевала ("непонятное какое-то"), порвала письмо, бросила клочки к печке на
припасенные для топки дрова.
По дороге на работу вдруг в ней стало что-то созревать, быстро и
неодолимо. Потрясенная, понявшая, она поворачивает и бежит домой, чтобы
сохранить письмо, там и адрес его полевой почты был. Но мать уже бросила мусор
в печку, и Мария горько, непонятно для матери, заплакала.
- Недостача у тебя что ли? - предположила мать самую простую причину ее
слез.
Адреса не оказалось. Всю жизнь она будет казниться и писать ему
мысленно письма. Останется одинокой. Уволилась, уехала из села, помотала ее
жизнь по России. Иссохла. Никто на нее больше не покусился: женщин после войны
много было в стране, на двадцать два миллиона больше, чем мужчин. Да и
подпустит ли она к себе? Она живет для того лейтенанта, с которым однажды
переспала.
До сих пор не могу представить: ну, а если бы она тогда ответила на его
письмо, что изменилось бы в мире?
Если он убит, он умирал прикоснувшимся к женщине. Миллионы нас умирали
не прикоснувшись.
В темноте ночной запомнила ли она его лицо? Наверное, если бы он
встретился тогда с нею, в войну или после войны, когда она ждала и вглядывалась
в каждого: не он ли? - то в стране было бы не двадцать два миллиона одиноких
женщин, а на одну меньше. На одну счастливую больше. Много это или мало?
***