Парикмахерская в конце бульвара называлась строго, латинскими буквами - Estetika. Ничего эстетичного в ней, конечно, не было - розовые стены, продавленные кресла, слезоточивый запах лака для волос. Грязненько, телевизор включен весь день. Валялись кучей журналы позапрошлогоднего выпуска и бесплатные косметические брошюры, презентованные торговыми представителями, так же вяло сражавшимися за Estetiku, как феодалы за дальнюю деревню. Да ещё и на лестнице шатались и гремели выбитые плитки.
Насте было не по пути, но она ходила в эту парикмахерскую уже три года: здесь стригли дешево, быстро, и работала приятная парикмахерша - из провинции, мать-одиночка, самая сочувствующая каста. Если б парикмахерские родичи пили поменьше, может быть, отдали бы они свою дочь в университет, получать психологическое образование, и Жанка с не меньшим рвением кивала посетителям в собственном кабинете, а не за креслом, в зеркало, со шпильками в зубах. Тогда всем становилось бы лучше - всем, кроме Насти. Кто б её тогда слушал за 200 рублей полчаса, что город этот мрак, дом мрак, работа скука, муж скука, родители болеют, она болеет тоже, дети появляться не хотят - и их можно было понять, кому охота приходить в такое место.
Настя месила февральскую кашу и по дороге думала, с чего ей начать сегодняшний сеанс психотерапии - с мужа-козла, помявшего машину, или с соседей, потомков Чингизхана, подло, по сантиметру завоёвывающих общий коридор, или, может быть, с начальницы, что всегда унизительно вызывала Настю себе в кабинет криком в трубу коридора: "А-нас-та-си-я!"
Вспомнив сегодняшний этот крик, и представив завтрашний, и ещё много-много криков вперёд, лет на тридцать своей жизни, Настя то и дело увязала в каше, тонула, вздыхала. Было тяжело, как будто что-то стягивало и пригвождало её, как Гулливера, маленькими кольями к земле.
Вот и Estetika. Согреюсь, думала Настя, почувствую себя клиентом, а клиент всегда прав. Лишь бы народу было поменьше.
Но внутри, в бело-розовом сиянии кафеля, сидел только один какой-то мужик и с любопытством слушал квохтанья по федеральному каналу.
- Здравствуйте... - растерялась Настя. - А Жанна работает сегодня?
Мужик с тем же интересом переключился на неё.
- Здрасьте. Заболела Жанка. Вы стричься?
- Да. Я записывалась вообще-то.
Обида захлестнула Настю. Вот Жанка овца, не могла ей перезвонить и сказать, что запись отменяется. Ноги мокрые...
- Вы садитесь, - любезно вдруг буркнул мужик.
Ростом он был метр девяносто, ручищи как грабли, лицо как мешок с картошкой. Незамысловатое такое пугало. Зачем-то сграбастал Жаннин фартук, встал, повязал его себе на пузо и отодвинул парикмахерское кресло, предлагая Насте сесть. Она даже попятилась.
- Спасибо, я как-нибудь в другой раз...
- Да садитесь, я тоже мастер. Жанка предупредила, что Вы придёте. Вам ж только концы подравнять, да?
- Ну да. За двести рублей. Голову мыть не надо.
- Садитесь, - в третий раз пригласил её мужик, и Настя уступила. В конце концов, её никогда не стриг парикмахер-мужчина - будет о чём на работе рассказать. Хотя не такими она их себе представляла.
Мужик легко придвинул её к столику, повязал нагрудник, как малому дитятке, и внимательно поглядел в Настину макушку. Рожа у него была красная и задумчивая.
- На сколько ровнять? На сантиметр?
- Давайте сантиметра на три.
Он схватил самый зубастый гребешок, и аккуратно, с кончиков, принялся расчёсывать запутанные Настины волосы. Та вдруг почувствовала себя Рапунцелью, которую похитил великан из соседней сказки. Вот-вот начнёт петь. По телевизору не в ритм воображаемой песне заорала реклама, и мужик его выключил. Сразу наступила непривычная в этом месте тишина; только гребень потрескивал статическими зарядами.
- А Вы давно здесь работаете? - вежливо поинтересовалась Настя.
- Не. Я в другой парикмахерской работаю. Сюда подмениться приехал.
- А где?
- На Новороссийской.
- Далеко. Долго добирались?
- Вы, если не хотите, не разговаривайте, - вдруг разрешил мужик. - Устали поди после рабочего дня.
- Да, - удивилась Настя этому великодушному хамству. И прикрыла глаза. - Устала.
Тишина была чарующа. Не слышала она такой тишины уже много лет. Ни телевизора, ни разговоров, ни даже гула проспекта не доносилось до её ушей. Мужик дышал и переминался на месте совершенно беззвучно. Только шелест её волос да лязг ножниц, по-птичьи слабый звук.
- Готово. Три сантиметра.
Настя посмотрела на себя. В её облике почти ничего не изменилось. Зачем же она таскается в такую даль, если результата не видно? Чтобы через месяц прийти снова?
- А давайте ещё отстрижём. А то они у меня быстро отрастают.
- Ну давайте, - легко согласился мужик. - До лопаток? Ещё сантиметров пять.
- Да. До лопаток.
Ещё тишины. И ножницы пошли смелее. Настя почему-то вспомнила, как она бегала стричься в школьные годы: в моде было каре. Кончики волос у неё тогда сами загибались внутрь. Щекотали плечи летом. И после речки сохли так быстро...
- Ну как?
Она молчала в нерешительности. Мужик это заметил, пошкрябал свой лысеющий затылок и предложил:
- Может, ещё укоротить? А то ни два, ни полтора.
- Может, каре до плеч...
- Хорошо, - обрадовался мужик. - Вам пойдёт.
И Настя обрадовалась об его радость. И комплимент "вам пойдёт" был такой честный, каких она сто лет не слышала. Уж каре ей точно идёт, не поспоришь.
Но чем дальше она рассматривала своё лицо в постепенно формирующейся, с детства знакомой рамке, тем больше удивлялась, когда это она успела так морально состариться? Какие такие суровые заботы исполосовали ей лоб? И что ей село на плечи, и сутулит спину? Как странно...
Каре смотрелось неплохо, да. Но это был пройденный этап. Она давно стала другим человеком, и не было смысла одеваться в прошлые образы.
- Знаете, - сказала Настя. - Вы хорошо стрижёте. А короткие стрижки умеете?
- Боб хотите?
Тут уже пошли в ход пульверизатор, вода с затхлым косметическим запахом и фен. Феном мужик надул ей объёмную смешную прическу а-ля двадцатые, и Настя с улыбкой до ушей смотрела на себя, необыкновенную, помолодевшую и такую лёгкую, будто все проблемы были ей в шутку, мокрый снег - щекоткой, а жизнь - известным, но любимым семейным анекдотом.
Смущало её только то, что в двадцатых, наверное, укладка была чем-то вроде средства для убивания времени, а она терпеть не может все эти танцы с феном, вот и носила полжизни длинные волосы, хвост грустной пони.
- Очень красиво, - искренне призналась она. - Но как-то чуть-чуть непривычно. Может... ещё короче? Под мальчика?
"Муж меня убьёт" - с весельем подумала Настя, а сговорчивый мужик уже сминал её боб водой и брал другие ножницы, и вообще ничтоже сумняшеся обкорнал её за десять минут так, что она не успела опомниться - двадцатые сменились тридцатыми, скоро война, но она к ней готова. Лилипутские колышки наконец-то были вырваны; и сила, и решительность, и вообще всё, что в Насте нашлось смелого, высвободилось, отряхнулось и восторженно взмыло вверх.
- Здорово... - прошептала Настя и, выпростав руку из-под нагрудника, потрогала себе макушку. Шея сзади оказалась выбрита и мёрзла. Всё было новое, как другая страна.
Настя понимала, что ей теперь хочется пройти пешком эту страну от края до края, всю. Может, выкрасить остатки в какой-нибудь зелёный? Тогда муж точно устроит скандал и, может быть даже, оскорблённый, уедет к матери. Начальница осипшим тихим голосом попросит написать по собственному. Соседи спрячут вещи от греха подальше. А она их вещи трогать и не будет - свои все выкинет, ляжет спать на пол, проснётся с рассветом и поедет за город, к тётке, которая хоть женщина и старая, но с юмором, будет обнимать и хохотать, и назовёт её царевной-лягушкой, и скажет, что скучала. И Настя тоже скучала - дико скучала всё это время по любящим её людям, которых осталось так немного, и все они были далеко.
Вот только ничего зелёного не было в Estetike, кроме глаз Настиного парикмахера. И тех она не разглядела - мужик щурился, то ли с насмешкой, то ли с удовольствием, смахивая с неё колючки волос своими граблями.
- Знаете, - совершенно чётко произнесла она. - Я хочу ещё короче.
<...>
Из-под низкого лобового стекла Сергей Сергеевич с удивлением проводил взглядом лысую смеющуюся женщину, которая выскочила из дверей его парикмахерской и отправилась ловить такси.
- А-а, здрасьте, Сергей Сергеич. А Жанка заболела, траванулась чем-то. Завтра выйдет.
- Я не понял. Ты что ли стрижёшь, Игнатьич?! Что это за баба лысая?
Игнатьич пожал плечами:
- Да клиентка. Заходит и говорит - мне под ноль всё сбрейте. Мы с Жанкой договаривались.
- У неё вши что ли? Или раком болеет?
- Нет, почему раком. Просто эта, как её... Неформалка, наверное. Вот.
- Ну хрен с ней, с неформалкой. Так и я подстричь могу. Но ты чтоб больше не соглашался! Стричь должен парикмахер, а ты мне проводку чини.
- Так всё ж починено. Принимай работу.
Сергей Сергеевич открыл щиток и стал попеременно щёлкать предохранителями, наблюдая, как вспыхивают в разных уголках зала лампочки над запылёнными арками зеркал.
И пока он там возился, Игнатьич взял щётку, неторопливо и аккуратно замёл Настины каштановые пряди на железный совок и пошёл выбрасывать их в подсобку, в ведро - к чёрным блестящим локонам, рыжим кудрям и длинной-предлинной светло-русой косе.