Снаряды издавали протяжный вой и бухали со всех сторон всё ближе и ближе. От этого воя сводило зубы, едкий холод расползался в животе и сжимал сердце. Комья жирной плодородной земли шлёпали по спине, по голове, разлетаясь брызгами, забивали рот, глаза, уши. Рядовой Васильев сидел на корточках в окопе и с каждым разрывом инстинктивно, по-черепашьи, вжимал голову в плечи. Рядом в такой же позе сидел Сашка. Васильев знал его с детства. По большому счету Сашка был его единственным настоящим другом. Они вместе росли, учились в одном классе и теперь укрывались в одном окопе под немецким минометным обстрелом.
- Вот гад! Всё ближе кладёт, - Сашка прислушивался - откуда доносятся разрывы.
- Хорошо хоть, что траншеи за ночь вырыли, а то теперь бы нам крышка совсем.
- Да, пока немец по окопам лупит, может 'боги войны' подмогнут.
- А чего же они молчат-то?
- Кто их знает? Может на огневой рубеж не вышли, или снаряды не подвезли. Комбат уже вторую ракету дал, а они молчат.
- Какого же хрена мы без артподготовки на эту высоту сунулись?
- Какого-какого? Наше дело телячье. Я ещё у блиндажа слышал, как комбат что-то в трубку орал. А чего орать-то? Ему сверху приказали высоту брать, а артиллерию позже подогнать обещали.
- Ну и где она, м-мать её? Нам в третью атаку без артподдержки не подняться...
...Высота 716 находилась на крайнем правом фланге основной линии наступления. На самой кромке колхозного поля между жидким березняком и редколесьем возвышался холм, на котором окопались немцы. Нельзя сказать, чтобы эта высота имела особое стратегическое значение, однако оставлять её в тылу наступающих войск командование не собиралось. Комбату поступил приказ взять высоту любой ценой. Всю ночь перед наступлением копались траншеи, устраивались пулемётные гнёзда, подносились боеприпасы. Артиллеристы ещё не прибыли, но имели приказ под утро занять огневые позиции и обеспечить артподготовку наступления. Разведка доложила обстановку, комбат поставил задачу ротным командирам.
Наступило то особое предрассветное время, когда легкий прохладный ветер доносит запахи дальних трав, покрытых утренней росой. Далеко на востоке чернильное небо уже начинает робко светлеть под натиском просыпающегося солнца. Небо ещё не розовеет, оно только начинает терять густоту синевы и на смену ночным запахам и звукам уже спешат утренние. Звёзды, безраздельно властвовавшие над миром всю ночь, начинают бледнеть и постепенно покидают небосклон. Земля, затаив дыхание, просыпается ото сна и жадно ждёт первых солнечных лучей, чтобы начать отдавать всему живому накопленную материнскую силу. Предутренний туман сгущается в низинах, стелется по ложбинам, окутывая влажными объятиями деревья, кустарники, рождая смутные видения, создавая вокруг призрачные, волшебные картины, готовые исчезнуть при первых же лучах солнца.
В эти часы война далеко, она сама кажется призрачной и нереальной, как утренние туманные видения. Нет, она не уходит, не исчезает, она просто ненадолго отступает в сторону, уступая место прошлой, довоенной жизни. Кто-то из солдат досыпает последние, самые сладкие часы, изо всех сил цепляясь за ту, настоящую, нормальную жизнь, которую они видят во сне. Они дома, снова счастливы, их опять кружит водоворот простых, незатейливых радостей, которые казались раньше такими обыденными. Как они ошибались, какое же невероятное, огромное счастье просто пройти по улице, проехать в трамвае, послушать музыку в летнем саду, покормить уток у пруда, дотронуться до руки той единственной, которая теперь так далеко. Во сне все близкие, все, кто так дорог, опять рядом. И с ними можно говорить, говорить... Кто-то не спит, напряжение предстоящей атаки не даёт уснуть. И всё равно думается в этот час не о войне. Кто-то мечтает о том, как закончится война и он вернётся, грудь-в-орденах, целый и невредимый домой. Мама будет встречать у калитки, подслеповато прикрывая глаза от солнца ладонью, напряженно вглядываясь в пыльную дорогу. А девчонки? Ух, как они будут восхищенно смотреть на подтянутую фигуру героя-бойца. Как они будут смущенно хихикать, шепча что-то подружке в ухо. И как при этом будут гореть их прекрасные девичьи глаза... А кто-то пишет письма. Нет, не пишет, конечно - темно, света не зажечь. Письма пишутся сами. Стоит подпереть щеку ладонью и прикрыть глаза, как сразу само по себе начинает писаться письмо, очередное письмо - бесконечный разговор с родными и близкими людьми. Эти письма не имеют начала и никогда не имеют конца. Это письма, полные боли и страха за близких, полные тоски и неизведанности. Это письма-исповеди, письма-летописи, письма-страдания и письма-надежды. Эти письма никогда не доходят до адресата, но создают иллюзию общения, насыщают силой и дают поддержку.
Комбат молча смотрел в огонь, подперев голову руками у открытой печки блиндажа. Он не мог, да и не хотел спать. Страшная, невыносимая усталость навалилась на него в эти предутренние часы. Лицо комбата осунулось, на лбу и щеках пролегли глубокие морщины, на подернутых ранним серебром висках пульсировали жилки. В этот час он казался много старше своих лет. Его взгляд блуждал где-то очень далеко отсюда, в неведомых далях, куда так стремилась его израненная, измученная душа.
...Он спешил домой. Он шел с работы, пряча под плещём набор для склейки модели парусника. Он улыбался, представляя, как обрадуется и расцветёт Вовка, семилетний сынишка. Как он охнет, вцепится в коробку и побежит в комнату. А потом вдруг вернётся, опомнившись, обхватит его шею, ткнётся носом в щёку: 'спасибо, папка', и убежит клеить парусник. А Лена, его Алёнка погрозит ему пальцем, пожурит, рассердившись для виду, что балует пацана. Но глаза её будут весёлыми и счастливыми...
Дома уже нет, комбат знал, что при первой же бомбардировке авиабомба оставила на его месте дымящуюся воронку. И их уже нет, а он живёт, воюет. Нет, он не мстит, он только думал, что будет мстить, бессонными ночами в кровь кусая руки, чтобы не выть от безысходной, невыносимой тоски. Кому мстить? Урагану, унесшему крышу? Огню, спалившему дом? Шторму, поглотившему челн? Кому? Война самое страшное стихийное бедствие. И самое разрушительное... Комбат посмотрел на светящиеся стрелки командирских часов.
- Пора. Только бы артиллерия не подвела, - и вышел из блиндажа.
Артиллерия подвела. К назначенному часу она не вышла на огневую позицию, и пришлось начинать штурм высоты без её поддержки. Это было равносильно самоубийству, но приказ 'любой ценой' не оставлял места для манёвров. Даже замполит Захарченко, обычно настроенный шапкозакидательски, явно приуныл и мерил блиндаж нервными шагами. Комбат с тяжелым сердцем дал сигнал к атаке. Роты поднялись из окопов, и пошли на штурм высоты. В поддержку наступления застрекотали пулемёты и заухали миномёты. Из амбразур немецкого ДЗОТа, с огневых позиций атаку встретил шквальный пулемётный огонь. Пулемёты косили бойцов, как траву. Атака захлебнулась и откатилась в окопы.
- Где артиллерия? - орал в трубку комбат, - у меня здесь весь батальон поляжет.
Уже совсем рассвело, утреннее солнце набирало силу, оно светило в спину атакующему батальону и, казалось, давало небольшой шанс на успех. Вторая атака провалилась, так же, как и первая. Немецкие пулемёты буквально не давали поднять головы. Ураганный огонь уничтожал всё живое в зоне обстрела. Оставалось ждать поддержки артиллерии, а она молчала. В окопах стонали раненые, некоторых из них так и не удавалось вынести с поля боя. Санинструктор Соловьёва побежала по траншеям на КП (Командный Пункт) за бинтами и лекарствами.
- Слышишь, Лёха? - Сашка показал пальцем вверх. Миномётный гул изменился, к нему добавился более низкий протяжный вой крупнокалиберных снарядов.
- По КП лупят, - выдохнул Васильев.
Со стороны холма поверх голов атакующих летели снаряды немецкой артиллерии, о которой не докладывала разведка. Возможно, немцы подтянули её уже после начала атаки. Немецкая артиллерия отрезАла для батальона пути к отступлению.
- Смотри, смотри, что делает,- Сашка пихнул локтем Васильева.
От блиндажа КП петляя и пригибаясь, бежала санинструктор Соловьёва. Разрывом снаряда засыпало тыловую траншею и Катерине пришлось выбраться на линию немецкого огня, чтобы доставить в окоп сумку с бинтами и лекарствами.
- Катя, куда? Ложись! - закричал ротный, лейтенант Муратов. Забыв об осторожности, он приподнялся над тыльным бруствером. Сразу засвистели пули, затрещал немецкий пулемёт. Катерина приседала, иногда на секунду скрывалась в очередной воронке, но тут же выбиралась из неё и продолжала бежать к окопу. Даже сквозь копоть и пыль, густо покрывавшие лицо ротного, было видно, как он побледнел. На следующей неделе в батальоне собирались организовать военно-полевую свадьбу Муратова и Соловьёвой.
- Не светись, ротный, - Васильев пытался за плечи придержать лейтенанта.
- Ох, дура баба, не добежит, - выдохнул сержант Кравчук, наблюдавший за Соловьёвой на некотором отдалении. Муратов резко обернулся к сержанту.
- Да ты...
Кравчук спохватился и начал виновато оправдываться,
- Да нет, добежит, куда денется?
До окопа оставалось не больше двадцати метров. Катерина увидела над бруствером Муратова и, улыбнувшись ему, взмахнула рукой. И сразу отпрянула назад, словно наткнувшись на невидимую стену, выпрямилась во весь рост, побледнела и удивлённо посмотрела на свою гимнастёрку, по которой расползалось тёмное пятно. Катя стояла на месте, видимо не понимая, что происходит. Она подняла глаза, в её удивлённом взоре застыли испуг и обида. Она опустилась на колени и медленно упала на бок.
- Катя-а-а-а...- Муратов рванулся на бруствер. Васильев и Сашка, что есть сил, пытались удержать его в окопе. Кравчук закрыл голову руками и уткнулся лицом в насыпь.
- Пу-у-у-сти! - лейтенант сапогом оттолкнул Сашку и бросился наверх. Ротный в несколько прыжков оказался около Катерины, когда в спину ему вошла стайка свинцовых пчёл. Лейтенанта кинуло вперёд, он дёрнулся и затих. Они лежали рядом, лицо к лицу. Теперь они были вместе. Навсегда...
Рота осталась без командира. По очерёдности командование переходило к сержанту Кравчуку. Со стороны КП в окоп скатился замполит Захарченко.
- Чего сидим? Где Муратов? - заорал замполит.
- Убит, - коротко ответил Кравчук.
Миномётный гул затих, только немецкая артиллерия продолжала утюжить укрепления батальона. Замполит выглянул над окопом. Немецкий ДЗОТ и пулемёты молчали. Захарченко выхватил пистолет ТТ и выбрался на бруствер.
- В атаку! За Ро... - пуля немецкого снайпера вошла замполиту в правый глаз и снесла половину затылка. Захарченко рухнул в окоп.
В этот момент всё пространство над окопами заполнили треск и жужжание. Немцы начали бризантный обстрел. От этих разрывов, секущих землю сверху тысячами осколков, было почти не укрыться. Васильев увидел, как под стальным градом задёргался сержант Кравчук.
- Сашка, что же это? Куда же нам? - Лёха, прижавшись к земле, смотрел на Сашку.
Друг долго не отвечал, молча смотрел на Васильева.
- Ты не понял, Лёха? Нам не уйти отсюда, - Сашка отвернулся.
- Да ты что? Сейчас подкрепление пришлют. Ты что?
Васильев прислушался.
- Вот, что я говорил? - Лёха повернулся к Сашке. Со стороны КП наконец мощно заговорила советская артиллерия.
- Ну? - Васильев обрадовано ткнул Сашку в плечо. Тот медленно сполз по стенке окопа.
- Сашка, ты что? Не дури, Сашка, - Лёха отчаянно тряс друга за плечи. Из уголка Сашкиных губ стекала на грудь тёмная струйка крови. Его голубые глаза неотрывно смотрели в небо. В них медленно угасала жизнь.
- Сашка-а-а... - Лёха уткнулся лицом в землю.
Уши заложил нарастающий гул. Под ногами Васильева содрогнулась земля, в нескольких метрах от него раздался оглушительный взрыв. Страшная тугая волна швырнула Лёху к задней стенке окопа. Он так и остался сидеть, привалившись спиной к торчащему из земли корню, задрав к небу голову. Васильев ослеп и оглох. Он не чувствовал боли, не чувствовал тела, не чувствовал вообще ничего...
...Покой... Долгожданный покой и пустота... Мир исчез. Исчезли краски, звуки, ощущения, мысли. Остался покой. Покой и пустота. Звенящая пустота... Звон нарастал, накатывал волнами, сменялся тишиной и опять накатывал. Какое-то подобие мысли настойчиво пробивалось на поверхность сознания. Васильев открыл глаза. Он сидел и смотрел в небо над бруствером, не в силах пошевелиться, слушая болезненный пульсирующий звон в ушах. Единственная мысль, пробившаяся к его сознанию - он умер? Васильев, не моргая, смотрел в небо. На всём пространстве, которое охватывал Лёхин взгляд, в небе парили огромные чёрные птицы. Они медленно кружили над полем, изредка складывая крылья и пикируя вниз. Чудовищных птиц было много, так много, что их раскинутые крылья затенили землю, на поле боя опустился сумрак. И в наступившем сумраке Васильев увидел звездопад. Только звёзды не падали, а поднимались в небо, оставляя за собой призрачный, тающий след. Всё поле вспыхивало и переливалось сияющими звёздными нитями. И там, где поднималась звезда, птицы разлетались, пропуская её, и смыкались вновь. Лёха прикрыл глаза. Несколько минут, или несколько часов он сидел и слушал пульсирующий звон в ушах, пока ни почувствовал, что на него легла холодная густая тень. Васильев снова открыл глаза. Прямо напротив него над бруствером возвышался тёмный силуэт. На фоне неба не удавалось разглядеть ничего, но от одного взгляда на силуэт у Лёхи застучали зубы. Только тут он почувствовал тело, точнее ещё не тело, а только сердце, которое похолодело и казалось превратилось в кусок льда. Васильева бил озноб, он не мог отвести от видения глаз. Чёрный силуэт, как магнитом притягивал к себе взгляд, и Васильеву почему-то казалось, что его читают, как раскрытую книгу. Он со стоном закрыл глаза. Это продолжалось долго, очень долго, целую вечность...
...Утро. Раннее августовское утро. Луч света, пробиваясь сквозь шелку в шторах, бегает зайчиком по подушке, светит в глаз.
- Вставай, соня, - мама улыбается и лохматит сыну непослушные вихры.
- Ну, ма-а-ам... - недовольно хмурится мальчишка.
- Вставай, вставай. На столе каша стынет.
- А ну её, - бурчит сын и нехотя садится в кровати. Мама выходит из комнаты. На столе стоит тарелка с кашей. За столом сидит и болтает ногами он, Лёха, маленький Лешек, как зовёт его мама. Он не хочет есть, он строит гримасы и показывает каше язык. Все его мысли уже в саду, там, где под старой яблоней спрятан клад. Входит мама с букетом свежесрезанных цветов в руке. От цветов исходит тонкий, дурманящий аромат. В другой руке мама держит красивое, спелое яблоко. Мама осуждающе качает головой, потом улыбается и протягивает яблоко Лёхе. Довольный Лёха бежит в сад. Аккуратно сдвигая собранные ветки, он достаёт свой клад. Настоящий. Речной окатыш с дырочкой посередине - Куриный Бог.
- Помнишь, мама, как ты ругала меня за потерянный шнурок? А я его не терял. Я продел его в дырочку Куриного Бога и гуляя в саду, надевал на шею. Я был так горд тем, что у меня есть свой секрет. Я чувствовал себя таким счастливым и таким... живым. Я ведь живой? Я не умер, мама, правда?..
...Звенит звонок. Лёха с Сашкой, громыхнув стульями, несутся не перемену.
- Ну, покажи, покажи, - Лёха в нетерпении вьётся возле Сашки. Тот не спешит, он хитровато улыбается, видя Лёхино возбуждение. Затем достаёт из кармана маленький свёрток. Медленно разворачивает на ладони платок.
- Ух, ты! - Лёхины глаза восхищённо горят, - ух ты! - других слов у него сейчас нет.
На Сашкиной ладони сидит маленький хрустальный соловей сказочной красоты. В солнечном свете он переливается всеми цветами радуги, блики постоянно движутся, слепят глаза и кажется, что сказочный соловей оживает.
- Батя подарил, из Сибири привёз, - гордо сообщает Сашка.
- Дай подержать, - Лёха тянется к соловью.
- Ты что? Нет, не дам, вдруг уронишь, - Сашка делает шаг назад.
- Не уроню, дай, - Лёха резким движением пытается дотянуться до хрустальной птички.
Сашка непроизвольно дёргает рукой. Время замедляет ход... Ребята в ужасе видят, как соловей отрывается от ладони, описывает короткую дугу, падает на пол и рассыпается разноцветными брызгами. Они молча стоят, не в силах поверить в случившееся. Затем Сашка резко поворачивается и бежит домой.
- Ты ни разу не упрекнул меня, Сашка. Мы вообще больше никогда не говорили об этом, только целую неделю не смотрели друг другу в глаза.
- Ты знаешь, Сашка, я ведь выстругал для тебя соловья из липы. Раскрасил, но так и не решился отдать. Ты ведь не сердишься на меня, Сашка? Ты простил меня, правда?..
...Урок математики в выпускном классе. Учительница, скрипя мелом, пишет на доске задание на дом. За окном май, поют птицы, гудят машины. В соседнем дворе ребята играют в футбол, что-то кричат и смеются. Гулко хлопает мяч, попадая в глухую стену дома, на которой белой краской нарисованы ворота. Лёха всё это слышит, но не пускает дальше самого краешка своего сознания. В центре всего она. Наташка. Наталка-русалка, рыжая, зеленоглазая. Он сидит прямо за ней. И ничего на свете нет важнее её густых, рыжих волос. Он не может отвести от них глаз, он тихонько приближается и вдыхает лёгкий аромат луговых трав и цветов. Наташка знает, куда смотрит Лёха, она коварно покачивает головой, заставляя локоны волнами играть на свету, отчего Лёхино сердце начинает часто-часто колотиться где-то в области горла, а волна, пущенная Наташкой, расходится по всему его телу горячими мелкими коликами.
- Сколько же ребячьих сердец ты разбила, Наташка? А помнишь, как я, заикаясь, пригласил тебя в Летний сад? Помнишь? Мы шли по улице, а соседские ребята улюлюкали и свистели нам вслед. А потом мы танцевали вальс. Там-тарадарам-тарадарам-там-там...А потом гуляли возле пруда и целовались... Ты ведь помнишь всё, Наталка-русалка? Ты дождёшься меня, правда?..
Васильев открыл глаза. Белые кучевые облака на лазурном небе, больше ничего. Наконец он смог пошевелить руками. Звон в ушах стал понемногу затихать, и до Лёхи донеслось протяжное:
- А-а-а...
- Наши! - Лёха вскочил на ноги, - Батальон наступает!.. - схватив автомат, он вскарабкался на бруствер.
- Ура! - заорал Лёха, что есть мочи, - Ура-а-а...
Лёха бежал по изрытому снарядами полю, спотыкался, падал, и снова бежал. Перед глазами всё смешалось. Васильев не разбирал дороги, он бежал вперёд, вперёд.
- Ура-а-а!.. - Васильев знал, что где-то впереди его цель и ему надо туда, только туда. Изо всех сил. Чего бы это ни стоило.
- За Родину... за Сашку... за ротного - Ура-а-а!.. - Лёха скатился в воронку, продолжая кричать.
- Хрен тебе, фашистская морда, не остановишь! - Васильев, с головы до ног перепачканный копотью и землёй, вылез из воронки, как чёрт из пекла и бросился дальше.
В нескольких метрах перед собой он увидел осыпанную траншею с покорёженным пулемётом и полуразрушенный прямым попаданием снаряда немецкий блиндаж. Спрыгнув вниз, он ворвался внутрь.
- Хэнде хох, мать вашу! - завопил Васильев, полуприсев на коленях и поводя автоматом.
- Гитлер капут! Всем вам капут! - Лёха бочком выбрался из освещённого проёма. Глаза после солнца привыкали к полумраку блиндажа. Лишь только сердце перестало заглушать окружающие звуки, как брови Васильева поползли вверх, он выпрямил спину. В блиндаже играла губная гармонь. 'Ах, мой милый Августин, Августин, Августин...' Лёха прищурился, не опуская автомата. В уцелевшем углу блиндажа на ящике из-под патронов сидел пожилой немец в разорванном кителе. Казалось, что он ничего не слышит. Его глаза, полные смертной тоски, смотрели в одну точку. Губы медленно выдували один и тот же куплет. Его здесь не было, он находился где-то очень далеко, возможно там, куда ему уже никогда не добраться. Рядом на земляном полу сидел другой немец, совсем мальчишка, наверное, моложе Лёхи. У него на коленях лежала фотография, немец наклонил голову и что-то ей тихо говорил. Больше живых в блиндаже не было.
Немцы не реагировали, только паренёк оторвался от фотографии и отрешённо посмотрел на Васильева. Лёха подошел к немцам. Он схватил за шиворот молодого немца, упёрся дулом автомата в спину пожилого и без лишних церемоний вытолкал обоих из блиндажа.
Выбравшись из окопа, они оказались на склоне холма, той самой высоты 716. Только тут Васильев понял, что ничего не слышит. Не было криков, стрельбы, канонады. Над колхозным полем стояла мёртвая тишина. Такая тишина, какая бывает только после боя, когда всё живое прячется и не издаёт звуков. Изумлённый Васильев смотрел на поле, где только что шел в атаку с батальоном. Везде, на сколько хватало глаз, оно дымилось и чернело воронками. Не оставалось ни одного живого клочка земли. Линии укрепления батальона, огневых позиций, окопов, КП просто не существовало. Огнём подошедшей советской артиллерии была уничтожена и немецкая линия обороны. На всём поле битвы в живых оставались только трое - Васильев и два пленных немца.
- Куда же мне теперь с вами? А? - Лёха растерянно посмотрел на немцев.
В небе громыхнуло. Все трое подняли головы. Первые тяжёлые капли дождя упали с неба, и вскоре потоками хлынул тёплый летний дождь. Это плакало небо, омывая слезами израненную, осквернённую, изнасилованную землю, нашпигованную свинцом и сталью вместо семени. И казалось, что уже нет в мире ничего, способного возродить её к жизни.