"...Невозможно пить и не курить. Лично я начал курить в шестнадцать лет, и никогда с тех пор не прекращал...".
Луис Буниэль.
- Вот послушай, я тебе зачитаю: "...Табак, который так прекрасно сочетается с алкоголем (если алкоголь - королева, то табак - король), является идеальным спутником в жизни. Это прекрасный друг и в хороший, и в дурной день жизни...", а вот ещё:
"...Добавлю, что алкоголь и табак являются весьма приятным обрамлением любви. Обычно с алкоголя всё начинается, а табаком кончается...", ну как? И это слова твоего кумира! Никакой отсебятины, я ничего не пропустила. Так что, давай, наливай!
- Во-первых, Бунюэль вовсе не мой кумир, ибо "Не сотвори себе кумира", а во-вторых, он действительно мэтр, и нет ничего зазорного в том, что я отдаю дань чести его заслугам в киноискусстве. И, кроме всего прочего, ты упустила последние строчки с этой главы. Дай, дай мне книгу, коль уж мы пользуемся цитатами, то и я зачитаю: "...Таким образом, уважаемые читатели, заканчивая рассуждения об алкоголе и табаке, спутниках верной дружбы и плодотворных мечтаний, хочу дать вам двойной совет: не пейте и не курите! Это опасно для здоровья...".
- Ладно. Дай спичку!
- Что, опять?!
- Ни опять, а снова.
- Ты ж только что затушила окурок! Посмотри на себя в зеркало! Оно уже стесняется твоего отражения. Ты жёлтая как Брюс Ли. С зубов и кончиков пальцев можно соскрести килограмм чистого никотина, это не то, что одну лошадь, это может убить целый эскадрон, вместе с наездниками, конюхами и их детьми. Твои лёгкие, хочу подчеркнуть - лёгкие астматика - долго так не протянут! А голос, ты вслушайся в свой голос, ведь ты раньше пела, стройно и тонко, а теперь Высоцкий, по сравнению с тобой, просто Робертино Лоретти.
- Ну перестань, что ты пристал: кожа Брюса Ли, голос Высоцкого, лёгкие Астматика, зато сиськи как у Софи Лорен, и без капли силикона, а ведь она тоже курила. Окей, хватит, дай спичку!
- Ладно, кури, тоже мне, "суперстар" большого и малого Тель-Авива!
- Вот и спасибочки. Пивка не желаешь?
- Можно.
- В холодилке есть шестёрка баночной "Баварии" и пару стекляшек "Будвайзера". А мне пол кружки "драй Мартини", пару кубиков льда и пепельницу, плиииз.
- Возьми.
- Вот спасибочки.
- А ты знаешь, Леся, Минздрав предупреждает: Курящие женщины...
- Знаю, знаю..., кончают раком, и, между прочим, "доги-стаил" - одна из моих любимейших поз, конечно после "сплетающихся змей" и "69".
- Ничего ты не знаешь, у тебя всё одно в голове, и не надоело. По последним данным, из неофициальных источников, курящие женщины вообще не кончают! Так что будь на чеку, фригидность не дремлет.
- Хо-хо-хо, умник, уж мне-то это не грозит, я надеюсь, во всяком случае, сегодня...
- Ну, ну, ну, ну..., э-э-э, постой, постой, ты это..., поосторожней, ну куда, куда руки суёшь, ой, ги-ги-ги-ги-ги, щекотно, ну перестань, не заводи, Стас может нагрянуть в любую минуту.
- А что мне Стас, что мне Стас?! Тоже мне, нашел, чем испугать. Он мне что: Мама? Папа? Муж? Я свободная кошка, где хочу, с тем и гуляю! Так вот. Ну иди, иди сюда, что ты, в самом деле, как первораз...
- Ага, это уж точно, что хочешь, то и делаешь, только вот последствия, кхе-кхе.
- И что, последствия, что ты имеешь в виду?
- Что я имею в виду?! А твой "фонарь" под правым глазом, вот что, ещё с прошлой недели им путь освещаешь. И слой штукатурки не помогает, просвечивает, а, впрочем, тебе идёт. Даже забавно, но перед своей бабушкой, я б с тобой, в таком-то виде, ни за что не показался б, ты что, не поймёт, а в "непонятке" - уроет, она у меня такая, самурай.
- Будет тебе, кончай издеваться! До сих пор больно, но больше обидно, что ж он, козёл, по лицу бьёт, ведь я им работаю.
- Тоже мне, топ-модель нашлась.
- А чего...
- Да ничего, я и не издеваюсь. Я лишь констатирую факты, а они, как говорится, вещь упрямая, да и налицо, в буквальном смысле.
- Дай спичку!
- Ну ты достала! Глаза от дыма режет.
- Надень маску для плаванья.
- Ага, ты ещё акваланг предложи, чтоб дышалось легче.
- Гуд поинт!
- Нет, в самом деле, посмотри, как надымила.
- Открой окно, проветри.
- Конечно, с улицы увидят, пожарных вызовут, а с ними и ментов с медиками. Серьёзно, ну сколько можно, одна за одной, ты ж так все свои баксы в дым и пепел изведёшь. Жаль! Ведь пашешь, как лошадь Пржевальского, а результатов с гулькин хвост. Да ты и зарабатывать скоро не сможешь, ни гроша, конечно, если не завяжешь. Видок у тебя, скажу честно, что надо, хоть сейчас на вскрытие или в паноптикум. Находятся же такие извращенцы.
- Всё! Всё! Перестань! Вот, смотри, гашу, не докуривая. Просто не могу остановиться, понимаешь. Так всё уже достало, что когда подумаешь, мол, жить-то еще, сколько осталось, ой, так сразу тошно становится. Нет, я не шучу, всё д о с т а л о! И работа, и Стас, и мама, и братья, и менты, и даже...
- И я?!
- Нет, ты хороший! Ты милый! Ласковый! Нежный! Но зануда! И как тебе до сих пор не наскучила вся эта возня с вредом куренья. Ты вроде мужик толковый, тебе бы бизнесом или философией заняться, а то вся эта хренотень тебя до "склифа" доведёт. И на фиг тебе это нужно, не пойму! Конечно, сегодня каждый достойный член общества имеет свою завихрень, но чтоб так, как ты, до последней капли пива.... Кстати, пивка ещё хотца? А может..., всё-таки..., атца хотца...
- Не начинай!
- Не буду.
- Вот и хорошо.
- А что хорошего?! Курить охота. А сам-то, сам-то, сколько лет пыхтел, как паровоз?!
- Потому и борюсь, что допыхтелся! Чуть пол горла не отхватили, упыри-онкологи! Но я на них не серчаю, хоть я и потерял свой тенор, всё же не калека, благо, что жив остался, и на том спасибо.
- Вот ты мне скажи: от куренья, что, только умирают или калеками остаются, что, нет ни одного случая, чтоб табак кого-то спас?
- Почему нет?! Есть! Кастро, например, да и весь Остров Свободы, как "совки" его бортонули, с тех пор только за счёт табака и держится.
- Ну вот, видишь! И как это прекрасно звучит - Свобода, причём целый остров.
- Видеть-то я вижу, да боюсь, это не твой случай.
- Это ещё почему?! Кто знает, как оно ещё в жизни обернётся? Может и мне подфартит...
- Ну, знаешь, если так рассуждать, то..., ты ещё скажи, что всё, что ни делается, всё к лучшему, или ещё какую-нибудь подобную чушь.
- Вовсе это не чушь - это религия. Индусы это кармой называют, которая вытекает из дхармы, а та, в свою очередь...
- Какую ещё очередь?! О чём ты бредишь? Давай, давай, продолжай. Что, брошюрок начиталась? Ну-ну, что там у тебя по поводу кармы, дхармы и..., и, кстати, по поводу дхармы, куренье - это, если хочешь знать, адхарма в чистом виде!
- Опять ты за своё, и здесь лазейку нашёл...
- Лазейку?! Да ты глаза открой, коль уж умные книги читать начала, это не лазейка, как ты изволила выразиться, это целый путь - путь к Нирване...
- Окей, окей, окей.... Дорвался, дорвался.... Но знаешь, меня сейчас больше Тантра интересует. Храмы Каджураху, понимаешь, Кама-Сутра, тысячелипестковый Лотос, кундалини, полиоргазмия, астральный секс, и всякое там такое...
- О чём твои уста глаголют? Какой Кама? Разуй глаза - Кали-Юга на дворе, в самом разгаре. Покайся, раба божья, ибо во грехе живёшь!
- И вовсе это не грех, это лишь его отражение, но с другой, с "чистой" стороны, за слоем амальгамы, ибо коитус, как акт храмового жертвоприношения, имеет свою сакральную коннотацию и ценность; и в храм любви, между прочим, не только попы и раввины приходят, но и, чтоб ты знал, индийские гуру тоже захаживают, конечно, не покаяния ради, а..., конечно для проповеди, ха-ха-ха ха. Я потом, после их проповедей, два дня сесть не могу, и лишь мечтаю о мести, о кровавой вендетте. Ух, чего бы я им только ни позасовывала в их грязные, смрадные...
- Ладно, ладно. Я ж не об этом, я тебя понимаю, самому всё опостылело, а то, что они все скоты, так не тебе мне об этом рассказывать, я с ними познакомился, когда ты ещё пионеркой честь отдавала.
- Ха-ха, очень смешно, хороший каламбур.
- Но, послушай, Леся, я ведь тебе не враг.
- Спасибо друг, что ты не враг.
- Ого! Это откуда? Или, может, сама придумала?
- Нет, не моё, где-то подцепила, уже не припомню где, помню от кого, хи-хи-хи.
- Тормоза слышишь? Небось, твой бычок с выпаса вернулся. Значит и мне пора.
- А чего, остался бы. Менаж-а-труа, знаешь ли, довольно забавная штука.
- Угу, спасибо конечно, но не стоит, а то и я потом три дня сидеть не смогу.
- Хи-хи-хи-хи, ты смотри, только ему такого не взболтни, обидится. Он же, хотя и зовёт себя секс-гурманом, скучный натурал и страшный гомофоб. Он даже "би"-девчонок за людей не считает, так и говорит: генетические отбросы общества.
- Что ж, я пойду.
- Да, иди. Береги себя.
- И ты себя тоже. И это..., если не бросаешь, то хоть количество сократи.
- Не качеством, так количеством?
- Ага.
- А, простите, количество чего именно, позвольте узнать?
- Не прикалывайся, сигарет, конечно же, чего же ещё.
- Ну, мало ли?
- А, это.... Так здесь качество тоже не последнюю роль играет, гм-гм.
- Это как когда. Если тебя рядом нет, то ни качеством, ни количеством ущерб, моральный, я имею в виду, не восполнишь, а вот материальный...
- Увидимся?
- Когда?
- Во вторник, например, вечерком.
- Хм, даже не знаю, ведь по вечерам у нас всегда завал, не отпустят. А что такое вторник, число, какое?
- Как какое? Здрасьте, приехали. Это же двадцать девятое, апрель.
- Ну, и?
- Что ну и, что ну и? Какой к чертям завал, это ж твой день рождения, отпразднуем, возьми выходной.
- Ой, и правда, а я и забыла! Вот видишь, что с человеком сделали, о себе вспомнить, минуты нету, а ты говоришь, курить бросай. Хорошо, что ещё на плаву держусь, ведь многие уже на дно опустились, а я ещё хорохорюсь, но это только за счёт дерьма, во мне его много.
- Зачем ты так? Во-первых, ты лёгкая и изящная как пушинка, так что не думаю, что в тебе столько балласта, и, во-вторых...
- Ага, сейчас лёгкая и изящная, как пушинка, да?, а ещё пол часа назад как Брус Ли и Высоцкий.
- Ну что ты сравнила, это ж совсем другое, и вот что, во-вторых, всегда найдётся кто-нибудь, я, например, кто не забудет о твоём празднике.
- Ой, спасибо! Ты всегда такой лапочка, всегда такой внимательный, за все эти годы ни разу не забыл. Дай чмокну. Ты всё же позвони, ближе к вечеру, может действительно удастся сорваться.
- Бай!
- Ариведерчи!
На Тель-Авивской набережной было многолюдно и шумно, как и всегда по вечерам. Не смотря на поздний час, чуть за полночь, молодёжь и даже школьники веселились во всю. До каникул ещё далеко, но первые пляжные дни ввели в экзальтацию не только детей, но и их родителей. Полная вседозволенность и общая фривольность пронизывали насквозь атмосферу весенней лунной ночи. Ночи с двадцать девятого на тридцатое апреля, ночи, перед ведовским шабашем. Прибрежные воды необычно ярко для этого времени года фосфоресцировали и слегка отдавали йодом и сероводородом. Запахи всевозможных духов, смешиваясь с бризом, рождали новый букет, свой аутентичный аромат - аромат свободы, веселья, праздника...
Все бары, рестораны и кафетерии были забиты до отказа. Улыбчивые в этот апрельский вторник, вернее, уже среду, охранники легко и непринуждённо сдерживали нахрапистый натиск невезучих полуночников, тех, кому не досталось места за столиком, тех, что пытались пробраться внутрь, хотя бы постоять у барной стойки. В небольшом, но шумном пабе, под названием "Майкс плейс", что возле самого посольства США, напротив окна, за маленьким столиком, накрытым на двоих, в одиночестве сидела молодая девушка. К ней никого не подсаживали, столик заранее был забронирован на двоих.
Алеся грустила, много пила, почти не курила. Не смотря на ночь и тусклую иллюминацию паба, она была в солнцезащитных очках. Стас, её любовник и сутенёр, очередной раз избил её, закатил скандал, и всё из-за того, что она попросила один выходной, всего один, сегодня, в день рождения. Не хотела она в этот день видеть похоть и грязь, наглые морды и потные тела, не хотела дотрагиваться до их смердящих отростков, кромсающих её хрупкое тело по двадцать пять часов в сутки который уже год, не хотела, сегодня не хотела...
А ещё ей очень хотелось провести этот вечер со своим старым знакомым, бывшим клиентом, а теперь просто другом, который, хоть и был редким занудой (постоянно доставал её с куреньем), всё же являлся отдушиной - единственной отдушиной в её нынешней жизни, непростой жизни нелегалки.
Стас, который её "купил" и привёз в Израиль, недавно завёл себе новую кралю, как он сам говорит, более молодую, (не моложе, а именно более молодую), более дурную, менее эгоистичную, менее капризную, более корыстную, более либеральную, менее..., менее..., более..., более..., в общем, полную противоположность Алесе, по прозвищу "Ариведерчи".
Она сидит одна, хотя уже давно за полночь. Друг, зануда и отдушина позвонил в самый последний момент, извинился, поздравил, но приехать не смог. Что-то там стряслось у него в Иерусалиме, то ли теракт, то ли совещание срочное, у него никогда толком ничего не поймёшь, всё время играет в кошки-мышки, в шпионов-разведчиков. Детство кое-где ещё играет.
День рождения. Двадцать один. Она одна, и она одинока. Нет, несчастной она себя не считает, говорит это глупо, но и счастливицей себя назвать не может. Далеко вперёд не заглядывает, считая гаданье грехом, потому живёт днём сегодняшним, максимум, завтрашним, а после..., или послепослезавтра, хоть всемирный потоп. Мечты невелики: побольше денег, побольше свободы, поменьше упрёков, поменьше знакомых, а там, глядишь, всё само собой образуется. Вокруг всё такое ненастоящее, лживое, поддельное, неживое - и люди, и музыка, и виски и даже её паспорт, на имя некой Алеси, гражданки республики Беларусь, которой она и в глаза-то никогда не видела.
Оставив шёлковый жакет, купленный этим же днём, но чуть раньше, для вечернего рандеву, и лаковую сумочку с кошельком и паспортом на столике, она вышла из шумного паба, покурить, к кромке моря, где всё было настоящим: и прибой, и пена, и ракушки, и крабы, и мазут, и даже само море. В пабе не покуришь, ведь там стоит такой дым, что не отличить обычный вдох от глубокой затяжки, затяжки крепчайшим табаком, а она курила только "лёгкие" - "Парламент" (супер лайт), специально для женщин, со сниженным процентом никотина и фильтром из активированного угля, чтоб зубы не пачкать.
Не успела она сделать и трёх затяжек, не успела и ног в мазуте испачкать, как гам ночного Тель-Авива затмил собой оглушительный взрыв. Она, ещё не до конца осознавая произошедшее, кинулась бежать к своему столику, где были деньги и документы. От паба она успела отойти недалеко, ведь море билось о берег напротив, через дорогу.
Вокруг дым, огонь, уши режут сирены полиции, в глазах лишь яркие вспышки мигалок амбуланса, пожарные брандсбойты поливают всё и вся. В озарённом ярким пламенем ночном небе стрекотал военный вертолёт. Вспышки первых фоторепортёров, в дыму, были схожи с дальними зарницами в предрассветной дымке. Ни жакета, ни сумочки, ни столика, ни самого паба. Огонь, вода, крики, стоны, трупы, куски тел, раненные, свидетели, любопытные, юродивые.... Запахи гари, крови, мочи, перегара, шашлыка, горя, боли, разорванной плоти....
Ни паспорта, ни денег, ни улыбки, ни слёз, всё это мёртвым не к чему, а она ведь была мертва, погибла со всеми, в двадцать первый день своего рождения, а значит, была свободна. Свободна от Стаса, от его новой пассии, от их упрёков, от эмиграционной службы, от уголовной полиции, от самих уголовников, от сотен разнокалиберных членов, ежедневно десятки раз вбивающихся в болью пропитанное её тело, в клочья разорванную её душу, от матери алкоголички, терзавшей её с детства, и не оставившей в покое даже здесь, за несколько тысяч километров, от братьев-тунеядцев, лишивших её невинности и продавших её Стасу, ежемесячно требовавших, там, в Москве, свою львиную долю с её трахбаксов...
Она была свободна, она была мертва, и как никогда раньше ей хотелось жить, вздохнуть полной грудью Софи Лорен, кричать что есть мочи на встречу рассвету, голосом Высоцкого, и теперь ей даже была люба её пожелтевшая кожа Брюса Ли. Ей хотелось быть, лететь, любить, самозабвенно, потеряв голову, память, всякий стыд, скромность, даже человеческий облик. Любить самой, и, может, позволять любить себя, но ни в коем случае не страдать, и не приносить страданье, разве что Стасу, но только потому, что не прощён, ведь мёртвые не умеют прощать. Хватит, натерпелась, нажралась дерьма, на сто лет вперёд, вернее, уже на девяносто девять. Теперь всё сначала, не в смысле снова, а именно сначала, с красной строки, с чистой страницы. Будем жить, и не столь важно с кем, хоть одной, важно как, и теперь, заново родившись, Оксана (имя настоящее) свой шанс не упустит, ибо хорошо усвоила уроки, и знает по чём фунт лиха...
Что же касается меня, то я, во всей этой драме, между прочим, почти документальной, сыграл роль небольшую, почти эпизодическую, помог ей оправиться от шока, приютив у себя в столице на пару прокуренных недель, способствовал приобретению, и очень недорого, нового паспорта, то есть паспорт, конечно, "б. у.", зато не липа, настоящий, лишь фотку новую вклеили, ранее принадлежащий некой Зиве, покинувшей в поисках счастья Святую землю навсегда (барыга сказал, что вроде бы она в Канаде, и тоже по чужим документам, в одном ларьке отоваривались). Теперь Оксана, хм, простите, Зива немного старше, но не постарела (новоиспечённая канадка моя ровесница), и ей это даже к лицу, можно сказать, прямо таки на комплимент нарывается, мол, ах, моложаво выглядишь, или, с виду я б тебе не больше двадцати дал, ну, максимум, двадцать один. Квартирку ей сняли не хоромы, но жить можно, да и пять минут до колледжа, где она теперь экономику изучает, старается, усердия не занимать. Злющего тигрового Буль-терьера, пока она на занятиях, выгуливаю я, а по вечерам мы делаем променад вдвоём. Теперь мы друзья, и даже соседи, по улице, никакого либертинажа, никаких, даже лёгких касаний, которые могли бы напомнить о первородном грехе, дошли до того, что яблоки в дом зареклись заносить, на улице есть можно, а в дом - ни-ни. Купидоны не тратят на нас свои стрелы, прижимисты стали, экономический кризис дошёл и до них, Амуры, те совсем опустились, напропалую крутят амуры, один Кама всё ещё служит, но это далеко-далеко, где-то там, где Ганга, и Гималаи, исчезает навсегда.
Во время пожара Алесин паспорт сгорел не полностью, и сердобольные медики, собрав и соскоблив всё, что можно было со стен, с пола, с потолка, вернее, с того, что от него осталось, а так же отобрав все фрагменты разорванной плоти с прилегающих к набережной улиц, находящихся невдалеке от эпицентра взрыва, запаяли всё в цинковый ящик и отправили в далёкий город Минск, куда я и отослал двести долларов, на скромные, но почётные похороны неизвестной дочери Белоруссии, потерявшей всё, даже жизнь, в жарких и кровавых песках Ближнего Востока. Что ж, чьи бы фрагменты, выражаясь научным, судмедэкспертным языком, там ни покоились, будь-то сам шахид, будь-то женщина или мужчина, кошка или собака, гамбургер или стейк - вечная им память.
Ариведерчи потихоньку завязывает с куреньем, моя взяла, и становится на путь воина, одной ногой уже стала - готовит спецоперацию по поимке и оскоплению самца-производителя по кличке Стас. Хочет завялить и затем скормить его гениталии этой молодке, которая более..., более..., и менее..., менее..., и, которая, между нами, оказалась мальчиком, пусть даже бывшим...
И ещё, воронья, в последнее время, в Иерусалиме развелось видимо-невидимо, как в Москве, говорит Зива, и грай мешает спать, есть, пить, ныть, быть, в конце-то-концов.