За окном воздух пьянящ и свеж, как апельсиновый сок в полдень июля. Трепещет листьями тополь и медленно, вяло движутся люди, вращая головами и раскрывая рты навстречу друг другу - разговаривают. Им, должно быть, хорошо в этом воздухе. Девочка с жидкими светлыми косичками скачет на одной ноге. Желтый сандаль расстегнулся, мама идет сзади и, наверное, кричит: "Маша (губы раскрываются "а-а"), застегни сандаль!". Время движется спокойно, не спеша, лениво, наслаждаясь собой. Когда время лениво, некуда спешить. Можно, нежась, лежать под одеялом среди прохладного утреннего воздуха комнаты, глядя в теплые солнечные блики на потолке, обещающие дневную жару, и думая с приятным чувством о горячем кофе и бутерброде с сыром. Кофе ждет. Кофе - ценность, которая терпеливо дождется. Край одеяла вылез из пододеяльника. Колет подбородок. Это тоже приятно, это ощущение жизни. Жизнь состоит из ощущений. Ощущение детства - ощущение колючего свитера. Странно, что детям не нравится, когда колется свитер. Мама свитера вязала разным дамочкам. За деньги, не иначе. Должно быть, денег не хватало. Дамочек было много, разных, с запахами. Одна была очень забавна, все время приставала ко мне, десятилетнему, сильно смущала. Блондинка с пышнозавитыми волосами. "Мальчик, ты пойдешь со мной погулять? Хочешь проводить меня?" И, смеясь, шаловливо прижимала меня к себе, лицом почти утыкая в свою грудь, источающую запах женщины и свежего связанного свитера, который колол лицо. Чувствовалось ее удовольствие от этого, непонятное мне, и оттого совсем смущавшее. Бедра ее запомнил - широкие, так мне не нравилось тогда, в толстой малиновой юбке. Помню, точно они у меня перед лицом этим самым местом. И ощущение тепла от этих бедер помню. Женщины всегда кажутся теплыми. Только одну встретил, которая холодной оказалась, а поначалу тоже думал, что теплая. Взял за руку, - а она холодная. Бррр! Наверное, у такой женщины и душа холодна и вяла, как рука.

На кухне, кроме кофе, ждет в холодильнике кефир. Кефир - это полезно, врачи говорят. Особенно когда уже за тридцать, когда желудок, как и весь организм, поворачивает к старению и медленной неизбежной утрате своих нужных для жизни функций. Кефир советуют пить по утрам и вечерам. Если кислый вкус кефира доставляет удовольствие - значит, организм еще в состоянии его воспринимать, значит, эти нужные жизненные функции по перевариванию кефира еще не утрачены. Приятно это осознавать... Плохо осознавать то, что начинаешь думать о таких странных вещах: доставляет ли тебе еще удовольствие вкус кефира, и не принесет ли через два часа неприятностей в виде изжоги или легких болей в печени утреннее употребление хлеба с колбасой. Раньше об этом меньше думалось. Или вообще не думалось. Раньше в ушах первым делом пел шум моря, бьющегося поутру в двух кварталах вниз по серпантинной улице, или чириканье воробьев под окном, делящих крошки, насыпанные щедро старушкой с первого этажа. Раньше упивался просторами, горами и экзотикой. Как тогда, в Средней Азии: Тянь-Шань, экзотика - площадь Регистан - так, кажется, называется площадь в Самарканде, важные старики в халатах, черные деревья, унылые поселения, пыль, старые убогие забегаловки на дорогах с подозрительными жидкостями в стаканах - то ли сок, то ли компот, - на каждом углу старушки с черными лицами и черными руками, продающие этими самыми руками местные пирожки с мясом и луком (как они назывались? самса, кажется) и невероятно древние, огромные и пестрые мавзолеи, мечети, минареты, дворцы, могилы... Плохо помнится уже все это. А жалко. Много чего жалко... Жалко, что жизнь проходит.

С улицы сквозь окна доносится крик "Катюха!!!". Даже вздрогнул. И голос будто знакомый. Пойти посмотреть - кто там? Нет, не знакома. Какая-то молодюсенькая девица - худая, в джинсах, едва сидящих на бедрах, и в сиреневом топике с голым животом. Кричит кому-то в окно пронзительным голосом: "Катюха!!!" А голос-то как раз как у Катюхи Маковкиной, такой же звонкий и с таким же "а-а" в конце слова. Только Маковкина не здесь живет, и она пошире будет телом. Маковкина - агрегат, маленькая симпатичная машина, как "Жук". Глаза черные, сама подвижная, хоть и с телом, и все время хихикает. Как в тот раз, когда домой ее провожал, и целовались у подъезда. Говорю ей: "Я ленивый человек, мне бы лежать на диване и в потолок глядеть..." - болтаю ерунду. А она: "Хи-хи-хи!!!" И на каждую мою фразу: "Хи-хи-хи!!!" А глазки черные сверкают, светятся, и улыбка такая... со смыслом будто. А на следующий день пришла ко мне в малиновом платье - никогда до этого ее в нем не видел. Сама сшила, не иначе - такие платья только сами шьют, по себе. На ее плотной фигурке очень аппетитно сидело, и так тогда хотелось потрогать ее в этом платье... Женщины это чувствуют. Знают, когда их хочется потрогать. Природа. Помнится, разговаривал с одним гинекологом, он рассказывал: "приехали в деревню с обследованием, а на следующий день только и разговоров среди деревенских баб - как это им понравилось, особенно молодым (старым-то уже все равно), что гинеколог мужчина, ни разу не встречали". Природа, куда денешься. Деревенские бабы послушные: раз доктора из города приехали, значит все знают, зря говорить не будут, если делают что, то правильно значит, тем более доктора, тут и городские бабы никуда не денутся. А на самом деле что город, что деревня, что доктора, что еще кто-нибудь - все едино. Нет авторитетов. Авторитет - я сам себе. Я сам себе бог. Тыжин вчера рассказывал по телевизору про японца, который десять лет делал одну и ту же вещь, которая никому не была нужна, а на одиннадцатый год эта вещь вдруг всем стала нужна, и этот японец стал миллиардером. Это он к тому, что он, Тыжин, банкир, молодец, и все равняйтесь на него и идите к нему в банк, потому что он как тот японец знает настоящие ценности и никогда от них не отступит. А утром по радио каждый день какой-то бравый голос внушает божьи истины - дескать, нельзя торговать в храме, а нужно идти бескорыстно с добром к людям и тогда тебе то добро вернется и тра-та-та и тра-та-та... и все с примерами из библейской жизни, и все как-то слишком хорошо и гладко - злые люди - злые, а добрые - добрые. А днем какой-нибудь народный лекарь расскажет, что истинное счастье - в раздельном питании, а лучше всего вообще без мяса. И везде-то рецепты окончательного счастья. А вечером доктор из программы про здоровье скажет, что без мяса человеку нельзя, ненаучно, там какие-то специальные витамины или белки есть, без которых человеку плохо. Я точно не могу без мяса - мне грустно становится, словно жизненный сок кончается...

Ну вот, люди просыпаются, за стеной включили "Битлз", громко. Michelle, ma belle... Утро, тополя, многообещающее солнце, "Катюха!!!", девочка в желтых сандалиях, и за стеной Michelle. Как тогда в Самарканде... жара была. Солнце, корейцы со своей морковью возле остановки и волшебные "Битлз" из магнитофона. Сколько лет прошло? Восемь? Нет, семь, кажется... Да, семь. Странно, забываю год. Некоторые года помню, а некоторые - забываю... Мы с Танюхой тогда любили друг друга. Тогда я этого еще не понимал, а теперь понимаю. Танюха - женщина, настоящая женщина. Не то что теплая, горячая была, как печка. Я ей так и сказал тогда ночью, ища в темноте ее глаза: "ты горячая, как печка". "Можно подумать, ты холодный", - ответила она в своем стиле, скрывая себя. Но только я ее видел насквозь... или мне это казалось? И любил ее... Вот когда было хорошо. Разве в другое время было так хорошо? Обнимать нравилось, да что, все нравилось. Вся была как... бог. Бога узнал. Я тогда бога узнал, вот что. Такие у нее были бедра... тоже, как у той дамочки, да и вся была такая... Плакать хотелось, не знаю прямо, что было со мной. Голову повернет, а у меня все внутри замирает, это же надо так уметь голову поворачивать. Посмотрит. И спрятаться хотелось, и от восторга тоже замирал. Презабавнейшее чувство, такого больше не было, прямо переворачивает, как в самолете, голову терял, отчего? Какова природа? Физические законы психологического поведения. Физические основы социологии. Брр. Что-то в ней видел тогда... или казалось? Темно-коричневую юбку носила, темную-темную с каким-то отливом, не поймешь, очень шла ей, одеваться умела, и как цвет подбирала, не каждая женщина умеет, даже совсем редкие так умеют, хоть женщины в этом и мастерицы, для них это необходимо, вторая натура, а все же талант нужен, нужен. Как дети были. Забрались однажды в темноте на какой-то выступ, под мостом, метров пять над водой было, наверное, или три? не помню сейчас, тогда высоко казалось. Стояли и целовались на этом выступе. Справа вода, слева внизу камни - метра два до них, за моей спиной вода, и только за ее теплой спиной холодная каменная стена. В воду могли ведь свалиться. Вдруг сверху шорох какой-то - это выглянули с моста и захихикали девчонки, трое. "Пускай смеются, это они завидуют." Завидовали, не иначе, я и сейчас так думаю, хоть и неправда, может быть, а все же приятно так думать. А она улыбалась... Как она улыбается. Как тогда, в автобусе. Я знаю, знаю, отчего она тогда улыбалась. Надо было сказать ей. "Я знаю, отчего ты улыбаешься". Я ее в губы целовал, а они мягкие, теплые - и язык вдруг высунула, я не ожидал, вместо губ язык схватил, как было смешно и трогательно. Так вдруг, я даже не успел поцеловать, прямо мне в рот. И молчала. Улыбалась и молчала. Боже, все понимала, с полуслова, с полужеста, на лету, удивительная женщина, куда другим. Другие всё говорят, говорят - показывают, что ум есть... да ведь молчание золото, а у них точно обет какой, последнее слово обязательно за ними. А с Танюхой наконец я петухом распустился, какие-то глупости говорил, ну точно павлин какой-нибудь, чушь несусветную. Странно, неужели в мужчинах в самом деле это запрограммировано - женщин убалтывать? Да ведь слушают, вот удивительно, хоть ты совсем бессмыслицу неси, чем нелепее, тем лучше, сильнее действует, только обещай горы золотые, понелепее, понелепее. Главное в глаза смотреть и умирать, им нравятся такие неловкие, особенно когда умираешь возле них - любят жалеть. Один глаз всего видел тогда. Серый - так близко. О господи, плакать хочется. Какие глупости говорил, несло, главное, и сочинять не надо было, само сочинялось, как по книжке. Слушала. Улыбалась. Пускай. А все же слушала. Женщины всегда так: и смеется, потому что глупости, и слушает, и млеет, все вместе. Даже смеялась надо мной, но кто еще так сумеет смеяться? Всем остальным далеко, как до луны. Любила, да. Никто не понимает этого, таких, чтоб любили вот так - единицы. И ей хотелось плакать, я же видел. И мне. От любви. Стыдно - чего стыдиться, скажите? Домой возвращались, она вперед ушла, я сзади, к дверям подходим, я смотрю на нее со спины, как она идет, всю с ног до головы оглядел. Специально отстал на пять шагов, - запомнить хотелось, что ли, - не знаю. А впрочем, просто так... Спина прямая - богиня! Я даже боялся отчего-то, когда смотрел на нее такую, - и щемит что-то в груди, плакать опять хочется... Где то время? Тогда точно все десять лет за раз прожил, как вспоминать начнешь, точно каждый день помнишь. А ведь всего полгода длилось.

Нога заболела. Приметы возраста. То нога, то спина, то шея, и как ни ложись - что-нибудь да болит. На голове, говорят, полезно постоять - для кровообращения. И еще, говорят, вниз головой висеть полезно - позвоночник растягивается. И еще на четвереньках стоять, тоже для позвоночника. Интересно, а у дельфинов есть такие болезни? Наверное, есть, только какие-нибудь свои. Симпатичные создания. Кажется, что дельфины должны быть гораздо счастливее людей. В дельфинарии видел - веселые животные, играют, как дети. Уж если у них есть разум, то они точно разумнее людей. Тогда не то что теперь, тогда я любознателен был - в дельфинарий, в музей, на катере по морю... У детей до двадцати пяти лет это прямо зуд какой-то. Мир открывают. Ну и что же? - и сейчас могу, хоть завтра встану да куда-нибудь в зоопарк или музей какой-нибудь - надо, надо. Хоть и реже - старость. Всему свое время, цвести и умирать. Боже, как смешно! - потом, кажется там же было, вспомнил, точно, после дельфинария, смешно! - зашли в какой-то павильончик, видео, вечером, а там "эротика" - на каждом углу тогда что-нибудь такое крутили, "видеосалон" называлось, особенно по вечерам. В первый раз такое увидел, и даже не подозревал почти, что бывает. А мы с Машкой - вот беда! Кое-как досидел. На Машку потом не мог смотреть, а она ничего, щебечет, словно ей это семечки, словно она такое сто раз видала. Может и впрямь видала? только где, ума не приложу. А впрочем, я наивный человек, должно быть. Да бог их разберет, наплевать. Тем лучше вышло, хорошо, молодец. И Никита тоже молодец, самый невозмутимый и спокойный человек, молчал да курил. Забавная парочка, только я их не понимал. А впрочем, люди все разные, кого поймешь? Если встретишь человека, которого понимаешь, считай - повезло. А все ж по-моему получилось, ничего у них не вышло. Может, и я в этом и виноват - потому что так думал? Какая странная мысль. Может быть, так даже думать нельзя, а? Странная мысль. Не вернешь все равно. Бог воздаст потом. Как смел так думать, а? - грозно спросит, - Ты виноват! Да что же, за что воздавать? не за что, человек волен думать, что хочет. Да и зла я не желал... а впрочем как посмотреть. Какие странные мысли. Может быть, можно искупить - так же, мысленно, а?.. В темноте по пляжу шлялись, я на них со спины смотрел. Отчего я всегда сзади на всех смотрю? Уж так случается, отчего это? Слева дамба, справа море, он ее за талию обнимает, и она его за талию обнимает, а рост у него метр восемьдесят пять, кажется, а у нее метр пятьдесят восемь, да, именно так, он в шортах, и она в шортах, - вот зрелище. А потом как чужие. Я так и знал, что этим кончится, а все равно жаль. Я их любил. Жаль. Втроем под дождем автобус ждали, в темноте, мы с Никитой друг за друга держимся, Машку от дождя укрываем, два лба здоровых, а Машка где-то между нами, внизу, к Никите вся прижалась, котенок мокрый. Смешно, какие забавные были, дети. Надо сходить к Машке, что ли, утешить, так одна и живет, отчего, не пойму, да и утешать не надо, только кажется, что страдает, а может просто виду не подает. Завтра. Побаловать. Купить шоколадку, и вина надо купить, какого-нибудь не нашего, красивого, с этикеткой цветастой, или лучше наоборот, сдержанной, так благороднее, чтобы сказала: "Ого! Где взял? Всегда у тебя что-нибудь этакое". А что этакое, интересно? Вовсе не всегда, и даже наоборот. Посидим, попьем вина. А зачем повод, зайду и все, не виделись полгода, вот и повод, а потом и уйду, и опять на полгода, потому что тут же надоем. А может, и не надоем. Но все равно - гордая женщина. Все равно рада будет. На полгода как раз и хватит. Как там у нее сейчас, интересно? Все так же, наверное: салфеточки, вазочки, все прибрано, как всегда, и сама румяная, волосы черные - косой, все так же, наверное, милая девочка, глаза только странного желто-зеленого цвета. Умница все-таки, и как же ее жалко отчего-то. Хочется пожалеть, да нельзя, и не знаешь отчего нельзя, а только нельзя и все. И как обидно это все, и тоскливо, и даже о смерти иногда отчего-то думаешь, словно дыхание чувствуешь, хоть настоящая смерть и не такая, по крайней мере когда чужого видишь, как в Самарканде. Ужас, но совсем другого рода. Тихие старики, словно в кино, безмолвные, точно тени ходят, ногами шаркают, молчат, что-то делают. И ветки шуршат, листья, и птицы поют в небе, и воздух такой свежий, - как-то нелепо все. Покойник точно часть природы, бревно какое-нибудь, а ведь человек был день назад. В голове не укладывается. Так же вокруг Христа ходили, должно быть, и природа был такая же: свежа, невозмутима, только жара, да белое солнце в небе, а потом вечер и прохлада, и какие-нибудь корявые местные деревья, им, должно быть, шелестеть нечем было, листьев нет или какие-нибудь маленькие, жесткие, несерьезные листья, а впрочем, не знаю, - что там растет? Невозможно осмыслить, да так никогда и не осмыслишь - куда люди деваются? Детский вопрос. И отчего, собственно? То есть понятно, но все же вопрос: отчего сегодня, а не завтра? Может быть, сам так захотел, время пришло, почувствовал - пора, отжил свой срок, дальше какой смысл? Ладно еще под машину попал, а от болезни какой-нибудь, - да была ли болезнь? А впрочем, и под машину - да машина ли виновата? Ну вот жил человек, жил и... умер... а кто этого желал, кроме него? Вопрос...

Шкаф надо новый купить. Все надо новое покупать, все состарилось. Смешная мысль: а я-то состарился ли? Куплю мебель, а кому, спрашивается? Старику. Мебель должна стариться вместе с хозяином - вот оригинальная мысль. Или нет, у кого-то было уже? Старый хозяин и старый шкаф, все старое, под стать друг другу. Так и должно быть. Это в Америке старики в джинсах бегают, а только это, наверное, неправильно. "Уважаемый шкаф" - "Вишневый сад". Какая там мысль была? Не помню. Как и игрушки. Отчего игрушки не хранят? Вон зебра, единственная игрушка стоит, и та не с детства, отчего так? Ни одной почти игрушки не осталось с детства. Те, что остались - выбросить хочется, а эту в двадцать лет подарили. Самая любимая игрушка получилась. Тут дело совсем в другом, о... И правильно, если рассудить, потому что что детство? Боже, детство - так, ерунда. Хоть и обидно, что такая ерунда оказывается, а все же правда. Самый дорогой подарок, даже единственный подарок за всю мою жизнь, единственный настоящий подарок. Да, это так. Танюха подарила на день рождения, когда вернулись из Средней Азии. Как она так угадала? Как это она всегда угадывала? Зебра - глупость, а как только ее увидел, так чуть не закричал от восторга, в самую точку, в самую-самую. Вот за это ее и любил. Только вот имя зебре никак не мог придумать. Жалко. Так и стоит без имени. Достаешь со шкафа, ставишь на пол, сам на четвереньки, ритуал, везде нужен ритуал, физическое, так сказать закрепление, или как это говорится - моторное закрепление, бог его знает как происходит, ритуал и все - и скачешь вокруг, и кричишь, как дурачок, как охотник, первобытный человек. Ритуал. На четвереньках полезно стоять, потому что усталость снимает...

Сегодня или нет? Суббота, сегодня. Вечером Клуша придет. Солнце будет садиться, и опять прохлада настанет. Балкон оставим открытым. Я зебру рядом положу. Пускай. Ритуал. Она в душ пойдет, а я зебру достану и положу в постель. Даже, может, между нами положу. "Вот, - скажу ей, - смотри, какая забавная зебра". "А я же видела ее", - скажет она серьезно и непонимающе, блестя очками и шевельнув кончиком носа от серьезности. А я скажу: "Ну и что? Все равно же забавная? Ну и что, что видела? Мне ее купили, когда мне было десять лет - видишь, как сохранилась. Это потому, что я ее люблю". Это она, наверное, поймет. Нет, зебра мешать будет. Оставлю на шкафу, пусть там живет - там ее дом. Она смотрит со шкафа в противоположную стену мечтательным взглядом и не видит, что внизу. И не надо - не положено ей, не для нее это. Так с Клушей и уснем. Мы внизу, Зебра наверху. Да, так и уснем. Мне кто-нибудь приснится, какие-нибудь пампасы с зебрами, под утро. Я буду во сне дрыгать руками и пихать Клушу. Еще какие-нибудь бедуины на верблюдах в пустыне. Никогда не снилась пустыня. Надо, чтобы приснилась. Надо, чтобы все как-нибудь смешалось в кучу, чтобы ничего разобрать невозможно было, да еще закричать во сне, чтобы все попросыпались, и она, и соседи за стенкой, вот так закричать. Бедуины, Таня с Никитой и Машкой, и еще с кем-нибудь пусть вместе приснятся, хи! - вот и познакомятся там! Где-нибудь в море, на корабле, в одной компании, так ведь во сне всегда и бывает, - чтобы водку пили и песни пели, пускай вместе. Таня пусть в белом платье будет, не видел ни разу, отчего? - как хочу ее в белом платье увидеть, как мечтал тогда сразу после этого увидеть ее в белом платье, все с ума сходил, совсем дурачком сделался, в магазинах для новобрачных возле витрин торчал, и в мебельном, помню, около двуспальных кроватей ходил и слезами почти обливался, расскажи кому - обхохочутся, да только смешного мало. Хоть бы во сне разочек увидеть. Прямая спина, удивительная спина, и шея, и волосы - золотые. В белом. Главное, не видел давно. Я ей зебру подарю. "Вот, - скажу, - смотри - зебра, помнишь?" А она промолчит, как всегда. Нет, она скажет "ну и что?" - как всегда, подняв бровь. А я скажу: "Ничего... зебра". А она не поймет, наверное. Нет, она же всегда все понимала, только виду не подавала. А отчего, интересно? А потом мы поплывем далеко-далеко. Никита с Машкой обнимутся, - глупо, я ведь понимаю, что глупо и смешно, да во сне почему-то никогда глупо не бывает, это-то и хорошо, - обнимутся и уйдут куда-нибудь, и правильно, нечего мешаться. А мы останемся стоять и... что? Пить газировку и смотреть на море мимо друг друга. Мне это так нравилось всегда: смотрим мимо друг друга глазами, а душами как бы вместе. Или мне все это казалось? Неужели мне все это казалось? Нет, так не должно быть. Как это тогда было? Что я тогда говорил? Какие-то глупости как всегда, про Италию, помню, про озеро Комо, - вот привязалось! Почему Комо? - не знаю, болтал просто что в голову лезет, ужасную чушь, как это смешно было, должно быть. Кругом пальмы были, я до этого не видел пальмы нигде, плавали яхты, блестело море и негры какие-то проходили мимо. На горизонте виден был белый теплоход и смерчи, аж четыре штуки, а внизу, у воды видно было как поднимается им навстречу фонтан не фонтан, а нечто этакое. Страшно было. Тучи черные, только до нас это так и не дошло. Ветер гудел, дождик немного пролился - обошлось. Тучи, гроза на горизонте, камешки на пляже. Лилии. Волшебный сад. Все волшебное, ночной зефир, Гвадалквивир, темнота и запах лилий, и ее волшебные губы, и горячее тело, как печка, хоть и спокойна внешне, но боже, как хороша. Свожу туда Клушу. Ах ты, что же я так все время, нельзя, кто ее так назвал? Семенов, тогда, после того разговора с ней. Хоть и точно назвал, а все же нехорошо, нельзя. Следующим летом, обязательно. Под пальмами будем ходить, и я обниму там Клушу, под какой-нибудь пальмой. Женщина, есть за что обнять. Так и будем гулять. Я ей что-нибудь подарю. Да. И в сад свожу, на лилии посмотрим. Даже зебру возьму с собой. И еще кого-нибудь? Никиту, пускай с нами будет, а то давно что-то никуда вместе не ездили, ох как давно. Только плакать мне тогда захочется. Ужасно. Вспоминать буду, под пальмой, - все вспоминать, как с Танюхой на смерчи глядели, и плохое, как она на меня смотрела тогда и сказала "чего тебе еще хочется", - не забуду никогда, а только почему-то неважно это теперь, в самом деле. И как гуляли вечером вдоль моря, и молчали. Я молчал. И как потом увидели утонувшего мальчика и его маму. Какие одинаковые у них были лица, только он маленький, года четыре или пять. Я, впрочем, тогда не разбирался. Одинаковые лица. Неужели и ему пришло время умереть? боже, как странно. Какое у нее было лицо, я видел еще до этого, интересное лицо, глаза широко стоят, сразу обращаешь внимание, одухотворенное лицо, лоб высокий и широкий, и светлые волосы, и все лицо светлое, "белый человек", бог. Я люблю светлые волосы у женщин, а эта была совсем поразительна, точно ее ангел коснулся, а мальчик - почти копия, только еще поразительнее, потому что маленький и потому что мальчик. Совсем удивителен был, мальчики с таким лицом не бывают. Сразу видно, что простого в нем мало, слишком одухотворен, хотя всего четыре года. Что же, только лишнее доказательство. Неужели это может быть случайно? Утонул. Неужели время пришло? До чего одинаковые лица были, и почти не изменилось у нее лицо, только совсем непроницаемое стало, без улыбки. А как она до этого улыбалась, - тоже удивительно, совсем удивительно, и как она мне нравилась. И в нем ничего не изменилось. Как это странно: два одинаковых лица, и будто она вместо него жить осталась, - все наоборот, не как должно быть. Ведь это она его родила, и лицо свое ему подарила. А он был мальчик, и это уже что-то - Христос был мужчина, и иначе быть не может. Женщина должна рожать бога и давать ему красоту, а он обречен погибнуть, - но как же он свое предназначение не выполнил как было бы нужно. Всего четыре года, - нелепо, ужасно нелепо... Непременно вспомню об этом, и без того слишком часто вспоминаю. Отчего-то о смерти думается все время, - но ничего, пройдет ведь когда-нибудь, все образуется и забудется потихоньку, так и должно быть, но только и этого отчего-то ужасно жаль. Под этой пальмой - я обниму ее непременно, я так хочу, но только обязательно плакать захочется, отчего так? И тогда скажу ей, наверное, я скажу ей: "давай поженимся с тобой", и это будет под пальмой, обязательно. Если только я ей еще раньше этого не скажу, потому что вдруг не выдержу? Да что же с того, что изменится? Все равно поедем, мужем и женой, и все равно обниму ее под этой пальмой, и поцелую в нос, и погляжу в ее очки, да еще покажу язык. Да. Море рядышком будет плескаться, опять какие-нибудь тучи появятся, и ветерок, и тепло будет, у них все не как у нас, дождь идет - и тепло. Босиком будем ходить. Еще какую-нибудь будочку найдем, где эротику показывают - впрочем, сейчас уже, наверное, нет, не найдем. В дельфинарий сводить надо, это точно, на дельфинов посмотреть. Милые созданья. В закусочную зайдем, шашлыки поесть - жирные, жир прямо каплет. Как тогда, когда еще девочку видели смешную, уши оттопырены, волосы рыжие, причесаны и бантик голубой в волосах, ногами болтает, все разговаривает неизвестно с кем, а потом перед шашлыком своим голову положила на стол и смотрит куда-то, не поймешь куда, а кажется, будто шашлык разглядывает, но только я понял, что вовсе не шашлык, а в пространство глядит, и что-то говорила медленно или пела, а будто с шашлыком разговаривала. Дети, - они такие смешные. Жалко было ее отчего-то, не пойму отчего. Глаза серые и слишком наклонены, неправильно, так некрасиво. Уши слишком торчат, вырастет - страдать будет. Жалко. Ну ничего, что же жалеть, делать нечего. Как-нибудь пристроится, что же. Может, какую-нибудь операцию сделает пластическую, сейчас это мигом. Лишь бы ножки были красивые, это уж потом никак не исправишь, да впрочем и не в этом счастье ведь по большому счету, хоть и всем хочется быть красивыми да умными, да всякими разными, всем хочется, - отчего так бог устроил, какой смысл вложил? - хотя бы вот эта девочка, отчего ей такое страдание, а? Не ропщу, что же роптать, "принимаю и благодарю" и всякие другие такие глупости, но только жалко и все, девочку вот эту жалко, да и ее маму жалко, - такая была интересная мама. Всё смеялась, тоже рыжая, уши только не торчали, а может, впрочем, и торчали, сейчас не помню - может, волосами прикрыла - с мужем разговаривали, потом встала и пошла покупать стакан сока, апельсинового, какой там был восхитительный апельсиновый сок, прошла передо мной, ноги длинные из под короткого сарафана, вся сияет своими рыжими волосами, не загорелая, странно, только что приехали, должно быть, светлая и идет - точно плывет, точно замедленная съемка, помню, да, словно так тогда и показалось, странно что так вспоминаю, разные загадки психики или зрения - докторам виднее, они знают, должно быть, и шла к буфету, покупала сок, потом садилась обратно, пила этот сок и разговаривала с мужем, и все смеялась, смеялась, такая смешливая, лицо приятное, а я смотрел на нее и млел, дурачок, и мечтал о чем-то, о разных глупостях, как всегда мечтается в такие моменты, и смотрел изо всех сил на ее лицо, - хоть бы раз на меня взглянула. А потом был вечер и лилии. И Танюха ревновала меня к этой рыжей. Боже, зачем же я так, зачем дразнил ее? Потом был вечер и лилии... и она положила мне голову на плечо. И я смотрел на море и ощущал ее золотые волосы у себя на носу, и видел ее маленькое ухо и видел пятнышко у нее на виске и поцеловал это пятнышко и у меня опять навернулись слезы на глаза. И она молчала. Ее сердце замирало у меня на груди - я чувствовал это, и снова слезы выступали у меня на глазах. И я смотрел на море. Проплывал пароход. Темнели тучи у горизонта - где-нибудь в Турции шли дожди. Где-нибудь на Сицилии какой-нибудь сицилийский крестьянин глядел на небо и качал головой. А в Колумбии, наверное, было уже утро, и колумбийские сборщики кофе шли с корзинами на плечах собирать этот самый кофе под лучами восходящего солнца, а за ними возвышались какие-нибудь древние каменные головы пухлогубых индейцев ольмеков. А где-нибудь в Америке просыпался какой-нибудь бездомный под газетами, и булочник напротив подымал ставни на своей булочной, и Билл Гейтс строил свою великую бизнес-империю и зарабатывал первый миллиард. А в Японии рядовые японские служащие видели последний предутренний сон, и на Филиппины надвигался жестокий ураган, и по Африке пробегали первобытные стада жирафов и вытаптывали траву в африканской саванне и африканские слоны подымали своего упавшего больного патриарха, чтобы у него не остановилось сердце, и в темных улочках Кабула пробирался на ишаке прямоносый бородатый афганец из деревни, и Доктор Кох открывал свои палочки и опрокинул пробирку, Христофор Колумб помирал с голоду, Галилео Галилей пялился в телескоп, Гойя рисовал чудовищ, Торквемада творил суд, Рублев писал иконы, Одиссей слушал сирен, пески и пыль переносились через всю Сахару и луна смотрела сверху и ужасалась, и ночь сменялась днем, и Земля вращалась, потеряв голову. И я тогда сказал ей: "Я люблю тебя". И у меня слеза упала на ее плечо, я его вытер. И повторил.

Я люблю тебя.