- А как же мои именины? - ныла я, надевая старенькую шубку, изъеденную молью, готовую вот-вот рассыпаться пылью от старости, - Неужели император для вас важнее, чем мои именины?
Проснулся и заревел Санька. Он постоянно ревел, едва ли не с самого своего рождения. И хотя моему племяннику было около месяца, то есть, вопли его и плач начались довольно-таки недавно, он уже успел мне надоесть. О, как же я ненавидела теперь его отца, Константина, за то, что он уехал куда-то по делам, оставив молодую жену на последнем месяце беременности у нас!
- Как тебе не стыдно, Тоня! - возмутилась мать, закутывающаяся в старую шаль, недавно выстиранную, зашитую, словом, приготовленную к такому торжественному дню.
- Ну, что там у вас? - устало спросила проснувшаяся сестра, поднимаясь с кровати.
Она взяла сынишку на руки, зашептала ему что-то ласковое. Он орал, не переставая. Тогда Софья дала ему грудь. Он притих, чмокая, кушая материнское молоко. И до чего красивая была моя светлоглазая, темноволосая сестра, а в этот миг, когда она с нежной улыбкой смотрела на сына, она стала восхитительно прекрасной! Даже отец, достающий икону Христа из красного угла, невольно улыбнулся, посмотрев на Софью. И сколь ни ненавидела я Саньку, в этот миг даже позавидовала сестре, столь она была нежна и красива сейчас. Впрочем, Дунька, подружка моя, рано выскочившая замуж, уж сколь ни была неказиста и невзрачна, а однажды, когда я подсмотрела, как она кормила дочку, совершенно преобразилась, несказанно похорошела. Когда-нибудь и я стану матерью... эта мысль меня и радовала, и пугала одновременно. Впрочем, ещё рано об этом думать: мне только-только стукнуло пятнадцать.
- Да идём же, Тоня! - крикнула мать, дёргая меня за рукав.
- Антонина, мы тебя вечером поздравим, - пообещал отец.
Я довольно улыбнулась, зевнула. Мы сегодня так рано встали...
Постучали в дверь. Открыла. Вбежал Павел Синий, румяный с мороза.
- Не идите, не надо! - крикнул парень с порога, - Нет царя: нету флага над Эрмитажем!
- А Гапон говорил, что есть, так что мы пойдём, - твёрдо сказал отец.
И мы пошли. Павел уныло двинулся за нами следом. Был он одет не по-праздничному, не причёсан. Дважды спросил, не выходил ли кто из нас вчера на улицу, не видели ли, не слышали ли чего. Но вчера был жуткий мороз, да и нужды у нас собой не было в такую скверную погоду выходить. Вот мы, как и Павел, сидели дома. Отца моего ранило на заводе, так что он с трудом спустился по лестнице. Мы отговаривали его идти, но он ни меня, ни мать, ни даже Павла не послушал. А завтра ему опять на работу выходить: в отсутствие Константина он наш единственный кормилец. Ну, мы с мамой стираем что-то, шьём, но от этого не шибко прокормишься.
- Тонька, а знаешь, почему французские открытки к открытию Публикхауза так и не появились? - шепнул мне Павел, когда мы спускались по лестницы вслед за моим отцом.
- А почему? - спросила я заинтересованно.
Парень поманил меня к себе. Я приблизила ухо к его губам, он шепнул:
- Потому что французы перевели название как "Публичный дом Николая".
Я нервно засмеялась, краснея от смущения. Отец, расслышавший всё, дождался студента у подножия лестницы, отвесил ему затрещину:
- Ты чему Тоньку учишь, охальник?!
- Да я только пошутить хотел, просто пошутить! - возмутился парень.
Но он не обиделся. Мы с ним, с Михаилом и Фёдором, можно сказать, выросли вместе, как чуть раньше Константин, Софья и Димитрий. Так что друг другу были почти что за брата и сестру. И потому мои родители были для Павла почти как его. Так и с "первой мрачной компанией" - с Константином, с Софьей и Димитрием, и со "второй мрачной компанией" - с Мишкой, с Павлом, с Фёдором, с Дунькой и мной. Мы выросли вместе и, поскольку нам хотелось подчеркнуть нашу сплочённость, выдумали эти названия для наших маленьких компаний. Ничего таинственного или мрачного, кроме самих слов в названиях, у нас не было.
На улице мы влились в разбухающую толпу. Люди были празднично одеты, потому на Павла косились с неодобрением. Ну да он студент, чего с него возьмёшь: в свои восемнадцать только и делал, что учился, на врача. Хотя кровь и раны, и болезни всякие не переносил, но страшно хотел чем-нибудь помогать людям. Что, впрочем, не мешало ему много времени проводить на разных сомнительных сборищах, читать всякие заграничные книги, да обсуждать что-то, спорить, брызжа слюной. Временами он выпивал с молодыми приятелями, которых у него было много. И я не понимала, как будучи настолько занятым, он ещё и находит время, чтоб потрепать языком с Федькой, Михаилом и мной. Впрочем, скоро оживление, царившее на улице, отбило у меня желание думать о "второй мрачной компании". Я, как и другие люди, радостно подхватила песню "Боже, царя храни". Настроение у меня поднялось. Да и не только у меня: люди шли бодро, с надеждой на доброту императора. Должен же он помочь своему народу, узнать, как нам тяжело живётся! Или он уже знал, но ничего не сделал?! Да не может этого быть! Наверное, он не знал, а подлые министры только молчали!
Ой, а вот и священник Гапон! Он предложил составить петицию к царю, на днях записал все требования рабочих. Жаль, что люди его загородили! Так хотелось на него посмотреть! А ещё: взглянуть, как он будет разговаривать с царём в Эрмитаже! Впрочем, мы и так узнаем, чем закончится его разговор с Николаем: Гапон обещал выйти на балкон Эрмитажа и показать собравшимся людям платок. Белый, если царь согласился, красный, если нет. Но должен же наш император согласиться: Гапон такой хороший человек, да и у него отличный дар убеждать людей!
Тут приметила Михаила в толпе, приветственно махнула ему рукой. Он подошёл, поздоровался со всеми. Я цепко ухватила его за край шубы:
- Где твоего брата черти носят?! Софья уже который день из-за него ревёт! Он даже строчки не написал!
- У него дела, - ответил парень уклончиво.
- И Димитрия я давно уже не видела... Слушай, Мишка, неужели ты о нём ничего не слышал от брата? Они же не разлей вода, два сапога пара! Всегда и всюду были вместе. Разве что на моей сестре из них женился только один... ну да, два на ней точно не могут жениться... Ой, а ведь Димитрий примерно после их свадьбы куда-то уходить начал, уехал тогда на три месяца...
Михаил и Павел переглянулись, более многозначительно, намекая о чём-то друг другу, чем просто из насмешки надо мной.
- Ах, у вас тайны от меня?! - возопила я возмущённо, - Да я вас... я вам...
Люди начали возмущённо оглядываться на нас. Отец сбавил шаг, дождался нас, на сей раз отвесил затрещину мне:
- Я же говорил, чтоб ты не ругалась! - и мрачно посмотрел на студентов, состроивших невинные физиономии, - Это всё ваше дурное влияние!
- При ней мы не выражались, - оскорблённо заявил Михаил, - Значит, Тонька когда-то нас подслушивала!
Если бы не такой день, отец бы разразился долгой гневной тирадой. На орехи досталось бы нам всем. А так он лишь процедил что-то сквозь зубы и пошёл вперёд, к ожидающей матери. Люди закрыли их от нас, едва не сшибли меня и моих друзей с ног. Я схватила студентов за рукава, припомнила им, сколько раз их прикрывала, долго и много кричала, какие они коварные, подлые и прочее, прочее...
- Ты красивая, когда злая, - сказал неожиданно Павел и подмигнул мне.
- Пока мы тут болтаем, люди, верно, уже дошли... - нахмурился Михаил.
Проворчала:
- Так уж и быть: я вас прощаю, - и взяла их за руки, - Ну, пойдёмте!
Тут спереди донёсся какой-то подозрительный шум. Парни насторожились. Я хотела было бежать вперёд, посмотреть, чего там случилось, но друзья меня не пустили. А потом вдруг раздались выстрелы...
- Ох, там же моя мать! Мои родители!
Но они схватили меня, поволокли в противоположном направлении. Я слышала крики, сама орала, вырывалась, но студенты были беспощадны... Они затащили меня в какой-то закоулок, держали несколько часов. Я до крови искусала руки Михаилу, закрывавшему мне рот, но он ладоней не убрал. А Павел прижимал меня к земле. Через несколько часов изверги наконец-то убрали руки. Я было рванулась к выходу из закутка, но Михаил преградил мне дорогу:
- Тонька, дурища, это очень опасно!
- Там мать моя... и отец... - я опять зарыдала.
- Я схожу, проверю. Миша, отведи её домой! - и Павел скрылся.
День, вечер прошли в каком-то тумане. Я рыдала, обнимая Софью. Плакал Санька, но моей сестре, мне и Михаилу, сидевшему у двери, было не до него. Когда мать наконец-то его покормила - студент вежливо подождал за дверью, чтоб её не смущать - младенец уснул с блаженной улыбкой, равнодушный к семейной трагедии.
К утру Павел и его отец, Гаврила Петрович, притащили какого-то раненного. Он был без чувств, весь в крови. С ужасом я узнала в нём своего отца. Мать нашли потом, мёртвую, на красном снегу...
Отец умер после полудня. Я, Софья и Санька остались одни. То есть, Михаил и Павел тоже были с нами, боясь, как бы мы от волненья ничего с собой не сделали, и один из парней был даже наши родственником, но вот отец... наша мать... А Константина мы уже несколько месяцев не видели. Одному Богу известно, где он пропадает...
Тот день назвали "кровавым воскресеньем". Погибло около полторы или двух сотен человек, около пятисот, если не больше раненных. Впрочем, меня мало интересовало, сколько именно погибло, сколько ранено. Два с чем-то месяца прошли как кошмарный сон... Мы с Софьей с трудом зарабатывали на еду, вдруг заболел Санька. Если ли бы не помощь наших друзей, если бы не врач, притащенный Павлом и Фёдором, мальчишка мог умереть. А Константин так и не появился... Как он мог бросить жену и сына?! Где он шляется, Боже? Где этот мерзавец?! Он разочаровал меня больше, чем наш жестокий царь!
С трудом мы дожили до весны. Народ волновался, народ не простил той воскресной бойни. Впрочем, ни мне, ни Софье не было до этого дела: нам бы только выжить. А сестра всё ещё верила, что её любимый муж вернётся...
Однажды, рано утром, в дверь постучали. Я подошла, спросила, кто там. Сестра проворно соскочила с постели, в глазах её засияла надежда вперемешку с радостью.
-Тоня, выйди на минуту, - послышался голос Фёдора.
Софья с досадой прошипела:
- Если у нас появится ещё один ребёнок, то я вас троих зарежу!
- Я только на пару слов! - устало проворчал парень, у которого был хороший слух.
Второпях надела платье, выскользнула за дверь - сестра проводила меня яростным взглядом.
Молодой рабочий, обычно пышущий здоровьем и жизнерадостностью, не смотря на то, что после смерти отца на него свалилась необходимость заботиться о матери и о пяти младших братьях с сёстрами, сегодня был измученным и бледным. На одежде его темнели пятна крови. Он вытащил руку, которую держал в кармане - всю в высохшей крови. Я испуганно шарахнулась. Фёдор разжал пальцы: в тусклом свете зари блеснула овальная металлическая пластинка. Низ её был отчерчен волнистой линей, изображавшей воду. Над водой была выцарапана звезда, по количеству лучей более напоминавшая солнце, а так же диковинная рыбина, вынырнувшая из волн. Казалось, рыбина перепрыгивает через звезду. Помню, что у неё было какое-то мудрёное название "дельфхин" или что-то в этом роде. В нашей реке и в нашем заливе такие не водились. Димитрий и Константин, начитавшись в детстве каких-то книг, сделали из дешёвого металла две похожие подвески, с парой звёзд и двумя "дельфхинами", их перепрыгивающими. И всегда носили на груди, под одеждой, в знак вечной своей дружбы. А тут одна из подвесок в руке другого человека, более того, окровавлена!
- Кто?.. - спросила я едва слышно.
Последовал жуткий ответ:
- Их тела нашли за городом. Лежали шагах в семи друг от друга. Константин с простреленной грудью, а Димитрий - с пробитой головой. Оружия не нашли. Свидетелей нет.
Рабочий внезапно оттолкнул меня, вбежал в дом. Я бросилась за ним.
На лестничном пролёте белело светлое пятно: то подслушивающая нас Софья упала в обморок, может, даже скатилась с лестницы. Беда одна не ходит...
К счастью, сестра моя ударилась не сильно и вскоре оправилась, продолжила работать. С похоронами, с деньгами нам помогли друзья: Павел, его отец, Михаил. Дунька и Фёдор только присутствовали, давали выплакаться в их объятиях: им самим-то жить не на что, а тут ещё и наши беды. Софья тронулась рассудком: она постоянно твердила, что во всём виноваты император и его министры. Завела дружбу с разными неприятными людьми, натаскала домой склянки с какой-то дрянью. По ночам возилась при свечах с непонятными веществами. Никого из старых знакомых и друзей в дом не пускала. Грозилась меня зарезать, если кому-то о её странных действиях расскажу. И я, испугавшись безумных глаз сестры, молчала.
Подвеску с "дельфхином" и звездой, тщательно отмытую, зашитую в кусок от старого носового платка, я прятала у себя на груди, боясь, что сестра окончательно сойдёт с ума, если увидит её. Мне часто казалось, что металл жжёт меня сквозь ткань. Вторую Фёдор отдал Николаю, одному из младших братьев Димитрия, на память о погибшем.
Я расспрашивала всех известных мне знакомых убитых, но эти люди ничего не знали. К полиции с вопросом обратиться боялась: ещё придут к нам домой, с обыском, а там Софья с непонятными склянками.
А потом сестра и её странные склянки, вещества пропали. Проснулась утром от плача Саньки, и с ужасом обнаружила, что его матери нет. Я осталась одна, с пятимесячным ребёнком на руках. Думала, что свихнусь от отчаяния, выброшусь в окно, утоплюсь в Неве... День прошёл в каком-то чаду... То и дело орал и просил есть мальчишка. Вначале даже не обращала на него внимания, а соседи страшно ругались, что у нас шумно. Потом опомнилась, побежала к Дуньке, умолять, чтоб покормила новоявленного сироту. Дай ей Бог счастья и здоровья! Она пожалела мальчонку, помогла!
Она кормила Саньку, я невидяще смотрела на неё. Что мне делать? Как быть? Мне только пятнадцать лет, а нужно выжить, ещё и вырастить этого ребёнка! Не бросишь же его... Михаил тоже куда-то пропал, так что мы с Александром теперь одни.
Я умела мало, потому не могла стать гувернанткой в какой-нибудь богатой семье. Уж не знаю, взяли бы меня в няньки... Да и не завидна участь молодых служанок: их частенько соблазняют господа, что старые, что молодые, а потом выгоняют за порог, в лучшем случае, сунув денег, чтоб молчала, а в худшем - и вовсе без них. И тогда им, возможно носящим господского ребёнка, остаётся только две дороги: или на тот свет, или в публичный дом. Редко, когда подлые соблазнители соблаговолят взять их в содержанки. Редко, когда какой-то порядочный мужчина решится взять в жёны женщину с ребёнком. О, как я была горда ещё недавно! С каким призрением смотрела на расфуфыренных, вульгарно намазанных девиц в нарядных броских платьях, когда случайно встречала их на улицах Петербурга! А теперь... неужели, мне, чтоб вырастить Саньку, надо стать такой, как они?! Да и смогу ли я дожить до того дня? Слышала, они чем-то заболевают: у них потом носы проваливаются или же, не вытерпев гниения изнутри, они накладывают на себя руки... Может, лучше сразу в Неву?.. А эти господа... они развлекаются с девками из публичных домов, за людей их не считают, а со своими богатенькими невестами и жёнами ведут себя вежливо, строят из себя добродетельных!.. В самом деле, лучше в Неву... Вместе с Санькой...
- Тоня, ты куда? - удивлённо спросила подруга, когда я внезапно вскочила.
Мой племянник только-только наелся и счастливо уснул. Вот бессовестный!
Вырвала мальчишку из рук Дуньки - он проснулся, испуганно заплакал - и рванулась к двери.
Дунька, измученная тяжёлым трудом, не смогла меня догнать. И я бы что-нибудь сотворила, с собой и с малышом, не подхвати меня вдруг за ворот широкая ладонь. Испуганно оглянулась на догнавшего меня мужчину. Им оказался Гаврила Петрович.
- Слышал от соседки, что Софья пропала... - проговорил он, тяжело дыша.
И закашлялся, впрочем, цепко держал меня.
- Она нас бросила! - выдохнула я, заплакав, - И меня, и Александра!
И Санька захныкал, вторя мне.
- И что вы теперь будете делать? - устало спросил рабочий.
Мы только заплакали, ещё отчаянней и горше. Гаврила Петрович долго молчал, потом предложил:
- Выходи за меня. Ты знаешь, Антонина, у меня жена в прошлом году умерла. От Павла помощи мало, Марию я уже пристроил, так что остались я да пять моих меньших. Ты молодая, тебе будет трудно с ними и с этим, но я никому тебя обижать не дам.
Уж лучше с ним, чем в воду или отдаваться безразличным лицемерным господам!
И я согласилась. Договорились, что поженимся в воскресенье, через два дня. Поклялась, что ничего с собой и с ребёнком не сделаю. Он ушёл к начальству, просить извинения, что посреди дня убежал с работы.
Вечером в мою дверь яростно и громко застучали. Отворила. Вошёл Павел. Парень грубо схватил меня за плечи, прижал к стене, хрипло, обиженно спросил:
- Почему это мой отец? Почему не я?
- Мне некуда...
Друг яростно посмотрел на меня и проворчал:
- Тогда стань моей женой!
То ни одного жениха, то вдруг сразу двое. Я бы обрадовалась, будь это в другое время, вот только сейчас мне было не до веселья.
Испуганно заплакал проснувшийся Санька. Взяла племянника на руки, нежно поцеловала в лоб, положила обратно на кровать, грустно сказала:
- Ты бедный студент, а мне надо выжить, вырастить его...
Павел подошёл, схватил меня за талию, поцеловал в шею... Он был сильным, а я ещё оправилась от потрясения и не вырвалась бы...
Дверь он не прикрыл. На пороге неожиданно возник бледный Михаил:
- Павел, мне сказали, что ты... Ох, я вам помешал... Ну, извините, голубки.
Друг посмотрел на него с ненавистью, я - с отчаянием.
- Павел, ты мне срочно нужен. Я, кажется понял, кто... - парень покосился на меня, твёрдо произнёс, - Пойдём, Павел, мне нужно срочно кое-что тебе рассказать.
Тот выругался и ушёл за ним. Я бесшумно вышла из комнаты, затворила дверь. Спустилась по лестнице. Осторожно выглянула из-за главной двери: два студента быстро удалялись. Они молчали, иногда встревоженно смотря друг на друга. А вдруг?..
Я двинулась вслед за друзьями, прячась за деревья, дома, разные подходящие штуковины, попадавшиеся мне на пути. Они шли с час, забрались в какую-то полуразвалившуюся постройку. Я прижалась ухом к ветхой стене, с трудом расслышала:
- Павел, я выяснил... Их не убили...
Неужели он узнал о...
- Это они сами... - голос Михаила дрогнул, - Светлов и Зимний сами стреляли друг в друга...
- Как? - глухо спросил Павел, - Почему?
Друг долго молчал, потом с презрением произнёс:
- Димитрий пошёл к жандармам... Хотел, чтоб Константин присоединился к ним. Он не знал...
Испуганно закрыла рот рукой. Значит, муж Софьи стал революционером? Одним из этих отчаянных дерзких глупых мечтателей, а Димитрий... пошёл другой дорогой... Хотел защищать народ и императора... хотел быть вместе с верным другом... и умер вместе с ним, убив его, умерев от его руки...
- Константин предупредил Фёдора, что подозревает Димитрия, - торопливо зашептал молодой рабочий, - Сказал, где хочет встретится с этим... с этой падалью... Так что Фёдор успел забрать их оружие и замести следы.
Значит, они вчетвером... с этими... И дружба, которой я восхищалась, которой так завидовала... Они были близки, как родные братья... И они застрелили друг друга..
- Кажется, там кто-то есть...
Возьму и убьют, если найдут... Константин даже Светлова не пощадил... Бежать... надо бежать... но вдруг догонят?
Огляделась, как затравленный зверёк. В постройке что-то загремело, загрохотало. Послышалась грубая брань Павла и Михаила.
Пока революционеры выбирались из хлипкого строения, я, следуя неожиданной, бредовой затее, вспорхнула на лежавшую около него коробку, оттуда дотянулась до ветки дерева, забралась на него, а потом залезла на крышу. И замерла там, ни мертва, ни жива. Сквозь щель из досок крыши видела, как парни обошли вокруг строения, как они растерянно оглядывались по сторонам, потом Михаил с подозрением посмотрел вверх, на крышу. Недоумённо задержал взгляд, нахмурился, отвернулся. К счастью, он меня сквозь узкие щели не разглядел. Затем они убежали, желая догнать "сбежавшего". Я долго лежала на крыше, боясь спуститься. И только потом, решившись, вдруг поняла, что в одном месте, у края крыши, там, где щель намного шире, был виден кусочек от подола моего платья! И зоркий парень не мог не заметить... И не мог не узнать эту ткань, так как недавно видел меня в этом самом платье... Но он промолчал... Может быть, сегодня Михаил спас мне жизнь...
Судорожно сжала подвеску со звездой и "дельфхином", несколько раз испуганно огляделась, потом спустилась, помчалась домой, к брошенному Саньке. Уже стемнело, когда я влетела в дом, наощупь поднялась по лестнице. Запоздало поняла, что с малышом могло что-то случиться, что он уже много часов ничего не ел...
Дверь была заперта. Я ударила по ней кулаком, со всей силы. Поморщилась от боли. Дверь открыл Гаврила Петрович. Он зажал мне рот рукой и взглядом показал на Саньку, мирно спящего на постели моих родителей. Рядом сидела Зойка, одна из младших сестёр Павла.
- Как ты могла его оставить одного? - сердито, но тихо спросил меня мужчина, - Он так плакал, бедняга, так плакал... Приходила взволнованная Дуня, накормила его... Он поспал, опять заплакал. С трудом успокоил мальчишку...
Мы ему не родня, но Гаврила Петрович о нас волнуется. И Саньке он понравился, раз тот уснул у него на руках...
С благодарностью взглянула на смуглое, испещрённое морщинами лицо, на выбившуюся на глаза прядь волос, начавших седеть. Ему сорок два, а мне только пятнадцать. Он бедный, у него у самого ещё пять маленьких детей. Правда, у него есть доброе сердце. То сокровище, которого нет у его сына. Разумеется, ему нужна хозяйка, женщина, которая будет заботится о малышне. Так что его стремление помочь мне отнюдь не бескорыстно. Впрочем, он лучше, чем его старший сын. Тот узнал, что у меня несчастье, но в первую очередь подумал о себе. О том, что я ему не достанусь. Уж лучше старый вдовец, чем такой молодой. Но мне только пятнадцать, только пятнадцать...
Устала опустилась на пол. Гаврила Петрович присел около меня, похлопал по плечу:
- Держись, Антонина! Держись! Чтобы ты ни выбрала, тебе надо быть сильной! Иначе как потом, там, - он показал взглядом вверх, - Как ты потом там посмотришь в глаза твоим родителям и Константину?
Жених мой прав: мне ещё нужно вырастить Саньку... Нельзя его оставлять одного... У нас ещё есть Мишка, единственный родственник Константина, но надеяться на его помощь не стоит. Он революционер, а их рано или поздно хватают...
Вдруг страшная догадка пронзила меня.
А если и Софья теперь одна из них? Если она бросила сына, пылая ненавистью к власти, жаждой мести, а может, глупой мечтой о светлом будущем, без правителей... Я не знаю, на что им всем эта мечта? Может, она осуществима и, быть может, похвальна, но нельзя же бросать родных, собственных детей ради далёкого будущего, которое ещё не понятно наступит или нет.
- Мне пора домой, к своим, - Гаврила Петрович поднялся, двинулся к выходу. На пороге остановился, приказал вскочившей Зое: - А ты оставайся с ней. Мало ли...
И девчонка послушно опустилась на кровать, стеречь меня.
- Мы, собственно, для чего пришли... - сказал мужчина, волнуясь, - В следующее воскресенье, если ты не передумаешь, мы могли бы... А в это никак... На меня бранятся, поскольку убежал, никого не предупредив, требуют отработать.
Вскочила с пола, порывисто сжала его руку, огрубевшую, широкую, и пообещала:
- Я подожду.
Ночью мы с Зоей долго не могли уснуть. Сидели в темноте, на одной кровати, и молчали. Она была на три года младше меня. И не известно, кто из нас кого больше боялся: я её или она меня. Я нервно сжимала подвеску со звездой и "дельфхином". С одной стороны, хотелось снять её и швырнуть об стену. Вот только это последнее, что осталось от Константина, что могло бы в будущем утешить осиротевшего Саньку. Да и мальчуган проснётся, если услышит, как подвеска ударяется об стену, испугается. Он и так издёргался, бедняжка...
Утром, рано-рано, мы все проснулись от тихого стука. Племянник, как обычно, заплакал. Я была одета, так что схватила толстую библию, оставшуюся от отца, открыла дверь.
Ранним гостем оказался Михаил. Парень осторожно отодвинул меня, зашёл внутрь, заметил Зою. Тогда вызвал меня вниз, на пару минут. Когда я вышла на лестницу, шепнул едва слышно мне на ухо:
- Я тебя видел, Тоня.
- Где?
- Ты знаешь.
Значит, правильно поняла...
Испуганно сжалась.
- Павел не понял. Но я никому ничего не скажу.
- Спасибо.
Значит, дружба в этом мире бывает... хотя бы иногда...
- Тоня... Антонина... Зачем тебе замуж за старика? - спросил он с грустью.
- А куда ещё? За Павла, который видит только собственное горе?
- Я тебя не люблю, но мне печально смотреть, как ты страдаешь... Не выходи пока замуж, подожди. Я буду заботится о тебе и о сыне Константина, клянусь...
- Верю, что будешь. Но что с нами станет, если тебя убьют?
Парень промолчал. Он понимал, что выбрал опасный путь, а мне ещё нужно растить Александра. Так что мы разошлись, больше не сказав друг другу ни слова. Я целый день думала об этом, а на другой сама разыскала его. Торопливо шепнула:
- Я не затем... Может, ты знаешь, где Софья?
Михаил покачал головой и ушёл. Но мне подумалось, что уж ему-то должно быть известно.
До воскресенья, когда была возможность, то есть, в редкие свободные часы, следила за ним, за Павлом, за Фёдором. Страшно боялась, что они заметят меня, но так хотелось найти сестру! Видела, как они шепчутся с другими, заметила как-то раз, как какой-то подозрительный старик передал Фёдору свёрток, сужающийся с одного конца: друг торопливо спрятал его под одежду.
Следуя за кем-нибудь из парней, как тень, прислушивалась к каждому слову, вглядывалась в каждое лицо. Каплю за каплей узнавала их тайны, потому всё ближе приближалась к пропасти. Да и от соседей не укрылись мои исчезновения. Полагаю, от этого Гаврила Петрович так хмурился при наших встречах. Но меня вдохновляла надежда разыскать Софью, потому не обращала внимания, как на меня косятся знакомые, как многозначительно переглядываются соседки.
На основе собранных знаний предположила, что брат Димитрия не вступил ни в чьи ряды. Он всё ещё тосковал по погибшему, к тому же, поверх одежды носил подвеску с "дельфхином", перепрыгнувшим звезду. Наверное, он ещё много лет будет хранить её в память о брате, так же бережно, как я ту, что принадлежала Константину. Только мне вместе с этой подвеской приходится хранить и страшную тайну об умершей дружбе. А Николай будет верить, что они погибли, защищая друг друга, восхищаться их "подвигом". Сплетники же болтали о безумной ревности, так как Константин, Димитрий и Софья были вместе с малых лет... Впрочем, мне наплевать, что они там говорят. Сестра, сестрёнка, жива ли ты? Где ты?
В субботу вечером я надела чёрное платье, незаметно выбралась из дома и спряталась за кустами, росшими неподалёку от комнатки, в которой ютились Михаил и два его товарища, такие же сироты, как и он.
Полагается устраивать девичники и мальчишники, но ни у меня, ни у жениха не было ни денег, ни настроения развлекаться с друзьями. Так что мы договорились накануне свадьбы просто побыть со своими родными. Гаврила Петрович собирался дать наставления своим детям, насчёт уважения к мачехе. А я сказала, что проведу этот день с Санькой. Ну, мы ещё к Дуньке в гости сходим, Александра покормить. Мой будущий муж посмотрел на меня с подозрением, но промолчал. Не верит мне... ну да он добрый и всё завтра поймёт: я невинна. Обещание сдержала: только к подружке и ходила. А теперь у меня есть последняя ночь, чтобы разузнать что-нибудь о Софье.
Было страшно сидеть в кустах, душа тревожилась за племянника, брошенного в моей комнате. Если он проснётся, то будет долго плакать, тогда соседи поймут, что этой ночью я куда-то ушла. Завтра в лицо мне выскажут всё, что обо мне думают. И я это заслужила. Но более всего мне тревожно за Саньку. Впрочем, я исправлюсь. Все последующие годы буду с ним нежна. Если выживу... Однако, если я вернусь, то скорее всего никогда больше ничего не услышу о бедной моей Софье. Михаил, Павел, Фёдор что-то знают, но ни за что мне не расскажут. Конечно, очень мала вероятность, что у Михаила сегодня будет встреча... Но надежда жжёт больнее калёного железа...
Я судорожно стиснула платье, там, где ещё днём под платьем висела на шнурке пластинка с "дельфхином" и звездой. Поскольку она была у Константина, а вторая, похожая, у Димитрия, то мне опасно в эту ночь брать её с собой. Погибшие постоянно их носили, потому кто-нибудь мог увидеть эти подвески и запомнить. Либо это были товарищи Димитрия или Константина, либо их враги. Если попадусь революционерам, если пойму, что именно они были вместе с мужем Софьи, тогда можно будет упомянуть им о пластинке, дать ключ от комнаты: они найдут её и не тронут меня. А если попадусь полиции, сделаю вид, что никакого "дельфхина" и звезды не видела. Нет, так не пойдёт. Они сделают обыск - и найдут. Надо придумать другую отговорку...
За окном Михаила и его товарищей послышалось некоторое шуршание, неразличимое бормотанье. И всё стихло. Я вздохнула с досадой. Значит, так и не узнаю, где она, что с ней...
А потом услышала шорох: кто-то невозмутимо шёл мимо дома. Луна поделилась некоторыми подробностями: неизвестный был широкоплеч, кудряв, одну руку держал в кармане, в другой держал бутылку. Пройдя мимо дома, где жил Михаил, мужчина споткнулся, разбил бутылку, порезался, выбранился и, пошатываясь, побрёл дальше. Спустя час или более за окном моего родственника опять зашуршали, едва слышно. Чуть погодя тёмный силуэт выскользнул из дома и беззвучно пошёл в противоположном направлении от того, в котором скрылся пьяница. Чуть выждав, покралась следом за широкоплечим мужчиной.
Они встретились между деревьев, в сквере. Часть их слов не расслышала, так как боялась подойти ближе.
- ...го. И... делала взрывчатку для... нуло... руку оторвало... бумаги... жгла... От потери крови... До появления...
- Бедная Софья! - громко сказал Михаил.
Шуршанье, ойканье. Похоже, собеседник его ударил. Кажется, это Фёдор. И...
- О, Боже! - вырвалось у меня.
- Там кто-то есть!
- Я разберусь. Убегай!
И зашуршало что-то, удаляясь от меня. Я рванулась прочь, споткнулась о корень дерева, растянулась по земле. Он подошёл очень быстро, грубо схватил меня, зажал мне рот рукой, приставил к моей голове что-то металлическое и тёплое, согретое его телом.
- Ты кто? - прошипел Михаил.
Всхлипнула, дрожащим голосом произнесла:
- Й-а-а-а... - и больше не смогла, так сообразила, что касалось моей головы.
- Ты? - спросил парень едва слышно, - Тебе той встречи не хватило?
Молча давилась слезами. Всё кончено! Кончено! Сестра умерла из-за этих страшных бредовых затей! И я умру - и бедный Санька останется один-одинёшенек! Или же с этим извергом: и последний родственник его рано или поздно погубит!
Михаил долго молчал, не решаясь нажать на курок, потом шепнул мне на ухо:
- Уходи, дура! Молча! - и убрал оружие.
- Но...
- Забудь! Всё забудь! Живи ради Саньки! А если что-то вспомнишь, что-то скажешь, то я сам тебя убью.
Он вытащил маленький нож, спрятанный в рукаве - лезвие блеснуло в лунном свете - и оттолкнул меня. Значит, решил порезать себя и выдать свою кровь за мою.
- Они поймут, если на тебе будет рана! Режь меня! - протянула ему руку.
Он медлил недолго, потом сказал, что лучше порезать ногу. Я согласилась, подняла подол до колена.
Боль. Жгучая боль, слабость в ноге. Сумасшедший бег. Нужно успеть вернуться, пока темно. Пока темно... Войти медленно... незаметно... незаметно... Нет, надо остановиться и перевязать рану, чтобы кровавый след не привёл этих хищников к нашему рабочему посёлку... Страшно... Больно... Тело слабеет... И никто из них больше не вернётся, никто! Как ты могла, сестра? Как ты могла бросить нас ради этого проклятого "светлого будущего"? Если его строят такие же отчаянные злые люди как ты, разве оно может стать светлым и добрым? Больно... Но Санька там... один... он, наверное, плачет... Обо мне будут судачить... Много... Долго... Непрерывно... Это всё неважно... Там Санька... Мой бедный Санька! Так, оторвала от подола, перевязала... Теперь вперёд... Теперь только вперёд... Нет, надо остановиться... проверить... Так, не течёт... Хорошо... Вперёд... Ох, почти дошла... До рассвета... Остановиться... Успокоиться... И медленно... вперёд, только вперёд!
Господи, сил нет! Упаду вот-вот... Надо идти... Иначе всё пропало... Боже, дай сил! Дойти бы... Ради него, этого несчастного мальчишки! Падаю... Надо встать... И вперёд... Только вперёд...
То ли ангел-хранитель пришёл и взял меня за руку, то ли запоздало проклюнувшаяся любовь к малышу подхватила меня... И я добралась таки до нашего жуткого дома... И проскользнула... по лестнице, к комнате...
Санька спал, безмятежно спал... Я сидела на полу, возле кровати, на которой он лежал, и молча давилась слезами.
На заре, разглядев его личико, улыбающееся, нежное, как у ангела, встрепенулась. Вытащила оставшиеся отцовские штаны. В тусклом свете разрезала их, сшила полоской, пришила к подолу. Кусочки вместо кружева пришила к платью. Скажу, что украсила одежду к свадьбе. Ох, а как же моя нога? Такую рану муж непременно заметит!
Иголка выпала из разжавшихся пальцев. Я долго искала её на полу. Нашла, шила...
Наверное, потом, спустя года, я буду вспоминать об этой ночи, смазанной, выпавшей из памяти и недоумевать, как смогла добраться, пусть и по знакомым с детства местам, как выдержала эти жуткие часы, как не потеряла возможность думать и что-то понимала, лихорадочно, отрывисто соображала...
Пришив последний кусочек ткани, оглянулась. Санька спал, всё так же безмятежно улыбался.
Спи, мой малыш! Спи, моя радость! Ради тебя я готова пройти через всё!
Вдруг комната куда-то уплыла...
Очнулась на кровати, с мокрым рушником на голове. Гаврила Петрович сидел около моих ног и молча смотрел на меня. Села - рушник упал мне на колени. Мужчина взглядом велел мне лечь. Послушалась, вернула мокрую ткань на голову. Жених тихо сказал:
- Полежи ещё, пока рано. А тебе нужны силы.
Помолчал немного и добавил:
- Думаю, лучше обойтись без Павла, его друзей и учителей. Твоя бледность, слабость и твои слёзы никого не удивят, а вот порез на ноге вызовет ненужные вопросы. Время неспокойное: ни к чему они нам.
Больше он ничего не сказал. Ничего не спросил. Ни в тот день, ни года спустя...
Михаила убили через три года. Фёдора поймали через четыре месяца и семнадцать дней после смерти его верного друга. Он и два его товарища пытались сбежать, когда их отправили на каторгу. Одного убили охранники. Один сбежал. Фёдора схватили. Он заболел от каторжной жизни. И, не то болезнь его быстро доконала, не то он сам ускорил свой уход. Не знаю: последние свои месяцы он не писал никому из друзей и родных писем. Писали его друзья своим родным, так что я узнавала о нём от других, понемногу.
С Гаврилой Петровичем мы прожили вместе тринадцать лет. Я его любила. После его похорон, ночью, при свече, долго сидела, выговаривая бумаге всё, что накипело на моём сердце. Я похороню свою историю в металлической коробке или в глиняном горшке. Трудно будет с Санькой, с шестью его братьями и двумя сёстрами. Но выросшие дети мужа мне помогут, поддержат. Они хорошие. Я им верю, всем, кроме Павла. А своё сердце закопаю вместе с этими листками и воспоминаниями. Я никому ничего не расскажу. Никогда.
Никогда не любила бабушку Дарью, особенно, сегодня. Жадная, злая, вечно ворчливая. Слышала от её подруги, что Дарья не всегда была такой. Когда-то она была молода, беспечна, весела и добра. В семнадцать выскочила замуж. Они жили душа в душу, нарожали четверо детей. И вдруг Вторая мировая, муж - на фронт. Он не вернулся... Понимаю, что ей было тяжело вырастить маму, двух моих дядь и тётю, но всё-таки какой у неё жуткий характер! А сегодня она увидела меня и Сергея, когда он поцеловал меня у подъезда, на прощанье, в знак нашего первого свиданья, отобрала веник у дворника и треснула нас ниже спины, и Сергея, и меня. Ну и что, что мне ещё семнадцать! Я же только поцеловалась!
Вместе со Штирлицем, ну, с моей собакой, я до темноты бродила по улицам, злая на всех, но больше всего - на бабку Дарью. Даже с Сергеем говорить не хотелось, хотя крайне редко выдавался день, когда мы не общались.
Он позвонил сам, в тринадцать минут одиннадцатого. И грустно позвал меня назад: оказалось, бабка Дарья умерла сегодня днём...
Через три дня я и Серёжка сидели на месте нашей первой встречи, то есть, на бортике старой песочницы, пустующей в обеденный час, задумчиво вертели зелёную старую каменную шкатулку, доставшуюся мне в наследство. Как она открывалась, нам было не понятно. Почему бабка Дарья настояла, чтобы её отдали мне - неясно. Я втайне надеялась, что там будет какая-нибудь симпатичная штучка. Эдакая семейная реликвия. Мой парень наконец-то нашёл какой-то особый выступ на выпуклом узоре, надавил на него ногтём. Крышка откинулась, обнажая старые листы, испещрённые мелким почерком, аккуратным, с такими дивными завитушками, что я поначалу ими залюбовалась. Само содержание было не понятно: смущали несколько букв, разбавлявшие другие, привычные мне с детства.
Сергей долго вглядывался в верхний лист, потом перевёл на современный язык:
- Какой-то мужчина пишет, что нашёл в парке чью-то сумку. В ней был рассказ. Поскольку шёл дождь, то сумка промокла, и надписи размылись, особенно, на первых и последних листах. Так что вместо имени и фамилии автора было большое тёмное пятно. Человек, нашедший сумку и рукопись, дал объявление в газете, но автор не пришёл. Однако этот мужчина решил разыскать его во что бы то ни стало, так как ему очень понравился тот рассказ. Переписал его начисто, добавил объяснение на верхнем листе и спрятал.
Мы задумчиво переглянулись. Я предположила:
- Наверное, с владельцем сумки случилась беда, и он не смог ни прочесть объявление, ни прийти по указанному адресу.
- А тот, кто переписал уцелевшую часть его истории, так и не смог его найти, - продолжил мою мысль парень, - Но надеялся до последнего, хранил этот рассказ. Может, он сам не дожил до их встречи.
Какое-то время мы молчали, наблюдая за капустницей, ползавшей по одуванчику, росшему у другого края песочницы, напротив того, где мы сидели.
- Может?.. - начал Сергей.
- Читай, - заинтересованно подхватила я.
Он медленно и тихо прочёл, не сразу поднял последний лист, на первой, повёрнутой к нам стороне которого оборвалась эта грустная история. Я скользнула взглядом на витые, изящные буквы. И вдруг заметила, что между дном и листом уж слишком широкий кусок камня.
- Должно быть, там что-то есть!
Парень поднял лист - передал мне - я положила бумагу на колени. Он развернул плоский бумажный свёрток - и достал овальную пластинку с выцарапанным рисунком: над волнами не то солнце, не то звезда, а через неё перепрыгивает какая-то диковинная рыбина. Сергей, уж как ни любил рыб, сколько ни прочёл о них, а всё равно недоумённо вытаращился на неё. Потом сунул медальон мне, шкатулку положил около меня на песок - и убежал домой. Наверняка к интернету или к книжному шкафу, искать неведомого представителя рыбьего семейства. Блин, я начинаю ревновать к этим безмозглым и немым существам!
Сложила старые листки в шкатулку, прикрыла её, стряхнула с неё песок, поставила на колени. Поверх положила злополучную пластинку, уныло потрогала её указательным пальцем.
Интересно, а почему к этому рассказу человек, его нашедший, ещё и добавил эту странную нелепую самоделку? Оно, конечно, старина, и отдают эти линии не то хохломой, не то палехом, но какой смысл ему это делать?..
Сергей вернулся через полчаса. Его лицо сияло так, словно он открыл кран или чинил бачок от унитаза, а из трубы с чистой водой вдруг выплыла мелкая рыбина, не то золотая, не то древняя, не известная ни учёным, ни интернету, чёрт знает сколько тысяч или миллионов лет назад обитавшая в большом количестве на Земле.
Парень опустил на шкатулку около овальной пластинки вторую, очень похожую, такую же древнюю. А поверх них - очень старую фотографию, на которой было запечатлено двадцать с чем-то человек. Кажется, несколько семей. В первом ряду стояло восемь детей. Справа три мальчишки и две девчонки лет семи-десяти. Слева, чуть поодаль два мальчика лет двенадцати-тринадцати и девчонка лет двенадцати. И на груди у этих двух мальчишек, стоявших плечом к плечу, на простых нитках висели эти самые овальные медальоны. Две звезды и... два дельфина...