Аннотация: "Брат, Мать - они привели меня к дверям Твоим" Невероятная сила любви, подчинившая себе время. (Работа над текстом ведется,здесь лишь ПРОЛОГ)ДОБАВЛЕНА ПЕРВАЯ ЧАСТЬ!
ПРОЛОГ
'Брат, Мать - они привели меня к дверям Твоим'
Древо жизни.
Я видел эти места много раз - накренившиеся, огрубевшие от постоянного холода и зеленые от сибирского кедра, они снились мне во снах. В лучах закатного солнца я парил над ними, будто птица, раскинув в стороны два огромных крыла. Взрезая ими густой разреженный воздух - скользил по ледяным горным ветрам. Облетая пласты вздыбленной земли, застывшей горами и отвесными скалами, я видел под собой кривые линии рек, словно начерченные детской рукой, и сырые, источающие пар, берега. Видел талый снег, почерневший от собственного упорства и хрупкую бахрому льда. Я слышал, как шумела вода в образовавшихся порогах, и знал, как она холодна, будто сам запускал в нее руки и плескал в разгоряченное лицо. Прозрачная, она текла по моим щекам и серебром путалась в бороде. Там я слышал внутри себя голос, который рассказывал мне, как охладело к людям сердце Алтая, но не верил его словам. Лишь умывался ледяной кровью гор и думал о том, как беспощадно красив этот край. Истекая красным, я шел по скользкому дну, один - против течения, не ощущая судорог, сводивших колени. Карабкался вверх по порогу, цепляясь разодранными пальцами за гладкие валуны, щурясь от ярости алого солнца. Вверх, туда, где задранными в небо пиками, желтели мои переломанные крылья. Туда, где чернел от дыма воздух, и пахло паленым. А в воде, у камней, погнувшимся крестом, блестел разбитый пропеллер. Я видел эти места много раз, но этого - не видел никогда. Место, где я потерял вас...
- Прижмитесь ко мне. Закройте глаза и ничего не бойтесь.
Так ты говорила детям, пока мы падали. И когда они прижались к тебе, ты посмотрела на меня - всего секунду, - и тоже закрыла глаза. А я все тянул и тянул штурвал на себя. До боли в суставах, так сильно, словно мог этим хоть что-то изменить.
Я потерял вас еще до падения, тщетно пытаясь спасти.
Закройте глаза и ничего не бойтесь.
С ужасом я смотрел, как приближалась земля. Как стала различима каждая веточка на берегу, как на воде стала заметна мелкая рябь.
Я не успел зажмуриться, когда мы упали - потерял вас в темноте опущенных век. Не расслышал среди грохота и скрежета ваши голоса, когда самолет рвался на части, выдавливая из-под себя фонтаны огненных брызг. Будто слепой, все это время я тянул руку к пустому, заляпанному кровью креслу, в котором только что были вы. И лишь неведомая сила, выбросившая меня наружу, на острые речные камни, дала мне понять - насколько теперь вы стали от меня далеки. Та же сила швырнула меня в реку, и вода понесла меня вниз, через порог, но цепляясь за галечное дно, срывая ногти, я сумел выпутаться из ее бурного потока и подняться. Теплая кровь заливала глаза, но я стирал ее разбухшими пальцами, пытаясь идти на ослабших ногах, не выпуская из виду остатки горящего самолета впереди. Один против течения. Я шел к вам, с каждым шагом понимая, что никогда не сумею преодолеть этого расстояния. Увязая по щиколотку в мелких камнях, я падал на колени и снова вставал, сжимая кулаки и стискивая окровавленные зубы. Мое дыхание клокотало в горле, пузырилось бордовой пеной на губах, лилось в воду, наполняя ее алым свечением. Словно безумец, я карабкался на вершину древнего, жертвенного алтаря, окропляя его собственной кровью, пробуждая от сна голодных богов. Змеями они выползали из своих нор и вились вокруг меня в предчувствии легкой добычи. Но вопреки всему я поднялся на самый верх, к горящим обломкам, туда, куда подниматься боялись даже змеи. В место, пустое и заброшенное, где умирал когда-то от голода и старости сам Господь - брошенный и позабытый всеми старик. Я стоял на вершине его алтаря и смотрел на принесенную ему жертву - разбитый самолет, чьи осколки полыхали повсюду яркими кострами. И слышал, как ворочалось под землей что-то большое и страшное. Осознавая случившееся, я сорвался с места и побежал по твердому, вымытому берегу, к горящему фюзеляжу самолета, а гул под ногами все нарастал, раскачивая землю в разные стороны. Так, когда-то давно, после пережитого потопа, бежал к своему разбитому ковчегу Ной, узнавший от жены о спрятавшихся в нем чужих детях. Эмзара слезно просила мужа не отдавать их разгневанному Богу, и Ной внял ее молитвам, дав согласие хранить эту тайну. Она поцеловала его и ушла за детьми, но как только вошла в ковчег, тут же содрогнулась земля и корабль, лежавший на краю горной расщелины, рухнул вниз, на твердые камни.
Ной не закрывал глаз. Он видел, как они падали.
Прижмитесь ко мне. Закройте глаза и ничего не бойтесь.
Место, где я потерял вас. Место из моих снов, которые я всегда забывал поутру, просыпаясь рядом с тобой. Мои страхи рассеивались, когда я шел босиком по мягкому ковру, будить детей. Ночную затхлость кошмаров вытесняла реальность, с ароматами кофе и пышных оладий. Я садился завтракать, дурачась с детьми, не вспоминая о том, что этой ночью опять видел место нашей разлуки.
Я был в двадцати шагах от фюзеляжа, когда он взорвался, и ударной волной меня отбросило в реку, на холодную, беспощадную глубину.
- Что ты рисуешь, сынок?
Я видел только, как он старательно выводил на бумаге синей краской какую-то кривую линию.
'Цвет его глаз', - подумалось мне, когда он с улыбкой посмотрел на меня, отвлекшись от рисования.
- Смотри, пап - здесь будут горы, а это - река...
Там, на глубине, совсем не было света. Но был голос. Он рассказал мне, что вода этих мест когда-то впадала в далекие темные реки. Что она пролилась сюда с неба давным-давно, в те времена, когда Создателя еще боялись и помнили. Именно голос сказал мне, что путь мой не заканчивается здесь, что я должен идти дальше, пока мы оба не обретем умиротворение и покой.
Место, где я потерял вас. И откуда начал свое путешествие.
1919
- Там, куда ты едешь - ничего нет, - прошептал приснившийся мне старик.
Я вздрогнул и проснулся. Мы ехали в имперском вагоне, который включал в себя пять купейных помещений, разных как по назначению, так и по площади. Из всего нашего отряда в десять человек лишь я один осмелился заночевать в кабинете покойного Николая Второго - да и то, просто-напросто заснул за изучением старинной карты.
В купе было накурено и душно - гимнастерка на мне насквозь промокла и тряпкой прилипла к спине. Сначала мне подумалось, что меня разбудил свисток поезда или резкий толчок состава, с каким паровозы обычно отходят от станций. Но за окнами была ночь, а поезд шел не сбавляя ходу, гулко стуча колесами по обледенелым рельсам.
Да и старик стоял все там же, что и во сне - в темном углу, куда не дотягивался свет от керосиновой лампы.
'Кто он такой и как пробрался в наш поезд?'
Я долго лежал и смотрел на его черную, сгорбленную фигуру, не смея шелохнуться, думая лишь о том, куда по вечеру, увлекшись изучением пергамента, подевал свою саблю. Я не видел лица старика, не слышал его голоса, кроме зловещего шепота во сне, но отчего-то знал, как он выглядит и как разговаривает. Как и не сомневался в том, зачем он пришел ко мне.
Карта!
Я осторожно приподнялся на локте - древний клочок бумаги все так же лежал на столешнице, рядом с блестящим подносом, на котором стоял стакан недопитого чая с лимоном и треснутая, фарфоровая сахарница.
- Кто ты...
Я осекся - моя сабля изящным изгибом блестела у ножки стола. Совсем рядом, так, что я в нетерпении облизал иссохшие губы, горькие ото сна.
Теперь все мое внимание было отдано закаленной стали и витой рукояти, на которой, даже впотьмах, я разглядел свою именную гравировку. Мне хватило бы и пары движений, чтобы вытащить оружие из-под стола и нацелить старику прямо в грудь. Но я почему-то медлил - так и лежал на локте, как будто ждал, что мой ночной гость заговорит. А он стоял не двигаясь, в полном молчании, и только странный скрежет отвлек меня от его гипнотизирующего взгляда. Я посмотрел на стол и увидел, как с противоположной его стороны, из-под деревянной крышки, показались тонкие пальцы с пожелтевшими ногтями. Руки были худыми, в старческих пятнах, и хотя старик стоял далеко, у самой стены, я знал - это были его пальцы. Они тянулись к карте, ползли по столу, словно пауки...вот тогда-то я и схватился за саблю, резко подскочив с лежанки. С размаху ударил по бледным рукам - наискось, отрубая кисти. Красная кровь веером разлетелась по купе, горячим дождем ударив в лицо, и я услышал дикий визг старика. А потом состав качнуло, и я свалился на пол, поняв, наконец, что проснулся.
Карта!
Я взвился над столом, точно коршун. Но оберегаемый мной клочок бумаги лежал там же, где и вчера. С облегчением я выдохнул и уставился в окно.
Поезд медленно отходил от одной из станций, гудком прощаясь с полуразвалившимся домиком билетера и чумазыми лицами торгашей. А спустя всего несколько минут в окнах снова заблестели вымытые дождем порожние поля - на улице было солнечно и по-весеннему сыро. Я еще раз обернулся к карте, но она лежала все там же, рядом с подносом, на котором дребезжал медный подстаканник с остатками чая. В купе было пусто и светло, и единственным напоминанием о кошмарном сне являлась невыносимая духота, стеснившая мои легкие.
' Как можно быть таким беспечным? А если бы чай опрокинулся и залил карту?' - я осторожно сложил листок желтой бумаги вдвое и сунул в нагрудный карман. Допил горький от настоявшегося лимона чай и, подхватив саблю, вышел из кабинета. Прошмыгнул по узкому проходу, между туалетами и оказался в просторной, центральной зале, где обычно собиралась вся царская семья. Сейчас на отделанных кожей диванах красного дерева храпели мои сослуживцы, измученные вечерним коньяком, а на столике, выдвинутом в самый центр залы, вместо детских книжек, валялись на подносе пустые графины и лимонная кожура.
'Такие уж времена' - я не винил за выпивку тех, кто отправился со мной в это странное путешествие, у них был повод забыться. Великий Транссиб вел нас по бесплодным землям, через ад, и лишь немногим до сих пор удавалось сохранять хладнокровие и покой. И веру. Поручик Соболев, куривший у окна, был одним из тех, кто держался. Широкоплечий, с черными кудрями и гусарской улыбкой, он был любимцем женщин и грозой врагов. Вместе с ним мы прошли сквозь войну, сражались бок о бок с большевиками. И теперь я был уверен в нем, как и годы назад.
- В атаку, Алексей Михайлович? - кивнул он на саблю в моей руке. Китель на нем был расстегнут и я заметил, что он накинул его на голое тело - признак того, что даже самым стойким из нас иногда необходимо забыться.
- Что была за станция?
- А Бог его знает, - пожал он плечами. - Все они тут на одно лицо. Сибирь...
Мы помолчали, глядя на однообразный пейзаж за окном.
- Осталось совсем немного, - сказал я, понятия не имея, где мы находимся. - Думаю - скоро будем на месте.
Из приоткрытой форточки сквозило, и мои слова шелестели на ветру, будто листки дешевой бумаги, на коих пишут важные письма, а потом без сожаления комкают и бросают в ведро. Но как еще мне было подбодрить людей, потерявших надежду? Я лгал им так же, как и себе. Говорят, что надежда в кровопролитные годы гражданской войны превратилась в подобие Божедома - морга, куда свозили умерших. Только вместо трупов тогда там хранились наши светлые мечты. Почившие без покаяния, наваленные горами, они превращались в гниющие кучи, над которыми кружились падальные мухи. Время от времени в мертвецкую приходили врачи, но лишь затем, чтобы выбрать тело посвежее для препарирования. И хотя нам удалось вырваться из тех мест, где установилась красная власть, я не был уверен, что земли, куда мы попали, не обернутся очередным Божедомом. Мы остались в меньшинстве, проиграли важные сражения - но не проиграли войну. Мы лишились царя, но не предводителя. Поэтому мы все еще верили, что Россию можно спасти. Но помочь ей могло только чудо - спрятанное в горах Алтая, оберегаемое местным населением от посягательств, оно хранилось там тысячелетия. Доказательство существования Бога, то, что вернуло бы народу веру и изгнало из миллионов душ лживых демонов.
'Карта не врет' - подумалось мне, и я приложил руку к груди. Бумага плотно лежала в левом кармане, и сквозь нее я чувствовал биение сердца. В клочке этого древнего пергамента была вся моя жизнь. И если бы он оказался выдумкой или мистификацией, я бы заперся в кабинете с револьвером, приставленным к виску. Все мое прежнее существование заканчивалось там, среди гор, в конечной точке маршрута, отмеченной на карте незамысловатым крестом.
- Ты вчера засиделся, нашел что-то новое? - спросил меня Соболев. Он не смотрел в мою сторону, задумчиво пуская папиросный дым кольцами, но я знал, что все это напускное, и на этот вопрос мне придется отвечать сполна.
- Верен ли наш маршрут? - задавая встречный вопрос, я почувствовал себя ужасно глупо, но мне нужно было время подумать. Однако он заговорил раньше. Усмехнулся грустной, не выспавшейся улыбкой.
- Даже если и нет, слишком поздно что-то менять. Других путей не осталось, Леша, и ты и я это знаем. Но я чувствую, что знаем мы это по-разному. Расскажи - что думаешь об этом ты?
Как дико было полагать, что Горя Соболев захочет услышать от меня громкие речи, которые я впопыхах насочинял. Ведь он всегда любил прямоту, и частенько бил в зубы тем, кто шептался у него за спиной. И даже мужья прелестниц, которых Горя соблазнил, не отваживались заявиться к нему и вызвать на дуэль - поносили из-за угла, стараясь держаться подальше. Но карта, которую наша экспедиция обнаружила в руке мертвеца, убитого кинжалом в спину, предупреждала о том, насколько опасными могут быть подобные откровения.
- Сегодня мне приснился сон, - сказал я, стараясь увести разговор в сторону. - Такие не снились мне давно, с самого детства - глубокие, как океаны, из которых непросто выплыть. И реальные настолько, что и не знаешь, что спишь. Мне снилось, будто в этом поезде нас сопровождает старик - уродливый и больной. Он прячется по темным углам, и никто кроме меня не может его увидеть. Мне снилось, что он желает овладеть картой. Что я думаю? Что все это на самом деле, что некие потусторонние силы стараются нас остановить. Я думаю, что мы еще никогда не были так близко.
Я замолчал, готовый ко всему. Ведь иногда мне и самому казалось, что та экспедиция на северные острова, где мы исследовали древние пещеры, и последующая одержимость найденной в них картой, свели меня с ума. Что вместе с заговорами тайных сил и странными снами, в мою жизнь вползла и острая форма шизофрении. Порой мне мерещилось, что я инфицирован какой-то ужасной болезнью, вызывающей постоянное чувство тревоги и вселенской тоски. Ночами, холодными и мокрыми, я вдруг истинно понимал, что вся моя жизнь - это поиски постоянно ускользающей из рук истины. Я вставал с постели и ходил кругами по скрипящему полу, будто старый пес, потерявший с годами обоняние и зрение. Обреченный умереть от истощения рядом с миской с едой. Меня постоянно тянуло куда-то, ныло внизу живота, но я не знал куда должен идти. И только теперь - я понял. Сумасшедшие счастливы в своих фантазиях, их жизнь внутри выдуманного мира полнится смыслом. Мне не должно было сходить с выбранного пути.
Но я зря боялся слов - Соболев с серьезным видом промолчал, а потом кивнул на пустые бутылки из-под коньяка.
- Дико напиваться французским коньяком, когда вокруг тебя мрут от голоду люди. На той станции, где мы останавливались, лежал мертвый человек. У угла билетерной, лицом вниз, - Соболев поежился. - А у края платформы лошадь стояла с порожней телегой. Мужика этого лошадь, как пить дать, такая же тощая. Ждала его, все смотрела, когда он поднимется. Любил он ее, раз не тронул в такие голодные времена. А теперь им обоим конец - когда поезд отходил, пара мужичков эту лошадку в поле отводили. Ласковые такие, и у каждого по топорику в руке.
Он помолчал и продолжил, закуривая новую папиросу.
- Я это к тому, Алексей Михайлович, что некоторых людей уже ничто не спасет. Ни власть, ни Бог. Мы ведь ночью гувернантку подобрали на одной из станций, учительницу французского. Выделили ей отдельное купе, - он кивнул в сторону дверей. - Так она нам тетрадки своих нынешних учеников показывала. Не дети это, Алексей - демоны. Если бы ты видел, что они там пишут и рисуют - сплошь богохульства и смерть... - он посмотрел на меня исподлобья. За клубами дыма я не видел его лица, но чувствовал на себе тяжелый, пристальный взгляд, такой же, каким на меня смотрел старик во сне. - Бога на этих землях больше нет, Алексей, а когда он уходит, вместе с ним исчезают и люди.
- И кто же, по-твоему, остается?
- Демоны...
- Демонов всегда можно изгнать. Из этого похода мы принесем с собой то, что вернет людям веру - доказательства чуда.
Дым рассеялся и я заметил, что Соболев снова смотрит в окно, на грязные поля. Он как-то осунулся в этом путешествии, постарел. А в безукоризненно черной шевелюре засеребрилась первая седина. Я горько вздохнул - нас всех состарила и вымотала эта бессмысленная война. Но больше остального нас беспощадно губило то, что мы бежали прочь из собственного дома, оттуда где выросли и где навсегда оставили свое сердце.
- Проблема в том, - сказал Соболев, - что людям, расстреливающим священников и убивающим соседей ради поживы - не нужны твои доказательства.
Я перекинул, наконец, портупею с саблей через плечо и одернул мятую гимнастерку. Выпрямился, всем видом показывая, что не готов отступать и, откашлявшись, решительно перерубил канатную лестницу разговора, ведущую нас во тьму тяжелых, мрачных дум.
- Est-ce qu'un bon français? (Хороша ли собой француженка?)
Горя Соболев, которого дамы неизменно звали Игорем Станиславовичем, вмиг ожил и широко, заговорщицки улыбнулся. Настоящей улыбкой, по которой, признаюсь, я уже успел порядком соскучиться.
Что же, подумалось мне, эта дама была послана нам самим Богом.
А поручик Соболев только подтвердил мои убеждения.
- À mon avis, l'ange le plus parfait (по-моему, совершеннейший ангел).
Я засмеялся:
- Je n'avais aucun doute(я и не сомневался). Где она подсела?
- Ночью машинисты останавливались на какой-то станции, догрузиться углем. Там и подсела. Поезд долго стоял... - он задумчиво улыбнулся, а потом кивнул на наших спящих сослуживцев, - бойцы проветриваться выходили...
- Дурачье, ведь при форме...Ну, а ты куда смотрел?
- Да туда и смотрел - выскочил вслед за ними, и чуть не сшиб нашу француженку с ног. Так и познакомились. Я ей - прошу прощения, мадам, а она мне - Dieu pardonnera (Бог простит).
Тут мы захохотали оба.
- Что, так и сказала?
- Дамочка ретивая оказалась - говорит, впервые вижу генерала, и тот ivre(пьяный)...А, вообще, она обрадовалась нам. После того, как ушла власть, народом здесь правит анархия, - я кивнул: 'как и везде', - и встретить настоящих военных, а не ряженных убийц - большая редкость. Я предложил ей ехать с нами, все равно она была с чемоданом. А после выяснилось, что она давно мечтала уехать из этого городишки, но, сам знаешь, как сейчас с поездами...
- Вот как? И чего же она ждала на вокзале? Чуда?
Мне снова мерещились заговоры, хотя я изо всех сил старался не показывать виду.
Соболев пожал плечами.
- Но ведь дождалась-таки, разве нет? Она тебе понравится. Ведь вы с ней похожи.
Я удивленно вскинул брови.
- Это чем же?
- Верой в чудо, Алексей. Верой в чудо.
После полудня, когда проснулись остальные, мы пообедали остатками гречневой каши и выпили по рюмке водки за здоровье Верховного правителя России - Александра Васильевича Колчака. Во время обеда, я заметил, что весь отряд искоса поглядывает на дверь купе, где вчера заночевала наша неожиданная попутчица. Я знал, что многие из отряда либо потеряли веру в этот поход, либо и вовсе ее не имели, озаботившись лишь спасением собственных жизней. И потому мне стало ужасно обидно оттого, что какая-то девчушка заинтриговала их куда больше, нежели тысячелетняя тайна происхождения человечества. Я откашлялся и, поднявшись из-за обеденного стола, демонстративно, чуть не чеканя шаг, прошествовал в сторону кабинета. Но мою гордость подмывала желчь, и на пороге я все-таки обернулся к похмельным лицам.
- Было бы вежливо разбудить даму к обеду. Разумеется, если вам есть что ей предложить... Помните, что солдаты имперской армии, прежде всего джентльмены, и кормить даму со дна кастрюли было бы ужасно некультурно.
Я шагнул в кабинет и запер за собой дверь. И только тогда позволил себе рассмеяться.
Карта манила меня. Как опытная куртизанка, она чувствовала во мне безрассудное желание прикоснуться к ней, заплатить любую цену за возможность обладать ее прелестями. И потому снова легла на стол, медленно обнажая все свои секреты.
Я согнулся над пергаментом, опершись руками о деревянную крышку, и опять вспомнил экспедицию на острова. Вспомнил ледяной ветер, от которого ныли зубы и десны, и горели щеки; укутанные в пуховые платки лица тех, кто шел со мной рядом; мрачные взгляды островитян-проводников. Я видел все это, как сейчас, хотя с той поры минуло немало зим. И те лабиринты пещер, куда нас довели проводники и где мы едва не потерялись, я тоже не забыл. До сих пор в ушах стояло шуршание мелких камней под ногами и завывание ветра, оставшегося снаружи. Тогда нам казалось благом - укрыться от холода. Мы, наконец-то, смогли развести костер и согреться, снять с себя часть вещей и идти почти налегке. Но, как водится, напуганные проводники, отказались вести нас дальше, не соглашаясь ни на какие условия. Тогда я списал их нежелание на суеверия и страх самим потеряться в подземных лабиринтах. Они остались дожидаться нас у самого входа, с поручением следить за веревками, которыми мы обвязались, дабы не заблудиться. Больше мы их не видели. От них остались только оборванные концы канатов, которые мы обнаружили на обратном пути, в одном из тоннелей.
Теперь, спустя годы, их исчезновение кажется мне более зловещим, чем казалось тогда -будто стервецы просто бросили нас, как только мы удалились в пещеры. Сейчас же, глядя на карту, я думал и о других вариантах их исчезновения. Ведь то, что мы нашли в одном из залов, теперь наталкивало меня на страшные мысли.
Тот зал не был первым, через какой мы прошли, как и не был последним - после мы еще долго блуждали по лабиринтам пещер, и был момент, когда нами овладела паника, в надежде найти выход. Но тот зал был, несомненно, особым - натечные образования в нем складывались в причудливые картины, задержавшие наши взгляды, как и нас самих. Стены и потолок были украшены подобиями фресок, в которых угадывались библейские мотивы - нам без труда удалось разглядеть Божественный лик и картины потопа, Голгофу с тонкими крестами и расступившееся море. Мы видели эти знакомые, вселяющие веру полотна наряду с другими, темными и мрачными, которые впервые открылись человеческому взору. Бог-каннибал, пожирающий людскую плоть, гневный колосс, сжигающий города и земли, красный от слез, усталый взгляд Господа, отвернувшегося от человечества к темной бездне вселенной. И странный, огромный зверь, разрывающий людей на части. А в центре потолочного свода, словно бы рассекая его надвое, громадным наплывом-фреской, выделялся Ноев ковчег. Он лежал в горном ущелье, разбитый и горящий, а вокруг него вились змеи и полчища летучих мышей. Я принял тогда это за несомненный знак, а после мои догадки подтвердились: в одном из тоннелей, мы обнаружили человеческие останки, с кинжалом в ребрах - оружие ввалилось внутрь, когда тело предалось тлену, и мы бы не заметили его, если бы не инкрустированная драгоценными камнями рукоять, заигравшая отблесками наших факелов. Одежда на скелете истлела, и все, что было в карманах, рассыпАлось в руках, но древний пергамент, с силой зажатый в костлявых пальцах, чудесным образом сохранился, разом отметая все наши сомнения. Мы шли сюда именно за этим, нами двигала некая незримая сила, протянувшая к нашим судьбам свои марионеточные нити. Я помню, как дрожащими пальцами развернул древнюю карту и увидел на ней горы, и линии рек, словно бы начерченные детской рукой, различил странные символы, которые после нам удалось разгадать. Я увидел доказательство чуда, и уже ни на миг не сомневался в том, куда должен идти.
Я никогда не поворачивал назад.
Карта была шлюхой - с радостью отдавалась сильным рукам. Привлекая к себе внимание десяток глаз, она улыбалась и манила за собой, влюбляла в себя, заставляла терять покой и сон. И я, и Соболев, и шифровальщик Журавлинский - все мы были влюблены в нее, думали только о ней. С ревностью я смотрел, как юные руки шифровальщика гладили нежный пергамент, как голубые глаза с прищуром вглядывались в тайные знаки через тонкие стекла круглых очков. Те дни были самыми невыносимыми в моей жизни - но я должен был позволить чужим рукам трогать ее, чтобы после остаться с ней навсегда. Даровать ей свободу. И по завершении поисков...отпустить.
Миша Журавлинский, двадцати трех лет отроду, выпускник военного института, сумел разгадать зашифрованное послание, оставленное на пергаменте неизвестным картоведом. То были цифры и имена созвездий, которые после я сложил в координаты, указывающие на точное место, где все эти годы покоился Ноев ковчег. Мы были потрясены и готовы к новой экспедиции, но в наши планы вмешалась война. Да, нам не были чужды науки, в нас постоянно горело желание новых открытий, но прежде всего мы являлись военными...
Огненный вихрь войны закружил нас. Мы словно бы ослепли от гнева. И мы забыли. Яростно сражаясь днем, в беспамятстве, лишь ночью, в редкие мгновения затишья и сна, нам удавалось вспомнить - кто мы такие. И какую мудрость храним в жарких сердцах. Многих не стало, война беспощадна и неразборчива - я видел, как мои друзья задыхались и чернели от иприта, как сжигали солдат обезумевшие от крови крестьяне, как детей растаптывали конями те, кто из последних сил цеплялся за собственную жизнь. Многие умерли. Но нам суждено было выжить, наш путь не заканчивался там, на полях брани - все это время судьба ждала нашего возвращения. И вот, наконец, мы вернулись. Как с войны возвращались к любимым.
- Я вернулся к тебе, - прошептал я карте, и глубоко вдохнул, прогоняя подступившие слезы. - Я здесь, с тобой.
Я не был пленен француженкой. Более того, вернувшись по вечеру в главное купе, я даже не сразу ее заметил. Только после, успев перекинуться парой слов с Соболевым и остальными, я, наконец, обратил внимание на ее гордый силуэт. Она расположилась у окна, на фоне вечерних сумерек, с раскрытой книгой и важным видом. Сидела, закинув ногу на ногу, в неудобной длинной юбке, что ходили в моде и назывались 'кокетками'. Ее хрупкие плечи были аристократически расправлены, и спину она держала так, как учили на уроках этикета, но, признаюсь, ее усилия меня не впечатлили - наоборот, все разыгранное действо показалось ужасно вторичным и пресным. Мне тут же вспомнились величественные особы, напомаженные с головы до ног - сколько бы я ни наблюдал их на званых обедах, видел только одно - желание поскорее вернуться домой, где можно будет облачиться в привычные кальсоны и вдоволь наковыряться в носу. Да, наша попутчица держалась по-королевски - но у нее попросту не было выбора, ведь я был последним тузом в колоде, который никак не поддавался ее блефу. Однако, право слово, откуда ей было знать, что с появлением в моей жизни древнего пергамента, все дамочки испарились из нее, будто пролитый в жару спирт? Последней моей женщиной была безымянная шлюха из порочного дома, куда я забрел одним пьяным вечером трехгодичной давности. С той поры в моей жизни присутствовала только одна любовь - старинная карта.
Однако какими бы ни были мои думы, я всегда соблюдал правила этикета, и потому незамедлительно отправился знакомиться.
Француженка подняла на меня глаза и заложила книгу тонким пальчиком - вальяжно, словно императрица, которую посмели отвлечь от великого дела. Я представился, и она подала мне свободную руку - бледную, с одним-единственным колечком на указательном пальце.
- Анастасия Львовна Прилучная.
Она говорила что-то еще и мило мне улыбалась, а я смотрел на ее кудряшки и вспоминал горные реки - неспокойные, шумящие бурунами, холодные и чистые, как любовь самого Господа.
- С вами все хорошо? - спросила она меня, застывшего в молчании, и я пришел в себя, кивнув в ответ. Со мной все было в порядке.
Она по-доброму улыбнулась, но в ее глазах я заметил хищный блеск, и понял, что в душе она празднует победу в недоигранной еще партии. Я тоже улыбнулся и покосился на обложку книги, которую она так 'увлеченно' читала.
'Паровые двигатели и их применение'.
- Увлекаетесь машиностроением?
- О, - француженка замешкалась, не зная, что ответить, а потом озорно прошептала, - я стащила эту книгу у машиниста. Понятия не имею, о чем она.
Признаюсь - такая открытость, вместе с нелепостью совершенного ею поступка, меня обезоружили. Теперь я взглянул на француженку по-другому - передо мной сидела молодая девчушка, гимназистка, с непослушными кудрями и милой родинкой на залитой румянцем щеке.
- Вы стащили книгу у машиниста? Боже правый, но зачем?
Она пожала плечами:
- Книги меня успокаивают...
- Да уж, тут вы правы, эти чертежи усыпят кого угодно, - я взял у нее книгу, удивившись, насколько легко она с ней рассталась. Пролистнул желтые страницы, усеянные рисунками, и громко захлопнул. - Боюсь - придется ее вернуть.
- Вы не...
Я знал, о чем она меня попросит.
- Нет. Книжица просто потерялась, а я ее нашел. Не беспокойтесь, в кабинете, где я работаю, найдутся книги поинтереснее этой. Послушайте...Настя...
Это было странно, но мне безумно захотелось произнести ее имя - словно бы распробовать на вкус. Она вопросительно посмотрела на меня, а я уже и не знал, что говорить.
- Хотите чаю с конфетами?
Она засмеялась:
- Очень.
Я оглянулся к Журавлинскому и заметил, как быстро тот отвел глаза - наблюдал за нами:
- Миш? - он посмотрел на меня. - Не поставишь чайку?
На мгновение мне показалось, что в его взгляде промелькнула злость. Такая, какую я видел на Кавказе, в глазах горцев, задумавших кровную месть. Но потом Михаил улыбнулся, и я решил, что снова выдумываю то, чего нет.
- Сделаю.
- Спасибо, - я снова вернулся к девушке и подал ей руку, - ну, Анастасия Львовна, идемте исследовать царскую библиотеку?
Она хихикнула и приняла мое предложение - ее рука была тонкой, почти невесомой. Холодной. Я слегка сжал пальцы, боясь сломать хрупкие косточки, и проводил ее к кабинету. Я знал - вся команда, включая Соболева и Журавлинского, смотрела нам вслед. Их взгляды были тяжелыми и неуютными - давили на плечи, вызывали странный кожный зуд. Я не стал оборачиваться, когда мы вошли в кабинет - просто запер за собой дверь. Провел Настю к плотно заставленным книжным полкам, а сам принялся исследовать буфетный шкафчик в поисках конфет. В кабинете снова было душно и темно, и я рылся в шкафчике почти наугад, чувствуя, как лицо покрывается теплой испариной.
Шоколад был мягким и приторным, он пачкал пальцы и вяз на зубах. Мы пили горячий чай с лимоном, сидя за столом, друг против друга, а поезд несся меж темных полей и лесов; летел мимо деревень и станций, колесным стуком пробуждая ото сна усталых крестьян; быстрой лисицей возбуждал внимание снующих вокруг собак, лаем сопровождавших наш путь. Все это было и виделось мне, как наяву, пока мы в молчании сидели за столом, вдыхая ароматы крепкого чая. Я наблюдал, как тонкие пальчики листали страницы увесистой 'Анны Карениной', и думал о том, что слова сейчас, могли бы все испортить. Какое нам дело до тех, кто вне, ищет слепыми руками ломоть черствого хлеба? Какое дело до прозрачных глаз и мыслей, сокрытых в них, будто поезд этот - предвестник апокалипсиса, зверь с печатью страшных цифр на загривке? Что в вагонах его есть и коньяк и конфеты, лимоны и гречка, тепло и запах женских духов... Будто сам дьявол едет в нем, пируя во время чумы, с каждым днем приближаясь к месту, где спрятано доказательство чуда. Чтобы раз и навсегда уничтожить людскую надежду и веру... Какое нам было до всего этого дело?
О своем пути я знал, но мне стало безумно интересно, куда направлялась эта хрупкая девушка.
- Куда вы едете, Анастасия?
Ее пальцы застыли над страницами. Она не подняла взгляда - ей нечего было сказать. И в душе моей от этого странного молчания снова поселилась тревога, и я, сам того не замечая, прижал правую руку к нагрудному карману, в котором хранилась карта.
- Понимаете, - ответила она, - все чаще случается так, что люди едут не куда-то, а просто... откуда-то. Бегут...
С последним словом Настя посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел то, что видел до этого в сотнях других - тоску по дому, которого больше не было. Порою, в зеркале, выбривая себя до синевы, я тоже замечал этот взгляд. Но помимо тоски в нем всегда жила надежда. И сейчас мне вдруг дико захотелось поделиться ею. Хоть с кем-нибудь, с первым встречным, лишь бы не оставаться единственным посвященным.
- Вы поверите мне, если я скажу, что Бог не оставил Россию? Что на отряд наш возложена тайная миссия?
Она закрыла книгу и подалась чуть вперед:
- Возложена... кем?
- Я...- я запнулся. Мне казалось, она начнет расспрашивать о другом, о смысле миссии, о ее тяжести, но не о длани, благословившей нас. Настя смотрела на меня в ожидании, а я не мог ответить даже самому себе. Посему как то, что было очевидным наедине с собой, превратилось в сложнейшую головоломку в разговоре с ней. Мог ли я убедить ее, заставить поверить? Ведь в вере не убеждают, к ней приходят сами...
- Вы в порядке, Алексей?
Настин голос вернул меня к реальности. Был ли я в порядке? - не знаю. Но я твердо решил ее ни в чем не убеждать.
- Если вы согласитесь ехать с нами - вы узнаете... кем.
- Ехать с вами...куда?
- До подножия алтайских гор, и дальше - к самим вершинам.
После того, как Анастасия ушла, я недолго пробыл один - ко мне заглянул Горя. Я снова сидел над картой, пытаясь оправдаться перед куском пергамента в своей увлеченности живым человеком.
- Алексей, можно к тебе? - спросил Соболев, и я пожалел, что не заперся.
- Заходи, - я посмотрел на него - он уже стоял в кабинете, но все еще держал дверь приоткрытой, ожидая моего разрешения. Словно бы узкая щель, оставшаяся в проеме, могла его изгнать. Зато в эту щель я увидел, как Миша Журавлинский с идиотской улыбкой пританцовывает возле Анастасии.
Соболев аккуратно притворил дверь и подошел к столу. К пятну бледного света, в котором, покачиваясь, как на волнах, плавала чайная посуда вместе с приборами.
- Думаешь, что-то ускользнуло от нас? - он кивнул на карту.
- Возможно, но... ты ведь пришел не за этим, так?
- Так.
- Ну и... - я сложил руки замком, прикрыв ими карту, - что ты хочешь узнать?
- Эта девочка...она теперь с нами?
- Да, она поедет с нами, но разве у нее есть выбор?
- Выбор есть всегда, Алексей. Ты что-то рассказал ей?
- Немногое.
Горя задумчиво кивнул. И мне еще сильнее захотелось, чтобы он ушел. Но пауза тянулась, а он все не уходил. Проверял - хватит ли мне наглости попросить его выйти. Я знал Горю много лет, и ни капли не сомневался в том, что у него остались вопросы.
- Что-то еще?
Он пожал плечами и взял со стола стакан, из которого пила Анастасия. Чая в нем почти не осталось, лишь на самом дне плавал потемневший ломтик лимона и несколько чаинок.
- И вы просто пили чай?
- Просто пили чай.
Он засмеялся.
- Ну, и замечательно. Что же - не буду больше тебя отвлекать, ищи то, что мы упустили.
Он вернул стакан на место и скрылся за дверью, а я еще долго сидел в прострации, глядя в темноту. Перед глазами моими плыли картинки из книжек о пиратах, которые я читал в далеком и безвозвратно ушедшем детстве. Тогда я разглядывал золотозубые ухмылки флибустьеров, а в голове моей, порожденный фантазией, несся их смех - такой же, каким мгновение назад смеялся Горя Соболев. Предательский, ненастоящий. Мне вспомнились слова одного книжного пирата: 'Долгий путь, как и излишняя болтливость, могут стоить капитану и корабля, и жизни'. Так что спать я ложился снова полный отчаянья и тревог.
- Там, куда ты едешь - ничего нет.
Я открыл глаза и увидел, как чей-то темный силуэт выскользнул из купе, прикрыв за собой дверь. В кабинете снова стояла невыносимая духота, словно тот, кто приходил ко мне по ночам, раскалял своим присутствием воздух. Я сел, ощущая, как по телу неприятно сбегает пот, вытер мокрое лицо и взялся скользкой рукой за саблю. Витой эфес поехал в ладони, так что мне пришлось плотнее сжать пальцы. Я поднялся и, подойдя к двери - прислушался.
В вагоне стояла мертвая тишина.
'Куда подевались все звуки?'
Я оглянулся к окну, но не увидел ничего из-за света керосинки, отразившегося в стекле вместе со столом, частью дивана и краем мятой подушки, под которую вчера вечером я упрятал наган. Только так, после разговора с Соболевым, я смог, наконец, успокоиться и уснуть. Теперь же, вынимая пистолет обратно, я подумал, что опасения мои были далеко не напрасными. Кто-то заходил ко мне, пока я спал; склонялся надо мной так, что я ощущал запах его подгнивших зубов; нашептывал о бесполезности моего путешествия...
Я положил саблю на стол и замер от понимания. Карта больше не лежала у меня в кармане. Я знал это, не ощущал ее близости, но все равно пробежался левой рукой по гимнастерке. Это ничего не могло изменить - карты в ней не было.
Я толкнул купейную дверь и направил в темноту пистолет.
- Выходи же, трус, покажи свое поганое лицо!
Палец дрожал на курке, я готов был палить в темноту, наугад. И только опыт военных кампаний сдержал меня от безумства. Я шагнул в темный коридор и дальше - в главное купе, где спали мои сослуживцы. Я не видел их - вагон был погружен во мрак, а за окнами не светила ни луна, ни звезды.
- Ну же, сукин ты сын...покажись!
Осторожными шагами, с вытянутым вперед револьвером, я пробирался сквозь обволакивающую темноту, выцеливая любое движение. Но шел, словно бы в космической пустоте - без надежды на свет, без конца и края. Поэтому когда увидел полоску тусклого света впереди - не поверил. Думал, что сошел с ума.
Этот свет пробивался из-за приоткрытой двери купе, где ночевала Анастасия. Она не спала!
Я бесшумно прокрался к двери и заглянул в щель. Настя стояла у дивана, повернувшись спиной, обнаженная по пояс, и крутила в руках вывернувшуюся наизнанку сорочку. В свете лампады, ее бледная кожа напоминала шелк, отливала странным, притягательным блеском. Я заметил ямочки на ее пояснице, и мне захотелось притронуться к ним, провести по ним пальцами, возбуждая желание...
Увлекшись открывшейся мне картиной, я не сразу ощутил теплый след дыхания на щеке. И только вонь гнилых зубов вернула меня к реальности. Но было слишком поздно - мой ночной посетитель уткнул мне под ребра что-то холодное и острое. Краем глаза я видел, что лицо незнакомца скрыто капюшоном, но когда он заговорил, мне стало ясно, кто он такой - мерзкий старик из моего сна.
- Посмотри на нее, - сказал он, - разве она не хороша? Разве не стоит того, чтобы отступиться?
Я решил не отвечать, и он надавил мне на ребра так, что потекла кровь.
- Разве может кусок бумаги сравниться с шелком ее кожи? Посмотри - разве не стоит она того, чтобы забыть?
- Кто ты такой?
- Я? - удивленно переспросил старик. - Я - Бог, разве ты не ощущаешь, разве не видишь в чьих руках твоя жизнь?
- Ты не Бог... - я выплюнул эти слова, скривившись. - Ты не он. Ты - трусливый вор, укравший у меня все.
- Посмотри в окно...
Я посмотрел - теперь, когда глаза привыкли к темноте, мне стало видно - поезд повернул, шел в обратную сторону.
- Все равно тебе не остановить меня!
- Да, я знаю, - согласился старик, - даже так - ты идешь один, против течения. Это твой путь, но ты тянешь за собой остальных и... - он посмотрел на Анастасию, - ее. Мир совсем не такой, каким кажется - не уверен, что ты готов пожертвовать ее жизнью ради того, чтобы узнать... каков он.
- Ненавижу тебя, - прошептал я. - Ненавижу.
Старик грустно кивнул:
- Я знаю. Сделай свой выбор сейчас.
- Отдай мне карту. Старик!
Он убрал острие от моих ребер и, повернувшись, зашагал обратно к кабинету.
- Старик, я не шучу! - крикнул я и направил револьвер ему в спину.
Но он шел вперед, унося с собой карту. Я не мог позволить ему уйти.
Я выстрелил...
...и очнулся на диване, мокрый и скользкий от пота - со сжатыми до онемения кулаками. Во рту стоял противный привкус крови - свесившись с дивана, я сплюнул вязкие, кровавые слюни, и заметил, что простыни комками валяются на полу. За окнами было светло, по синему небу плыли редкие облака, а солнце казалось каким-то особенно ярким.
- Господи... - я завалился обратно и протер вспотевшее лицо руками. - Чертовы кошмары.
Карта была на месте, как и пистолет под подушкой - я проверил и то и другое, у нагана даже выбросил барабан и осмотрел каморы. Патроны плотно сидели в гнездах - семь масляных капсюлей озорно поблескивали на свету.
Я усмехнулся и покачал головой. Так в проказы Морфея я верил только в детстве. Когда засыпал подле няньки, а просыпался один, в темной комнате, от приснившегося кошмара. Во снах я постоянно куда-то падал - как девочка из английской сказки падала в кроличью нору. Только снившиеся мне норы не были бездонными - я неминуемо разбивался, а если не разбивался, то сгорал в полете, выблевывая расплавленные кишки. Когда я просыпался, то кричал и вцеплялся в кровать, стискивая зубы. От этого, как и сейчас, во рту у меня становилось противно от крови, сочащейся из десен, а сердце колотилось в груди, словно бешеное.
Я присел на диване, спустив ноги на пол.
'Выходит, мы только и делаем, что ходим по кругу? То, от чего я ушел - снова повстречалось мне на пути ...'
Странное продолжение сна...
Я поднялся и глянул в окно - это было невероятно, но поезд мчался по воде, словно линкор, рассекая волны, а вокруг стояли горы - исполины, затянутые зеленью хвойных лесов.
- Невозможное...
Я подошел к окну и посмотрел вниз. Паровоз шел по рельсам, проложенным по узкой насыпи. Само же море, через какое мы ехали, было огромным. Уже после, от машинистов я узнал, что это был Байкал - золотая чаша, из которой пили сами Боги.
Чудеса творятся, пока мы в них верим...
Я прислонился лбом к нагретому солнцем стеклу.
Пока не начинаем искать ответы.
От тяжких дум меня отвлек женский смех, несшийся из главного купе. Я тихо подошел к двери и затаился, вслушиваясь в голоса. Слов было не разобрать, но я знал - за стенкой обсуждали меня. Беззлобно шутили и смеялись над моим поведением, называли меня сумасшедшим. Многие, но не все - кое-кто носил в сердце коварные планы, и жаждал момента, чтобы избавиться от меня. Затеять бунт и добраться до карты...
Десять человек, подумалось мне. Кого из них мне стоит бояться сильнее?
Я зачесал рукой растрепанные волосы, расправил мятую гимнастерку и вышел из кабинета, заставив голоса разом умолкнуть. Десять пар глаз в молчании уставились на меня, и я, не спеша, посмотрел в каждые. А в Настины смотрел дольше остальных.
- Полчаса на сборы, господа и дамы. Через час мы прибываем. В этих краях нет красной власти... - я заметил, как фыркнул Журавлинский и пристально посмотрел на него, - но пусть вас это не расслабляет. Узнав о том, куда мы направляемся, местные пожелают нас остановить. Любой ценой. Так что зарядите свои револьверы и держите поближе к телу, - я помолчал, глядя на то, как мои друзья начали подниматься с насиженных мест и добавил. - С нами Бог, господа офицеры. Не забывайте об этом.
С поезда мы сошли не доезжая станции - решили не возбуждать лишнего внимания. Дальше поехал один Журавлинский - 'зеленый', в очочках, с заплечным мешком, он походил на сына, приехавшего на побывку к матери. Шифровальщиков учили шпионскому делу, они могли легко внедриться в любое окружение и долго не вызывать подозрений. К тому же, я сильно сомневался, что в сибирской глуши, люди различали белых и красных. Военные для них были на одно лицо.
Как только поезд скрылся из виду, мы отыскали сухую тропку, и отошли от путей к пролеску - кто-то из отряда отметил, что поблизости, наверняка, стоит острог или хутор, раз дорожка до сих пор не заросла полынью и не закисла в распутице. Я согласно кивнул и предложил поискать там ночлега, на случай, если Журавлинский не вернется к полуночи.
Лес был рыжим и теплым - словно лисий воротник. Под ногами пружинила сухая хвоя, над головой чирикали птички, а где-то впереди журчал ручей. Мы шли по тропинке, к ручью, наслаждаясь видом пробудившейся природы. Говорить не хотелось - только слушать и смотреть, вбирать в себя окружающий мир. Наверное, мы бы так и ушли, потеряв Анастасию, но я вовремя обернулся и заметил, как она подотстала - видимо, саквояж, который еще у путей предложил понести Горя Соболев, оказался не таким уж и легким.
Я вернулся и предложил ей помощь.
- Не стоит, мне не тяжело... - ответила она, но я настойчиво взялся за ручку.
- Будет вам, Настя, силы вам еще понадобятся.
Она сдалась и отпустила саквояж.
- Ого! Что там у вас?
Девушка пожала плечами:
- Тетради и книги, что вы мне отдали.
- Зачем вы поволокли их с собой, Господи?! - я поставил саквояж на землю. - Я думал у вас там платья и пудреницы...
- Мне показалось, мы больше не вернемся в тот поезд...
- И потому вещи вы оставили в нем, а взяли это?
- Послушайте, о помощи я не просила! - она ринулась к саквояжу, но я схватил его раньше. - Отдайте же!
Я засмеялся:
- Там, правда, книги?
Она насупилось, и посмотрела на меня - обиженный ребенок.
- Отдайте!
- Ну, полно. Идемте. Простите мне мою бестактность, я не должен был спрашивать.
Она стояла на месте не шелохнувшись.
- Простите меня, я повел себя грубо, - мне вспомнилась карта - если бы пришлось выбирать, что взять с собой, я бы без сомнения выбрал ее. - Я забыл, как важны порой для нас бывают вещи.
- Просто я не хочу забыть, кем была.
Она подняла подбородок и зашагала вперед. А я посмотрел на потрепанный саквояж с латунной застежкой и подумал о том, что держу в руках ее память. Все то, что поможет ей не забыть. Если бы люди брали с собой на войну такие саквояжи и время от времени заглядывали в них, нам бы не пришлось видеть столько жестокости. Но на войне люди предпочитали забывать, кем они были в мирной жизни.
- Да, кстати, - я поспешил за девушкой, - в поезд, все же, предполагается вернуться...
Журавлинский не вернулся к полуночи. Не было его и через час и через два. Мы развели небольшой костерок на полянке, чтоб не замерзнуть, но от него было мало толку - как только теплое солнце село за горизонт, в лесу чертовски похолодало. Глупо было морозить людей, и я приказал им идти к хутору, а сам остался дожидаться Михаила. Со мной остались Горя и Анастасия - сколько мы ее ни уговаривали, она не пошла с остальными, так и осталась сидеть у костра, на саквояже. Когда солдаты ушли, я попросил ее показать мне тетради, о которых в поезде рассказывал Горя.
- Зачем вам? - она с подозрением взглянула на меня. Пламя костра отражалось в ее зрачках, и мне казалось, что они горят.
Я пожал плечами. Мне было интересно, за что она так цеплялась в этих записях, но я не стал об этом говорить.
Мы еще посидели в тишине, а потом она поднялась и раскрыла саквояж. Выдернула стопку потрепанных тетрадей и протянула мне.
- Держите.
Я благодарно кивнул и принялся их пролистывать.
Почти каждый из учеников Анастасии рисовал на полях виселицы, на которых болтались 'беляки'. Особо детишки любили вешать Колчака и священников, а те, кто постарше, сопровождали сие действо красными призывами - ни копейки на церковь!