Была ночь - зимой они наступают как-то внезапно и совершенно неожиданно: казалось, еще только что где-то на западе светило Солнце, но вдруг укатилось за горизонт и на город свалилась черная, глухая темнота.
Мы возвращались из Музея скульптур по старой-старой лестнице, покрытой мхом, убегающей куда-то вниз за Музей - и, очарованные ночью и ее мистическим мраком, решили прогуляться на Морской вокзал.
Подземный переход, с которого начинется вход на Морвокзал, встретил нас пронзительным светом фонарей на желтовато-зеленых кафельных стенах. Мы спускались по широкой лестнице - никого не было, и наши шаги гулко отдавались от сводов перехода. Когда мы снова вышли на свежий воздух и оказались в самом начале огромного пустого плато, по которому носился ветер, черного плато, почти полностью поглощенного ночью - а высокие фонари рассеивали то тут, то сям ее сплошную тьму - мы как будто очутились в другом мире, пройдя через гулкий волшебный портал.
Я никогда раньше не видела такое количество ночи, столько ночи; нельзя было различить, где начинается небо, где начинается море, и только огромный колосс новой гостиницы, возвышающейся далеко впереди прямо посередине плато, врезался в эту ночь неярким светящимся силуэтом.
Ветер бесновался и хлестал нам в лицо, пока мы шли вперед. Было холодно, и Юра заботливо обнимал меня за плечи, чтобы я не замерзла, но это почти не помогало, я все равно дрожала, как осиновый лист.
Впрочем, стоило ли это внимания? Простор, бесконечный, головокружительный простор разворачивался впереди. Мы были совсем одни на этом пустом асфальтовом плато; только памятник женам моряков, застывший и тускло поблескивавший в свете фонарей, был там с нами.
Мы дошли до края и остановились у самого моря. Внизу, прямо под нашими ногами, бесшумно плескались черные волны, покрытые белыми бликами - волны казались густыми, как нефть. Совсем близко стоял на якоре прогулочный теплоход - белое пятно, казавшееся каким-то особенно большим и странным посреди ночного мрака. А впереди, на тысячи и тысячи километров, простирался Эвксинский Понт, холодный и свободный, могучий и живой. В черной непроглядной дали был виден лишь маленький светлячок маяка.
Эта глухая темнота удивительным образом обостряла ощущения. Неба и моря нельзя было увидеть, но простор, бесконечная даль тонко и безошибочно ощущались каждым нервом, и все внутри трепетало, пораженное этим незримым величественным пейзажем. Море доносило до нас запахи соли, йода, миллионов лет и глубоко сокрытой в своих недрах жизни - свежий, волнующий запах свободы.
Справа от нас, на невысоком утесе, белела маленькая новая церковь. Мы повернули в другую сторону, а затем пошли назад мимо длинного ряда огромных, стоявших на днищах почти вплотную к административным зданиям судов, так что между ними и стеной оставался лишь узкий проход; время от времени стена делала изгибы, и тогда можно было видеть большие, подтаявшие груды белого снега, как бы заключенные в крохотных двориках.
- Так вот где они прячут снег! - восклицала я, поскольку по всему городу снег уже растаял - выпавший как раз к моменту моего приезда, он не смог долго продержаться в слякотном одесском климате.
Когда мы поняли, что зашли в тупик, то повернули назад и вернулись той же дорогой. Ночь провожала нас, и когда мы снова оказались с другой стороны перехода, то вдруг почувствовали себя сонными и уставшими.
Безмолвие моря, которое мы тогда услышали, стоя у самой воды, возле теплохода, было наполнено глубоким, незабываемым смыслом. Я и сейчас слышу это безволвие, содержащее в себе больше, чем миллионы слов. В тот момент оно говорило только для нас, обращалось только к нам, думало о нас, звало нас. Оно было совсем не таким, как днем, когда Солнце весело играло на гребнях шумных волн. Как мы иногда ночью можем задуматься, глядя на Луну или на уличные фонари, так и море в ту ночь размышляло, задумавшись - и поделилось своими размышлениями с нами.
Может быть, когда мы уже ушли, и потом, другими ночами, когда Луна снова раз за разом выходила по ночам на небо - может быть потом оно еще вспоминало нас...