Николай Петрович допивал свой кофе, стоя у окна кухни. Погодка что надо - ветра нет, снежок сыплет реденький. Надо бы выйти минут на двадцать пораньше и - ну её, эту маршрутку! - прогуляться три остановки до школы пешочком, жирок растрясти. Он сполоснул чашку и вышел в прихожую. Из спальни показалась заспанная жена:
- Ты уже? Что так рано? - Спросила она.
- Пешком пройдусь, - ответил Николай Петрович. - У меня всего две пары, может, вы с Вовкой меня подождёте?
Жена кивнула:
- Подождём, только не очень долго. Сегодня суббота, магазин до трёх. Позвони, если задержишься.
Николай Петрович сказал: "Обязательно", взял свой портфель и вышел из дома. Жена закрыла за ним дверь.
* * *
Гайрак стоял у выхода из норы, всматривался в утренний сумрак и втягивал ноздрями морозный воздух. Кусты не шевелились, на свежем снегу не было никаких следов, его уши не улавливали посторонних звуков, чужих запахов тоже не было. Гайрак обернулся к семье. Две его самки и прошлогодние детёныши столпились в просторной норе за его спиной. Он хрюкнул и стал бочком спускаться по смёрзшимся комьям земли вниз, на тропу. Самки проворно завалили вход в нору белой каменной глыбой.
* * *
Николай Петрович вышел из подъезда, свернул за угол и направился в соседний двор. Он шёл и думал - явится ли сегодня к нему на урок этот тупой Елисеев после той выволочки на родительском собрании. И если не явится, то придётся опять вызывать эту его несчастную мать и в сто первый раз уговаривать её заняться поскорее собственным ребёнком.
Он не заметил, как вслед за ним в этот же двор забежала с улицы свора собак. Почувствовал неладное он уже слишком поздно - когда с десяток крупных псов были от него в нескольких шагах. Это были какие-то неправильные собаки - не обычные безобидные дворняги с вечным ожиданием подачки или пинка в глазах, а крепкие и наглые псы. И вожаком у них был грязный стаффордшир в старом ошейнике с шипами. Они медленно наступали, скаля зубы, и в глотках у них что-то страшно клокотало. Николай Петрович понял, что ему крупно не повезло, и что сейчас его распустят на ремни.
Собаки уже отрезали его от дома со спасительно распахнутой дверью последнего подъезда. Впереди была только пологая насыпь с погребами и хлипкой голубятней. Николай Петрович боком, загораживаясь портфелем, стал приближаться к бетонным ступенькам, ведущим наверх. Он боялся бежать и кричать о помощи, боялся, что этим только спровоцирует собак на нападение. Но и так было ясно, что в покое они его не оставят. Он понимал, что эти зверюги, может быть, успеют взобраться на насыпь раньше него, но другого выхода просто не было.
* * *
Гайрак трусил по дну овраг, оставляя за собой ровную цепочку маленьких следов. До зарослей береники на берегу можно было подобраться понизу, не высовываясь на поросшую редколесьем равнину. Запасов, сделанных дождливым неурожайным летом, его семье всё равно не хватит до весны. Если не пополнить их сейчас, то всего через одну луну им придётся начать есть детёнышей. Это притом, что любой гайрачонок будет защищать свою жизнь до последнего вздоха, и у всех у них уже отрасли клыки. Так что вероятность получить серьёзную, а то и смертельную травму, была очень велика. Ему не хотелось рисковать. Лучше прогуляться к реке, до отказа набить защёчные мешки мёрзлой береникой и перетащить её в нору.
О том, что эту отвратительно горькую ягоду можно есть после первых сильных морозов, он узнал прошлой зимой, подсмотрев за молодым невооружённым келюком. Тот обирал беренику мягким безволосым ртом прямо с куста, пока не услышал свист своих взрослых сородичей. Маленький келюк убежал на зов, а гайрак осторожно подошёл к кустам и принюхался. Невыносимо воняло келюком, но он пересилил отвращение и раскусил одну сморщенную чёрную ягоду. Рот заполнился вяжущим кисло-сладким вкусом и тогда гайрак впервые за всю зиму наелся до отвала. Потом его нещадно пучило, но всё равно это было гораздо лучше, чем полдня носить за щеками колючие зёрна севейи в ожидании того, что они разбухнут и их можно будет жевать. Прошлым летом гайрак облазил все берега на своей родовой территории и приметил места, где цвела береника. Этой зимой они точно не будут голодать и сохранят всех детёнышей. Ведь вся береника достанется им. Похоже, что никого, кроме гайраков и келюков, в качестве еды она не интересует. А келюки сюда забредают редко, они не любят уходить далеко от своих пещер.
Гайрак вдруг присел от резкого стрёкота сверху. Он поднял голову - над ним кружила стайка подлых верлажек. Выследили! Как он ни прятался, ни осторожничал, ничего не помогло. Вслед за верлажками всегда идут карагаши, и трескотня этих маленьких поганцев - сигнал к атаке. Но пока его не увидели карагаши, у него есть шанс. Гайрак, уже не скрываясь, кинулся со всех ног в сторону реки.
* * *
Николай Петрович споткнулся о нижнюю ступеньку и тут собаки бросились на него. Никогда в жизни ни одна собака не кусала его, а тут вдруг сразу три или четыре вцепились в ноги. Николай Петрович заорал от боли и стал колотить портфелем по лохматым головам и спинам. Псы отбегали, но тут же возвращались. Николай Петрович отбивался портфелем, отбрыкивался ногами и всё никак не мог подняться по этой несчастной лестнице в шесть ступенек. Он оглох от лая, брюки его были разодраны в клочья, примятый снег забрызгало кровью, и почему-то мелькнула мысль, что сегодня он уже не узнает - придёт оболтус Елисеев в школу или нет.
Потом вдруг от портфеля оторвалась ручка и осталась у него в кулаке, а сам портфель полетел в сторону. Пока собаки опасливо провожали его взглядом, Николай Петрович кинулся наверх, к голубятне. Он видел сейчас перед собой только поперечную перекладину на двери и понимал, что у него всего одна попытка. Свора опомнилась и бросилась за ним.
Поставить одну ногу на перекладину, руками схватиться за верхний край двери, оттолкнуться, подтянуться, забросить себя на крышу, и всё - спасён! Яростный собачий лай толкал его в спину, заставлял быстрее передвигать подкашивающиеся ноги. Николай Петрович был уже в трёх шагах от спасительной будки, когда земля ушла из-под ног. Он ударился грудью так, что остановилось дыхание, и в ускользающем сознании промелькнули слова, написанные белым по чёрному, словно мелом на школьной доске: "Какая сволочь в мороз оставила открытым погреб?".
* * *
Гайрак бежал к запасной норе на берегу. Он всегда следил, чтобы её не размыло, не засыпало. Подправлял, если требовалось. Таких запасных нор у него было три. Он не раз спасался в них от карагашей, пережидал иногда по несколько дней, и выходил, когда хищники теряли терпение и переставали караулить его у входа.
Он не оборачивался, он и так знал, что его преследуют. Смерть неслась за ним по пятам на мягких бесшумных лапах. Гайрак не слышал ничего, кроме скрипа свежего снега под своими копытцами и собственного шумного дыхания. Он бежал в густой сизой мгле, с ночи залежавшейся на дне оврага, и краем глаза видел синюю тень с маленькой круглой головой и длинным сильным телом. Она неслась вровень с ним по запорошенной стенке оврага, неслышно перебирая толстыми мощными лапами. Сверху на гайрака сыпался потревоженный снег, но ему некогда было повернуть голову и взглянуть в лицо смерти. Он всё ещё надеялся уйти от неё.
Он увидел, как тень карагаша, распластавшись, падает вниз, и, взвизгнув от ужаса, резко вильнул влево. Он пробежал по стенке оврага над столкнувшимися в прыжке хищниками. Пока они барахтались в снегу, мешая друг другу подняться, он выиграл несколько мгновений и выскочил из обмелевшего овражка на берег замёрзшей реки.
Он свернул к своей норе и вдруг остановился, как вкопанный. В жухлых колючих зарослях у самого входа прятался молодой карагаш. Его жёлтая шкура выдавала его с потрохами. Надо же, раньше они не умели устраивать засады! Наверное, они тоже подглядывают за келюками и перенимают их опыт. Теперь им надо научиться линять к зиме и тогда не будет в долине более умелых охотников, чем карагаши. Не считая, конечно, хитрых келюков.
Гайрак повернулся и побежал вдоль берега. Один раз он обернулся через плечо и увидел всех трёх карагашей. Они явно загоняли его на скалу, языком вдававшуюся в реку. Деваться ему было некуда - от оврага его уже отрезали, лёд ещё не везде крепок, можно угодить в промоину, а на том берегу курятся дымом пещеры келюков. Оставалось только как можно дороже продать свою жизнь.
Гайрак добежал до обрыва и повернулся к своим преследователям мордой. Никто из них не решался напасть первым. В их генах был заложен страх многих предшествующих поколений карагашей перед двумя парами огромных гайрачьих клыков. Попытаться приблизиться к гайраку спереди - это вам не то же самое, что прыгнуть на его жирный загривок!
Карагаши рычали, демонстрируя розовые изнанки пастей, кидались на гайрака, но он выставлял им навстречу свои клыки и они отступали. Противостояние могло продолжаться ещё очень долго, если бы гайрак твёрдо помнил, что за его спиной пропасть. Но, в очередной раз уворачиваясь от взмаха широкой когтистой лапы с чёрными подушечками, он неосторожно шагнул назад и провалился в пустоту. Земля ушла у него из-под ног, он ударился грудью так, что остановилось дыхание, и в ускользающем сознании промелькнули и исчезли три пары круглых жёлтых глаз с вертикальными зрачками.
* * *
Николай Петрович открыл глаза и зажмурился снова от обилия света. Тут же он вспомнил всё, что с ним произошло - собаки, голубятня, погреб. Наверное, он в больнице. Он приоткрыл глаза и увидел снег. Значит, это ещё не больница, но кто-то уже выволок его из погреба. Он лежал щекой на снегу и мир виделся ему опрокинутым набок - бескрайний снежный простор, далёкая полоска тёмного леса и небо. И никаких пятиэтажек вокруг.
Где это он? Николай Петрович попытался приподняться, но это у него не получилось. Боли он не чувствовал, голова будто ватой была набита. Его тревожили запахи, теснившиеся у него в носу, перебивавшие друг друга, простые, ясные и сильные. Они текли с морозным воздухом мимо его рецепторов широкими потоками, или прерывистыми узкими лентами, или только призрачными отголосками.
Николай Петрович испугался. Он давно уже не слышал почти никаких запахов, кроме самых резких, с его вечным гайморитом. Даже любимый кофе без его аромата казался просто горячим пойлом. Наверное, он ударился головой и теперь бредит наяву. Он зажмурился крепко-крепко и опять открыл глаза. Пейзаж вокруг не изменился. Он ясно видел, как ветер сдувает крупку снега с ледяных торосов прямо перед ним. Он перевёл взгляд на далёкие заснеженные деревья, карабкающиеся на пологие холмы. А совсем уже далеко, теряясь в сиреневой дымке, за холмами вставали горы.
Нет, он определённо бредит. Откуда здесь горы? И как это он видит столько великолепных подробностей без своих очков? Николай Петрович повертел глазами в орбитах. Точно, оправы на носу не было видно. Зато стал виден сам нос. Николай Петрович, скосив глаза и холодея от ужаса, смотрел на волосатый обрубок, торчащий посреди его лица. Он чуть повернул голову вбок - обрубок послушно передвинулся вместе с головой. На кончике его нового носа подрагивали кожистые лепестки, а по бокам вздымались две пары огромных загнутых клыков.
"Этого не может быть, - подумал Николай Петрович, - у меня сотрясение мозга и всё это мне мерещится". Он хотел ощупать руками лицо, но руки его не слушались. Тогда он приподнял голову и посмотрел на своё тело, которое совсем никак не ощущал. Он уже догадывался, что увидит, и его, в общем-то, не сильно потрясло зрелище круглого бока, заросшего чёрным с проседью волосом, и переломанных ног с раздвоенными копытцами.
Николай Петрович устало опустил голову в снег и прикрыл глаза. Теперь он старый парализованный кабан, лежащий на льду реки. Прямо сию минуту, или завтра, или послезавтра его найдут волки и благодаря ему не сдохнут с голоду ещё целую неделю. Интересно, а волки будут настоящие? Или их светлыми глазами на этот первобытный мир будут смотреть какие-нибудь банкиры, или слесаря, или водилы? А вдруг с ними как-то можно будет договориться? Нет, всё-таки зря директор уволил в прошлом году свою секретаршу Леночку, вдруг ударившуюся в индуизм, надевшую на работу сари и раздававшую всем желающим брошюрки о реинкарнации. Вот оно - переселение душ, в чистом виде. Только какое-то непонятное, неправильное. Если уж он закончил своё существование в качестве учителя истории, то почему он оказался сразу здесь, в этом старом израненном секаче, а не в глупом полосатом поросёнке, если уж на то пошло?
Кто-то стронул его с места и поволок по льду. Николай Петрович запаниковал. Волки? Так быстро? Не позволили ему провалиться под лёд, или забыться милосердным сном и замёрзнуть. Он крутил головой, но видел лишь речную тёмную воду, проступающую сквозь трещины.
Его вытащили на берег и оставили лежать на крутом склоне вниз головой. Николай Петрович косил маленьким карим глазом себе за спину, но ничего не видел. Никто не терзал его брюхо, не вгрызался в горло. Может, это спасение? Может, сейчас его освободят, вернут в привычное тело? Он слышал какую-то возню, но никого пока не видел. Он ждал, сильно нервничая, но ничего не происходило.
- Мама, - закричал он, - мамочка! Забери меня отсюда! - И замолчал, услышав исторгнутый собственной глоткой пронзительный визг.
Внезапно перед его глазами возникли чьи-то ноги в обмотках из шкур. Николай Петрович вздрогнул от неожиданности, осторожно поднял голову и увидел патлатого грязного подростка, целиком завёрнутого в шкуры и перетянутого ремнями. Парень засмеялся и присел на корточки. Николая Петровича окатила смрадная волна от перепревших кож и немытого тела. Он не мог как следует рассмотреть прокопчённое лицо - его голову почему-то мотало из стороны в сторону.
Николай Петрович собрал последние силы и оглянулся. Чёрный бородатый мужик, такой же грязный и в таких же вонючих шкурах, связывал попарно его ноги тонкими сыромятными ремешками. Николай Петрович понял, что ему не суждено замёрзнуть или быть съеденному волками. Его зажарят в своей пещере вот эти немытые уроды.
На длинное кабанье рыло опустилась чумазая рука и поскребла жёсткую шерсть. Николай Петрович от страха дёрнул головой, парень вскрикнул и отпрыгнул в сторону. Он держал свою правую руку на отлёте - с неё часто капала кровь. Николай Петрович скосил глаза к носу - один его клык тоже был запачкан кровью. А он даже и не понял, что распорол этому паршивцу ладонь. Бородатый шагнул к пацану, осмотрел рану и стал выкрикивать что-то на клекочущем гортанном языке. Потом вытащил из-за пазухи какой-то лоскут, перетянул кровоточащую кисть и наградил младшего полновесной оплеухой.
"Надо же, какой заботливый папаша", - подумал Николай Петрович. И заплакал, вспомнив, что так и не сходил со своим Вовкой за кроссовками. Всё плыло перед ним, искажаемое слезами - величественный зимний пейзаж, насупленный малец с перевязанной рукой и флегматичный бородач, снимающий с пояса отполированную дубинку. Пока Николай Петрович пытался сморгнуть слёзы, бородатый подошёл к нему и размахнулся. Николай Петрович успел зажмуриться, а потом его мозг разорвала ослепительная вспышка боли.
* * *
Гайрак потянул в себя воздух. Запахов не было. Совсем никаких. Это было странно и, может быть, опасно. Пришлось разлеплять глаза. Со зрением тоже творилось что-то неладное - всё было мутно, нечётко. Наверное, он уже слишком стар. Он огляделся. Ну да, слишком стар, раз позволил этим вонючим келюкам живьём затащить его в свою нору.
Очень болит внутри, трудно дышать, ноги не слушаются. А нора ничего себе - большая, светлая и тёплая. Келюкам интересно, столпились вокруг, разглядывают его, будто в жизни не видели гайрака, тычут острыми палочками. Он на них не в обиде. Может, у них обычай такой.
Гайрак поднял голову кверху и увидел замёрзшее озерцо, в котором отражались мельтешащие келюки. Сейчас он отдохнёт и пересчитает их. Он это умеет. Да их и немного совсем. Так - этот, вот этот, вот этот и вон тот. Да, их столько же, сколько ног у гайрака.
Он зажмурился. Как болит внутри, как печёт и распирает голову! Сдались ему эти келюки, пересчитывать их ещё! Но что-то не даёт ему покоя, что-то кажется непонятным, неправильным. Сейчас он ещё немножко отдохнёт и вспомнит - что. А вообще-то они молодцы, не только дубинками размахивать умеют. Вон какую нору себе отрыли - из ледяного озерца сверху светят крошечные солнца! Как это у них получается?
Гайрак открыл глаза и обвёл ими столпившихся вокруг него келюков. Он понял, что именно не давало ему покоя. Здесь, вокруг него, столько келюков, сколько у него ног. А там - гайрак посмотрел вверх, на слепящую озёрную гладь - там их почему-то больше. И нигде не видно отражения самого гайрака, его благородной породистой морды. Сквозь жаркое удушье к нему в сознание пробилась-протиснулась слабенькая, ещё не оформившаяся до конца мыслишка-подозрение.
Он с тревогой всмотрелся в лишнего келюка там, в застывшей воде, и натолкнулся на его беспомощный испуганный взгляд. Старый гайрак знал, что отражения никогда не врут, они показывают тебя таким, какой ты есть на самом деле. Так неужели тот неподвижный бледный келюк, вокруг которого суетятся его сородичи, стал теперь его собственным отражением? Гайрак, не смея верить, медленно повернул голову в сторону - келюк наверху сделал то же самое. Гайрак приоткрыл пасть - келюк тоже разлепил свой маленький рот. Потрясённый гайрак издал угрожающий рык, но не услышал его, а келюк в это время тихо застонал.
Гайрак устало прикрыл глаза. Так и есть, теперь он принадлежит к этому странному вонючему племени. А может, так и должно быть? Может, все гайраки, заканчивая своё существование, превращаются в келюков? Но почему тогда ему не дали прожить жизнь келюка с самого начала, почему он не скачет по берегу реки розовощёким мягеньким келючонком, а валяется немощным бревном здесь, на жёсткой подстилке?
Горячие удушливые волны боли накатывали всё чаще, коротенькие мысли разбрелись в разные стороны и гайрак уже не смог собрать их вместе и додумать до конца. Он вспомнил вдруг, что не успел рассказать семье о спасительных зарослях береники, и заплакал. Жаркая река захлёстывала его с головой, ему всё труднее становилось выныривать на поверхность и хватать своим новым маленьким ртом прохладный воздух. Оставшись без присмотра, его глупые жёны и дети сожрут все припасы за несколько дней, и сначала будут мучиться несварением, а потом медленно ослабеют от голода. И никто из них не доживёт до весны.
Гайраку больше не удавалось вынырнуть и отдышаться. Он затаился в своём новом большом теле, надеясь, что злая боль не заметит его, пройдёт стороной. Но она опять нашла его, грубо заворочалась в его слабом больном сердце и на несколько мгновений стала просто непереносимой. А потом метнулась в голову и разорвала его мозг ослепительной белой вспышкой.