Аннотация: Маленькое размышление о том, как действовать хищнику, попавшему в сети.
- На допрос его! - гневно рявкнул тюремщик.
Да, так просто, тюремщик. В этих краях это не должность, а что-то вроде клички - так называют всех людей, работающих в местах лишения свободы. Неважно, каков твой чин, если он хоть чуточку важнее, чем уборщик помоев да мусора - все, ты тюремщик
Очередную жертву вели на допрос. По сути, этот человек не был простой жертвой режима, он был виновен и невинен как ягненок одновременно, он просто был художником, неугодным действующему режиму. От него требовали признать свою вину и никак не могли взять в толк, почему он же отказывается, а он не мог взять в толк, с чем же ему соглашаться.
Все звали его Гением. Да, все-все, от доброжелателей до злопыхателей, от восторженных почитателей до газетных критиканов. Последние неизменно добавляли к этому званию предлог *наш*, язвительно указывающий на истинный смысл этих слов - "Наш дурачок Егорушка..."
Гений вздохнул. Он никогда не жаловался, считая что жалоба - это лицемерный способ просить пощады. Он не просил пощады. Он осознавал что посреди такого режима, нет и не будет признания истинному уму. Но даже терпению, сдобренному пониманием приходит конец.
Его ввели в странное, можно сказать, богатое помещение. Во первых, в этой комнате он впервые почувствовал тепло. Помещение отапливалось, в отличие от сырых камер-каморок, в которых его держали последние несколько недель.
Помещение было хорошо освещено, просторно и даже имело окно - вещь небывалую в тюрьме. Разве можно назвать окном зарешеченную дыру в стене? Но то, что было в этой комнате, определенно могло носить честное имя окна.
Еще немного осмотревшись, художник заметил кое-что гораздо более невероятное. На стене помещения висело одно из его последних творений. Висело просто и открыто, вовсе не так как их вешали полухрабрые-полузаносчивые хозяева дешевых музеев, изредка заказывавшие у него картину, чтобы она поддержала остальные полотна в их мнении, будто они тоже имеют идею и концепцию.
Картина тоже напоминала окно. Окно в мир, окно в реальность, такую привлекательную по сравнению с серыми стенами современного, признанного широкой общественностью, искусства. И, словно подчеркивая это, картина висела как раз напротив окна настоящего.
Дверь с противоположной стороны комнаты открылась, и наш Гений, по народному выражению, "вернулся в реальность". Он поспешил сесть на стул, отметив, что хотя бы стул тут вполне обычный. Дверь захлопнулась, и только тут художник посмотрел на вошедшего, словно неожиданно вспомнив причину своего маневра.
Посмотрел и опешил, не зная что сказать.
В дверь вошел Тотариан, правитель этого государства. Диктатор, тоталитарист и цензор в одном лице. Тот самый человек, который санкционировал травлю Гения, тот самый человек, что спустил на него всю свору крыс - крыс газетных, крыс-модисток и их мужей - давно разжиревших и обленившихся котов, спокойно соглашающихся со своими женами. Тот самый оратор, что провозгласил Гения врагом и призвал не покупать его картины, не выставлять их в музеях и вообще держаться подальше от этого человека.
- Вы!..- только и смог сказать вежливый художник.
- Я - спокойно согласился диктатор.
- Пришли посмеяться надо мной?
- Нет, я пришел поговорить с лучшим художником в моей стране - в голосе правителя чувствовалась странная нежность.
- Смеётесь... - горько заключил Гений.
- Да нет же, я вполне серьезно. - со спокойной улыбкой сказал Тотариан.
- Но ведь это вы напустили на меня эту свору, ведь это вы...
- А что бы ты делал без этой своры? - спокойно перебил его диктатор
- Но вы...
- Что - Я? Я мог бы взять себя под свою опеку? Выделить бюджет? Или объявить во всеуслышание великим Гением? Да разве бы ты смог тогда написать что либо подобное этому? - Тотариан указал на картину-окно, весящую на стене
- Но я не понимаю...- художник действительно не понимал.
- Зато я понимаю. Разве ты смог бы писать в такие короткие сроки и с таким поразительным качеством, если бы я приобщил тебя к чете лизоблюдов? Они совсем не боятся за собственные идеи и книги, они просто стараются расставить друг другу препятствия, сроки и границы, лишь бы не дать другому выделиться, лишь бы не пришлось улучшать, изменять, думать, создавать новое. Ты заметил, как много времени они уделили тому, чтобы разобрать твои картины на части? Я не упомню, чтобы они хоть вполовину столько же проводили за своими собственными. Одно дело - бороться с ними на расстоянии, считая их врагами или чем то в этом роде, то есть имея уверенность и некую толику уважения, совсем другое - работать под присмотром их мутных, томных глазок, да выслушивать их склизкие похвалы. А чем бы ты стал, если бы я создал тебе иллюзию дружбы? Очередным лизоблюдом, просто лучшего качества.
- Но вы могли хотя бы оставить меня в покое! - вырвалось у художника.
- Не мог, - грустно ответил диктатор - даже если бы я ничего и не сказал, эти собаки начали бы сами. Они не терпят таких как ты, их слабые глазёнки не способны справиться со светом, что идет от твоих картин. Все было бы только хуже - я бы потерял контроль над твоей травлей, тебя бы загрызли или нарядили в свою одежонку, добавив пару ритмов, как в этих омерзительных ремиксах. Разве ты не слышал как они выли о "совершенно новых подходах", которые якобы можно использовать лучше чем ты? Если бы я не назвал их антинародными, то на каждом рекламном баннере красовались бы твои идеи, перемазанные слизью их лозунгов.
- Вы что же, щадили меня? - оскорбленно отозвался художник, взяв наконец себя в руки.
- Щадил? - усмехнулся Тотариан - друзей не щадят, Гений. В той своре гиен и собак, которой я себя окружил, все так повернуто и испорчено, что враг приносит больше пользы, чем те, кто называет себя друзьями. Если я кого и щадил поступая подобным образом то только себя и то, что останется после меня. Видишь ли, я сплоховал. Я забрался на дерево, считая, что уж оттуда я смогу всем командовать, улучшить ситуацию, сделать страну лучше. Но оказалось, что дерево настолько прогнило и полно червей, что того гляди обрушится. Потому-то я и начал войну. И с другими государствами, и с тобой, и со всеми, кто не был посредственным, компромиссным, серым. Война, - это единственное, что я могу дать вам - воинам, художникам, творцам, Людям, понимаешь? Может, научившись воевать и осознав простую истину - "Я Человек, а не скот для убоя", - вы придете и свергнете всю эту прогнившую свору, да со мной вместе...
- Вы отпустите меня на свободу? - холодно, словно ставя точку в разговоре, спросил художник.
- Это ты мне должен ответить, - Тиран указал на картину - прорвется ли на свободу Человек?
Воцарилось молчание. Художник, не веря своим ушам, смотрел в окно, а диктатор перевел свой взгляд на картину.
- Ладно, ближе к делу, - голос Тотариана прозвучал жестче - таким голосом он всегда разговаривал с простым народом, ведь, как учит история, суть слов о всеобщем благе и единой истине гораздо лучше выражается жесткими методами и выражениями. - тебе наверное кажется, что я достаточно погонял тебя, что с тебя хватит, и я позвал тебя, чтобы дать свободу от своры поганых крыс. Нет, друг мой, я не могу этого сделать. Я отпущу тебя на волю, но ради искусства, ради будущего, я продолжу поливать тебя грязью и строить бумажные фабрики по производству желчи, направленные против тебя и таких как ты. Вы не получите волю, иначе чем по собственному желанию, став людьми. Права и свободы никогда не давались просто так, их брали, потому что заслуживали.
Уходя, Гений обернулся и посмотрел на тирана. В его глазах читалось обещание, словно этот разговор и ожидание тяжелого будущего опустошили тяжелую чашу его терпения и даровали новую надежду, новое "зачем" для его "как".