www.koncheev.narod.ru — сайт Кончеева на Народе

Артур Шопенгауэр

М И Р

как

ВОЛЯ   И   ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

Дальнейшие доказательства основных положений
пессимистической доктрины.

Puncis natus est, qui populum
aetatis suae cogitat.

Sen.

ПЕРЕВОД

М. И. ЛЕВИНОЙ

ИЗДАТЕЛЬСТВО • НАУКА • МОСКВА • 1993

ГЛАВА XXVI

О ТЕЛЕОЛОГИИ

       Полная, рассчитанная на существование каждого существа целесообразность органической природы наряду с соответствием ее природе неорганической не может войти в строй ни одной философской системы так естественно, как той, которая кладет в основу существования каждого существа природы волю, проявляющую свою сущность и свое стремление не только в действиях, но и в самой форме являющегося организма. На то, какое значение имеет ход наших мыслей по этому вопросу, я лишь указал в предшествующей главе, после того как изложил это уже в первом томе в обозначенном в примечании месте, а особенно ясно и подробно — в «Воле в природе» под рубрикой «Сравнительная анатомия». К этому примыкают и следующие соображения.
       Глубокое удивление, охватывающее нас при созерцании бесконечной целесообразности в строении органических существ, основано по существу на естественном, но все-таки неверном предположении, что согласованность частей друг с другом, с организмом в целом и с его целями во внешнем мире, которую мы воспринимаем и оцениваем с помощью познания, т. е. посредством представления, и возникла тем же путем, что, следовательно, так же, как эта согласованностьсуществует для интеллекта, она возникла и посредством интеллекта. Действительно, мы можем создать нечто правильное и закономерное, каким предстает, например, каждый кристалл, только следуя закону и правилу, а нечто целесообразное — только следуя понятию цели; однако это отнюдь не дает нам права переносить нашу ограниченность на природу, которая есть prius (предшествующее) интеллекта, чье созидание, как было сказано в предыдущей главе, по всему своему типу отличается от нашего. Природа создает то, что нам представляется столь целесообразным и столь продуманным, без размышления и понятия цели, ибо действует без представления, совершенно вторичного по своему происхождению. Рассмотрим сначала только то, что правильно, но еще не целесообразно. Шесть одинаковых, расходящихся под разными углами радиусов снежинки не отмерены каким-либо познанием, это простое стремление исконной воли, которое представляется таковым познанию, когда оно к нему обращается. И так же, как воля создает эту правильную фигуру без математики, она создает и органическую и в высшей степени целесообразно организованную без физиологии. Правильная форма в пространстве существует только для созерцания, форма которого — пространство; так же и целесообразность организма существует только для познающего разума, мышление которого связано с понятиями цели и средства. Если бы нам стало доступно проникновение в деятельность природы, мы должны были бы признать, что упомянутое выше телеологическое удивление аналогично удивлению дикаря, о котором упоминает Кант при объяснении смешного; увидя, как из откупоренной бутылки неудержимо брызжет пена, дикарь сказал, что он удивляется не тому, что пена выходит из бутылки, а тому, как удалось ее туда загнать. Ведь и мы предполагаем, что целесообразность продуктов природы вошла в них таким же способом, как она для нас оттуда выходит. Наше телеологическое изумление можно сравнить и с тем, которое вызывали первые продукты книгопечатания у тех, кто рассматривал его как продукт пера и потому считал, что объяснить это можно только помощью дьявола. — Ибо повторяю еще раз: наш интеллект, воспринимая посредством своих форм — пространства, времени и причинности — метафизический и нераздельный акт воли как объект, выраженный в явлении животного, создает множество и различие органов и их функций, а затем удивляется их происходящей из исконного единства согласованности и гармонии; таким образом он в известной мере удивляется тому, что сам создал.
       Если мы погружаемся в созерцание несказанно и бесконечно искусного строения какого-либо животного, будь это даже самое обыкновенное насекомое, удивляясь ему, и внезапно вспоминаем, что природа ежедневно беспощадно обрекает гибели тысячи этого столь искусно созданного и чрезвычайно сложного организма вследствие случайности или алчности животного и озорства человека, то эта безумная расточительность приводит нас в изумление. Однако оно основано на амфиболии понятий, поскольку мы имеем при этом в виду художественное произведение человека, которое создается при посредстве интеллекта и путем преодоления чуждого, сопротивляющегося материала, следовательно, требует больших усилий. Напротив, природе ее творения, как они ни искусны, не стоят усилий, так как здесь воля к созиданию и есть уже само созидание, ибо, как я уже сказал, организм есть лишь зримость наличной здесь воли, совершаемая в мозгу. Сообразно высказанному здесь свойству органических существ, телеология как предположение целесообразности каждой части организма может служить вполне надежной путеводной нитью при исследовании всей органической природы; напротив, в метафизических целях, когда речь идет об объяснении природы, которое выходит за пределы опыта, она служит лишь второстепенным и вспомогательным средством для подтверждения полученных иным путем принципов объяснения, ибо здесь она относится к числу тех проблем, которые нуждаются в объяснении. — Поэтому если мы обнаруживаем в животном орган, назначение которого нам непонятно, никогда нельзя отваживаться на предположение, что природа создала его без всякой цели, как бы играя, под влиянием минутного настроения. Нечто подобное могло бы быть мыслимо, если исходить из предположения Анаксагора, что природа получила свою организацию от некоего упорядочивающего рассудка, который в качестве такового служил чужому произволу; но это невозможно при предположении, что сущность в себе (т. е. вне нашего представления) каждого организма есть исключительно его собственная воля, ибо тогда существование каждого органа обусловлено тем, что он для чего-то служит лежащей здесь в основе воле, выражает и осуществляет какое-либо ее стремление, следовательно, в какой-то мере способствует сохранению данного организма. Ибо помимо проявляющейся в нем воли и условий внешнего мира, среди которых он добровольно согласился жить и на борьбу с которым рассчитаны поэтому весь его облик и строй, ничто не может оказать на него влияние, определить его форму и органы, следовательно, никакой произвол, никакая фантазия. Поэтому в нем все должно быть целесообразно и поэтому путеводной нитью для понимания органической природы служат конечные причины (causae finales), подобно тому как для понимания неорганической природы служат действующие причины (causae efficientes). Этим объясняется, что когда мы в анатомии или зоологии не можем установить назначение какого-либо органа, наш рассудок приходит в замешательство, близкое тому, которое вызывает в физике действие, причина которого остается скрытой; мы предполагаем необходимыми как назначение органа, так и причины действия и продолжаем их искать, хотя это часто оказывается тщетным. Так, например, обстоит дело с селезенкой, о назначении которой не перестают строить гипотезы, одна из которых когда-нибудь окажется правильной. То же относится и к крупным спиралеобразным зубам бабируссы, к рогообразным отросткам некоторых гусениц и т. п. Так же мы судим и об отрицательных случаях, например, о том, что у особей многих видов в столь однородном вообще классе, как ящеры, есть такой важный орган, как мочевой пузырь, у других же он отсутствует; или о том, что у дельфинов и у многих родственных им китообразных полностью отсутствуют нервы обоняния, тогда как у остальных китообразных и даже у рыб они есть; для этого должно быть определяющее основание.
             Отдельные действительные исключения из этого общего закона целесообразности в органической природе были, правда, с большим удивлением обнаружены, однако, поскольку они допускают другое объяснение, к ним применимо, что exceptio firmat regulam (исключение подтверждает правило). К этим исключениям относится, что у головастиков жабы пипы есть хвост и жабры, хотя они в отличие от всех других головастиков проходят свою метаморфозу не плавая, а на спине матери; затем, что у самца кенгуру есть зародыш кости, которая у самки держит сумку; что и у самцов млекопитающих есть сосцы; что у mus typhlus, разновидности крысы, есть глаза, хотя и крошечные, причем для них нет отверстия на наружной коже, которая покрыта волосами и закрывает их; что аппенинский крот и две рыбы, murena caecilia и gastrobranchus caecus, находятся в таком же положении, как и proteus anguinus. Эти редкие и поразительные исключения из столь твердого правила природы, эти противоречия, в которые она впадает сама с собой, надлежит объяснять внутренней связью, объединяющей ее разнородные явления из-за единства являющегося в них, вследствие чего природа должна у одного намечать нечто только потому, что оно действительно есть у другого, с ним связанного. Поэтому у самца есть рудимент такого органа, который действительно существует у самки. И как здесь различие полов не может устранить тип вида, так сохраняется и тип целого класса, например лягушковых, даже в тех случаях, когда в отдельных видах (пипа) одно из его определений становится излишним. Еще менее способна природа бесследно удалить такое определение (глаза), которое относится к типу целого отряда (vertebrata), если оно, будучи излишним, может отсутствовать в отдельных видах; она должна и здесь, по крайней мере рудиментарно, указать на то, что она осуществляет во всех остальных.
       Исходя из этого, можно даже в известном смысле понять, на чем основана столь подробно изложенная Р. Оуэном в его «Ostéologie comраrée» («Сравнительная остеология» (фр.); остеология — раздел анатомии, изучающий строение и развитие костного скелета.) гомология скелета, прежде всего у млекопитающих, а в более широком смысле и у всех позвоночных, вследствие которой, например, у всех млекопитающих семь шейных позвонков, каждой кости человеческой руки соответствует аналог в плавнике кита, череп птицы в яйце имеет столько же костей, как и череп человеческого эмбриона и т. д. Все это указывает на независимый от телеологии принцип, который служит, однако, фундаментом, на котором природа строит, или заранее данным материалом для ее созданий, именно тем, что Жоффруа Сент-Илер определил как «анатомический элемент». Это unite de plan, исконный основной тип высшего животного мира, как бы произвольно выбранная тональность, в которой природа здесь играет.
       Разницу между действующей причиной (causa efficiens) и конечной причиной (causa finalis) правильно определил уже Аристотель (De part, anim. I, 1) в следующих словах: Duo sunt causae modi: alter cujus gratia, et alter e necessitate; ac potissimum utrumque eruere oportet (Имеются два вида причин: один — ради чего, другой — в необходимую силу чего; лучше всего исследовать и ту, и другую причины» (лат.). Здесь цитируется сочинение Аристотеля «О частях животных».). Действующая причина — это та, посредством которой что-нибудь есть, конечная — та, почему она есть; явление, требующее объяснения, имеет во времени первую за собой, вторую — перед собой. Только в произвольных действиях животных существ обе причины непосредственно совпадают, и здесь конечная причина, цель, выступает как мотив: им же всегда служит истинная и подлинная причина действия, причина, которая это действие производит, предшествующее ей изменение, которое это действие вызывает, посредством которого это действие необходимо наступает и без которого оно не могло бы произойти, как я это доказал в моем конкурсном сочинении о свободе. Ведь что бы ни вставлять физиологически между актом воли и движением тела, движущей здесь, собственно, остается воля, и приводит ее в движение приходящий извне мотив, следовательно, causa finalis, которая здесь, таким образом, выступает как causa efficiens. Кроме того, мы знаем из предыдущего, что движение тела и акт воли, в сущности, одно и то же, это движение — лишь проявление воли в церебральном созерцании. Это совпадение causa finalis с действующей причиной в единственном и близко нам известном явлении, которое поэтому всегда остается для вас исконным феноменом, следует всегда иметь в виду; оно прямо приводит нас к тому, что, по крайней мере в органической природе, в знании которой конечные причины служат руководящей нитью, образующее начало есть воля. В самом деле, конечную причину мы можем отчетливо мыслить только как преднамеренную цель, т. е. как «мотив». Внимательно изучая конечные причины в природе, мы, чтобы выразить их трансцендентную сущность, должны, не боясь противоречия, смело сказать: конечная причина — это мотив, действующий на существо, которое его не сознает. Ведь гнезда термитов несомненно тот мотив, который послужил появлению у муравьеда беззубых челюстей и длинного, нитевидного, липкого языка; твердая скорлупа яйца, в которой заключен птенец, — несомненно «мотив» рогообразного острия, которым снабжен ее клюв, чтобы сломать скорлупу, и который он потом как ненужный отбрасывает. Также законы отражения и преломления света служат мотивом для столь искусного и сложного оптического орудия, как человеческий глаз, в котором этим законам строго соответствуют прозрачность его роговой оболочки, различная плотность трех его жидкостей, форма его хрусталика, черный цвет его хориоидита (радужная оболочка глаза), чувствительность его сетчатки, способность к сужению его зрачка и его мышцы. Однако эти мотивы действовали еще до того, как они были восприняты: это именно так, как ни противоречиво это звучит. Ибо здесь — переход от физического к метафизическому. Его мы признали в воле; поэтому мы должны понять, что воля, которая вытягивает хобот слона за каким-либо предметом, та же воля, которая создала и сформировала этот хобот, антиципируя предметы.
       Этому соответствует, что мы, исследуя органическую природу, полностью основываемся на конечных причинах, повсюду ищем их и все объясняем ими; действующие же причины играют здесь только совершенно подчиненную роль в качестве орудий первых, и так же как при вызванных внешними мотивами произвольных движениях членов скорее предполагаются, чем устанавливаются. При объяснении физиологических функций мы, правда, ищем их, хотя большей частью тщетно; при объяснении же возникновения органов мы уже и не ищем их, а довольствуемся одними конечными причинами; разве что обращаемся здесь к какому-либо общему принципу, например, к такому: чем большим должен быть орган, тем шире должна быть артерия, которая ведет к нему кровь; о действительно же действующих причинах, таких, которые создали глаз, ухо, мозг, мы ничего не знаем. Даже при объяснении функций конечная причина гораздо важнее и больше объясняет суть дела, чем действующая; поэтому, если известна только конечная причина, мы в главном осведомлены и удовлетворены, тогда как знание одной действующей причины нам мало помогает. Если бы мы, например, знали действующую причину кровообращения, которую мы в действительности не знаем, а только стремимся найти, то это мало помогло бы нам без знания конечной причины, без знания того, что кровь должна идти в легкие для окисления и затем течь назад для питания органов; между тем знание одной только конечной причины без действующей проливает яркий свет на этот процесс. Впрочем, я, как сказано выше, придерживаюсь мнения, что кровообращение не имеет подлинной действующей причины и что воля действует здесь так же непосредственно, как при движении мышц, где ее определяют переданные нервами мотивы; таким образом и здесь движение вызывается непосредственно конечной причиной, следовательно, потребностью окисления в легких, которая действует здесь на кровь в известной степени как мотив, однако, таким образом, что посредничество познания при этом отсутствует, так как все происходит внутри организма. — Так называемая метаморфоза растений, эта без особых раздумий брошенная Каспаром Вольфом мысль, которую Гете под этим гиперболическим названием предлагает в пышном и трудном изложении как собственное произведение, принадлежит к объяснениям органического из действующей причины; по существу, Гете говорит только то, что природа не начинает в каждом созидании сначала, а как бы продолжая в том же стиле, отправляется от того, что существует, использует прежние образы, развивает их и потенцирует, чтобы продолжать свое дело; так действовала она в построении ступеней животного царства, всецело по правилу: natura non facit saltus, et quod commodissimum in omnibus suis operationibus sequitur (Arist. de incessu animalium, c. 2 et 8) (природа не делает скачков и во всех своих действиях следует по наиболее удобному пути (Аристотель. О движениях животных, гл. 2 и 8)). Объяснять цветок тем, что во всех его частях обнаруживается форма листа, равносильно, по моему мнению, тому, что объяснять строение дома указанием на то, что все его части, этажи, эркеры и чердаки составлены из одних и тех же кирпичей и лишь воспроизводят исконное единство кирпича. Немногим лучше, но гораздо проблематичнее представляется мне объяснение черепа из позвонков, хотя и здесь само собой разумеется, что покров головного мозга не может быть абсолютно гетерогенным и несовместимым с покровом спинного мозга, продолжением и конечной головкой которого он является, а будет продолжен таким же образом. Весь этот метод исследования примыкает к упомянутой выше гомологии Р. Оуэна. Значительно лучшим представляется мне объяснение сущности цветка из его конечной причины, предложенное одним итальянцем, фамилию которого я забыл. Назначение венчика (corolla) таково: 1) Защита пестика и тычинок (stamina); 2) посредством него изготовляются утонченные соки, которые концентрируются в пыльце (pollen) и завязи (germen); 3) из желез его основания выделяется эфирное масло, которое в качестве благоухающего большей частью испарения, окружая пыльник и пестик, в некоторой степени защищает их от влияния влажного воздуха. — К преимуществам конечных причин относится также то, что каждая действующая причина зиждется в конечном итоге всегда на чем-то непостижимом, на силе природы, т. е. на qualitas occulta, и поэтому может дать лишь относительное объяснение, тогда как конечная причина дает в своей области объяснение удовлетворительное и полное. Вполне довольны мы, правда, только тогда, когда познаем одновременно и все-таки раздельно обе причины, действующую, называемую Аристотелем также η αιται εξ αναγκης, и конечную, называемую η χαριν του βελτιονος, нас изумляет тогда их совпадение, удивительная конспирация обеих, посредством которой лучшее выступает как совершенно необходимое, а необходимое — так, будто оно просто лучшее, а не необходимое; тогда у нас возникает предчувствие, что обе причины, как ни различно их происхождение, все-таки в корне, в сущности вещей в себе, связаны. Но такое двойное познание достигается редко: в органической природе потому, что нам редко известна действующая причина, в неорганической потому, что конечная причина остается проблематичной. Я хочу пояснить это двойное познание несколькими примерами, которые я могу найти в области моих физиологических значений; физиологи смогут заменить их более яркими и убедительными. Вошь негра черна, конечная причина — для безопасности. Действующая причина: потому что черная rete Malpighi (Мальпигиева сетка.) негра служит ей пищей. — Чрезвычайно многообразную, жгуче яркую окраску перьев тропических птиц объясняют, правда в самом общем значении, сильным действием света в тропиках, считая его действующей причиной этого. В качестве конечной причины я указал бы на то, что это блестящее оперение служит парадной формой, по которой отдельные особи столь бесчисленных там видов, часто принадлежащих к одному и тому же genus, узнают друг друга и каждый самец находит свою самку. То же относится к бабочкам различных поясов и широт. — Замечено, что чахоточные женщины в последней стадии болезни легко беременеют, что во время беременности болезнь ослабевает, но после родов возобновляется в более сильной степени и обычно приводит к смертельному исходу; также больные чахоткой мужчины в последние годы жизни еще способны к зачатию. Конечная причина состоит здесь в том, что природа, столь озабоченная всегда сохранением вида, стремится быстро возместить грозящую утрату находящегося в цветущем возрасте индивида другим; действующая же причина — наступающее в последней стадии чахотки необычно подверженное раздражению состояние нервной системы. Той же конечной причиной следует объяснять аналогичный феномен, а именно что отравленная арсеником муха по необъяснимому побуждению еще совокупляется и в этом совокуплении умирает (по Окену «Зачатие», с. 65). — Конечная причина pubes (растительность на, лобке) у обоих полов и mons Veneris ([лобковое] возвышение Венеры (в нижней части живота)) у женщин состоит в том, чтобы и у очень худощавых субъектов во время совокупления не чувствовалась бы ossa pubis (лобковые кости), что могло бы вызвать отвращение; действующую причину надо видеть в том, что повсюду, где слизистая оболочка переходит в кожу, вблизи растут волосы, а также и в том, что голова и гениталии представляют собой как бы противоположные полюсы и поэтому обладают некоторыми соотношениями и аналогиями, к числу которых относится и наличие волос. — Той же действующей причиной объясняется и борода у мужчин; конечную же причину я предполагаю в том, что пантагномическое, т. е. быстрое изменение в чертах лица, свидетельствующее о внутреннем движении духа, заметно прежде всего по рту и вокруг него; и для того чтобы скрыть это изменение, часто опасное, выражающее враждебность к окружающим при переговорах или внезапных происшествиях, природа (которая знает, что homo homini lupus (человек человеку — волк (лат.); выражение римского комедиографа Плавта («Ослы», 493—495))) дала мужчинам бороду. Женщина мохет обойтись и без нее, так как она обладает врожденной способностью притворства и самообладания (contenance). — Можно, конечно, как было сказано, найти гораздо более яркие примеры того, как совершенно слепая деятельность природы в своем конечном результате совпадает с ее как будто преднамеренной деятельностью, или, по определению Канта, механизм природы совпадает с ее техникой; это указывает на то, что обе они по ту сторону этого различия имеют свой общий источник в воле как вещи в себе. Для уяснения этой точки зрения было бы очень важно найти, например, действующую причину, которая доставляет не имеющим леса полярным областям сплавную древесину, или ту, которая сдвинула материк нашей планеты преимущественно к северной ее половине; конечную же причину этого следует видеть в том, что зима в этой половине, падающая на ускоряющий вращение Земли перигелий, оказывается на восемь дней короче и поэтому мягче. Однако при рассмотрении неорганической природы конечная причина всегда дву смысленна и, особенно если найдена действующая причина, заставляет нас сомневаться, не представляет ли собой эта конечная причина просто субъективное воззрение, видимость, обусловленную нашей точкой зрения. В этом отношении ее можно сравнить с некоторыми произведениями искусства, например, с грубыми мозаичными работами, с театральными декорациями и со сложенным из грубых нагромождений скал богом Аппенин в Пратолино близ Флоренции, — все это производит впечатление только на расстоянии, вблизи же не воспринимается, так как вместо них становится видимой действующая причина иллюзии; между тем эти образы действительно существуют, они не плод воображения. Такими, следовательно, оказываются конечные причины в неорганической природе, когда выступают действующие причины. Тот, кто обладает широким горизонтом, быть может, позволит прибавить, что так же обстоит дело с ominibus.
       Но если кто-нибудь вздумает использовать эту внешнюю целесообразность, которая, как было сказано, всегда двусмысленна, для физикотеологических доказательств, как это часто случается в наши дни, правда, только у англичан, то в этой области есть и примеры in contrarium, следовательно, достаточно ателеологий, чтобы разбить подобные построения. Одна из них — непригодность для питья морской воды, вследствие чего человек нигде не подвергается такой опасности умереть от жажды, как в водах своей планеты. «Для чего же морю быть соленым?» — спросите своего англичанина.
       Что в неорганической природе конечные причины полностью отступают, так что данное только из них объяснение уже не значимо и обязательно требуются действующие причины, основано на том, что воля, объективирующаяся и в неорганической природе, проявляется здесь уже не в индивидах, составляющих для себя целое, а в силах природы и их действии, вследствие чего цель и средство расходятся настолько, что их отношения не могут быть ясны и [в этом случае] в них уже нельзя узнать проявление воли. В известной степени это обнаруживается и в органической природе, в тех случаях, когда целесообразность носит внешний характер, т. е. цель находится в одном, а средство в другом индивиде. Тем не менее она и здесь остается несомненной; если оба они принадлежат к одному виду, тогда она становится даже более заметной. Сюда следует прежде всего отнести соответствие друг другу гениталий полов, затем и кое- что способствующее совокуплению, например, у lampyris noctiluca (светляка) то, что только самец, который не светится, имеет крылья, чтобы найти самку; не имеющая же крыльев самочка, появляющаяся только по вечерам, светит фосфорическим светом, чтобы самец мог ее найти. Однако у lampyris italica светятся оба пола, что составляет уже роскошь южной природы. Поразительный в своей исключительности пример рассматриваемого здесь рода телеологии дает нам сделанное Жоффруа Сент-Илером в последние годы его жизни прекрасное открытие устройства сосательного аппарата у китообразных. Так как сосание требует дыхания, оно может происходить только в той среде, где можно дышать, а не под водой; однако именно под водой лежит у сосков матери сосущий детеныш кита; для того чтобы приспособиться к этому, весь сосательный аппарат китообразных модифицирован таким образом, что превратился в орган инъекции и, положенный в пасть детеныша, не требует сосания, а впрыскивает ему молоко. Напротив, там, где индивид, оказывающий другому существенную помощь, принадлежит к совсем другому виду, даже к иному царству природы, эта внешняя целесообразность вызывает наше сомнение, так же как в неорганической природе, даже если создается впечатление, что на ней зиждется сохранение рода. Так происходит у многих растений, оплодотворение которых происходит только с помощью насекомых, которые либо переносят пыльцу на рыльце, либо пригибают тычинки к пестику: обыкновенный барбарис, многие виды ирисов и aristolochia clematitis не могут быть оплодотворены без помощи насекомых (Хр. Конр. Шпренгель. Открытая тайна и т. д., 1793. — Вильденов. Очерк учения о травах, 353). Это же относится ко многим двубрачным, однобрачным и многобрачным, например, к огурцам и дыням. Взаимная поддержка, которую оказывают друг другу мир растений и мир насекомых, прекрасно показана в объемистой «Физиологии» Бурдаха (т. 1, § 263). Он очень хорошо замечает: «Это не механическая помощь и не средство при затруднении, будто природа вчера, создавая растения, совершила ошибку, которую она сегодня хочет исправить с помощью насекомого; в основе лежит значительно более глубокая симпатия мира растений к миру животных. Здесь должно обнаружиться тождество обоих миров, оба они дети одной матери и должны существовать друг с другом и посредством друг друга». — И далее: «Но и с неорганическим миром органический мир пребывает в такой же симпатии» и т. д. — Подтверждение этому consensus naturae (согласие природы) дает также наблюдение, сообщенное во втором томе «Introduction into entomology» by Kirby and Spence («Введение в энтомологию» Кирби и Спенса (англ.)), согласно которому яйца насекомых, проводящих зиму прилипнувшими к веткам деревьев, служащих пищей личинкам, появляются именно тогда, когда деревья распускаются, следовательно, тля березы на месяц раньше, чем тля ясеня, а равно и то, что насекомые долголетних растений зимуют на них в виде яиц, растений же однолетних, поскольку они лишены этой возможности, зимуют в виде куколок.
       Три великих человека полностью отвергли телеологию или объяснение из конечных причин, — и множество мелких людей благоговейно последовали за ними. Великие — это Лукреций, Бэкон Веруламский и Спиноза. У всех них источник их неприятия телеологии достаточно ясен: дело в том, что они считали ее неотделимой от спекулятивной философии, а перед ней они испытывали такой страх (который Бэкон, правда, умело старается скрыть), что стремились уже заранее сойти с ее пути. Полностью разделяет этот предрассудок еще и Лейбниц, высказывая его с характерной наивностью, как нечто само собой разумеющееся, в своем Lettre a m. Nicaise (Spinozae op. ed. Paulus, vol. 2, p. 672): «les causes finales, ou ce qui est la mête chose, la consideration de la sagesse divine dans 1'ordre des choses» (конечные причины, или, что то же самое, созерцание божественной мудрости в порядке вещей (фр.). Здесь цитируется одно из писем Лейбница по изданию соч. Спинозы.). (И дьявол, mête chose (это одно и то же)!) На той же точке зрения стоят даже еще современные англичане, Bridgewater-treatise-господа, лорд Брохэм и т. д. Даже Р. Оуэн в своей «Osteologie comparee» полностью разделяет точку зрения Лейбница, которую я подверг критике уже в первом томе. Всем им телеология сразу же представляется теологией и при каждой познанной в природе целесообразности они, вместо того чтобы подумать и научиться понимать природу, сразу же разражаются детским криком design! design! (замысел, цель (англ.)), заводят рефрен своей философии мундира и затыкают уши, не желая слушать разумные доводы, которые приводил им уже великий Юм⁰⁰¹ . Во всем этом убожестве англичан виновато главным образом постыдное незнание кантовской философии через 70 лет после ее появления, а это незнание, в свою очередь объясняется, во всяком случае главным образом пагубным влиянием отвратительных английских попов, для которых любое оглупление — заветная цель, чтобы и впредь удерживать в остальном столь интеллигентную английскую нацию в состоянии крайней деградации, вызываемой ханжеством; поэтому служители церкви, одушевленные презренным обскурантизмом, всеми силами препятствуют народному просвещению, исследованию природы, развитию человеческого знания вообще; посредством своих связей, а также их скандального, безответственного и увеличивающего народную нужду богатства они простирают свое влияние и на университетских ученых, и на писателей, которые поэтому (как, например, Т. Браун в книге «On cause and effect» («О причине и действии» (англ.))) прибегают ко всякого рода недомолвкам и вывертам, чтобы только хоть в какой-нибудь степени не перейти дорогу этому «холодному суеверию» (как метко называет их религию Пюклер) или распространенным аргументам в его защиту.
       Этим трем упомянутым великим мужам, поскольку они жили задолго до появления кантовской философии, можно простить страх перед телеологией, вызванный ее источником; ведь даже Вольтер считал еще физикотеологическое доказательство неопровержимым. Однако касаясь несколько подробнее их высказываний, следует сказать прежде всего, что полемика Лукреция (ГУ, 824—858) против телеологии настолько груба и топорна, что сама себе противоречит и убеждает в обратном. — Что же касается Бэкона (De augm. sclent. Ill, 4 («О приум[ножении] наук» (кн. III, гл. 4) (лат.))), то он, во-первых, в употреблении конечных причин не делает различия между органической и неорганической природой (в чем, собственно, все дело), смешивая их в своих примерах; во-вторых, переносит конечные причины из физики в метафизику, а она для него, как и для многих еще в наши дни, тождественна спекулятивной теологии. С ней он считает конечные причины неразрывно связанными и доходит даже до того, что упрекает Аристотеля в том, что он в значительной степени пользовался конечными причинами, не связав их со спекулятивной теологией (именно за это я вскоре буду хвалить Аристотеля). И наконец, Спиноза (Eth. I, prop. 36, appendix («Эт [ика]", кн. I, теор [ема] 36, прибавление (лат.))) ясно показывает, что он отождествляет телеологию с физикотеологией, против которой он с горечью выступает, причем отождествляет до такой степени, что даже положение naturam nihil frustra agree (природа ничего не делает напрасно (лат.)) поясняет таким образом: hoc est, quod in usum hominum non sit (то есть, что не служило бы на пользу людей (лат.)); и omnia naturalia tanquam ad suum utile media considerant, et credunt aliquem alium esse, qui ilia media paraverit (они смотрят на все в природе как на средство для своей пользы и думают, что есть некто, кто приготовил для них эти средства (лат.)), а также: hinc statuerunt, Deos omnia in usum hominum fecisse et dirigere (отсюда они сделали вывод, что боги все сотворили на пользу людей и управляют этим (лат.)). На этом он основывает свое утверждение: naturam finem nullum sibi praefixum habere et omnes causas finales nihil, nisi humana esse figmenta (природа не предусматривает для себя каких-либо целей, и все целевые причины — не что иное, как человеческие измышления (лат.)).
       Для него все дело было в том, чтобы преградить путь теизму, а сильнейшим оружием теизма он совершенно правильно считал физико-теологическое доказательство. Но действительно опровергнуть это доказательство было суждено Канту, а дать правильное объяснение его материалу — мне, чем я подтвердил изречение: est enim verum index sui et falsi (истина есть мерило и самой себя и лжи (лат.). Это положение является центральным пунктом спинозовского учения об истине.). Спиноза же видел единственный выход в том, чтобы отчаянным ударом опровергнуть саму телеологию, следовательно, целесообразность в творениях природы, — утверждение, чудовищность которого бросается в глаза каждому, кто хоть несколько знаком с органической природой. Эта ограниченная точка зрения Спинозы, вместе с его незнанием природы, достаточно свидетельствует о его полной некомпетентности в этом вопросе и о глупости тех, кто, опираясь на его авторитет, полагают, что могут с презрением судить о конечных причинах.
       Очень выгодно отличается от этих философов нового времени Аристотель, именно в этом вопросе проявляющий себя наилучшим образом. Он непредубежденно подходит к природе, ничего не знает о физикотеологии, ничего подобного ему никогда и в голову не приходило, и он никогда не рассматривал мир, задаваясь вопросом, не есть ли мир чье-либо творение; от всего этого он свободен; он строит также гипотезы о происхождении животных и людей (De general, anim. Ill, II («О происхождении животных», кн. III, гл. 11 (лат.))), не следуя при этом физикотеологическому ходу мыслей. Он всегда говорит: natura facit (природа творит (лат.)) и никогда: natura facta est (природа сотворена (лат.)). Однако после того как он тщательно и прилежно изучил природу, он обнаруживает, что она всегда действует целесообразно и говорит: naturam nihil frustra facere cem-imus (de respir, с. 10 (мы видим, что природа ничего не делает напрасно («О дыхании», гл. 10) (лат.))), а в книгах De partibus animalium, которые представляют собой сравнительную анатомию, он утверждает: Nihil supervacaneum, nihil frustra natura facit. Natura rei alicujus gratia facit omnia. Rem autem hanc esse illius gratia asserere ubique solemus, quoties finem intel-ligimus aliquem, in quern motus terminetur: quocirca ejusmodi aliquid esse con-stat, quod Naturam vocamus. Est enim corpus instrumentum: nam membmm unumquodque rei alicujus gratia est, turn vero totum ipsum (Природа ничего не делает лишнего, ничего не делает напрасно. Природа все делает с какой-либо целью. А утверждаем мы обычно, что та или другая вещь существует ради определенной цели, всякий раз, когда постигаем то, куда стремится ее движение; отсюда-то нам и известно, что есть нечто такого рода, что мы называем природой. Тело есть инструмент: каждый его член существует ради известной цели, как и оно само в своем целом (лат.)). Подробнее на с. 645 и 653 берлинского издания in quarto, а также в De incessu animalium, с. 2: Natura nihil frastra facit, sed semper ex iis, quae cuique animalium generis essentiae contingunt, id quod optimum est (Природа ничего не делает напрасно, а делает всегда то, что есть наилучшего из соответствующей сущности всякой породы животных (лат.). (Аристотель. «О движении животных», гл. 2.)). Решительно же он высказывается в пользу телеологии в конце книг De generatione animalium и порицает Демокрита за то, что он отрицает ее, за что Бэкон в своей предвзятости того хвалит. Особенно ex professo (по обязанности, по роду своих занятий (лат.)) Аристотель говорит в Physica (II, 8, р. 198) о конечных причинах и характеризует их как истинный принцип изучения природы. В самом деле, каждый сильный и правильный ум должен при рассмотрении органической природы прийти к телеологии, но, если только он не подготовлен к этому предвзятыми мнениями, отнюдь не к физикотеологии или к порицаемой Спинозой антропотелеологии. Что касается Аристотеля вообще, то я считаю нужным обратить здесь внимание также на то, что его учения, в той мере, в какой они относятся к неорганической природе, очень ошибочны и непригодны, поскольку он допускает грубейшие ошибки в основных понятиях механики и физики; это тем более непростительно, что уже до него пифагорейцы и Эмпедокл были на правильном пути и высказывали значительно лучшие мнения: ведь, как нам известно из второй книги Аристотеля De coelo (I, p. 284), Эмпедокл уже пришел к понятию тангенциальной силы, противодействующей тяжести, которая возникает в результате вращения, а Аристотель вновь отвергает это понятие. Но совершенно иначе выступает Аристотель в изучении органической природы: это его сфера, здесь его громадные знания, его острая наблюдательность, часто даже глубокое понимание вызывают удивление. Так, — чтобы привести только один пример, — он понял уже антагонизм, в котором у жвачных животных находятся рога и зубы верхней челюсти, вследствие чего зубов нет у тех животных, у которых есть рога, и наоборот (De part. anim. Ill, 2). — Отсюда и его правильная оценка конечных причин.
      

www.koncheev.narod.ru — сайт Кончеева на Народе

    Copyright © Кончеев (e-mail:  [email protected]), 2003