Томительное волнующее ожидание премьеры. Что могу я увидеть в утерянных мною мыслях откровений. Так же легко утерянных, как и данных в бесконечно трепетном, но столь же бесконечно терпеливом ожидании. К чему я стремлюсь поставить так высоко то, что не имеет никакого значения в глазах вечности и вселенной? Не познать бессмертия, которое дано больше в наказание, чем в благодать. О чем и с кем я пытаюсь спорить неосознанно принимая, и соглашаясь с тем, что и так не может быть отвергнуто? Например, то что обрести бессмертие можно только используя бессмертие других. Так можно ли сказать, что Валерий Анисенко классик белорусского театра, и стоит на пороге бессмертия только потому, что ставил пьесы уже взошедших на пантеон бессмертия классиков?
На одной из репетиций, до прихода Валерия Даниловича я бесцельно заглядывая в книгу смотрю из окна репетиционного зала на довольно плачевное состояние подхода к театру. Но скорее у меня мысли о том, что это не сам театр, а только сцена в ресторане "Константин". После я сижу в пластмассовом кресле за столом. Анисенко проходит две сцены с Сергеем Шимко, который играет Людовика IVX. Смущенно жмусь к подлокотнику кресла, и, наигранно улыбаясь, стараюсь не смотреть в лицо, а слушать, как актер играет актера. После репетиции я удаляюсь ни слова не сказав. У него есть вопрос чего я хочу от него. Разве я могу сказать: "Хочу посмотреть, как вы приближаетесь к бессмертию"?
Известно, что не все у нас получается так, как мы того хотим. Таковая судьба была и у Жана Батиста Поклена де Мольера, когда он потерял свой Блестящий театр. Он хотел играть трагические роли, но публика их не принимала. У Анисенко был период, как он сам говорит, когда у него забрали театр, который он создовал - Театр-студию киноактера. Во всем, что он делает сейчас ощущается стремление заполнить некий вакуум. Он безупречно провел свой творческий вечер, притягивая на себя все возможное внимание. Точно и безошибочно выбирая акценты и тона. Но, что в этом было? Наигранность, или что-то естественное и неотъемлемще, что не позволяет фальшивить. У каждой жизни есть своё начало, но когда есть память, эта жизнь бесконечна. Эта память не может пренадлежать кому-то одному, она живет во всех нас. Если кто-то не понимает, то я хочу, сказать, что эта память хотя бы не намного, но может приблизить нас самих к пониманию свей собственной судьбы. Только тупой и ограниченный человек не может этого увидеть. В этот вечер Анисенко поделился памятью, более интимной, чем память о времени. Памятью, которая дарит теплоту и свободу. Создает блестящий мир. Память о матери я не осмелюсь назвать наигранной. Остается только молча уйти. Что и сделал метр. Такая память - есть обещание бессмертия.
Блестящий мир Мольера пропитан его мытарствами, он не был искусственным и наигранным, даже тогда, когда стелился перед королем франции, придумывая всевозможные унизительные для себя посвящения. Но эти пьесы продолжают жить спустя сотни лет, продолжая мытарства несостоявшегося трагика. Для нас Мольер - это то, что написал о нем Булгаков. И тем загадочней, что слова его противоречивы. Клубок противоречий и бессмертий растет. Как и почему умер Мольер не имеет значения, как и не важно, где похоронен этот "безбожник". Важно то, что король сказал: "Мольер бессмертен". А значит обретут бессмертие и те, кто к его судьбе прикоснеться. Это чувствовал и Булгаков выставляя на показ жизнь актера и драматурга: в начале бережно и осторожно, а после бесстыдно и нагло противореча самому себе. В чем еще можно найти такую свободу, как не в поисках бессмертия? Но в то же время в этой своей непоследовательности Булгаков приобретает некую особую имманентность закольцевав на себе французского комедианта. Я вижу именно в этом причину из-за которой у спектаклей по пьесе Булгакова такая нехорошая история. К тому же комедиант и лицедей не может играть трагедию.
Игра в бессмртие напоминает мне в этой бескончной зиме игру ребенка. Разве детьми мы думали падая спиной на снег об осторожности? Просто хотели оставить отпечаток глубже и четче. Повзраслев мы стараемся оставить отпечаток своей судьбы в истории. Глубокомысленно, в меру своих сил и образования, рассуждаем о политике, нравственности и философии - ничего не изменилось, наскальные рисунки не дают покоя. Но не теряем ли мы связь со своей природой? С самим собой? Пытаемся войти в общий контекст истории человечества. Заучиваем. Подстраиваемся. Боимся оказаться глупее, чем мы есть. Даем осторожные оценки. Ссылаемся на авторитетные мнения. Пытаемся показать значение и значимость своих поступков. Боимся ошибиться... и все равно ошибаемся. Но есть что-то, что помогает нам сделать то, что должно натыкаясь на свои ошибки и повторяясь в них.
Что я хотел увидеть придя на спектакль "Кабала святош"? Наверное то, что Мольер сыграет трагическую роль, и не будет осмеян. В зрительном зале зажигается свет, и он просит не смейтесь на до мной. Но какое теперь это имеет значение? Я не даю оценок спектаклям, как это делает Андрей Курейчик. Исходя из только ему ведомых критериев, он выставляет свои баллы напоминая преподавателя растерявшего всех своих учеников. На сцене я видел не актеров, а людей заблудившихся в тумане времени и метамарфозах изменчивых декораций Игоря Анисенко. В каком-то забытьи я спускался к подмосткам. Что значит для журналиста вычеркивать не нужные слова? Что значит для актера играть не нужные роли?
Не нужно впадать в отчаяние. За несколько часов до премьеры у Сергея Кавальчика родился сын, после премьеры, в гримерке актеры шутили, что ребенка назовут Бутон. Бэлла Шпинер с жестяным кубком в руке пела продолжая бесконечное действо. Я поцеловал ей, в знак благодарности, руку, и удалился, ведомый своим другом, из странного театра под табличкой ресторана какого-то Константина.
Чехов и пустота.
Наконец я смог выбраться в РТБД. И что там ставят? Чехова.
В этом театре живут три очень уважаемых мною лысеющих молодца. Причем, один из них экспонат из почившей "Вольнай сцэны". Второй режиссёр. А о третьем ничего плохого сказать не могу.
И, вот, так случилось, что они собрались для одного спектакля "Иванов". Чехов, как Чехов. И мне посчастливилось смотреть советские экранизации Чехова с великолепным составом актеров. В легкой дымке с флером гламура. С тихой ненавистью и вязкой жизнью заедающей среды. Потрясающей аристократической пластикой и манерностью. Утомленным и безразличным взглядом на крупных планах. Тоской. Болью. Неспособностью искренне радоваться и сопереживать...
Но вернусь к трем друзьям...
Вечный Мольер.
Действительно почему бы не поставить такого Чехова в театре. Да со своей режиссерской задумкой.
Предположу диалог:
- Но, товарищ режиссер, театр то белорусской драматургии.
- Ничего страшного. Мы освоим материал.
И освоили. Получился, на мой взгляд, хороший тандем: Чехов-тире-Дунин-Марцинкевич. "Пiнская шляхта" да и только. Российское барство доведенное до абсурда белорусской жизни.
Но главное не это. В актерах, их движениях, игре, сквозит пустота и безразличие. Но пустота тяжелая, давящая. Если в первые мгновения и можно было уловить некую присущую описываемой среде поверхностную легкость, то потом дело не спасали даже интимные звуки прекрасной виолончели. А скованные движения актеров совсем не говорили об их высокородном статусе.
Быть может у драмы и могли появиться элементы трагедии, если бы не было так смешно и наигранно. Впрочем я поправлюсь, кривляния, и патовые позы я бы, даже, наигранными не назвал. Что удручает, за сюжетом приходилось следить не по игре актером, а по их текстам. Ничего не изменялось. Какая гнусность была в начале, как говорил обедневший граф (Валерий Ласовский), та же осталась и в конце.
Если говорить о гнусности, то, должно быть, больше всего внимания Анисенко уделил мерзкой личности торгаша и пройдохи Боркина, в исполнении жизнерадостного Андрея Добровольского. Он одновременно предстал и гусаром с лихозакрученными усами, и евреем с веселыми пейсами на голом черепе.
Хорошо поработал режиссер и со сценографом Алесей Снопок-Сорокиной. Трансформация сцены потрясает. Без лишних усилий сцена являет собой то опустошенный и разграбленный дом Иванова, то, богатый и просторный со множеством гостей, дом презирающих его Лебедевых. А то, о чудо, стены превращаются в деревья сада, в котором гуляют гости.
Хочу сказать, что у Анисенко действительно начался новый этап. Он вступает на стезю серьёзного и трагичного психологического театра. Только не вышло бы у него, как у любимого им Мольера с "Блестящим театром". Он ставил трагедии, а все гоготали.
Иванов-Сигов
Второй из выбранной мною троицы по моим подсчетам примерно такого же возраста что и его герой. Эта роль по всем моим ожиданиям должна была бы стать для Игоря Сигова чуть ли не откровением. Но получилось так, что он бродит по сцене, как уставшая тень никогда не прожитых чувств. Он не радует, не печалит, не злит, не вызывает омерзения или сочувствия. Просто говорит. Просто ходит и наблюдает за происходящим со стороны.
Его отношения к людям не выражены и непонятны. Видимо, чувствуя это, не зная, что кому нужно противопоставлять, играет и студент Университета культуры Андрей Шилько. По сюжету уверенный в себе, по врачебному циничный и чересчур откровенный превратился в шатающегося и мямлящего что-то студента-практиканта, отчисленного с первого семестра. Весь его вид говорит одно: только бы не узнали об этом.
Отношения с женой зыбки и ускользающи, как вечерние сумерки в которые он уходит, чтобы развеять тягость скуки.
Жизнь не удалась, и все пустое, повторяет Иванов отвергая помощь студенческого друга Павла Лебедева. Любящая, искренне некрасивая девочка Саша (Мария Петрович), в попытках "спасти" и защитить его от несправедливых обвинений, отвергается. Все что может сделать Иванов, бесславно уйти под грохот револьверного выстрела.
И друг, и отец, и муж
Тяжкая доля досталась третьему. Зажатый со всех сторон: другом Ивановым, женой-скупердяйкой и дочерью-фаталисткой, он сохраняет мягкость характера и человеческую добропорядочность. Он стремится всем помочь и помирить, искренне надеясь на лучшее. Вот, кому досталась звездная роль. И Виктор Богушевич выложился до конца. Он с гордостью может носить звание актера.
Всепонимающий Гаврила знает, что нужно нести барину в чайнике. Они будто сроднились в тайном и невинном сговоре. А все остальное не важно.
Психологизм Чехова как нельзя кстати подошел этому человеку, и он растворился в нем, как дождь, растворяясь, питает сухую землю для рождения новой жизни.