Колонка. Ржавая и скрипучая. Я помню ее с детства. Мальчишками, каждое лето мы бегали к ней, чтобы напиться холодной воды и наполнить ею свои брызгалки - пластиковые бутылочки из-под клея. И Сашка бегал. Сейчас-то вон он, корчится у колонки, в пыли, с разбитым лицом и выбитым глазом, а я сижу в кустах калины, как на горшке, и слушаю смех чертовых фрицев. Они умываются; их двое и один качает воду другому. Не старше двадцати, желторотики, они забили прикладами Саньку так, что дышать ему осталось не больше часа. Говорил я ему, что здесь могут быть немцы, так нет, поперся он водички попить. Вот и попил, аж захлебнулся. Мне бы сейчас трехлинейку и штык, я бы застал этих мразей врасплох. Но кроме гребаных ягод калины в карманах лагерной фуфайки у меня ни хрена не осталось, да и не было ничего. Песок, который мне засыпали туда фашисты, я высыпал, когда мы бежали через лес. Рвал зашитые карманы красными пальцами, которыми пять минут назад давил глаза немецкому вертухаю и думал - ведь выдавил же, зачем потом душил его, мертвого? Нас заметили уже тогда, и мы ни черта не успели снять с этой падали, уносили ноги, как могли, под выстрелы и крики, под лай их натасканных овчарок. Ушли лесом, болотами, знали - из-за двух рядовых в топь они не полезут. Дошли до родной деревни, не встретили ни одного партизана, думали хоть тут свои...а оно вона как вышло. И здесь пообсели, сукины дети.
Грызу грязный ноготь и думаю - как? Как эту сволоту завалить и Сашке помочь? А они смеются, на своем тарабарском гавкают, черти лысые. Морды лоснятся, видать всю деревню пообобрали, подонки! И девок поизнасиловали. Нет там моей Катьки, уехала она в Новосибирск, письмо присылала полгода назад, в сорок втором, писала, что на заводе устроилась, мины они там делают. Писала, что ждет...а может и не ждет вовсе. Писала, что отбила меня у нее девка эта проклятая, война. Письмо - треугольничек свернутый, развернул его, а там пятна от слез, чернила расползлись. Писала когда - плакала. А я к ней и сбежал - что там теперь с военнопленными делают, в тыл отправляют, на производстве трудиться? Увидеться бы с ней, а потом обратно, давить поганую свастику русскими сапогами! Думаю - разрешат.
Кому молиться? Ни в кого не верю, ни в бога, ни в черта. Церковь-то была при царе. Делили народные земли, боженькой прикрывшись. А ведь и, правда, был бы бог, разве позволил такому случиться? Когда детей убивают, когда в блокадах люди гибнут, а их голодные съедают, и растягивают мясо, чтобы на подольше. Пальцы с ног режут, вместе с ногтями, и обманывают, обманывают себя, что это крысятина, а ведь крысы-то все сами давным-давно с голоду сдохли. И зареветь бы, да слез не осталось, высохли. Вырвался из блокады отряд один, в десять человек, рассказывали. В аду побывали, какой он есть на земле. А рая еще никто не видел, только манят попы нас красивыми сказками, а выходит, что только ад и существует. Сам я выжил, сам выбрался. На себя молиться и буду.
Фрицы у колонки ружьишки поставили, папиросы достали, расслабились. Выскакиваю из кустов, как леший, и одному с локтя так припечатываю, что исчезает его сигарета в красных брызгах. Хватаю его за шкварник, и швыряю на землю. А второй пытается вырвать маузер из кобуры, но я винтовку вперед хватаю и в живот ему. Одну пулю. И вторую. Так, что сгибает его пополам, а все кишки в кашу, в месиво. Того падлюку, с разбитыми губами, штыком в спину. Звук - как лопатой в чернозем. Бью и бью. А он ползет. Таракана живее. Но потом падает в пыль, замирает.
Санька-то ничего не понял, куда там, при смерти. Стонет только, да корчится. Да и не Сашка, кажется - бабай, без лица, губы разорваны, зубы выбиты, нос расплющен, вместо глаза дыра...Тащить его? Не уйдем мы вдвоем, да и не дотащу я его до больнички, помрет. А оставлять мучиться на дороге, где фрицы кишат... Отволакиваю в лес и долго не решаюсь. Держу дуло винтовки у его лба и не могу себя заставить. Прости, говорю. Прости, Санек. А палец на курке дрожит. Ждал, ждал, пока он сам не умер. А вокруг комары кишат, да мухи. Там-то, на войне, когда в окопах лежали, тоже мухи были. Жужжали окаянные, хоть уши затыкай. На вонь слетались. Боец еще цепляется за жизнь - в грязь упадет, дышит, а рой над ним уже черной тучею. Облепят всего, а он и не отмахивается, сил нету. Так и помирает. И лежит, гниет. А ты рядом - вони не чувствуешь, привык уже. Это новобранцы самокрутки ломали, да в ноздри вставляли, чтобы не задохнуться, а ты табак бережешь, кисет у сердца хранишь. У самого уже ноги воняют, пора от опарышей чистить, а тебе всю ночь сыр грезится. Так хотелось мне его там, а теперь знаю - в жизни куска не съем.
Земля в лесу сырая, видать дожди прошли. Рою Саньке могилу штыком, а сам о его матушке думаю. Ведь не старая еще, совсем молоденькой его родила. Да пережила, получается. Если, конечно, жива осталась после оккупации. И уж не знаю, что лучше. Бросаю Сашке на лицо землю горстями, и выть хочется от несправедливости этой. Ему бы жить да жить, семью завести, в колхозе работать...а я закапываю его здесь, в лесу, как дворнягу безродную, в безымянной могиле. Но клянусь, выживу если, отыщу и всем расскажу, что здесь Санька Котов лежит - русский солдат, отдавший жизнь за отечество. Бросаю ему на могилу калиновых ягод и ухожу лесом. И деревню стороной обхожу. Немцы там - если кто в живых остался, того уж и не тронут. Кормятся они там, псы шелудивые. Ну, ничего, вот встречу наших, и вернемся мы, накормим вас досыта, с добавкой!
***
Встретил наших, называется. Сижу под арестом, пятые сутки, на соленой воде. Сталин сказал - нет у нас военнопленных, есть изменники родины, дезертиры и трусы. Сидим мы здесь, полный подвал изменников, и летчика слушаем, который отказался бомбить лагеря для военнопленных, где фашисты наших держали. Верховный главнокомандующий приказал на хрен разнести все эти скопища предателей. А летчик отказался. И его в НКВД сразу, зубы ему там выбили и попрекали все, мол, родину предал. А может и предал, говорит, только себя не предавал. А они его сапогами по ребрам. Героя, у которого больше сотни боевых вылетов, и десять подбитых "мессеров". Наиздевались вдоволь, погоны сорвали и в подвал. К таким же изменникам и предателям.
Кто-то говорит, что штрафинками пойдем, искупать кровью. Кто-то, что здесь к стенке поставят, без суда и следствия. Одно - пушечное мясо. Комиссары приходят и уводят по одному. Куда - никто не знает. Верим, что обратно, на фронт.
Меня, наверху, в кабинете, тоже долго допрашивали. Все пытались подловить, думали - шпион. Расспрашивали о близких - виделся ли после плена. А я хотел было про Катьку, рот раскрыл, да вовремя смолчал, сиротой сказался. Да ведь так оно и есть на самом деле, не осталось у меня никого, кроме нее. Теперь-то вижу, что правильно сделал, семьям тех, кто со мной томится, тоже несладко приходится.
У стены капитан сидит, босоногий, бинтами перемотанный. Долго молчал, слушал нас. А потом видать не выдержал и рассказал, как застрелиться хотел, когда немцы их в плен брали. Одна пуля осталась, говорит, в рот пистолет вставил, сжал дуло так, что зубы закрошились, курок спустил и осечка. И тоже в концлагерь. Бежали оттуда через месяц, втроем, с двумя летчиками, а фрицы за ними по следу собак пустили. Догнала их свора в поле, что и спрятаться было негде, и давай на куски рвать.
Он рассказывает и пальцы сжимает, как будто и сейчас тех собак душит, а я вижу, что все руки у него шрамах. Один в живых остался. К партизанам попал. Подлатали его и вывели к нашим. А в НКВД крыса тыловая ему и выдает, улыбаясь - шпион ты, по глазам вижу, убил свидетелей, а теперь на жалость давишь? И тоже в подвал, за измену родине, за дезертирство к классовому врагу. Перебежчиком назвали, говорит. И спрашивает у нас - за кого сражался? За что? За такую свободу, которая у стенки, в гнилом подвале?
Многие говорят, что мертвыми возвращаются из немецких лагерей, а я вам скажу - никогда я не хотел так жить, как там, за колючей проволокой! Потому и выжил. И вернулся. А убили меня уже здесь, в этом подвале. Свои убили.
Капитана того увели рано утром. И больше он не вернулся.
А на следующее утро пришли и за мной.
Куда? - спрашиваю. Молчат. Ну, коли так - пошли.
На улице свежо, небо серое, как перед дождем. Жмурюсь от света, глазам больно. Ведут меня куда-то за угол, за плечи держат. Отталкивают, а я даже выстрелов не слышу. Только удар в живот и резь в кишках. Отшатываюсь, спотыкаюсь и кубарем вниз, в сырую яму. Скатываюсь на дно и вижу синющую руку в шрамах. Капитан...так вот они куда нас всех...