В описании сна (так условно назовем мое состояние) я попытаюсь придать событиям и мыслям некоторую последовательность. На самом деле они были обрывочны и прерывались болью в ноге и муками голода. Однако, ощущения и воспоминания были реальны, боль в ноге - невыносима.
Буду писать от первого лица именно так, как чувствовал.
Я лежу на спине, глядя в облачное мартовское небо. Мысли пробегают быстро, как пробегают они перед сном у голодного, обессиленного человека. Пытаясь прогнать мысли о голоде, я стараюсь вспомнить, как все произошло.
Мы входим из окружения уже пятые сутки. Когда штабная машина перевернулась, мне, можно сказать, повезло. Я только ударился затылком, а, когда очнулся, увидел шофера, стреляющего с колена в фашистов, бегущих к нам. Автомобиль лежал вверх колесами, но с одной стороны заслонял нас от огня. Кроме пистолета у меня был еще автомат в машине. Заглянув в открытую дверцу, я увидел окровавленного командира полка и двух штабных офицеров. Офицеры были убиты первой очередью, это я помнил. Вытаскивая автомат, я толкнул полковника, и он глухо застонал. Шофер помог мне его вытолкнуть.
- Я думал, ты один живой, - сказал шофер, - а то бы раньше его вытащил. Залегшие было немцы снова бежали в полный рост, и мы оба открыли огонь. Шофер вдруг резко согнулся пополам и выругался. Зажимая рану на животе, он крикнул мне тоном приказа:
- Что глазеешь? Дуй к лесу!
Я взвалил на плечи полковника и, тяжело ступая, побежал к ближайшим деревьям. Шофер прикрывал меня; я все еще слышал, как тарахтел его автомат, пока не вбежал в лес. Долго бежал, не разбирая направления, подстегиваемый треском автоматов за спиной. Обожгло правую ногу, и через несколько шагов я упал. Командир полка тяжело придавил меня к земле. Он был убит двумя пулями в спину. У меня была задета правая икра, но кость цела. Пока я возился с повязкой, стрельбы стихла. Взяв у полковника документы, я поплелся на восток и через сутки встретил нашу теперешнюю группу.
Довольно разношерстной компании не хватало только штабного офицера. Тут были танкисты, пехотинцы и даже один летчик. Был среди них и фельдшер с большой медицинской сумкой. Он осмотрел мою рану и наложил повязку, серьезно заметив, что ноге нужен покой. Я только криво усмехнулся.
Какой-то сержант из разведроты, огромный детина с рыжей недельной щетиной, вырезал мне костыль, и теперь я почти не отстаю от остальных.
Ночью будем переходить дорогу, а пока можно отдохнуть. Поесть еще бы. А нога-то, нога, как огнем...
Просыпаясь, нет, даже раньше, я увидел перед собой глаза черного пуделя. Когда я проснулся, пес действительно сидел рядом со мной на кушетке. Б.Я. с ехидцей спросил:
- Ну как экскурс? Я был потрясен на столько, что ни чего не смог ответить. Садясь на кушетке, я взглянул на часы и замер. Стрелки по прежнему показывали четверть третьего. Б.Я. перехватил мой взгляд, подмигнул и засмеялся.
Голова моя раскалывалась, колени дрожали. Мы вернулись в первую комнату и снова сели в кресла. Б.Я. попытался расспросить меня о том, что я видел и чувствовал, но вскоре убедился, что я не в состоянии ответить что-либо вразумительное. Тогда он оставил меня в покое, заставив, однако, проглотить какую-то таблетку. Головная боль утихла, и я сладко задремал, сидя в кресле.
4
Было уже семь утра, и мы подъехали к месту моей работы. Прощаясь я заметил, что говорит Б.Я. опять как-то неуверенно и глаза бегают, как у провинившегося школьника.
Мы договорились встретиться в субботу в Банном. На прощание он сунул мне в руку два бумажных пакетика. Я догадался, что это были порошки.
- Прими на ночь, потом расскажешь, - пробурчал он.
Машина уехала, оставив в утреннем воздухе противный запах выхлопа. Только в раздевалке я обнаружил у себя в кармане пачку новеньких кредиток приятного зеленого колера. Денег было много, но я даже не стал их пересчитывать.
На работе все валилось из рук, но моей рассеянности, похоже, никто не заметил. Вернее заметила только Л. Она вообще в тот день вела себя странно. Дважды подходила ко мне поболтать, хотя до сих пор мы только здоровались, да и то с холодком. Л. мне нравилась, но я никогда не давал ей повода догадаться об этом.
После работы у нее вдруг оказались два билета в театр, да еще на Таганку и, конечно, не без кокетства я был приглашен. Однако, еще больше я был удивлен, когда после спектакля, смело глядя мне в глаза, Л. предложила поехать к ней ночевать. И надо же, чтобы в ее уютной ванной, вытираясь после душа мохнатым полотенцем, я впервые заметил ЭТО.
Л. потом рассказывала, что я издал глухой стон, не помню, может быть и так.
То, что я увидел поразило меня до такой степени, что ничего кроме ужаса я не испытывал. На правой икре у меня был глубокий шрам от пулевого ранения. Я не мог ошибиться - точно такой есть у отца.
Меня трясло, как в ознобе, а у дверей стучала почуявшая недоброе Л. она усадила меня на кровать, принесла воды, и, когда я несколько успокоился, не спросив ни о чем, легла рядом.
Л. нельзя назвать красивой, она скорее пикантна, но зато как раз на мой вкус.
На следующий день эта удивительная женщина предложила перетащить мои вещи от родственников и жить у нее. Я покорно перевез вещи: просто не мог тогда ни думать, ни перечить. Л. удивилась, что среди моих вещей больше всего книг. Она приспосабливала свое жилище для двоих, была весела и как будто не замечала моей подавленности.
Я же поглядывал на шрам, и мне снова становилось не по себе.
О порошках я вспомнил перед сном на следующий день. Сначала хотел выбросить, но потом, не знаю почему, все-таки принял один. Он был завернут в розовую бумагу и помечен единицей.
Пока Л. была в ванной, я проглотил его и запил несладким чаем.
Сон, что приснился мне в ту ночь, я хочу описать. То, что тогда приснилось, было со мной в детстве, хоть я и не помню этого отчетливо.
Сначала, засыпая, я увидел глаза черного пуделя - два смоляных шарика, но потом они превратились в вишни. Я держал в руке две вишни и рассматривал их на солнце. Мы сидим на веранде - я и мама, у нее сережки из вишен-близнецов, и у меня такие же сережки. Мама рисует и говорит, говорит и рисует.
Она говорит: "Плачет старое небо..." и рисует плачущую тучу, похожую на бабушку с морщинистыми щеками.
Рисует обезьянку и говорит: "Мочит дождь обезьянку - пожилую актрису с утомленным лицом...".
- Нарисуй, нарисуй актрису - пристаю я, она смеется, но рисует актрису.
Актриса сидит, спрятав руки в муфточку, на ней шляпка с пером и вуалью.
Дальше мама только говорит:
Кто же нас успокоит
Бесконечно усталых?
Кто укажет нам путь
В это царство весны?
Будет это порок
Или просто обманщик
И какой путь судьба
Нам укажет тогда?
Перестань, замолчи,
Сумасшедший шарманщик
Эти песни нам нужно
Позабыть навсегда.
Быстро вертится шар
И летит в бесконечность
И слепые букашки
Облепили его.
Вьются, вьются, жужжат
Из расчета на вечность
Только так и умрут,
Не узнав ничего.
Мама замолкает и рисует земной шар. Он вертится. Я спрашиваю: - Мамочка, а кто букашки? - и она отвечает - Это люди! Это люди! Это люди! - Раздается будто эхо у меня в голове. Вертящийся шар превращается в неподвижный смоляной, их уже два. Это смотрит на меня черный пудель. Его зовут Мефистофель. Я хочу проснуться! Я просыпаюсь.
Сон мне понравился, только вот эти дурацкие собачьи глаза совсем ни к чему. И еще весь день в ушах звучало - Это люди! На работе я несколько раз ловил себя на том, что бездумно повторяю фразу из сна - Не узнав ничего... Не узнав ничего...
В тот день после работы я перевез в квартиру Л. еще два чемодана книг, а вечером пошел с ней в ресторан.
Будь я в тот вечер трезв, я бы пожалуй не стал принимать второй порошок, но вернувшись из ресторана все-таки принял. С пьяной последовательностью я разделся, развернул красную бумагу с черной римской двойкой и спросив у Л. что-нибудь запить, проглотил порошок.
Л. принесла из холодильника пиво; порошку она придала совсем иной смысл и потому заснула несколько разочарованная и даже обиженная.
5
Мне показалось, что я не уснул, а провалился в липкую яму с дерьмом. Я ощутил себя разбитым и усталым, с болью в раненой ноге, перед знакомой мне дерматиновой дверью с медной табличкой. Дверь сама собой открылась без звука, как во сне (не могу подобрать другого выражения). За дверью сидел пудель, бездонные глаза его завладели моей волей и все, что сделал я после, сделал по его приказу. Я прошел через первую комнату во вторую, пахнущую лекарствами, и там увидел лежащего на кушетке Б.Я. Он спал, запрокинув седую голову, ровно и хрипло дыша. Белки глаз пуделя налились кровью, он требовал от меня чего-то. Я открыл стеклянный шкаф, взял скальпель и аккуратно перерезал горло спящего человека от уха до уха.
Тело не дрогнуло, не было крови, жизнь как будто покинула его раньше, чем коснулся скальпель. Только последний вздох вырвался через новое отверстие сухо и обреченно.
Пудель завыл ликующе и победно, задрав морду к невидимой луне, а я бросился проч. Прихрамывая, я выбежал на лестницу. Снизу мне на встречу поднималась женщина, одетая в черное, у нее были чайные глаза Л. и очень бледное лицо. Она стала ловить меня, расставив бледные руки и крича, как в бреду: - Не узнав ничего!
Она схватила меня, и я забился будто в судорогах, тщетно пытаясь вырваться.
Я проснулся. Моя голова лежала на коленях Л., ее волосы приятно щекотали мою грудь, в прекрасных глазах был написан испуг. Ее руки, нежные и бледные, в неярком свете ночника гладили мое лицо. К моему удивлению, она ни о чем не спросила, и скоро уютно сопела на моем плече.
Я снова и снова убеждал себя, что это был только дурной сон, но после субботы забеспокоился. На месте нашей встречи в Банном, Б.Я. не появился, и теперь я не знал, где его искать. Где находится его дом, я не помнил. Помнил только старую широкую лестницу, да проклятую дверь с табличкой. Это в какой-то подворотне; да сколько в Москве подобных подворотен! Несколько дней я исправно ждал Б.Я. в Банном: но потом бросил это пустое дело. Теперь я могу признаться, что испугался, да, испугался маленького черного пуделя. Его, аккуратно подстриженного, привела на поводке дама, разодетая в заграничные тряпки. Она сдавала дачу за людоедскую цену. Может мне это только казалось, но, по-моему, пес постоянно следил за мной своими хитрыми глазами.