Ленинград был серым, туманным и промозглым. Снег лежал пятисантиметровым слоем, но под ним хлюпала вода. В аптеках на его вопрос таращили глаза, будто он спрашивал итальянскую обувь.
Всюду -- нет. То, что существует -- того нет. Кроме микстуры от кашля -- эта на каждом углу... Тогда в Кишинёве, Розенбауму после концерта тоже притащили что-то такое для горла из аптеки... А Глоба в микстурах не нуждался, он заливался соловьём...
Первым в Летнем театре выступал Глоба -- то ли он привёз в Кишинёв Розенбаума с инструментальным ансамблем, то ли наоборот, но было ясно, что после Розенбаума на его беглую трепотню вряд ли осталось бы много народу.
Говорил Глоба, как заведённый, поражая публику умением болтать без бумажки, мешал в кучу способы гадания, жену Тамару, посланную ему гороскопом, знаки зодиака, приближающуюся гибель Запада...
И отвечая на вопрос из зала -- стоит ли Молдавии присоединяться к Румынии, сказал, наверное, по указанию Москвы, с намёком на румынского диктатора:
-- Не надо присоединяться! Там началось большой кровью и плохо кончится...
Провожали его тепло, но с облегчением.
Под упругие волны гитарного боя Даниил прошел вперед, вплотную к рампе, выбирая ракурс и привычно вытаскивая камеру.
-- Что надо? -- покосился на него Розенбаум, отвернувшись от микрофона и делая гитарой затухающее вибрато.
-- Снимаю на память.
-- Валяй, -- кивнул Розенбаум и снова приник к микрофону.
По окончании концерта Даниил стоял и ждал у кулис, чтобы договориться, когда принести фотографии, и сделать несколько снимков вне сцены.
Розенбаум в промокшей от пота рубашке, обходя сворачивающихся музыкантов, встретился с ним взглядом.
-- А-а, ты?.. Ещё что-то надо? Ну, пойдём...
-- Понравилось? -- спросил Розенбаум севшим голосом, пока Даниил работал со вспышкой.
-- Да, особенно "Вальс-бостон".
-- Мне тоже нравится, -- усмехнулся Розенбаум. -- А что -- нет?
Даниил подумал и сказал:
-- Не мне тебе говорить, но иногда слышится Высоцкий...
Розенбаум с интересом посмотрел на него:
-- От кого работаешь?
За распахнутым окном, матерясь и грузясь в автобус, суетилась команда,-- наклёвывалась халтура на металлургическом комбинате в Рыбнице.
-- Ни от кого. Просто нравится снимать.
Прибежал, запыхавшись, и зажимая в руке сдачу, парнишка с аптечной микстурой для горла. Хотел было отдать деньги -- Розенбаум, морщась, отмахнулся.
-- Как надо принимать?
-- По столовой ложке три раза в день.
Розенбаум налил пол граненого стакана микстуры и долил доверху водкой. Второй только водкой и придвинул Даниилу.
-- Да ты что, -- сказал Даниил, -- в такую жару...
-- Ничего, побудешь в моей шкуре, -- прохрипел Розенбаум.
Сухой и недвижный уличный воздух душил. Хотелось пить. Пока Даниил добрался до дома, уже совсем раскис. Жена Наташка тряхнула кудряшками и фыркнула:
-- Где это ты так?
-- Да с Розенбаумом.
Она знала -- он не то, чтобы это дело любил, но, во всяком случае, имел некоторую к нему склонность. Наташка разогрела жаркое и прокричала из кухни -- ужинать! Но Даниил уже заснул на тахте перед включенным телевизором.
Поздно вечером позвонила мать Даниила, не дождавшись обычного от него по субботам звонка, а узнав, в чем дело, неопределённо сказала:
-- Пятак к пятаку, а дружок к дружку...
Матери стало хуже через два месяца, с первых осенних дождей -- сначала диабет, потом присоединилась гангрена. Врач сказал -- необходим солкосерил для инъекций. Обегали весь Кишинёв -- нет.
Даниил собрал все деньги, что были в доме, и поехал в Одессу. Знакомый аптекарь развел руками:
-- Це тiльки для... -- и показал пальцем в потолок. -- До того ж виготовляється в Югославiї.
Ещё пара, другая знакомых -- безрезультатно.
Возвращался поздно вечером в почти пустом, тёмном, с выключенным светом поезде -- на Днестре уже стреляли -- и машинист старался проскочить незаметно.
Вспомнил -- весною приезжал в отпуск двоюродный брат-геолог из Якутии.
-- Трудно стало. Разведывать, бурить -- только с согласия местных племенных вождей. И за прямую мзду.
-- А если не платить?
-- Сожгут всё к чёртовой матери, а то и убьют.
Даниил отправил ему телеграмму -- всё же тот замначальника геологического управления, а территория размером чуть ли не с Индию. "В наших краях этого нет," -- ответил брат, -- "возможно, только в Москве".
На службе искали, кого бы срочно сгонять в Ленинград -- отдать электронные комплектующие ждущим смежникам и попутно забрать новую документацию. Предновогодний декабрь, горящий производственный план, купе, забитое грузом... Желающих не находилось. Можно было сдать свой отчёт пораньше, напроситься и съездить...
У Дома Книги на Невском проспекте Даниил зашёл в телефонную будку.
-- Я хотел бы поговорить с Александром Розенбаумом.
-- А кто это?
-- Я Даниил, снимал его концерт в Кишинёве. Он оставил мне номер, чтобы в случае чего...
-- А его нет, он уехал в... -- голос запнулся. -- В общем... он выступает перед нашими солдатами.
Даниил замялся:
-- А когда он будет?
-- Недели через две, может -- три. А что вам нужно?
-- Мать болеет. Лекарство нужно...
-- Минуточку...-- задумался голос. -- Я знаю. Зайдите на Литейном в фотографию, спросите Романа, скажите от Розенбаума. Вдруг -- он поможет...
В фотографии на Литейном проспекте пахло непросохшими отпечатками вперемешку с тяжеловатой пряностью "Красной Москвы" -- вкладом расплывшейся медлительной приёмщицы.
Роман вынырнул из глубины затемнённой лаборатории, и оказался толстогубым, круглолицым, жизнерадостным и пузатым.
-- А откуда ты его знаешь? -- осторожно спросил он.
Даниил хотел было объяснить, что снимал концерт Розенбаума. Вдруг он подумал, что Роман всё-таки считается фотографом-профессионалом, а он, хотя и работал одно время фотокорреспондентом в профсоюзной газете, в глазах Романа должен казаться дилетантом. И уклончиво сказал:
-- Так, бывали вместе в компании.
-- Да? -- недоверчиво протянул тот.
-- Он сказал, что только ты сможешь помочь.
-- Да? -- хмыкнул Роман, видимо польщённый. -- Ладно, запиши номер, позвонишь мне домой в обед.
Даниил вышел на проспект, потёр небритый подбородок. Щетина раздражала. Он зашёл в пустующую парикмахерскую на углу, поздоровался и сел в кресло. Старый мастер читал газету и не торопился отрываться.
-- Вам привет от Розенбаума. -- сказал Даниил.
-- Как? Разве он еще не уехал? -- оживился мастер, аккуратно складывая газету.
-- Как видите, раз передает вам привет. А вы не уезжаете?
-- Я старое дерево, молодой человек. Такое старое, что сам уже не помню. Старое не цветёт... Моя мать на Преображенском лежит. Моя жена здесь лежит. Её отец здесь лежит. Куда я от них денусь?..
...Моя дочь переводчица в Лондоне. Мои внуки живут в Канаде. Мои правнуки не говорят по-русски. Я сам не знаю, как они говорят... Я что вам скажу, молодой человек -- пусть всем будет хорошо, где они сидят...
Бритым и пахнущим одеколоном Даниил нравился себе больше. Покрутившись по магазинам и закончив скобяной лавкой, он звякнул Роману, ожидая обычную ссылку на других людей или чересчур малое время, но услышал короткое -- зайди.
Невероятно -- солкосерил был.
-- Сколько я тебе должен? -- спросил Даниил, не отрывая глаз от упаковок с ампулами. Так вот они какие!
-- Нисколько. -- Роман с сомнением посмотрел на него. -- Платишь госцену и всё. Это не для тебя, а для матери... Сочтёмся с Розенбаумом...
-- Розенбаум это одно, а я это другое, -- не согласился Даниил и положил на стол тысячу.
Роман просиял и посмотрел на него с облегчением и приязнью.
"Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю" -- вспомнились неожиданно кишинёвские фарцовщики у стен Летнего театра с его одновременно сухой жарой и прохладой с озера. -- "Ничего не надо? Есть всё!.."
С фотографиями в наплечной сумке Даниил ждал тогда у служебного выхода Летнего театра. Оттеснив его, к Розенбауму сразу же подбежала группка молодежи и попросилась сфотографироваться. Он молча кивнул. Парень стал с одной стороны, девушка с другой, а третий их щелкнул. Они тут же ушли.
-- Класс, -- вполголоса сказал Розенбаум им вслед и подошёл к Даниилу. Он был в свежей сорочке, с чуть влажноватой кожей -- видно, успел принять душ и переодеться. Даниил привёл с собой маленькую дочку. Розенбаум опустился на корточки и задумчиво посмотрел ей в лицо. Девочка рассмеялась. Он негромко сказал:
-- Чудное личико. -- Потрепал за щёчку и нехотя поднялся.
-- Ну, давай твою работу, посмотрим.
Больше всего ему глянулись два цветных снимка: один фронтальный -- энергичный и упрямый Розенбаум за ударной установкой. Он повертел его и усмехнулся. -- Вот это и есть хулиган Розенбаум.
Другой в профиль с гитарой, с напряженными скулами, обострившимся носом и сильной линией подбородка. -- Да, это я.
И стал подписывать пачку вторых. Эти Даниил потом дарил близким и друзьям.
-- Возьми и себе, -- сказал Даниил.
Розенбаум без разбора отделил половину снимков и спросил:
-- Ты едешь?..
Уже с лёгкой руки людей из Народного Фронта Молдовы бытовые стычки переходили в сакраментальное -- "Почему говоришь по-русски?.." -- с вариантом продолжения в зависимости от ситуации -- "Русская свинья!"
-- Да, еду, -- сказал Даниил.
-- Ну, бывай. Будешь в Ленинграде, звони...
За эту свинью Даниил и двинул кому-то в челюсть на троллейбусной остановке. Хотел добавить, но, из-за набегающей кулачной ватаги, решил, что ретироваться рациональнее.
Бывшая однокурсница Костанца по прозвищу Китти, наполовину молдаванка, на другую украинка, повезла недавно туристическую группу в Ригу. Возвращение было достаточно сложным -- сначала документы дотошно изучали за стойками, затем ими же и багажом занялась таможня, наконец, к документам подключились пограничники. А потом, откуда ни возьмись, возник Латышский Народный Фронт в нарукавных повязках и тоже потребовал документы.
Китти сказала:
-- У нас групповая поездка, всё уже проверено, все штампы проставлены.
-- А теперь покажите нам!
-- Не покажу, -- заявила Китти и сунула документы за пазуху. -- Если вы свиньи, то достаньте!
Свиньями не рождаются. Они не решились доставать...
Дело сделано, ампулы в сумке! -- Даниил пребывал в хорошем настроении. Надо ехать домой. Он бодро шёл к Московскому вокзалу, разглядывая по дороге витрины -- знал, что с Витебского на юг перед Новым годом не прорваться. Любым поездом до Москвы, а там...
Он рассматривал книжный киоск и вдруг, подчиняясь неясному толчку в грудь, сунул голову в окошко, почти упершись в лицо пожилой продавщицы:
-- Я от Розенбаума. Вы оставили для меня книги?
Та выпучила глаза, дёрнулась, судорожно зашарила под прилавком и вытащила двухтомник Агаты Кристи.
-- Вот.
-- Спасибо.
Даниил дал двадцать пять и не взял сдачу. -- Это вам.
Великий и могучий Розенбаум срабатывал безотказно.
Московский вокзал встретил лежащими и сидящими на полу людьми -- до Нового года билетов нет. Он пожалел, что не взял сразу обратный билет -- не знал, как обернётся. Мелькнула мысль -- а если самолётом? Тут до агентства Аэрофлота в начале Невского недалеко.
Он вскочил на подножку уже трогающегося троллейбуса. В конце концов, поездом, как эстафетой, на перекладных. А кому нужен прямой самолёт, да и сколько кишинёвцев болтаются по делам в Ленинграде. Его самого с трудом нашли.
Кассы Аэрофлота были угрюмы, и странно -- почти пусты. Как будто все люди забились в свои норы.
Он подошёл к первому же окошку справа и сказал молодой гладковолосой особе в униформе:
-- Я от Розенбаума. Мне нужно в Кишинёв. У меня мать больна.
Она взглянула на него удивлённо-безразлично:
-- Билетов нет. Будут только после первого числа.
У Даниила запрыгали губы -- застрял! Мать ждёт, а он тут болтается, как...
Девушка смотрела на него и молчала.
Удручённо и растерянно он повернулся к выходу, и она сказала:
-- Знаете что, оставьте мне деньги. Если кто-нибудь сдаст билет, я вам его возьму. Согласны?
Он заколебался -- всё-таки незнакомый человек... Денег оставалось уже немного. Отправить ампулы проводницей поезда, самому остаться. Заночевать на вокзале. Наташка пришлёт телеграфом. Зайти к двоюродной сестре... Но после прошлогодней драчки в Кишинёве с её визжащим мужем... Билет... Вдруг она... Хотел было отказаться, но почему-то сказал -- да.
Летний сад был открыт и абсолютно безлюден. Знаменитые скульптуры были заколочены в деревянные ящики. Холод и одиночество витали над ними...
Нет. Уйти. Что может быть лучше плохой погоды. Нет очередей, можно зайти в Эрмитаж к сияющим в эту слякотную муть импрессионистам, успокоиться и согреться. Или в кино...
Но нерешённость всё-таки давила. Не ждалось. Поехал к зданию Аэрофлота. Мёрз на улице, чтобы дать ей время, и стараясь не смотреть на посетителей -- вдруг кто-то из них как раз и сдаёт. Не спугнуть бы. Не спрашивать же в нетерпении по-театральному -- нет ли лишнего билетика.
Уличные фонари пробивались сквозь туман тусклой чередой лун. "Луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела..." Чушь! Никакой луны не было.
Он не выдержал и заскочил в агентство, стараясь умерить походку. Если что -- ночуем в аэропорту...
Кассовый зал был также уныло-сер и малообитаем.
-- А я боялась, что вы опоздаете и не успеете до закрытия...
Билет был. Дрожь стала слабеть. Себе она взяла десятку. Можно было идти.
Он потоптался на месте.
-- Как вас зовут?
-- Оля.
-- Вы очень красивы.
-- Спасибо.
-- Давайте сходим куда-нибудь...
Она посмотрела и просто сказала:
-- Давайте. Только вы подождите на улице.
Туман пронизывал его, казалось, до костей, из носа капало. Чтобы унять дрожь, зашли в первое попавшееся кафе -- это оказалось кафе-бульонная с тремя хмурыми посетителями. Заказывать горячую мутную жидкость не хотелось. Персонал смотрел неприязненно.
Он предложил ей Кировский театр -- им двигало желание побыть в тепле и ярком свете. К тому же это была бы достойная культурная программа.
Давали "Травиату". Билетов -- кто бы сомневался! -- не было. Он решительно сунулся в окошко администратора:
-- Я от Розенбаума. Два билета, пожалуйста.
Администратор поднял к нему лицо, усмехнулся и дал пятый ряд.
Пели красиво, но статичная постановка -- стоят-поют -- показалась скучноватой. Интереснее было глядеть сбоку на её чёткий профиль и грудь в приталенном жакете.
Зато понравился буфет в антракте, потому что тихо и без оперных страстей с заламыванием рук; и давали крендельки с кофе для дамы. Сам не ел, разглядывал её, прикидывал -- да-нет. И был рад, что вдвоём в этот вечер, а мог бы валяться на полу в аэропорту до утра.
Внезапно ощутил, что вокруг пялятся на эту девушку в строгом тёмно-синем костюме с белой блузкой. Странно. "Русалка на ветвях сидит", что ли? Или в театр в рабочей одежде не ходят?
После представления, естественно, провожал её до однокомнатной квартиры на Луговой, оставшейся ей от отца. Там она угощала чаем с бутербродами и финским апельсиновым джемом (откуда у финнов апельсины?). Понял, что очень голоден; хотелось поесть побольше, но сдержался.
Оля собиралась в отряд бортпроводников, но не попала в набор. Быть может, на следующий год...
Опасался, что она спросит о семье, а он не сможет соврать или соврёт неправдоподобно. Чтобы опередить все вопросы, старался больше говорить. Вспоминал о красоте Чукотки, где работал электриком на прииске (инженеры не требовались), чтобы заработать на кооператив; о том, что в поселке на две тысячи мужиков приходилось едва ли шестьсот женщин, и как за них боролись и дрались. Рассказывал о первой институтской любви -- знал, что это нравится женщинам.
Но невесть откуда напавшая усталость спутала все планы. Не потому ли он проснулся среди ночи на раскладушке рядом с её диванчиком. И Оля сразу же, будто ждала, открыла глаза. От того, что она рядом, стало спокойно. Всё будет хорошо. Он благодарно протянул к ней руку. Она дала ему свою. И ощущая лёгкую невесомость её ладони, снова уснул.
Едва не проспали -- Оля его разбудила; ещё затемно надо было в Пулково. Он быстро оделся, взял свою дорожную сумку и посмотрел на неё. В свете матовой лампочки, в халатике, без каблуков она показалась хрупкой и близкой. Он шагнул к ней что-то сказать или просто пожать руку на прощанье -- мол, не обессудь, но как-то нечаянно они поцеловались. Губы её были мягкими и тёплыми...
Мать не спасли.
Уже с дочерью-студенткой -- спустя, спустя, спустя -- и сыном-школьником он приехал в Кишинёв на могилу матери -- повиниться, проститься, а затем повернуть на север, на Невский проспект, к столь желанным ими белым ночам...
В Летнем саду играл симфонический оркестр. Сумерек не было. Спать из-за светящегося воздуха казалось невозможным, да первое время и не хотелось.
Из таксофона он позвонил Розенбауму. Автоматический женский голос ответил -- такого номера не существует. Набрал Луговую -- здесь такая не живёт и при нас никогда не жила. Порылся ещё в записной книжке и набрал Романа.
-- Слушаю, -- прожурчало с той стороны. Это был его голос, несколько потускневший от времени.
-- Я от Розенбаума, -- сказал Даниил. -- Помните меня?
-- Я вас не понимаю, -- буркнул собеседник и положил трубку.
Даниил вытащил свой компактно-весомый "Никон" и снял сына с дочерью у золотящегося, от застывшего на горизонте солнца и подсвеченных им зданий, парапета.
За время его отсутствия старая записная книжка обезлюдела. Её можно без сожаления выбрасывать в канал.
В канал, в Неву, в залив, в море.
Разбрасывать камни и складывать камни...
Обнимать и уклоняться от объятий...
Восходит солнце, и заходит, и спешит к месту своему...
Но что-то внутри упрямо сопротивлялось. Ему нужно было то, его время. То тепло. Те люди.