Метелёв Родион : другие произведения.

Премьера

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда я увидел по телевизору, как награждают актера Безрукова за роль в бандитском сериале "Бригада", а он явился на награждение в гриме Пушкина - то просто обомлел: это же чуть ли не буквальное воспроизведение моей повети "Премьера"! Вот и решил разместить ее, актуальную такую.
  Родион Метелёв
  
  ПРЕМЬЕРА
  
  Пролог
  
  - Здравствуйте, ребята!
  Новая учительница стояла перед нами. Длинное, какое-то лошадиное лицо... Улыбается хорошо... Голос приятный - низкий, грудной, глубокий.
  Мы, стриженые мальчишки-семиклассники, настороженно и с интересом смотрели на нее. Новая классная.
  - Меня зовут Евлалия Семеновна. Имя немного смешное, моему папе очень нравилось. Он и другую дочку необычно назвал - Гортензия, мы ее Претензией звали.
  Хочет понравиться, подумал Вальдес, понятно. Сейчас про то, что будем дружить, скажет.
  - Я не буду предлагать вам дружбу. Тут уж как повезет. Просто я первый день сегодня на работе, окончила вот университет, волнуюсь страшно... Но мне кажется, что мы с вами полюбим друг друга, а еще вы полюбите русский язык...
  Хм. Будет про русский травить, что это язык великого Толстого, что негр преклонных годов выучил бы его...
  - Я и буду у вас русский язык вести. Запятые, деепричастия. Вам это может показаться скучным, но вот представьте. Ехал в поезде однажды господин из Германии. Была уже ночь, месяц с правой стороны сопровождал... поезд... (она сделала паузу, не вспомним ли мы цитату. А я вспомнил, да не сказал) и услышал стихи, кто-то читал: "Русалка плыла по реке голубой, озаряема полной луной. И старалась она доплеснуть до луны серебристую пену волны".
  Она выдержала паузу. Действительно ведь, красиво звучит.
  - Господин этот русского языка совершенно не знал, но сказал, что красивее языка он в жизни не слыхал. Этим языком о чем хочешь говорить можно...
  Э, знакомо! Сейчас Михал Васильича цитировать будет: "Крепость гишпанского" или как-там.
  Ева-Лалия (мы так ее потом между собой звали) обвела нас всех взглядом. А мы уже были все без остатка - её. Не столько, может, из-за рассказа, сколько из-за какого-то магнетизма, исходившего от неё. Хотя и про русалку интересно.
  - Без языка ведь даже с девушкой объясниться трудно. Придете на свидание и начнете мекать да бекать. А мы, женщины, любим, чтобы с нами и поговорить умели, не только все "блин" да "клёво". Русский язык ведь необыкновенно красивый...
  Тут она вдруг пустилась про красоты языка вперемешку с любовью говорить. Как-то незаметно переключилась на темы женской красоты. Про то, что любовь правит миром, что язык выражает любовь... И непонятно как, но Евлалия вдруг показалась Вальдесу очень красивой, какое-то возбуждение пробежало по его телу... Мальчишки ведь только про это и думают. А она еще так ловко переступила с ноги на ногу, да переплела ноги так, что юбка сама собой полезла вверх... Вальдес сразу представил то, что у нее там, вверху, под юбкой, жар залил лицо. А блудливые мысли уже шмыгали все выше и выше - там, где округлось живота перепоясывал черный лаковый ремешок; там, где нарядную блестящую блузку поднимали две волнующие округлости...
  Вальд потряс головой и оглянулся. Все - вся стайка ушастых бычков - сидели красные, потные, Юрка Лунин - он сидел через ряд, тоже на задней парте и тоже один, так у него рука... Вальдес испуганно уставился на эту руку. А она утопала где-то внутри штанов! Вальд поднял глаза, на лицо Юрки. А тот и не чувствовал его взгляда, неотрывно глядя на классную даму. Вальдес тоже посмотрел на нее. И уловил торжествующую улыбку в ее глазах - знала, знала она, что с нами делает!
  Ноги предательски сжимались, тиская между собой что-то быстро набухающее и крепнущее, торопили рвущуюся наружу нетерпеливую боль-сладость, скорей, скорей, вот-вот, еще немного, еще, еще!
  И вот...
  Свершилось... Что-то там вытекало между ног тугими толчками, больно отзывающимися мучительной негой... Опустошение растекалось по телу, стыд жег щеки. Посмотреть на других ребят Вальд не смог бы сейчас ни за что. Так и они на него не смотрели, он это чувствовал.
  Евлалия беззвучно открывала рот, что-то говорила, говорила, в классе нарастало напряжение, которое должно было, обязано было разразиться чем-то громким, звонким, электрическим!
  Оно и разразилось.
  Громовым.
  Электрическим.
  Звонком с урока.
  Но никто не вскочил, не помчался, сбрасывая зазевавшиеся портфели с парт, ребята медленно зашевелились наконец, стали собирать книжки, не глядя друг на друга...
  
  Сон
  
  Вальдесу часто снился сон. Будто стоит он на вершине горы, клубящиеся облака завинчиваются вокруг него, спиралями разбегаются и собираются вновь, ждут его приказаний.
  Он вдруг ощущает себя Повелителем Ветров.
  Торжествуя, смотрит он на утесы внизу, на далекие зеленые леса и долы, пунктиры рек и озер, отблески солнца на микроскопических крышах.
  И вот вздымает он вверх свои длани, туника трепещет за плечами, голос подступает из глубины всего его существа к горлу и несется в клубоверть облаков, эхо подхватывает его на тысячи звенящих нот:
  - Ветер! Ветер! Ветер!
  И срываются с ледниковых вершин ветры, роняя лавины, и подхватывают его под руки и несут, несут над горами, затем над полями, над городами. Гнутся в испуге деревья, летят крыши жалких хибарок, людишки хватаются за шляпы, срывают с веревок белье, лезут тараканами в дома. Ветром наполняются легкие Вальдеса, громовое приказание исторгает он из глубины души:
  - К Океану!
  Ветры услужливо опускают его. Внизу, под ним, уже разлинованные рябью, послушно бегут волны, закручивая барашки пены, приветствуя его, Повелителя.
  И вот появляется Остров.
  Широкая кайма песчаного пляжа, долгая опояска обрыва, за ним - зелень пальм, таинственные перешептывания ветвей и лиан, ухающие и хихикающие звуки джунглей...
  Острое ощущение счастья.
  Его Остров!
  Ветры почтительно опускают его на песчаный берег и отступают в сторонку, шепчутся в макушках пальм, ждут приказаний.
  Вальдес ступает по белоснежному зернистому чистейшему песку. Покой и Нега следуют рядом, готовые услужить по первому зову... Он идет к Ней по величавому коридору из стволов пальм, он знает, что Она ждет его в таинственной сумрачной сени теней, в переблестках света... Там его Дворец, там Чертоги Счастья!
  Треск будильника возвращает его в постель.
  
  Пробуждение
  
  Опять!
  Вальдес открыл глаза. Опять этот сон оборвался в самый важный момент!
  Цветной, яркий, до жути реальный по образам, по ощущениям. Ветер вот и сейчас продолжает свистеть в ушах, шелест волн, склоняющих буйны головы у его ног, еще совсем рядом...
  Но пыльная трещина, бегущая от люстры через весь потолок, уже зачеркнула мечту.
  Вальдес глубоко вздохнул.
  И услышал ответный вздох. Какое-то движение рядом.
  Осторожно скосил глаза.
  Спутанные черные волосы на подушке. Лица не видно.
  Он сразу вспомнил вчерашний прогон, поздравления, шампанское, а потом и водку, хлипкую бутербродную закуску, да закусить и не получалось, все подходили поздравить. "Старик, - говорили они, - старик, это твой звездный час!". Юрка Федоров, всегдашний друг-соперник, и на этот раз выдернул топорик из-за пазухи: "Умри, Вальдес! Лучше не сыграешь!". Как же, дождёшься, умру я тебе!
  Дальнейшее плыло в памяти мутными пятнами: рыла, рыла, рыла... Все лезут со стаканами, все блудливо поздравляют - и ведь есть с чем поздравлять! Вальдес сыграл Пушкина, сыграл так, как никогда не играл! О, на этот раз - без дураков, играл на одном дыхании! Вальдесу роль без труда досталась. Это Юрке, дублеру несчастному, вечно второму составу, для Пушкина надо какой грим положить! А Вальдес - ха, я же порывистый, остроносый, дивный карандаш и мой шутя набросил профиль. Только взбить, вскудрявить волосы - и вот он я, Пушкин, Пушкин! И не играю я - живу в обличье светлого поэта.
  Шевеление-движение произошло в области соседней подушки. Пухлое круглое плечо, рука выпросталась и легла на подушку рядом, розовые отпечатки простынных складок на рыхлой округлости... Как противно!
  Кто же она - та, что лежит сейчас рядом? Вальдес убей не помнил, что там было после возлияний.
  Неужели Анна Цветопольская, завлитша, вздыхательница вечная? Нет, верно говорят, что плохих женщин не бывает, бывает мало водки... Вчера водки было вволю... И что они тут с Анной делали?
  Мысли Вальдеса испуганно встопорщились. С женщинами у него вечно была одна и та же история. Не получалось у него с женщинами. Потому-то в театре ограничивался он всегдашними полуфлиртиками, помнил святое: не люби, где живешь... А там, за стенами театра, бросался в бурные воды приключений подобно цвейговскому Дон Жуану, который и создал себе репутацию, переходя из одних объятий в другие, не в силах порадовать по-настоящему ни одну... Зато легенда летела за ним, зато замирали восторженно залы, когда он, Вальдес Вернер (вообще-то их семья носила корявую фамилию Пелетьевых) появлялся на сцене театра или концертного зала, или просто являлся в обществе на престижных тусовках...
  Да что там тусовки! Сколько Дедов Морозов он переиграл на всяких утренниках - актерского жалованья намного ли хватит, даже заслуженного-простуженного! И каждый раз целый сонм кандидаток в "снегурочки" возникал вокруг "дедушки", каждый раз конкурс красоты, парад невест, выбирай - не хочу!
  Чесалась щека. Вальдес высвободил руки, положил пальцы на щеки. Нащупал бакенбарду на правой скуле. Остолбенел. Он что, неразгримированный ушел из театра?
  Скосился на черноволосую голову рядом. У Анны одеяло уже сползло до пояса, расплющенные округлости утопали в несвежих простынях...
  Она же скоро проснется!
  А может... Может, все было хорошо? Ведь знал же Вальдес, говорили ему иногда, что он бывал хорош, когда сильно выпьет... Только радости от этого никакой, если ничегошеньки не помнишь. А может, проснется Анна и так на него посмотрит...
  Вальдес торопливо, но очень осторожно высвободил ноги, встал, нащупал шлёпки и скользнул в ванную. По пути заметил сюртук, панталоны, сапоги Александра Сергеевича - бросила свою шкурку премудрая царевна и улетела! Да, пить надо меньше...
  В ванной на него глянуло лицо Пушкина. Грим почти не смазался - значит, спал он, как убитый. И что тогда за радость Анне тут ночевать? Слишком поздно было? Где она живет-то? А кто ее знает.
  Вальдес лихорадочно тер щёки мочалкой, горячая вода возвращала к нормальным ощущениям, Пушкин быстро уходил из него. Теперь почистить зубы, теперь побриться, похлопать одеколоном по розовеющим щекам... Прекрасно, граф, сия радость жизни вам возвратит всю сладость жизнелюбья...
  Теперь назад в комнату. Тихонечко, приподнимая, чтоб не скрипела, отворить дверцу шкафа (когда я закажу себе нормальный, новый?), влезть в серый твидовый костюм, рубашку, галстук... Ботинки чистить уж не буду, в прихожей плащ накинул - и лечу! Тихонько щелкнул дверью - не будите
  прекрасных дам
  ни на заре, ни к ночи,
  коль скоро дамы
  - мамы, тещи, дочки -
  вам не нужны сегодня
  для самоутверждения и ласки.
  
  "Север"
  
  "Но вреден север для меня!"
  Ах, Александр Сергеич, что вы, что вы! Мой "Север" для меня отнюдь не вреден. Пользителен, как в ваше время говорили - это да. Весьма пользителен!
  Скольжу по улицам, овеянным осенней лаской, не замечая взглядов удивленных - ну как же, сам Вальдес своей персоной.
  Приятно: знают, узнают, завиду...
  Ах, нет, зачем мне это?!
  
  ...Долгими легкими шагами Вальдес прочертил два перекрестка и скверик пересек - и вот он, "Север". Пустынный вестибюль, полумрак зала... Две парочки воркуют по углам - подальше друг от друга. Свой плащ оставив в гардеробе, направился Вальдес поближе к сцене. Оркестра утром не бывает, тихо, зато здесь так уютно - возле сцены. Она ведь дом родной, ведь это - правда?
  И сел.
  Уже скользит Валюша - та завсегдатая всегда узнает. А как же: Вальдик сам, своей персоной!
  - Что кушать будем?
  - Валюша, друг, ну как обычно: гренки и кофе! Ты же знаешь?
  - Так что так мало, Вальдес Владимирович? Вам кушать надо много, вам ведь вон как приходится работать. Я же все ваши премьеры посещаю, знаю. Вы когда теперь играете? Афиши висят - завтра? "Убить поэта"?
  - Ах, Валя, Валя, всё ты знаешь...
  - Так конечно. Как же мне не знать, когда мне выпало кормить вас, здесь. Ах, Вальдес Владимирович, выпало бы мне покормить вас дома, когда я сама готовлю! Вы таких пирожков, такого заливного нигде не отведаете! А пельмени...
  Вальдес чуть даже приуныл. Влюбленная корова! Но честно коль сказать, и то приятно. Валюша всё же недурна: пышна, но крепка. Тугие груди распирают платье, блестит влюбленными глазами, улыбка ждет участья крепких губ...
  Та парочка, что в дальней дали, взъерошенно дает понять, что они раньше
  пришли!
  И по такому праву
  должны их обслужить немедля!
  Но Валюша
  не сводит глаз с Вальдеса.
  "Пусть он ждет, пока мы кончим ужин!"
  Вальдес уж в нетерпеньи: "Валя, кофе! Вчера..Ну, понимаешь..."
  "Понимаю!"
  И враз исчезла.
  И уж несется - а точней сказать, плывет обратно
  с подносиком, на нем - гренки и кофе. Дымящийся, ручной заварки.
  "Сама я приготовила для вас!"
  - Ах, как приятно!
  
  Возвращение
  
  Кнопка звонка утоплена до упора. Измученный ожиданием палец не хочет покидать уютного углубления.
  Звонок - настырный, долгий, он уже третий, наверное - третий, решающий? Неужели Вальдеса нет дома? Он же так рано не встает?
  Звонок - долгий, настырный - обегает все закоулки вальдесовой квартиры. Быстренько шмыгнул мимо вешалки, заглянул на минутку в ванную: ха! Вальдес забыл завернуть кран, тоненькая струйка бежит себе в раковину, счетчика воды на тебя нет, Вальдес Пелетьев! Забежал с разбегу в "зал", запутался в разбросанных книгах, фотографиях, компактах, клетчатом пледе на диване, негромко аукнулся в стеклянных висюльках на проходе в спальню, споткнулся о сапоги - какие-то странные, таких теперь не носят, - и к постели. Увидел чье-то ухо. Влез туда нахально.
  - ЗВОНОК! И я уже четвертый! И пятый вслед придет, мадам, вставайте!
  Анна досадливо махнула рукой, поворачиваясь на спину. Это Вальдес спит на спине - натура, распахнутая миру, а она всегда на боку или на животе - это удел людей осторожных, немного замкнутых...
  - ДА ВСТАВАЙ ЖЕ! - назойливо и зло кричит уже шестой.
  Да где Вальдес-то?
  Анна запахнулась в какую-то белую хламиду, простыня вроде, прохладный пол спугнул остатки сна. Ну, не иначе в магазин умчался за хлебом-чаем, а ключ, поди, забыл - весь в этом милый Вальдик.
  Дверь отворила.
  Человек в стареньком пальто, с кепкой в руках, плохо постриженный, с печатью грусти на лице... Вальдесовом лице.
  - Простите, Вальдес дома?
  - Ах, Вальдес... Ну, хватит шуток.
  Анна повернулась, пошла вглубь квартиры, наступила на край простыни, та сползла, открывая пышное, белое и совсем еще не старое тело.
  Человек как-то странно глотнул, потупился.
  - Вы, наверное, ошиблись, я не Вальдес. Я его брат, Борис.
  - Брат? - Анна недоверчиво посмотрела на него, потянула простыню, прикрываясь. - Какой брат? Я не знаю никакого брата...
  - Ну, вы, наверное, не очень давно Вальдеса знаете... А он... Но можно войти?
  - Входите, конечно, если брат...
  - Брат. Старше Вальдеса на полчаса, так мама говорила...
  - Близнец, что ли?
  - Ну, вы же спутали меня с ним...
  - Проходите сюда, на кухню... Дайте посмотреть... Действительно, вылитый Вальдес... Только усталый очень.
  - Да, мы очень похожи... Даже мама... - он осекся. - Даже мама... - что-то в его голосе прозвучало металлическое, дребезжащее.
  Был этот человек похож на Вальдеса, но был совсем другим. Ни грана восторженности, резкие морщины вокруг глаз, какие-то пыльные складки на лице... и этот взгляд...
  Анна засуетилась:
  - Чай поставить? Да снимите вы пальто. Вот тут всё, ставьте чай, я сейчас...
  Пошла было в комнату, остановилась:
  - Только... Откуда вы взялись-то?
  - Из тюрьмы. Ну, колонии строгого режима. Девять лет женщины не видел...
  - Ой, а я-то... (И подумала: девять лет - тогда, конечно...).
  - Да ничего. Вы прекрасны.
  - Спасибо... (О Господи, что говорю!)
  - Так я заварю чай? Честно говоря, очень есть хочется. Всю ночь в поезде - я тут недалеко, в мордовских лагерях....
  - Да, да, конечно. Вас теперь выпустили?
  - Да, досрочно. За примерное поведение.
  - А... за что сидели?
  - Ну как, девять лет отсидел, - за умышленное убийство. Вообще-то приговор был двенадцать...
  - Вальдес ничего не говорил...
  - Так чем тут хвастаться... А можно спросить, как вас зовут?
  - Анна...
  - Меня - Борис. Очень приятно...
  - Очень... (Ну, чисто сюр!).
  Борис уже снял пальто, вернулся на кухню, мыл руки...
  - Вальдес знает, что вы приехали?
  - Да нет, я не писал.
  (Кто в наше время пишет? Позвонить можно. Впрочем, там, наверное, звонить по межгороду не дают, подумала Анна).
  Звякнули чашки, чайник уже завел свою бурчливую песню. Борис споласкивал заварочник.
  - У нас там чай - главная радость. Редкая только. Я почти чефир пью. А вы?
  - Ой, мне без разницы. Я сейчас, только оденусь.
  И опять остановилась в дверях:
  - Вы теперь работать будете? Кем?
  - Вообще-то я скрипач, альтист... Но куда мне теперь - вот руки, видите...
  Руки у него были работяги. В крепкой броне мозолей.
  - Как же вы теперь? - тихо охнула Анна. - Неужели там полегче работы не было?
  - Было, - засмеялся Борис. - Только на шарашку там много охотников. А скрипачей вообще перебор.
  - Ну, руки, наверное, отойдут... А пока Вальдес поможет...
  - Вальдес? - опять металл в голосе. - Вальдес, конечно, поможет...
  Анна промолчала. Не знала, что сказать, почувствовала, что Борис Вальдеса не очень любит. Так и то: завидует, наверное. Но чем-то ей этот Борис нравился. Не могла пока понять, чем.
  - Но я не работать приехал. Отомстить.
  - Отомстить? - удивилась Анна. - Кому отомстить?
  - Вальдесу, конечно.
  
  Ожидание
  
  Вальдесу в "Севере" стало уж совсем тепло. Валюша уворковала-таки его скушать омлетик - да не простой, а с сыром и еще с какими-то добавками, и омлетик действительно оказался царский, хоть Пушкину подавай ("Так вы и есть Пушкин! - смеялась счастливая вальдиковым добрым настроением Валя, - ну вылитый Александр Сергеевич!"
  - А что? Я памятник себе воздвиг?
  - Воздвиг, воздвиг, - ласково улыбалась Валюша, тугие прелести счастливо подрагивали под платьем и белым кружевным фартучком.
  - Пьеса, наверное, интересная? - Вале хотелось продлить встречу, она тоже видела, что Вальдес не спешит.
  - Знаешь, Валюш, очень хорошая. Там столько всего! "Полковник, по-видимому, столп правительства? - Что Фы, Фаше префосхотительство, скорее прафительственный остолоп!" - Вальдес засмеялся.
  Одна парочка уже ушла, другая торопливо дожевывала что-то: Вальдес свою ауру уже так распушил на весь зал, что не было в нём места ни для кого другого.
  Он не спешил. Он решил позвонить домой. Если Анна трубку возьмет - он промолчит и положит. И тогда пойдет к маме. Не сидеть же в "Севере" вечно! А если Анна не ответит - тогда можно и домой, и еще отдохнуть, набраться сил перед училищем... Ой, у него же сегодня еще интервью в редакции! Так и вымотаться к вечеру можно, а нельзя - вечером премьера.
  Приятно заныло под ложечкой: всегда премьера вызывала сладкое волнение, всегда была желанна, как встреча с любимой женщиной... Но премьера всегда, ну почти всегда, удавалась! И когда он выходил на авансцену, гром оваций заставлял всё внутри так сладко сжиматься, наполнял таким божественным и мучительным восторгом. Счастье обладания публикой - оно было куда выше счастья обладания женщиной. Потому что публика тоже была полностью, безоговорочно счастлива! Любовь была взаимной!
  Но он не спешил. Прогуляться по тёплым осенним улицам, конечно, приятно, только вот звонить откуда - автоматы вечно переломаны... До занятий в театральном еще больше часа... А тут Валюша не подведет, проводит к телефону...
  
  Звонок
  
  Анна остолбенела. Ни секунды не сомневалась, что Борис сказал правду. "Отомстить"! Это Вальдику-то? Вот уж нет безобиднее мотылька! Вечно порхающий нарцисс, за что ему мстить?
  - За что ему мстить? - деревянным голосом спросила она.
  Борис рассмеялся:
  - Уж вы и испугались. Да за то, что он вот тут как сыр в масле катается, такая вот красавица его любит, а я там баланду хлебаю.
   Анна, однако, шутку не поняла, не приняла. Но спрятала, не показала, что думает.
   - Ну конечно, счастливым всегда надо отомстить! Чтоб жизнь медом не казалась. Но мне пора, я пойду.
   Борис кивнул. Он наслаждался крепким чаем, какими-то вкусными крекерами - незнакомая мирная жизнь. Сцены из жизни колонии еще пытались пролезть в голову, стучали в виски, но он их отогнал. Сейчас это легко было сделать: обстановка была совсем другая. Та, о которой он столько мечтал бессонными ночами.
   Анна заглянула, уже наскоро умытая, уже наспех одетая:
   - Ну, пока! Наверно, увидимся?
   - Почему бы и нет. Я с радостью.
   - Вальдик, наверное, скоро придет. Ждите!
   И полетела. Одна мысль в голове бьется: Вальдеса перехватить, предупредить.
   Борис допил чай. Пустил воду в ванну - горячая! Это ж какое счастье!
   Прошел в большую комнату, стекляшки засвиристели за спиной.
   На стене "зала" центральное место занимала огромная афиша, а на ней - огромное лицо Пушкина... Да это же Вальдес! Черт, похож ведь! Борис всмотрелся: Пушкин, Пушкин, несомненно... Только присмотревшись, видишь спрятанного за гримом Вальдеса... Вокруг было множество фотографий в аккуратных рамках, афишек, даже программы спектаклей... Богема...
   На столе царил беспорядок - так ведь он и должен царить на столе творческой личности, так ведь?
   Толстенькая пачка бумаги - пьеса - приковала внимание Бориса названием: "Убить поэта"...
   Убить... убить... убить...
   Он потряс головой, смахивая наваждение. Еще долго оно будет преследовать его, он это понимал.
   Перевернул несколько страниц. Про Пушкина, про дуэль... Как они любят рыться в чужом белье! Как, видать, им приятно ощущать, что Пушкин - такой же ревнивец, такой же бабник, как они сами...
   Из стопки выпал листок, весь перечеркнутый красным карандашом. Борис поднес его к глазам.
   "В центре сцены - Поэт с дуэльным пистолетом. Он смотрит прямо в зал, где, видимо, находится Дантес.
   Поэт: Ты предо мною, мой убийца.
   Уйти живым надежды нет.
   В меня вперились ваши лица,
   И каждое - как пистолет!"...
   Господи, что они пишут!
   Громовой трезвон наполнил комнату. Борис оглянулся. Телефон заливался что есть мочи. Борис снял трубку:
   - Слушаю...
   - Анна?... Кто это?
   - Здравствуй, Вальдес. Это я, Борис.
   Испуганная пауза на том конце. Наконец испуганное:
   - Борис? Тебя выпустили?
   - А ты бы хотел, чтобы нет? Да, выпустили. За примерное поведение.
   Вальдес растерянно молчал.
   - Вальдес, что толку по телефону. Приходи. Ты где сейчас?
   Вальдес однако уже сообразил, засуетился.
   - В театре, у нас премьера сегодня. Сейчас никак не могу. Ты там давай располагайся. А вечером поговорим.
   "Как же, - подумал Борис. - Вечером тебя не сыщешь".
   - Да я просто повидаться хотел... Столько лет...
   - Да, да, конечно! - затараторил возбужденно Вальдес. - Вот маленько освобожусь...
   - Куда мне придти-то? Сюда ведь тебе сейчас далеко... Может, у мамы?
   - Хорошая мысль! Давай у мамы... В два часа. Идет?
   - Идет. Я пока тут ванну приму.
   - Вот-вот, давай, располагайся. Так до встречи!
   - До встречи...
  
   "До встречи?"
  
   Вальдес смотрел на пикающую в его руке трубку, как на раскаленную ядовитую змеюку. "До встречи?" До какой встречи? Борис? Как он тут возник? Почему именно сегодня? Они там что, с ума сошли? Это же так же нельзя!!! Это...
   Трубка пикала громко и равнодушно.
   Вальдес бросил ее на аппарат.
   Что делать?
   А может, ничего страшного? Пойти домой, встретиться с братом...
   Вдруг он увидел испуганное лицо Вали, других женщин. Вальдес звонил из бухгалтерии ресторана, куда привела его Валя... Вальдес оглянулся. Несколько пар женских глаз растерянно смотрели на него. Смысл разговора они не поняли, но что-то их насторожило...
   Но именно их присутствие, присутствие зрителей, вернуло Вальдесу самообладание.
   - Вот сюрприз! Брат на меня свалился, представляете? Девять лет не объявлялся, а сейчас приехал! Вот радость-то!
   В слово "радость" Вальдес вложил столько веселого сарказма, сколько только мог. Женщины задышали наконец. Причина Вальдесова испуга прояснилась, смысл разговора обрел привычные черты, остановившееся было движение времени возобновилось.
  - Ну, Валюша, царица, спасибо, спасибо! - величаво шутовствовал обретший наконец лицо Вальдес. - Сейчас лечу: дела, премьера, брат...Вечером жду на спектакле! И никаких "не могу!". Семен Иосифычу так и скажи: "Вальдес пригласил". Ноу проблем, контрамарка будет! Пока, пока!
  Он уже влетал в гардероб, попадал в рукава плаща, уже выходил на улицу, но мысль ужасная - куда ж нам плыть? - еще никак не могла сформироваться, найти ответ, успокоить. Хуже того, она навязчиво возвращала те далекие годы, на десять лет назад, и хотя Вальдес все эти долгие... Долгие? Как они мгновенно пролетели! Хотя он все эти годы гнал, гнал, гнал воспоминания, они теперь, как джинн из раскупоренной ржавой лампы, возникали стремительным облаком, принимали облик воскресшего из небытия Бориса и гремели словами из какой-то детской пьесы: "Я поклялся, что того, кто откупорит бутылку, я казню немыслимо жесткой казнью!".
  
  Убил
  
  Борис недоверчиво рассматривал, трогал всевозможные пузырьки и флакончики в ванной. Нашел шампунь для ванн, вылил колпачок под горячую струю, долго смотрел, как начала образовываться пушистая пена, как она растекается по всей поверхности воды...
  Снял с себя остатки белья, с отвращением бросил их в плетеную коробку - там было уже много вальдесовых тряпок. Чистую смену он присмотрел в гардеробе, заботливо разложил на трубе возле умывальника.
  И вот торжественно, священнодействуя, опустил пятку в воду. И тут же выдернул: вода обожгла. Борис поставил ногу на пол, на резиновый коврик. Пустил холодную - пусть разбавится. И увидел себя в зеркало.
  На него смотрело чужое, незнакомое, жесткое лицо.
  Там, в зоне, зеркало было недостижимой роскошью, взглянуть на себя удавалось редко, всегда мельком, всегда подпирали чьи-нибудь похабные рожи... Удивительно, как быстро даже коллеги по профессии превращались в замызганных серых зеков. Так что помнил себя Борис чистым меланхоличным музыкантом с вечной полуулыбкой на красивом лице... Эта полуулыбка и отличала его от Вальдеса - тот всегда смеялся широко, открыто, улыбался всем и каждому...
  А сейчас?
  Анна вот спутала его с Вальдом... С Балбесом - так ведь мы его дома звали.
  Ой, Балбес... Что же ты со мною сделал...
  Он полез в ванну, вода все еще обжигала, но было терпимо - и вместе с тем нестерпимо приятно. Странное ощущение! Прекрасное ощущение! Вообще ведь там, в зоне, он пришел к выводу, что ощущения - приятные ощущения - и составляют самодостаточную сущность жизни. Если хотите, цель и смысл ее.
  Борис с головой погрузился в горячую воду, как в прошлое канул.
  
  ...Он тогда подрабатывал в ресторане "Центральный" - как раз напротив театра. Пилили на эстрадке незатейливые мелодии на потребу публике. Уж кто что закажет. Краснорожие парни подваливали к пианисту, совали потными руками купюры в карман, заказывали кто "Яблоки в цвету", кто "Ламбаду"... Ох и модной была эта дурацкая "Ламбада"! Пыльная пальма покорно кивала в такт танцующим, которые топтались на пятачке перед эстрадкой.
  Пили мало, на работе нельзя. Но по стаканчику для бодрости приняли, конечно.
  Часов в десять пианист включил проигрыватель, устроил очередную передышку. Борис прошел через весь ресторан в туалет. В гардеробе было пустынно, дядя Володя клевал носом над развернутой газетой. Туалет был еще дальше, за колонной его и не видно. Борис подошел к двери, взялся за ручку - и вдруг дверь распахнулась, из нее вышел Вальдес и остановился, как-то дико глядя на Бориса.
  - Ты чего? - опешил Борис.
  Вальдес смотрел на него, долго-долго, секунд двадцать, молчал. Наконец бросил отрывисто:
  - Ты меня здесь не видел!
  Шагнул раз, другой - и исчез в выходной двери, могучие створки медленно возвращались в исходное положение...
  - Вот ненормальный, - сказал Борис и вошел в туалет.
  На полу, возле раковины, сидел человек, держался за голову, кровь текла между пальцев. Борис вспомнил: это был известный в городе журналист, писал про искусство, Казаков, кажется...
  Впрочем, размышлять да вспоминать было некогда: руки Казакова бессильно потекли вниз, одна отвалилась в сторону, кровавые полосы искажали лицо до неузнаваемости. Голова начала безвольно клониться, все тело медленно стало оплывать за ней...
  Борис подскочил, подхватил Казакова, чтоб тот не ударился о кафель, попытался уложить его поудобнее, наступил на какие-то осколки, ноги поехали, он приник к Казакову, удержался на ногах, глянул: разбитая бутылка валялась на полу...
  Мысли лихорадочно запрыгали, но было некогда, надо было звать на помощь.
  Казаков уже лежал навзничь на полу, глаза невидяще смотрели в потолок...
  Стало вдруг до озноба страшно.
  Борис выскочил в вестибюль, закричал придушенным шопотом:
  - Дядя Володя! Эй! Звони в скорую!
  - А?! Что?! - зашуршала газета за колонной, дядя Володя, старичок в галунах, выкатился из гардероба.
  - Там Казаков - ударился, видно, в крови весь... Звони в скорую! Быстрее!
  Но дядя Володя, старый старичок, словно остолбенел. Он смотрел неотрывно на руки Бориса, и Борис тоже взглянул на них. Руки были все в крови.
  Борис машинально провел тыльной стороной по лбу, чтобы смахнуть пот, убрать непослушные, как у брата, пряди...
  И увидел себя в огромном ресторанном зеркале.
  
  ...Борис с шумом вынырнул из пены, стер, сплеснул ее с лица. Сколько раз ему снилось потом, как он смывает эту кровь! Кровь, которая так прочно прилипла к нему, и которую он отмывал девять долгих, как вечность, лет! Первые годы он, как тот джинн из детской сказки, клялся отомстить Вальдесу. Ведь это он заточил его в эту ржавую, совсем не волшебную, "лампу"... Борис даже написал брату письмо с угрозой: "Убью!". Письмо администрация вернула, не отправила, но Вальдесу и матери сообщили об угрозе.
  Мать ему писала, слала посылки. Он не хотел их принимать. Ведь мать на следствии подтвердила, что Вальдес в эти трагические минуты был у нее. Когда она приходила в СИЗО на свидание, Борис плакал, умолял ее сказать правду, мать тоже рыдала, бормотала что-то, Борису чудилось, что она говорила: "Ну что теперь делать"... Борису казалось, что она пыталась выговорить: "Ну, потерпи, сынок"... Терпеть?! ЭТО?! Это невозможно вытерпеть!
  На суде мать тоже, рыдая, кивала головой в ответ на вопросы прокурора и адвоката... Адвоката-то они наняли хорошего, только ничего у того не вышло. Да и не слушал Борис адвоката, тот советовал признаться, раскаяться, тогда и срок меньший дадут.
  Но Борис уперся: "Не убивал я!"
  Да бестолку. Нашлась какая-то фотография, где Казаков был снят целующимся с Нинкой, когда-то Борис ей предложение делал, собирался жениться... Нашли-таки "мотив", гады...
  
  К маме!
  
  Вальдес болидом рассекал пространство улиц. Он выскочил на остановку, чуть не столкнувшись с "Газелью", водитель сквозь стекло послал ему какие-то крепкие выражения - Вальдес не видел ничего. Трамваи сегодня, что ли, не ходят? Троллейбусы и так-то в этих краях появляются редко, а сейчас, в застывающем янтаре осени, ждать их вообще не имело смысла. Вальдес судорожно обыскал свои карманы: есть! Целых два червонца, а тут и одного за глаза...
  Но и машины в этот яркий теплый день тоже почему-то норовили увильнуть от Вальдеса, всё шло наперекосяк, это всё Борис, надо же было ему именно сегодня объявиться, да без предупреждения всякого, да ещё в день премьеры!
  Премьера... Вальдес чуть не заплакал. День торжества грозил превратиться в день позора. Как-то себя Борис поведет? Что натреплет людям? Разве он, Вальдес, виноват, что так некстати, так не вовремя объявился тогда в туалете, десять лет назад, Борис? Это же, считай, несчастный случай. Не появись он там, ничего бы и не было! Ведь Вальдес абсолютно был уверен, что его никто не видел. Да и убивать-то он этого гаденыша не хотел. Просто когда вбежал - сразу после спектакля - с улицы в туалет (ну, приспичило, ну, бывает!), когда увидел склонившегося над раковиной Казакова, кровь бросилась в голову. Севка всегда норовил укусить Вальдеса: что в поганых своих статейках, что в жизни. А тут еще начал распускать слухи про Вальдесовы сексуальные проблемы - он только-только снюхался с Лариской из фирмы "Галактика", а у Лариски роман с Вальдесом так и кончился, не начавшись... Так что схватил Вальдес бутылку пустую из-под какого-то вина, как специально ее тут кто-то поставил! И трахнул Севку самым ободком донышка по темечку. А донышко-то не простое было - бутылка книзу расширялась, донышко получилось, как топорик, так что не рассчитал Вальдес удара... Впрочем, он и тогда не думал, что Севку убил, просто тот повалился на пол, а Вальд остолбенело смотрел на него...
  Вдруг бутылка громом брызнула осколками - выпала из рук на кафельный пол. Вальдес вздрогнул, отрезвел. Севка не шевелился. "Вдруг в самом деле убил?" Ужасающая эта мысль огнем страха опалила Вальдеса.
   Он вдруг подумал: "А ну, кто войдет?".
  Еще он подумал: "А меня никто не видел же...". Он действительно забежал из театра - это напротив - без пальто или плаща, в гардероб не совался...
   Он еще подумал: "Отпечатки пальцев ведь...". Поднял горлышко бутылки, сунул во внутренний карман.
  Подумал опять: "Надо смываться". Взглянул еще раз на Севку. Тот лежал, как миленький, не шевелился.
  "Может, посмотреть, жив ли?" - еще подумал Вальдес. И самой мысли испугался: подходить к Севке, а тот вдруг откроет глаза да схватит его, Вальдеса... Таких трюков насмотрелся Вальд в американских фильмах. И шаги услышал - кто-то шел к туалету, цокая каблуками по мраморному полу...
  "Спрятаться?" - мелькнуло опять в голове. Но где тут спрячешься? В кабинку единственную? И сиди потом, да тут же и вытащат из кабинки, как Севку увидят... Он решительно шагнул к двери, распахнул ее - и Бориса увидел...
  
  ...Премьера... Тю-тю теперь твоя премьера! Ой, к маме надо, к маме! Только она одна, только она защитит, прикроет, поможет.
  Старенький москвичонок взвизгнул, тормозя, распахивая дверцу.
  - К маме! - взвизгнул Вальдес, плюхаясь на переднее сиденье.
  - "К маме", едрена вошь, - добродушно засмеялся водитель. - Как хоть ее зовут, маму-то?
  
  Анна
  
  Анна тоже летела птицей, растопыривая перышки, чтобы успеть, чтобы защитить, чтобы спасти Вальдика. Порхнула через проходную, вахтер даже голову от телевизора оторвать не успел.
  Только в пустынных сумрачных коридорах, таких сонных в этот утренний еще час, она спохватилась: а здесь ли Вальдес-то? Чего это она решила, что он в театр пойдет?
  И опустились крылья, поникли перышки, враз покинули силы. Всё сжигающая мысль: "Отомстить!" - вдруг показалась такой далёкой, странной, не страшной... Даже смешной. Хоть бы расспросила Бориса, что да как, за что мстить-то... Нет, сразу поверила, безоглядно-безоговорочно... Было, видать, в Борисе что-то такое... Сила спокойная. Основательность. Надежность...
  "Надежность!" - усмехнулась Анна. "Надежность - и отомстить. Как это увязать-то?"
  Тут приемная попалась на пути, и дверь приоткрыта. "Там же диван есть", - вспомнила Анна, и вошла, плюхнулась на диван, обессиленная. Тишина и ласковый полусвет из-за тяжелых штор гладили ее ласково, успокаивали...
  "Чего ты встреваешь-то?" - опять заговорили в Анне голоса. - "Твое какое дело? Ну, поссорятся, ну, помирятся, тебе-то что?". "Нет, есть что, - это сама Анна вступила в спор с вечными своими оппонентами. - Вальдес ведь такой талант, его же оберегать надо, защищать..." Она даже думать не смела о том, что вдруг вползло в сознание, открылось безапелляционной истиной, которую и изрек голос: "Любишь ты его, вот в чем беда". "Да, - растерянно и гордо ответила Анна. - Люблю. Не как мужчину и мужа, это даже не важно, как человека... как сына..." Сказала - и испугалась. Сын-то ее, Игорешка, сейчас сидел в школе, на уроках, а она его вот - предает, что ли?
  Потрясла головой. А голос шептал вкрадчиво: "Просто инстинкт это у тебя. Надо о ком-то заботиться, надо кому-то носки стирать, готовить, кормить, гордиться кем-то... Так ведь он - бабник, мотылек..."
  "Ну и пусть! Пусть! Хочу, хочу, чтобы был он - мой, да, чтобы гладить и кормить, чтобы гордиться и прощать... Да! - возвысила голос Анна. - И прощать тоже!"
  ...Тихие голоса за стенкой, в кабинете главрежа, зазвучали сильней, кто-то там сильно ругался. Были эти голоса - реальные. Анна очень удивилась: кто тут в такой час? Встала - снова сильная, уверенная, и теперь уже спокойная - подошла к двери, чуть-чуть потянула ее на себя...
  - Сопляк, трус, мальчишка! Тебе сколько лет? Думаешь, есть у тебя шанс? Так и будешь вечно вторым? - голос принадлежал главному режиссеру театра, Всеволоду Щебатнову. Чего это он так распаляется?
  - Да ладно-ладно-ладно, - отвечал ему голос Юрки Федорова. ("Поганец он, этот Федоров"). - Ладно!
  - Другого шанса у тебя не будет! - не успокаивался, гремел Щебатнов. - Я, по крайней мере, больше возиться с тобой не буду!
  - Да ладно же, Всеволод Игнатьич! Сказал - всё. Ну, посомневался, проиграл ситуацию...
  - Ты и так уже всё в своей жизни проиграл, - догромыхивал главреж.
  - Так как делать-то будем?
  - А очень просто. Я сюда Вальдеса приглашу...
  "Вальдеса! - звонко аукнулось у Анны в душе. - И тут Вальдес!"
  ...Тут у меня люди будут всякие, перед началом спектакля. Важные люди. Вальдесу лестно с ними. Ну, я грех на душу возьму, кину ему в бокал таблеточку, пусть поспит немного... Понял?
  Похоже, Юрка там кивнул согласно.
  - А твое собачье дело - быть готовым, быть в гриме, тебя же гримировать сколько надо, Пушкин тоже мне... Ты хоть понимаешь, что спектакль убойный, вся наша шушера, элита гребаная, в штаны писать будет?! И кто первым сыграет - тот и на коне?
  - За что это вы так Балбеса не любите?
  - Не люблю? - накаленная пауза повисла за дверью. - Не люблю??!! Я его убить готов, эту сволочь. И ты тоже, так ведь?
  Опять, похоже, кивнул там Юрий.
  Анна опять превратилась в пылающий комок нервов: и тут, и тут убить его хотят, и тут - УБИТЬ!
  Как невидимка, тихо, неслышно выскользнула она из приемной, полетела по коридору, не касаясь пола, просквозила мимо вахтера, тот опять не успел голову от телека отвернуть...
  
  У мамы
  
  Вальдес ошалело давил на звонок, куда она там делась, спит, что ли?
  Наконец звякнула цепочка, грязный рваный дерматин отъехал сантиметров на десять. Мамин глаз настороженно глядел из щелки.
  - Да я, я это, мама, я!
  - Что случилось, Вальденька, что ты какой взъерошенный?
  - Мама, Борис приехал! Ты хоть знала?
  - Борис? Боренька? Где он?
  - Где-где, у тебя в ....., - грязно выругался Вальдес.
  - Ты что, Вальдик, ты что... Брат ведь он тебе...
  - Брат! Проклятье всей жизни моей! Ты ведь помнишь, нас предупреждали, он меня убить грозился!
  Мама потихоньку начала заражаться волнением, лихорадкой трепавшим Вальдеса.
  - Ну, это же когда было... Сгоряча... И я ведь потом к нему ездила, помнишь? Он же ничего такого...
  - "Такого"! Такое не афишируют. Такое вынашивают. Представляю, сколько ночей он обдумывал, как со мной расправиться.
  Мать смотрела растерянно.
  - Нет, Вальдес... Не верю я в это... В такое... Боря ведь хороший мальчик...
  - Он сюда в два часа придет.
  - Да? Ой, у меня же ничего нет, приготовить надо...
  - Мама! Что готовить? А! Впрочем, готовь, конечно. Надо, чтобы ему понравилось. Хорошую жизнь ему надо.
  Мать направилась на кухонку, Вальдес шел за ней, на ходу снимая плащ, бросил его на кресло у входа в комнату. Мать начала заглядывать в холодильник, в коробки на шкафчике, прибарматывала что-то кулинарное...
  - Ну, мама, ты прям как автомат... Ты послушай. Я скоро уйду, а ты Бориса прими ласково, успокой... Ты меня слышишь хоть?
  - А? - распрямилась мама. - Ну да, конечно, приму, конечно, угощу...
  Руки у нее бессильно упали, она заплакала, мелкие слезинки побежали из глаз.
  - Мама, мама, кончай плакать. Надо так сделать, чтобы всем было хорошо. А для этого - сначала узнать, чего Борис хочет. Верно ведь?
  Мать кивнула, утирая слезки подолом рваной кофты.
  - Вот ты с ним и поговори, а я пока по делам побегу. Я тебе потом позвоню... Нет, лучше ты мне позвони, когда Бориса рядом не будет. Вот, я телефоны записываю. Сначала я буду в... Сколько сейчас времени-то? Ого, скоро одиннадцать. Вот, я сначала буду в училище, а потом - в двенадцать примерно - в редакции, я там интервью обещал дать. Вот телефоны. Видишь, написано: до одиннадцати сорока - этот; после двенадцати, ну, до часу - этот. Ты поняла, мама?
  Мать опять кивала согласно. Мысли ее были заняты другим сыном. Ведь сейчас он больше нуждался в ее опеке, помощи, жалости. Ведь это ему сейчас так трудно будет вернуться к нормальной жизни. Ведь это ему предстояло понять и простить её...
  - Мама, ты что? Ты слушай, что говорят! Так позвонишь? Ну-ка, повтори, что надо сделать?
  - Ну, Вальдик... Конечно... Я с Боренькой поговорю и тебе позвоню. Чего уж тут... Конечно...
  Далекий телефонный звонок позвал в комнату. Вальдес напрягся:
  - Это он. Мама, меня нет, поняла?
  Мать направилась в комнату, в полумрак, в который не было доступа ясному сентябрьскому солнцу из-за тяжелых бархатных портьер - им было уже далеко за десять... Время остановилось тут, казалось, навсегда.
  Вальдес жадно прислушивался из кухни ("Что-то быстро он ванну принял!").
  - Ой, Боренька, сынок! Ты приехал?... Да?... Да конечно, Боренька, приезжай прямо сейчас... Я хоть шарлотку испеку... Ой, Боренька... В два? Ладно, в два... Приезжай скорее, сыночек...
  - Ну? - возник Вальдес возле матери, едва она опустила трубку.
  - Сейчас приедет.
  - А про меня сказала?
  - Да нет... Он сам сказал, что вы в два договорились...
  - В два... Вот что. Ты ему скажи, что я звонил - ну, после его звонка, и сказал, что в два не смогу, дела, премьера и вообще... Пусть он у тебя побудет, ладно? А ты мне позвони - ну, как он настроен. Ты же почувствуешь, как, правда?
  - Да, Вальденька, да... Конечно...
  
  К маме. Борис.
  
  Волосы высыхали быстро, но делать тут, у Вальдеса, было нечего. Ткнул телевизор - там была тягомоть. Разлюбил Борис телевизор. Им разрешали вечером посмотреть фильм и программу "Время", и теперь телек прочно ассоциировался с колонией, с зэками. Да и вообще эта "духовная пища" - для... для зеков?...
  И все же Борис медлил: даже несмотря на беспорядок, царивший в квартирке, было тут - уютно. Конечно, это по сравнению с нарами... Господи, ведь только вчера утром он распростился с колонией. Навсегда? Да уж, снова туда он не хочет!
  Борис опять подошел к зеркалу. Конечно, он похож на Вальдеса, даже вот на Пушкина похож... Ну, не настолько, чтобы рядом с братом не различить - что-то было такое, что разделяло их...
   Взбил чуть влажные пряди, повернулся чуть в профиль - Пушкин!
  Но... Не такой, как Вальдес. Борис снял зеркало, висевшее в прихожей, прошел в зал, встал напротив афиши, взглянул на нее, на себя в зеркале, сравнил...
  Удивительным образом эти "пушкины" был похожи - и одновременно очень разные. Вальдес был весь порыв, весь романтик, жажда жизни, жажда первенства бурлила в нем... А Борис... "Пушкин"-Борис был усталым, умудренным, успокоенным... Глаза выдавали. Пушкин-зек, надо же!
  А может, - шевельнулась в душе крамольная мысль, - Пушкин вовремя ушел? Представить себе вот такого - успокоенного! - Пушкина было просто невозможно. Ведь мавр уже сделал свое дело к своим 37 годам...
  Борису стало смешно. Нашел, кого судить! Пусть уж этим Вальдес и иже с ним занимаются...
  Пора к маме. Уж вся изревелась, поди.
  
  В училище
  
  Порывистой, уверенной походкой вошел Вальдес в класс, где сидела стайка девчат и парней. Это был привычный, любимый мир. Это была атмосфера любви - и к театру, и просто любая из этих девчонок была бы на тридцать седьмом небе, если бы Вальдес Владимирович хоть мизинчиком поманил! Впрочем, и парням нравились его занятия.
  - Сегодня этюдов не будет! - с ходу заявил Вальдес. - И вы, наверное, понимаете, почему. Сегодня у меня премьера. Наверное, даже главная премьера моей жизни. Мне ведь тоже - страшно сказать! - тридцать семь. Вы поняли, о чем я?
  - Чем мы будем заниматься? Я просто хочу поделиться с вами своими мыслями. Может, ничего нового для вас не открою, Станиславского вы читаете, но важно, чтобы и Станиславский, и Чехов - а это для актера главные ориентиры и учителя - стали самой сутью вашей индивидуальности (ох, не у всех вас есть индивидуальность! - про себя отметил Вальдес).
  - Так вот, главный вывод, который я сделал для себя... А я уже столько ролей переиграл, как вы знаете! Так вот главный вывод - надо уметь слышать и понимать другого человека. Того, кого играете. Надо ли для этого идти в народ, в среду, где он обитает? Наверное, надо. Надо ли знать, сколько он зарабатывает или какие книги читает? Наверное, надо... Тут у каждого бывает по-разному. Но всё это семечки. Необходимо просто быть им, когда ты выходишь на сцену.
  - Как? Не знаю! Есть замечательные актеры, у которых такое перевоплощение происходит само собой, даже готовиться не надо. Про Евгения Павловича Леонова говорили так, про Алису Фрейндлих - да много великих актеров было на моем веку. Вам, по-моему, повезло меньше, в театре великих сейчас мало. Время почему-то вычеркнуло потребность в таком масштабе личности актера... Но вы хоть фильмы с их участием смотрите - и имеющий глаза да увидит!
  - Слышать и понимать... Быть... Как же это трудно...
  ...Вальдес увидел перед собой Бориса. Брат смотрел на него с усмешкой: что ты несешь, Вальдес? Как можно научить этому? Быть другим может только тот, кто сам Есть.
  Вальдесу стало страшно. За корявыми словами он вдруг ощутил - Пустоту. Всепожирающую Пустоту наших дней, когда леоновых и фрейндлих уже нет - ну, не в физическом, конечно, смысле... А маковецкие и меньшиковы - тоже ведь таланты, тоже личности! - играют... все ту же Пустоту
  А я?
  Господи, как страшно!
  
  ...И вдруг Вальдес оказался на Острове. Волны ласково складывали барашки к его ногам, послушные ветры тихонько шептались в вершинах пальм, величественный Дворец угадывался за стеной зелени, белоснежные пески, как ковровая дорожка, приглашали идти и идти... Куда?
  
  - Вальдес Владимирович, что с вами?
  - Что? - очнулся Вальдес. - Ах, да...
  - Я просто делюсь с вами, ребята, своими сомнениями. Художник без сомнений - уже не художник (опять меня сносит на трюизмы, пошлость! Может, хоть раз сказать по-настоящему?!)...
  - Простите, ребята, я сейчас весь там, в Пушкине...
  Два десятка двустволок смотрели на Вальдеса неотрывно. Как, интересно, чувствовал себя Поэт, когда на него смотрел Свет?
  - Пушкин - это такой камертон, выше которого, по-моему, не бывает. Может быть, он и не был таким, как мы его сейчас себе рисуем. Но это и не важно. Важно, что своим творчеством он задал нам высочайшую высоту, планку: моральную, нравственную - какую хотите. И вот выразить его величие в таком качестве - качестве нравственного и творческого эталона, образца...
  Борис опять возник перед Вальдесом, смотрел спокойно. Понимающе. Немного отлегло...
  - Читайте Пушкина, ребята!
  
  У мамы. Борис.
  Борис почувствовал мамин взгляд, когда еще только подходил к дому. Глянул на окна. Они были плотно завешаны портьерами, как и десять лет назад. Дверь распахнулась сразу, мама, видать, ждала за нею.
  - Боренька! - она вся приникла к нему, все тело сотрясалось в рыданиях.
  - Ну-ну, мама, не надо. Ну, успокойся. Ну, всё уже позади. Всё кончилось, слава Богу!
  Но мать никак не могла отпустить его, никак не могла остановить слёз - сколько же их осталось невыплаканными за эти долгие годы. Наконец ему удалось оторвать её, отстранить, увидеть.
  Как же она постарела! Белые-белые, наспех причесанные волосы, черные густые брови, усики на дряблой губе, дрожащий мокрый подбородок... Внутри этой рамы - глаза: жалкие, виноватые, как у собаки... Острое чувство жалости охватило Бориса. Всякие остатки злости, обиды на мать покинули его.
  - Мама...
  Она поняла всю невысказанную нежность, которую Борис вложил в это слово.
  - Боренька, Боря... - Она не смела сказать "Прости", она знала, что простить ее может только Он - тот, который всё видит и всё знает... Она стала верить в Него, потому что с той страшной ночи, когда Вальдес прибежал к ней и Христом-Богом молил спасти, сказать, что он был у нее сразу после спектакля, когда он вымолил, вытребовал у нее страшную клятву защитить его... Он ведь не сказал тогда ни слова про Бориса... А что могла потом изменить правда? Вместо одного сына отдать другого?
  - Ну, мама, ну хватит. Пойдем в комнату.
  Но в комнате было темно, неуютно, призраки прошлого таились там за каждой складкой, каждым креслом, в каждой горке пыли... Борис пошел за мамой на кухню.
  - Вот... Шарлотку испекла... Завтра уж хороший обед сделаем. Позовешь кого?
  - Ну что ты, кого мне теперь звать. Вальдес пусть зовет. У него же сегодня премьера...
  - Дай я на тебя посмотрю... Какой ты стал...
  - Какой, мама?
  - Сильный...
  - Сильный? Не знаю... Физически-то да, вот только морщины... Я постарше Вальдеса сейчас выгляжу. И руки вот...
  - Как же скрипка?
  - Ну, какая теперь скрипка, мама.
  - А как жить-то будешь. Делать что будешь? Вот чай-то, пей...
  - У-у, какая вкуснятина!... Делать что-нибудь буду. Может, уроки давать, может, на службу какую устроюсь... Только... Мне бы отдохнуть немного хотелось. Может, Вальдес разрешит у него пожить.
  - Вальдес? Конечно, разрешит. Ты на него...
  - Зла не держу ли? Нет, мама, что ты. Это первое время - самое страшное время - я готов был убить его, даже письмо вам такое написал, да наши стражники не пропустили его, мне вернули. И хорошо. Потому что когда я прошел через это чистилище, когда не удалось авторитетам меня опустить... - Он вдруг поймал себя на многословии. А ведь болтовню не любил. Но уж там намолчался...
  - Что я говорю, тебе же не понятно...
  - Понятно, Боренька, - она опять приложила платочек к глазам, и опять уронила руки на безвольные колени.
  - Вот тогда я как заново родился. Ты понимаешь, администрация колонии выделила мне отдельный домик... Ну, не домик, конечно, халупа такая за кухней, но я там жил один. Это многого стоит, мама!
  Борис с удовольствием откусил еще здоровый кусок шарлотки. Не разучилась мама готовить, хоть это-то хорошо.
  - Мам, а пельмени как-нибудь состряпаешь?
  - Ой, Боренька! - мать повалилась на пол, уткнулась ему в колени лицом, заголосила по-бабьи: - Боренька, сын мой! Прости ты меня, старуху неразумную! Прости, если можешь!
  - Не надо, мама, - мягко, но твердо сказал Борис, поднимая ее. - Всё это - позади. Я бы хотел это забыть. И ты мне в этом помоги. Ладно?
  Жалкие, ищущие пощады глаза смотрели на него с неверием и надеждой.
  - Это правда, мама.
  - А... А Вальдесу ты ничего не сделаешь?
  - Мама, ты же видишь. Ты же нас всегда умела понимать, разве не так?
  - Он боится тебя...
  - Да я уже понял. Я и хотел с ним побыстрее встретиться, чтобы он успокоился. В два часа...
  Зинаида Евгеньевна высвободилась из крепких рук сына.
  - Не придет он в два.
  Помолчала. Молчал и Борис.
  - Он был у меня, недавно. Ушел в училище, потом в редакцию.
  Борис по-прежнему молчал.
  - Просил меня позвонить, сказать, как ты... Ну...
  - Дурак он, наш Балбес. И трус.
  - Ты его пойми, Боренька...
  - Я-то давно его понял... Вот он меня...
  
  Борису вспомнился отец. Владимир Филиппович иногда не выдерживал, багровел, срывался на крик: "Ну почему все - Вальдесу?! Что, Борька хуже, что ли, Борька глупее, что ли?". Мать, конечно, усмиряла бунт, толика внимания перепадала, наконец, и Борису, и всё возвращалось на круги своя. Только вспоминать это было больно - и не нужно. Потому что если мама что-то и поняла, то только теперь. А нет - так уже и не надо.
  
  - Мам, мне надо позвонить...
  - Если Нине, то не надо. Она уже второй раз замужем.
  - Нет, не Нине. Может, из друзей кто аукнется.
  Зинаида Евгеньевна только кивнула.
  Борис прошел в комнату, около телефона обнаружил записку, на которой летящим вальдесовым почерком было написано: "До 11.45 - училище, после 12 - редакция". И номера. Шел уже первый час. Борис набрал второй номер. Ответили почти сразу.
  - Это редакция "Городской газеты", отдел искусства? Как к вам проехать?
  
  В редакции
  
   В редакции был шухер. Явление Вальдеса Вернера вызвало суету необыкновенную, все-таки был он в городе - звезда. Лина Юркевич дня два назад предлагала ему в театре встретиться, но Вальдес отказался: не хотел "светиться" среди коллег. Пусть читают в газете. Так эффектнее.
   Сейчас Лина встретила его внизу, у вертушки, провела в свой крошечный кабинетик на четвертом этаже. Тут же начали заглядывать любопытные головы - лохматые, очкастые, всякие. Зашел и редактор, моложавый мужчина симпатично-стандартной наружности. Жал руку, говорил какие-то комплименты. Вальдесу было приятно, а главное, он совсем про Бориса забыл. Наконец Лина заперла дверь: "А то поговорить не дадут". Выставила невесть откуда чашки, чайник - горяченный, уже заваренный, между прочим! - даже бутылочку коньяку потянула за горлышко, вопросительно глядя на Вальдеса.
  - Не-не-не! - замахал тот руками. - Премьера же!
  Лина понимающе кивнула, включила диктофон.
  - Вот, будем чай пить и разговаривать. Смотрите, какие пирожные чудные!
  Вальдес только кивнул, с удовольствием принимаясь за пирожные, чай. Странно, но Борис казался ему сейчас чем-то по-прежнему далеким и уж совсем не страшным. Впрочем, настроение у Вальдеса менялось, как весенний ветер.
  - Вы "откуда есть пошёл"? - Лине хотелось козырнуть университетской учёностью. Не спрашивать же, в самом деле, "Расскажите о детстве, родителях"?
  - Есть я к вам пришел от мамы, - с удовольствием поддержал тон Вальдес. - А пирожные у вас и правда замечательные. Еще возьму?
  - Господи! - всплеснула ручками Лина. - Зачем спрашивать!
  - А если вас интересует моя родословная, то мы, Пелетьевы - ну, вы же знаете, что Вернер - мой сценический псевдоним? Так вот, Осип Пелетьев был мой прадед, был он удачливый купец. Торговал чаем, тканями, заложил в нашем городе фабрику - она мануфактурой называлась, "Оськина мануфактура", слыхали?
  - Ой, как интересно! - искренне удивилась Лина. - А почему никто об этом не знает?
  - А потому, любезный друг мой, что много лет мы это скрывали. Да от них разве скроешь? Вот мой папа и был взят и провел энное количество лет в местах не столь отдаленных...
  Тут Вальдес помрачнел. Лицо Бориса выглянуло из какого-то закоулка вальдесова сознания.
  Лина подхватилась, прервала паузу:
  - Может, пропустим? И вам неприятно вспоминать, и... ну, не актуально это уже...
  - Давайте пропустим. (Бедный папа! Ты-то верил, что всё не напрасно). А что вы ещё хотите знать? Как я в актеры попал? Очень просто. После школы поехал в ГИТИС, пробовал во ВГИК - ну да сами знаете, сколько там таких борзых да ранних. Вернулся в наш город, пошел рабочим сцены в театр. А был в театре тогда главный режиссер Щербацкий, Станислав Викторович. Он был... Он был Режиссер! Он-то меня и приметил. Сначала в массовках начал выпускать, потом крохотные рольки стал давать, потом от армии отмазал, а потом в наше театральное устроил.
  - Вы там сейчас преподаете?! - восхищенно спросила Лина.
  - Н-да. Преподаю. Вот только что с занятий.
  - В день премьеры - и занятия?
  - А что? Искусство - это жизнь, а в жизни выходных не бывает (Во сказанул! - сам себе восхитился Вальдес).
  - Да... - только и смогла сказать Лина.
  - А... - смогла она сказать еще через пару секунд. (То-то ей будет интересно расшифровывать запись с диктофона).
  Вальдес смотрел насмешливо. Сколько он уже видел таких журналисточек! Смотреть-то он умел. Даже неказистая, полноватая Лина вдруг покраснела под его взглядом, судорожно начала перебирать заготовленные заранее листочки с вопросами. Начала быстро спрашивать:
  - Вы кто по Зодиаку?
  - Рыба. Рыбки, точнее... И знаете, вполне артистический знак.
  - А в реинкарнацию верите?
  - Это в переселение душ? Линочка, я православный. Я в Бога верую. В церковь, правда, редко хожу... Мало мы о душе думаем, всё нам некогда... Суечение жизненное... (Опять лицо Бориса возникло перед ним). На Рождество вот обязательно пойду, на Пасху...
  - А... - начала было Лина, но Вальдес перебил:
  - Мне вот кажется, что зря христиане делятся на католиков да на православных. Бог-то у нас един. И Христос один. Все у него прощения молим.
  Лина еще хотела рот открыть, но Вальдес вдруг заговорил сбивчиво:
  - Бог поймёт, простит! Если искренне покаешься - простит... Грехи наши тяжкие...
  - Какие грехи? - искренне удивилась Лина.
  - Ну... Вот, пост не держу, - нашелся Вальдес. - Да мало ли...
  - Деликатный вопрос можно?
  Вальдес кивнул, и Лина продолжала:
  - Вы ведь не женаты? Да? А...
  - А, как насчет женского пола, вы хотите сказать? - засмеялся Вальдес. - Так ведь нас Господь послал на землю зачем - плодиться да размножаться. Методом проб и ошибок искать и находить. Видать, это ему зачем-то нужно. Может, так и найдется Пророк? Или гений, который землян в космический макрокосм введёт?
  - Ну, детей-то у Вас нет... - не спросила, а утвердила Лина. Правда, с оттенком сомнения в голосе.
  - Детей нет. Пока. Мне ведь еще не сто... Вот найду свою половинку - такую вот, например, симпатичную, как вы, да надежную, да хозяйственную...
  Лина опять смутилась, уронила бумажки, начала их ловить да собирать.
  - Только про хобби не спрашивайте! - заговорил опять Вальдес. - Потому что нет у меня хобби - слово-то какое противное! А есть Театр и только Театр!
  Лина нашла наконец нужную бумажку, бухнула вдруг:
  - А вот если бы вас выдвинули в президенты, вы бы согласились?
  Вальдес засмеялся уже в открытую.
  - Линочка, ну что за вопрос. Где это видано, чтобы провинциального актеришку выдвигали - хотя бы в мэры родного города?
  - Ну, почему... Вон Рейган... Михалков наш...
  Вальдесу сравнение понравилось, хотя курьезность ситуации забавляла.
  - Тут не в президентах дело. Вы ведь затрагиваете самое больное - как нам дальше жить-то, вы ведь это хотели спросить?
  Лина закивала энергично, запихнула здоровый кусок пирожного в ротик. Крошки посыпались на стол и колени.
  - Так вот, - назидательно, как на лекции, начал изрекать Вальдес, - Я тоже считаю, что мы слишком резво влезли в демократию...
  Тут он умолк ненадолго. Вспомнил, как поднимал бокал "За Россию!", как Борис выплеснул шампанское ему в лицо, и Вальдес рванулся бить ему морду...
  - Конечно, мы все переболели этой... вольностью, как сказал бы Пушкин...
  Лина черканула на уголке какой-то бумажки, боясь забыть мысль (диктофон-то только протоколирует слышимые звуки, а тут - мысль!): "Вольность - весь в Пушкине - мысль"...
  - Да, - продолжал развивать тему Вальдес, - вольность оказалась нам не по плечу. Мы не были к ней готовы. Вот и разбегаемся, как галактика, в разные стороны со скоростью света. И я отдал дань этим ошибкам - а кто не отдал?!
  Вальдес говорил уже громко, забыв о Лине, он спорил и с Борисом, и с самим собой - тем Вальдесом, которым был лет десять-двенадцать назад. Тот Вальдес оказался в числе "инициативной группы", бегал с какими-то неопрятными пузатыми, бородатыми людьми по коврам пустынно-скорбных коридоров обкома партии и опечатывал кабинеты, прижимая к теплому кирпично-кровавому сургучу печатку "Канцелярия", "позаимствованную" на первом этаже...
  - Мы тогда наломали дров, мы думали, что пришла свобода - и раз! Всё сразу. Ан, нееет! Оказалось, что не готовы мы к свободе... И еще сколько лет не будем готовы. Свобода-то оказалась в наших руках дубинкой, а мы, как неразумные дети, ею махали во все стороны...
  Лина, вытаращив глаза, смотрела на это великолепное стриптиз-шоу...
  - Так, значит... - только и сказала она.
  - Значит, правы те, кто говорит, что нам нужно Веру, Государя и Народность. Надо сильную дисциплину, ну, плётку. Когда в России без плётки жили? Никогда. Когда что-то делали путное, кроме как из-под палки? Ну, ещё энтузиазм был в двадцатые-тридцатые, это такой пряник. Только надолго его не хватило.
  - То есть, - попыталась опять встрять Лина, - демократию надо отменить?
  - Да не отменить. Ограничить. Потому что это не демократия, а плутократия, свобода воровства.
  - А как отменить-то?
  - Да очень просто. Давайте изберем честного и сильного президента. Он введет чрезвычайное положение или еще какое. И приведет в действие наш заржавевший репрессивный аппарат. Ну, у нас же огромный опыт борьбы с политическими противниками, так? Давайте его направим против всяких жуликов, народ это поймет и поддержит. Увидите, очень скоро заработают заводы, сельское хозяйство. А там потихонечку и учить людей рыночным отношениям. Как в Китае: к капитализму под красным флагом...
  Телефонный звонок прервал Вальдеса. Лина сняла трубку, сказала удивленно:
  - Редакция... Вальдеса Владимировича? Да, он тут... - и протянула трубку.
  - Это мама! - улыбнулся Вальдес. И поскучнел: опять этот Борис...
  Действительно, звонила Зинаида Евгеньевна. Она начала торопливо говорить, что Боренька всё понял, всё простил, он ищет Вальдеса, чтобы сказать об этом, чтобы Вальдес успокоился, всё будет хорошо...
  Светлый день за огромным окном вдруг навалился черной слепящей ночью.
  - Ты сказала ему, где я?! - взвизгнул Вальдес. Пунктирные разрывы мыслестрахов!
  - Да, Вальдик, он поехал в редакцию, ты его дождись, он...
  Расплылись, смеясь, в оскале чьи-то красные клыки...
  - Старая дура! - Вальдес гневно швырнул трубку. Оглянулся, увидел дверь - заперта. Так не сидеть же тут! И эта дуреха таращится...
  - Простите, Лина. У меня срочные дела.
  Он уже отпирал дверь, выглядывал осторожно в коридор. Лина только вякнула:
  - Ты мы же...
  Вальдес взглянул оценивающе:
  - Лина, тут ко мне... брат может прийти. Борис. Вы ему скажите, что я... (куда ж сказать-то?) - ну, к маме, мол, уехал.
  - А...?
  - Потом.
  И исчез.
  
  В редакции. Борис.
  
  У Бориса вахтерша внизу потребовала пропуск, но оформлять его он не решился: документы-то у него были еще те. Пришлось снова стучать по телефону, но там сразу сказали: "Вы Борис? Паспорта нет? Сейчас спущусь". Хм, спасибо. Вальдес, что ли, предупредил? Тут же сообразил: мама позвонила. Ах, мама, мама.
  Лохматая толстушечка спустилась за ним, представилась Линой, что-то беспрерывно тарахтя, провела его мимо вахты, потом к лифту, и всё так же стрекоча, привела наконец в какой-то кабинетик, заставила снять старенькое пальтецо... Он выполнял всё беспрекословно.
  - Чаю хотите? - сказала она наконец что-то, что требовало и его участия в разговоре.
  - Нет, - отказался Борис. С чаем, действительно, получался уже перебор. - А откуда вы про меня знаете? Вальдес сказал? Где он?
  - Вальдес Владимирович только что ушел...
  (Ушел-таки!)
  - Он сказал, что вы придёте, но очень торопился и велел сказать, что поехал к маме...
  - Врёт он, ваш Вальдес Владимирович! - вырвалось у Бориса. Начинал он не на шутку злиться на брата.
  - Как это врёт? - опешила Лина. - Зачем?
  - А чёрт его знает, зачем.
  В самом деле, зачем? Неужели он действительно боится, что я... Чушь какая. И ведь глупо: всё равно он никуда не денется... Вот только куда сейчас-то? Дверь он в квартире Вальдеса захлопнул, ключа нет, к маме...
  Борис поёжился: нет, к маме - всё равно что в могилу.
  Тут он услышал наконец, что Лина снова что-то говорит ему:
  - Борис, вы меня слышите? А? - она даже потянулась к нему, чтобы потрясти за плечо. Борис отшатнулся.
  - Что же вы мне сразу не сказали, что ушел?
  - Ну... Познакомиться хотелось. Никто же не знает, что у Вальдеса Владимировича есть брат.
  Борис молчал.
  - Так, может, налью чаю? Он горячий, свежий. Вот, пирожные еще есть.
  Борис молчал.
  - А может, хотите - вот, коньяк... - Лина очень хотела разговорить Бориса. Всё-таки журналистское чутье у ней было.
  - Коньяк? - вяло отреагировал Борис. - А давайте. Сто лет коньяку не пил...
  - Давайте! И я чуточку с вами...
  Чего это она так суетится, вяло подумал Борис. Усталость и равнодушие подступили откуда-то из прошлого, сковали ум, волю...
  - Ну, будем! - бодро провозгласила Лина.
  Борис кивнул, поднес рюмку к носу.
  - Вкусно пахнет...
  (В "Центральном" так пахло).
  - Дагестанский, "Дербент", - гордо объявила Лина. Она еще хотела назвать цену: 69 рублей, ведь для неё это был настоящий подвиг - потратить такую сумму, редакция на эти цели ничего выделить не могла. Но поняла, что не стоит.
  Борис вылил коньяк в рот, не торопился глотать. Золотые искорки покалывали нёбо. Приятно...
  - Вы так на Вальдеса Владимировича похожи... Только постарше...
  Борис пожал плечами. Разговаривать не хотелось.
  - А где вы работаете?
  Борис взглянул на неё. Вроде надо отвечать: вот, чаем угощает...
  - Капните, пожалуйства, в чай немного, - попросил он. - Для аромата.
  Лина кивнула:
  - Я тоже люблю.
  Борис взялся за чай, аромат коньяка наполнил комнатку.
  Тут какая-то голова заглянула огромными очками в дверь:
  - Ой, Вальдес Владимирович, извините, я думала, вы уже ушли... - и исчезла испуганно.
  - Путают! - с удовлетворением констатировала Лина. - Очень похожи. На сколько вы его старше?
  Борис хмыкнул.
  - На полчаса. И еще на девять лет.
  - Как это?
  И вдруг Борис заговорил. Быстро, сбивчиво, не глядя на Лину, не замечая любопытного красного глазка диктофона... Попробуй не заговорить после девяти лет настороженного молчания, после бездонного одиночества, после того, как сегодня утром все: и Анна, и мама, и прячущийся от него Вальдес - все боялись его, все ждали чего-то ужасного, словно нёс он на себе страшную печать, некое проклятье, прикоснуться к которому значило распахнуть калитку в бездну.
  Слова лились и лились, распахивая перед изумлённой, не верящей в свою удачу Линой самые сокровенные странички семьи Пелетьевых, жестокие реалии зоны, ненависть к вальдесовой попрыгучести, обиду на маму, сострадание к отцу...
  - Вы понимаете, он до последнего дня верил, что придут, наконец, честные коммунисты, наведут порядок, осудят казнокрадов, формалистов - тех, кто извратил идеи равенства и справедливости... И однажды ему старый друг, он тоже сидел, сказал: "Володя, да подумай ты: а судьи кто? Кто эти люди, которые придут - и осудят?" Папа тогда заплакал. А ночью умер...
  Лина налила ещё по рюмке. Борис выпил. И продолжал говорить, говорить:
  - Пришли коммунисты, осудили... Ельцин ваш...
  - Ну почему "ваш"?
  - Так вы же, интеллигенция, его поддержали, вы же ему дорогу мостили. А что получили?
  - Ну...
  - Ну, блюдолизы всякие получили от него много. А вот вы тут - как живете-то?
  - Вальдес Владимирович тоже вот за диктатуру...
  - Что? Диктатуру? Ну, насмешили...
  - Нет, он очень убедительно говорил...
  Борис взглянул на неё. Внимательно. Трезво. Вздохнул.
  - Знаете, как мы его в семье звали? Балбесом.
  Лина засмеялась:
  - Это ж любя...
  - Да, любя. Но... Истина дороже, помните?
  Лина опять улыбнулась. Она уже видела аршинные заголовки, она предвкушала сенсацию, успех! Да, послезавтра выйдет номер, который потрясет город! Но уж делать, так до конца.
  - А как, по-вашему-то, что сейчас надо делать? Не диктатуру, не государя - так что?
  - Что делать... Всё-то вы этот вопрос решаете... А ничего. Всё уже сделано. Неверно, наперекосяк, но сделано. По Китаю нам уже не получится. Проехали. Да и по-российски... Бердяева-то читали? Помните, он Пушкина цитирует: "Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу..."? Вот вам предсказание, вот вам "государь". Диктатура - опять назад, опять застой. Опять страх и ненависть. Теперь только одно: изживать.
  - Что значит "изживать"?
  - Ну, страх из себя изживать, рабство. Горбачев страх вынул - мы без стержня остались. А трусы... Страшнее, чем трус на свободе - нету. Того же Вальдеса возьмите... Что делать? Да без нас уже делают. Нувориши вот раздел собственности закончат, им потребуется, чтобы она работала, прибыль приносила, её охранять надо - порядок появится, а чтобы покупали их товары - платить работникам надо... Рецепт известный... Вот к этому и придём... Когда-нибудь.
  - Так когда это?
  Борис вздохнул.
  - Лет через сорок. Как Моисей - пока своих стариков не выморил...
  - "Изжил".
  - Да. Наших пенсионеров вот тоже - изживают. Нормальный процесс... Не для них же все эти... реформы... - последнее слово Борис произнес с брезгливостью.
  - Знаете, Борис Владимирович, как-то не верится, что вы в тюрьме всё это...
  - Не верится?... Пожалуй, вы правы... Но там, в зоне, одна отдушинка была. Библиотека называется. Новых книг там давно не покупали, только газеты. Даже "Правда" была. Читал, сравнивал, думал...
  Лина молчала.
  - Впрочем, - решительно поднялся Борис, - мне пора. Разболтался я, простите уж. Надеюсь, между нами?
  (Он что, дурак?Бедный зек!)
  Но вслух Лина только кивнула. Диктофон тихо щёлкнул: кассета кончилась.
  
  Анна
  
  Анна, вылетев со служебного входа на тихую, тенистую от деревьев улочку, вдруг опомнилась. Куда бежать-то?
  Листва шелестела, играя солнечными зайчиками, голубизна проглядывала сквозь редеющие уже листья. Было так тихо, тепло, неспешно на улице, что Анна подумала: а чего это я паникую-то? Ну, приехал брат. Ну, пошутил - у Вальдеса ведь тоже чувство юмора ого какое, почему у Бориса нет?
  Правда, кошки на душе ещё поцарапывали... А вдруг?
  Анна подумала-подумала и вернулась в проходную. Асгар абы отвлекся-таки от очередного сериала, взглянул на неё с удивлением.
  - Асгар абы, позвонить можно?
  Вахтер кивнул на телефон.
  Анна набрала номер вальдесовой квартиры. Гулкие гудки возвещали, что никого там нет. "А вдруг?", - шевельнулось снова. Анна набрала номер вальдесовой мамы. Зинаида Евгеньевна ответила сразу, сказала, что Вальдес был, ушел в училище, а оттуда - в редакцию.
  - А..., - хотела было спросить Анна про Бориса, но одумалась. Не стоит. - Спасибо!
  Что теперь? Ехать в редакцию? Это через весь город тащиться в троллейбусе. Да и найдешь ли там, застанешь ли Вальдеса - неизвестно.
  И чего это я утром так всполошилась, подумала Анна.
  Ладно, до вечера подождем. Что же до шашней Федорова с главрежем...
  Она засмеялась. Ну, с этими-то мы справимся.
  А пока Анна вспомнила, что дома хоть шаром покати, и побежала на базар, он тут совсем рядом.
  
  В "Центральном". Оба.
  
  Вальдес после редакции решил просто погулять. Нужно было успокоиться. Подумать. Он ужасно злился на себя, чего, в самом деле, бегать-то? Никуда ведь не убежишь. Да и не стал бы бегать, если бы не премьера - так не хотелось портить этот праздник души...
  Неподалеку был парк химиков, он с удовольствием смотрел на освещенные солнцем стволы сосен и лип. Красиво, если не смотреть на верхушки. Верхушки-то липовые были черные, съеденные выбросами огромного химического комбината. Так можно и не задирать голову.
  А внизу ковырялись в песочке, катались на качельках детишки, бабушки млели от солнышка и восторга, бежала парочка каких-то спортсменов, чей-то ризен деловито делал кучку прямо на дорожке...
  Умиротворение снисходило и на пылающую вальдесову душу.
  "Нет, я ни в чем перед Борисом не виноват, - в тысячу пятнадцатый раз думал он. - За этого Казакова я перед Богом отвечу. А перед Борисом за что? Чего это его принесло туда именно в тот момент?".
  Вздохнул Вальдес Владимирович. Попытался представить себе свой Остров - там, только там ждало его настоящее умиротворение, только там покой и воля... Только там исполнятся мечты... Но сейчас что-то не получалось представить. Ветерок и тут шелестел ласково, только был он здесь - чужой.
  
  Борис спускался в лифте, горела неяркая лампочка, лифт был обшарпанный, загаженный надписями на стенках. Борис снова ощутил себя в зоне... Снова вспомнил Вальдеса, ресторан, Казакова... Сколько ему говорили тогда, пока шло следствие, потом суд: "Ну, чего тебя туда понесло?". Так что, и по...ать теперь нельзя? Куда ни ткнись, везде Вальдеса шарахаться?
  
  "Нет, - думал Вальдес, выходя к фонтанчику, негромко журчащему по замшелым, заросшим водорослями ступеням, - Борис-то, конечно, так и не назвал меня на следствии, не сказал, что видел... Да и что он мог сказать: мама-то подтвердила, что я был у неё. Борису бы всё равно никто не поверил... Нет, не виноват я перед тобой, Борис!"
  
  Борис вышел на слепящее, отражающееся от всех окон огромного стеклянного издательства, солнце. "Да я тебя и не виню уже... Разве ты мог бы поступить иначе?"
  
  "А как бы он поступил на моём месте? - спросил себя Вальдес. - Признался бы, что вот он я, я убил, хватайте, сажайте!? Эхе-хе..."
  
  "На его месте? - думал Борис. - Так не был бы я на его месте. На фиг мне этого Казакова по башке бутылкой бить?"
  
  Вальдес и не заметил, что ноги сами несут его к остановке троллейбуса, вот он уже едет, рассекая то тени домов, то чересполосицу солнца. Желудок вёл его - священный час обеда, пора что-нибудь съесть. Вальдес желудок свой никогда не обижал, ублажал, благо конституция тела позволяла - сколько ни ешь, толще он не становился.
  
  И Борис вдруг ощутил голод. Чая да сладостей всяких он сегодня напробовался выше крыши, а вот кусок мяса замаячил перед ним во всей своей пахучей аппетитности... Мясо! Он уж и не помнил, когда ел настоящее мясо. Там, на пересылках, он быстренько подцепил гельминтов (ну, глистов, глистов, если по-русски!). И закручинился ещё больше, и хотел к врачам идти, только те смотрели на него с издёвкой. Но выручило питание. В лагере каждый день давали то кашу на ружейном масле, то водянистую картошку с несвежей селедкой. Гельминты такого обращения не выдержали, и однажды, облегчившись в гальюне, почувствовал Борис, что они покинули его - дружно и навсегда. Там, в зловонной черной дыре, они копошились, проблескивая лучиками змеевидных тел... Его вырвало. Но всю ненависть к Вальдесу он выблевал тогда там...
  
  ...В "Центральном" было уже людно. Священный час обеда заканчивался, но еще забегали окрестные продавщицы, студенты, просто гуляющий праздный люд - на центральной улице его всегда бывает много.
  Вальдес едва успел войти, как увидел теплую компанию: Юрка Федоров махал ему рукой - звал, Щебатнов смотрел дружелюбно, ещё с ними за столиком сидела старлеточка какая-то, Вальдес её не знал, четвертое место было свободно. Пришлось присесть к ним.
  Официантка возникла сразу же:
  - Здрасьте, Вальдес Владимирович, соляночку будем?
  - Будем! - отвечал бодро Вальдес. - Только на бумажку меня запиши, ладно? Зарплата послезавтра.
  - Какие проблемы, Вальдес Владимирович! Еще могу осетринки....
  - Нет, никакой осетринки. Осетринкой вот вечером Всеволод Игнатьич, надеюсь, угостит... Угостите, Всеволод?
  - Угощу-угощу, - отвечал, смеясь, Щебатнов, - ты только сыграй хорошо.
  - Давай какое второе, ну, чай еще, - закончил заказывать Вальдес. И повернулся опять к главрежу:
  - Так на прогоне-то вчера хвалили...
  - Я и сейчас повторю. Хорошо сыграл. Классно, И если своё счастье не проспишь, завтра тебя на руках носить будут.
  - А чего это я просплю, - хмыкнул Вальдес. И переменил тему:
  - Чего это вы с утра пораньше водку жрёте?
  - Фу, Вальдик, как некультурно: "жрёте"! - вступил в беседу Юрка. - Не "жрём", а выкушиваем, что вполне в актерских русских традициях. Тебе налить?
  - Нет, до премьеры ни граммульки. От вчерашнего еще не отошел. Лучше познакомьте с этим юным прекрасным существом - что-то я вас, милочка, в театре не видел...
  Существо ожило, очнулось от напряженности, заулыбалось, польщенное беспардонным комплиментом, закивало, даже заговорило писклявым голосом:
  - Меня Люся зовут...
  - "Люся!" - передразнил Федоров. - Аманда Верницкая! Поверь, Вальдес, скоро на неё будут толпы ломиться. Талант! Сара Бернар, Мария Шелл... Удивительная способность страдать на сцене...
  - "Верницкая"... - пробормотал Вальдес. Что-то в этой фамилии настораживало. Первый слог, наверное... Он ведь тоже был ВЕРнер...
  Тут принесли соляночку, Вальдес от великосветской беседы отключился.
  
  Борис вошёл незаметно, увидел Вальдеса в большом зале, но там не было мест, и он прошёл в следующий. Тот был отгорожен только деревянной стенкой-этажеркой, вся в цветах, в горшочках, так что Вальдеса в щелку было видно.
  К Борису, однако, никто не спешил. Он сел за освободившийся столик, настороженно поглядывая по сторонам. Больше всего он опасался кусачих цен. Денег-то у него было не очень.
  Наконец официант подошел к нему, свысока протянул меню. Борис не спеша просмотрел меню, цены... Конечно, кусачие. А, плевать, завтра Вальдеса потрясу.
  - Ну что, комплексный, что ли? - лениво выговорил официант
  - Нет, мне вот осетрину, солянку и лангет. И кофе.
  Официант лениво удивился:
  - А деньги-то есть?
  Борис поднял лицо, взглянул холодно:
  - И еще рюмку коньяку, "Дербент".
  - Сто грамм, что ли?
  - Рюмку, молодой человек. Это 50 грамм. Где вас учили?
  
  Аманда-Люся распушила пёрышки. Мужчины и рады были, что не надо что-то говорить, пряча свои мысли, планы, чувства, пусть девочка порезвится. Она и резвилась.
  - Представляете, звонит мне часов в десять вечера директор культурного комплекса, ну, что при университете, говорит: давай сюда! Я приезжаю и балдею: оказывается, сам Гравенсков пожаловал в наш город! Навыступался уже, покормили его как следует - он один чуть не литр вылакал, так он еще смеется над директором и ... как его, там еще один мужик был, из киношников. Так Гравенсков смеется над ними, чего, мол, животы наели! Встал на стул, куртку скинул, рубашку расстегнул, как-то подышал своими усами и - батюшки-светы! Глядим, у него живот к спине прилип! Это после ужина-то! Ну, это еще семечки, после в сауну пошли. Там он и начал меня... И неугомонный такой! Полночи еще в номере валандались, часа в четыре он уснул. А в семь - представляете! - слышу шум какой-то. Это он с пробежки возвращается, десять километров отмахал. Во мужик!
  Мужчины слушали смущенно, чересчур уж была Аманда-Люся откровенна. А Гравенсков был - Фигура. Не только столичного, можно сказать, мирового масштаба. Его фильмы завоевывали престижные мировые награды, продюсеры мирового класса предлагали ему проект за проектом...
  Ну так и что? Все мы люди, вон и про Пушкина да Шекспира что пишут...
  - Бывают же мужики, - восхищенно-задумчиво сказал Федоров. - А, Вальдес?
  Вальдес отвел глаза. И почувствовал взгляд. Там, за зеленой стенкой, в шорохе разговоров-хихиканий смотрели на него... его глаза? Зеркало, наверное... Вальдес отвел взгляд и с облегчением почувствовал, что те глаза тоже отвернулись. Зеркало.
  Он взялся за бутылку, решительно налил себе рюмку водки, опрокинул одним махом. "Во дает!" - восхищенно сказал Федоров.
  
  Борис никак не мог решить, что делать. Подойти к Вальдесу сейчас - нельзя. Сидеть и ждать... Чего? Обед уже был съеден, он расплатился и попросил еще чашку кофе, чтоб сидеть не так просто. К счастью, поток посетителей иссяк, появились свободные столики.
  Ну и сколько так сидеть? В голову опять полезли воспоминания, хотя ресторан был уже совсем другим: на эстрадке, тоже преобразившейся, более высокой и более широкой, стояли современные электроинструменты, рядом - мощные динамики... Не было и пальмы, и эти деревянные разгородочки - красивые ведь, правда...Так что воспоминания он отогнал.
  Но тут понадобилось в туалет. Сердце ёкнуло. Он заставил себя встать и идти - мимо гардероба, мимо колонны... Дверь была совсем другая, современная, модная, и пиктограмма была современная - мужичок в цилиндре...
  Он остановился на секунду, взялся за ручку... Заставил себя распахнуть дверь. Нет, и там было всё другое, светло, элегантно даже... Никаких воспоминаний. Хорошо, что он сюда пришел.
  Но едва справив нужду, Борис запаниковал. Ему не хотелось именно здесь встретить Вальдеса - а ведь братьев всегда тянуло в одни и те же места. Так было в детстве, когда они ссорились из-за игрушки, которая понадобилась враз обоим, или отпихивали друг друга от окна в трамвае...
  Шаги прозвучали за дверью. Борис напрягся. Мимо... Женские...
  Он пересилил себя и вышел, сразу повернул к выходу, оказался на улице. Милый осенний день... Свобода, вот ты какая...
  Борис свернул за угол, тут был крохотный скверик. Нашел скамейку, сел. Душили слёзы. Этого только не хватало!
  
  Вальдес сидел в ресторане еще долго. Слушал кудахтанье Аманды-Люси, петушизмы Юрки, напряженное молчание Щебатнова. Обычно чуткий к настроениям людей, особенно когда они думают о нём, Вальдес сейчас был глух - тревога парализовала интуицию, внутреннее зрение. Правда, она уже не терзала зубной болью, затаилась где-то в глубине сердца.
  ...Потом, всё потом, сегодня - премьера!
  
  Премьера
  
  Задолго до начала спектакля к театру подъехали четыре "Волги": две - к парадному подъезду, две - к служебному. Крепкие стриженые ребята выскочили из них, вошли в театр и деловито рассыпались по местам. Кто-то проверял вахту и вахтера, кто-то уже шнырял за кулисами, третий лез наверх, осматривал колосники и падуги, еще двое прошлись по грим-уборным, по кабинетам, другие двое внимательно изучали зал, заглядывали под кресла. Одному выпало проверить туалеты: мужской и женский. Работники театра поглядывали на них равнодушно: они уже привыкли к этим секьюрити, они всегда появлялись, если на спектакль собирался глава областной администрации с супругой.
  Потом к служебному входу потянулись сначала обслуга, затем понемногу артисты, и не только те, кто занят в спектакле. К парадному по одному, по два уже шли самые завзятые театралы, этот ручеёк постепенно нарастал.
  Пошел уже и профессиональный зритель: коллеги из молодежного театра, члены и аппаратчики ВТО, журналисты. Главарь местного общества любителей драматического искусства Луиза Петрова, восторженная женщина со следами недавней еще красоты и огромными усами под длинным носом, уже хватала за руку то одного актера, то другого, говорила им цветастые комплименты и рассказывала, как недавно в Москве "сам Бэлза" обещал ей приехать в город на "Осеннюю капель": "Ну, вы же знаете, мы организуем такой фестиваль искусств, если, конечно, деньги найдем". Торкнулась она и в вальдесову грим-уборную, но там было пусто.
  Постепенно фойе заполнялось. Повалил наконец и просто зритель, только был он как раз не прост. Достать билеты на премьеру было нелегко, даже на галерку. Премьера была днём торжества и для Семёна Иосифовича, главного администратора театра. Разработанная им (на основе, межу прочим, мирового опыта) хитроумная технология распространения билетов и контрамарок давала блестящие плоды. Самые известные в городе люди, входя в театр, прежде всего видели сияющую лысину невозмутимого толстяка и приветливо кланялись ей: как же! Без Семёна Иосифовича разве попали бы они на эту престижную в городе тусовку?! Говорят, сам Нащокин будет.
  Режиссёры и критики кучковались в малом фойе под портретами артистов и режиссёров, когда-то работавших в театре, а теперь или блиставших на столичных сценах, или уже представших пред Всевышним. Театру было кем гордиться: немало висело тут звонких имён.
  Режиссёры и критики вдумчиво обсуждали пьесу, шансы спектакля на успех, похваливали сквозь зубы Щебатнова ("Нет, милочка, что ни говорите, а он Режиссёр!"), удивлялись "пушкиногеничности" Вальдеса Вернера, сочувствовали Юрке Фёдорову ("Ах, каково это: всегда второй, всегда!"). Над исполнителем роли Дантеса, молодым совсем актером Нильским добродушно посмеивались ("Крокодил, он и есть крокодил, чего тут играть: в жизни такой"). Но больше всего доставалось Людмиле Макаловой, исполнительнице роли Натали Гончаровой ("С такой-то внешностью играть красавицу!"). Её неторопливо и авторитетно защищал режиссёр молодежного театра Игорь Блатов ("Не скажу, что Гончарова была красавица. Был в ней шарм, обаяние, сексапильность - вот это-то и должна сыграть Людочка"). Видел он, что ли, Натали живьем? Может, и видел: благообразные седины давно украшали его от рождения стариковское лицо.
  Оживленно было и в гардеробе. Дни стояли ещё вполне теплые, однако вечером могло быть прохладно. К тому же партерная публика желала не только спектакль посмотреть, но и шеншеля свои показать. Меха - легкие, греческие - действительно, были. Правда, их в гардероб не сдавали, легкие пелеринки украшали открытые плечи дам. В фойе густо запахло дорогими духами, сделалось жарко, банный гомон наполнил помещение.
  В коридорах театра забегали работники сцены, костюмеры, гримеры, в аппаратной техники проверяли готовность софитов, звукозаписывающей техники, в яме появились оркестранты и начали настраивать инструменты. Это сразу вызвало интерес зрителей, многие потянулись в зал: живая музыка была редкой гостьей в драматическом театре. В грим-уборных уже вовсю гримировались и одевались артисты.
  Анна Цветопольская выскочила из своего завлитского кабинетика. О, вы бы не узнали сейчас утреннюю, встрепанную и непричесанную Анну! Эта Анна шла царственной походкой в великолепном легком сиреневом платье, не скрывавшем ее сильные плечи, крепкие бедра, стройные ноги. А улыбка, которой она одаривала всех встречных, была улыбкой Клеопатры... ("Да, - подумал Игорь Блатов, пришедший сюда повидаться с артистами, - стоящая штучка. Её бы чуть-чуть уменьшить, да самоуверенности убавить - вот была бы Натали...").
  В грим-уборной она увидела Варвару Васильевну, опытнейшую гримершу театра, попросила её передать Вальдесу, чтобы обязательно - Ну, Варечка милая, обязательно! - связался с ней, Анной, как придёт. Это очень, очень важно! Варвара кивнула, конечно, но не передаст ни черта, Анна это знала.
  Выйдя из гримерной, Анна повернула в другой коридорчик, тупичок. Он был пуст. Подошла к двери с табличкой "Юрий Фёдоров", осторожно потянула её на себя. Фёдоров был там, он сидел спиной к Анне, в зеркало её тоже не видел. Он был увлечён гримом. Сам гримируется! Анна усмехнулась: конечно, покажись он Варваре, тут же весь театр узнает...
  Она тихонько закрыла дверь. Ключ торчал снаружи. Анна повернула его, потянула дверь, чтобы убедиться, что заперла... Заперла ведь! И пошла по коридору. У поворота увидела пожарный ящик. Оглянулась: никого. Открыла ящик и засунула ключ в самую толщу пожарного шланга - без пожара не найдут!
  
  Вальдес влетел с парадного входа, отмахиваясь от восхищенных поклонниц. Их тут было множество, соискателей лишнего билетика. Только куда там! Аншлаг! Аншлаг!
  Как метеор, влетел он в свою грим-уборную, швырнул плащ куда-то. Варвара Васильевна уже была тут, начала выговаривать:
  - Ну что же вы, Вальдес Владимирович...
  Он и отмахнуться не успел, как зазвонил внутренний телефон. Щебатнов! Он говорил:
  - Слушай, Вальдес, спустись на минуточку, тут гости идут...
  - Да какие гости, Всеволод Игнатьич, гримируюсь!
   - Гости что надо, первый сорт. Сейчас сюда сам Нащокин пожалует, с супругой... Тебе что, объяснять надо?
  - Так ведь время...
  - Задержим, не впервой. Премьера ведь.
  Вальдес взглянул в зеркало: Пушкин смотрел на него оттуда.
  - Велят идти.
  Варвара только плечами пожала.
  
  Борис толкался у парадного входа. Сразу стало ясно, что лишнего не будет. Он даже пытался торкнуться к контролерам, объяснить, что он брат Вальдеса Вернера. Седовласая строгая дама с интересом взглянула на него и посоветовала обратиться к Семёну Иосифовичу. А того и след простыл.
  Борис еще потолкался, злость закипала в нём. Чувствовал он себя здесь бесконечно чужим, был он лишним на этом празднике жизни. Вычеркнули его.
  Вышел на улицу.
  Черный импортный лимузин подрулил к подъезду, откуда ни возьмись несколько добрых молодцев организовали коридор от машины к входу, настороженно поглядывали по сторонам.
  Из лимузина выскочил парень, открыл заднюю дверцу. Из неё явился спортивного вида человек в дорогом костюме, он улыбнулся людям, таращившимся на него из-за спин секьюритчиков, потом протянул руку внутрь машины и помог выйти высокой полной женщине в легком палантине, длинном темном платье...
  Толпа восхищенно зарокотала: жена!
  Нащокины скрылись в подъезде.
  Борис задумался. Решительно обошел здание, вышел на тенистую, особенно в этот сумеречный час, улочку, вошел в проходную театра. Там на него строго глянул ещё один секьюритчик, вахтер воззрился на Бориса с удивлением. Но тот был готов: развел руки, улыбнулся широченной вальдесовой улыбкой, пропел: "А без меня, а без меня здесь ничего бы не стояло!"
  - Вальдес Владимирович, опаздываете! - широко улыбнулся Асгар абы.
  - "Всё будет хорошо, всё будет хорошо!" - запел Борис, исчезая в недрах служебных помещений.
  - Чисто Пушкин! - умилился Асгар абы.
  
  Анна - ослепительная, улыбающаяся - подошла к приемной в тот самый момент, когда чета Нащокиных, сопровождаемая целой свитой чиновников, их жён и мужей, директором театра, Щебатновым, приближалась к этим же дверям. Вообще-то важных гостей приводили сюда после спектакля, но сегодня в ночь Нащокин уезжал в Москву, и Щебатнов как-то сумел устроить, чтобы гости на этот раз заглянули сюда до того... Ходили слухи, что Нащокин хочет сделать широкий жест, поддержать театр. Театру недавно исполнилось уже двести с чем-то лет, а ремонт в здании не делали лет двадцать. Вот и ждали высочайшей милости.
  Анна улыбнулась ослепительно, хотя внутри у неё клокотало: как проникнуть в кабинет, как Вальдеса спасти? Она уже решила просто перехватить его тут и предупредить, чтобы не пил ни глотка!
  Но тут жена Нащокина, Инна Даниловна, женщина крупная, полная, вдруг споткнулась на выщербленном деревянном полу как раз возле Анны, взмахнула рукой и, может быть, даже упала бы, если бы с одной стороны не поддержала её Анна, с другой - подоспевший Щебатнов.
  - Ой! - воскликнула Инна Даниловна. Испуг у неё на лице уже сменялся привычной улыбкой. "А она симпатичная", - подумала Анна.
  - Споткнулась вот. К чему бы это? - сказала Инна Даниловна, чтобы разрядить возникшую заминку, снять смущение у окружающих.
  - К ремонту, Инна Даниловна, к ремонту! - засмеялась Анна, и все засмеялись вокруг облегченно, светло. Теперь уже никто не мешал Анне пройти вместе с гостями в кабинет директора, где ждал гостей стол - так, скромный фуршетик: шампанское, самарская водка, бутербродики с икрой, конфеты, фрукты...
  Примчался Вальдес в гриме Пушкина, все ахнули, засмеялись:
  - Здрасьте, Александр Сергеевич! - весело приветствовал Вальдеса Нащокин. - Вот уж исторический момент!
  - А может, сфотографируемся на память? - негромко спросила жена Нащокина.
  Щебатнов мигнул, тотчас кто-то умчался за театральным фотографом.
  Вальдес что-то говорил, отвечал на какие-то вопросы, Анна зорко поглядывала на Щебатнова.
  Тот уже раздавал фужеры с шампанским.
  - Может, после спектакля? - осторожно спросил Нащокин.
  - По бокалу можно! - щедро разрешил Пушкин-Вальдес. Щебатнов протягивал ему хрустальный фужер. Анна вдруг ухитрилась, перехватила фужер - чтобы передать, да и передала Инне Даниловне, у той одной ещё не было в руках шампанского. Краем глаза Анна увидела, как изменилось, побледнело лицо Щебатнова. Ага, значит, игра всерьез? Так получай! И Анна для уверенности протянула Вальдесу свой фужер.
  - Ну, с Богом! За успех! - выдохнул тот и выпил.
  - До дна, до дна! А то...- заговорила Анна, глядя на Инну Даниловну. Та смеялась, но отказаться было неловко, мелкими глотками она опустошила бокал.
  Начали фотографироваться: Нащокины с Вальдесом, Инна Даниловна одна с "Пушкиным", потом все вместе... Все-то, правда, не поместились в кадр, но свита знала своё место - кому помещаться, а кому отойти. Сверкала вспышка. Третий звонок позвал всех в зал.
  - Вы идите, - разрешил Нащокин свите, - мы тут с дирекцией один документ подпишем и тоже придём.
  Все начали просачиваться в коридор.
  
  Вальдес забежал к себе: Пушкин должен был появиться на сцене в середине первого действия. Динамик внутренней связи транслировал шум угомоняющегося зала, отдельные чихи и покашливания... Негромко заиграл оркестр, хорошо заиграл. Вальдес попытался отключиться. Забыть всё. Вообще всё. Ну, разве что свой Остров...
  
  Борис так и не нашёл, где приткнуться, везде было битком. Люди сидели на приставных стульях, Семён Иосифович тащил еще стул для кого-то... Не иначе его сейчас засекут, начнут расспрашивать... Звериная привычка не высовываться, прятаться вдруг дала себя знать. Борис отступил в фойе, там - сень какой-то портьеры - и оказался уже во внутреннем коридоре театра. Тут тенями сновали люди, на него никто внимания не обращал.
  Борису вдруг захотелось увидеть брата, прижать к себе, сказать: "Вальдес, это же я, твой брат! Прости!". Брат ведь...
  
  В динамике гулко звучали реплики со сцены:
  - Полковник, по-видимому, столп правительства?
  - Что Фы, Фаше префосхотительство, скорее прафительственный остолоп! Нет, он ощень умён, этот фаш Пушкин...
  И противные смешки.
  Пора! В динамике прозвучал голос ведущего спектакль:
  - Вальдес Владимирович, на сцену. Ваш выход!
  Вальдес перекрестился. Пошёл.
  Порывистые шаги мерили путь к светящимся вратам сцены. Тёмная знакомая фигура отделилась от кулисы:
  - Вальдес, брат!
  Вальдес вздрогнул, остановился.
  - Брат, обними меня! Всё позади!
  Вальдес ничего не слышал. Оцепенел. В голове, в груди, в сердце взорвалось желание: На Остров! На Остров! На Остров!
  Борис приник к нему. И ощутил пустоту.
  
  ...Вальдес зажмурился. Ослепительное жаркое солнце жгло лицо, мгновенно вспотело под сюртуком тело.
  Он потряс головой, стряхивая наваждение.
  Ничего не исчезло. Солнце. Песок под ногами. Волны. Пальмы.
  Да что со мной?
  Где я??
  Какая-то птица с гортанным криком пронеслась над ним.
  Хихикающие звуки из зелени джунглей.
  Резкий порыв горячего ветра.
  Вальдес схватился за щёки. Бакенбарда оторвалась и полетела, подхваченная ветром, сначала по песку, потом над волнами...
  Остров?
  Я сплю?
  Всё нутро Вальдеса сжалось. Щипнуть себя что ли?
  Только и без всяких щипков он видел, что это - остров...
  Бакенбарда выкинула ещё один кульбит в воздухе и упала в бирюзовые волны.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"