Аннотация: В квартире N10 проживала старушка с очень скверным характером. Казалось, она пришла в этот мир делать жизнь окружающих невыносимой.
Старухе-процентщице из "Преступления и наказания" Достоевского было около шестидесяти лет. Елизавете Ивановне из нашего дома в год, когда Родион Раскольников совершил двойное убийство, тоже было около шестидесяти. По крайней мере, именно такие мысли она внушала своим видом. А ещё казалось, что оная непременно должна была стать жертвой последователя Раскольникова, ибо Елизавета Ивановна своими асоциальными выходками явно напрашивалась на бесстрастный взмах топора. Правда, с габаритами, с позволения сказать, старушки, пострадавшим мог стать уже сам злоумышленник.
Приподъездные бабушки и те не жаловали Елизавету Ивановну из-за обыкновения последней облаивать всех, кто попадал в поле её зрения вне зависимости от пола, возраста и национальной принадлежности прямо со своего балкона на четвёртом этаже. А "вне зависимости" включало в себя и непосредственно скамеечную роту, такую родную и привычную в любом дворе. В итоге, старушки, разгорячённые словесной перепалкой, невольными свидетелями которой становились жители всех этажей первого подъезда (а иногда и части прилегающего соседнего дома), ещё долго не смолкали даже после того, как Елизавета Ивановна покидала наскучившее ей поле брани. Эти баталии привели к тому, что скамейка первого подъезда почти всегда пустовала и выглядела изгоем на фоне своих вечно заполненных соседей, прогибающихся под массой человеческих тел и разговоров. Покинутый всеми основополагающий элемент светской жизни двора наверняка был посмешищем среди всех приподъездных скамеек.
Однако Елизавета Ивановна оставалась на своём посту и продолжала караулить любого случайного прохожего, способная в случае необходимости (да и в отсутствие таковой) без посторонней помощи заменить целую армию. Армию сквернословящих, злобных ведьм.
Моё личное знакомство с Елизаветой Ивановной состоялось, когда я имела счастье проживать в этом доме около двух месяцев. Соседи по лестничной клетке, с первой недели пытавшиеся включить меня в ряды своего ордена второго подъезда, чуть ли не каждый день доверительно сообщали, что встреча с "маразматичкой из десятой квартиры" равноценна встрече с разъярённой дикой кабанихой - остаётся терпеть и молиться, что выживешь в этой неравной схватке. В ответ я лишь пожимала плечами и выдавливала из себя глуповатую улыбку. Но лишь при непосредственном знакомстве, я поняла, насколько точным был этот эпитет. А дело было так.
Прохладным октябрьским вечером я возвращалась с работы. Было уже темно, а фонари в нашем дворе по своему обыкновению не горели. Возле первого подъезда копошилась довольно громоздкая человеческая фигура, и моё параноидальное воображение, заглушая слабый писк инстинкта самосохранения и здравого смысла, начало рисовать картины из криминальной хроники.
Вместо того, чтобы во всю прыть помчаться домой и спрятаться за дверью с намерением никуда не выходить следующие лет пятьдесят, я начала подкрадываться к таинственной фигуре, всё ещё копошащейся у входа. Недолго думая, я со всей дури огрела злоумышленника сумкой по голове. Злоумышленник охнул и осел. Видимо, ноутбук и довольно увесистая книга, притаившиеся в моей ручной клади, отлично знали своё дело. Через мгновение жертва осыпала меня таким потоком брани, что у меня покраснел даже гипофиз. И в этот момент стало понятно, что злоумышленник - не кто иной, как Елизавета Ивановна. Чёрт её знает, что она делала у двери: искала ключи или обмазывала ручку голубиным дерьмом, но видит Бог, я ни на секунду не подумала, что устрашающим громилой может оказаться пожилая женщина со скверным характером.
Елизавета Ивановна всё ещё сидела на земле и матюкалась, как старый пират. Я, не решаясь покинуть место преступления или хотя бы предложить своей жертве помощь, стояла поодаль. На шум вышли несколько жильцов, и свет из подъезда озарил багровое лицо Елизаветы Ивановны и мою виноватую физиономию.
Вставшая (не без помощи соседей) на свои конечности старушка обернулась ко мне, и наши глаза встретились. В её взгляде я успела прочитать весь поток брани, который через мгновение обрушился на мои многострадальные уши. Елизавета Ивановна прилюдно (и, к моему сожалению, справедливо) обвинила меня в разбойном нападении и, брызжа слюной, угрожала судом. Высыпавшие на улицу жильцы пытались успокоить пенсионерку, уверяя, что "да она помочь пыталась после того, как Вас кто-то стукнул", но пламя древней ярости уже разгорелось. Бойкая старушенция с габаритами самых мощных рестлеров окончательно оправилась от потрясения и пыталась подключить к силе слова силу удара, который, по моим соображениям, обещал быть сокрушительным. В итоге, несколько взрослых мужчин с трудом уволокли в дом рвущуюся в бой Елизавету Ивановну, жестами намекая мне, что пора удалиться. Мучимая угрызениями совести я ретировалась, проведя остаток вечера в чрезвычайно подавленном состоянии.
***
С того дня всё внимание Елизаветы Ивановны сосредоточилось на мне. Конечно, она не перестала добросовестно облаивать каждого попавшего в зону видимости, но меня... Меня она терпеливо караулила в любое время суток, как цепной пёс, готовый сожрать любого случайного прохожего со всеми потрохами, но ему всё никак не предоставляется удачный момент.
Даже утром, когда я, только выходя из дома, поворачивала не направо (к злополучному первому подъезду), а налево - эта злыдня в любую погоду чуть ли не по пояс высовывалась из окна, ушепомрачительными выкриками ставя в известность весь квартал о моих якобы интимных подвигах и легкомысленном образе жизни. То же самое происходило и вечером. Время моего возвращения знал весь дом - Елизавета Ивановна просто не ложилась спать, пока не встречала меня злобным лаем. А уж если я засиживалась в дружеской компании и приезжала на такси за полночь - тут уж моя личная жизнь начинала обрастать такими подробностями и изысками, что иногда возникало искреннее желание, чтобы Елизавета Ивановна оказалась права... Хотя бы на десять процентов от всей извергаемой информации. Понимая, насколько представления Елизаветы Ивановны, не соответствуют действительности, я чувствовала себя ущербной и начинала завидовать самой себе.
Поначалу это даже казалось смешным, но через полгода регулярных обличающих реплик с четвёртого этажа я начала сходить с ума. У меня развилась паранойя: каждый шорох и скрип в собственной квартире казался отголоском "обличающих" речей Елизаветы Ивановны. Я начала всерьёз задумываться о новом переезде, размышляя, что выгоднее: продать эту квартиру и купить новую, или взять ипотеку, а эту сдавать в аренду. И почти соблазнилась первым вариантом, как вдруг в начале марта Елизавета Ивановна умерла.
***
Родственники Елизаветы Ивановны так и не объявились. Её тело забрали какие-то службы и похоронили неизвестно где за счёт государства. Среди жильцов искали добровольцев для уборки квартиры. Вызвалось пять человек из четырёх подъездов, включая меня.
Почему я подписалась на это, сама не понимаю. Казалось бы, теперь можно расслабиться и наслаждаться спокойной жизнью, в которой дом, наконец, был готов стать той крепостью, которой по всем канонам и должен быть. Но что-то не давало покоя. Может быть, всё ещё мучило старое чувство вины за уже далёкий осенний эпизод, ставший почти легендой. А может, несмотря на все оскорбления, которые мне пришлось выслушать, именно они и сделали из Елизаветы Ивановны "нечужого" человека.
Мы разошлись по комнатам. Мне и девушке, жившей напротив усопшей, досталась гостиная (она же спальня, она же столовая), где теснилось огромное количество сервантов, шкафов и полок, опирающихся друг на друга, чтобы не рассыпаться в труху. Из сервантов, шкафов и полок торчали куски тканей всех мастей, стопки книг, обрывки бумаг - видимо всё, что удалось скопить Елизавете Ивановне за свою долгую жизнь. Отвечая известным привычкам обитательницы квартиры ?10, возле окна на балкон стоял диван, скорее всего, перенесённый сюда прямиком из Зимнего Дворца после февральской революции.
Мы с моей новой знакомой, Марфой, принялись расчищать вверенную нам территорию, время от времени делая перерыв, чтобы рассмотреть фотографии или почитать записи на ветхих листках бумаги. И шаг за шагом перед нами открывалась та Елизавета Ивановна, которую не помнила даже она сама: любящая, весёлая, полная надежд и веры в будущее. Заботливо сложенные треугольники фронтовых писем от мужа, фотокарточки военных лет и мирного времени сменились свидетельством о смерти единственного сына, которого насмерть загрызла стая бродячих собак, записка от мужа, не нашедшего в себе сил пережить потерю и ушедшего от Елизаветы Ивановны. Последней каплей стала толстая стопка писем, найденная в тумбочке рядом с диваном. Видимо, старушка писала их своему погибшему сыну каждый вечер, прекрасно зная, что он их уже никогда не получит. Я начала читать последнее письмо, лежащее сверху толстой стопки исписанной бумаги.
"Милый мой Васенька,
Как ты там? Вот бы хоть одним глазком взглянуть на тебя, убедиться, что всё у тебя хорошо. Чувствую я, совсем скоро мы, наконец, свидимся.
Здесь меня уже давно ничего не держит, вот только духу не хватало самой всё закончить. Ты уж прости, что на этом свете так задержалась.
И ведь ладно бы, от меня какая-то польза была, так и её нет! Знал бы ты, мой хороший, сколько твоя мать людям крови попортила... Может и видеть меня не захотел бы.
Но только ничего я с собой поделать не могу. Как кого увижу - сразу как туман на глаза опускается, вроде порой и хотела бы доброе слово сказать, а язык не поворачивается. Обида берёт, что у них всё есть, а мне Бог ничего не оставил. Знать бы хоть, в чём я так перед ним провинилась.
А ты не расстраивайся, Васенька! Зато как умру - никто по мне и плакать не будет. Вот уж чего не хватало! Пусть себе живут и радуются, раз уж им судьба такая. А от меня и без этого достаточно натерпелись..."
Я отложила письмо, чувствуя, что продолжение чтения приведёт к сиреноподобным рыданиям в моём исполнении, а с этой миссией прекрасно справлялась и Марфа, ревевшая над другим письмом. И тогда я почувствовала, что где-то глубоко в моей душе живёт своя Елизавета Ивановна, чей голос сейчас еле слышен. Кто знает, насколько она окрепнет через много лет под тяжестью пережитого? Или мне наоборот повезёт, и она, прожив "долгую и счастливую жизнь", впадёт в мирную и здоровую спячку? Как бы то ни было, я надеюсь, мне хватит сил защитить её от одиночества и не дать обозлиться на весь мир. Быть может, у меня даже получится сделать свою Елизавету Ивановну счастливой.