-Мама, я вернулся, - с трудом выговаривая слова, будто каждая буква давалась ему с огромным трудом, выдавил он из себя вместе с измученной улыбкой, когда мать перекатила его инвалидное кресло через порог.
Все было точно так же, как и год назад, когда он собирал вещи в большую синюю спортивную сумку, недавно купленную, еще совсем новую. Такую же новую, как и дорогую. Тогда он настаивал, чтобы она не сопровождала его, говорил, не любит долгих прощаний, но она настояла и пошла с ним.
Полтора года назад она была тяжело больна, два года назад у нее обнаружили рак крови, и его не взяли в армию. Она сама пришла в военкомат и долго убеждала всех, что кроме него у нее никого нет, что он - единственный кто может ухаживать за ней, если дела пойдут совсем худо.
-По закону вы не имеете права его забирать, по закону...
-По закону, - передразнил ее жирный боров лет пятидесяти с погонами подполковника. - Чего вы добиваетесь? Вот вы умрете - мы ведь все равно его заберем.
И она молилась не умирать, молилась не выздоравливать, молилась болеть так долго, как это возможно. Полгода химиотерапии и, казалось, ничего не помогает, болезнь прогрессирует. Но вдруг, еще через полгода все прошло: постепенно болезнь стала отступать, и год назад, перед самым осенним призывом на очередном обследовании у нее ничего не нашли. Надо было бы радоваться, что поживет еще, но эта новость была печальной, ведь она понимала, что это означает. И его забрали.
Он не хотел уходить, но выбора не было. Все их семейные сбережения ушли на ее лечение, мебели даже в доме почти не осталось. С работы ее уволили под благовидным предлогом - она лежала в больнице, а работодатели не хотели содержать недееспособного работника. Все, что теперь оставалось - это старый загородный дом в один полупустой этаж и чердак, заваленный хламом, и кипа долгов, которые надо было как-то отдавать. Когда он ушел, стало еще пустее. Крыша местами протекала, и осенние дожди не только били по стеклам, но и струились с потолка. Она часто ходила к реке, подолгу, часами стояла на берегу, а внизу в полуметре мерно текла река, несла мимо желтые и красные листья. Воспоминания уносили мать саму вслед за водами этой реки. Она вспоминала сына, как он играл здесь, когда был совсем маленьким. Вспоминала она и жаркие летние деньки, когда он плескался в этой воде... но, конечно, не в этой, та вода давно утекла. Вспоминала и ждала писем.
Листья облетели под последние аккорды осени, трава пожухла, и на промерзшую землю легли искрящиеся белые звезды. И пришло письмо. Но не из воинской части, а из больницы. Ее просили приехать и забрать своего сына. К военной службе не годен. Она боялась думать о том, что могло с ним произойти. Врачи сказали: повреждение головного мозга, повреждение спинного мозга, нижняя часть тела отнялась, мыслительные процессы заторможены, речь вряд ли когда-либо полностью восстановится, но будем надеяться. Она упала на колени и зарыдала, увидев его, прикованного к инвалидному креслу, когда его ввезла медсестра в кабинет доктора.
-Толечка, Толенька, - рыдала она. - Что же с тобой сделали?
Он ничего не отвечал, только глаза заблестели, слюна нитью повисла в уголке рта и упала на больничную пижаму - лошадиная порция обезболивающих давала о себе знать. Она торопливо достала платок и вытерла ему губы.
-Ма-ма, - по слогам выдавил он, попытался улыбнуться. - Ма-ма, - он повторил, словно успокаивая ее, стараясь убедить: все в порядке.
От этого она заплакала еще сильнее. Медсестра достала из шкафчика валокордин:
-Выпейте, вам легче станет...
Будто 20 капель могут решить все проблемы.
Военные сказали, что он сам упал с турника: не рассчитал сил, выполняя упражнение, сорвался и неудачно упал. В комитете солдатских матерей ей рассказали, что та часть, из которой в военный госпиталь поступил ее сын, очень неблагоприятная, что у них очень много писем солдат с жалобами и заявлений от их родителей. Объяснили, что падение с турника не дает множественных гематом по всему телу, множественных ушибов головного мозга и повреждения спинного. Предположили, что должно быть, ее сына сильно избивали, а все письма домой перехватывали, поэтому до нее ничего не доходило. А она-то думала, что он ее совсем забыл, потому и не пишет. Все вместе написали заявление в милицию, но следствие не торопилось, и вряд ли когда-либо дело могло дойти до суда.
Она ухаживала за ним в больнице, врачи бились еще полгода, но в отличие от ее болезни, его заболевание не проходило само собой, да и химиотерапия не могла бы помочь. Она решилась забрать его домой, туда, где ему будет лучше, как она говорила врачам на все их уговоры оставить сына в больнице.
Кресло-каталка медленно перекатилось через порог. Мать протолкала его впереди себя еще несколько шагов, затем закрыла дверь. Все было так же, как год назад: старый шкаф, полный книг, деревянный лакированный стол с тремя плетеными креслами по кругу, ветер точно так же, как и прежде загонял на пустую веранду сухие листья и подбрасывал их у стенки... все было так же, кроме выгоревшей грязно-синей сумки, пахнущей больницей, этой странной смесью запахов лекарств, спирта, хлора, чьих-то экскрементов, сырых простыней, пропитанных потом, и инвалидного кресла, к которому навсегда был прикован ее сын. Какая мать хочет для своего ребенка такой участи? Любая мать, если, конечно, она не сбрендившая алкоголичка, или одно из двух, не задумавшись отдаст собственную жизнь за здоровье своего чада. И она была готова отдать, с радостью, только никто не предлагал такого обмена.
Проходили дни. Они тянулись мучительно долго. Когда пригревало солнце, она выкатывала его на веранду подышать воздухом. Но в последнее время все чаще лили дожди, и он сидел у окна с утра до вечера. Понемногу научился сам крутить руками колеса и более менее свободно передвигался, хотя ее незаменимая помощь все еще требовалась.
И будет требоваться еще очень долго, думала она. Теперь я просто обязана жить, жить ради него, ведь кроме меня, он не нужен больше никому.
На очередном обследовании врачи сказали, что улучшений нет, и не предвидится. Сказали, что надеяться на выздоровление не стоит.
-Как это не стоит?! - кричала она. - Вы говорите матери, что ее сын больше никогда не сможет ходить, что он навсегда, до конца своих дней останется инвалидом! Вы говорите, не стоит надеяться!!
-Они хотят отобрать у нас надежду, - говорила она ему, проводя рукой по каштановым волосам, заглядывая в остекленевшие коричневые глаза. - Но ничего, бог не оставит нас.
-Толя, - позвала она однажды его к обеду, но он не откликнулся. - Толя, - повторила она зов, но ответом была только тишина пустого дома.
Она перешла в другую комнату, где он обычно сидел у окна. Там - никого. Вышла не веранду, хотя было уже довольно холодно, и он не стал бы выезжать на улицу. Там - тоже никого.
Близилась зима, снег уже должен был бы выпасть, но не выпадал. Вместо белого снега только черная холодная земля вокруг с болезненными пятнами желтой травы кое-где.
Она обняла себя за плечи, постояла пару секунд и вернулась в дом. Услышала наверху какой-то шорох. Пошла к лестнице и увидела стоящее рядом с ней кресло. Она нашла своего сына на чердаке, у сундука с разными старыми книжками, тетрадями. Сундук был открыт. Он сидел рядом, оперевшись спиной на стену. Вокруг лежали разбросанные листки с какими-то записями, у него на ногах - тетрадь. Он водил пальцем по раскрытым страницам и неловко шевелил губами.
-Толя, - позвала она, - Что ты здесь делаешь.
Он не слышал, как она подошла к нему. От звука ее голоса он вздрогнул и поднял глаза. Они уже не казались ей такими стеклянными. Ему лучше, подумала она.
-Кто это написал? - выдавил он из себя.
-Что? - переспросила она.
Подошла ближе, прочла несколько строк. Да, она отлично помнила этот рассказ "Я умею летать", про мальчика любившего качаться на качели и однажды раскачавшегося так сильно, что стальные петли качели не выдержали, оторвались, и мальчик упал, тяжело повредив спину. Потом он долго лечился, и его силы воли хватило, чтобы превозмочь боль и недуг, он выздоровел и снова мог бегать, прыгать. Ее сын написал множество рассказов, пока учился в школе. Он отдавал работы на всевозможные конкурсы и даже посылал в Москву.
-Это ты написал.
Он посмотрел на нее, глаза блеснули, понял, что она не шутит, и тихо заплакал, закрыв лицо руками. Она дотронулась до его плеча.
-Ну что ты, что ты... не надо...
От ее прикосновения он зарыдал еще громче.
-Перестань, не надо... ну что ты...
Судороги волнами пробегали по его телу. Когда он убрал руки, и руки, и лицо были влажными от слез. Глаза красные.
-Это правда, я когда-то написал?
-Ну конечно! Разве ты не помнишь? Это твой рассказ, у тебя их много, - и она стала рыться в сундуке, в поиске других тетрадей. - Вот, смотри, здесь еще есть. Вспомни! Это ты написал в десять лет, да, я помню этот твой рассказ. Учительница так расхваливала тебя, даже на родительском собрании. Ты не представляешь, как я тобой гордилась. Что уж говорить, мой сын никогда не давал мне повода за него краснеть. Ну что ты?
Слезы потоком вновь полились из его глаз.
-Я когда-то так красиво писал, а теперь даже не могу этих слов хорошо выговорить, я думать так не могу...
Она достала с чердака все его тетради и часто читала вслух, когда он сидел рядом, глядя через мутное окно на дождливую осеннюю природу, будто пытаясь разглядеть в ней что-то навсегда утерянное. Когда она замолкала, думая, что он ее не слышит, Толя спрашивал:
-Что случилось, почему ты остановилась?
-Я думала, ты меня не слушаешь, - оправдывалась она.
-Нет, слушаю, ты главное не останавливайся. И она читала дальше, рассказ за рассказом, короткие и подлиннее, повторяя их снова и снова, а он продолжал вглядываться в голые ветви деревьев, будто там скрыто что-то очень важное, что он никак не может разглядеть.
Однажды утром она проснулась со странным чувством необъяснимой тревоги. Взглянула на часы - было 15 минут десятого, встала с постели и зашла в его комнату. Постель не заправлена, на кровати только мятый листок бумаги, на котором коряво выведено "Я не сумею летать". Она обежала по всему дому, даже заглянула на чердак, но в доме, кроме нее, никого больше не было. Она вышла на крыльцо. Ночью выпал первый снег, и вся земля теперь была припорошена серо-белым ковром, а от крыльца по этому ковру шли два тонких следа от колес и поворачивали за дом. Она, как была, в халате и тапочках, бросилась по снегу вдоль двух тонких полосок. Следы вели к реке. Кресло лежало у самого края берега, опрокинутое сильным толчком. Ее сына не было видно. Она подбежала к креслу, упала на землю рядом, сжимая листок бумаги. У нее уже не было слез.