"Солдаты 6-й армии! Вы должны стать мстителями в организованной борьбе с бессовестными жестокими убийцами. Для этого необходимо, во первых, оставить свою беспечность в этой коварной стране и, во-вторых, использовать такие средства уничтожения, которые нам не свойственны и никогда не применялись немецкими солдатами против вражеского населения."
Фон рейхенау,
Генерал-фельдмаршал.
День, преисполненный тяжелыми чувствами от привычной ему, хотя и кровавой работы, приближался к своему завершению. Клауз глубоко вздохнул и посмотрел на серые облака, проплывающие кажется, совсем низко над землей. Таким небо бывает в Германии зимой, когда наступают холода и выпадает первый снег. А сейчас... Что же сейчас? Конец августа. Клауз зябко передернул плечами. Странно, почти нелепо стираются из памяти дни здесь, на востоке. И кажется порой, что в повседневной рутине на однообразной работе теряется что-то важное, необходимое для осознания себя полноценным, здравомыслящим человеком.
Кто бы знал, как ему всё это надоело!
Пройдя через пропускной пункт, мимо долговязого постового, и стоящего под низким навесом мотоцикла, Клауз приблизился к крыльцу невысокого, ветхого домишки, в котором ныне размещался штаб батальона. Увидевший его из окна веранды адъютант, поспешил выйти из дома и сообщить о том, что майор фон Тихсен готов его принять. Пристально, наверное, даже опасливо, штабной офицер осмотрелся по сторонам, словно пытаясь найти кого-то взглядом, и быстрым шагом, зашагал в избу. Дальше веранды, этот человек, однако не пошел. Пропустив Клауза в приемную комнату, он затворил за ним дверь, после чего принялся заниматься иными своими непосредственными обязанностями.
Помещение, в которое вошел Клауз, показалось ему совсем темным. Справа - огромный стол, на котором стояли телефон и лампадная лампа, лежали какие-то папки с документами, дальше, у стены - железная кровать, низенький, расписанный орнаментом поставец, несколько стульев. В комнате было прохладно, где-то в углу скоблила мышь, да и во всем доме будто пахло мышами и скисшим молоком. Майор стоял у зашторенного окна, с чашкой горячего кофе в руке, размышляя о чем-то, глядя во двор. Знаменитый врач, Йозеф Франк в своих воспоминаниях изображал великого австрийского композитора Вольфганга Амадея Моцарта как маленького человека с большой головой и мясистыми руками. Так же Франк смог бы, вероятно, отозваться и о фон Тихсене, доводись ему прожить на сто лет больше отведенного ему жизненного срока и однажды повстречаться с этим человеком. Наверное, приписал бы он майору и чрезмерную чопорность и властность. Все это присутствовало в фон Тихсене с избытком. Кроме того, во всяком намерении его угадывалась расчетливость; но кто знает, ради чего?
Майору, наверное, уже доложили о прибытии батальонного врача, а потому, когда адъютант впустил Клауза в комнату, он даже не обернулся, всего лишь посмотрел на часы, висевшие на стене.
- А, господин оберарцт, - проговорил он медленно, особенно упирая на последнее слово, - Как хорошо, что вы, все-таки соизволили появиться. Однако вы не пунктуальны. Я посылал за вами еще полчаса назад. Где вы были, черт возьми?
- Пришлось немного задержаться на перевязочном пункте, - ответил Клауз, - с передовой привезли унтер-офицера, которому взрывом оторвало обе кисти рук. Неловко кинул гранату. Так орал, что ему пришлось вколоть чуть ли не лошадиную дозу морфия. Право же, не бросать мне такого пациента, ради того, чтобы дать вам внеочередную консультацию по медицинским вопросам?
Клауз снял фуражку и повесил ее на загнутый гвоздь, торчавший из стены. Потом подошел к зеркалу, стоявшему у окна, и не без любопытства принялся рассматривать свое отражение. Его мало тревожили новые морщины, появившиеся на лице за последние несколько недель, однако что-то новое, малоприметное, но уже давно появившееся в собственном взоре, внушало Клаузу беспокойство, а порой и беспредельный ужас.
- Полагаю, однако, что дело ваше несколько отличается от тех, с которыми мне приходилось иметь прежде, - промолвил он, - Иначе, к чему такая срочность? Поверьте мне, у меня есть очень важные дела на перевязочном пункте. Работы, частям обеспечения, за последние несколько дней, сильно прибавилось. Раненых много, медикаментов почти нет, санитары в лазаретах и на перевязочных пунктах работают на износ. А Геббельс кричит с трибуны, что большевики практически разгромлены. Он многого не знает, этот Геббельс! Ему не помешало бы съездить на фронт и понаблюдать за той чертовщиной, что творится сейчас под Ельней! Еще три недели назад, после взятия Рославля, я полагал, что война закончится в течение ближайших двух, трех месяцев. Не думал я тогда, что эти русские будут способны еще оказывать сколь-нибудь серьезное сопротивление. А теперь... Тяжело раненные поступают в полевой госпиталь каждые полчаса. Если дело так пойдет дальше, то однажды, я просто вынужден буду отказать себе в еде, а только оперировать, оперировать и оперировать. Развороченные кишки и оторванные конечности мне уже снятся ночами. Поверьте мне, майор, то не самые лучшие сны. Впрочем, все пустое. Наверное я...
Клауз прервал свою речь, посчитав возможным не произносить то, что посчитал не особо важным сейчас, потом улыбнулся и проговорил:
- Я слушаю вас.
Майор отступил от окна и поставил чашку с кофе на стол. Потом неспешно сел за стол сам. Каждое движение его было неторопливым, как будто неуверенным. С некоторых пор Клауз начал предполагать у этого человека наличие какой-то серьезной болезни, ограничивающей подвижность в суставах конечностей. Однако, от всякого медицинского обследования фон Тихсен отказывался под предлогом того, что в атаку ему ходить уже едва ли когда-то доведется, а корпеть над картами, больные суставы не препятствуют.
- Господин Клауз, дело действительно важное, - сказал он, - Важное настолько, что от него зависит дальнейшее мое пребывание на посту командующего батальоном. И по этой причине я вовсе не желаю привлекать к себе лишнее внимание со стороны Демеля. Я чрезвычайно рискую, не ставя его в курс происходящих событий, оберарцт.
"Вот как! Это уже становится интересным, - подумал Клауз, - Если речь заходит о таких противоречивых и серьезных фигурах как командующий 292-й пехотной дивизией, то обстоятельства, которые привели меня к майору, должно быть и впрямь, являются чрезвычайными". Клауз отступил от зеркала и обернулся, посмотрев на Тихсена.
- Рассказывайте. Рассказывайте же,
Взяв с подоконника пачку сигарет, фон Тихсен открыл ее, но убедившись, что она практически пустая, бросил ее на стол и с раздражением взглянул на оберарцта. Клауз никогда не вызывал у него симпатий, поскольку всегда и повсюду вел себя с недопустимой для строевого военнослужащего вальяжностью и несерьезностью. Однако, в данный момент, лишь этот человек, столь сильно напоминающий майору известного литературного персонажа из детской сказки Стивенсона, мог ему помочь разрешить крайне не простую задачу.
- Вы знаете о том, что некоторое время назад мой батальон, при содействии частей СС, занял небольшой городок, лежащий в двух километрах к северу отсюда. Навоасэлье..., - фон Тихсен неожиданно замолчал, пытаясь, вероятно вспомнить точное наименование населенного пункта, о котором говорил, - Новоселье. Там я потерял убитыми двадцать человек. А сколько раненых? Дьявол! Стольких людей я не потерял даже на Бзуре! Впрочем, мне не приходится сетовать на собственную участь. Сейчас по всему фронту ходят слухи о немыслимых потерях нашей дивизии под Десной и Рославлем. А Смоленская дорога, это и вовсе наша головная боль. Вы слышали, что натворили на под Серебрянкой, в минувший четверг, эти русские скоты, господин Клауз? До двух сотен убитых и раненых... Чудовищные потери. Немыслимые! И то ли еще будет!? Поговаривают, что русские готовятся в ближайшее время нанести удар на ельниском выступе. Если они это сделают...
Он искоса посмотрел на Клауза, словно пытаясь понять по выражению лица своего собеседника, какую реакцию на него произвели эти слова. Клауз, однако, вытащив из своего кармана пачку сигарет, протянул ее майору и только произнес:
- Я заметил, что у вас закончились сигареты. Предлагаю вам свои. Хорошие, английские. Трофейные. Приятель прислал из Африки пару месяцев назад.
- Какие к чертовой матери сигареты?! - потеряв терпение, произнес майор, - Я к вам обращаюсь. Вы слушаете меня?
- Вы меня слушаете, - сквозь зубы процедил фон Тихсен, - Мне порой кажется, что здесь на востоке, никто никого не слушает! Проклятая страна. Варварская, убогая... Где-то нас встречают с цветами, а где-то нас убивают даже дети. Эти малолетние выродки не гнушаются стрелять нам в спины! Можете себе представить, Клауз, что неделю назад одного из фельдшеров убила какая-то сумасшедшая пятнадцатилетняя девица!
- Еврейка?
- Если евреи бывают рыжими, то да. Впрочем, наплевать мне на ее национальность. Тому парню, которого она застрелила из револьвера, наверное меньше всего было интересно знать о расовой принадлежности своего убийцы. Несчастный мучился почти полчаса, прежде чем испустил дух.
- А-а-а, - неопределенно протянул Клауз, - Я слышал о том случае. Кажется, его звали Эрихом... Парня привезли на перевязочный пункт уже мертвым. С уверенностью могу вам сказать, он не смог бы выжить, даже если бы ему попытались оказать квалифицированную медицинскую помощь в лучших из госпиталей Европы. С такими ранами не выживают. Впрочем, могу представить, что ваши молодцы сделали с той девицей. Догадываюсь, что... Ее ведь расстреляли, правда?
- Ее повесили, господин оберарцт. На крюках. В каком-то сарае.
Услышав это жуткое признание, Клауз обомлел.
- Оригинально, черт побери, - пробормотал он. Потом, судорожными движениями принялся вытаскивать сигарету из пачки, пытаясь вспомнить фразу из сказаний о титане кентавре Хироне. Как же там говорится? Кажется так: А соблюден закон звериной правды? Он соблюден: "без лютости отвага"...
- Что вы там шепчете? - с раздражением спросил фон Тихсен, - Понимаю, что вам не по нраву мои методы управы на большевиков и прочее отрепье. Но вы что предложили бы взамен?
- Я? - растерянно отозвался Клауз
- Да, вы! Так что бы вы предложили мне? Просто расстрелять эту тварь? Фанатичка убила германского офицера! И вина ее не требовала доказательств. Была бы у меня возможность, я бы сжег эту деревню со всеми ее жителями. Без всякого раскаяния сжег, господин Клауз. Со всем этим азиатским сбродом нужно обращаться только так! Только так, жестоко и беспощадно! Расстреливать, вешать на столбах и приколачивать к воротам! Всех, кто способен держать в руках оружие. За жизнь одного немецкого солдата отнимать жизни у десяти русских! За жизнь офицера - вешать двадцать азиатов! Именно так я вскоре и буду поступать. А что мне еще остается? Здешнее население относится к нам враждебно. Оно уже не оказывает нам такого содействия в поисках евреев и коммунистов, какое оно оказывало в июне и июле. А дороги с каждым днем становятся все опаснее. Самое страшное - это группы советских солдат, очутившихся по каким-то обстоятельствам в нашем тылу, в лесах, на дорогах, в населенных пунктах. Раньше это были большевики. Сегодня это просто бандиты, вооруженные, хорошо обученные убивать! Они нападают внезапно, наносят страшные удары и исчезают бесследно. Карательные мероприятия, проводящиеся нами, не приносят никакого результата. Русские как тараканы. Их давишь, а они расползаются по щелям и плодятся! А нас становится все меньше! За последнюю неделю я потерял в окрестностях Новоселья не одного немецкого офицера, а троих! Троих, Клауз! И это в прифронтовой полосе! Из восемнадцати офицеров, с которыми я начинал войну на востоке в этом году, на сегодняшний день в моем распоряжении имеется всего десять. Это просто немыслимо, черт возьми! Если так пойдет и дальше, то Москву Гитлер будет брать без боевых офицеров, с одним лишь генеральным штабом! Всех остальных к тому времени уже повстречают на небесах пернатые ангелы!
- Ах, вот оно что, - пробормотал Клауз, припомнив адъютанта, испуганно осматривавшегося по сторонам несколько минут назад, - Я слышал, что у вас тут неспокойно, но меня уверяли, что такой практичный человек как вы сумеет не допустить паники в войсках.
- Паника, - скривившись в лице, сказал фон Тихсен, - Никто не говорит о панике. Однако, то, что в непосредственной близости от командного пункта вот уже два дня работает убийца со снайперской винтовкой, начинает действовать мне на нервы. Признаюсь вам, что эта сволочь не плохо стреляет. Возможно, это всего лишь одинокий топтун, скрывающийся где-то в лесу, выискивающий случайные цели на прифронтовой полосе. Но есть вероятность того, что его появление здесь имеет характер преднамеренный. Как бы вам... Понимаете, Клауз, чаще всего снайперы появляются в тылу противника незадолго до перехода основных сил в наступление. И то, что с не давнего времени на нашем участке объявился какой-то стрелок, может обозначать очень многое. А может не обозначать ничего... В любом случае, очень неуютно ощущать себя мишенью в тире, понимаете ли. Кто может поручиться за то, что к завтрашнему дню он не прострелит мне голову, как тому помощнику моего адъютанта, которого вчера я отослал с донесением на командный пост?
- Но почему вы все это говорите мне? Мне кажется, что все это мало меня касается. Я весьма далек от всего этого. Мое дело - лечить людей, а не убивать.
- Я прекрасно знаю, каковы ваши обязанности. Но и вы войдите в мое положение. Боюсь даже представить себе, что сделает со мной Демель, если узнает, что в тылу у его дивизии работает хорошо обученный снайпер. Если же выяснится, что это целая диверсионная группа, то с меня просто спустят шкуру, а сюда пришлют "группу действия"! Вы ведь знаете, каких отморозков набирает в свои ряды Служба Безопасности! Вы знаете, как работают эти люди. В этом чертовом лесу мы потеряем не одного немецкого солдата, а того ублюдка не найдут!
- В таком случае, сами найдите причину всех ваших страхов и бед, фон Тихсен. Я знаю, что у вас в ротах имеются опытные егеря, способные отслеживать зверя в лесах.
- Опытные егеря? Мальчишки. Что они умеют? Копать траншеи, брать города, маршировать по площадям... Знают как пахнет порох, но по лесу ходить не умеют. Не умеют, господин Клауз! А лес тут, скажу вам по совести, страшный. Русские отступая, оставили после себя множество мин и растяжек. И снайпер этот... Наглец! Я веду за ним почти непрерывную охоту с того момента когда он два дня назад выбил мозги командиру пулеметной роты, всего в трехстах метрах от командного пункта! Какая насмешка судьбы! Человеку, ответственному за пропаганду и поддержание боевого духа в частях, простреливают голову в присутствии нескольких десятков солдат! Мне пришлось отозвать с передовой более сотни человек, чтобы установить засады в местах возможного его появления, выставить дополнительные посты наблюдения и обеспечить безопасность передвижения на дорогах штабному отделению и связистам. Но и этого, как видно, недостаточно.
Фон Тихсен умолк на какое-то время, но лишь для того, возможно, чтобы заговорить более твердым голосом, чем прежде.
- Впрочем, зачем они мне вообще нужны здесь, в лесах, эти мальчишки, набранные в Силезии и Померании? Вся эта беготня толпами по близлежащей местности, в поисках какого-то фантика-азиата, напоминает мне поиски иголки в стогу сена. Столь же бесполезное занятие. Нет, уважаемый Клауз. Здесь мне нужен всего лишь один человек! Мне нужен человек, умеющий держать в руках снайперскую винтовку и при случае, умело ею воспользоваться. Вы ведь понимаете, о чем я говорю?
- Нет, не понимаю. Я врач, господин фон Тихсен. Я людей лечу, а не убиваю. Или, не посоветовавшись со мной, вы не способны найти человека, способного держать в руках оружие?
- Найти человека не сложно. Найти профессионального снайпера, в нынешних условиях, невозможно.
- Ах вот как... Но, господин майор, я слышал, что у вас есть такие люди.
- Нет у меня сейчас таких людей! Если не учитывать того единственного, который повредился рассудком. А я не могу полагаться в таком деле на безумца! Я уже советовался с санитарами. Все они утверждают, что этому человеку необходима психологическая реабилитация. Впрочем, что они могут мне еще посоветовать, эти санитары? Ведь они, в иной раз, даже мертвецов от живых отличить не могут.
В ответ Клауз озадаченно посмотрел на фон Тихсена. Потом пренебрежительно пожал плечами и произнес:
- Господин майор, вы по-прежнему принимаете меня за кого-то, кем я вовсе не являюсь. Я не Бог! Черт возьми, я даже не психиатр! Я не умею лечить душевные болезни. Только физические! Вы напрасно отнимаете мое время, фон Тихсен. Если на то есть веские основания, то отправьте своего сумасшедшего в Германию и пусть его лечат в клиниках для душевно больных, доктора.
- Это не возможно, оберарцт! Вероятно, парень и впрямь безумен. Я не могу отправить его в траншею с маузером, так как слишком высоко ценю его как снайпера, не могу доверить ему снайперскую винтовку, так как на дистанции в сотню метров, он не способен сейчас даже в слона попасть. Но и оставить его при штабе я также не могу. Писарь из этого деревенского парня крайне плохой. Может быть, он и впрямь потерял рассудок, а может быть, всего лишь умело притворяется безумным. В любом случае, этот парень нужен мне на передовой. Ведь это штабсгефрайтер. Если вы признаете его рассудок здравым, я буду вам очень признателен. Мальчишка нужен мне в рабочем состоянии. И в ближайшее время! Выверните его хоть на изнанку, но верните мне снайпера, Клауз!
- Вы же разумный человек, господин майор... Вы ведь понимаете, наверное, что сейчас требуете от меня неосуществимого. Здесь, в нескольких километрах от передовой, это может быть попросту не возможным...
- Тысяча чертей! Тогда совершите чудо!
Фон Тихсен быстрым шагом подошел к двери и, резко открыв ее, обратился к своему адъютанту:
От неожиданности, Клауз вздрогнул и пепел с сигареты, которую он держал в руке, посыпался на цветной столешник. Поморщившись от этой неприятности, Клауз взял салфетку и принялся очищать скатерть от серой пылевидной массы.
- Подождите, господин майор, - промолвил он, - Я ведь не давал вам своего согласия...
- Но и не отказываетесь.
Двери открылись и вошли двое. Один из них, адъютант фон Тихсена, сразу же отошел в тень. Другой, молодой человек, лет двадцати пяти, в потрепанной, грязной униформе, подошел к столу, за которым сидел Клауз.
- По вашему приказанию..., - произнес он
- Присаживайтесь, Герберт.
Молодой человек сел на скамью, стоявшую у стены рядом со столом.
- Вы знакомы с этим человеком? - спросил у него фон Тихсен, указав пальцем на Клауза.
Герберт кивнул.
- Это Клауз Мольке, батальонный врач.
- Он здесь, чтобы помочь Вам.
- Господин майор, я уже объяснял вам, что я не нуждаюсь во врачах.
Фон Тихсен пренебрежительно махнул рукой.
- Плевать мне, в чем вы нуждаетесь! - произнес он громко, - Я старик, но не слепой! И не дурак! И я вижу, что держать оружие в руках вы будете не в состоянии. Сейчас я передаю вас оберарцту. Теперь решать, что делать с вами, будет он.
"Упрямый пруссак, - не без злости подумал Клауз, бросив на фон Тихсена недобрый взгляд, - Как же я устал от тебя". В то же время, попытавшись скрыть смятение, которое царило в его душе, он поднял со стола пачку сигарет и протянул ее Герберту. Когда тот потянулся к сигаретам, Клауз заметил, как сильно дрожали его пальцы. Болезненный симптом. Однако, что же это? Нервное расстройство, следствие применения каких-то лекарственных средств, или проявление какой-то болезни?
- Как вы себя чувствуете, Герберт? Вы и впрямь очень бледны. Вы чем-то встревожены?
- Только не надо мне читать психологическую мораль, доктор, - отозвался тот, - Вы ведь врач, а не философ, правда?
- Оберарцт
- Один черт.
Клауз оторопел. Весьма странным, если не безрассудным полагал он слышать подобные слова от человека, ниже его званием. Еще более странным показалось ему то, что сам Герберт, если судить по выражению его лица, абсолютно не боялся последствий за свое дерзостное поведение.
- Но ведь и вы, насколько я понимаю, не унтер-офицер, - проговорил Клауз внимательно посмотрев молодому человеку в глаза, необычные, не свойственные для людей его возраста. Глаза старика.
- Я был им, - сказал Герберт, - А теперь, как видите...
- Вас понизили в звании? Почему?
- Политически не благонадежный.
- Вы не уважаете политические взгляды лидеров национал-социализма?
- Я безразличен к их политическим убеждениям, господин Клауз. Да и какое дело мне до политиков? Каждый должен заниматься своим делом. Кто-то - сеять пшеницу, кто-то - вещать с трибуны.
- Вы состоите в Партии?
- Нет. А вы господин Клауз? Вы состоите?
- Не забывайтесь, Герберт. Я все-таки строевой военнослужащий. А вы ниже меня по званию.
Герберт пожал плечами, выказывая полное равнодушие. Потом поднял голову, посмотрев на Клауза.
- Именно это говорили мне эсэсовцы.
- В войсках СС тоже есть офицерские звания.
- Не держите меня за дурака, доктор. Что есть в войсках СС, мне известно не хуже вашего.
Фон Тихсен нахмурился. С самого начала эта беседа приобрела нечто неудобное для него, человека привыкшего к беспрекословному исполнению всех его распоряжений, а теперь она и вовсе грозила выйти из-под его контроля. Посчитав, что пришло время вмешаться в этот разговор, фон Тихсен заговорил:
- Соблюдайте субординацию, Герберт. Помните, что вы разговариваете с офицером. И то, что вы имеете на рукаве нашивку, отличную от тех, которые полагаются обергефрайтерам, еще не дает вам права разговаривать в столь вольном тоне с теми, кто выше вас по званию.
- Оставьте, господин майор, - проговорил Клауз, - Давайте на какое-то время вообще забудем о званиях. Будим говорить, как гражданские.
Фон Тихсен, наверное, едва сдерживался от того, чтобы не плюнуть на пол.
- Бардак, - прошептал он. Однако возражать не стал.
- Господин оберарцт, - медленно, выговаривая каждое слово, заговорил Герберт, - Если вы думаете, что мне нужна ваша жалость, то вы ошибаетесь. Я не желаю, чтобы меня жалели! Пожалейте лучше тех несчастных, к которым приходят СС!
- Жалость? С чего вы взяли? Я вовсе не жалею вас. Я просто пытаюсь понять, что привело вас к тому состоянию, что я наблюдаю у вас сейчас. К тому причастны СС? Расскажите мне об СС, Герберт...
- Вы прекрасно знаете, что такое СС...
Клауз промолчал, на краткий миг задумавшись. Да, он знал что такое СС. Ему пришлось повстречаться с "асфальтовыми солдатами" Дитриха на улицах Берлина, уже в первые годы, после прихода Гитлера к власти, когда драки между разного рода молодежными формированиями, полицией и представителями многообразных партийных организаций, были отнюдь не редкостью. Еще не введена была всеобщая воинская повинность, а по проспектам и площадям Берлина уже ходили люди в черных куртках, которым обязаны были отдавать честь военнослужащие рейхсвера. И уже тогда глава СС рвал на себе волосы, указывая на то, что если вопреки всем приказам и распоряжениям, личная гвардия Гитлера будет и впредь творить произвол на улицах германских городов, наступят осложнения во взаимоотношениях между СС и остальными частями вооруженных сил Германии. Странное было время. Время огромных надежд и великих разочарований.
- Конечно же знаете, - заговорил Герберт, своим голосом отвлекая Клауза от его воспоминаний, - Я сейчас тоже знаю, что это такое. Но тогда, в Новоселье я впервые видел эсэсовцев в действии. Этих решительных и бравых парней...
- Давайте не будим ерничать. Войска СС, и это хорошо вам известно, всегда первыми держат удар. Они не умеют отступать. Они действуют на самых напряженных участках фронта.
Услышав эти слова, молодой человек рассмеялся громко, почти неприлично
- Какая патриотичная чушь, - произнес он, - Вы хотите, чтобы я рассказал вам об эсэсовцах, какими я их знаю? Ну что же... Пусть будет по-вашему..., - Герберт покачал головой, словно отгоняя дурноту, - Господин Клауз, вы были в Новоселье, после того, как это село было занято нашими войсками?
- Нет, - честно признался Клауз. О том, что еще несколько дней назад из этого города, длинными вереницами тянулись к лазарету повозки с ранеными немецкими солдатами, он предпочел Герберту не говорить. Да и уместно ли было бы это?
- О, это весьма живописное место. Сейчас говорят, что городок был взят эсэсовцами без единого выстрела. Не верьте тем, кто говорит так. Это неправда. Уличные бои в городе были. Там было тяжело, господин Клауз. Чертовски тяжело! Большевики оборонялись как загнанные в угол волки. Иной раз даже пытались контратаковать... Я был там. Моя рота была направлена в Новоселье вскоре после того, как передовые части достигли города и понесли потери от огня нескольких снайперов и пулеметчиков, засевших в жилых домах. Вы знаете, что такое снайпер, господин Клауз? Это волк одиночка, профессиональный убийца. Это охотник, который не чувствует ненависти к своей жертве, но полагает первостепенной важностью для себя подобраться к ней и уничтожить. Если снайпер занимает выгодную позицию, он замирает. Превращается в тигра, готового напасть на свою жертву. Меняется ритм дыхания, обостряется слух и, в предчувствии предстоящего смертоубийства, у него появляется свойственное всем охотникам волнение. Ненадолго. Всего на минуту, возможно и меньше. А потом он становится спокойным. И когда в прицеле на пересечении линий появляется его жертва, то он уже не испытывает никаких угрызений совести. И тогда он нажимает на курок...
Молодой человек резким движением сжал пальцы в кулак, все кроме указательного, после чего указал им в сторону Клауза, и начал медленно этот палец сгибать, словно приводя в действие спусковой механизм огнестрельного оружия.
- Паф... И вас уже нет. Вас вообще нет... Знаете, что самое скверное для жертвы снайпера при всем этом? То, что она для него не является человеком. Всего лишь целью. Это еще одна галочка в записной книжке. Одна из многих. Это часть его рутинной работы.
И хотя, произнося эти слова, Герберт улыбнулся, глаза его при этом не выражали ничего. Клаузу стало понятно, что доводись ему попасть в оптический прицел снайперской винтовки этого, несомненно безумного человека, тот, будь у него такой приказ, смог бы без каких-либо сомнений и сожаления, его убить.
- Несколько снайперов, умело действующих в ротном секторе, могут остановить наступление целого батальона противника. Во время затишья, они, в поисках подходящей цели, перемещаются по фронту всей дивизии и могут всего лишь несколькими выстрелами дезорганизовать врага, лишить его руководящего состава. Снайперский огонь жмет к земле даже бывалого офицера. А если кроме снайперов работает пулемет противника, то по всему батальону и вовсе можно читать заупокойную молитву... Впрочем, зачем я это вам рассказываю, господин Клауз? Вы должно быть, все это знаете еще со времен польской компании. Вам, конечно же, приходилось штопать раны тех, кто имел несчастье побывать под пулеметным, или снайперским огнем. Такое не забывается никогда. Нет, я не стану вдаваться в подробности того боя в Новоселье. Вы ведь не затем пришли, чтобы слушать про это? Любой гренадер может вам рассказать о том, что ему приходилось пережить в том бою, быть может, намного лучше меня. Скажу вам только то, что в тот день я потерял своего наблюдающего. Его звали Михаэлем. Улыбчивый был парень. Смешные истории рассказывал, на гитаре играл. А сейчас лежит в земле... Странно осознавать сейчас, что его нет. Ведь был же человек! Был человек, и нет его. Стал просто галочкой в чьей-то записной книжке, господин Клауз. А я... В ту минуту, когда мой напарник, с пробитой головой упал на мостовую, я словно ослеп. Все мы когда-нибудь бываем в абсолютно черной комнате. А не побывав в совершеннейшей темноте, человеку невозможно понять что такое беспредельный, животный ужас. Я пережил этот ужас на собственной шкуре, ибо когда метко выпущенная каким-то русским пуля пробила голову Михаэля, я оказался в кромешной тьме... По крайней мере, именно таким мне показалось пространство, в которое выкинуло меня Новоселье после его смерти. После этого... Не помню, как долго после этого продолжались уличные бои. Я осознал себя среди растерянных, испуганных неожиданно большими потерями в личном составе солдат, уже после того как в городе прекратилась стрельба. И именно тогда пришли они...
- СС?
- Да, СС. В город они действительно вошли без единого выстрела. Эсэсовцы, частью пешим ходом, частью на ротных конных обозах, на грузовых машинах и бронетехнике, двигались по улицам Новоселья. Видели бы вы их! Рукава закатаны, за ремнями торчат гранаты, через шеи перекинуты карабины и автоматы, иногда трофейные. Одежда почти не тронута копотью, сапоги у тех из них, кто сидел на броне, начищены до блеска. Веселые, загорелые. И сытые, довольные лица! На нас, простых пехотных, почти не обращали внимания. Лишь изредка скалили зубы в улыбках, глядя на какого-нибудь парня в серой, потрепанной униформе, уставшего от недавнего уличного боя, перепачканного копотью. И шли дальше. Впрочем, о чем им было говорить с нами, простыми смертными? Чистая кровь. Солдаты Гиммлера! Даже их возницы, те самые, что и пороха то наверное никогда не нюхали, смотрели на нас как на каких-то недоразвитых существ. Хотел бы я посмотреть на того человека, которого эсэсовец может счесть себе равным! Однако, что уж о том говорить? Ведь то, что позволено Юпитеру...
- Вы ненавидите их, - произнес Клаус.
- Ненавижу? Нет. Мне не за что их ненавидеть. Но я слышу, что говорит Гитлер. Он говорит о создании человека нового типа, расы господ и породы вице-королей. Такая порода уже выведена. Порода СС.
Клауз побледнел. Конечно же, перед ним сидел сумасшедший. Однако, насколько безумным должен быть человек, способный говорить подобные речи в присутствии двух офицеров?
- Когда вы это поняли?
Словно не услышав его слов, Герберт, заговорил.
- Какая радость переполняет порой солдат, когда они узнают, что рядом с ними сражаются отборные эсэсовские части. И какой ужас приходит в города, на оккупированные немцами территории, когда туда приходят СС... Помнится, вы просили меня рассказать об СС, доктор? Я расскажу вам, что это такое... Хорошо обученные солдаты. Элита! Их ставят в пример. Ими гордятся в Германии. Их боятся... Но быть эсэсовцем я бы не хотел. Не завидная то участь... Быть выше всех! Сильнее всех! Всех величественнее на этой чертовой войне! Быть арийцем! Быть сторожевым псом Гиммлера! Они действуют на самых ответственных участках фронта, вы говорите? Возможно. Но я в тот день видел лишь изуверов... Не людей. Зверей, понимаете? Они выглядели как люди, разговаривали как люди, смеялись как люди, но не являлись людьми. А ведь даже такими зверями кто-то может восхищаться. Я видел, с каким щенячьим восторгом, не редко, смотрел на них какой-нибудь рядовой из моей роты. И сам, иной раз уподоблялся им, в своем ничтожестве... Они говорили нам, что ищут коммунистов, а находили дряхлых стариков, женщин и детей. Мне кажется, что им было совершенно безразлично, кто перед ними, коммунист, или беспартийный, еврей, русский, цыган... Не знаю, каким образом эсэсовцы находили нужных им людей в Новоселье. Могу предположить, что они ориентировались по какому-то списку, составленному еще до прихода эсэсовцев в город эдаким головастым очкариком, который, несомненно относит себя к расе господ, но который говорит, ходит, испражняется как все прочие... потомки обезьян. Думаю, что и для него те несчастные, которых выгоняли эсэсовцы из домов, тоже были всего лишь галочками... Обыкновенным числом, которое необходимо было внести в протоколы. Приезжали грузовые машины и это Число - людей, куда-то отвозили. Я не знаю куда. Тех, кто пытался убежать, или оказывать сопротивление, они просто убивали... Убивали также раненых красноармейцев и всех, у кого находили партийные билеты. Трупы оставляли прямо на улицах, сбрасывая их в кучи. Как убивали, я видел. Убитых было много. Человек сорок. Может быть пятьдесят. Я, как и простые рядовые вермахта, вынужден был ходить мимо этих тел. Мне оставалось только наблюдать...
Лицо Герберта отчего-то изменилось. В глазах его появилось что-то, похожее на растерянность.
- Вам когда-нибудь доводилось испытывать страх?
- Страх, - презрительно проговорил фон Тихсен, - Вы говорите о страхе? Вы - многократный убийца!
- Да, страх, - улыбнувшись, сказал Герберт, - Страх, это когда боятся. Я боялся. В те минуты, я испытал больший страх, чем когда либо, за всю свою жизнь. Страх за собственную человечность. Вам кажется это нелепым? Возможно... Но мне не хочется играть в Числа. Ведь это игра со смертью, господин Клауз. Снайпер, скажите вы, играет со смертью всякий раз, когда стреляет в человека и не должен задумываться о подобных вещах. Так ведь, я и не думал о том прежде. Я всего лишь ставил галочки в записной книжке... Теперь же, когда я узнал истинную цену человеческой жизни...
Фон Тихсен в недоумении посмотрел на молодого человека, перервав его дальнейшие слова
- Человеческой, Герберт? Тех евреев и большевистских комиссаров, которых мы отделяем от полноценного общества, вы действительно считаете полноценными людьми?
- А кем их считаете вы, господин майор? Впрочем, не отвечайте. Знаю... Ваша точка зрения по поводу теории превосходства одной расы над другой, едва ли отличается от точки зрения какого-нибудь заурядного офицера из СС.
И снова Герберт замолчал. Тишина, воцарившаяся в комнате в эту минуту, была тяжелой, страшной, почти невыносимой. Впрочем, неизвестно что хуже, крамольная речь этого безумца, или нынешнее безмолвие? Клауз задумался, задавшись вопросом, с кем ему сейчас приходится вести диалог. С сумасшедшим, провокатором, или же нравственно опустошенным человеком, не признающим каких либо авторитетов? Но может быть, всего лишь мальчишкой, однажды попавшим в необычные для себя обстоятельства, растерявшимся и лишившимся чего-то значимого в системе людских взаимоотношений. Или же, хуже того, напротив, что-то приобретшим...
- Герберт, - прошептал Клауз, - Герберт, вы слышите меня?
- Конечно же, я вас слышу, господин Клауз...
- Что было дальше?
Молодой человек презрительно усмехнулся. Сейчас Клаузу показалось, что этот разговор начинает доставлять Герберту какое-то удовольствие.
- Ближе к вечеру, после того, как закончились поиски евреев и коммунистов, на улицы города выгнали подростков и женщин. Это тоже было Число. Людей заставили убирать трупы с улиц. Мертвецов относили в подвал какого-то магазина... Там, наверное, они лежат до сих пор. Ради шутки, или по какой-то иной причине, один из эсэсовцев вытащил на улицу граммофон и под звучание музыки с какой-то пластинки, люди продолжали свою омерзительную работу. Эта музыка... Знаете, есть такие шутливые детские песенки. У них, вероятно, и авторов нет. А песни есть. Я не знаю, что за песня звучала на той пластинке. Я, черт возьми, не знаю даже, о чем была та песня. Но она и поныне звучит в моей голове. Снова и снова ее слышу. Как и тот крик...
- Крик? Чей крик?
Герберт слегка задумался, после чего ответил
- Кажется мой собственный. Может быть, той женщины
Лицо его было неестественно бледным, похожим на восковую маску, а взгляд не живой, отрешенный ото всего. Взор человека, потерявшего всякую цель в своей жизни. В эту минуту Клаузу показалось, что разговор он ведет с человеком если не мертвым, то навряд ли уже живым.
И все же...
- Герберт, попытайтесь сосредоточиться. Попытайтесь быть последовательным в своих суждениях. О какой женщине вы говорите?
- Она работала в одной из тех групп, что очищали улицы города от трупов. Она работала, а ее ребенок, четырехлетний малыш, ходил следом за ней и плакал. Наверное, он понимал, что произошло. За всего лишь один день, этому ребенку пришлось пережить больше, чем иному взрослому человеку... И в том аду, его плач звучал как заупокойная молитва. Мы отворачивались от него, стараясь не обращать на этого ребенка своего внимания. Лишь отталкивали от себя, если малыш приближался к нам. Может быть, нам было просто не по себе от его взгляда... Нам всем. Что-то было в его громком плаче... Не знаю, что именно, но даже когда кончилась музыка на пластинке, люди слушали его, даже не пытаясь остановить. Слишком чистым был его плач. Настоящим, вы понимаете, Клауз? Ребенок был настоящим. Вовсе не та ублюдочная музыка... А мы... Все мы...
Клауз вздрогнул. "Э, нет, парень, - подумал он, - Ты вовсе не безумен. Безумцы ведут себя иначе". Ему совершенно не хотелось думать о человеке, сидевшем перед ним, как о провокаторе. Но и назвать его обыкновенным умалишенным сейчас он уже не мог.
- Что случилось с тем ребенком?
- Ребенком, - прошептал молодой человек, - Его убили, господин Клауз. Какой-то эсэсовец, которому надоел его плач, убил ударом штыка. Профессионально убил, черт. Вы уж мне поверьте, он знал, как убивать... Я, как только что сказал господин майор, тоже убийца. За мной числится двадцать девять человеческих жизней. И не всегда я стремился убить свою жертву, а скорее старался попасть в туловище так, чтобы ранение оказалось предельно болезненным и враг выпускал из рук оружие. Но и того мальчика ударили тоже... В живот. Пытаюсь понять, но не могу... Зачем? Почему он его убил, господин Клауз? Ребенок умирал долго, пока не истек кровью! Я, как загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от этого скорчившегося на земле тельца, все те несколько минут, в течение которых старался успокоиться. Мне было действительно страшно, господин Клауз. Страшно и мерзко... С тех пор я спрашиваю себя, люди ли мы?
- А его мать? Она потому кричала?
Герберт равнодушно глядя в окно, произнес:
- Она сошла с ума, господин Клауз. Вы знаете, как эсэсовцы поступают с сумасшедшими.
Молодой человек крепко сжал губы и разомкнул их только после того как самообладание, хотя и на краткий миг, возвратилось к нему. Наверное, он ни о чем не думал, да вряд ли хотел думать; но лицо его покрылось пунцовыми пятнами, а губы открывались, беззвучно шепча какие-то слова. Клауз попытался понять, что шепчет этот человек, но отчетливо разобрал только несколько слов: три лилии посадил я на своей... Могиле?
- Сложно быть человеком, - глухо произнес Герберт, - Не просто числом. Человеком... Сложно, вы понимаете, господин Клауз? Но мы ведь все еще люди? Я надеюсь...
И, произнеся эти слова, он замолчал. В этот раз, на долгое время.
- Герберт. Вы можете еще что-нибудь нам рассказать? - позвал его, Клауз, выдержав минуту паузы. Едва ли он сам мог определить, что ему именно теперь хотелось услышать от этого странного, можно даже сказать, нелепого в своей искренности человека. Не дождавшись ответа, оберарцт внимательно посмотрел Герберту в глаза, и понял, что тот просто перестал его замечать. Встав из-за стола, Клауз медленно прошелся по комнате. Постоял у окна, глядя на улицу, потом подошел к зеркалу, снова взглянув на собственное отражение. И увидев выражение собственных глаз, почувствовал, что приходит в дикий, неописуемый ужас. В собственном облике он увидел в сейчас такого же опустошенного духовно человека, каким сам Клауз полагал Герберта!
- Что скажите, господин оберарцт? - поинтересовался фон Тихсен, - Каков ваш диагноз?
Клауз растерянно пожал плечами. Необходимо было принимать какое -то решение. Отбросить всякую жалость, всякое сомнение и ответить на вопрос. "Сказать ему правду? Солгать? - думал он, - Но что я должен делать сейчас? Может быть оставить? Нет, этого не будет. Мальчишка опасен. Сейчас опасен. Этот натворит черт знает что. Сумеет. Так что же с ним делать? Ведь не расстреливать же... Отправить в тыл. Подальше отсюда. Пусть разбираются с ним в Рейхе. Это будет их головная боль. Здесь я его не оставлю...".
- Сумасшедший? Нет... Нет, это не симулянт. Кто угодно, но не...
- Вы уверены? - с глубоким вздохом спросил фон Тихсен
- Абсолютно. Господин фон Тихсен, я все-таки не смогу выполнить вашей просьбы. Я умею штопать рваные раны, но штопать человеческие души я не способен. Мальчишку сломали. Все, что для него можно сделать, это отправить его в психиатрическую лечебницу, в Германию. У него психологическая травма. Я вынужден буду настаивать на том, чтобы этого человека отозвали с передовой.
- Дьявольщина! Вы тоже туда же! Если я каждого сопляка рядового буду отправлять в тыл, то сколько людей останется на передовой, в моем батальоне?!
Клауз глубоко вздохнул и задумчиво произнес:
- Вы человек военный. И как всякий военный человек, в период военных действий, вы обязаны принимать во внимание неизбежные людские потери, как на фронте, так и в тылу. И чем дольше протянется эта война, тем больше будет людских потерь.
Фон Тихсен поджал губы; в глубине души он не мог не согласиться, что Клауз прав.
- Однако, всевышний не оставляет нам выбора, - продолжал Клауз, - кроме как идти до конца, к намеченной Гитлером цели, зная, что каждый шаг к этой цели оплачен нами, немцами, десятками тысяч убитых людей и сотнями тысяч покалеченных душ. Пока еще наши потери не столь ощутимы, но люди уже устали. Сейчас каждый из нас, кроме боев за Новоселье, ведет свой собственный бой местного значения. Цена победы в этом бою - право оставаться человеком. Можно даже сказать, что сохранение духовности. Очень многие проигравшие этот бой, решающий в нашей жизни, эту духовность теряют. Кто-то из этих людей приобретает взамен ее идеологические предрассудки, кто-то гаснет как уголек в печи, а кто-то просто ломается, как сухой стебелек под порывом сильного ветра. Эта война забирает наши души... Душу этого молодого человека война забрала там, в Новоселье... В том городе он умер. Нет, не так умер, как другие. Духовно умер, понимаете, фон Тихсен?
Клауз оборвал себя на полуслове, почувствовав жжение в своих пальцах от истлевающей сигареты, про которую он давно уже забыл, но которую все еще сжимал в руке. Горько усмехнувшись, он подошел к столу и бросил окурок в пепельницу. Потом заговорил вновь:
- Маркиз де Сад говорил когда-то, чужая боль действует на нас сильнее, чем наслаждение. Чужая боль заставляет человеческое существо сладостно вибрировать. Ну что же... Может быть, он был и прав, этот маркиз. Я же могу добавить к этим словам только то, что иногда чужая боль сводит людей с ума. Японцы, если, конечно, это правда, сажают своих солдат на какие-то лекарственные препараты, отчего те становятся невосприимчивыми к эмоциональным потрясениям. А ведь то люди, в большинстве своем, преданные кодексу чести, не склонные к сентиментальности. Азиаты. В Рейхе, к сожалению, нет таких фантастических препаратов. Зато есть наркотики, с которыми так любят экспериментировать наши ученые. Именно наркотиками могут напичкать этого молодого человека, чтобы восстановить его физические возможности. Я не спорю, с какой-то долей вероятности, это, на какое-то время, может помочь ему забыть все то, что ему довелось увидеть. Однако, для того, чтобы привести в порядок его душу, потребуются долгие месяцы. Может быть, даже годы. Но сейчас... Свою войну он уже проиграл...