Никто меня не помнит. Но больше всего я боюсь, что я сам уже почти никого не могу вспомнить. Сколько мне лет? Тридцать пять... нет, тридцать шесть... это много или мало? Вроде бы немного, а мне кажется, что я прожил целую вечность. Сколько раз я слышал от разных людей о том, как быстро и стремительно пролетела их жизнь. Словно листок вспыхнувшей газеты - прочтен и растворён черным пеплом, смешавшимся с песком на теплом ветру. Глубокие старцы с горькой ухмылкой на потрескавшихся обветренных губах сожалели о том, что их яркая жизнь промелькнула перед глазами мимолётным видением. Наверное, они все были счастливы, наверное, и впрямь радостная, полная событий жизнь пролетает в одно мгновение... Но я не могу клеветать на судьбу. Я не калека, пораженный церебральным параличом, у меня нет порока сердца, я не слепой, не глухой и, наконец, не тупой дегенерат или даун. Впрочем, юродивые, как я слышал, бывают очень счастливыми. А у меня счастья не было. Вся моя жизнь представляла собой медленное угасание. И вот результат, финал, конец... мне конец. А может быть, так и должно быть? Если мир для меня оборвется, выключится, словно сгоревший телевизор, какая мне разница, что мог бы мне этот мир подарить? Земля большая, но если подумать - все места, где я жил, соединив вместе, можно проехать на машине за несколько часов. Именно для меня - Петра Стрижова - мир маленький и серый. Что мне до картин чужих художников? Я всегда хотел писать свои. Но мои картины получались уродливыми... нет, не то слово, они получались просто никакими. Впрочем, всё это слова. Если быть честным, я просто бездарен... Нет, я не хуже других, но плохо то, что другие все сплошь алкаши, сволочи, убийцы или в лучшем случае дураки. У всех же хороших людей есть что подарить окружающим - любимым, друзьям.
Мне горько и смешно. Смешно оттого, что уходящая жизнь совсем не интересна, и горько, потому что мне всё равно больно и страшно с этой жизнью расставаться... Страшно до дрожи в коленях. Я понимаю, всё скоро закончится, чем быстрей, тем лучше. Темнота как предвестник освобождения. Тихая прохладная темнота, короткая вспышка боли и всё. Но почему мне так страшно? Каждую ночь всё страшней и страшней, наверное, я стал привыкать к этой "комнате ухода". Страх дышит смрадным запахом в лицо, страх ползет скользкой холодной змеей по мокрой спине. И тишина - лишь только многоголосое дыхание и тихое покашливание таких же тварей, как и я, вокруг. Все молчат, все прикидываются будто спят. Они притворяются даже сейчас, как и я. Даже теперь мы не можем пойти против предрассудков, всё стараемся не замарать какие-то остатки чести, коей у нас нет и никогда не было... И только железный стук шагов за холодной стеной. Тук-тук, тук-тук, а все молчат, будто этот стук не для них, будто они спят и видят сны... Но я слышу, как они воют, и я сам вою как зверь в этой камере смертников. Кричи, страдай, всё так и задумано, как я рад, что ещё что-то чувствую. Это хорошо, что я страдаю. Если кому-нибудь станет от этого легче, я рад.
Я улыбнулся в темноте. Мне же почти нравится страдать! Но как плохо, что всё может оборваться так быстро. Нет! Нельзя же так! Я ещё не настрадался, я должен просить о смерти, умолять на коленях, превратиться в червя. Какое же это наказание, когда тебя просто освобождают от всего?.. Или я вновь обманываю себя? Чего я боюсь? Боли? Нет, уж точно не её. Вечности небытия? Но, может, вечность лучше моего нынешнего бытия?...
Шаги за стеной стали слышаться четче. Я точно знал, что сегодня назовут моё имя - слишком давно я здесь, уже никого из стареньких не осталось. Надо встать, что ли? Лежа как-то страшней. Хотя какая разница... Пора уходить, давно пора. И всё же страх царапал горло костлявым смрадным когтем. Что-то или кто-то держал меня в этом мире, кажется, мне надо сделать нечто такое - не могу понять... Сделать что-то очень важное. Осуществить мечту - но вся беда в том, что у меня нет и не было мечты. Вот что меня угнетает. Человеку, который не сумел достичь цели, хотя бы есть кого проклинать, он может искать свои ошибки. А где моя ошибка? Сошедший с дороги путник рано или поздно угодит в болото или будет растерзан зверьем. А я даже не знаю, стоял ли я вообще на этой дороге когда-нибудь. Вся жизнь - потемки, я даже почти ничего не помню...
За стальной дверью глухо звякнуло, я вздрогнул, поняв, насколько жалкими и безуспешными оказались попытки отгородиться от страха отвлеченными мыслями. Волна желтого, какого-то мертвецкого света озарила синие стены тюремной камеры... о чем думал маляр, красивший эти стены? О том, что синий цвет - успокаивающий? Успокоил, сволочь.
Стреканов на соседних нарах задрожал крупной дрожью. А как картинно притворялся спящим! Ну дрожи, дрожи, жирная мразина. Девочка, которую ты насиловал и убивал, тоже, наверное, дрожала...
--
Бубнов! - развеял нестройную тишину голос лейтенанта. Худой как смерть, казавшийся во мраке почти белым, человек резко вскочил с нар и принялся натягивать майку. - Сухопаров, Милоашвили, - не спеша, с какой-то как будто издевкой продолжал уводящий, - Керчин, Ширятников и Стри... Стреканов.
Я откинулся назад, балансируя на грани сознания. Ещё день, ещё один кошмарный день. Стреканов рядом со мной на секунду онемел, даже дышать перестал.
--
С вещами на выход. Перевод.
Кто-то нервно засмеялся, не выдержав напряжения... Или заплакал? Почему-то этот глупый обман с переводом в другую тюрьму особенно раздражал. Почему бы не сказать - "Время платить долги". Для кого этот нелепый маскарад? Или это как синие стены, не успокаивающие, а давящие своей холодной безысходностью? Даже завидно приговоренным былого. "Тебя обезглавят по первому крику петуха!"
Мне сейчас было удивительно легко и весело... Ещё один день, ещё как минимум целый день жизни. "Луч зари к стене приник, я слышу звон ключей, вот и всё, палач мой здесь, со смертью на плече". Какая красота! Вот бы и мне встать на высоком помосте в белой рубахе, окинув безразличным взглядом разъяренную толпу. Посмотреть в пустые глаза палача. Сказать что-нибудь на прощание.
Боже мой, какая глупость!.. Разве может быть красивой смерть?
Дверь звонко захлопнулась, и камеру вновь окутала спасительная тьма. Послышался неразборчивый шепот, заскрипели нары. Так всегда бывает, но скоро, совсем скоро все начнут засыпать. Удивительно, как быстро люди приспосабливаются к любым условиям. Только что все ждали смертного приговора - и уже можно расслабиться, вздремнуть. Правда, приговор зачтут завтра, но это ещё когда будет!.. А пока всё хорошо, можно спокойно спать. Всё-таки мы живем сегодняшним днем. Может, от этого все беды? Может, надо немного задумываться о будущем? Впрочем, поздно опомнился. К тому же, когда не знаешь чего хочешь, сложно думать о последствиях. А я ведь старался, видит Бог. Всё думал, к чему же меня приведет такая распутица. Ни кола, ни двора, всю жизнь метался из стороны в сторону, жил черт знает где, а ведь деньги водились.
Я усмехнулся. Так никто теперь и не узнает, где выкапывать капусту. А может, рассказать? Палачу, например. Какая разница уже... Впрочем, всё пустое.
Натянув на голову одеяло, я попытался заснуть, и вроде стал уже проваливаться в сладкое забытье, но что-то непонятное упорно тянуло назад. Какое-то невыполненное дело не давало мне покоя. Мне даже послышался чей-то далекий жалобный крик. Может, из соседней камеры? Да нет... Человек так кричать не мог, по крайней мере мужик. Вроде как и ребенок что ль?.. Тьфу ты, ерунда какая-то привидится.
Я заворочался, перекатился на другой бок. Неожиданно вновь кольнул страх. Если б меня назвали, сейчас в моём мозгу уже застрял бы кусок свинца. И мой труп завернули бы в полиэтилен... Подумать только, ведь работает же кто-то на этой должности - таскать трупы расстрелянных людей. С ума сойти, по-моему, это ещё страшней, чем получить пулю в затылок. Тут по крайней мере есть конец. Может, за чертой и впрямь лучший из миров... Пора, пора уже. Я снова преисполнился холодной решимости. Страх покорно растворялся, разжимал мертвецкие когти. Всё кончено, всё правильно, бояться нечего. Свобода, наконец-то свобода - чистая и абсолютная.
Мне показалось, что из узкого тюремного окошка повеяло прохладным ночным ветерком. И тут я вздрогнул, замер, вытаращил глаза, всматриваясь в кромешную темноту. Снова крик! Отчетливый детский крик. Наполненный такой жестокой безысходностью, таким отчаянием! Как так можно кричать? Как?... Меня передернуло. Да вся моя судьба - просто счастливая сказка в сравнении с горем этого существа! Все ужасы мира соединились в этом жалобном крике - крике, просящем о помощи.
Я приподнялся с нар. На уши давила глухая ватная тишина. Даже сердце как-то чересчур осторожно, едва слышно билось в висках. Почти минуту я пребывал в одной позе, словно статуя. Потом осторожно опустился на промокшую от холодного пота простыню. Этот ужасный крик всё ещё стоял у меня в ушах пронзительным отчаянием, хотя я точно понимал, что не мог услышать его по-настоящему. Этот зов о помощи пришел откуда-то извне...
Может быть, это моя душа кричит на исходе жизни? Или... Похоже, я начал сходить с ума.
Я ещё долго лежал и вслушивался в ночную тишину, но так ничего больше и не услышал, плавно растворившись в нереальности. Мне снилось что-то хорошее, что-то давно забытое и теплое, и я едва не зарыдал, когда новый день навалился на меня прессом горячего ослепительного света. Ещё минут двадцать я упорно сжимал веки, пытаясь отречься от истинного бытия, стараясь уцепиться за ускользающий силуэт сна... Но ничего не могу вспомнить, только словно кто-то добрый и сильный улыбается из небытия, будто забавляется моим душевным метанием.
Когда я проснулся окончательно, то понял, что делать совершенно нечего. Нас тут, в отличии от воров, вкалывать не заставляли. Хотя я сам вор, но это ничто в сравнении с тем, что я натворил в итоге. Как там было в заповедях? Не убий, не укради... Вот бы попасть на суд к Богу, уж я бы нашел, как оправдаться! Уж я бы задал ему пару вопросов, таких, что он в глаза мне посмотреть не сможет! Почему одним всё, а другим ничего?! Или я сам виноват? Ну, кое в чем - да. Воровать меня напрямую никто не заставлял. И, если честно, нужда тут не оправдание, я здесь виноват на все сто, и видит Бог, я бы умер от голода, отдав последний кусок хлеба другому, будь на сером небосклоне жизни хоть прочерк доброго света. Хоть капля смысла. Хоть какая-то цель!.. Но всё тщетно. Разве я виноват, что мне ничего не интересно? Как я могу чего-то желать, если цели нет? Я даже спал всю жизнь плохо - не хотелось. Может, оттого таким долгим этот бесцельный путь теперь и кажется?
Я обвел камеру безразличным взглядом. И поймал себя на мысли, что с отвращением смотрю на своих собратьев по смерти. Ни одного нормального лица, все казались какими-то пришибленными, перекошенными. Будто неведомый скульптор стал творить спьяну, превратив некогда прекрасных людей в обитателей кунсткамеры... Или его друг художник перерисовал портреты жизни в карикатуру на смерть. Какие-то все бледные, сгорбленные, худые, со вздувшимися венами, похожими на черную паутину. Но главное - глаза: совершенно неживые, пустые, мутные - мертвые.
Неужели по лицу и впрямь можно определить, что из себя представляет человек, будет ли он убийцей или, например, священником? Да нет, ерунда... Ну есть, конечно, рожи, явно не обремененные интеллектом, но агрессия при этом не обязательна... Я ещё раз вгляделся в лица сокамерников. Совершенно разные черты, и в то же время есть в них что-то общее, объединяющее. Некая составляющая сломанной судьбы. Ведь едва ли вся наша жизнь была предрешена с самого начала, не всегда же эти люди были жестокими хладнокровными убийцами? Всё это следствия какой-то ошибки, или ряда ошибок... Удивительно, одно неверное действие - и вся жизнь псу под хвост! Хотя ко мне это вряд ли относится.
Я попытался припомнить что-то такое, из-за чего всё могло пойти прахом, но память, как обычно, зияла широкими прорехами и белыми пятнами. Вспоминались блеклые силуэты знакомых и стертые лица друзей. Чьи-то имена сохранились, но в большинстве своем эти силуэты оставались безымянными. И места - тоже. Я не жил дольше пяти лет в одном месте, и сейчас понял, что не помню названия улиц. Что же это со мной творится? Где мой дом? Знаю - я родился в поезде, а жил в детстве под Троицком, в одном небольшом городишке. Это я помню, всё-таки воспоминания детства обычно самые яркие. Сколько раз я слышал от страдающих склерозом стариков про их "младенческие годы". Ну, у меня и тут не ахти как. Вроде в школу ходить не любил, а оценки, кажется, неплохие были. То есть в детстве я был достаточно благополучным? Значит, переломный момент случился уже потом? Но когда? В институт я поступать не стал, пошел работать на завод. Потом понял, что это не моё, не могу я так жить, не могу нормально общаться с людьми... Но почему? Что произошло? Никто меня не бил не унижал... вроде бы. Не помню ни черта, будто всю жизнь вором был. Удачливым, кстати. Ведь в тюрьме до этого ни разу не был. А ведь попался бы где-нибудь, прожил бы дольше. Стал бы блатным, по фени говорил бы... Ненавижу! Терпеть не могу всех этих ублюдков. Почему если ты вор, надо обязательно быть такой скотиной?.. Я всегда работал один. Зачем нужен напарник? Того и гляди он проколется где-нибудь да и сдаст тебя ментам.
Наверное, я не такой, как другие воры, потому что воровал не от любви к красивой жизни, а от нелюбви к нормальной жизни. Вот и сейчас чувствую себя среди сокамерников отчужденным одиночкой. Впрочем, смертники почти все неразговорчивы. По идее, каждый из нас должен сидеть в одиночной камере. Но у нас в стране ведь как - денег нет даже на тюрьмы, поэтому мы сидим тут, а в одиночку переводимся лишь формально в ночь расстрела. Меня вот, наверное, сегодня официально оформили в одиночку.
Я постарался оборвать плохие мысли, забить их чем-нибудь другим. Помогает не очень, но иногда удается забыться. О чем я думал до этого? Ах, да, искал ошибку в своей судьбе. Глупость какая-то. Ну да ладно... так... Где я ещё чего не правильно делал?.. Я призадумался, прокручивая в голове эпизоды из жизни. Вспоминать тошно, сплошная серость. Даже в опасности быть пойманным не было никакой романтики. Может, меня так долго и не могли поймать потому, что я не боялся. Всё-таки это всё уже следствия, поворотный момент в судьбе произошел гораздо раньше. Может, в момент, когда я родился? Надо было заплакать вовремя?
Я заметил, как губы расползлись в непривычной улыбке. Последнее время мне редко приходилось улыбаться. Впрочем, и слезы уже давно иссякли.
Что дальше? Лет до пяти я свою жизнь вообще не помню, но вроде бы ничего экстраординарного со мной не происходило. Потом подрос, пошел в школу... Ненавижу школу, не хочу даже о ней вспоминать. Единственная радость - это когда каникулы начинались. Я всегда с нетерпением ждал лета. Яркий солнечный день - одно из немногого, что меня радует. Никаких телевизоров тогда толком не было, всё время на улице, а зимой-то особенно не погуляешь... Нет, конечно, зимой тоже весело, если снега много выпадет. Но эти шубы, шапки, валенки... Другое дело, когда стоишь в тени зеленой листвы ни для кого не видный, и свежий ветер обдувает твое худенькое тело, теребя полы незаправленной сатиновой рубашки.
--
Харчи! - крикнул кто-то у дверей.
Я встрепенулся и будто выплыл из глубины, глубоко вздохнул. Странно, не припомню, чтобы со мной что-то подобное было! Такое доброе, теплое воспоминание да ещё и так хорошо вспомнилось, будто прямо сейчас там оказался - на окраине города, в нашем любимом месте.
В нашем? Почему "в нашем"?.. Да! Конечно! Что-то давно не вспоминалось. Было у меня два друга. Сашка и Тима!
Летние каникулы ещё только начались, но жара стояла будто в середине июля. Я выскочил на улицу как только проснулся, даже завтракать не стал. Утренний туман уже почти рассеялся, но трава ещё была сырая от росы. Тёплое оранжевое солнышко не успело подняться достаточно высоко и норовило выстрелить вспышкой света сквозь густую листву. Аллея выглядела словно пестрый полосатый удав, прилегший отдохнуть. Не знаю, сколько было времени, на часы я посмотреть не успел, но соловьи ещё кое-где пели, хотя они и днем постоянно свистели. Народу тут, на окраине города, совсем не было, и потому я бежал. Я бы всегда бегал, какой толк ходить? Просто когда много народу - стеснительно чуть-чуть.
Скоро аллея закончилась и я, миновав пару палисадников, выбежал на дикое поле, поросшее ещё желтыми одуванчиками и клевером. Тут кончался наш маленький городок и начиналась сказочная страна, которую я сам придумал. Поле это, бывшее раньше колхозной пахотью, называлось в моей игре "Заливные луга". Хотя никто тут ничего не заливал. Дальше, за лугами, в тумане виднелся зеленый перелесок - "Пограничный лес", потому что тут ещё как бы была граница, отсюда ещё виднелись городские крыши. А дальше уже начинались места совершенно дикие и сказочные. Во-первых, старый карьер, откуда раньше возили в город песок, - теперь он весь зарос камышами и низкорослыми деревьями. В черной тихой воде обитали сотни удивительных насекомых, лягушек и прочей живности. Бывало я не вылезал из "Страны низин" целый день, возвращаясь только к ужину, когда уже начинало темнеть... Одному на карьере вечером было страшновато. За страной низин возвышался "Волшебный лес"... Я, конечно, мало всяких лесов видел, но этот, мой, был каким-то особенным, необыкновенным. Деревья тут росли очень разные - и высоченные ели, и березы и даже дубы. Лиственных деревьев было больше, да ещё кусты всякие. В этом лесу запросто можно было спрятаться так, что тебя никто не найдет. А ещё в волшебном лесу росли цветы, такие, каких я нигде в другом месте не видел - большие, разноцветные. Я даже представлял, что эти цветы - волшебные и их никто кроме меня не видит, поэтому никогда их не рвал, боясь, что они вдруг обидятся и исчезнут.
Сегодня я в лес не углублялся, а взял левее, пробежав по росистой тропинке сразу к реке. На улице ещё было довольно-таки зябко, но вода наверняка была как парное молоко. У меня там была своя заводь - "Залив восходящего солнца". Рыбаки там появлялись очень редко, а купающимся тем более лень было так далеко ходить. К тому же надо было перебраться через высокий холм, отгораживающий мой залив от Страны низин. Я вообще-то сам любил порыбачить, но сейчас клевало не ахти. Поэтому я просто решил искупаться. А ещё я строил шалаш. Ну, точнее, пытался построить. Притащил со свалки несколько старых досок и распилил их на месте будущего строения. А вот с гвоздями у меня были проблемы. Но я надеялся как-нибудь примостить доски без гвоздей.
Забравшись на вершину холма, я осмотрелся. Солнце успело подняться и теперь уже совсем не слепило. Зато от нагревшейся земли исходило горячее дыхание испаряющейся росы. Река внизу сверкала словно гладкое зеркало, даже течения почти не было видно. Мне безумно захотелось разбить это зеркало вдребезги - нырнуть в теплую ласковую воду, расслабиться, превратившись в поток, а затем вынырнуть с радостным криком, поднимая в воздух фонтан золотистых брызг.
Я поспешил вниз, стягивая одежду прямо на бегу. И уже готов был сигануть в воду, когда вдруг заметил сидящего на дереве человека - мальчишку. Я настолько не ожидал никого здесь встретить, что даже потерял дар речи на несколько секунд, удивленно разглядывая нежданного гостя моей маленькой страны. Он, кажется, тоже испугался, прижался к березовому стволу, боясь свалиться вниз. Паренек примерно моего возраста, тощий как я и загорелый. А волосы светлые, растрепанные.
--
Привет, - первым решился начать разговор я.
--
Здравствуй, - звонким приятным голосом ответил мальчик. - Я тут... - он мотнул головой в сторону широкой ветви, нависающей над водой, - тарзанку делаю.
И впрямь - я заметил привязанную к его руке веревку. Очень хорошую - новую и крепкую, вот мне бы такую!
--
Так привязывай, - с тщательно скрываемой завистью проговорил я.
Мальчик попытался дотянуться до ближайшей ветки, но чуть не упал. Однако вместо раздражения на его лице появилась чуть застенчивая, искристая улыбка. Он пожал узкими плечами, демонстрируя свое неловкое положение.
--
Ну-ка, дай я! - сообразив, что к чему, я прыгнул к дереву. - Слезай.
Он попытался было найти упор для правой ноги, но ничего не получилось.
--
Я, - смущенно проговорил паренек, - кажется, я застрял. - И тут он засмеялся так звонко и весело, что мне самому захотелось расхохотаться.
--
Подожди... сейчас! - быстро сказал я, ухватившись за нижний сук. Через секунду я уже забрался на высоту трех метров, и теперь находился на расстоянии вытянутой руки до злосчастной ветви. - Давай я поддержу.
Мальчик аккуратно протянул ногу и коснулся пяткой подставленной мною ладони. Затем он резко перехватил руки и повис прямо над моей головой. Я напрягся изо всех сил, чтобы удержать его ногу, и как-то так само собой получилось, что он опустился мне на плечи.
--
Ой, - раздалось сверху.
--
Ой, ой... лошадь тут нашел, - с наигранным раздражением проворчал я.
Он только засмеялся в ответ и поспешил сползти вниз. Я вцепился в дерево, отклоняясь назад, как только мог. В какой-то миг наши лица казались прямо напротив друг друга, он остановился и посмотрел на меня в упор. Его большие смеющиеся глаза сияли добротой и благодарностью. Я ни у кого больше не видел таких ярких зеленых глаз, таких родных, дорогих глаз. И я понял, что произошло маленькое чудо - у меня появился лучший друг.
--
Тебя как зовут? - спросил я.
--
Сашка! - звонко назвался он.
--
А я Петька, - улыбнулся я, будто услышал что-то невообразимо удивительное.
Через пару секунд мы оба уже были на земле. Я заметил, как вдруг Сашка отвел взгляд в сторону и покраснел - уж слишком неожиданно и быстро началось наше знакомство. Вообще-то я не очень хорошо общался с другими ребятами - стеснялся. А тут почему-то возникло такое чувство, будто знаю его очень давно.
--
Дай-ка! - попросил я жестом веревку. Уж по деревьям я лазать умею!
Словно бразильская мартышка, как меня иногда называла мама, я влез на злополучную ветвь дерева и, крепко завязав веревку морским узлом, скинул другой её конец вниз. Сашка, встав на цыпочки, обмотал веревку вокруг заранее приготовленной гладкой палки. Тарзанка готова!
--
Ну, давай! - с радостным предвкушением проговорил я.
Сашка замотал лохматой головой:
--
Нет, ты первый.
Вроде бы ничего особенного не произошло, но в моей душе словно расцвел цветок.
--
Ты должен первым, - по каким-то негласным правилам ответил я.
--
Нет, ты! - нахмурился он.
--
Твоя веревка, и идея тоже твоя.
--
Я бы без тебя не повесил... Да и вообще!
Я почувствовал, как Сашка весь напрягся, готовясь до конца отстаивать свою мальчишечью честь.
--
Ну ладно, - подмигнул я ему сверху, - я первый, только не с тарзанки.
Сашка недоуменно сдвинул брови, пытаясь сообразить, что я такое задумал... От этого мне почему-то тоже стало очень приятно.
Я аккуратно приподнялся и поставил ступню на шершавую кору ветви. Расставив руки в стороны, словно канатоходец, я выпрямился в полный рост и не спеша пошел вперед. Вроде бы та же высота, а земля вдруг резко отдалилась на жутковатое расстояние. Я ощутил, как предательски задрожали колени. Собственно вода-то уже - вот она! Только страшновато как-то. Эх, только бы не струсить окончательно! Только бы не повернуть назад!
--
Не надо, - испуганно пролепетал снизу Сашка.
И я сразу прыгнул. Вода показалась жесткой, как дюралевый лист, но удовольствия от падения было куда больше. Я достал пятками до илистого дна! Немного страшно, если честно... Поскорее наверх!
Наверное, я выглядел действительно перепуганным, уж больно ехидно улыбнулся Сашка, когда я всплыл и, проморгавшись, посмотрел на него.
--
Как водичка? - звонко крикнул он.
--
Парное молоко!
Сашка быстро разделся и, схватившись за новенькую тарзанку, поднялся по склону как только возможно высоко.
--
Космонавт к старту готов! - торжественно объявил он.
--
Поехали! - И он оторвался от земли, полетел высоко-высоко, над моей головой и дальше. На мгновение завис на месте и, разжав пальцы, рухнул в воду.
Я звонко захохотал:
--
Как селедка!
Всплывший Сашка принялся часто грести руками, одновременно пытаясь убрать с глаз длинные пряди волос.
--
Не фига себе парное молоко! - возмущенно заголосил он. - Леденец!
--
Да ладно, - я кинул в его сторону горсть воды, - теплая. Вот я первого мая купался - это да!
Сашка посмотрел на меня как на больного, но в то же время без неприязни, а скорее наоборот - с какой-то теплотой... Если честно, вода и впрямь была холодная. Просто я так люблю купаться, что не обращаю на это внимания. Я несколько раз быстро проплыл кролем от берега до берега. В этом был особый смысл - когда с кем-то только познакомился, необходимо показать себя с лучших сторон. И надо вести себя несколько строже, чем обычно. Хотя перед Сашкой почему-то не хотелось выпендриваться, может, потому, что он вел себя совсем открыто и дружелюбно. А ведь, если честно, плавал он быстрее и лучше меня.
Мы купались и прыгали с тарзанки, пока совсем не посинели от холода. У Сашки губы стали цвета недозревшей сливы. Он и так-то худой, а от холода вообще просвечивал на солнце.
--
Брррр... Петька, у тебя полотенце есть?
--
Нет, откуда? - сам трясясь, пробормотал я.
--
А спички? - деловито осведомился Сашка.
--
Спички?! - удивился я. - Зачем ещё?
Он неожиданно замялся:
--
Ну, можно было бы костер развести, грибов пожарить... Тут ведь их полно.
--
Грибов-то?! - обрадовался я. - Да сколько угодно! - Я знал несколько совсем недалеких мест, где уже подрастали примеченные мной крепкие боровички. Но мысль о жарке грибов прямо на месте сбора никогда не приходила мне в голову. Отличная мысль, надо сказать! Вот только спичек у меня отродясь не водилось.
--
Ладно. Придется на солнышке греться. - Он, довольно ухмыляясь, растянулся на теплой травке.
--
Блин! - с досадой поджал я губы. Как же вообще можно было не взять спички!
Сашка посмотрел на меня каким-то озорным многозначительным взглядом:
--
Петь, а давай, может, костер вечером устроим? А?!
Он не очень умело скрывал свои желания. И я его прекрасно понимал. Уйти вечером так далеко от дома и вдвоем жечь костер на берегу реки! Что может быть лучше?! Но увы...
--
Да меня мамка не пустит, - уныло проговорил я, пряча глаза.
--
Ну и что ж? Меня тоже, скорее всего, - с радостью и одновременно с волнением ответил Сашка.
--
Ну, и? - приподнял я бровь.
--
Чего "ну, и"? Возьмем и пойдем!
Я заметил, как сжались его костлявые кулаки.
--
Потом по шее дадут, - пробурчал я, чувствуя, как загораются румянцем щеки.
--
Ха, - махнул рукой Сашка, - подумаешь! Отлупят и отлупят, в первый раз, что ль?
--
Меня не лупят, - ещё больше засмущавшись, ответил я.
--
Меня вообще-то тоже, - виновато улыбнулся он. - Ну покричит чуть-чуть... Пойдем, а? - Сашка взглянул на меня глазами замерзшего промокшего щенка. Но мне и самому страсть как хотелось устроить этот костер.
--
Волноваться же будут, - попытался я ещё возражать сам себе.
--
Записку напишем, - тут же нашел решение Сашка.
Я несколько секунд молчал, делая вид, будто принимаю решение, хотя я бы скорее утопился, чем отказался от такого заманчивого предложения.
--
Хорошо, давай.
--
Значит, договорились?! - вскочил он с травы, сияя от радости.
--
Конечно! - улыбнулся я в ответ.
Он протянул мне руку, и я сжал его пальцы так сильно, как только мог. Почему-то мне хотелось сделать это. Ещё никому я не жал руку так крепко! Какое-то необычно приятное чувство...
Стены тюремной камеры навалились на меня болезненными кроваво-черными тисками. Я едва удержался, чтобы не застонать. Нет, не хочу!
Как я мог забыть это?! И теперь в одно мгновение вспомнить всё в таких подробностях.
Я плавно возвращался в реальный мир, в кончики пальцев впились тысячи игл. Сердце в груди принялось неистово колотиться. Невероятно! Такого со мной никогда не было. Я не просто вспомнил, я буквально провалился в воспоминания. Причем сейчас, когда я уже очнулся, картинки моей забытой "маленькой" жизни продолжали вспыхивать в сознании огненными цветками. И такое ощущение, будто все эти воспоминания терпеливо ждали своего часа, покоясь на полочках памяти, но я упорно не желал прикасаться к ним. Это не озарение, я помнил это всегда... но не умом - сердцем. Помнил, но не мог материализовать, были лишь смутные предчувствия на уровне подсознания.
И теперь вдруг так четко, словно это произошло только что. Сашкины улыбчивые глаза, река, брызги воды в солнечном свете, запах травы... Тогда мы сбежали-таки на костер и вернулись только к утру. Я неделю сидел дома под замком, но оно того стоило! Костер был чудом, и мой новый друг - тоже. Я даже сейчас помню жар огня на своем лице и ощущение, что это приятное тепло исходит от притихшего напротив Сашки. Мои пальцы в саже и пыли вращают шершавую палочку, оставляющую огненный росчерк в воздухе. Мы говорили и говорили, обо всём на свете, без остановки и передышки, веселились, смеялись до колик в животе, а когда горло начало болеть от бесконечного разговора, мы просто стали смотреть на огонь, думая каждый о своем и в то же время об одном и том же, словно читая мысли друг друга... такое было ощущение... Вообще мне всегда проще было описать ощущение, чем объяснить логически. Я полностью доверял своей интуиции. Совершенно неудивительно, что я попал сюда, под расстрел - ощущение чего-то неизбежного, плохого, последний год буквально давило со всех сторон. Но что тогда значит вчерашний ночной крик, который, как я теперь понимаю, был ничем иным, как острым ощущением чьей-то беды?
Внезапно по моей коже прокатилась ледяная волна небывалого страха. А что, если я вспомнил Сашку неслучайно?! Что, если это его отчаянный крик долетел до моего сознания?!
По лбу заструились капли холодного пота. Никогда ещё я не испытывал подобных чувств. Всю жизнь - взрослую жизнь - я боялся только за себя одного. Никого я не любил, никто меня не интересовал. Да и собственную жизнь особо не ценил... пока не попал сюда.
Я окинул взглядом пространство тюремной камеры и прикрыл глаза, морщась от отвращения. После светлого воспоминания детства все эти полумертвые грязные смертники вызывали рвотный рефлекс. Боже мой, ведь и я среди них - такой же! Ненавижу! Ненавижу их, ненавижу себя! Побыстрей бы уже сдохнуть...
Но как же крик? Неужели и вправду кто-то звал на помощь именно меня? Или это был зов с того света?..
И тут моё сердце остановилось, дыхание прервалось... Уж не Тимка ли покойный достучался с небес до меня?!
Эта невообразимая мысль буквально парализовала меня. Что в сравнении с этим боль и холод, если такой леденящий ужас овладел моим другом, уже не чувствующим ни того, ни другого? Какие страдания после смерти могут вызывать крик такого отчаяния?
Я тяжело вздохнул, тряхнув головой... Да нет, не может быть такого - ерунда, морок. Чего только в больную голову не влезет...
Эх, Тима-Тима, уж не с твоей ли смерти всё началось? Когда это было-то? Уже позже, когда мы расстались... Маленькое белое письмо с короткой строчкой и пара вечеров в слезах. Но почему мы расстались? Зачем? Господи, как же так? Тима-Тима...
Прошло уже недели две, с тех пор как я познакомился с Сашкой, а казалось, что я знаю его целую вечность. Мы проводили вместе почти всё свободное время. Ну а на дворе всё жарче разгоралось лето и дни школьных "мучений" быстро растворялись в памяти. Другими словами, мы гуляли от рассвета до заката, забегая домой лишь на обед и ужин. Иногда ходили в "волшебный лес" (я рассказал Сашке про мою игру) к тарзанке, где мы вместе строили лесной домик - что-то вроде большого крепкого шалаша. Но чаще мы с Сашкой ошивались на "ближнем берегу", где купались и загорали все пацаны с окрестных дворов. Помимо хорошего песчаного пляжа, рядом было футбольное поле, так что, наигравшись вдоволь, можно было сразу прыгнуть в воду. Иногда, правда, мяч улетал в реку и тогда ребята всей гурьбой бросались вдогонку, стараясь опередить быстрое течение. Так что в особенно жаркие дни мы иногда специально забрасывали мяч в сторону речки.
В футбол я играл довольно-таки хорошо, но в основном стоял на воротах. Почему-то мне доставляло гораздо больше удовольствия спасти свою команду от гола, чем самому поучаствовать в атаке. А Сашка играл так себе, но играть с ним было очень весело, он всё время что-то кому-то кричал и комментировал действия других игроков, причем постоянно подшучивал, так что иной раз ребята от смеха промахивались по мячу. Я и сам любил пошутить, вот только никогда не получалось вовремя остановиться, и постоянно приходилось объяснять разозлившемуся приятелю, что "это была шутка". Частенько в ход шли кулаки. Я дерусь хорошо, но ненавижу драки. А Сашка, наоборот, вряд ли мог кому-то поставить синяк под глазом, но постоянно нарывался на драку. Я всё время удивлялся, почему его никто не бьет. Скажет порой что-нибудь такое, что мне бы сразу влепили, а от него только отмахиваются и смеются. Причем и со старшими его шутки оставались безнаказанными... Был, правда, случай, когда Сашку оттаскал за уши какой-то пьяный мужик, но я этого не застал - как назло одноклассница пригласила на день рождения. Сашка встретил с насупленным видом и растопыренными красными ушами.
Я решил не расспрашивать о подробностях. Но на ближний берег идти ни ему, ни мне не хотелось. Так что в этот день мы решили отправиться на стройку сказочного домика. У Сашки было полно гвоздей и всяких винтиков и проволоки, а я неплохо обращался с инструментами, так что работа у нас продвигалась очень быстро. Наш шалаш прилегал к толстому дереву, благодаря чему мы могли соорудить крепкую крышу. Вот только чтобы прибить доски, приходилось залезать на это дерево и, хватаясь ногами за сук будто мартышка, свисать вниз головой. В таком положении долго не провисишь, поэтому мы постоянно менялись местами. Признаться, когда наступала Сашкина очередь, я очень нервничал - по деревьям он лазал плохо, и когда висел вверх ногами, казалось, вот-вот сорвется вниз. Я старался подольше быть на дереве, но уставал и сам в итоге пару раз чуть не грохнулся вниз. В общем, крышу строить оказалось сложно.
В тот день Сашка опередил меня и первым полез на дерево. Я уже захотел высказаться по поводу его "нахальности", когда он вдруг протянул руку в сторону реки и взбудораженно закричал: "Мячик!".
Я сразу понял, что к чему. Наше место было выше по течению, так что если ребята упустили-таки футбольный мяч на центр реки, то догнать его уже вряд ли смогли. Быстро сбежав вниз к берегу, я вперил взгляд в темный кругляш, быстро скользящий по самому центру широкой в этом месте реки.
--
Ну тебя! - отмахнулся я, быстро вылезая из штанов. - Пока слезешь, полгода пройдет.
Я прыгнул в воду и поплыл кролем с максимально возможной скоростью. Вначале показалось, что гнаться за мячиком бесполезно, но потом река будто подхватила меня сильной ласковой рукой, и я устремился вперед, словно реактивная ракета. Сашка тоже нырнул, но он уже прилично отставал. Подпрыгивающий на волнах мячик то приближался, то резко уходил вперед. В какой-то момент я почти уже ухватил его, но тут река сузилась и понесла особенно быстро. Мы плыли, наверное, уже минут десять, и я начал понимать, что скоро руки заболят от усталости, когда впереди из-за прибрежных камышей появился нос старенькой лодочки.
--
Лови мяч! - наглотавшись воды, заорал я и ещё быстрей заколотил руками. Испуганные водомерки рассыпались во все стороны. Если это был рыбак, я наверняка ему всю рыбу распугал. Мячик, будто издеваясь, поплыл прямиком к другому берегу. - Уйдет же, лови! - в отчаянии закричал я.
Лодка зашаталась, захлюпали весла и через пару секунд лодочка выбралась из камышовых зарослей. Мальчишка, управляющий лодкой, бросил бамбуковую удочку на берег и, схватившись за весла обеими руками, греб на перехват зловредному футбольному мячу. Я сам уже никак уже успевал - до мяча было метров пятьдесят, - однако я продолжал загребать что есть силы.
Ну быстрей же, быстрей! Упустишь же!
Мальчишка, будто услышав мои мольбы, всем весом навалился на весла и перегородил ускользающему мячику путь. Он попытался подогнать к себе беглеца веслом. Выглядело это, словно он глушит рыбу - куча брызг, а мячик только отплыл от лодки. Солнце, как назло, слепило прямо в лицо, так что я даже не понял, в какой миг мальчишка не совладал с шатающейся лодочкой и, потянувшись за мячом руками, перевернулся. Казалось, лодка накрыла его с головой. Но тут я увидел тонкие барахтающиеся руки чуть в стороне, и до моего слуха донесся жалобный испуганный крик: "Помогите!"
"Неужели не умеет плавать?" - первое, что я подумал. Но когда подплыл ближе, то понял, что мальчишка каким-то образом запутался в привязанной к лодке веревке и та тянет его вниз. Он, отчаянно барахтаясь, попытался ухватиться за меня, я подался вперед и тут же оказался под водой, притопленный им сверху. Если бы я не гнался десять минут за мячиком, вряд ли бы испугался - я долго могу удерживать дыхание. А тут сразу в глазах потемнело, мышцы стали вялыми. Всё произошло очень быстро. Прямо перед моим носом под водой промелькнула нога, и я заметил стягивающую голень тонкую веревку. Я попытался поймать её конец, казавшийся в мутной воде гигантской черной пиявкой, но мальчишка так усердно дергал ногами, что я никак не мог найти нужный момент. Я попробовал всплыть - резко дернулся вверх и, прежде чем этот дурак вновь навалился на меня сверху, успел сделать крошечный глоток воздуха. Мою шею обхватила тонкая, но очень сильная рука, в глазах сразу потемнело. На страх времени не было, я вновь попытался всплыть - не получилось. И тогда я, наоборот, изо всех сил дернулся вниз, надеясь, что у этого придурка (я был зол как никогда) хватит ума отцепиться, однако мальчишка, похоже, совсем обезумел от страха и только крепче сжал мою шею.
Мы оба оказались под водой. Прошло несколько секунд, а я всё никак не мог подняться над водой, чтобы глотнуть хоть капельку воздуха. Перед глазами горячим градом замелькали белые точки, и мне подумалось - я теряю сознание. В нос попала вода и я закашлял, захлебываясь ещё больше. И тут неожиданно моя шея освободилась, я из последних сил дернулся вверх и, корчась от болезненных спазмов в горле, принялся хватать ртом драгоценный воздух. Подчиняясь каким-то инстинктам, я продолжал держать тонущего мальчишку за руку, которая сейчас казалась совсем слабой и невесомой.
Кое-как надышавшись, я снова нырнул вниз и на этот раз без труда снял петлю с его ноги. Мальчишку сразу потянуло вниз, и ещё неизвестно, сумел бы я вытащить его на берег, если бы к этому моменту к нам не подоспел Сашка.
Мы выползли на песок едва живые, измученные, уставшие до боли в мышцах. Я повалился на траву и снова закашлялся, пытаясь избавиться от остатков ненавистной воды, казавшейся мне сейчас болотной отравой. Сашка, оставляя на песке глубокие следы, вытащил на берег едва живого "утопленника". Только сейчас я смог нормально рассмотреть его. Белый как снег мальчишка был похож на призрака, точнее нет, не на призрака - на мраморную статую. Идеальный профиль, очень серьёзное выражение лица. Он выглядел одновременно ужасно и прекрасно. Мной овладели какие-то двоякие чувства, казалось, что-то подобное произошло совсем недавно, казалось - я знал его всю жизнь, и в то же время навалился запоздалый страх. Ведь я только что едва не умер!
Почему-то я был уверен, что этот чуть не погубивший меня мальчик жив. Слишком уж мало времени мы были под водой.
--
Что делать-то, Петь? - тяжело дыша, спросил взволнованный Сашка.
--
Надо ему искусственное дыхание сделать, - пробормотал я в ответ. - Из рота в рот.
--
Не из рота, а изо рта, - возмущенно отрезал Сашка. Никогда не видел его таким серьёзным.
--
Ну, изо рта, - устало проговорил я. - Сделай.
--
Вот ещё, - насупился Сашка. И в тот же миг неподвижный доселе мальчишка зашевелился и принялся кашлять. Сашка дернул его за руку, поворачивая на живот.
Минуты две он жестоко кашлял, уткнувшись лбом в землю. И, наконец, выплеснув из легких всю воду, устало приподнялся и сел.
--
Поймали мячик? - спросил он дребезжащим от волнения голосом.
--
Нет, - просто ответил я. Сил на сарказм уже не оставалось.
--
Извините, это я виноват... - Он с отчаянием сжал синие губы.
Этот дуралей чуть меня не утопил, но я отчего-то не чувствовал никакой злости к нему. Бывает так, что человек при первом взгляде вызывает отторжение или даже отвращение, а бывает наоборот - только познакомился, а уже какая-то незримая связь. Как с Сашкой.
--
Да забудь ты про этот дурацкий мячик! Не надо было вообще за ним гнаться. - Я повернулся к улыбнувшемуся Сашке. - Мяяячик, мяяяячик! - передразнил я его. - Чего так орать-то было?!
Сашка попытался играючи стукнуть меня по плечу, но не дотянулся, а вставать ему было лень.
--
Тебя как хоть зовут, утопленник? - спросил я бледного мальчишку.
--
Тимур, - ответил он. - Для друзей - Тима.
И снова тепло воспоминания сдуло холодной волной реального бытия. В этот раз мне было уже не так плохо. Я наконец-то всё понял. Понял, отчего моя жизнь пошла наперекрсяк, а главное, почему я так плохо помнил свое прошлое. Всё дело в том, что я не хотел ничего вспоминать. Наверное это какая-то защитная реакция организма. Если у матери умирает ребенок, она до конца жизни будет в трауре и вряд ли уже сможет стать по-настоящему счастливой - даже в моменты забытья тяжесть утраты будет давить на душу. Но психика ребенка защищена лучше. Потерявший маму сын может стать заикой или слишком нервным, но его жизнь всё равно будет продолжаться. Но мама - это слишком большая часть жизни ребенка, такой удар может в конце концов сломать, может быть, отразившись на психике в будущем. А что значит для ребенка смерть друга? Не просто приятеля, а такого друга как Тима, настоящего, родного друга, для которого ничего не жалко, ради которого хоть в огонь, хоть в воду. Но друзья - это не родители, которых знаешь всю жизнь, друзья - это только твое. Никто, кроме самого тебя, не сможет сказать точно, кто тебе дорог, а кто нет, кто твой друг, а кто просто знакомый. Если бы мама знала, как важен для меня тот костер с Сашкой, она бы сама выгнала меня на улицу пинком, чтобы не опоздал. Но для родителей друзья - это всего лишь чужие дети, со своими недостатками и причудами.
Когда погиб Тимка, мама очень долго охала и хваталась за голову, но ей не было его жалко, она боялась за меня, переворачивая всё по-своему - будто это я играл со спичками и сгорел в запертой квартире. На Тиму ей было по большому счету наплевать, для неё он никто, для всех он никто, кроме меня, Сашки и погибшей в том же пожаре Тимкиной матери.
Наверное, не зря я сейчас вспомнил именно тот момент, когда мы впервые встретились, если это можно так назвать. Я спас ему жизнь, и был вознагражден свыше - Тимка оказался просто чудом, таких умных и добрых людей я больше не встречал, он для меня был просто кумиром, хотя я частенько подкалывал и глумился над какими-то его поступками. А он никогда не отвечал - наверное, считал неправильным, нечестным даже маленькое оскорбление друга ради шутки. К тому же для него наша дружба была ещё важней, чем для меня. Каждый день он ходил к нам из поселка - несколько километров туда и обратно.
Но от судьбы не уйдешь: она подарила ему это лето - лучшее лето в жизни, - а потом взяла, что хотела. А меня даже рядом не было. Смог бы я что-либо сделать? Нет, конечно. Но было особенно больно, что я находился так далеко, когда он умирал (мы с мамой и папой осенью переехали в Москву). Будто я предал его. Я корил себя тем, что не смог убедить родителей остаться в Троицке. Я бы мог сбежать из дому, закатить истерику, спрыгнуть из окна третьего этажа и сломать ноги... да всё что угодно! Но вся беда в том, что я любил своих родителей. Я был уверен - если б остался, с Тимкой всё было бы хорошо. Любовь убивает...
Впрочем нет, убивает случай - стечение обстоятельств. Я почувствовал знакомый холод в груди - холод полной безразличности. Какая разница, что я мог? Всё предрешено, и всё уже случилось. Глупо теперь вздыхать и охать.
Я тряхнул головой. Вот, снова - защитная реакция. "Что я мог сделать? Я не виноват". Я почувствовал жгучую ненависть внутри себя, она разливалась по венам горячей волной... Мальчик не должен плакать, даже если потерял друга! Он должен мужественно встретить беду лицом к лицу! Встретить, побороть и продолжить жизнь ради своего предназначения. Я сжал зубы... Всё так, только вот что делать, если это предназначение было связано с другом, который принял жуткую смерть, когда тебя не было рядом? Я так старался быть мужественным и стойким, так старался побыстрей забыть своего друга, что забыл, зачем вообще жить, забыл, что можно быть счастливым, а счастье - это не только приобретения, это и потери тоже... Только теперь, на границе жизни и смерти, я всё понял... И теперь, наверное, умирать будет не так страшно.
Мне действительно стало как-то легко на душе, будто я сбросил тяжкий груз. Никто не виноват, кроме меня самого, что ж, логичный конец всему - отдых, освобождение, покой.
--
Ну че, Стриж, - прервал мои раздумья низкий голос Егорыча, - сегодня встретимся с господом Богом? - Старик улыбнулся знакомой нездоровой улыбкой. Хотя Егорыч и годков шестьдесят едва ли прожил, выглядел он на все семьдесят.
--
Дежа вю, - хмуро ответил я.
--
Чего-чего?
--
Говорю, вчера ты мне то же самое говорил.
--
А, это да. - Он вновь усмехнулся, прищурив левый глаз. - Кто ж знал, что ты такой везучий. Видать, боженька тебя любит за что-то.
--
Не за что ему меня любить, Егорыч, - поднял я усталые глаза на старика.
--
Бог он всех любит.
Я ощутил прилив раздражения:
--
Перестань! С каких это пор ты стал таким набожным? Небось там, на воле, не очень-то о Боге вспоминал, а?! - Я сказал это слишком громко, так что многие посмотрели в нашу сторону. А черт с ними. Я приблизился к опешившему Егорычу, заглянув в некогда голубые, но сейчас выцветшие серые глаза. - Думаешь, я не молюсь каждый день? Думаешь, меня совесть не мучает? Но для кого эта бессмысленная показуха, а? - Егорыч ничего не отвечал, только нервно жевал нижнюю губу. - Легко сказать "Бог всё простит", и кажется, ты уже раскаялся, а то и вовсе достиг просветления и вспорхнешь прямиком на небо, как только получишь свою пулю в затылок. Бог всех любит, говоришь? А думал ты о нем, когда мочил свою жену?
--
Не думал, - тяжело вздохнув, кивнул Егорыч. - Прав ты, Стриж, только и вправду легче мне, когда я о нем думаю.
--
Ну вот и думай, - зло бросил я, отворачиваясь. - Но не надо мне здесь проповеди читать.
Несколько минут он ничего не говорил, но и в свой угол пока не уходил, всё вздыхал чего-то за спиной.
--
Я не жену убил, - тихо, почти шепотом, проговорил наконец Егорыч. - За это вышку не дают. Сеструху я пришиб.
--
Дают, но редко, - буркнул я. - Только я так сказал, чтобы без допроса. Не каждый свою душу готов раскрыть, знаешь же... Не каждый и не каждому.
--
Может, и меня сегодня... того... - пробормотал Егорыч. - Вот и хотел с кем-нибудь потолковать.
--
А чем я-то тебе понравился? - соизволил я наконец повернуться к нему.
Глаза старика едва заметно загорелись скрытой глубоко в душе теплотой. Если бы он не захотел, я бы этот свет не увидел.
--
Понравился, - кивнул он. - Добрый ты человек, Пётр. Хоть и пыжишься тут, строишь из себя...
--
О да, я сама доброта! - перебил я старика. - Просто-таки обитель света. Вор я, понял?!
--
Ты не серчай, Пётр. Воров я уважаю, знал их во множестве. Вот только ты мало на кого из них похож.
--
Это, Егорыч, потому что я на нарах не маялся, - зло усмехнулся я.
--
Не говори так, Пётр. "Нары", "маялся" - не твое это. Другой ты породы... не спорь, уж я-то вижу. Вот не пойму только, зачем тебе вообще это было нужно?
Какое-то мгновение я пытался ответить на его вопрос, но губы произнесли другое:
--
А мне, Егорыч, ничего не нужно.
--
Ну, теперь-то конечно.
--
Теперь только бы побыстрей уже. - Плохо мне что-то опять стало.
Старик наклонился ко мне, так, что его морщинистое лицо расплылось перед моими глазами:
--
Так ты расскажи, Петь, чью жизнь забрал, авось легче на тот свет отправляться будет.
--
Нет, дед, не легче. - Я назло назвал его дедом - не любил Егорыч этого обращения. - Но про грех свой я тебе расскажу, и тогда ты, может быть, наконец оставишь меня в покое. - Старик одобрительно улыбнулся, кивнул в ответ. - Так вот, - продолжил я злым змеиным шепотом, - никакой твой Бог меня Там со своим прощением не ждет, и каяться я тоже не собираюсь, потому что нечего такое прощать... Ни собутыльника я своего по голове огрел бутылкой, ни тещу задушил, и даже не сестру. - Я посмотрел в черные зрачки Егорыча, пытаясь понять, что тот сейчас чувствует. - Я выстрелил из обреза в лицо десятилетнему ребенку. - Зрачки моего собеседника мгновенно расширились, но лицо застыло непроницаемой маской.
--
Ты, Пётр, убил ребенка? Сознательно? Не верю.
Сознательно? Мне вдруг стало неожиданно смешно. Я тихо захохотал, закрывая лицо руками:
--
Сознательно, или случайно, разве это имеет значение?
--
Конечно, имеет, - поразился Егорыч.
--
Скажи это тому мальчишке, чье худенькое тельце сейчас проедают земляные черви. - Егорыч неосознанно отпрянул. - Случайно или нет, - прошептали мои губы, - я отобрал у него всё... всё, понимаешь? Друзей, маму, школу, весну, слезы, смех... всё! - Я сглотнул, набирая воздуха в грудь. - Что такое моя смерть по сравнению с этим? Я рад, если ему Там будет легче от этого... Но что, если этого "Там" вообще не существует?
Егорыч ничего не ответил, но его глаза теперь источали горе и скорбь.
Я вспомнил лицо малыша, так неудачно выглянувшего из-за двери в момент, когда залаяла эта тварь... Лучше б Там ничего не было, потому что одно только осознание своей вины - уже Ад, так что любое бытие по ту сторону неугодно...
Егорыч обреченно потащился к своим нарам, и я вновь оказался один на один с собственными мыслями. Признаться честно, до этого разговора я толком не задумывался о убитом мной мальчишке как о человеке. То есть по голове будто пудовым молотом ударило - "свершилось ужасное - непоправимое, непростительное". Но только сейчас я подумал, что не просто убил ребенка, но убил чьего-то друга. Кто-то потерял частичку своей души, точь-в-точь как потерял её я, получив известие о гибели Тимы.
А что такое вообще дружба, если так задуматься? Я знал некоторых людей десятки лет, но ни к кому из них даже близко не испытывал тех чувств, от которых приятно теплело в груди при мысли о двух моих друзьях...
Утреннее солнце жжет даже сквозь рубашку. Пахнет болотной травой - едко и немного сладковато.
--
Санек, смотри! - радостно кричит Тима, поднимая с земли огромную зеленую лягушку.
--
Петь, смотри, вот эти пузыри надуваются, и она квакает. - Он сует мокрую лягушку прямо мне под нос. На месте ушей у той действительно две белые мембраны.
--
Ладно, кинь в воду, пусть квакает.
Тима смешно улыбается, замахивается что есть мочи, но в последний миг опускает руку и бросает лягву в воду с высоты колена.
--
Плыви, квакай.
--
Лягушки комаров лопают, - провожая задумчивым взглядом исчезающую в черной воде лягушку, говорит Сашка.
Я улыбаюсь, не знаю почему. Мы ничего не делаем, просто гуляем - идем в наш Волшебный лес. Но каждое слово друзей, неважно зачем и почему сказанное, вызывает у меня радость...
Нет, не всё тут так просто - я ужасно волнуюсь. Тима ещё не видел наш с Сашкой шалаш. А вдруг ему не понравится, вдруг он скажет "ерунда", вдруг откажется нам помогать?.. Но нет, не может такого быть! Должно, должно ему понравиться! И тогда мы наверняка будем встречаться каждый день. Здорово!
Мы находимся в самой середине Страны низин. Попавший сюда впервые будет долго карабкаться по заросшим высокой травой холмам и цепляться промокшими ногами за коряги. Но я знаю эти места как свои пять пальцев и веду друзей по скрытым тропинкам прямо к месту. Сашка размахивает палкой, будто мачете, разбивая камышовые заросли. Тима гладит ладошкой зеленый ковер травы, колышущейся на ветру вместе с его темными пушистыми волосами.
Волшебный лес надвигается на нас стеной высоких стройных деревьев. Листья почти не шевелятся, словно отгороженные незримой оболочкой от озорного ветра. Мы входим в зеленые объятья леса и тут же всё успокаивается. Непривычная тишина лишь изредка нарушается мелодичным птичьим пересвистом.
--
Как тихо, - шепотом произносит Тима, задирая голову к макушке высоченного вяза.
Сашка тоже замер, озирается по сторонам. Нам не хочется ничего говорить. Эта солнечная умиротворяющая тишина навевает спокойствие и умиротворение. Я был тут и не был. Всё знакомо и в то же время будто попал сюда впервые.
--
Я зову его Волшебный лес, - шепчу я в ответ.
Сашка срывает большой оранжевый цветок, из тех, что я видел только здесь. Нюхает... на лице предельная сосредоточенность, в зеленых глазах отражение рыжих огоньков.
--
Ещё чего... - откидывает цветок Сашка, розовея.
Я подмигиваю Тиме. Смеюсь.
--
Пойдем дальше, к шалашу...
Мы молча идем в глубь леса, и вокруг всё оживает. Где-то в траве журчит невидимый ручей, маленькие цветные птички неистово щебечут, над цветками жужжат полосатые шмели, не обращая внимания на играющих в салки беспечных золотистых бабочек. Лес принимает нас, тропинка сама вырастает из ниоткуда, ведя именно туда, куда нужно. Мы взбираемся вверх по длинному склону, и вот вокруг снова обычный мир яркого белого света и шелестящего листвой ветра. Издалека слышится рокот колхозного трактора - это по ту сторону реки пашут землю. Мы спускаемся к реке.
--
Не навернись тут, - говорит Сашка Тиме, сам едва не цепляясь за корень.
--
Постараюсь, - совершенно серьёзно отвечает тот.
Я стараюсь одновременно смотреть под ноги и на своих друзей. Спуск действительно довольно крутой и неприятный... Но смотрю я не поэтому - мне просто хочется на них смотреть... и даже немножко хочется, чтобы кто-то из них споткнулся и я бы его подстраховал. Но никто не падал, и мне оставалось только двигаться как можно более непринужденно. А внутри волнение - меня обуревают какие-то непонятные чувства, густой запах лесных трав кружит голову, от ветра чуть-чуть слезятся глаза.
--
Ребята, - не выдерживаю я.
Друзья смотрят на меня по-доброму и вопросительно.
--
Что? - спрашивает Сашка.
Я отворачиваюсь, делая вид, что поправляю волосы. Несколько секунд молчу, а потом:
--
Будете моими друзьями навечно? - говорю я и вижу, как их лица словно расцветают. Тимка широко улыбается, Сашка блестит веселыми глазами.
--
Обещаем? - протягивает руку вперед Тима.
Мы с Сашкой кладем свои ладони сверху, не отрывая друг от друга глаз.
--
Обещаем, - тихо, но с торжеством говорю я.
--
Обещаем, - говорит Сашка, и я уже не думаю о шалаше, я знаю точно, что он понравится Тиме, но теперь это неважно. В груди стучит маленький веселый барабанщик. Ощущение сказки не исчезает, как обычно, оно остается - кажется, теперь навсегда.
Я почувствовал, как к ушам с щек скатываются слезы. Странно, я-то думал, что уже давно лишен возможности плакать. Как-то прямо хорошо, легко стало, теперь и умирать не страшно.
Я медленно встал с нар, надел обувь и стал ждать. Вокруг, как обычно, никто не шевелился, все притворялись спящими. Интересно, сколько сейчас вообще времени? Может, ещё рано? Тогда могу ещё чуточку "повспоминать".
За стеной что-то глухо звякнуло. Послышались неразборчивые голоса. Темнота вокруг вздрогнула, зашевелилась в ужасе. Идет - смерть идет!.. Может, опять пройдет мимо? Теперь, когда я вдруг вспомнил дни своего счастья, мне был дорог каждый час, каждая минута. Но в то же время изнеможденная ожиданием смерти душа уже слишком устала. Пора её освободить...
Свет ударил по глазам огненным бичом, но я постарался не жмуриться. В дверях застыл черный силуэт уводящего. Косы у него не было и черной рясы тоже, вот только ужас он вселял куда больший, нежели привычный облик костлявой. Я захотел встать, но мышцы отказались повиноваться, будто во сне.
--
Ашветия, - начал уводящий, - Смирнов и... Стрижов - с вещами на выход, перевод.
Ну слава богу, наконец-то. Невероятно, но всю усталость как ветром сдуло, хотя страх никуда не исчез. Я быстро вскочил и подошел к двери. Свет беспощадно слепил всё ещё сырые глаза.
--
Ну че, Стрижов, дождался-таки? - ухмыльнулся один из двух конвоиров. Его звали Андрей, кажется... на вид такой миловидный, добрый, а внутри - скотина скотиной. Любитель поиздеваться над приговоренными - наплевать напоследок в душу. Такие ещё хуже палача. Убить человека - одно, а плюнуть на труп - совсем другое. Впрочем, палач всё равно проклят. Как можно убивать людей, которые лично тебе ничего плохого не сделали? И ладно, когда наемный убийца идет на дело, он сам немало рискует, тут нужно умение и железные нервы, а работа палача - это бойня. Несопротивляющаяся, морально подавленная цель. К тому же наемник зачастую стреляет издалека, а палачу жертва смотрит прямо в глаза, проклиная навеки. По мне так это ещё хуже, чем быть расстрелянным.
Нас повели длинным узким коридором в глубь тюрьмы. Уводящий шагал впереди, двое конвоиров с автоматами - сзади. На миг захотелось задать издевательский вопрос: "что это за перевод такой?" Хотя зачем? Чего я этим добьюсь? Всё тщетно, ничего не нужно... Дорогое осталось далеко-далеко в прошлом.
"А как же этот крик?" - вспыхнула в сознании быстрая мысль - вспыхнула и тут же угасла.
Мы проходили тюремные отсеки, словно шлюзы, каждый раз нам приходилось поворачиваться лицом к стене, закладывая руки за голову. По спине скользил невидимый, но хорошо ощущаемый холодный взгляд автоматного дула. Может, прямо сейчас и стрельнут! Резко стало страшно. Не хочу так - неожиданно, лучше лицом к смерти, можно в последний момент подумать о чем-нибудь светлом, хорошем... О Сашке, например... Эх, какими же мы были глупыми, бежали от беды, вместо того чтобы пережить её вместе - рядом с другом! Сашка-Сашка, где ты теперь? Что с тобой стало? В какие края жизнь занесла? Что с тобой сделало время? Жив ли ты вообще?.. Почему-то я уверен, что жив. И наверное, так же мучаешься. Хорошо, что ты никогда не узнаешь обо мне, никогда не найдешь мою безымянную могилу и не спросишь, за что я туда попал. Но всё равно - тебе ещё придется страдать, а я уже ухожу. Избавление...
Нас остановили около очередной железной двери. Всё, что ли?