Аннотация: Да сами всё прочтёте, пошто мне вам рассказывать!
Простой деревянный крест
В комнате витал густой дым от сигар, смешивающийся с запахом квашеной капусты, жареным мясом, луком, а так же нечто невыносимое, окутавшее одного из крестьян, сидевших за дальним столом. И хотя я уже был прилично пьян, эта ядрёная смесь чеснока, запаха пота и конского стойла продолжала действовать мне на нервы. Я встал, оглядел трапезную, в поисках небольшой тяжёлой вещи, которую мне страшно как хотелось запустить в этого немытого вонявшего оборванца. В особенности, привлекли моё внимание старые массивные стулья, дышащие на ладан, опустевшая тарелка прапорщика Пахомова, из которой сиротливо торчала куриная нога, крынка со сметаной, которую осторожно, словно корону правителю, нёс десятилетний разносчик, а так же большая икона Божьей матери, с которой добрейшая женщина мира с непередаваемой укоризной смотрела на всех людей, жрущих в трапезной постоялого двора.
- Степан Петрович, не смотрите на неё так, - проворковал Пахомов, - У меня хватит денег на то, чтобы угостить моих дражайших друзей, вдоволь угостить, с реками вина, с горами вкусной еды, да с плясками цыган, но вот на расплату за ваши новые проделки... - многозначительная пауза, - Увольте, ни куриной ножки не дам!
- Ах ты... вошь скупая, Семён Ильич! - проговорил я, растягивая слова, - Где ж тут развеселиться молодому офицеру, да без малейшей какой драчушки?
- Веселиться ты будешь на войне, Павлуша, - Пахомов потеребил длинный рыжий ус. Ему поглаживание своих усов, похоже, доставляло больше удовольствия, чем дурение голов хорошеньких крепостных, а так же проникновение в спальни светских дам, - Я уже своё отыграл, а тебе ещё предстоит...
- Да тебя просто выгнали в шею, Пахуля! - я хотел сказать ещё что-то, смачное, но язык почему-то не желал со мной разговаривать.
- Ты эти слова оставь, Степан Петрович! - возмутился отчего-то корнет Симёнов, - Не пристало офицерам...
- Ах, да, честь... чтоб её к чёртовой бабушке! - откупорил новую бутылку, встал, выдул половину.
Ну, коварный мой язык, а вот и не удастся тебе в этом-то мне помешать! Не удастся, дрянь ты эдакая, неразговорчивая!
А они все на меня смотрели недружелюбно, укоризненно, словно украли этот взгляд у женщины с иконы: и офицеры, друзья мои, прапорщик Пахомов, корнет Симёнов, и этот... имени этого обер-офицера я уже не помню... и хозяин сего заведеньица, и даже прихвостень его, этот сопливый мальчишка, нёсший на подносе румяный пирог к крестьянам, затаившимся на дальнем столе... Ишь как глазки-то вылупили... Гады! Кроме офицеров да их тут никого и нет, семь столов свободных, а они как зашли, так и выбрали самый далёкий от нас... Они точно что-то замышляют, все, и непременно дрянь какую-нибудь! Ох, трапезная начинает кружиться... ну, потанцуем с тобой, прекрасная дама?.. Да что они все вылупились на меня так? Кстати, я вроде бы с кем-то танцевал... А где, собственно, моя прекрасная партнёрша? Фух, как накурили мы... как накурили! Свежего воздуху бы вдохнуть... морозного! Но ещё ж не зима... кажется, ещё только осень... Чёрт, да я тут, кажется, тону, в этом дыме и смраде... Надо поскорее наружу, к воздуху...
Я вышел на крыльцо. В лицо дохнула гнилью осень. Укоризненно прошуршали берёзовые листья, подхваченные ветром с сырой земли. Серьёзно взглянул оборванец с угловатой палкой, сидевший на верхней ступеньке у перил. У-у, какой тяжёлый взгляд... мне от него становится дурно!
- Пшёл вон! Падаль! - проорал я, не вынеся молча укоряющего меня мужика, - Пшёл вон, собачий сын! - и, поскольку он продолжал сидеть, пинком скатил его с лестницы.
Оборванец медленно поднялся. С щеки, расцарапанной о какую-то щепку, медленно потекла кровь. Капли так и норовили поскорее слиться с холодной влажной землёй.
Жаль что не зима, что нет снега... вышло бы красиво: снег, алые цветы на нём... Вот, как на той, первой моей войне... руку жгло и холодом, и болью, но это было красиво: кровь, снег, убитый неприятель возле меня... Ох, ты, мать честная, да я бутылку с собой прихватил! В ней что-то ещё осталось! Пл-е-ещется... Эх, хорошо! Кабы не эта противная сырость, грязь, вышел бы прекрасный закат... Слышал, что средь крестьян шепоток пошёл, что де мужа нашей Екатеринки не убили... Вот ведь выдумали! И кто только додумался? Ну да, их понятно, этих оборванцев-то: пока мы, молодые прекрасные удалые офицеры, воюем, они тут вкалывают на своей скудной жадной земле. А у тех модников, в тылу, то и дело шляпок не хватает да платьев... Эк, хороша была Настасья Филиповна... Что в платье, что без... И кой чёрт её муж вернулся так не вовремя? Кабы не Пахомов, которого тогда ещё не выгнали за пьянки и дебоши, я бы влип... Он хороший, дрянь эта... Пахомка... Я бы ему цветочков принёс... Может, сегодня цветёт папоротник? Чёрт его знает, цветёт он или нет... да и, кажется, не сегодня... чёрт, а я бы с удовольствием нашёл цветок папоротника, клад... потом второй, третий... Тогда можно и в отставку, ежели отпустят: отпуска-то маловато, чтобы вдоволь покутить... А там вино, дамы, крестьянки, вино, вино, дамы... вино...
Мечтательно вздохнув, допил бутылку, разбил её о перила - оборванец предусмотрительно начал отступать в сторону дороги - и побрёл от постоялого двора, от деревни, к лесу, за заветным цветком папоротника...
Вечер был премилый. Для полной картины не хватала бутылки с вином, булочек с вишнёвым вареньем, симпатичной дамочки возле меня... и желательно, чтоб незамужней! Лучше эдакую молоденькую, пышненькую... А, впрочем, нет, лучше женатую... тьфу, замужнюю! А то на холостой-то меня, чего не доброго, потом возьмут да и женят... и воплей будет больше, чем торжественной свадебной музыки... про то, что соблазнил, опозорил, и прочее, прочее...
А потом меня как будто треснули по голове - и из глаз моих посыпались звёзды... красивые звёзды... только голова ноет... А вокруг вспышки света, вопли, брань... неподалёку стреляют в кого-то... И тёмная мохнатая тень опустилась на меня, задавила... Чёрт, да мне ж ещё рано! Да и чем я плох?.. А ты иных офицеров видал, а, нечисть? Да слезь же с меня! Тяжёлый... Голова раскалывается... И что-то липкое горячее стекает на лицо... Как-то шумно тут... душно... воплей многовато... душно!..
Очнулся в каком-то дрянном шалашике, кое-как собранном из еловых веток. Строитель сего явно пожалел веток, али поленился: в многочисленные просветы "крыши" было видно вылинявшее тусклое небо, какого-то мерзкого грязно-голубого цвета. Голова отчего-то жутко болела. Я осторожно поднял руку, чтобы не разрушить сей хлипкой постройки, прикоснулся к виску, недоумённо ощупал повязку. Медленно выбрался наружу. Рядом обнаружил тарелку с каким-то травяным отваром, обрывок от чистого полотенца, робко щеголявший оставшейся красной вышивкой, да умеренно свежую краюху хлеба на нём. Поодаль, на плоском камешке, притащенном от реки, благоухал деревянный крест, маленький, недавно вырезанный из куска сосны... Обрезков, впрочем, не наблюдалось.
Похоже, меня кто-то огрел по голове в тот проклятый день. Но я был так пьян, что ничего особенного и не запомнил. Но почему мой благодетель притащил меня в лес? Нельзя, что ли, было оставить на постоялом дворе или в крестьянской избе? Хотя там-то я меньше всего нужен - у нашего народа своих ртов хватает, на что им ещё раненный вояка? Но кто меня выходил? Зачем он оставил тут крест?
Пошёл снег, мокрый, пушистый... Увлажнивший и без того сырую землю. Я стоял, смотря на крест, и не мог понять, что я тут делаю, в этом проклятом лесу? Живот скрутило от голода. Я схватил краюшку, с жадностью вцепился в нежную мякоть зубами. Ты, мой спаситель, сам виноват, нечего было тут еду оставлять!
Хлеб исчез слишком быстро. Потом, привлечённый сладким ароматом самодельного креста, присел возле него, поднял его с камня, понюхал. Я не шибко верующий человек, оттого-то к крестам особого уважения или внимания не уделяю, но этот... не то я ещё был голоден, не то во всём был виноват его пьянящий сладкий запах... Почему-то мне этот крест понравился...
Вдруг зашуршало в кустах. Я медленно положил крест на место, прислушался. Похоже, человек идёт. Наверное, за дровами шёл. Или же то мой спаситель? Так, надо осторожно подняться, чтобы не вспугнуть...
Однако же незнакомец будто бы почуял, что его ждут. А может, то мой мундир, грязный до невозможности, но выделяющийся на фоне окруживших меня берёз, предупредил его: мужчина бросился бежать. Я - за ним. Он был сильный, здоровый. Так далеко оторвался, что и разглядеть его толком не смог. Мелькало между деревьями что-то серо-коричневое, тёмное...
Он же меня и вывел к деревне, с краю которой ярко темнела голая земля, там, где был постоялый двор. Крестьянские дома были потрёпаны, кое-где попадали заборы, кое-где, с них щерились на меня большие дыры, из-за них робко выглядывали старые дрянные домишки. А что ж хозяева-то не починили? Барщина-то стала жёстче, но не до такой ж степени, чтобы так всё оставлять! И видок у деревни какой-то затхлый, истерзанный... Опять, что ли, Русь-матушка нового врага нашла на свою непутёвую голову?! Чёрт, он же может сбежать, пока я тут по сторонам глазею...
Обернулся к лесу, а незнакомца уж и след простыл. Растворился в осеннем лесу, аки его хозяин леший. И бежать за ним глупо - он в этом лесу как рыба в воде. Да и ослаб я от ранения... Кто ж меня выходил? Почему там прятал? Что случилось с постоялым двором? Почему в деревне так тихо и тоскливо? Почему Пахомов и Семёнов меня не разыскали, не отвезли к лекарю? И кто ж меня так ласково по голове приласкал? Отчего?
Добрёл до ближайшего колодца. Прислонился к столбу, державшему над ним худую старую крышу, которая того и гляди, как пылью осыплется в воду. Стал выжидать.
Вскоре из бедного старого грязного дома, по возрасту готового поспорить с крышей над колодцем, выплыла бабка лет пятидесяти, несущая коромысла с большими вёдрами. Увидев меня, выпучила глаза, потом взвизгнула, выронила свою ношу, рухнула на колени, ушиблась об ведро, но не обратила на это внимания, закрестилась.
- О, Матерь Божья, спаси рабу твою Настасью!
- Бабка... да ты... не вой! Я ещё не помер! - мне стало неловко от такого конфуза.
На вопли старухи сбежались другие: женщины, малые дети, приползли старухи и несколько ветхих стариков.
Крестьяне поспешили убраться восвояси: кто не мог сбежать, тот ушёл и трое-четверо даже уползли... Один дед лет семидесяти, тощий, долговязый, измученный трудной жизнью, споткнулся на ровном месте, растянулся на земле. Впрочем, опомнился быстро: встать не смог - ногу расшиб, так он шустро пополз от меня подальше. Мне даже совестно стало смотреть, как он из-за меня надрывается. Крестящаяся бабка опомнилась, вскочила. Ежели она убежит - не получу разъяснения.
- А ну постой! - завопил я, - А не то я на тебя чорта лысого натравлю!
- К-какого? - проблеяла она, белея и начиная трястись.
Напустив на себя грозный вид, рявкнул:
- Лысого! Он тут неподалёку в кустах сидит, меня поджидает! Счас же говори, а не то натравлю...
Угроза помогла: суеверная женщина, трясясь от ужаса, крестясь, целуя старый металлический крест, вынутый из-под грязной рубахи, многословно и быстро поведала о случившемся.
Оказывается, что некий самозванец, объявивший себя спасшимся мужем Екатерины, поднял народ. Сюда мятежники заглянули, набирая мужицкое нищее воинство, причём, в тот роковой вечер, когда я, да ещё трое обер-офицеров, двое в отставке, двое в отпуске встретились в здешних местах и решили припомнить былые наши подвиги за приятной компанией винца. У Пахомова были лишние деньжата - он недавно наследство получил, к тому же, Семён Ильич очень обрадовался, встретив меня в такой глуши. Симёнов и тот, третий, чьего имени я не запомнил, так как он, познакомившись со мной, всё время молчал, да и товарищи мои к нему не шибко обращались по имени-отчеству, гостили в имении Пахомова. Утром они затеяли охоту, не столько ради добычи, сколько ради развлечения и скачки. Ничего не поймали, собственно, собак они с собой и не вязли, заехали в деревню, чтобы перекусить. А тут и я, ехал в своё имение через эту проклятую дыру, да проголодался, зашёл в трапезную. И как тут не отметить такую дивную случайную встречу?
Перепив, я вышел на двор, чтоб вдохнуть воздуха, затем отчего-то попёрся в лес... кажется, я там что-то искал, но что - убей, не вспомню! Далеко ли забрёл - не ясно. Вдруг кто-то огрел меня по голове, я рухнул без чувств. В тот вечер бунтовщики под предводительством самозваного царя нагрянули в деревню баламутить мужиков... Схватили офицеров, пьющих на постоялом дворе. Кто-то из военных застрелил одного из нападавших, нескольких зарезал и, пользуясь замешательством, сбежал. Двоих оставшихся зверски убили. С одного содрали кожу: судя по скупому описанию старухи, до того мельком видевшей всех нас, это был бедолага Пахомов. Второго разрезали на куски. Не ясно, кто ж сумел сбежать, Симёнов или тот молчун. Лучше бы это был корнет Александр Сергеич... Вероятнее всего, меня бы тоже постигла жестокая участь: товарищей я бы не бросил, а нападавших хоть и были дурно вооружены, однако ж нахлынули толпой. Кто-то треснул меня по башке, когда не то Бог, не то чёрт зачем-то позвал меня в лес, потому-то я и отлежался на мокрой земле, пока убивали моих друзей, пока собирались в путь местные мужики... Я бы предпочёл сдохнуть, закрывая собой Пахомова и Симёнова, но не судьба... А их даже не похоронили толком... сожгли их останки за околицей...
Выслушав крестьянку, поспешил убраться, пока оставшийся народ не опамятовался, да не попёр на меня. Лошадей в деревне не осталось, еды несчастным жёнам, детям да старикам и самим не хватало, так что ушёл я на своих двоих, голодный, измученный, потрясённый и злой.
В пути ломал голову, пытаясь разгадать, как умудрился выжить в этой заварухе. Если б меня огрел по голове кто-то из бунтовщиков, то они бы навались, да и растерзали моё тело. Так нет же, меня ударили, я рухнул, истекая кровью, а меня незаметно успели вытащить в лес, спрятали. Скорее всего, это был тот мужик, который от меня сбежал. Он с восставшими не ушёл, остался тут, в деревне или около неё. И что он меня-то спасал? На что ему это? Даже благодарных слов выслушать не захотел. Или это другой шатался между деревьями? А где же тот, мой спаситель? Он ли меня по голове приласкал али кто другой? И почему спаситель к моим деньгам не притронулся: как были в кожаном кошеле за пазухой, так и остались! И кто та падаль, не достойная мундира, которая сбежала, бросив товарищей? Симёнов или тот, чьего имени я не запомнил? Уж лучше бы друг Симёнов умер... Мне будет паршиво, если окажется, что спасшийся - это он!
С Божьей помощью я добрался до ближайшего городишки, разминувшись с самозванцем и его свитой. А потом добрался до войска, помогал усмирять бунт, вспыхнувший с небывалою яростью. Хоть и озверелые люди, а противно было их убивать, хватать, казнить... Всё-таки люди, свои, христиане... Хотя дела творили такие, что волосы дыбом вставали... Потом таки бунтовщики выдали своего предводителя, Лжепетра, того пытали, допрашивали. Потом казнили в Москве, на Болотной площади.
Я ещё с год-полтора прослужил родине, потом был серьёзно ранен. Что самое досадное, не на войне, а спьяну, в какой-то драке. Думали, что мне конец пришёл, отпустили в отпуск, а точнее, умирать в родном имении, каким-то чудом уцелевшем при восстании Пугачёва, или, как его теперь стали называть, при "известном народном замешательстве". Я заехал в Петербург, к дяде. Ну, точнее, я ему дальний родственник, так, седьмая вода на киселе, но привык обращаться к нему как дяде, да и он не возражал. Впрочем, это не имеет никакого отношения ко всей моей истории. Упомяну лишь, что дядя вознамерился выправить моё здоровье, а потом женить не то на одной из младших дочерей, не то на сиротке, не то родственнице, не то дочери умершего друга... Я сбежал из Петербурга прежде, чем разобрался во всей этой затее с женитьбой, к которой не испытывал ни малейшего интереса.
Признаюсь, я и не думал сбегать. Да и глупо это было в дрянном моём состоянии! Просто зашёл куда-то, к давнему знакомому, там глотнул вина, решился перекинуться в картишки... А потом к игральному столу подошёл тот самый, знакомый незнакомец... Я с ужасом, а затем с радостью понял, что помер в тот страшный день именно Симёнов, затем пристал к тому подлецу расспросами, с бранью. А он, собака такая, прикинулся, будто и не признал, будто не он тогда бросил товарищей в беде! Я страшно ругался, бранился, знакомые предпочли меня вывести из дома, чтоб, значит, от греха подальше... В мои-то двадцать семь репутация у меня уже была не ахти какая... Впрочем, трусом я не бывал никогда... Кто-то любезно предоставил свою лошадь, карету... Я сел, потом вылез на полпути до дяди и несколько часов уныло шатался под мелким противным дождём, с грустью думая о храбрых товарищах, о проклятом трусе. Затем мне вдруг подумалось, что и я не так хорош, каким хочу себе казаться: некто спас мне жизнь, а я так и не отблагодарил того доброго человека. Да и день был такой, решительный, когда хочется бросить всё к чёртовой матери и помчаться куда-то сломя голову... не то поднимать кого-то с ног на голову, не то совершать подвиги... Может, виновато было вино... Оно мне по жизни достаточно нагадило, скажу я вам... Но экая дрянь приятная, экая приятная, о Господи! Верно, сам чорт лысый его изобрёл, это проклятое вино! Уж не знаю, что дурманит больше: женщины али оно... Опамятовался я верхом на резвой лошади, уже далёко от Санкт-Петербурга. И такая досада меня взяла, такое чувство вины въелось в сердце, такое любопытство ужалило, что так и не вернулся к дяде...
Деревня меня встретила неприветливо, щербатой улыбкой, голой землёй на месте трёх недавно сгоревших изб, запустением, сыростью, нищетой. Из бунтовщиков вернулись немногие, вовремя сбежавшие, около двух дюжин мужиков. Они и свои-то семьи кормили с трудом, куда им до умирающих с голоду соседей. Когда я приехал, было то время, когда надо пахать землю. Лошадей у людей завелось только две на всю деревню, так что мужики, бабы впрягались вместо животных. Страшная картина. А хозяину землю всё равно. Небось, кутит в Москве или Петербурге, устраивает балы, ходит на чужие, да требует с приказчиков и управляющего, чтоб побольше содрали денег с его крепостных. Жуткие дела творил самозванец, но в какой-то миг мне подумалось, что и мы, дворяне, не лучше его... Впрочем, я быстро отогнал эту бредовую мысль и принялся за поиски.
Разумеется, никому до меня не было дела. Кто-то из видевших меня тогда, около двух лет назад, уже помер, кто-то сейчас помирал, кто-то из последних сил стремился спасти домочадцев. Встретил старуху, которую тогда чёртом пугал. Она уже едва ходила, только и могла, что сидеть на скамейке, греться на солнышке. Языком, правда, по-прежнему бойко орудовала. Не то слепнуть стала, не то забыла обо мне: не признала.
Я пробовал выведать разгадку от тайны, мучившей меня, расспрашивал, денег кому-то дал. Безуспешно. Никто меня-то не узнал, откуда ж им знать, кто тогда меня треснул по голове, кто спас! Два дня бился как рыба об лёд, потом потерял надежду. После всех тех дней искать моего спасителя, да напавшего на меня всё одно ж, что искать иголку в стоге сена! Аж досада берёт...
Решил пойти в ближайшую церковь да помолиться за Пахомова и Семёнова, сгинувших на этой земле. Молиться-то я разучился уже. Вот когда ещё мать была жива, женщина верующая и строгая, тогда ещё, мальчишкой, молился, как надо было, а после разучился. Впрочем, сейчас молитва у меня вышла бы хоть и неумело, неправильно, но зато искренно, от души. Надеюсь, что Богу такая молитва будет люба. Первая моя молитва за двадцать с чем-то лет...
Вскочил на лошадь, поехал по деревне, провожаемый завистливыми взглядами стариков и детей. Да, лошадёнку я в спешке славную купил, не чета вашим тощим полудохлым клячам! На такой и в бой выехать не стыдно! За околицей села едва не раздавил какого-то оборванца, рассевшегося посреди дороги. Он ковырял грязную землю большой толстой крючковатой палкой. Лошадь, которую я пытался остановить, сбросила меня. Раньше будучи здоровым, удержался бы, а так...
Больно ударился спиной, коленом. Со стоном сел, помянул всех известных и неизвестных мне людей, в том числе предков оборванца. Мужчина поднял на меня ясные ласковые светло-серые глаза, дружелюбно спросил:
- Помочь тебе, добрый человек?
- Я тебе покажу доброго человека! - взвился я на ноги, рванулся к нему, схватил его за плечи, встряхнул.
- Не сердись, добрый человек! - попросил он мягко, - Дай мне похоронить друга, как подобает!
Друга? На дороге? В такой крохотной дыре? Что за бред?! Он ж не пьян!
От растерянности выпустил его. Оборванец подошёл к небольшому камню, валявшемуся около дороги, поднял с него листок подорожника, опустил травинку в ямку. Я разглядел раздавленного комара. В недоумении смотрел, как юродивый зарывает прибитого кем-то кровопийцу, присыпает землёй, встаёт около нелепой могилы на колени, читает молитву. И ради этой-то твари он мне путь перегородил?!
Мужчина закончил молиться, поклонился маленькому холмику, который вскоре сравняют с землёй. Поднялся с колен, дружелюбно мне улыбнулся:
- Не сердись на меня, добрый человек. Добрую Божью тварь похоронил.
От доброты эти кровососы тучами на людей бросаются, не иначе!
- Мы из земли вышли, в землю и уйдём. А когда путь наш оборвётся - на то Божья воля, - тихо произнёс оборванец, - Жаль, не всякому на могилу поставишь крест - сомнут, растопчут.
Поймал успокоившуюся лошадь, забрался в седло. Хотел было ехать, но глупая надежда остановила меня.
- Скажи, а ты знаешь, где прах офицеров, убитых во время Пугачёвского бунта?
Юродивый грустно покачал головой, сказал:
- Я далече был, выполнял Божье поручение, потому их могил не видал.
Что-то в лице его мне вдруг показалось смутно знакомым, но, похоже, прежде мы с ним и не встречались. А впрочем, мало ли таких лиц на Руси?
Добрался до ближайшей церкви, построенной на месте прежней, сожжённой бунтовщиками. Заказал тощему бледному священнику молитву за упокой Пахомова Семёна Ильича и Семёнова Александра Сергеича. Долго стоял напротив иконы Иисуса и молча смотрел на неё. Как мог, так и помолился. А помощи в поисках не просил: не подобает мне, грешному, не молившемуся долгие годы, что-то там у Господа Бога требовать! А умолять - ни за что! Я слишком гордый, чтобы кого-то о чём-то умолять! Ну, разве что, пусть земля им будет пухом, удалым моим товарищам! О большем и нечего мне у Бога просить!
Потом выпытывал у священника, известно ли ему, где сожгли убитых моих друзей, куда дели их пепел. Да тот, молодой, и сам не знал. Пришёл он сюда не так давно, на место священника, зверски убитого во время мятежа. У молодого и переночевал.
Окрылённый надеждой после посещения церкви, а может, своим упрямством, ещё две недели рыскал по округе, расспрашивал. Да люди не шибко болтали о том времени, видать, у многих совесть была не чиста. И не только тайна неразгаданная мучила меня, но и глубокое недоумение: почему же Бог в тот страшный год спас именно меня? На что ему я, обычный вояка, который с удалью сражается, а в свободное время, если завелось хоть немного деньжат, если добудет хотя бы бутылку вина, то с не меньшим удовольствием, чем дерётся в битве, напивается, бегает за юбками? Вот Пахомов - другой человек. Он искренно, со всем пылом защищал Родину. И не выгони его за дебоши... впрочем, есть ли где офицер, что откажется от вина?.. Он бы сейчас али чуть погодя умер, то непременно лёг б костьми на поле битвы, лёг, защищая Русь-матушку. Конечно, страна родная и мне милее, да поболее, чем страны дальние, но такого пыла, как у Семёна Ильича, у меня не было. А Симёнов был красавец и герой, настоящий герой! Он бы много наград добыл, много подвигов совершил, много дам бы соблазнил, если б не гнил его прах, забытый всеми, где-то здесь, на сырой земле... даже не похоронили их по-христиански... нелюди!
Не так уж и много времени утекло с того проклятого дня, но этим измученным голодным нищим людям было наплевать на двух отважных офицеров, погибших где-то в этой местности. Я сколько ни искал, так и не нашёл ни единой подсказки, ни малейшей зацепки, ни тоненькой ниточки. Да и здоровье моё заметно ухудшилось. Если не вернусь в город, к лекарям, то и помру тут в ближайшую неделю-две. А жить хотелось... Вот никчёмный я человек, товарищей не защитил, а жить хотелось... Чёрт её знает, эту жизнь: отчего мы так цепляемся за неё, хотя ещё недавно нам было всё равно, есть она или нет?
Мучимый совестью, тоской по погибшим, вернулся в ту проклятую деревню, самую нищую, самую страшную из всех в округе, выбрал один дом, бедный, многолюдный, чьё население, впрочем, продолжало быстро сокращаться, да отдал им свою лошадь, купленную на дядины деньги. Попросил, чтоб они и другим хоть как-то помогли вспахать. Крестьянин, ошалевший от радости, поклялся Божьей матерью. Какая уж там Богоматерь, если у него у самого дети мрут от голода? Впрочем, Бог ему судья. Все деньги, что были, роздал самым нищим. Сначала часть утаил, потом и её отдал. Насилу удрал от благодарных людей, ночью, нарочно, чтоб не знали. Себя решил отдать в Божьи руки: если будет на то его воля, то дойду до Петербурга, а нет, сгину по дороге, в объятиях моей многострадальной Родины. Чем я хуже их, этих измученных людей? Чем я лучше их? Да и мысль, что сдохну тут, неподалёку от товарищей, грела мою смятенную душу.
Я добрёл до деревни, где была ближайшая церковь, рухнул без чувств. Кажется, потом валялся в горячке и бредил. Но Бог был милостив. Или же я ему зачем-то был нужен? В общем, меня подобрал молодой священник, выходил. Ну да не век ж пользоваться его добротой! Сбежал, когда смог стоять на ногах. Тайком, пока хозяин был на службе.
У околицы толстая сварливая баба лаялась с знакомым мне юродивым.
- Ты почто у меня кусок хлеба украл, нелюдь? - орала она.
- Не кричи, добрый человек, - миролюбиво отвечал оборванец, - Ты же сама понимаешь, что всякому доброму человеку нужно хоть иногда поесть хлеба! А у тебя он вкусным был, вот меня бес и попутал...
- Ах, он вкусным был!
- Да успокойся, добрый человек! - продолжал юродивый ласково, - Ежели чем могу отплатить, то попроси - помогу!
Проходя мимо них, я проворчал себе под нос:
- У него и Пугачёв, небось, был добрым человеком!
Мужчина расслышал, радостно ответил:
- И он добрый человек: перед казнью поклонился честному народу и прощенья попросил: "Прости, народ православный!".
Я презрительно сплюнул на землю. И пошёл было мимо. Тут обокраденная крестьянка схватила оборванца за ворот, да так дёрнула, что я уж было испугался, что задушит, приготовился спасать слабоумного дурака. Однако старая ткань затрещала, оторвалась. И на грязной волосатой груди показался самодельный деревянный крест на старом грязном шнурке. Баба трясла вора за плечи, орала, ругалась, я же смотрел в недоумении на прыгавшей вслед за хозяином крест. И запоздало до меня дошло, кто меня тогда ударил, почему мне его лицо показалось знакомым. Это его я обозвал падалью и собачьим сыном, его пинком спустил с крыльца. Наверняка, это он меня потом ударил, правда, в силу слабоумия или доброго сердца пожалел, выходил. Если б другой, то наверняка меня бы ещё и ограбили да и добили. Этому же дураку мои деньги были ни к чему. К тому же, он спас мне жизнь. Не обидь я его тогда - и лежал бы рядом с Пахомовым и Симёновым. Эк как всё повернулось!
Бросился к юродивому, упал перед ним на колени, обнял его левую ногу, которая была ближе ко мне. Крестьянка в ужасе шарахнулась. Долго ворчала, но всё же отошла, будто решила, что сумасшествие заразно. Что касается юродивого, то тот моих благодарностей не принял, насчёт того удара ни слова не сказал, разве что я несколько раз замечал его виноватый взгляд, когда он меня провожал. И прошли мы с ним пол пути до Петербурга, потом расстались. Я немного окреп: молодость взяла своё, а ещё Прокопий мне по пути совал всякие травинки. После я до сорока семи лет не болел, здоровый был как бык. Добрый мой знакомый же, расставшись со мной, отправился чинить забор у той скандалистки, чей муж ушёл за Пугачёвым, да не вернулся. На прощанье юродивый отдал мне свой крест, да и растаял в объятьях Родины. Он был чудной, и то много мудрого говорил, то нёс всякую околёсицу, впрочем, он хороший человек... Поначалу-то я обижался на него за тот удар со спины, потом бросил. И сам я человек. И все мы люди. А святых я за свою жизнь ни разу не встречал...
А тот крест я носил, не снимая. Так и не женился в тот год, отправился защищать Родину, близких и таких вот добрых дурней, как Прокопий. И когда на войне в меня попала пуля, то крест защитил от неё. Дырка в нём получилась большая, он даже треснул. Я плакал над ним, как ребёнок, впервые с того времени, как умерла моя мать. Мне казалось, что где-то умер тот юродивый... Чёрт его знает, почему я так плакал! Бывают такие минуты, когда что-то сделаешь, а потом не поймёшь, что на тебя нашло. Более после того дня я не плакал, даже когда умерла в родах моя первая жена, а чуть погодя и мой первый сын. Вот уже волосы стали белеть, словно поддались инею, а я всё ещё ношу простой деревянный крест, продырявленный, треснутый в двух местах, и он до сих пор дорог мне...