Марина Петровна Хингер. Почти Зингер. По правде говоря, она и должна была быть Зингер, но родители предпочли изменить ей фамилию - ей, родившейся сразу после войны.
Это было тяжелое время. Послевоенные годы? То, что было дальше? Лучше сказать - вся ее жизнь и ее память. Но она смогла вырастить двоих детей; она жила в хорошей, большой квартире, в которую вселилась каких-то полтора месяца тому назад, потому что ее муж пошел на повышение; она теперь ни в чем не нуждалась.
Сидя на балконе, обращенном на восток, в мягкий октябрьский день, она любовалась на воробьев, прыгающих по двору, по ветвям раскидистых деревьев. Она вспоминала свой путь, который дался ей с большим трудом. Годы нищеты и разорения. Но она верила, верила свято и всем сердцем, верила в Господа и его великую любовь к нам. С этой верой она прошла через все, и не потеряла ее.
Какой чудесный день! Солнце заливает уютный дворик. Время как будто остановилось.
Она откинулась на спинку плетеного кресла и закрыла глаза.
Все окружено этим добрым, всепроникающим светом. Он проникает в людские сердца и делает их чище.
Через балконную дверь послышался веселый смех ее тринадцателетних дочек-близняшек. Я счастлива, подумала Марина Петровна - и заплакала. Я счастлива в этом бренном мире, и душа моя всецело принадлежит Господу. Прости мне все мои грехи! Прости меня, Господи, и даруй мне искупление грехов моих! Слезы счастья, смешиваясь со слезами раскаяния, текли по ее бледному лицу, измученному сегодняшней бессоницей, горячими молитвами, болезнью. Что-то было с желудком, время от времени появлялись дикие, нестерпимые боли. Она никому об этом не говорила, и улыбалась. Я пройду через все страдания, Господи! Я искуплю грехи мои! Я докажу свою веру.
Теплый ласковый ветерок, осушающий слезы, вдруг донес резкий неприятный запах табака. Марина Петровна резко поднялась и повернула голову направо. За бетонной стеной, чуть наискось отделяющей соседний балкон дома, виднелось запястье, сжимающее с пальцах папиросу. Марина Петровна подошла к перилам и, слегка наклонившись, увидела юношу лет семнадцати, с невозмутимым видом пускающего тошнотворный дым не только на свой, но и на чужие балконы. Его взгляд, спокойный и немного рассеянный, был утремлен куда-то вдаль, а сосредоточенное лицо обрамлено темными, чуть вьющимися волосами.
- Молодой человек, вы не могли бы не курить? - резким и явно укоряющим голосом спросила Марина Петровна. На последнем слоге голос почему-то надломился, а из носа неожиданно сорвалась вниз капелька влаги: в глазах еще стояли слезы. Мелькнула мысль: всюду эти люди. Никакого уединения. Нарушают твой покой...
Ее глаза потемнели от злости и встретились со светлыми серо-зелеными глазами юноши. Кажется, он сразу же хотел что-то ответить, но, скользнув взглядом по ее лицу, молча выбросил папиросу вниз с балкона.
- И больше этого не делайте, хорошо?
- Хорошо. Вы не плачьте! Я думал, тут никого нет.
Марина Петровна услышала у него в голосе участие. Какая нелепость! Этот мальчик думает, что она расплакалась из-за его отвратительных папирос!
Это было забавно, и Марина Петровна неожиданно улыбнулась. Увидела, как свет ее улыбки отразился в глазах юноши, пройдя через их блестящие глубины, и вдруг весь он вспыхнул ярким, небывалым сиянием; светилось его лицо, глаза, волосы; весь его облик. Тонкие пальцы левой руки, сжимавшие перила балкона, были похожи на лучи света. Ресницы - на всполохи солнечной короны. Марина Петровна, обомлев от неожиданности, перегнулась через перила и ахнула: за спиной юноши слегка трепетали от ветра ослепительно белые, сверкающие крылья.
- Батюшки-матушки! Ангел! - заголосила Марина Петровна. Юноша, сильно изменившись в лице, смотрел на нее, как на очумелую. Из квартиры послышались торопливые шаги, и на балкон влетел ее муж.
- Марина, что случилось? - коренастый мужчина, заслуженный труженик и член партии, он был сильно обескуражен, услышав, как его жена на весь двор употребляет термины поганых капиталистических религий. В целом он относился к этому терпимо - но не на весь же двор!..
- Вова, смотри! - едва дыша, ответила Марина Петровна.
- Марина, - строгим голосом повторил он. - Что ты такое говоришь?
Она не ответила и попыталась дотянуться до запяcтья юноши, но тот отдернул руку и торопливо удалился с балкона.
"Не знал, что у нас в доме есть ненормальные", - подумал я, протискиваясь через балконную дверь. Было хорошо слышно, как мужчина уводит эту странную женщину в дом. Черт, а мне не дали покурить на собственном балконе. Даже просто постоять и подумать - и то не дали.
Нет уж, так дело не пойдет.
С этой мыслью я счел верным возобновить прерванное занятие и развернулся на сто восемьдесят градусов. Снова отодвинул рукой тюль и шагнул на балкон. Тюль за что-то зацепилась. Я повернул голову - и покрылся холодным потом: это еще что?!
За моей спиной я увидел большие, беленькие такие, крылья. В общем-то красивые и пушистые - но радости мне это почему-то не прибавило. Протиснувшись на балкон (так вот что мне мешало), я стал судорожно ощупывать их рукой. Наощупь очень нежные - перья, а под ними, мама дорогая, кости. И вообще все то, что полагается быть у крыльев - всякие там сухожилия и так далее... я не биолог и не орнитолог, черт возьми.
Так, и кто тут ненормальный?
Дрожащими пальцами я достал из кармана еще одну папиросу, чиркнул спичками и закурил. Чувствовал, как моим движениям отвечают движения мышц на руках и спине. Крылья легонько шевельнулись.
Приехали, устало подумал я. Еще лучше...
Все вокруг вдруг стало казаться каким-то нереальным. Солнце светило слишком ярко.
Я взял себя в руки и стал анализировать ситуацию. Хорошо, предположим, что я псих. Но что там кричала эта соседка? Ангел? Значит, она тоже их видела. Так что если уж это психоз, то массовый.
Я как бы сделал мысленную паузу, разглядывая сине-фиолетовое облачко дыма от моей папиросы, наползающее, как туча, на солнце.
Массовый психоз? Для него должны быть серьезные причины (я с сомнением покосился на свою папиросу. Но я и раньше курил такие папиросы. Причина не могла быть в них) - какие? Я вижу детей, играющих во дворе. Видел, хотя и краем глаза, мужа этой соседки. На вид - они все абсолютно нормальные.
Я не знал, отчего бывает массовый психоз, но интуитивно догадывался, что такая версия никуда не годится.
Ну, хорошо - я пожал плечами и почувствовал, как слегка расправились и снова сложились крылья за моей спиной. Хорошо - я что, ангел Господень?! Вы смеетесь?! Посмотрите на меня. Вот он я, стою на балконе с папиросой в руке. Где вы видели, чтобы ангел курил папиросы?! За такие тезисы вас пощадят разве что мусульмане, да и то - потому что это покажется им смешным. Посмотрите на меня. Молодой человек, в старых штанах, расстегнутой рубашке синего цвета, тапочках, с папиросой в руке. Вы где-нибудь видели такого ангела?
Мне стало даже весело, и я в голос рассмеялся. Чего только стоят мои тапочки, один из которых порван на месте большого пальца. Впрочем, даже если я завернусь в простынку и сделаю смиренное выражение лица, вряд ли это будет говорить в пользу вашего предположения.
Я вышвырнул остаток папиросы и оперся обеими руками на поручень балкона.
Какие еще у нас остались гипотезы, не опровергнутые с помощью филологии?
(Я скептически, а может даже издевательски, фыркнул). О! Вот отличная версия: я сплю! И вижу фантастический сон!
Ухватившись за эту мысль, как за спасительную соломинку, я более или менее успокоился. Если я сплю (может ли быть иначе?), то мне достаточно лечь спать во сне, чтобы проснуться наяву (или нет?) Как бы то ни было, сначала я решил проверить, что там с другими людьми. Может, в моем сне кто-нибудь и с рогами есть.
Я застегнул рубашку, осторожненько протиснулся через балконную дверь (ох уж эти крылья! Они и в длину почти как я. В сложенном виде. А в размахе?), прошел через квартиру - родителей дома не было, так как они уехали в город за покупками, - обулся и вышел из дома. Прошел метров сто вперед и оказался на тротуаре вдоль дороги - туда и сюда ходили люди, кое-кто бросал на меня короткие взгляды, но никакого изумления в этих взглядах я не видел. Подходить к людям так, чтобы мои крылья их касались, я постеснялся. Пришлось развернуться и топать домой.
Ладно, утешал я себя. Вот сейчас спать лягу - потом проснусь и буду вспоминать, какой дурацкий мне приснился сон.
Подошел к кровати и стал снимать рубашку. Это получилось как-то легко и естественно. Подошел к зеркалу - ну вот же они, растут прямо из моей спины! Расправил рубашку - на ней нет дыр, а это кажется мне совершенно нелогичным. Почему, если для меня крылья материальны, для рубашки они нематериальны? Немного помедлив, я завел руку за спину и резко выдернул большое, пушистое перо. Ай! Черт возьми - больно.
Но я уже верил, что все это сон, и не волновался. С любопытством исследователя я разглядывал перо, вырванное из моего правого крыла. На его кончике показалась круглая капелька крови. Я аккуратно положил перо на свой стол так, чтобы ничего не запачкать кровью. Бросил взгляд на кровать - и почувствовал, что хочу спать. Мне повезло: я почти до самого утра читал, а проснулся часов в одиннадцать, так что почти не выспался. Это значило, что я сейчас быстро и спокойно усну (минуточку - нет уж, я и так сплю. Но и во сне тоже надо это проделать).
Я задернул шторы и лег в кровать. Наивный - надеялся, что на этом все и закончится! Крылья жутко мешали. На спине лежать было совершенно невозможно. В конце концов я устроился на боку, лицом к стене, так что крылья немного свешивались с кровати. Стал вспоминать какую-то задачу по физике, которая не шла у меня из головы еще со вчерашней ночи - это увело меня в хитросплетения науки, и через несколько минут я уже спал сладким сном.
Я не знаю, сколько я спал. Голоса родителей, доносившиеся из соседней комнаты, разбудили меня. Я проснулся, но решил еще немного полежать - мне было так сонно, так спокойно, изумительно хорошо, тепло и уютно. Не открывая глаз и укутавшись одеялом с головой, я наслаждался безмятежностью легкой дремы. Пушистое одеяло окружало меня ласковым невесомым теплом.
Я услышал, как открылась дверь и вошла мама.
- Дима! - тихонько позвала она меня. Не открывая глаз, я блаженно улыбнулся. Почувствовал, как мама улыбнулась мне в ответ.
- Уже не спишь? Тогда вставай, будем кушать.
И после небольшой паузы:
- А это что у тебя такое?
Я слегка приоткрыл глаза и лениво привстал на локте. Через мгновение мой сон как ветром сдуло.
- Какое красивое, какое большое перо, - негромко говорила мама с удивлением, держа в руках то, что я в своем сне вырвал из этого адского (или, наоборот, ангельского?) крыла. Несомненно, это было оно: темно-бардовая капелька крови, она так и застыла гладким, ровным шариком.
Как ошпаренный, я вскочил с кровати - и вдруг, как будто от сильного порыва ветра, вверх взметнулись шторы, листки на моем столе, посыпались на пол ручки и карандаши. Побледнев, как мрамор, застывший в испуганной неловкости, краем глаза я увидел, как за моей спиной во всю длину расправились крылья - расправились, заполнив почти всю мою маленькую комнату! - и снова аккуратно сложились.
Я опустился на край кровати. Мама быстро села рядом, забыв про перо, взяла меня за руки, потрогала лоб.
- Что с тобой, Солнце мое? - с тревогой спрашивала она. - Что случилось? Тебе плохо?
Я сделал над собой усилие и сказал:
- Все нормально! Голова закружилась.
Обманывать я не мог и не умел. А голова у меня действительно кругом пошла, когда я снова их увидел.
Мама истолковала мои слова несколько по-своему.
- Так уже четыре часа! А ты, наверное, ничего не ел весь день!
Я в упор посмотрел ей в глаза:
- Мама. Посмотри на меня, пожалуйста. Я нормально выгляжу?
С этими словами я оглянулся на свои (да, приходится уже говорить - свои!) крылья. Но мама их не видела.
- Бледный какой-то, замученный... покушать тебе надо, вот что. Температуры вроде бы нет, - она на всякий случай еще раз дотронулась до моего лба.
В комнату заглянул папа.
- Что случилось? - спросил он, увидев мое лицо.
- Весь день опять не ел, как всегда, наверное, над книжками своими сидел! - ответила за меня мама.
Я встал с кровати, стараясь не напрягать лопатки. Полубоком встал рядом с мамой, так что несколько перьев из крыла касались ее щеки. Мама ласково улыбнулась и обняла меня.
- Пойдем кушать, - сказал папа. И шутливо прибавил:
- А то до библиотеки потом дойти не сможешь!
Я покорно двинулся на кухню, хотя мне было совсем не до еды. Смотрел куда-то мимо пространства, пока мама хлопотала вокруг меня с тарелками.
- Вот, Димочка. Ешь!
- Спасибо, мама, - ответил я и машинально стал жевать.
Значит, все это был не сон. Или я до сих пор не проснулся? Нет, такого не бывает. И ведь я почти никогда не помню своих снов, если они мне вообще снятся. Я еще как-то могу понять, что после чтения книжки по тензорному анализу в течение долгих, длинных ночей мне как-то раз приснился некий тензор с лампочками - ну а тут что? Евангелия я, что ли, начитался? Это явно не входит в область моих интересов. К тому же, если бы это был сон, он бы давно уже закончился.
Родители заметили, что я о чем-то задумался, и не стали меня тревожить.
Как-то незаметно для самого себя я съел все, что было у меня в тарелке. Налил себе крепкого чаю, это придало мне бодрости и решительности, чтобы во всем разобраться. После трех кружек чая я встал с табуретки с твердым намерением поговорить с Мариной Петровной.
- Ты куда? - спросил папа, увидев, что я обуваюсь.
- Прогуляться. Сейчас приду! - ответил я и быстро вышел.
Немного потоптавшисьна площадке в нерешительности, я позвонил в соседнюю квартиру: Долго ждать не пришлось: дверь открылась, и на пороге показалась Марина Петровна.
- Здравствуйте, - сказал я. - Нам нужно поговорить. Может, прогуляемся?
Она некоторое время смотрела на меня широко открытыми глазами, потом как будто опомнилась и торопливо стала надевать обувь.
- Конечно, конечно, иду!
Я молча ждал и сквозь дверной проем мне было видно, как она обувается. Я обдумывал, что она за человек - насколько можно сделать верные выводы на основании того, что мне было о ней известно. Высокая, худая, черноволосая, она застегивала пряжки на черных лакированных туфлях. В ее движениях была какая-то странная, болезненная резкость - а одухотворенность на бледном лице отдавала налетом странной, непонятной мне обреченности. Марина Петровна неловко улыбалась, то и дело поглядывая на меня из-под густых черных ресниц.
- Иду! Извини, ради... - вдруг она вспомнила, что имя Господа нельзя упоминать всуе, и осеклась.
Я спустился по лестнице и вышел из подъезда; день клонился к вечеру, и Солнце разливало по улицам не белые, как днем, а золотые брызги. Мне хотелось погулять.
- Если вы не против, прогуляемся до парка Горького?
Вместо ответа она покосилась на меня с таким благоговением, что я смутился и, кажется, даже покраснел. Решил не переспрашивать - и мы молча двинулись в сторону парка Горького. То и дело Марина Петровна бросала на меня короткие робкие взгляды, как будто не решаясь что-то сказать или спросить. А сам я, хотя и вознамерился с ней поговорить, понятия не имел, как начать этот разговор. Она принимала меня за ангела, а я сам мучился в догадках, зачем мне эти крылья и не сошел ли я с ума. Однако, мне было ясно, что пока я ничего не скажу, она будет молчать. Я уже обдумывал, что я должен сказать, как вдруг заметил, что лицо у нее неожиданно, видимо, от какой-то мысли, сделалось из бледного розовым.
- Что случилось? - спросил я тогда и почувствовал облегчение.
Марина Петровна испуганно взмахнула расницами и потупилась. Я ждал ответа.
- Я не узнаю тебя, ангел божий, - наконец пробормотала она. - Как твое имя?
Я чуть не расхохотался, но вовремя успел сдержать себя. Нет, неужели она правда в это верит?
- Меня зовут Дмитрий Цветков, - честно признался я. - И никакой я не ангел. Вы у меня какие-то крылья увидели - я понятия не имею, откуда они взялись.
Марина Петровна, столкнувшись с моим прямым и правдивым взглядом, тем не менее, замахала руками в знак протеста. Через силу преодолевая смущение, она наконец заговорила, и голос ее то становился все более крепким и звонким, то вновь угасал почти до шепота, преисполненного религиозной горячности или даже исступления:
- Я знаю, что ангел может принимать человеческий облик. Сейчас я не вижу твоих крыльев. Но я их видела. А сейчас я вижу свет в твоих глазах. Не может быть такого яркого, чистого сияния в глазах у человека! Весь твой облик светится этим светом. Ты посланец божий! Я в этом уверена! Я знаю, что ты хочешь проверить мою уверенность! Но я точно знаю, что я говорю, я точно знаю, что вижу! Ты пришел, чтобы что-то возвестить мне? Может быть, Господь хочет призвать мою душу? Но мне кажется, что я еще не готова!.. Может быть...
Я деликатно прервал всю эту чепуху легким движением руки: меня не интересовали религиозные подробности, которые эта женщина приписывала мне в силу какого-то своего фанатзма. Меня волновал один вопрос: что с крыльями.
- Ты сейчас не видишь мои крылья... - сказал я с такой интонацией, чтобы нельзя было понять, вопрос это или утверждение.
- Конечно. Если бы все люди сейчас увидели, что среди них находится ангел...
Может быть, теперь мне стало бы стыдно, что в тот момент я с таким равнодушием отнесся к этой женщине, но я ее уже не слышал, углубившись в свои размышления: она сообщила мне очень важную и интересную информацию. Она их сейчас не видит - но я-то вижу! Неужели я правда псих? Но почему она принимает меня за ангела? Что там такого особенного в моих глазах?
Может быть, нерешительно подумал я - ладно, поверим, что все это на самом деле происходит! - я смогу сделать так, что она их увидит, если захочу? Я напряг свою волю и вопросительно оглянулся на Марину Петровну. Но та, видимо, ждала от меня какого-то ответа на свои слова, которые я прослушал. Мне стало как-то неудобно.
Я и не заметил, как мы дошли до парка Горького. Как это обычно бывает в теплый ясный день, там было много народу; мы свернули чуть в сторону от людского потока, прошли немного прямо по траве и наткнулись на лужайку с раскидистым деревом, под которым стояла свежевыкрашенная голубая лавочка. С одной стороны лужайка была окружена деревьями, с другой росли невысокие кусты, скрывавшие нас от посторонних взглядов. Я сел на лавочку, положив ногу на ногу, и уставился в сочную ярко-зеленую траву, нагретую солнцем. Высоко над нами разверзалось бледное небо, в недрах которого медленно катился на запад солнечный гигант. Марина Петровна села на лавочку с другой стороны - так, что ей на лицо падала тень от листьев дерева. Судя по напряженной позе, она явно чувствовала себя не в своей тарелке.
Вдруг я почувствовал, как мне на крыло села муха. Не знаю, как это у меня получилось, но я довольно ловко шевельнул лопаткой и расправил его. Оглянулся на Марину Петровну - нет, она явно ничего не видела, но чего-то от меня ждала. Я легонько вздохнул: хорошо, если она думает, что я ангел, то все-таки нужно что-то ей сказать. В противном ее убедить вряд ли получится.
- Красиво здесь, правда? - спросил я, не в силах справиться с собственной неловкостью. Мне не хотелось говорить чего-то, что не отвечало бы моим мыслям на данный момент. Да и говорил-то я вообще только потому, что этого от меня ждали.
- Да, очень красиво, - робко согласилась Марина Петровна. - Всякий день можно дивиться, какой чудесный и прекрасный мир создал Господь.
Она вопрошающе посмотрела на меня, как бы испрашивая разрешения продолжить. Я был весь внимание.
- Мне очень повезло, - продолжала она, почувствовав себя увереннее. - У меня такая замечательная семья! И хороший дом. Я счастлива. Не знаю, за что мне выпало счастье - вряд ли я грешу меньше, чем другие. Мне в этой жизни много пришлось выстрадать... я не хочу, чтобы мои дети жили в бедности и голодали, как когда-то я. Они такие славные малышки!
После небольшой паузы она продолжила, обратив глаза к небу:
- Но ведь страдание неизбежно. Может быть, моя материнская любовь сможет его искупить?
- Почему это страдание неизбежно? - пожал плечами я.
- Потому что воздаяние наступит в раю, - будто бы отвечая урок, сказала Марина Петровна. - Или... в аду.
Я понимал, что сейчас буду говорить вещи, которые, может быть, мне говорить не следовало бы, но не удержался от усмешки:
- Вы правда верите, что где-то есть ад, в котором людей жарят на сковородке? - я спрашивал об этом с нескрываемым ехидством.
- Как же не верить? - изумилась Марина Петровна. - Конечно, что конкретно там происходит - этого я не знаю. Но знаю одно: грешники там получают по заслугам. Их заставляют страдать.
- И здесь, и там? - фыркнул я. - Не буду спрашивать, какой смысл в том, чтобы и на земле все страдали. Я знаю, что вы мне ответите: человечество должно искупить свой грех за распятие Иисуса. Вообще, не очень-то я разбираюсь в тонкостях этих религиозных книг...
Тут я поймал дикий взгляд Марины Петровны, но, нисколько не смущаясь, продолжал:
- Я не очень-то в них разбираюсь, и вообще, я не ангел, как это вам кажется. Я такой же человек, как и вы. Но если уж исходить из того, из чего вы исходите, почему люди должны страдать во имя Господа, при всей любви Господа к нам? Или вы не верите, что он нас любит?
- Верю, - не раздумывая, согласилась она.
- И что, Господу приятно видеть человеческие мучения? Поистине, звучит странно.
После этого надолго воцарилось молчание. Я видел, как Марина Петровна пристально вглядывается в мое лицо, и даже догадывался, о чем она думает. разве может ангел говорить такие вещи, которые расходятся с этим - как его, Священным писанием? Меня все это не интересовало.
- Но в мире много страданий... - то ли возразила, то ли спросила Марина Петровна. - И много зла.
А я не знаю, что в мире много зла, подумал я. Много несправедливости... когда сидишь и смотришь на эту радостную лужайку, то кажется, что все прекрасно. Но когда из-за каких-то придурков, упорно не желавших признавать твою личную независимость, тебя не берут в университет, в который ты так хотел поступить... я почувствовал приступ злости и стукнул голубую скамеечку пяткой. На кой черт мне эти крылья? Разве что в Москву на них слетать в следующий раз.
- В мире и хорошего много, - ответил я, обращаясь скорее к себе, чем к ней. - Вот меня не взяли в МФТИ. Это вопиющая несправедливость. Но... - тут я и сам услышал, какой у меня неуверенный голос. - Вот, зато могу сидеть в нашем парке, на лужайку любоваться. И никому я ничего не должен! К черту бога, за которого я должен страдать!
Я повернул лицо к Марине Петровне - она безмолствовала, застыв, как статуя.
- Что я говорю, правда? - рассмеялся я, и сам поразился, каким горьким был этот смех. - Я говорю, как я думаю. Понятия не имею, для чего человек терпит несправедливости. Наверное, судьба такая. Но уж точно не потому, чтобы искупить какой-то грех перед богом.
Я немного помолчал и прибавил:
- Можете считать меня посланцем дьявола, а не бога. Мне вообще-то все равно.
Марина Петровна эта слова как будто не услышала.
- Тогда скажи мне! - ее голос вдруг зазвучал сильно и страстно. - Как и почему дается счастье?
А я не знал, что ей сказать. К чему вообще все эти разговоры? Меня сейчас больше волнует мое собственное психическое благополучие.
Она смотрела на меня, не отрывая взгляда. Ее губы дрожали.
- У вас больной вид, - мягко сказал я. - Вы должны отдохнуть. Я боюсь, нам больше не о чем разговаривать. Это слишком глобально - с одной стороны, а с другой стороны, я не философ и все это не люблю. Еще могу прибавить, что все равно мы не узнаем истину. Идите домой, вы устали.
- У меня сильно болит желудок, - призналась она, прикладывая руки к животу. - Но я не жалуюсь. Я не понимаю, зачем.
- Вы же сами сказали: чтобы искупить свои страдания, и все такое... - я поймал себя на том, что услышал в своем голосе пренебрежение к чужой вере. Мне стало стыдно. - Простите меня. У вас есть вера, и если вы счастливы с ней, то главное, чтобы ее ничто не пошатнуло.
- Но ты говоришь иначе, - совсем тихо молвила она.
- Ну и что? - я пожал плечами. - Истина одна, но она недостижима. А заблуждений миллионы.
- Я должна понять, - сказала она, не отрывая от меня взгляда, в котором смешивались мольба и страх, надежда и боль.
Я устало прикрыл глаза.
- Идите домой, прошу вас. Нет никакого толку в том, что мы тут обсуждаем.
Но чувствовал на лице ее взгляд, непрерывный, как движение Солнца по небосводу.
Время остановилось. А когда я открыл глаза, ее уже не было.
Неужели она правда думала, что я открою ей какую-то истину -я, семнадцатилетний мальчишка? Что я ниспослан к ней богом?..
Солнце садилось: на самом деле время шло, неумолимо шло по направлению к темноте. Я еще немного посидел, встал и пошел домой.
Было еще темно, когда утром меня разбудил отец.
- Дима, вставай! - громко призывал он меня, стоя в дверном проеме. Из большой комнаты в мою сонную полутьму лился такой резкий и неприятный для пробуждающегося свет электрической лампочки. С кухни доносились запахи жареных бутербродов.
Я перевернулся с левого бока на правый, хотел потянуться и вдруг почувствовал, что я завернут в собственные крылья. Подумал: так вот почему вчера было так тепло и уютно спать. Они такие нежные и пушистые!
- Вставать? Куда вставать? - сонно пробормотал я, нежась в своих перьях. Мало-помалу они даже начинали мне нравиться.
- Как это куда? - бодро и весело переспросил папа. - В университет! Сегодня понедельник.
В университет? Ах да, ну конечно! Я протер глаза и сел на кровати. Сам себе не перестаю удивляться - а я и забыл как будто, что учусь в университете. После того, как стало ясно, что меня не взяли в МФТИ, не было выбора, как поступать в наш. Не оставаться же мне было без образования.
Я встал и, хмурый, пошел умываться.
Я проучился уже полтора месяца и за это время успел понять, что никакого желания учиться там у меня нет. Мне не нравилось, что все сложилось не так, как я хотел. Не нравился наш куратор. Мне вообще там ничего почти не нравилось.
Поэтому и сегодня, как обычно, я собирался максимум на первые две пары.
Университет бурлил жизнью. В коридорах и на лестницах, на крылечке и на подоконниках - всюду движение, смех, разговоры, тысячи глаз, утро - сонные лица, свежий запах десятков духов, очереди в гардеробе... Я, как всегда, опаздывал.
Когда я, широко открыв дверь, чтобы не задеть свои крылья, вошел в аудиторию, прошло около пяти минут с начала лекции. Профессор, плешивый старичок, приветливо глянул на меня через толстые линзы очков, сильно наклонив голову к плечу.
- А-а-а, Цветков! - в его голосе была такая радость, что я насторожился. - Вы так редко удостаиваете нас своим посещением! Что ж, очень рад, очень рад!
Я даже не повернул головы, буркнул - Здравствуйте, - и прошел в самый конец аудитории. Профессор терпеливо ждал, пока я извлеку из своей набитой книгами сумки все необходимое.
- Знания нужно в голове носить, а не в сумке, Цветков, - самодовольно проговорил профессор, явно наслаждаясь своей не очень изящной шуткой. Я проигнорировал эту реплику и открыл одну из книг, которые принес с собой. Я примерно знал, о чем сейчас будут говорить, поэтому не испытывал особого интереса к лекции.
Привалился к спинке лавочки. А что, очень мягко и комфортно, когда крылья есть...
Профессор что-то записывал в старом кожаном блокноте, наколнив шею, как гриф.
- Ну что, проверим задачи! - наконец возвестил он, подняв лицо в сторону аудитории. - Вот вы, Цветков, конечно, все решили?
От неожиданности меня прошиб холодный пот. Почему именно сегодня?.. Неужели до этого я совсем не появлялся на его занятиях? Да нет, появлялся. Но черт побери... именно вчера, когда у меня выросли крылышки, да еще так неожиданно, я, конечно, начисто забыл про все эти задачи.
Как можно хладнокровнее я открыл учебник на странице с задачами. Профессор вертел в руках ручку и, как я догадывался, наслаждался моим молчанием.
- Скажите мне, пожалуйста, ответ на первую задачу.
Вокруг уже все шикали, так что озвучить ответ труда не составило. Но, как и следовало лжидать, профессора это не удовлетворило. После настойчивой просьбы выйти и продемонстрировать свое решение на доске мне пришлось это сделать. К счастью, я сумел быстро сообразить, в каком направлении нужно думать, и поводом для злорадства профессора не осчастливил.
Когда я подходил к доске, то нечаянно задел крылом по столу и уронил на пол преподавательскую ручку. При этом даже зацепил блокнот, но никто ничего как будто не заметил.
Я выбрал верный путь решения, и скоро оно было написано, как от меня и требовалось.
Профессор долго рассматривал мои записи сквозь линзы, постоянно поправляя очки рукой - они плохо держались у него на носу.
- Ну и почерк у вас, Цветков, - как я понял, он говорил это потому, что ему просто не к чему больше было придраться. Я почувствовал раздражение. - ...Писать вас толком не научили. Если будете так ходить на лекции, то и тут ничему не научитесь.
Тут я вскипел. Вступать с профессором в перепалку было ниже моего достоинства. Но, проходя мимо него, я чувствовал, что внутри у меня все клокочет от негодования - и я не удержался, резко выпрямил крылья и толкнул его ими прямо в грудь. Услышал звон, оглянулся - профессор, согнувшись, шарил руками по полу - искал оправу от очков. По всей видимости, очки слетели, когда я его толкнул.
Кровь ударила мне в лицо. Я быстро нагнулся, подобрал оправу и вложил ему в ладонь. Осколки линз сиротливо блестели в свете лампы.
- Спасибо, Цветков, - грустно сказал профессор. - Кажется, я отчего-то потерял равновесие - чуть не упал. На сегодня лекция закончена. Давление подскочило, извините.
Стоит ли говорить, кем я себя чувствовал?
- Как же вы теперь домой пойдете? - спросил кто-то из студентов.
- К счастью, у меня на кафедре еще одни очки есть.
- Я сейчас принесу! - сказал я и, не дожидаясь ответа, помчался на кафедру. Спускаясь по лестнице вниз, я почти летел. И вдруг понял, что едва касаюсь ногами ступеней - меня несли мои крылья - а может мое раскаяние за ошибку. Лучше бы я сделал ошибку в задаче.
Прошло около половины минуты, как я уже вернулся.
- Вот. Держите.
- Спасибо, Дмитрий!
Он нацепил очки на нос, собрал вещи и ушел на кафедру.
Настроение у меня было отвратительное, и я тотчас же решил уходить отсюда - лучше пойду погуляю.
Я сел в автобус и поехал до парка Шевченко, прошел через него и вышел на Ланжерон. В голове снова и снова прокручивался мой предательский удар. Я никогда не сделал бы ничего подобного, если бы так не разозлился. Но оправдывает ли это меня? Скорее наоборот, усугубляет мою вину.
А что толку от моих знаний? Есть ли в них какой-то толк, когда я делаю так, как я сделал? Я хотел даже не ему доказать - я себе доказать хотел, что смогу выйти и решить эту задачу. Но все это потеряло смысл. Вдобавок ко всему, я сорвал лекцию.
И меня кто-то мог принять за ангела? - в ответ на эту мысль я громко рассмеялся, так что на меня оглянулись несколько прохожих. Пусть думают, что я придурок. Я и сам это знаю.
Забудем весь этот бред. Я не знаю, почему у людей вырастают крылья. Может, это и не надо знать. Но если уж они есть...
Я услышал, как громко стучит мое сердце. Воображение рисовало мне страшные картины: как от повышенного давления профессора хватил инфаркт и завтра в университете я узнаю, что он умер. Я виновником этой смерти буду ни кто иной, как я!
С трудом, но все-таки я отогнал эти мысли. Какая-то часть моего разума понимала, что я зря навожу страху. Что нужно просто сделать для себя какие-то выводы.
Так я размышлял, пока не спустился к морю. Утреннее Солнце едва-едва поднялось над блестящей гладью моря и золотило плавные, чуть подрагивающие волны. Передо мной, надо мной открывался удивительный голубой простор. Я вдруг почувствовал, что у меня затекла спина - когда я смотрел на небо, это ощущение становилось почти невыносимым. В лицо дул холодный морской ветер, и не хотелось бежать, бежать ему навстречу...
Пристроившись на одной из лавочек прямо над пляжем, на бетонном возвышении, я вынул из кармана пачку своих кубинских папирос и закурил. Смотрел, как шепчутся пушистые белые гребешки, достигая берега. А Солнце смотрело мне прямо в лицо, огромный белый зрачок. И я постарался, чтобы дым от моей папиросы бледной своей пеленой не заслонял его величия.
Я думал, что буду читать, когда сюда приду. Но Солнце и море гипнотизировали меня. Мне чудился какой-то беззвучный зов, разлитый через ширь, через воздух, по волнам, в морской глубине. Несколько мгновений я колебался, а потом встал и направился к пирсу - тяжелому куску бетона, врезавшемуся в море метров на тридцать. Волны яростно бились о пирс, как будто вели с ним войну: соленые брызги тоненькими змейками взвивались в воздух. И тут же падали обратно, влекомые своей стихией.
Вокруг никого не было, и это придало мне уверенности. Конечно, я мог бы сначала провести какие-то предварительные испытания своих возможностей, но зачем? Я догадывался, что ничего страшного со мной не случится, просто не может случиться. Я стоял в самом начале пирса, как на стартовой дорожке, и слышал всем телом бешеные удары своего сердца. Поднял глаза на Солнце - оно как будто выжидало. Тогда бросил сумку на ракушки, в бесчисленном множестве покрывавшие пляж возле пирса, и побежал.
Ветер ударил мне в лицо. Крылья, поддаваясь его силе, готовы были расправиться, но я смог удержать их, чтобы не задеть бетонную перегородку, разделявшую пирс вдоль на его первой половине. Через пару секунд препятствие осталось позади и я, широко улыбаясь от восторга и ощущения свободы, вновь сдержал их, так как не достиг еще конца своей дорожки. В ушах шумело - должно быть, именно так самолет чувствует себя на взлете!
Моя правая нога пяткой опирается на последние десять сантиметров пирса, едва с него не соскользнув, дальше - только воздух и море, - тело продолжает по инерции двигаться вперед, через какую-то тысячную долю секунды я потеряю контакт с поверхностью пирса - в этот миг я напряг мышцы на спине, услышал сильный хлопок, и - лечу!
- Я лечу-у-у-у-у-у!
Я лечу навстречу Солнцу! Ветер глотал мой голос, хотя я орал во всю силу легких. Яростно работая крыльями, я несся так быстро, как только мог, поднявшись метров на десять над волнами. Вдруг я поймал себя на том, что машу и руками тоже. Я рассмеялся и сбавил темп.
Подо мной расстилалось прозрачное, синее море. Надо мной - небо и легкая дымка облаков. Мне казалось, что я вдыхаю облака и насыщаюсь солнечным светом. Казалось даже, что мои пальцы излучают мягкое сияние. Не теряя контроля над собой, я оглянулся на крылья: охваченные тем же сиянием, они ровно, плавно двигались, то распрямляясь во всю длину, то собираясь снова за моей спиной. Теперь я любовался ими и недоумевал, как я еще только вчера мог переживать и беспокоиться из-за того, что они у меня теперь есть.
Берег остался далеко позади и отсюда казалось, что он тоже был подернут дымкой. Я поднял лицо вверх, чтобы видеть только небо, и чуть не потерял равновесия: голова закружилась, я резко накренился влево, но сумел справиться с нагрузкой, каким-то непонятным и неожиданным для самого себя приемом вывернул левое крыло и вернулся в вертикальное положение; в крыле появилась ноющая боль. Это было похоже на то, что бывает, когда резко или слишком сильно выворачиваешь сустав, поэтому я не стал слишком волноваться, но принял к сведению свой опыт. Спокойно, не торопясь пролетел немного юг и увидел рыбацкую лодку, мерно покачивающуюся на волнах. В лодке сидели двое: один худощавый, темноволосый молодой человек с серьезными глазами - у него в руках была удочка, другой - румяный, крупный, на его открытом лице играла беззаботная улыбка. Я подлетел поближе: ветер донес до меня обрывки разговора:
- Опять хек.
- Гыг...
Несколько раз я сильно хлопнул крыльями - я уже был на расстоянии четырех метров от них, к тому же низко, почти над самыми волнами. Но они меня как будто не видели и продолжали обсуждать подробности сегодняшней рыбалки. Тогда я подлетел вплотную к лодке и помахал рукой прямо перед лицом здоровяка! Стало очевидно: меня не видят!
Вместе с изумлением меня вдруг пронзило острое, потрясающее душу чувство одиночества.
Я резко набрал высоту и полетел в сторону Солнца. Мне казалось, что прошло совсем немного времени, но я обратил внимание, что Солнце поднялось; и вдруг ощутил, что я устал. Эйфория от полета прошла. Я чувствовал себя одиноким и покинутым на этом бескрайнем водном просторе.
Сосредоточенный и мрачный, я поплелся, если можно так выразиться о полете, в сторону берега. Уже не торопился, но понимал, что очень хочу отдохнуть. Ныли мышцы, ныло вывернутое крыло. Я подумал и все-таки прибавил скорости. Берега все еще не было видно. Я взял чуть в сторону, стараясь ориентироваться по солнцу и сохранять спокойствие. Но внутри уже шевелился страх; я признавался себе в том, что не рассчитал свои силы. Еще прибавил скорости; и увидел вдалеке полоску берега. Еще пара сотен метров - и я понял, что теперь моя воля вступила в противоборство с организмом: через силу, выжимая из себя остатки сил, я продолжал лететь.
Внезапно я понял, что возвращаюсь аккурат в том месте, откуда я взлетал - увидел пирс, казалось, что уже совсем недалеко, а пирс приближал меня к берегу еще на тридцать метров. Но я уже едва влачился вдоль воды. Приходилось следить за тем, чтобы носки ботинок не цеплялись за воду, увеличивая мое сопротивление. Еще минута - и мне определенно стало ясно, что до пирса я не доберусь.
Но я продолжал бороться. Крылья уже почти не слушались, мышцы как будто окаменели. Еще каких-нибудь сорок метров!.. Тридцать! Двадцать пять!
И еще две с половиной секунды. А потом я, совершенно обессиленный, рухнул в море.
Стояла вторая половина октября, и температура воды, судя по моим ощущениям, составляла около четырнадцати градусов. Я едва доплыл до берега и плюхнулся на ракушки мидий, покрывавших в этом месте пляж вместо песка. Хотелось упасть прямо на спину, но я боялся повредить свои крылья, которым и без того уже досталось. Мокрые, спутанные, они выглядели жалкими. Я снял с них прилипшие водоросли и уронил голову на грудь, прислушиваясь к гудению своего тела. Да, за такое я с полным правом мог бы потребовать зачета по физкультуре прямо в этот же день.
Снял с себя ботинки, носки и рубашку. Было холодно - ветер хлопал и резвился на вольном просторе - и я жадно ловил кожей лучи Солнца. Хотелось посидеть и подумать немного.
Вокруг меня взлетали и садились чайки.
Вчера я обнаружил, что никто не видит мои крылья - сегодня и меня уже никто не видит. Я прямо перед носом этого парня рукой махал. А он ничего не заметил... может быть, надо было щелкнуть его по носу?
Я улыбнулся, но как-то грустно. Нет, я догадываюсь, в чем тут дело. Это пока я летаю, никто меня не видит. Действительно, странно было бы, если бы люди видели меня в воздухе, с крыльями или без. Неужели тут есть какая-то логика? Я вновь улыбнулся. Ощущение логики теперь скорее удивляло меня, чем казалось естественным. Но я не мог все-таки до конца поверить, что каких-нибудь десять минут тому назад я еще летал там, над волнами, летал, как птица. И при этом еще как-то странно светился.
Мне было холодно, но хорошо. Я ощущал спокойствие, граничащее с безмятежностью - совсем как после пробуждения ото сна. Морская вода, в которой мне поневоле пришлось выкупаться, будто смыла с меня печали, обиды, недовольство окружающим миром. Я видел этот мир новым, светлым, радостным и чистым.
Солнце затягивалось облаками, ветер усиливался.
Позади себя я услышал голоса - по пляжу шли молодая веснусчатая женщина в красном платье и ее маленькая дочка. Ей было не больше трех лет. Одетая в теплый розовый камбинезон, она широко раскрытыми глазами смотрела то на море, то на маму, а потом начала прыгать, разведя в сторону ручки, чтобы сохранить равновесие на зыбких ракушечных дюнах. Может быть, она тоже хочет полетать над морем, подумал я.
И будто бы в ответ на мои мысли девчонка подбежала ко мне и бережно, осторожно погладила пальчиками мое крыло.
- Соня, отойди от дяди! - нарочито сердито крикнула мама, и Соня послушно отошла в сторону. Стала собирать ракушки и бросать их в воду.
Ветер все усиливался, а небо становилось серым. Я понял, что пора домой.
Вещи были еще мокрые, но, по крайней мере, с них уже не капало! Я двинулся в сторону, противоположную морю, но что-то остановило меня - точно, я забыл свою сумку! Но я же оставил ее вот здесь, прямо возле пирса. Вот здесь! Я точно это помню!
- Извините, вы не видели здесь черную сумку? - громко просил я у женщины в красном платье.
Та пожала плечами.
- Нет, мы сюда только пришли.
Соня подпрыгнула на месте и пролепетала, глядя мне прямо в глаза:
- Воры украли!
- Ты это видела? - повернулась к ней мама.
- Нет, мне так кажется...
По правде говоря, мне тоже так казалось. Я взглянул на серое небо и почувствовал, что злюсь. У меня же в сумке были книги, несколько хороших книг! Там были мои университетские конспекты. Там были деньги на проезд. А теперь мне придется идти до дома пешком, мокрому и уставшему. А книги, которыми я так дорожил, какой-нибудь пьянчужка будет продавать на книжном рынке!
Я чуть не плюнул и быстро зашагал по направлению к лестнице, выходящей на бульвар.
- Не расстраивайся, дяденька! - крикнула вслед девчонка.
Раздражение быстро схлынуло, как морская волна, и уступило место огорчению. Почему я теряю что-то, но ничего не нахожу?
Уставший, мокрый и замерзший, я шел домой.
Я был уже на половине пути, как вдруг меня осенило - Соня, коснувшаяся моих крыльев, не могла не видеть их! Я остановился как вкопанный. Но возвращаться на Ланжерон было поздно: наверняка они оттуда уже ушли, я ведь целый час уже шагаю по серым улицам по направлению к дому. И идти еще часа полтора.
Ладно... но почему? Почему она их видела? Я не мог ответить на этот вопрос. Я даже лица этой малютки не запомнил.
В тот день я провалялся в кровати до самого вечера, изучая книжки по теорфизике. А ночью спал крепко, как никогда.
Потом я пристрастился к ночным полетам. Чего уж говорить - я полюбил свои крылья! Часов до двух я занимался своими науками, потом выключал свет, открывал настежь окно. В комнату врывалась ночная прохлада и пение сверчков. Я любовался ночью и луной, которая светила мне в окно, сидя на подоконнике. Потом прыгал вниз и почти у самой земли расправлял крылья - впрочем, с первого этажа и без них можно прыгнуть. Аккуратно затворял окно, как будто оно закрыто. И пускался в путешествие по воздуху, вместе с ветром!
Поначалу я был осторожен, памятуя о первом своем опыте полета. Поднимался на крыши соседних домов и своего дома, иногда даже выше, так что было видно весь наш район. Смотрел, как ползли по проспекту одинокие машины. Наслаждался ощущением движения и свободы! Это особенное, ни с чем ни сравнимое ощущение - поверьте мне, уж я-то это знаю. От скорости захватывает дух. Иногда кажется, что не ты сам, а какая-то неведомая сила уносит тебя высоко-высоко, так что никак не можешь потом спуститься. Ощущение свободы, пространства. Никаких границ!
Луна сопровождала меня в моих путешествиях. Я набирал силу и выносливость, так что смог летать даже до моря, а однажды добрался до самого центра города, долго кружил над Греческой площадью, удивляясь знакомому виду, непривычному с высоты. Луна следовала за мной всюду - мой молчаливый покровитель. Я даже подумал как-то раз о том, что хотел бы и до нее долететь. Но мне уже не три года, как той девчонке Соне, и я знаю, что это невозможно. А для нее, наверное, возможно. Может быть, она даже верит, что на Луне живут лунные мыши, которые поедают лунный сыр. Поэтому Луна убывает. А потом лунные мыши ложатся спать, и Луна прибывает. Они такие бледно-голубые и жирненькие - потому что едят лунный сыр и его там очень много. Вся Луна есть один большой лунный сыр.
От таких мыслей я улыбался. Хорошо быть маленьким и верить в чудеса.
Обычно я возаращался домой под утро, и только тогда ложился спать. Прогулы в университете, которых и так было много, участились - в конце концов я вообще все это бросил, всего лишь через полгода, как туда поступил! И продолжал летать. Время от времени я задавал себе вопрос - а зачем я это делаю? Мне просто нравилось.
Еще полгода спустя я снова поехал в Москву, чтобы поступить в МФТИ - и снова меня не взяли. Это были еше цветочки: я снова проучился только полгода в том же университете. На этот раз я учился с удовольствием - но меня буквально вырвали из стен университета и забрали в армию.
Армия - это такое место, где не нужно думать; и я перестал думать и перестал летать, я вообще как будто забыл, что у меня есть крылья, я больше не размышлял над тем, зачем они мне. Это стало чем-то привычным и даже обыденным. Вернувшись из армии, я уже не придавал им какого-то особенного значения, как это было раньше: на моих глазах развертывалось множество событий, шли годы, в университете я все-таки доучился, а потом даже стал преподавать там.
И только приблизительно шесть лет тому назад я снова задал себе этот вопрос: зачем мне эти крылья? Но теперь вопрос имел уже совсем другой смысл. Да, я могу летать на них - и что? - теперь я подходил к делу уже не с юношеским пылом, а со зрелым прагматизмом.
Как-то раз, пролистывая латинский словарь, я зацепился взглядом за любопытную деталь: глаголы "летать" и "хотеть" в первом лице единственного числа обозначались в латинском языке одним словом.
Был вечер; я сидел на диване, сложив крылья, при тусклом свете настольной лампы, за низеньким столиком. Негромко тикали часы, напоминая мне о безостановочном ходе времени. Я вспоминал свой первый полет над морем - это было так давно, что теперь казалось чудесным сном! Какой был простор, какой ветер, какое Солнце! Я и сам сиял, как Солнце.
Не знаю, что изменилось с тех пор - но крылья оставались, как будто ничего не изменилось. За много лет я умудрился ни разу их не поломать и не прихлопнуть дверью. Они всегда были белыми и чистыми. Мне хотелось видеть в них проявление некой прекрасной вечности...
Я обвел глазами комнату, в которой сидел. Почему вокруг себя я этого не вижу? Я могу любоваться рассветом или уравнениями Максвелла. Но это какая-то странная радость, смешанная с печалью: если раньше я не искал смысла, то теперь я его не видел.
Для чего я летаю? Или хочу чего-то? Я смотрю на этот мир и думаю, как он хорош и прекрасен. Только почему-то этого не чувствую. Не чувствую! Я только знаю, как правильно. Но прикоснуться к этому, ощутить самому, выйти за рамки сухой теоретизации я не мог.
Через шесть лет после этого наступил день, когда я все понял.
Я не очень-то разбираюсь в тонкостях религиозных книг, и вообще, я не ангел, как это вам кажется. Я такой же человек, как и вы. Но если уж исходить из того, из чего вы исходите, почему люди должны страдать во имя Господа, при всей любви Господа к нам? Или вы не видите, что он нас любит?
Нет, я этого не видел. А могу ли я себя в этом винить? Чтобы видеть, необходимо одно крайне важное условие - свет. А что необходимо, чтобы видеть свет?
Если бы Солнце, которое изо дня в день движется вокруг земли, обладало разумом, могло бы оно увидеть свой свет? Архимед хотел перевернуть землю с помощью рычага, а я сооружу для Солнца огромное вселенское зеркало, чтобы оно себя увидело. Возможно, оно не поверит, что это обилие света и тепла, это яркое сияние принадлежит ему. Но это не изменит истины. Я вспоминал тот памятный разговор с Мариной Петровной, который произошел почти двадцать дет тому назад. Говоря, что заблуждений миллионы, я тут же высказывал одно из них - что истина единственна. Но я тогда был слишком молод и многого не понимал. Казалось естественным и логичным существование некой абстрактной истины, которая недостижима. И она действительно недостижима, если воспринимать ее как некоторую догму. Конечно, все оказалось намного проще.