Стремительно приближались шуршащие шаги. Бегом, с мотавшейся корзинкой появилась какая-то растрепанная девочка и, тяжело дыша, уставилась на красивый гриб в счастливо трепещущей руке нашедшей.
- Маша, ты видела когда-нибудь такой подосиновик?!
На это Маша черпнула чего-то из корзинки и молча протянула горсть белых; подружка не посмела ничего сказать. Маша, опять ничего не говоря, не оглядываясь, пошла дальше.
Она чувствовала себя довольно плохо сегодня. Что-то щемило в сердце, чего-то она с тоской ждала. Она ничего не понимала в своих чувствах, любая попытка разобраться усиливала непонятную душевную боль. Она могла предположить, что это из-за нового, вернее первого, возлюбленного подружки.
- Я, что, завидую? - спрашивала она себя.
- Нет, но она выглядит такой счастливой, а я не могу за неё радоваться. Я тоже хочу любить.
- Ты дура, просто дура! - говорил проклятый, вечно издевающийся внутренний голос.
- Я пыталась влюбиться, но ничего не получалось! Я, видимо, бесчувственная.
- Ну, конечно! - язвительно ответила она сама себе. - Очень даже чувственная! Вот встретишь не дурака и ... в омут!
- Почему же сразу в омут?!
Голос не успел ей ответить - подружка громко позвала ее.
- Маша-а! Ты знаешь, куда идёшь?!
Маша обреченно остановилась.
- Мы заблудились, Маша, понимаешь! Я не знаю уже, где мы, - догнала её подружка.
- Ладно, не беспокойся, сейчас выйдем на какую-нибудь просеку...- сказала Маша, прервав неостановимый поток многочисленных восклицаний приятельницы, и пошла вперёд. Через минуту показался дачный домик - обочина посёлка.
- Давай сорвём яблоко! Мне ужасно хочется есть.
- Нахалка! - отозвалась Маша. - Разве тебя не учили не брать чужого, ворюга?
"Ворюга" уже притянула к себе свисающую за забор ветку, когда они услышали скрип двери и увидели вышедшего на крыльцо человека. Человек был молодой, голубоглазый. Он артистически держал двумя тонкими пальцами тонкую сигарету и дымил, бессовестно разглядывая преступниц.
Маша взяла попутчицу за руку и уверенно открыла калитку.
- Маша, а вдруг он маньяк? - почти с неподдельным ужасом прошептала подружка.
- Ну, рассказывайте, как вас зовут? - смело спросил он, когда они расселись на веранде. - Вы удивились, что я вас пригласил? Что поделаешь, у меня сегодня плохое настроение, поговорить не с кем. А вы такие хорошие, зашли избавить меня от тоски. Надеюсь, вам это удастся.
Волкову тогда только исполнилось 24 года - тот возраст, когда недавний мальчик уже хочет быть взрослым, начинает на полном серьёзе носить пиджаки, запонки и белые рубашки. Его движения, мимика показывали состояние его души. Полу сдержанные эмоции вырывались в случайном смехе или взгляде, нетерпеливом движении рукой. Волосы, которые утром он, по-видимому, причесал, теперь растрепались. Он часто поднимал руку, чтобы пригладить их назад и открыть свои глаза, заслоненные светлыми по-юношески длинными прядями. Иногда что-то серьёзное, отстраненное, холодное проглядывало в его лице. Он чувствовал себя свободно с этими двумя девочками, которые по его задумке, должны были развеять тяжёлые мысли и заставить его веселиться, если это, возможно, было в его нынешнем состоянии духа. Волков удивлялся, что такое настроение может быть у него осенью. Осень - самое прекрасное для него время года, когда с тихой, грустной радостью, заливающей волшебным бальзамом все душевные муки, он творил. Каждый день он просыпался с этой радостью и знал, что сегодня нужно многое успеть: скоро счастливое время сменится суетливой городской зимой. "Сегодня я не буду ни пить, ни курить, чтобы сохранить свой разум ясным и оставить чистой мою творческую энергию", - говорил он себе. И он шёл в лес любоваться хрустальным светло-голубым теплым небом, ласковой, нежно укрытой листьями землёй. Он садился под берёзу на уютный пригорок, нагретый солнцем и, не думая о времени, смотрел в лес: наблюдал, как изредка, шурша острыми когтями, по стволу взбирается белка, как снуют порядочные муравьи около своего жилища, как из-под листьев иногда вылезает прекрасный глянцево-чёрный жук или красавица-многоножка. Он безгранично любил их всех и упивался этой любовью. Он был счастлив за них и за себя, и за этот мир...
- Ты умеешь играть? - спросила подружка, указав на гитару - тот обаятельный инструмент, обладающий замечательной силой притягивать к себе и сближать людей.
- Что споём? - спросил он и засмеялся, показав ряд не очень ровных зубов, и его глаза вдруг сделались добрыми.
Его широкая улыбка как бы говорила за него: "Я же свой, я с вами, я такой же, как вы". Но она быстро пропадала, и никто ей не верил, разглядывая его блестящие стальные глаза и испытывая облегчение, когда он отводил взгляд в сторону.
Он перебирал тугие ниточки двенадцати струнной гитары, сидевшей у него на колене. Маша молчала и не отводила взгляд от длинных пальцев, зажимавших сложный аккорд. Посыпался звук: претистый, состоящий из многих тонких волокон - нот. Он затрагивал что-то глубоко скрытое в сердце, пробуждал какие-то неуловимые, неизвестные эмоции, которые вдруг, восстав, вызывали сладостную бурю в душе. Звук доносился словно издалека, откуда-то из бесконечной вселенной, обдавая будоражащим душу холодом и космической непонятной романтикой. И в то же время был ужасающе близко: рассыпался в твоем сознании бисером своих гениально совмещенных холодно-чистых нот. Он пел довольно хорошо, проникновенно, как будто сам страдал за этого несчастного космонавта, уносимого на своём утлом судёнышке несуществующими космическими ветрами, так что было очень даже похоже на оригинал.
- "Space Oddity", Bowie, не знаете? - спросил он, доиграв.
- Знаю, знаю! - поспешила ответить Маша.
Она действительно вспомнила эту песню, услышанную ей когда-то, несколько лет назад. Тогда она произвела на Машу такое же впечатление, она сразу полюбила её. А теперь звук как будто прошел по оставленной раньше лыжне, в такую же звездную, морозную, сверкающе-снежную ночь...
- Классный парень! Он тебе понравился? - начала подружка, когда они через час ушли от него. - Или он не в твоём вкусе?
- Может быть, - тихо сказала Маша, у которой безумное сердце билось где-то в горле, а перед внутренним взором все стояли эти резкие металлические глаза.
- Я знаю, - всё настаивала подружка, - ты любишь таких, которые с сигареткой и с накрашенными ресницами.
- Ну, сигарета, во всяком случае, у него была...
- А ресницы он просто не успел накрасить, он же не знал, что мы придём.
Вот видишь, как всё хорошо получается!
I
Я проснулась от холода и от стука еловых веток по оконному стеклу. Сначала я не могла понять, где нахожусь, но потом события вчерашнего вечера стали всплывать у меня в памяти. Он лежал рядом, отвернувшись от меня, и спал. Мне почему-то не хотелось сейчас разговаривать с ним. Наверно, потому что раньше он был для меня идеалом, которым я восхищалась, а сейчас он превратился в такого же человека, как и я. Чувство, которое я теперь испытывала, было чем-то похоже на разочарование. Мне захотелось поскорее одеться и уйти, не сказав ему ни слова, и пережить всё это одной.
- Почему же здесь так холодно? - спросила я сама себя шёпотом.
- Ты в России, малыш, помни об этом, - послышался у меня из-за спины его голос.
Я обернулась: он лежал и смотрел на меня.
- Вот так, - сказал он тихо и улыбнулся.
Он смотрел на меня и улыбался. Я не могла отвести взор от его серо-голубых глаз, в пронзительном взгляде которых сквозила такая нежность, какую я ещё ни разу не видела на его лице.
Чуть заметная улыбка тронула его губы. Было похоже, что он думал о чём-то своём, мечтал. Он смотрел сквозь меня, видя за мной что-то другое. Но улыбка постепенно исчезала. Лицо его приняло серьёзное, почти суровое выражение. Он уже совсем не видел меня, а взгляд его был обращён прямо в его душу. Он как будто обдумывал глобальные проблемы, смотрел на мир с высока. И в его мыслях я, все мы были как маленькие букашки, которых никто не замечает. Он, казалось, вышел из своего тела и пытался посмотреть на мир с точки зрения высшего разума.
Мне стало неприятно, показалось, что я для него ничего не значу, да и он для себя тоже ничего не значит. Я испугалась той бездны его души, в которую успела заглянуть через его глаза.
Я вспомнила, как впервые встретила его. Мы с подружкой случайно набрели на его дачу, утопавшую тогда в осенней зелени яблоневого сада. Он вышел на крыльцо: нервный, с тонкими чертами лица, светлыми с рыжеватым оттенком волосами - как будто вышел со страниц психологического романа девятнадцатого века. Тогда я поняла, что именно в его взгляде всё его обаяние, в чарующем, почти демоническом взгляде.
Я оделась и сказала:
- Я ухожу.
Он кивнул.
- Уходи, - сказал он, как мне показалось, совсем равнодушно. Его глаза показались мне ледяными и бесчувственными.
Я вышла на крыльцо. На земле ещё не было снега, но она промёрзла, и на пожухлой траве лежал иней - стоял ноябрь. Дул пронизывающий ледяной ветер, завывая в сосновом лесу. Сосны, как мачты, гнулись и стонали. По земле струился туман. Я немного постояла, застегнула до конца свою куртку и пошла домой. Проходя мимо окна, я увидела его, стоявшего и смотревшего на лес.
- Даже меня не заметил, - с досадой подумала я. Мне казалось, что после этой ночи всё должно было быть по-другому, мы должны были быть неразлучны...
- Зачем ты с ним связалась? - спросил меня мой внутренний голос.
- Он понравился мне, я люблю его! - ответила я.
- Любишь ли? - продолжал голос. - Во всяком случае, не надо было отдаваться какому-то проходимцу.
- Он не проходимец! - отрезала я.
- Что ты о нём знаешь? Может, он только использовал тебя? Девочка на одну ночь - вот кто ты!
- Он не бросит меня, не бросит, не бросит! Он не может так поступить!!
Но последнее слово осталось за голосом.
- Почему ты так в нём уверена? Что ты о нём знаешь? - повторил он всё тот же вопрос.
На душе у меня было горько. Мне было досадно, что я так легко поддалась на его просьбу провести с ним прошлый вечер. Однако сердце подсказывало мне, что он меня любит, меня одну (я вспоминала, как он мне тем утром улыбнулся). Но опасения грызли мою душу и доводили до отчаяния. Я шла по лесу, и слёзы катились по моим щекам. Эмоции, переполнявшие меня, должны были найти выход. Я бросилась на землю и разрыдалась. В это время прекратился ветер и мягкими, широкими хлопьями пошёл снег.
- Я не должна здесь лежать, я же заболею! - пронеслось у меня в голове.
А потом я подумала:
- А из-за чего, собственно, я так убиваюсь?!
Я поднялась и пошла дальше уже в более спокойном расположении духа, хотя в душе остался горький привкус. Наконец я дошла до своего дома. Моя мама думала, что всё это время я была у подружки.
- Так рано?! - сказала она, когда я вошла. - Поссорились?
- Да, поссорились, - ответила я, подумав, что это, может быть, действительно правда.
- Поссорились, поссорились,...- повторяла я, сев на кровать в своей комнате. - А с чего это мы должны были поссориться? Мы совсем не поссорились! Это я всё придумала!
Мне стало так весело, радостно... Конечно же, нет, у нас всё нормально, очень, очень хорошо!
- Я люблю его! - вдруг пронеслось у меня в голове. - Люб - лю!
Мне было приятно произносить это слово, воскрешая в памяти его образ.
Я подошла к зеркалу: оттуда на меня смотрела семнадцатилетняя девочка с растрепанными волосами, с красными от слёз глазами.
- Зачем же я плакала? Мне это совсем не идёт, - подумала я. - Из-за чего только я ему понравилась?
Я засмеялась. Я была счастлива, потому что знала, что он меня любит. Я была теперь просто уверена в этом.
Всю последующую неделю я пребывала в таком радостном расположении духа. Я не могла ни о чём другом думать, кроме него. Однажды мама, заметив мечтательную улыбку на моих губах, сказала:
- Что-то в последнее время ты стала какая-то рассеянная. Уж не влюбилась ли ты?
- Да, влюбилась! - выпалила я и сразу пожалела, о чём сказала.
Но она, слава Богу, не стала продолжать этот разговор. Видимо, не услышала моих слов. Мне не хотелось рассказывать ей о нём, хотелось сохранить наши отношения в тайне. Во-первых, потому что я думала, что она их осудит, хотя даже не понимала, почему. Во-вторых, я даже не знала, как ей его представить. Сказать ей, что он "мой парень" - скорее уж я его девушка, а если представить его моим другом, то наши отношения могут показаться ей странными. В общем, я боялась говорить ей о нём и была почти уверена, что он ей не понравится.
На следующей неделе мы снова приехали на нашу дачу. Выбрав первую же свободную минуту, я как на крыльях, понеслась к нему. Я ворвалась в дом, не постучавшись, застав его сидящим за столом и что-то быстро записывающим. Услышав, что кто-то вошёл, он обернулся. Его глаза лихорадочно блестели, он весь был погружён в свои мысли, так что сначала он даже не понял, что это пришла я. Но потом он как бы вышел из транса, перешёл в мой мир и улыбнулся мне.
- Ах, это ты, Маша! - сказал он, потушив недокуренную сигарету, и подошёл ко мне. Я бросилась ему на шею.
"Он рад меня видеть, он меня любит!" - радостно подумала я.
- Данечка, милый мой, если бы ты знал, как я по тебе скучала! - шептала я, прижавшись к нему. Наконец, он разжал объятья и сказал.
- Я тоже о тебе думал. Вот хотел записать кое-какие свои мысли, но ты стоишь перед глазами. В голове всё один вопрос: придёшь ли ты? Мы ведь ни о чём с тобой не договорились.
- Можно, я тебя нарисую? - спросил он.
Я села напортив и любовалась им, пока он увлечённо рисовал меня.
- Как похоже! - удивилась я, подсев к нему, когда он доделывал маленькие детали. - Я и не знала, что ты так хорошо рисуешь.
- Да, я даже некоторое время учился этому, - ответил он.
Мы так и сидели рядом. Он положил руку на мои плечи и думал о чём-то своём, а я думала о нём. Я вспомнила, что сначала он был просто моим другом, с которым у нас удивительным образом сошлись интересы, увлечения. Он любил те же самые книги, кино, музыку, что и я. Но я находила его знания обо всём гораздо глубже, чем мои. Он назвал Коэльо и Мураками, которыми я зачитывалась, пошлостью; он сказал, что Пушкин всего лишь ревнивый пьяница и бабник, с живым (особенно при действии вина) умом, а никакой не гений. Он запретил мне смотреть американские фильмы и сказал, чтобы вместо Дейла Карнеги я читала Фрейда, Юнга и Адлера.
Мне было очень хорошо с ним, я так любила с ним разговаривать, когда он вдруг из ироничного скепсиса переходил в эмоциональный монолог; и я понимала, что всё его глубоко трогает, над всем он серьёзно задумывается своим аналитическим умом. Я восхищалась им: мне нравилось в нём абсолютно всё. Даже его походка, мелкие движения, которые он делал, были для меня важны и необычайно привлекательны. Я никогда раньше не встречала человека, который бы мне так нравился. Он никогда громко не выражал своих эмоций, говорил довольно тихо и был для меня окружён ореолом таинственности. Его душа представлялась мне такой же, как и комната, в которую ребёнку запретили заходить. Дверь закрыта, ему нельзя туда проникнуть, но он чувствует, что там таится что-то загадочное и прекрасное, и он бы с удовольствием туда заглянул. Я даже не ожидала, что между нами может быть что-то большее, чем дружба. Но когда прошлым вечером он меня поцеловал, я, забыв обо всём, отдалась ему, потому что сама втайне этого хотела.
Меня разбудила тихая музыка: он сидел у окна и что-то наигрывал на гитаре. Было четыре часа утра. Я присела на кровати. Почувствовав, что я на него смотрю, он повернулся ко мне и положил гитару.
- Я хотел сочинить песню о соснах, раскачивающихся на ветру, о луне, о звёздах... Но мелодия ушла от меня, как только я попытался сыграть её на гитаре. Вот так всегда: я чувствую, слышу едва уловимую музыку у себя в голове, а когда я пытаюсь сыграть её по-настоящему, она уходит. Буду сидеть и ждать теперь до рассвета - вдруг мелодия ещё придёт ко мне: надо будет записать... А ты спи, мой малыш! Зачем тебе-то беспокоиться?
Хотя мне было обидно, что он сказал: "Зачем тебе-то беспокоиться?", превратив меня тем самым в беззаботного ребёнка, которому недоступны его мысли, я заснула, потому что мне действительно очень хотелось спать.
- Нам придётся расстаться, Маша, - сказал он мне утром, а я сначала не обратила внимания на его слова: слишком я была счастлива. Но потом до меня дошёл их горький смысл.
- Расстаться?! Но почему? - спросила я.
- Понимаешь, я ведь специально приезжаю сюда, чтобы заняться моим творчеством. Мне нужно кое-что написать, и сейчас у меня появилось на это время, - говорил он осторожно, как бы для того, чтобы не напугать меня. - А после того, как мы встретились, я не могу ничего делать. Я думаю о тебе, когда тебя нет, а когда ты здесь...
Я слушала всё это, и те чувства, которые я в себе подавила неделю назад, вырывались наружу - те опасения, сомнения в нём теперь были оправданы. Всё, что он сейчас говорил, казалось мне только предлогом для того, чтобы бросить меня.
- Я так и знала, так и знала, что ты меня бросишь... Это всё ложь, всё неправда, ты и не мог меня любить! - всхлипывала я.
- Ну, успокойся, мой малыш! - говорил он, смутившись, и пытался меня обнять. - Я не хочу уезжать, но мне придётся.
- Куда? Надолго? - воскликнула я, посмотрев ему в глаза, в которых была только печаль, а мне показалось, что он смеётся надо мной.
- Какое это имеет значение?! На год, на два... Мы же всё равно потом встретимся и уже всегда будем вместе, - ответил он.
- На год!! - закричала я, вырвавшись. - На год - значит, навсегда! Я, видите ли, мешаю ему, мешаю его творческой деятельности! - говорила я с издёвкой (не помню, что я тогда ему ещё наговорила).
- Эгоист! - бросила я ему в лицо.
Я выбежала из дома, хлопнув дверью. Мне казалось, что самые худшие мои мысли сбылись, что он нанёс мне незабываемое оскорбление. Он выбежал за мной.
- Маша, остановись! Я никуда не уеду, если ты этого так хочешь! - хотел он было крикнуть, но слова его замерли на губах.
Я шла куда глаза глядят, потому что мне казалось, что то счастье, которое пришло ко мне вместе с любовью, так же быстро обернулось самым большим горем, которое я когда-либо испытывала. Я была в отчаянии - мне было теперь уже всё равно, что со мной будет. Наконец, я всё-таки решила выбрать какое-то направление. Домой я сейчас не могла идти, так что отправилась к подружке, у которой и должна была находиться. Она только что проснулось, но охотно приняла меня. Я рассказала ей всю мою историю, потому что теперь мне не хотелось больше держать её в тайне, и она представилась мне в более обыденном и менее трагическом свете.
- Все они такие! - сказала моя подружка. - От них добра не жди. Видишь ли, мы всегда думаем, что наш возлюбленный особенный, не такой, как все, что он не может плохо с нами обойтись. Вот потом и разочаровываемся... А ты забудь этого дурака. Похоже, у него не всё нормально с психикой, если он мог так с тобой поступить. Но любовь зла, как говорится, полюбишь и козла...
Я понимала, что она, в сущности, права, но что-то во мне всё ещё любило его, и мне было неприятно, что она так о нём говорит, хотя сама себе в этом не признавалась. Поэтому я поспешила уйти домой, где взялась за какую-то книгу, чтобы отвлечься.
II
После расставания с Машей Волков поехал в Европу: нужно было писать, а депрессия всё не проходила, иногда уступала место блаженным минутам вдохновения и снова упорно настаивала на своём. Хотелось почувствовать себя свободным, как ветер, и новых впечатлений. Он писал и благодарил своего отца за оставленное наследство. Отец его очень любил и, видимо, видел в нём смысл своей жизни, поэтому копил деньги на будущее своего гениального мальчика. Когда Волков был на третьем курсе института, отец умер, и он остался один в квартире, имея в распоряжении целое состояние отца. Он почувствовал, что начинается свободная настоящая жизнь. Почему она настоящая, он не понимал, но знал, что должен теперь постигнуть другую сторону жизни, тёмную и неизвестную. Он тогда увлекался естествознанием, хотя и учился на философском факультете МГУ, и жизнь для него заключалась в постоянном мышлении. Когда он расправлялся с одними проблемами, сразу же наступали другие, и он опять сам с собой обсуждал их, пытаясь решить. На жизнь он смотрел как учёный, разглядывающий муравейник, но для того, чтобы понять что-нибудь, часто требовалось испытать это самому. И вот после смерти отца он почувствовал моральное право это сделать. Так Волков приобрёл дурную привычку курить, и у него не хватало воли от неё избавиться. Сначала он курил, только когда у него было плохое настроение, чтобы отвлечься. Но потом почувствовал, что без табака не может нормально работать и только уверился в том, что курить постоянно нельзя. Иногда он сидел один за столом и пил водку только для того, чтобы попробовать, что ещё взамен мышлению может предоставить ему жизнь. Но Волков чувствовал какое-то бессознательное отвращение к алкоголю. Был такой период в его жизни, когда его мать пила запоем, и ему было очень её жалко. Он вспоминал, как он, сидя у неё на коленях, рассматривал репродукции в альбомах по живописи, и она пыталась что-то ему объяснять, но не могла и наливала себе ещё. А потом приходил с работы отец и страшно ругался, целовал её и выливал содержимое всех найденных им бутылок. Они разошлись, заботливый папаша, всю жизнь трудившийся, как пчела, и бывшая учительница литературы, видевшая цель своей жизни отнюдь не в воспитании сына, а в каком-то совершенно бесплодном служении искусству: непонятно было, зачем она пишет никому не нужные картины, вместо того, чтобы зарабатывать деньги. Но Волков любил свою мать. Она была для него загадкой, которую он интуитивно понимал всей душой.
Оставалось испробовать только пресловутые секс и любовь. Он сам удивился, когда осознал к двадцати годам, что ничего подобного с ним никогда не случалось. Да и как мог он влюбиться? Любое, даже самое незначительное событие, которое с ним случалось, производило на него часто совсем неадекватное впечатление. Каждое, вдруг возникшее в чуткой душе, чувство тотчас подвергалось тщательному анализу. Выяснялась его причина, и разбирались возможные следствия. Это разрушало только что проснувшееся чувство или способствовало его угасанию. А влюблённость должна возникать невольно и неожиданно для самого влюбившегося и продолжаться, как болезнь, с подъёмами и кризисами и приводить к неизвестному концу. К тому же, Волкова совсем не привлекали те чужие неинтересные существа, которых называют девушками и которых полагается любить. Они не соответствовали его смутному странному идеалу, который представлял собой нечто среднее между Настасьей Филипповной из "Идиота" и его собственной матерью. А перед ним всё мелькали эти обтянутые джинсами, как будто подчеркивающими их материальность, женские ноги, эти глаза, сделанные зачем-то чёрными, руки с аккуратно накрашенными ногтями - все одинаковые и совершенно к нему не относящиеся. Его тоже старались избегать, хотя он и был довольно красивым мальчиком, но, как известно, любят не красивых, а тех, кто умеет весело тусоваться. Волков же не умел. Душа его хотела любить, но любить было некого.
У него был довольно близкий приятель, простой и понятный, как думал Волков, с которым он почему-то сошёлся в некоторых своих убеждениях. Однажды Волков понял, что начинает чувствовать к нему влечение, не похожее на дружескую привязанность, а так как он ощущал себя часто выше общества, выше добра и зла, то не стал ему противиться, ему стало интересно, и было, в общем, абсолютно всё равно, кого любить. Ему казалось, что он в душевном смысле не имеет пола, что может найти в себе и женщину, и мужчину. Однажды при встрече с приятелем, в которого Волков был почти влюблён, обычное рукопожатие он превратил в чувственно нежное, сплетя свои пальцы с его. Вдруг он, уже не контролируя себя, попытался обнять его за талию, а выглядело это совсем нелепо, потому что приятель был выше и больше его. По-дружески отстранив Волкова, он промолчал, потому что был поражён: он не мог ожидать такого с ним обращения.
- А я и не догадывался, что ты голубой! - сказал ему приятель, немного погодя.
- Нет, я не голубой, - начал оправдываться Волков, - я просто...
- Просто хотел меня обнять! - насмешливо заключил приятель. - Нет, Даня, всё с тобой понятно...
После этого случая их дружба быстро сошла на нет, и Волков стал искать себе возлюбленную. Приглянулась ему одна девочка, меньше накрашенная, но более милая. Ему нравилось, как она с женственной простотой отбрасывает длинные тёмные волосы на спину, её серьёзное и наивное лицо, он любил смотреть на её белые зубы, когда она иногда ему улыбалась. И тут встал вопрос, с чего начать. Сначала он намеревался просто сказать ей, чего он от неё хочет, но потом подумал, что так ничего не получится. Тогда он решил завести с ней настоящий роман. Тем более, он видел, что ей не противен. Волков не был влюблён, и поэтому он нисколько не волновался, когда дарил ей цветы и признавался в любви. Было немножко неловко и неприятно, он чувствовал какую-то пошлость и неискренность в своих ухаживаниях, но она их принимала, так что они скоро сблизились. Ей нужна была романтика: прогулки по бульварам при луне. Они гуляли - она торжествовала, а Волков тосковал. "Вот и у меня появилась девушка, думал он, и что дальше? Разве я её люблю? Нет... Я, как этот чёртов Печорин, заманиваю и соблазняю её! Зачем? Всё движется к понятному, единственно возможному концу, как по принципу воронки - скоро во мне будут властвовать одни инстинкты, и я сознательно к этому иду. Мог бы хоть выбрать ту, которую любил бы: было бы легче..." После того, как Волков получил от неё то, что ему было нужно, их роман стал медленно подходить к концу. Он осторожно отстранял её от себя, пока всё совсем не закончилось. Наверно, она обиделась, но Волкову было всё равно.
Потом он нашёл Аллочку. Она была загадочна, но непосредственна, как ребёнок. На этот раз всё обошлось без ухаживания. Она стала называть его Волчонком чуть ли не со второй их встречи, и он чувствовал, что почти влюблён в неё, когда целовал её мягкие пухлые губы. Обошлось и без расставания. Она просто стала реже приходить на занятия, потом её исключили из института. Она ничего Волкову не говорила, но он слышал, что её считают наркоманкой, потом стало будто бы известно о её связи с наркоторговцами: в общем, "пропала девочка".
Волков не осуждал её. Он сам всю жизнь чувствовал предрасположенность к наркотикам всех родов: от интересных книг и музыки до одуряющих веществ. Он даже веру в Бога, если она сильна, считал исключительно за духовное наслаждение, тоже наркотик, хотя и сомневался в этом.
Когда Волков приехал, его роман был почти дописан: он остановился на том этапе, когда уже знаешь, что скоро конец, даёшь себе поблажку: хотя бы несколько дней отдохнуть перед последним, возможно, самым важным рывком. А потом вдруг осознаёшь, что тебе всё это уже противно. И всё ужасно затягивается, ты говоришь себе: такая хорошая всё-таки была идея, надо уж дописать... Но не можешь преодолеть своё отвращение: "Никому это не нужно: ни тебе, ни людям, зачем же мучиться?!". И Волков почувствовал, что ему надо было отвлечься, иначе ничего не получиться. Он связался с какой-то подпольной рок группой: его звали играть на гитаре. Волков сразу утвердил себя не только как гитариста, он хотел быть соавтором. Он сочинял сложные мелодии, а остальные мечтали сочинить "хит". Это совершенно разнилось с высокими намерениями Волкова, который вообще (что, конечно, очень непрактично) презирал публику. Как могли они быть вместе? Волков решил, что ему придётся сочинять для себя, наслаждаясь самим процессом творчества, а не его результатом: славой.
Когда его роман благополучно вышел, когда он нашёл работу в дизайнерском офисе, предварительно окончив нужные курсы, он почувствовал бесполезность своей жизни и творчества. Одиночество, которое он, казалось бы, так любил, только угнетало его. Он ясно понимал, что положение его плохо, что "депрессия" наступит, если он не сделает что-нибудь. Путешествие его давно кончилось, нужно было жить. Однажды он осознал, что умрёт, если не найдёт кокаин. Эта мысль как-то внедрилась в него, она не проходила, она грызла его. Волков понимал, что наркотическая зависимость практически равноценна медленному самоубийству, а это было именно то, в чём он нуждался. Кокаин он ни разу не пробовал, даже не видел его никогда, не знал, где его достать. И тут ему попался в руки аллочкин телефон. Он ни на что не надеялся, но с замиранием сердца позвонил ей. Она ответила и сказала, что её можно найти в каком-то странном месте, какие называют "притонами". Но, конечно, Волков не собирался приучать себя к наркотику. Его задача на первом этапе жизни заключалась в том, чтобы попробовать всё, оставаясь при этом чистым. Для этого он был достаточно благоразумен, обладал сильной способностью самоконтроля и самодисциплины. Иногда он даже мечтал отключить полностью разум, который внедрялся во всё, и раствориться в настоящем моменте, не думая о будущем.
III
Густой багрово-бурый сумрак распространял свои скользящие кровью потоки, переливался сверху вниз и снизу вверх, ужасающе плотно заполняя собой всё, высасывал душу и переваривал её в цитоплазму - тёмную вяжущую жидкость. Она порождала завихрения, создавала воронки и вяло клокочущие турбулентности, похожие на восточные узоры или на медленные завывающие мелодии; она обвилась вокруг Волкова, приклеенного в самом центре к какой-то расплывающейся жёсткости, горизонтальной поверхности, разъедаемой и волнуемой струями сумрака; она связывала своими материальными путами все его телесные и душевные движения. Темнота и музыка, музыка и узоры - узоры ушной запутанной улитки, узоры нейрональных сетей его тяжко дремлющего мозга, сети вяло пульсирующих артерий и застывших вен - сумрак поглощал всё, и Волков не мог ему противиться. Но вдруг наглый луч электрического света, полный жизни и протеста, проскользнул из открывшийся двери и, успев разбудить Волкова, был прищемлен дверью и убит темнотой. Мозг Волкова пошевелился, заставил его двинуть свинцовой головой, и он понял, что надо идти. Он поднялся, долго возился с наскоро сброшенными накануне ботинками. Время всё ещё ползло улиткой, растягивая каждое мгновение длинным скользким следом, делавшим настоящее еле отличимым от прошлого.
Он открыл дверь, вышел в узкий обшарпанный коридор и сел, прислонившись спиной к стене. Тошнило. Всё противно вибрировало тяжелым глухим басом - эхом того мира, где существуют только вечный ритм и непрекращающееся, ни к чему не приводящее движение. Он обернулся на стук каблуков и увидел близко от себя раскрашенное аллочкино лицо.
- Плохо тебе? - спросила она с участием. - Надо тебя развеселить. Хочешь я принесу ещё? Эй! Не спи! - толкнула она ничего не соображающего Волкова. - Принести тебе, сомнамбула?
Через несколько минут она вернулась.
- Давай руку. Ты не тоскуй, Волчонок, сейчас всё будет хорошо! - говорила она успокаивающим тоном. - Кстати, приходи к нам - потанцуем...
Всё стремительней поднималась кровь, неся к отупевшему мозгу растворенное счастье.
- Ну, вот! - весело сказала Аллочка, закончив своё страшное дело медсестры.
Мучительная пауза ожидания... Ну почему так долго?! Давай быстрее, чёртово вещество, как ты там называешься?!
- Что это? - проговорил Волков вяло ворочающимся пересохшим языком.
- Кокаин, что же ещё! - крикнула она в ответ.
До свиданья, Аллочка! До свиданья, обшарпанный коридор вместе с твоим вяжущим сумраком, до свиданья, ненавистное отвратительное человечество - прощай, мир теней! Катись к чёртовой матери, навсегда!.. Здравствуй, благословенное вещество, ко-ка-ин! Уноси этот грязный скучный мир из-под моих ног, потому что мне больше нет нужды стоять на нём. Я могу летать! Понимаете вы все?! Летать! Какое блаженство - эйфория - кайф! Глупые человеческие слова, вы ничего не можете, вы беспомощны выразить то, что я чувствую. Слава тебе, кокаин! Ты убил моё мерзкое тело - ты дал мне улететь от него и от этого мира, в котором меня запирали, запутывали мой мозг, связывали верёвками мой всемогущий дух. Теперь я свободен, теперь я обладаю безграничными возможностями. И я хочу обладать тем, что они мне могут дать. Я бесплотен, я чист, я могу всё. Теперь я хочу взлететь, слиться с божеством, потому что я принадлежу тому миру, который в бесконечное количество раз лучше вашего. Я уже вижу его яркое, ослепляющее вас, пронизывающее сияние и плюю на вашу землю. Вот первая ступень, к Нему ведущая. Ещё выше, ещё выше... Уже скоро я буду обладать Им, а Он будет обладать мной, ибо Мы равны, и наше блаженство будет длиться вечно! Я поднимаюсь, и ангелы ласкают меня, целуют, рвут на части, чтобы насладиться моей красотой, завладеть и упиться моим прекрасным духом. Однако даже ангелы меня не достойны. Я расталкиваю их, но некоторые всё же успевают на мгновение прикоснуться ко мне своими бесплотными благоухающими телами. Я подхожу к концу небесной лестницы. Кончайся, ангельская оргия, наступает желанный момент великого акта воссоединения с Богом!.. Как ярок свет бесконечности! Как сладко упоение величеством Бога, которое теперь всё принадлежит мне, и я сгораю в нём, и Бог горит во мне... Горит, бесследно уходя - нет больше божества, я убил его своим обладанием; достигнутая цель не имеет значения. Лучше бы я не покидал ангелов, которые отдавались мне, изнывая от своей страсти, а я их отвергал! Оргия продолжалась бы бесконечно, и я бы не летал сейчас над бездной мрака, в которую очень легко упасть и никогда больше не знать наслаждений. Проклятый кокаин, это ты уходишь из моего кроветока! Ненавистный, подлый, мерзкий наркотик, зачем ты поднял меня так высоко, если сейчас опять бросишь меня на землю?! Я опять буду ощущать тошноту моего тела и тоску моей души...
Волков нашёл себя сидящим, скорчившись, на последней ступеньке какой-то грязной лестницы.
- Кончено, - подумал он, медленно выходя из транса и, начиная осознавать реальность, ставшую теперь ещё более отвратительной.
Он не мог найти в себе силы встать, да он и не хотел этого. Он чувствовал апатию и совершенную неспособность жить. Он рассматривал свои руки и пыль на полу, когда услышал громкий голос Аллочки:
- Так, вот ты где! Ну что, удалось путешествие? А мы уж не знали, где тебя искать.
- Кто это? - равнодушно спросил Волков, указав пальцем на симпатичную девочку, выглядывавшую из-за аллочкиного плеча.
- Я же вас знакомила. Это Лена...
Она понравилась ему, можно сказать, с первого взгляда. Она была непохожа на других, приходящих сюда: нахальных и искусственных, танцующих всю ночь напролёт. Она стояла в стороне и всё как будто кого-то ждала, иногда мечтательно улыбаясь. Волков не понимал, зачем она здесь, эта бледная совсем ещё молодая девочка, как говорят, не от мира сего.
- Ты зачем сюда приходишь? - спросил он, когда остался с ней наедине. Он с удивлением чувствовал просыпающийся к ней интерес.
- Хочется, и прихожу, - она явно уклонялась от ответа.
- Ты мне зря не доверяешь. Я ничего плохого тебе не сделаю...
- Какое тебе до меня дело? - неожиданно огрызнулась она.
- Я могу тебе помочь, понимаешь? Я вижу, что у тебя проблемы, иначе ты бы не была здесь.
- Не надо мне помогать... - какая-то тоска и обречённость послышались в её детском голосе.
- Почему?! - продолжал приставать Волков. - Доверься мне!
- Ты друг Аллочки? Почему ты к нам пришёл?
- Да, друг Аллочки, - замялся Волков, почувствовав вдруг невольный стыд, и не ответил на второй вопрос. - Но что с тобой? Скажи мне правду!
Он посмотрел в её наивные светло-серые глаза. Она не понимала, зачем он её допрашивает. Отчаяние нарастало в них, их наполняли слёзы, губы начали истерически подёргиваться.
- Ну, колюсь я, колюсь!! - беспомощно разрыдалась она. - Уже год целый и...и месяц, скоро будет с первого раза, и деньги мне нужны, понимаешь, поэтому и здесь!
- Господи! - вырвалось у поражённого Волкова. Он почему-то совсем не ожидал такого ответа, который показался ещё безобразнее из-за как-то невпопад употребленного нелепого жаргонного слова.
- Ну, что? Узнал? Давай, помогай теперь! - сказала она раздражённо с ненавистью к Волкову, который выпытал у неё её тайну.
Оказалось, что она всё ещё стыдится своего положения.
- И помогу! - крикнул Волков почти с азартом: наконец-то представилась возможность совершить доброе дело.- Слушай, тебе надо лечиться! Я вытащу тебя отсюда! А деньги у меня есть. Главное, соглашайся, ты не должна умирать! Пойдём со мной!
Он сел возле неё на пол, взял её худые измученные руки и принялся уговаривать, как будто в самом деле её любил.
- А если я больна? - спросила она.
- Чем больна? - удивился он.
- Ну, как чем, СПИДом.
Волков на мгновение замолк, попытался противостоять этой новой поставленной ему проблеме, но единственное, что смог сказать:
- Всё равно надо лечиться. Не отчаивайся!
Это прозвучало, как оправдание. Она ничего больше не говорила, но думала, не выпуская его руку.
- Нет, я не могу... - проговорила она нерешительно. - Оставь меня, забудь меня... Спасибо тебе за сочувствие, конечно... но я не могу, я не люблю жизнь...
- А что ты любишь тогда?! - со злостью кричал Волков. - Героин любишь, да, дура проклятая?!
Всё это звучало очень глупо, и он это чувствовал. К счастью, её кто-то позвал из-за двери, а когда она через несколько минут вернулась, он уже успел себя успокоить и сделаться равнодушным. Доброе дело досадно не удалось: он понимал, что его доброта в этом мире никому не нужна, он уже давно смирился с этим.
Она доверчиво села совсем близко от него, теперь он был для неё почти родной, любимый человек. Волкову захотелось домашнего тепла её маленького тела, он прижал её к себе, обхватив за тонкие плечи. Она высвободила руки и обняла его нежно и сильно и положила острый подбородок ему на плечо. Они понимали друг друга: она - его деланную вымученную доброту, он - её нелюбовь к жизни. Не было больше преград между ними - двумя лишним, никому не нужными существами.
Проснулся он поздно, в одиннадцать часов, когда день уже шёл своим чередом, сопровождаемый скучным тоскливым светом. Волков сразу почувствовал себя забытым, выкинутым из жизни, из этой суетни, в которой он почему-то обязан был участвовать. Голова была как будто набита камнями и сильно болела. В комнате, ставшей при дневном свете ещё более убогой, висела мёртвая тишина. Иногда слышались торопливые шаги прохожих, хлюпающих по лужам, цокающих каблуками, или одиноко проезжающих машин. Когда Волков встал, голова противно закружилась, он почувствовал неприятную немощность в ещё не проснувшимся теле. При каждом шаге в глазах темнело, хотелось спать, и сдавленное неровное дыхание усиливало слабость. Он стал медленно одеваться, стараясь не смотреть на какое-то непонятное одеяло и смятые желтоватые простыни, неизвестно зачем сюда принесённые. "Как всё это гадко и низко, низко и гадко...", - шептал он, вспоминая полузабытый роман "Воскресение" -" Кажется, так говорил себе Нехлюдов". Вдруг вошла Аллочка, уже совсем бодрая, деловая, пахнущая чем-то неестественно сладким, с рассыпанными по плечам красными волосами.
- Привет, Волчонок! - сказала она, что-то спешно разыскивая в шкафу. - Ты не видел здесь мой мобильный телефон?
- Какой телефон? - машинально переспросил Волков.
- Nokia 6220. Не видел? Куда же, в самом деле, я его дела?.. - проговорила она, уходя.
- Кстати! - она остановилась, заметив, что он копается в своём кошельке, - я взяла, сколько нужно, и Лене тоже... Так что не думай, что тебя обокрали.
- Что Лене? Какой Лене? - спросил он с недоумением.
- Я ей деньги за тебя отдала. Не бесплатно же ты с ней спал!
Она быстро вышла, а Волков всё стоял поражённый её небрежно брошенной последней фразой. Он никак не мог понять, как это милая беззащитная девочка могла быть таким чудовищем. Оказывается всё время на уме у неё было одно: как вытащить, наконец, из него деньги, чтобы истратить их на очередную дозу этого гадкого зелья.
- Господи, кто бы мог подумать! - всё шептал он про себя, пока брёл по мрачной пустынной улице к автобусной остановке.
Но думал он уже о другом. Волков чувствовал слабость и физическую, и душевную, совершенную неспособность выдерживать давление серого, безнадёжного дня, этих тяжело нависших туч, набухающих какой-то влажной мутью, этих грязных одинаково безобразных машин, которые рядами окружали его со всех сторон. Он с отвращением отворачивался, встречая своё тусклое отражение в переливающихся бензином лужах, с тоской переводил взгляд на смутные чёрные силуэты прохожих, на их бледные, однообразные лица. Он устремлял свои глаза туда же, куда и все - к непрерывному бесполезному потоку машин, от которых должен был вот-вот отделиться желанный автобус. В стоячем воздухе зависали капли моросящего дождя, вызывая в тёмных лужах едва заметную рябь. Туманные глыбы домов нависли в небе, облитые его сыростью. Они тоже давили на Волкова, давили, как этот унылый осенний день, удивительно мрачный, и какая-то особенная городская поэзия чувствовалась в этом унынии. Но это была слишком прозаическая поэзия, настолько пропитанная чересчур реальной сыростью, что не хотелось жить.
Волков хотел курить, но никак не мог найти зажигалку и страшно про себя ругался. Когда он, наконец, нашёл её в заднем кармане брюк, подошёл автобус.
- Ч-чёрт! - прошипел Волков, бросив сигарету на асфальт. Он всегда из принципа выбрасывал окурки в урну...
В автобусе его придавили мокрыми тепловатыми телами к сиденью. Он вжался в оконную раму, чувствуя приближение исступлённого страха жизни. Он не мог видеть серый город в окне, отвратительно близких пассажиров. Каждое прикосновение к какому-то предмету вызывало жгучую боль, которая распространялась по телу судорожным напряжением. Волков сжимал кулаки, пытался сдерживать тяжёлое дыхание. Но любое усилие отвергалось чем-то могущественным, быстро поглощавшим его: страстью смерти. Он озлобленно проталкивался к выходу. Вырваться, вырваться! Убить всех, разрушить этот мир, так своей непреодолимой обыденностью мучающий его, и умереть! Влажный воздух обдал его сыростью, и он ясно почувствовал прикосновение его атомов. Проклятье!! Разогнать воздух, чтобы меня окружала долгожданная пустота, чтобы не было ничего: ни мыслей, ни вещей, которые причиняют мне боль: погрузиться туда, в желанный мрак смерти. Я ненавижу весь этот ваш мир, но нет слова, чтобы выразить эту мою роковую ненависть, перерастающую в физическое состояние.
- Ненавижу! - хотел он крикнуть, но что-то сдавило ему горло.
Тогда дикая, неуправляемая страсть овладела им и вызвала мучительное желание избавиться от неё. Волков чувствовал, что прыгает так высоко, как только может его тело, но стоял на месте... Он хотел бежать, разрывая воздух, пока не умертвит себя, но шел, не выделяясь из толпы. Только сердце сильно билось, заставляя рассудок напрягать все свои возможности, чтобы не допустить невозможного на улице душевного взрыва. В изнеможении Волков упал на кровать, когда, наконец, дошёл до своей квартиры, и уже больше ничего не чувствовал: страсть сожгла его чувства.
"Господи! Зачем я всё это сделал? Зачем я пошёл туда? - думал он, немного оправившись. - Мне сделалось только хуже, теперь не осталось уже никакой надежды, нет больше цели, чтобы для неё жить. Мимолётная эйфория не спасает. Даже кокаин не может дать мне то, что даёт творчество". И тут его пронзила внезапная мысль: он же мог умереть! Неизвестно ещё сколько ему вколола Аллочка... Судя по эффекту, довольно много. Повинуясь мгновенному порыву, он набрал её номер и, когда он подошла, чуть ли не закричал в трубку, что не будет больше никогда "колоться" и чтобы она вообще про него забыла, чтобы выбросила его телефон...
"Спасибо тебе, Господи! Ты спас меня!" - думал Волков, хотя и понимал, что сознательно шёл туда, как на смерть. Его вдруг всего охватило блаженное раскаяние, и он плакал, благодаря за это Бога и моля у него прощения.
- Я люблю тебя, Господи! -говорил он, и его душа наполнялась чистой и очищающей радостью.
Он чувствовал облегчение и любовь такую сильную, что ей наполнялся весь мир, обретая глубокий сокровенный смысл. Он плакал и возносился любовью всё выше, в тот горний мир, где уже трудно ему было дышать от потрясшего изнывшую душу восторга. И он понимал, что этот мир находится здесь, в его просветлённой вновь душе, которая снова любит жизнь, озарённую божественным светом.
- Господи, я знаю, что должен жить для тебя, должен мыслить и страдать, и я никогда больше не буду хотеть смерти! - думал он, вспоминая с наслаждением недавно вышедший роман - плод многолетних его страданий.
Волков молился и раскаивался искренне, и с радостью замечал, что не думает ни о чём, кроме Бога. Бывало часто, в такие минуты, он ловил себя на том, что восхищается собой, своим раскаянием, которое вследствие этого считал ненатуральным. Ему казалось, что он как будто разыгрывает молитвенный экстаз, и он корил себя за это. Он чувствовал, что есть кто-то третий в нём самом, который смеётся над ним, своей циничной иронией превращая даже самые святые чувства в театральное представление.
И тут Волков вспомнил чистый, ничем не тронутый образ Маши, которую не видел уже больше четырёх лет. В памяти вдруг возникли возмущенные глаза, наполненные слезами, и эти непричёсанные волосы, и эта любовь, слышимая им тогда в каждом её взгляде, в каждом слове. И он понял, что она всё ещё его любит, и что именно она нужна ему сейчас как подтверждение его возродившийся веры. "Вот моё спасенье! - думал он, - Я женюсь на ней, и никогда больше не буду один. Она не даст мне сойти с ума, она не даст мне потерять веру, моя милая Офелия." И тут под действием возрождающего чувства раскаяния его охватило сильное неопровержимое желание увидеть свою мать. Он давно уже обещал принести ей роман, но так и не решился ещё к ней зайти. Он знал, что боится её опровергающей всё, иногда слишком циничной критики. Ему казалось, что она презирает и недолюбливает его.
Когда он вошёл, она стояла с кисточкой в руке - поправляла какую-то свою давнюю картину. Она была очень увлечена и на него не обратила внимания. Она и на себя, казалось, редко обращала внимание: волосы, забранные в пучок, выбивались прядями из заколки, вокруг ног складками свисали какие-то непонятные красноватые в полоску штаны. Она вся была в краске, и вся мебель вокруг, накрытая чем-то, чтобы не пачкалась, тоже была в краске.
- А вот и ты, красавчик! - обернулась она. - Ты извини, что я в таком виде. Понимаешь, сегодня воскресенье - свободный день, у меня полно работы, и вдохновение вдруг...нахлынуло...
Она быстро положила кисточку и привычным жестом стала обтирать руки тряпкой. Волков чувствовал себя смущённо, не знал куда сесть. Наконец, они устроились.
- Вот оно, сокровище-то, - сказала она, рассматривая его книгу. - Пришлось доплатить, да? Ничего, скоро ты будешь известным и богатым, я это гарантирую. Не пропадёт твой скорбный труд, как говорится... Что-то ты побледнел, похудел, мой мальчик. Куришь, наверно?
- Иногда... - отвечал Волков.
- Да ладно тебе, "иногда"! Дымишь, небось, как паровоз! Это нехорошо. Я терпеть не могу табак. Да, я курю, но не эти пошлые сигареты, а траву под красивым и загадочным названием "марихуана". Всю жизнь курила и буду продолжать. Перед работой (я имею в виду школу), конечно, никогда... Хотя, в принципе, и это не смертельно... Вон, видишь? На окне выращиваю, научилась. Что? Ты говоришь, это зависимость? Ни в коем случае! Даже никакой такой абстиненции никогда не испытывала! Просто, она мне помогает уйти от суеты к творчеству. Скоро я выйду на пенсию и буду до конца жизни предоставлена самой себе. Возможно, тогда она мне больше не понадобится.
- Ты ещё много чего сделаешь и без неё, а я... - вставил Волков.
- Для тебя главное выбрать нужный путь, и, мне кажется, ты ещё его не нашёл. Ты вечный подросток со своей рефлексией, ты постоянно находишься в состоянии выбора. А человек может идти только тремя путями: первый - это самореализация, приближение к своему идеалу. Второй - это погружение в пошлость и суету жизни. Большинство идёт по этому пути, обычно даже не осознавая своего выбора. Третий - это самоубийство, мгновенное или медленное.
- Я пытаюсь идти по первому пути, но иногда приближаюсь к третьему.
- Какие-то у тебя странные глаза, мой друг. Хотя я и не разыгрываю из себя курицу-наседку, я за тебя беспокоюсь и имею на это полное материнское право. Скажи мне честно, как ты избавляешься от тоски? Что ты принимаешь и как долго?
- Я только первый раз...в Москве...
- Первый раз, значит... И чем же ты себя травишь?
- Кокаин.
- Так я и думала, кокаин... Это гадость, мальчик, не увлекайся этим. Ладно, хватит о грустном! Скажи, зачем ты ко мне пришёл? Не ври! Я знаю, не только, чтобы принести роман, есть что-то поважнее.
- Я женюсь! - почти гордо заявил Волков.
- Ха-ха-ха! "Женюсь"! Если бы ты себя сейчас видел! Как торжественно ты об этом заявляешь! И кто же твоя осчастливленная возлюбленная?
- Если честно, она не видела меня уже чуть ли не пять лет, а перед этим мы поссорились...
- Так это та несчастная Маша?!
- Да, это она.
- Нужно же было пять лет ждать, чтобы вспомнить о ней, бедной. И ты так уверен, что теперь она за тебя, курильщика-наркомана, второсортного писаку, пойдёт? А, ну да, она же была влюблена без памяти, ты рассказывал. Не бери её с собой, оставь её. Ты слишком сложен и высок для неё. Ничего хорошего из этой женитьбы не выйдет, ты её загубишь. Она должна забыть тебя. А ты должен быть один, это твоя судьба, иначе ты ничего не сделаешь. Платить нужно за высокие думы, и страдать в одиночку, не втягивая других. А родство душ ты забудь: это или обывательство, или иллюзия во время влюблённости. За приятное сожительство расплачиваешься пошлостью. Когда пребываешь в высших мирах и себя-то часто забываешь, не то, что ближнего. Будь христианином, не пользуйся её любовью.
- Во всяком случае, я хочу с ней встретиться. Посмотрим, что будет дальше.
- Ты всегда был эгоистом, мой мальчик. Впрочем, я не вмешиваюсь в твои дела. Тем более я так редко тебя вижу, что не знаю уже, кто ты, а тем более твоя Маша.
Она вздохнула и, закурив "самокрутку" вышла на балкон, Волков за ней.
- Красота! Лепота! - сказала она, облокотившись на перила и согнувшись со своего рода грацией. - Помнишь, как в "Иване Васильевиче"? Что и говорить, Москва! Как там, в дальних странах, малыш? Я давно никуда не ездила. Всё забыла, кроме Амстердама, конечно... Скука... Закрутилась я тут, с этими школьниками. Очень это отвлекает.
- Если ты так не любишь свою работу, почему не бросишь её?
- Ну, всё-таки, это связь с миром, с молодыми талантами... И потом - деньги, деньги! Жить-то надо, жить, чтобы служить искусству. Все вокруг давно знают, что искусство умирает, а до меня это до сих пор не дошло. "Красота спасёт мир", - так сказал Великий эпилептик.
IV
Жизнь шла своим чередом. Я поступила в институт и теперь должна была его скоро закончить. Прошло уже больше четырёх лет с тех пор, как я в последний раз видела его. Сначала мне было больно вспоминать о нём. Я пыталась забыть его, забыть, что я его вообще когда-то любила. Но я не могла этого сделать, как не смогла бы забыть любое яркое впечатление в моей жизни. Но теперь, когда он ушёл в прошлое, он сделался для меня таким же недоступным, как, например, древние цари, которые давно умерли, или книжные герои, которые вообще не существовали. Когда что-то напоминало мне о нём, я испытывала то чувство, которое мы испытываем, вспоминая вдруг давно прошедшее событие. Оно может быть даже неприятное, но обязательно связанное с прекрасными и неповторимыми моментами в нашей жизни. Уходя в прошлое, такое событие оставляет за собой какой-то пикантный след. Я испытывала странное наслаждение, вспоминая всё проведенное с ним время.
Но я не была одинока и несчастна без него, хотя была уверена, что так будет, когда мы расстались. Я полюбила, возможно, не так сильно, но по-настоящему. Был такой Саша - "хороший парень", как говорила моя мама. Мы нашли друг друга, можно сказать, в прямом смысле. Да, мы были друзьями; к Саше я относилась совсем не так, как к нему, хотя думала, что в него влюблена... Он сделал мне предложение, и я согласилась. Мы должны были скоро пожениться. Что мне ещё было делать? Я вытеснила из своего сознания интуитивное чувство, что он, Волков, своим внезапным появлением в моей жизни полностью изменил её.
Однажды я искала в магазине какие-то нужные мне книги. Мой взгляд нечаянно попал на одну из них и остановился на ней, прежде чем я осознала весь тот глубокий для меня смысл напечатанного на обложке.
"Даниил Волков" - было там написано.
"Нет, это не может быть он! - пронеслось у меня в голове. - Это просто однофамилец". Но на обратной стороне обложки была его фотография.
- Боже мой! - прошептала я.
Он смотрел на меня своими выразительными глазами и улыбался. У меня закружилась голова, и мне пришлось опереться на книжную полку, чтобы не упасть. Я как в трансе купила эту книгу и даже забыла взять сдачу и не услышала, как мне кричала продавщица. Я вернулась домой.
- Ну, как, нашла что-нибудь? - спросил меня Саша.
- Да нет, ничего особенного, - ответила я, - только вот одну довольно любопытную книжечку... - прибавила я почему-то дрожащим голосом и протянула ему книгу.
Он посмотрел её и хмыкнул. Он ничего не знал о Волкове.
- Да, это может быть интересно, хотя я не знаю этого автора.
Мне было неприятно, что он смотрел его книгу, как становиться неприятно, когда чужие люди дотрагиваются до самого дорогого, что у тебя есть. Но я подавила в себе это чувство, сказав себе, что мне нельзя так думать о человеке, за которого я выхожу замуж. С этого дня мне стало неприятно, даже противно, его присутствие. Однако я жила и не признавалась себе в том, что больше всего на свете хочу увидеть его снова. Я ходила по улицам с тайной надеждой встретить его, хотя сама понимала, что это несбыточная мечта. Но я говорила себе: "Раз он издал здесь свою книгу, значит, должен быть теперь где-то близко, если снова куда-нибудь не уехал". Я даже не знала его адреса в городе... Теперь самой страшной вещью для меня стала мысль, что он меня больше не любит и что я его никогда не увижу. Но я старалась не думать об этом, потому что мне казалось: если это так, то всю свою предыдущую жизнь я прожила напрасно.
Однажды вечером случилось невероятное.
- Маша, это ты? - спросил такой знакомый голос из телефонной трубки.
Я почувствовала, что ничего не смогу сказать, потому что у меня пересохло в горле, и я бессильно опустилась на стул. "Неужели это он?" - подумала я.