Да, совсем недавно она была княгиней. Из знаменитого княжьего грузинского рода Лордкипанизде- Месхи.
Княжна Кессария...
Так назвал ее отец, Баак Лордкипанидзе-Месхи, чей род прославил себя еще в 1486 корониконе, защищая Ацкурийскую крепость от Якуб-хана.
Горькая ирония... Сейчас она, потомственная княгиня, сидит в общем, вонючем туалете, на своей собственной "досточке" - четвертый гвоздь слева - в коммунальной квартире, "всего" на 5 семей, где ей выделили 11 кв. метров жилплощади и глядит на висящий слева мешочек, выкроенный ею из, увы, отжившего свое гобелена с милой швейцарской деревушкой... В нем, в мешочке, она знает, сама заполняла, аккуратно разрезанные пополам ненужные теперь уже, но все еще хранившиеся в чемодане под кроватью, "керенки" - ну мало ли, а вдруг... Половинки "керенок" - это ее молчаливый протест. Можно сказать, политико-гигиенический протест против ненавистной и пачкающейся типографской краской "Правды", которую соседский повар Сергей, из какой-то морской столовки, носит с работы и зачитывает от корки до корки, оставляя повсюду маслянистые отпечатки пальцев.
Кессария Бааковна старается не заходить после него в туалет. Но если очень нужно... Она, глубоко вдохнув, задерживает дыхание, и быстро, насколько возможно быстро, в свои семьдесят два, влетает в туалет, распахивает настежь окно, выходящее на захламленную лестницу черного хода, и пулей - во всяком случае ей так кажется - выскакивает наружу.
Запах застоялой кошачьей мочи, что так свойственен старым одесским домам, медленно, но уверенно вытесняет запахи морского повара Сергея. И уже минут через десять-пятнадцать, Кессария Бааковна может, осторожно дыша, зайти внутрь.
Газовую плиту на кухне, на четыре конфорки, она делит пополам с Натальей Ивановной. А поскольку Наталия Ивановна "графинь" не очень жалует, то конфорка той досталась одна, слева сзади. Посему, когда борщи и котлеты Натальи Ивановны заполняют своими кастрюлями, сковородками и запахами все выделенное советской властью на двоих пространство кухонной плиты, княгиня на кухне старается не показываться вовсе.
Да и положенную ей часть кухонного столика отобрали для нужд отсидевшей в лагерях Дины Михайловны, реабилитированной, но не успокаивающейся.
Пусть.Много ли ей надо? Чай. Хлеб.
Она костиста и худа.
Лицо. Лицо ее, это в первую очередь нос. Настоящий, грузинский. Острый, чуть с горбинкой. Уже потом - тонкие губы. Все остальное скрыто под темным платком, на грузинско-церковный манер, покрывающим голову. Так что и седых волос не видать.
Одежда под стать. Строгая, пуговиц на 12, обтягивающая черная кофта-корсет, коричневая, длинная до пят шерстяная, суконная ли? юбка, выглядывающие из-под нее черные носки сапожек - как сохранились? - какие "благородные девицы" носили в далеком гимназическом прошлом.
Еще была шубка, уж не знаю каких мехов и муфточка. Из лисы.
Это я видел, это я знаю. Ибо голова лисы, со вставленными красными стеклянными глазами, от которых не спрятаться никуда, преследовала нас, малышей, все время, пока мы гуляли со своей фребеличкой.
Да-да. Княгиня Месхи-Лордкипанидзе зарабатывала на жизнь, "пася" трех-четырех детишек, пока их родители созидали от гудка до гудка, а иногда и в ночную смену, светлое коммунистическое будущее.
Только теперь, заинтересовавшись, я узнал, что фребеличка - это воспитательница детей дошкольного возраста, следующая методике Фрёбеля.
Сомневаюсь, что Кессария Бааковна, которую, кстати, детишки, да и родители, для простоты звучания, называли Кися Баковна, была досконально знакома с этой методикой. Хотя, кто знает.
Взамен, она давала нам возможность побегать, покопаться в земле, в поисках дождевых червей, крутобоких блестящих каштанов, даже подраться, а затем рассказывала сказки нам, выдохшимся.
Братья Гримм, Андерсен, Шарль Перро.
Когда заканчивала, вынимала из сумочки - ридикюля стершейся кожи - книгу стихов, как теперь знаю, Чавчавадзе, и тихо, вполголоса, читала:
О далекие, полные света года!
Отлетела, как сон, ваших дней череда.
Я же, верно, не стану иным никогда,
Не гонюсь я за сменой времен.
Я все тот же всегда.
Я ушел от людей, суетой утомлен.
Вы дивитесь, что жив я, как встарь, как тогда?
Я все тот же всегда.
Я печальной судьбою своей заклеймен,
О, да будет щитом мне надежды звезда!
Я все тот же всегда.
Убегает надежда, напрасен мой стон...
Лучше смерть, если нет упований следа.
Я все тот же всегда.
Я единой единожды отдан в полон,
Я служу ей, не ведая рабства стыда.
Я все тот же всегда.
Жаль мне тех, кто за верность, как я, осужден.
Эта преданность наша не стоит труда.
Я все тот же всегда.
А она обо мне и не помнит, горда.
Все же, где бы я ни был, я с ней навсегда.
Я все тот же, пусть годы бегут, как вода.
Не гонюсь я за сменой времен.
Я все тот же всегда.
Не знаю, не знаю... Я не запомнил этих стихов, только сейчас вернулся к ним, не понимал, но тоскливо становилось, даже плакать хотелось.
Вот и она, достав платочек с затейливым вензелем, промокала краешек глаза, и мы знали - идем домой.
Я приходил домой последним, ведь мы жили в одной квартире, дверь в дверь. До этого, отводили Славика, Свету, Мишку...
И домой.
Перед дверью в парадное (ую) сидел в брезентовом шезлонге дворник явно "из раньшего времени" Гаврилыч. Было ему, как мне казалось, лет сто. Он с трудом приподымался, снимал в знак почтения соломенную почему-то шляпу.
На третий этаж, по мраморной лестнице под витражным "фонарем".
Дверь с вензелем. Пять электрозвонков с фамилиями под каждым. Один - её - не электрический, механический. Она приподнимала меня, с трудом, кстати, я был малыш упитанный, и разрешала покрутить металлическую скобку.
Дзинь-дзинь, как звонок на "Школьнике".
И сама же открывала дверь снаружи.
- До свидания Кессария Бааковна, - должен был сказать я учтиво.
- Бз-з-бз, Кися Баковна - вылетало из меня.
Всё. Для нее я переставал существовать.
До завтра.
К себе не звала, не пускала. Что там, за ее дверью - всегда было тайной. Манящей, загадочной.
Ни с кем из соседей не разговаривала. Даже, если сталкивалась невзначай в длинном, загогулистом коридоре, по пути в ванную или в туалет, она демонстративно вздергивала голову и проходила, словно не замечая.
А потом я слегка вырос. И пошел в школу. Фребеличка уже была не нужна. Ни мне, ни Славику, ни Мишке...
Может поэтому она вскоре умерла?