Аннотация: Вильнюс. Два ангела, закат, холмы и смысл жизни.
Я сидел на качелях, подвешенных под одним из заречных мостов, и болтал ногой в холодной воде. Йозеф ждал под мостом, как кельсткий тролль, такой же мрачный и заросший. Пусть не надеется даже, душу я ему не отдам, только сапоги, и то на время.
А вода и прям ледяная, как-никак октябрь на дворе. Поболтал ногой до брызг, раскачался вперед-назад, встал и побрел вперед, по воде аки по суху. А чего делать, когда вода по щиколотку? Обмельчала Вильняле под зиму.
Потрогал Русалку за хвост, сам не знаю зачем, наудачу, может? Чтобы точно получилось. Прошел вперед, рассматривая фотографии, а Йозеф потащился по берегу.
Если по уму, то какой он Йозеф? Йозеф, Йошка... Дурное имя, он же... Вспомнил, как длинно и сложно на языке ворочается его настоящее имя, осознал, осекся и смирился с неизбежным. Хочет быть Йозефом, пусть будет.
- Хочу на берег.
- Оно живое! - притворно изумился Йозеф, но руку подал, как верный рыцарь, вытазил на каменистый берег Ужуписа, усадил прямо на сырую землю, впихнул в руки сапоги с носками и стал ждать, пока я оденусь, как полагается, и стану хоть чуть-чуть походить на человека. Хотя обмануть никого бы уже не получилось, видел с качелей свое отражение: истончился, стал похож на скомканный газетный лист, на солнце просвечиваю. Куртка совсем недавно была в пору, а теперь выглядит как "вещи старшего брата". Такая специальная одежда для младшего ребенка в семье, дырок нет, на вешалке выглядит пристойно, а на тебе - ужасно. Хотя теперь-то чего.
Вчера ночью на несчастной куртке стараниями Йозефа появилось два разреза под лопатками. У него такие же, на новой совсем джинсовой куртке, но дело предстоит большое, жалеть одежду не по нам. Мы выбрались на асфальтовую дорогу, ведущую к центру заречья, и медленно побрели бок о бок.
- Хочешь попрощаться? - спросил Йозеф. Кажется, просто для того чтобы разбить тишину. Я молча кивнул в ответ.
Высокий ангел, балансирующий босыми ногами на круглом навершии высокой колонны, трубящий в трубу, с широко раскинутыми по ветру крыльями, он ждал нас. Взгляд его был одновременно мягким и осуждающим. Он уже мог позволить себе подобные взгляды. Мы - пока еще нет.
- Стоит поторопиться, - нетерпеливо буркнул Йозеф, переминаясь с ноги на ногу. Я кивнул, не отрывая руки от прохладной колонны. Уходить, конечно, не хотелось. Меня тянуло вперед, по изогнутым улочкам и странным дворам, в тишину бернардинского кладбища со старыми статуями и вечным туманом.
- Пошли, пошли, - его тяжелая рука легла мне на плечи, он с силой отвел меня от колонны, развернул в сторону моста и повел прочь.
Мне все еще не хотелось говорить, и он тоже замолчал. А жаль, потому что его голос я бы послушал напоследок. Тянуло оглянуться, посмотреть, как заходящее солнце играет на бронзовых крыльях, но зажмурился, помотал головой и упрямо пошел вперед. Почти побежал, как оказалось. Йозеф догнал меня только через некоторое время. Даже запыхался чуть.
- Ты выбрал уже? - спросил он, возвращая руку мне на плечо. - Не убегай больше. Стар я уже для такого...
- Скажешь тоже, стар, - с улыбкой ответил я. - Выбрал. Пошли.
- Куда?
- Высоко. Очень высоко, Йошка, ты там еще не был.
- Выше облаков?
- Само собой.
- И выше колоколен?
- Уж это тем более. Это - святое.
Йозеф лучше всех знает, что больше всего на свете я люблю колокольный звон. Могу засыпать и просыпаться под него, сутками болтаться возле соборов, подниматься на все колокольни подряд, а уж позволить мне самому рукой за веревку звонарную подергать - на всю жизнь осчастливить. Он из этих соображений и возил меня в свое время по монастырям и костелам, не разбирая, где ваши, где наши, в смысле, православные, католики, протестанты для него все на одно лицо и под одним богом ходят. В этом смысле он, конечно, прав.
А Вильнюс - город колоколен. Отчасти поэтому я и выбрал его как место встречи. Здесь колокола везде. Кажется, даже если все вокруг замолчит вдруг по чьей-то неведомой прихоти, все равно будет нестись над городом эхо медного звона... Вот и сейчас где-то звонят.
Стоял, зажмурившись, слушая мерное биение колоколов, кажется, сердце билось вровень с ними. Так часто бывает, особенно в минуты глубоких душевных переживаний. Или когда просто хочется продлить момент.
Вот я, вот Йошка, вот колокола, вот Гедиминова площадь... Застыть мухами в янтаре - янтаря здесь навалом! - не двигаться с места, остаться старой фотопленкой на целую вечность, хотя бы отпечататься в бронзе, да куда уж нам, птицам не самого высокого, колокольного полета. Наш удел - простые подмостовные качели, вперед-назад, только воду мутим, а до дна и не достаем.
- Тише, тише, - зашелестел рядом Йозеф, рукой в грубой перчатке с обрезанными пальцами вытирая мне лицо. - Расклейся мне тут.
- Да ну тебя, - я отмахнулся от него с досадой. - Ветер в глаза попал.
- Ну да, ветер попал, соринку занес, - усмехнулся Йозеф, и пошел вперед. Я поспешил за ним, стараясь попадать в шаг. Вообще-то нелегко: Йошка сильно выше меня и крупнее, и шагает шире, но я очень старался, а он, кажется, стремился мне подыграть.
- Сюда? - он махнул рукой в сторону красной башни, венчавшей вершину холма.
- Что ты, это разве выше колоколен и облаков? - я покачал головой и повел его вперед. - Нам сильно дальше.
- Это к оплоту христианства, что ли? - Йозеф остановился, прижал ладонь ко лбу, щурясь на яркое осеннее солнце, коварное, как обиженная женщина: греть уже не грело, зато ослепляло на раз. - Те кресты? Я что-то читал про них.
- Почти. Лучше.
Йозеф молча покосился на меня. Явно с неодобрением, но я схватил его под руку и потащил вперед, по крутой дороге, через хрупкий мостик, в обход холма. Он сам позволил мне выбрать, хотя не многие позволили бы подобную вольность, пусть теперь страдает.
- Терпеть не могу холмы, - сообщил он четверть часа спустя. - Решил добить меня напоследок?
- Увидишь, - я твердо стоял на своем. Он дал мне право выбора, я им воспользовался. Тем более что подъем тут совсем не такой крутой, как можно было бы решить, услышав мучительные стоны Йошки. Пологий подъем, аккуратная лестница, ничего пугающего.
- Впечатляет... - Йозеф замер посреди дороги, разглядывая тянущиеся в небо белоснежные кресты.
- Еще как, - сказал я, подталкивая его в спину. - Но нам не сюда еще, дальше. У нас не так много вперени до заката, Йошка, потом полюбуешься...
- Потом, - возражает Йозеф с такой тоской в голосе, что у меня теряется всякое желание с ним ругаться, - я не буду ничем любоваться. Не захочу.
- Не захочешь, так не захочешь, - пожал плечами и пошел вперед, показывать дорогу. - Безлюдный соседний холм, что может быть лучше? Но нам не сюда.
- Я ждал этих слов, - покачал головой Йозеф, наступая на первую ступеньку лестницы, ведущей к реке. - Ты хотел показать мне, что бывают подъемы ужаснее.
Я пожал плечами. Слов не требовалось, мы спустились и начали подниматься по гораздо более грутой и неудобной лестнице, и у Йошки не осталось сил и желания со мной спорить или страдать о своей горькой доли. Скорее потребовалось вспоминать все навыки скалолазания и чему еще полезному он за жизнь свою научился.
Я шел за ним следом, подъем давался мне легко. Это в первый раз я был в шоке от крутизны подъема, но с тех пор сходил сюда не раз и не два, чтобы убедиться в правильности своего решения. Йошка, кряхтя и проклиная белый свет, полз вперед и не оборачивался. Правильно делал. Сегодня вообще именно такой день, когда оглядываться назад вообще нельзя. Шаткие качели - туда, обратно, а обернешься, потеряешь равновесие, да и рухнешь в воду. А речка холодная. Кому это надо?
- Здесь? - крикнул Йошка сверху.
Я и не заметил, как он так далеко от меня ушел. Догнал его в три прыжка, вылез на солнечную полянку, кивнул.
- Здесь. По соседству.
- По соседству?
- Иди сюда... - я поманил его на скрытую густыми ветвями тропинку. Йозеф пожал плечами и пошел за мной.
- Опять холм? Ты помешанный...
- Тсс! Это не просто холм. Это могила князя Гедиминаса, того самого, который основал Вильнюс. Вот на этом холме он и прилег поспать, увидел железного волка, монахи, которые были с ним, истолковали сон просто: к добру, надо строить город. А князя потом здесь и похоронили.
- А ты, значит, хочешь поближе к князю?
- А почему бы и нет? - пожал плечами.
Мне вдруг на самом деле стало все равно. Поближе к князю или на дне Вильняле, на закате или на рассвете, молча или с фейерверками и шумными плясками... Все, что так сильно волновало меня с самой нашей встречи, вдруг перестало иметь значение. Совсем, как отрезало что-то. Провод отсоединили, на кнопочку нажали, выключили.
- А знаешь, как меня здесь прозвали? - спросил, просто чтобы что-то сказать. Тоже глупость.
- Как?
- Волк.
- Что-то ты не очень похож на Волка... - голос Йошки звучал печально и без насмешки, а лицо рассмотреть никак не получалось, встал против солнца грозной тенью и стоит себе. Я не сразу заметил, что он распустил крылья, и стоял во всем своем великолепии теперь: в одной руке пламенеющий меч, солнце искрится на почти прозрачных перьях, кожанка нараспашку, длинный шарф развевает налетевший вздруг ветер... Ангел карающий работы Пикассо, в страшном сне присниться не может.
Впрочем, здесь, в Вильнюсе, целая коллекция ангелов, один другого прекраснее, так что от еще одного произведения искусства не убудет.
- Как раз очень похож, - усмехнулся в ответ. - На очень старого, уставшего Волка. Так что ты не медли. Сам же знаешь, что это к лучшему.
- Ты точно хорошо подумал?
- Отлично я подумал. Князю нужен Волк. Вдруг он там, в холме, и правда не умер, а просто спит? Представляешь, как ему там одиноко? Я тут бродил почти сутками, беседовал с ним, словно он живой, и вот... Не могу его оставить. К нему же никто не ходит, хоть и место туристическое, а пока дойдешь, все ноги переломаешь...
- Да уж, я заметил...
Мы вернулись на солнечную поляну. Я сел прямо в желтые листья, поджав под себя ноги. Йошка примостился рядом, неловко пристроив меч в траве, и обнял меня крылом.
- Смотри, какой красивый город.
- Правда. Очень красивый.
Мы помолчали. Потом ладонь Йошки переплелась с моей и крепко сжала.
- Давай. Солнце почти село.
Я кивнул и поднялся, не отрывая взгляда от яркой полосы заката. Солнце не скупилось на яркие краски - багряные, розовые, оранжевые, как будто художник в порыве вдохновения набросал акварельных мазков на небесно-голубой холст, да так и оставил сохнуть. Я вздохнул и распустил крылья. Замер, обретая себя по-настоящему, раскинув руки и подставив лицо усилившемуся ветру. Йозеф провел рукой по крылу.
- Почернели, - удивленно сказал он. - И кровоточат...
- Поэтому я тебя и торопил, - улыбнулся. - Неужели ты думал, я совсем с ума спятил?
- Да нет... Просто всякое бывает. Ты же знаешь, я в эти дела не вмешиваюсь. Если в сердце каждому заглядывать, с ума сойти можно. Но ты - другое дело. Что сделало с тобой это?
- А этого я тебе не скажу. Сам же говоришь, если каждому в сердце залезать...
Йозеф-Йошка, а вот что бы я тебе сказал? Что сострадание вывернуло наизнанку? Что с каждым новым человеком, которому я пытался помочь, рано или поздно случалось несчастье или обрушивалась вереница чудовищных бед? Каждое черное перо - одна неудача. Каждая кровоточащая язва - чья-то смерть. От них ничего не осталось, зачастую даже воспоминаний, дневников, фотографий, а вот теперь и от меня уже - ничего... Йозеф, кажется, понял меня без слов. А может, от кого-то знал уже. Прижался лбом ко лбу, запустил пальцы в волосы, и, кажется, очень разозлился - на себя или на меня, не поймешь. Может, и на себя, что не уследил, не пришел вовремя, не понял, а на меня-то какой смысл? Что дурак, сразу было ясно. Вот знать бы заранее, что судьбу такую несчастливую приношу, вот это что-то изменило бы, а теперь...
- Все будет хорошо, - решительно сообщил Йозеф. - Будем считать, что это у тебя был такой испытательный период...
- И я его провалил, - пошевелил крылом я. Крыло отозвалось ноющей болью под лопатку.
- Провалил. Правильно, - серьезно кивнул Йозеф, хмуря узкие брови. - Такие правила игры. Если бы не провалил, маяться бы тебе тут до Страшного Суда. А может быть, и дольше, сам знаешь, бюрократия, все дела. А ты правильно поступил. Все провалил, все неудачи на себя собрал, за всех коллег, можно сказать, сверхнурочно отработал. Пока нормально?
- Нормально, - киваю, слегка ошалев от его напора.
А Йозеф продолжал:
- Все в мире уравновешено. Пока у тебя была череда несчастий, у остальных - свет да любовь, подопечные добивались невиданных успехов, меняли мир, оставались яркими стеклышками в калейдоскопе. А вот теперь вроде как твой срок вышел и можно делать что хочешь. Вот что ты хочешь делать?
- Быть! - выпалил я, не задумываясь. - Просто быть, не оглядываясь назал, не перебирая ошибки прошлого, как четки в розарии, не сожалея, не побеждая и не проигрывая, подняться над всем тем, чем являюсь. Йошка, Йошка, ты можешь это устроить?
Сам не заметил, как вцепился в него всем собой, еле на ногах устоял. А он ухмыльнулся криво и сказал:
- Да, Волчонок. Конечно, могу.
И я ему поверил. Ничего странного, я всегда ему верил, и много раз был свидетелем его работы. Но то, что со мной произошло в тот момент, когда он сказал "конечно, могу" - это даже не вера была. Знание, глубинное и первозданное, божественное откроение.
Вот он стоит, ангел с пылающим мечом, в смоляных кудрях запутался алый кленовый лист, в глазах покой и смирение, и он сейчас сделает так, чтобы я был.
Я выпрямился во весь рост и встал на краю холма, глядя на город.
- Давай, Йошка, - кивнул.
Он обнял меня за шею, прижал к себе, спиной к груди, сбивчиво шепча что-то на ухо, вскинул меч - пламенеющая вспышка обожгла мне глаза и нёбо, и
прежде, чем рассыпаться золотой листвой по склону холма
прежде, чем пролиться багровым вином на белую скатерть
прежде, чем скользнуть розовеющим лучом по крылатой бронзе
прежде, чем опуститься прозрачным пером на руки маленькой девочке в ярком пальто
прежде, чем проявиться фотографией моря на черно-белом негативе
прежде, чем пронестись ветром над сонным проспектом
прежде, чем сорваться поцелуем с губ
прежде, чем осыпаться первым снегом
прежде, чем пролиться тихим ночным дождем
прежде, чем свернуться серым волком под боком спящего
я услышал, как грозно и мощно разносятся во всем четырем сторонам света, от колокольни до колокольни, медные громовые раскаты, и звон тысяч колоколов накрывает засыпающий город.