Аннотация: О любви, о безумии, о деструкции, о жизни, о глупости, о лысой девочке...
Лысая девочка.
Сознание моё гаснет все чаще, всё реже я пребываю в здравом уме и способен отвечать за свои действия, всё меньше работы остается для памяти, потому что стоит ниточке моего разума неслышно лопнуть, как либо я не в силах анализировать происходящее, либо она превращается в дырявое ведро.
Она приходит ко мне, правда, тоже все реже и реже, и скоро наступит тот день, когда она окончательно вычеркнет мой номер телефона из своей записной книжки, но мне уже все равно - скоро меня поместят в одно малоприятное заведение с идеально-белыми стенами и добрыми, ласковыми докторами и медсестрами...
Какой странный розовый цвет приобрел мир, кажется запахло водкой, кто-то поет у меня за спиной...
Опять я толком не успел ничего записать...
А ведь так много всего нужно воплотить в корявые строчки...
В один морозный день, в то время когда снег, превратившись в грязную кашицу, уже перестает ворчать на твои ноги, солнце начавшее более благосклонно относиться к тебе вдруг беспричинно озлобляется, а зима предчувствуя скорый государственный переворот и даже зная зачинщицу заговора, решает в последний раз показать, где раки зимуют, я, спасаясь в магазине одежды от её лютой злобы, встретил лысую девушку.
Я три раза прогулялся по всем отделам, пресытился запахом кожи, что источали груды разноцветных и разнообразных туфель, чихнул от слишком нового запаха костюмов. Успел подумать о том, что магазин одежды аналогично аптеке имеет свой специфический запах, заставил побледнеть от ненависти приклеенные улыбки персонала, и, когда уже было засобирался на выход, вдруг увидел в примерочном креслице, а находился я позади него, чью-то блестящую лысую макушку, до того чистую и ровную, без разного рода шишек, что невольно осадил на ней свой взгляд. Я исподтишка залюбовался ею, её правильностью, первый раз найдя красоту в лысине. Я обогнул кресло, в желании увидеть самого владельца лысины, но не сразу уронил на него свои два любопытных глаза, а лишь после того, как поделал занятой вид возле полки с галстуками, которая размещалась чуть впереди кресла, и только потом, с видом будто что-то вспомнил, я повернулся обратно и соответственно обратил свои очи в сторону лысого человека.
Я поразился. Не помню, что поразило меня больше - то, что владелицей красивой молодой лысины оказалась девушка, либо то, как красива была эта девушка, обладающая безукоризненным набором до того правильных черт, что все остальные красоты, до толе повидавшиеся мне, показались всего лишь набросанными нетрезвой рукой эскизами сделанными с этого шаблона. О её внешности, отдельных чертах можно говорить только так: её выпуклый лобик был выпукл так, что чуть больше и было бы уже некрасиво, а чуть меньше и было бы что-то не то, её не курносый и не горбинистый нос был мил ровно настолько, что будь он чуть-чуть меньше и было бы не так чудесно, на миллиметр длинней и того эффекта могло и не быть. С тех же ступеней надо смотреть и на остальные её составляющие - серые со льдом глаза, что, опахиваясь способными вызвать ветер ресницами, лукаво сверкнули в мою сторону, фиксируя реакцию, затем совершенно особая, сочувствующая всему миру улыбка, которую машинально создали её небольшие губки, застенчивого розового цвета...
розового цвета...
Я живу на её губах!
Или её губами...
В смысле мир по мере течения крыши приобретает мир...цвет её губ...
А вообще мое положение, кажется, не так уж и безнадежно, раз я признаю сам, что в последнее время чуть не в себе...
Ни один псих, никогда, насколько я знаю, никогда не признается никому и даже себе в том, что он есть тот, кем является...
Небольшие губки застенчиво розового цвета, неуверенно трогающие грязный воздух, беззвучно рассказывающие что-то своей хозяйке, четкий подбородок без скосов и вытянутостей, придающий её лицу гармоничную завершенность, забавные среди общей пустыни маленькие уши, что совсем чуть-чуть концами отходили от черепа, именно так, как надо, и, думается, не будь этих ушей, вернее будь они несколько иными, оттопыривайся чуть больше или будучи прижатыми плотно к голове, как и если бы нос был чуть более велик или глаза имели иной цвет, или будь подбородок заострен или раздвоен, или губы потоньше или побольше - и всего того, что со мной произошло могло и не быть. Однако у неё всё было правильно, всё имело редкую завершенность, именно потому стоял я, остолбенев, глядя на её губы, глаза, нос, уши, пытаясь сравнить их с чем-либо и не находя предмета сравнения, пытаясь запечатлеть их в памяти и тут же понимая, что это невозможно в силу слабости памяти. Я был не в силах найти объяснение тому, на кой черт она обрила свою милую головку так, что не было ни едва заметной шерстки, ни случайно спасшегося от безжалостной бритвы волоса, ровным счетом ничего - голая беззащитная макушка. На ней было короткое серое пальто, под видимой простотой которого скрывалась несомненно дорогая цена, с не застегнутой верхней, большой и плоской пуговицей, что позволяло выбиваться наружу тонкому черно-белому шарфику. Из-под фалд, заканчивающихся на её бедрах, росли длинные ножки, сокрытые в крупных темных ботинках, со страшной рифленой подошвой, созданной, чтобы яростно терзать снег.
Я неотрывно смотрел на неё, тупо молча, обнаружив не только идейный отлив, но и полную словесную не оснащенность, то есть я попросту забыл все красивые вступления и шутки, должные породить хорошее начало знакомства. Вокруг разверзся голодный штиль и тишина, казалось, все замолчали нарочно, дабы их волосатые уши уловили какую-нибудь часть интриги. Более стоять было ещё глупее, требовалось либо уйти, либо что-нибудь сказать, ветер дунул мне в спину, и я подошёл. Мы обменялись парой фраз, затем она сказала, что ей пора, я вызвался её проводить, а она равнодушно сказала "проводите".
В этот день мы гуляли. При том очень долго, так как ночь успела выкрасить небо в черный цвет, кое-где даже проступили редкие ныне звезды, сам по себе нашёлся её дом, подъезд к нему, в нем лифт, и потом она уехала, оставив телефон и имя.
Мы стали видеться постоянно. Не знаю её чувств ко мне; когда я говорил, она, мило улыбаясь, внимательно слушала, когда я звонил, она не выказывала раздражения, когда я, нервничая, как перед операцией, дрожа, стараясь предать руке невесомость, слегка обнимал её пояс, она не возражала, когда я осмеливался дотронуться своим высохшим от страха уголком рта до её влажных губ, она отвечала. В моей же груди полыхали чувства. В те времена я был полон ими, и они, представляя собой взрывной коктейль, с трудом умещались в моей груди, переплетаясь до неузнаваемости, скрещиваясь, выражаясь и любовными переживаниями и уважительным благоговением, и собственническими замашками, и дурной ревностью, без всяких особых поводов.
Вскоре наши отношения изменились, заметно окрепнув, приобретя какое-то устойчивое значение, в результате которого я мог пошутить по поводу её головы, а она запросто, шутя, разыграть гремучую обиду. Однако, не смотря на то, что всё с виду было замечательно, я чувствовал, что это не так. Что-то томило меня, что-то, что я сперва не мог определить, что-то, что не давалось в руки, когда я пытался его обнаружить. Что-то в ней, чего я не видел, хотя мы недолго увиливали от близости, что я мог только представить. Тогда-то и произошел тот первый разговор, после которого мне следовало угомониться и не возвращаться к следующей теме:
- Почему? - спросил я.
Мы стояли в ванной, и я наблюдал процедуру, свидетелем которой был не раз. Голова её была покрыта пенным сугробом, который она старательно уминала, вскоре сотворив из него что-то, напоминающее шапочку, белую и обтягивающую.
- Тебе не нравится? - спросила она, осторожно беря в руки опасную бритву, пальцами одной руки раскрывая её и глядя на солнечные блики, рожденные зеркальным лезвием. Я заметил, что лицо её изменилось, приобретя прекрасную мрачность, которая, как и прочие внешние выражения красивого человека, совсем не портила её, а напротив давала возможность почувствовать её красоту в ином виде. Мне вспомнилась та короткая шерстка, что в недавнее время наметилась у неё на голове, из-за своей малости она, черная, казалось, была просто исполнена углем, однако, при прикосновении руку сладко кололо и, хотя волос только начинал расти, в нем уже чувствовалось будущая красота. Она с каждым днем, с каждым миллиметром волоса, приобретала новую значимость для меня, я видел её изменения, а когда наблюдал их вблизи, то в глазах моих нередко темнело, а в висках томилась кровь.
Бритва плашмя легла повыше уха, а она, повернув голову в мою сторону, вопросительно посмотрела.
- Почему же, - ответил я, видя, как бритва встала на острие и затем осторожно засеменила вверх, забирая с собой и пену, и волос, и оставляя лишь голую, гладкую кожу. - Оригинально...
- Так в чем же дело? - спросила она, проведя ровную широкую дорожку к макушке. Пока я молчал, она успела изобразить на голове крест, разделив пенное поле на четыре части. Она уже не смотрела на меня, но я видел её лицо в зеркало.
- Я хотел бы увидеть тебя с волосами, - наконец заявил я, мучаясь мимикой лица при виде того, как на голове её расцвел флаг Великобритании. Я действительно хотел этого, даже жаждал, мысленно прикинув каково ей будет с волосами, как изменится её и без того бесовский лик, как из оригинальной она станет просто красивой - дико и волнующе.
- Не нужно, - резко ответила она, двумя взмахами покончив с пенным пирогом на голове и приступив к прекрасному, с глубокой ямочкой затылку.
- Почему, - упрямо вопрошал я.
- Ты сойдешь с ума, - объяснила она, очистив затылок, положив бритву на раковину и тяжело посмотрев на меня посредством зеркала.
- Так уже было? - не выдержал я её взгляда. - С чего ты взяла?
- Все сходят, - ответила она. - Кто видит...
Она выскользнула из ванной, оставив меня наедине с недоумением, предварительно прихватив полотенце, которым быстро уничтожила остатки пены на своей безупречно чистой, выбритой голове, вернула его в ванную, когда я оттуда вышел, и весь день отказывался разговаривать со мной.
На том все должно было и закончиться. С того самого дня, томления мои приобрели новое, ещё более мучительное качество, которое приходило ко мне снами, где вместо лица её было простынное пятно, но зато оно обладало волосом, которое заставило меня найти в раковине несколько крохотных волосков и сложить их в почтовый конверт, чтобы иногда заглядывать туда, пытаясь представить возможное их величие и красоту. Глядя на этот невесомый волосок, я мысленно наращивал его, представлял длинным, находящимся на её очаровательной головке, где ему было суждено родиться и там же умереть почти младенцем, не достигнув зрелого возраста. С тех пор я принялся собирать в раковине волоски - один, два, три, иногда урожай был чуть богаче, - и откладывать их в этот несчастный конверт, собирать их, как кто-то собирает марки, двигать исключительно пинцетом, компоновать вместе, пытаясь образовать пучок. Она брила голову очень часто - раз в три-четыре дня, лишь иногда позволяя себе, полениться дней пять или шесть, а потому постепенно коллекция моя росла, пополняясь похожими, черными, напоминающими в совокупности кусок сажи, волосками, каждый из которых хранил тепло её головы, запах её духов, хотя возможно это была моя фантазия...
Конвертик я хранил в своем письменном столе, под двумя поворотами ключа, и нередко проводив её до такси, метро, доставал его, белый и аккуратный, обнажал его внутренности, предварительно уложив на стол широкий, чертежный лист и начинал просмотр. Я был болен её красотой, я гордился ею, так как обладал оной, так как держал её в руках, постоянно осязал в поле своего зрения, вдыхал носом, ощущал клетками своего тела, но то, что я мог иметь, то, что было не менее красиво, чем остальные её черты, то, что мне хотелось пропускать между пальцев и топить туда руки - этого не было, хотя должно было быть, и посему я болел этим более всего. У меня была её фотография, цветная и достаточно крупная, которую она случайно выронила из сумочки, а я, подняв, не смог, не захотел ей отдать, вернее отдал, но на секунду для того, чтобы на обратной стороне её появилась пара приятных слов.
Вскоре ко мне в голову постучалась идея. Я попросту стал аккуратно устраивать капризные волоски на её голую головку на снимке, работая кропотливо, нередко ночами, чтобы подправить, подровнять и сделать что-то наподобие прически. Самое утомительное в этой работе было то, что с её звонком в дверь, или перед встречей, после которой мы обычно шли ко мне, приходилось разрушать творение, вновь оголять только что приобретшую волосяной покров макушку. К тому же, как ни старался я быть нежным, все же несколько волосков обычно терялись, после каждой попытки дать её изображению волосы, что вынуждало меня вновь обращать мои стопы в ванную комнату, где я пополнял запас.
- Ты можешь бриться у меня? - спросил я как-то, не обнаружив на третий день волос в раковине, но заметив, что исчез пушок, который совсем недавно объявился на её темечке, такой детский и неуверенный.
- Зачем? - искренне удивилась она.
- Если я не могу видеть твои волосы, хочу видеть, как они умирают, - ответил я, и мой ответ понравился ей, и проблем с материалом у меня больше не было.
У меня не особо получалось творить на фотографии, я едва научился не дышать перед установлением на место очередной хрупкой, волосяной детальки, едва мог заставить руки не дрожать перед самым ответственным моментом, и тем не менее получалось неказисто, хотя я моделировал различные прически, длинные и короткие, пышные и прилизанные, но так или иначе, все было ничего, но того что должно было быть, что не раз представлял я в бледном туманном телеэкране воображения, не было.
Как-то раз, после дурацкой ссоры, где больше было дурости, нежели смысла, когда она ушла, а я остался, мне вдруг открылся необыкновенный свежий приток творческих сил, вестником которых была мысль о столе, где хранился конверт с материалом и фотография. Я достал их, бросил на стол чертежный лист, осторожно высадил на него волосяную армию и, щелкнув пинцетом, принялся сооружать прическу, обыкновенное волосяное оформление, которое делал уже много раз, только сейчас необыкновенное спокойствие обволокло мои действия, необыкновенное хладнокровие остудило руки, что кропотливо, медленно, но верно принялись укладывать волосок к волоску. Я проработал всю ночь, то дыша, то не дыша, выходя на балкон, когда у меня вдруг начинала кружиться голова, то разминая руки, то вновь заставляя их окаменеть, на утро же все было готово и естественный свет озолотил идеальные черты и прекрасный волос брюнетки, мастерски уложенный в сложную прическу поэтессы.
Я посмотрел.
Там не было ничего особенного, не считая безумно красивого человека, женщины, которая грустно улыбалась с фотографии, слегка склонив голову, с холодными серыми глазами, на один из которых, почти его пряча, спадал чудесный, черный, как война, локон. Сердце мое забилось, я ощутил, как где-то в глубине мозга зародился маленький, размером с дробинку катыш, который, тем не менее, имел тенденцию к росту, принявшись стремительно расти, нагружая мою голову странной тяжестью. Предпосылкой её стала внезапно родившаяся головная боль, до того сильная, что я вскрикнул, схватившись пальцами за виски, откуда полилась она, словно, из кранов, контроль над ногами был утерян, они вдруг разъехались в разные стороны, уронив меня на равнодушный паркетный пол.
Через три дня мы помирились, после моего телефонного звонка, во время которого я скорбно поведал об ужасной жизни, которую веду без неё, а она, немного помолчав, послушав барабанные вопли моего сердца, ответила, что тоже скучала.
Все пошло по-прежнему. Я обладал ею, любил во время сна её подолгу разглядывать каждую черту, изучать нос её, который был красив, но не так, как у разных особ на обложках журналов, а совсем иначе, хотя отдаленное сходство присутствовало, но в её случае он был гораздо четче прочерчен, красота ярче выделена, а правильность его была просто изумительна, нравилось мне блуждать в тайге её бровей, над силой которых не властен был даже злой шутник сон, оттуда скатывался я до чащи ресниц, осторожно дышал на веки, эти "ракушки" глаз, за которыми скрывались самые дорогие для меня жемчужины мира. И только, когда взгляд мой касался её голой макушки, становилось как-то досадно, ладонь, едва касаясь, скользила по гладкой поверхности, дрожа от наслаждения при соприкосновении с почти незаметными волосками, что упрямо пробивали себе дорогу к жизни.
Я выдул волосы с фотографии за окно. При этом я не удержался и ещё раз посмотрел на фото, после чего, придя в себя, с дикой головной болью, с полопавшимися на глазах сосудами, с похмельной дрожью в теле, поспешил избавиться от страшного моего изделия, вернув изображению прежний вид. Иной смысл приобрели последние её слова, сказанные во время первого главного разговора, после которого мне следовало угомониться. Но таков человек - по природе своей он разрушитель, даже когда дело касается собственного счастья, он все равно пышет деструкцией, сопрягая её со всякими не добродетелями, вроде любопытства, незнания и чего же он хочет.
- Что значит сходили с ума? - спросил я её как-то, так и начав разговор, без вступлений, однако, она поняла.
- То и значит, - был сухой ответ.
- Кто-то уже сошел? - облизав пересохшие от её тона губы, спросил я.
Она промолчала, но я повторил вопрос.
- Ты думаешь, ты один, кто хотел видеть мои волосы? - вопрос на вопрос ответила она. Металл звенел в её словах, она грубо шевельнула бритвой, и из-под страшного лезвия стремительно сиганул к её уху нежно-красный, тоненький ручеек, вид которого напугал меня, но с тем же и даже больше - очаровал, а потому я с трудом убил его аккуратным движением полотенца.
- Не больно? - виновато спросил я.
- Больно, - мстительно отрезала она и больше ничего не сказала.
- Я... - попытался сказать я.
- Если я не нравлюсь тебе такая, - остро вставила она, - я могу уйти.
Она нравилась мне такая, нравилась так, что услышав альтернативу я ужаснулся, в голове в секунду сложилась мрачная фантазия о серой жизни без неё, а потому, справившись с потерей дыхания, я не дал ей уйти. Около месяца мы и не вспоминали это, около трех дней она не разговаривала со мной, хотя по-прежнему приходила. Со мной происходили некоторые странности, которые сейчас кажутся мне безобидными. Голову мою посещали разнообразные, несвойственные ей мысли, о жизни, о цели, об отношениях людей, вообще о человеке, наведывались странные сны, где одни предметы постоянно сменялись другими, однако, при этом не теряя некоторой внутренней связи, всё же будучи похожими друг на друга. С тем размышления мои усложнялись, объявлялись разные теории, в некоторых из которых даже присутствовал здравый смысл, участились и головные боли.
В виде борьбы с её упрямством, я использовал убеждение будто я не верю в её лысый смысл, что иногда высказывал и видел, как закипает она изнутри, желая доказать мне, но всегда вовремя останавливаясь.
Иногда мы разговаривали на такие темы:
- Послушай, - говорил я, после получасового путешествия по очаровательным неровностям потолка. - Если допустить, что я все-таки верю в твою безумную теорию, хотя только что сказанное не значит, что я верю, - я делал паузу. - Просто если допустить такую фикцию, тогда ведь в твоих руках судьбы людей, наций, человечества. Стоит тебе отрастить волосы и малость прогуляться по улице, как город наполнится толпами идиотов. А если протранслировать тебя по телевизору? Ты представляешь?
- Представляю, - не отвлекалась она от чтения.
- Может ты в своем роде мессия? - доставал я её. - Так сказать Второй потоп, запаянный в хорошенькое тельце, дабы когда люди нагрешатся вдоволь, учинить им наказание? Просто отрастить волосы и кругом наступит мрак. Интересно, а если брить только половину головы? Может тогда эффект будет легче? Откроются, к примеру, скрытые таланты? Можно будет не надо работать? Писать себе, к примеру, книги, или песни? А вообще я готов сойти с ума во имя того, чтобы познать твою полную красоту. А потом ты, если ты меня, конечно, любишь, тоже посмотришь в зеркало и отправишься вслед за мной. Безумная любовь... Слушай, а по-моему во мне уже открылись скрытые таланты, это же почти сюжет для книги...
- Насмотревшись ужасов нашего времени, - продолжал я. - Мир не застрахован от того, что ты перестанешь брить голову и отправишься в кругосветное путешествие.
- Не застрахован -, не отвлекаясь от чтения, кивнула она.
На этом разговор увял.
Мою же голову принялись наполнять различные мысли о той ответственности, что теперь была возложена на меня, если же, конечно, опять применить фикцию, так как, можно сказать, я держал в своих руках совершенное оружие, посланное неизвестно кем, неизвестно для чего. Теперь я видел в ней не только предмет обожания, но и нечто, что может уничтожить все, что нас окружало, вернее всех, кто нас окружал, а все остальное сделать просто бесполезным, так как идиотам вряд ли потребуется что-то там, хотя тогда, всё о чем я говорю сейчас, виделось мне все равно в несколько розовом свете и с определённой долей условности.
- Зачем это? - спросил я её как-то.
В тот день она была настроена игриво и не разозлилась, а то ли пошутила, то ли пококетничала:
- Господь делает женщину не совершенной, чтобы мужчина, - голос её был бархатист и мелодичен, - социальный самец, не сходил с ума, а так же, чтобы несколько по иным причинам не сходили с ума другие женщины. Одной он дает тело, но забывает об уме, другую наделяет умом, но забывает о теле, кому-то достается и ум, и тело, однако, либо первое, либо последнее обладает каким-либо дефектом. Премудрость природы, осознающей сокрушительную силу совершенства. Для чего-то мне он дал все. Мне пришлось самой создать себе... - она замолчала, подбирая слово.
- Дефект? - попытался подсказать я.
- Ты считаешь это дефектом? - она легко провела ладошкой по своей голой макушке.
- Нет, - искренне ответил я.
- Больше напоминает оригинальность, - пояснила она. - А оригинальность несколько нейтрализует тот напиток, который лучше некому не пить.
- Противоядие, - тихо сказал я.
- Противоядие, - с лукавой улыбкой согласилась она. - Ты подобрал хорошее слово...
- А ты хорошо смотрелась бы с волосом...
- Тогда ты бы превратился в обезьяну.
- ОН дал тебе все...
- А ты не видишь?
- Это не вопрос...
- Констатация?
- И ум, и тело, и...
- ...
- Тогда, наверно, не достаточно одних волос, дабы улететь на Марс, - предположил я. - Нужно ещё...
- Что?
- Общение...
- Для чего?
- Чтоб стал явен твой ум...
- Когда человек смотрит на меня, он даже не может подумать, что я глупа...
- По-моему, бытует мнение, что красотки...
- Красотка - это не явление, - подняла она пальчик. - Это встречается и не редко.
- Ты не красотка?
- Нет... - брови её обиделись вслед за хозяйкой.
- А кто?
Она вновь увлеклась книгой. Ответ был мне известен. Задавая вопрос, я знал тот сокрушительный на него ответ. Она улыбалась в книгу, а мне было страшно. Я думал о безумии, о голой макушке, о её словах, о себе, о том, что есть на самом деле, а что бред, о невозможности.
- Ты не побреешь меня? - спросила она.
- Да, - ответил я, спустя недолгое замешательство.
- Ты не побреешь меня?
- Да...
- Ты не побреешь меня?
- Тебе нравится, когда я тебя брею?
- Очень. Это так интимно и волнительно. К тому же мне лень бриться самой. За двадцать лет я устала от этой процедуры.
- А если я не буду тебя брить?
- Тогда ты убьешь мир, но в отличие от прочих пытавшихся, имя твое останется неизвестным...
Я брал костяную ножку бритвы, с интересом смотрел на бледные помарки кости, медленно открывал её, обнажая опасное лезвие, брал за неопасный край его, недолго любовался бликами, что, рождаясь от лампы и лезвия, умирали в узкой ванной комнате, затем переводил взгляд на только что намыленную мной голову её, которую мылил я, как хороший маляр красит стену, аккуратно и ровно, встречался с ней глазами в зеркале, долго любовался ею, таял под её улыбкой и наконец заносил орудие, балуясь мелкой мыслишкой о том, что могу я уничтожить эту красоту, подстраховать людей. Затем же нежно выкашивал прекрасный луг, что образовывался на её головке за три-четыре дня. Мне стал нравиться этот процесс, иногда я сам просился побрить её. Это снимало напряжение, успокаивало нервы, как помогает некоторым слежение за мирно колыхающимися в аквариуме рыбками.
- А ты видела себя с волосами? - спросил я.
- Полюбопытствовала, - произнесла она.
- И?
- Что?
- Почему же с тобой все в порядке?
- Откуда ты знаешь?
Мой интерес к её волосам со временем не уменьшился, а даже наоборот. Я одновременно верил ей, - она не любила шутить, - и не верил так же. Верил потому, что это сказала она, и не верил по причине того, что такого просто не могло быть. И эта невозможность существенно распаляла моё любопытство, служа таким лакомым кормом, что иногда, занимаясь бритьем её нежной головки, в моей голове проскакивала идея связать ей руки сзади и кормить с ложечки до тех пор, пока волосы не отрастут. Иногда это желание достигало гигантских размеров, и руки мои, занятые бритвой, начинали дрожать, почему приходилось ненадолго прекращать процедуру для восстановления контроля над пальцами. Теперь я старался брить её как можно реже, не упоминать ничего, связанного с головой и волосами, дабы отсрочить операцию, надеясь на её забывчивость, однако, это мало получалось, а посему мне приходилось с неудовольствием наблюдать, как исчезает скромный пушок под острыми зубами бритвы.
Вскоре я пришел к тупой уверенности, что непременно должен увидеть её волосы, и любые попытки разума образумить меня терпели неизменное фиаско, так как прислушиваться ни к чему я не хотел, примерно, так же, как не хотят прислушиваться разного рода фанатики к нередко мудрым увещеваниям. Думая, как это сделать, нехорошими глазами глядя на её чистую головку, я усиленно мыслил, выдумывая способ, которым я мог бы удовлетворить свое буйное любопытство и одновременно с тем не наступил бы на смертельную мину её неудовольствия. Голова, словно, чувствуя нежелательность этого шага, упорно не желала разрождаться ни чем стоящим внимания, отчего я бесился и вызывал её обеспокоенность. Однако случай предопределил дальнейшее развитие событий.
Прогуливаясь утром, с недавно появившимся во всех смыслах этого слова щенком спаниеля, которого она на днях спасла от холодных челюстей улицы, я, кутаясь в тонкую ветровку и проклиная ледяной дождь, застыл перед витриной нового магазина, в котором ещё ничего не было, кроме согнувшегося в неестественной позе манекена, с чьей сейчас лысой головы упал густой черный парик, похожесть которого на то, что я сотворил на фотографии и видел во снах, была настолько поразительной, что спина моя вспотела, а глаза пробежались по пустому тротуару, ожидая увидеть кого-то, кто покопавшись в мыслях моих, подстроил выход, о котором уже долгое время безуспешно страдала моя голова. В глубоком трансе я добрался до дома, где уселся в кресло и до её прихода напряженно думал об увиденном мной. По её приходу я попытался быть таким, как обычно, но вскоре понял, что неудачно, столкнувшись с её настороженным взглядом, ртуть которого я не смог выдержать и увел заслезившиеся очи в сторону. Два дня она контролировала меня, ночуя вместе со мной и выводя меня на прогулки, смыслом которых было её желание развеять ненужные мысли, что появлялись в моей голове и были ей частично понятны, однако, на третий день она сочла нужным отлучиться на ночь домой, чтобы успокоить обеспокоенных её долгим отсутствием родственников, когда я, едва дождавшись хлопка входной двери, с горящим взглядом и щеками полетел на улицу. На выходе из подъезда я наткнулся сумасшедшими глазами на обломок кирпича, щербатый и заостренный, как орудие первобытного человека, теплоту которого тут же ощутила моя ладонь, что, крепко сжав его, понесла камень вслед за моим телом к магазину, в витрине которого, к выпрямившемуся манекену, с занявшим свое законное место париком, уже прибавился рекламный плакат, яркими красками хваливший какую-то фирму и повсеместно дублирующий её телефон. Неуверенности в моих движениях не было, страх сменился обильным потом, что помог дождю увлажнить мою ветровку, рука надежно сжимала обломок. Улица было глухой, вечер разогнал жителей по домам, а потому не опасаясь быть узнанным я встал на другой стороне улицы, набрал полную грудь воздуха, взмахнул рукой и с любопытством пронаблюдал, как кирпич птицей достиг тротуара, слегка снизился и шумно вонзился в хлипкое стекло витрины, которую прошил, заставив разделиться на сотню мелких кусков. Я чуть выждал, лицезря, как последние куски отделяются от рамы и осыпаются на дробящий их асфальт. Затем спешно пересек дорогу, услышав хруст мелкого стекла под своими ботинками, сунул руку в стыдливо обнажившуюся витрину, ухватил за ногу равнодушного манекена, рванул его к себе, тем самым выволакивая его на дорогу, где, нервозно сорвав с пластмассовой головы парик, метнулся в сторону, выбирая темные места и ненормально работая ногами от лживого чувства погони. Через минуту я был уже дома, обливаясь потом, теряясь дыханием, судорожно сжимая в руке пучок ненатуральных волос, что жгли мои пальцы своей мертвостью, но радовали беснующееся воображение.
На следующий день она приняла решение остаться со мной на ночь, видимо, её напугал яростный блеск моих глаз, где мерцало непонятное ей торжество, где роились хаотичные мысли, понять которые она не могла, но присутствие которых её пугало. Я согласился, не в силах сдержать свою радость, которую она расценила для себя иначе и улыбнулась собственным думам. Я же горел от возбуждения, чувствуя, что в этот день разрешу все свои сомнения, при том все мрачные мысли я гнал прочь, то есть попросту игнорировал, зато размышлениям приятным предавался с усиленным рвением...
Красивый человек прекрасен в любой ситуации, в любом положении, везде и всегда, пока, конечно, старость не наложит на него свои морщинистые руки, предавая некогда восхитительным чертам увядающий оттенок, так сказать, былой красоты. Я перестал гулять по лунным дорожкам, отошел от окна и с любовью упился прелестью её сна, что наложил надменный окрас на губы её, вытянувшиеся в холодную улыбку, а глаза сокрыл веками - слугами его, что прятали от меня, ликующего, её роскошные глаза, которые сейчас блуждали по серебряным горам сновидений, где возможно даже присутствовал я.
Я достал руки из-за спины. В левой, что мелко дрожала, был зажат темный комок, на который я старался не смотреть, глядя на неё, опасаясь её надменных губ, но желая спрятать лысую голову её, что мирно светилась в ночи, дразня мои ладони и вызывая в них непримиримый зуд. Я сделал шаг к ней, при этом левая рука моя вытянулась вперед и слегка разжалась, дав неживым волосам чуть свободы, в результате которой упрямые локоны, словно, ручьи, охмуренные в сажу темью, заструились у меня между пальцев. Носик её, маленький и чудный, слабо свистнул, отпугнув меня обратно к окну, откуда, спустя минуту, я вновь вернулся к кровати. В этот момент я ещё мог передумать, этот свист пробудил в голове моей разум, который было неуверенно запищал о благоразумии, о чем-то там ещё, но я крушащей волей заставил его заткнуться, уж очень сильно во мне было предощущение, предвкушение чего-то там, что я должен был и хотел увидеть, прояви чуть решительности, чего-то, чему нет аналогов, что я буду помнить всю жизнь, что-то завершенное, неповторимое. Коленями я влез на кровать, безжалостно проминая простынь немалым весом, руки мои, дрожа и обливаясь потом, взвились вверх, над её головой, и так ненадолго я застыл. Лицо её просветлело, казалось, кто-то намеренно подсвечивает мне, чтобы я все сделал правильно, так как задумал, так как было выгодно кому-то, кто словно подзуживал мои руки. Я медленно начал опускать ладони, свет её лица стал ярче, я замер перед самой её лысиной, наблюдая, как вьющиеся волоски гуляют по светлой коже, затем руки мои упали, успевая и приподнять голову её и надеть искусственные волосы на теплый затылок, с которого продолжил их продвижение до самого лба.
Спустя минуту я отнял руки от белой кожи её и почувствовал, как глаза мои наполняются слезами, но не от непонятной жалости или ещё чего-то там, а по причине того, что их нельзя было сдержать, так уж ярко пылали щеки её, отгоняя мрак от носа и век, так прекрасна была она, что дыхание мое остановилось, потому что я просто перестал контролировать этот процесс, сосредоточившись на местности её лика, перестал думать вообще, упав взглядом на то, что мирно спало предо мной, удивительно прекрасное и с волосами. В трансе я пробыл долго, так мне кажется, в силу того, что когда я начал приходить в себя и осознал, что по-прежнему нахожусь в том же положении, на той же кровати, за окном уже светлело. Внезапно ко мне вернулась способность мыслить и дышать в полную меру, это было так неожиданно, что сперва я напротив чуть не захлебнулся, силясь совладеть с головокружением и грубыми потоками воздуха. Затем с минуту я наслаждался, сотрясая свои легкие особым усердием, нагружая голову разными мыслями, одна из первоочередных которых была мысль о том, что она обманывала меня, интриговала, не являлась таковой, каковой я привык её считать, ничего особенного со мной не произошло, я ясно мыслил, отдавал себе отчет о страшной её красоте, однако, ни бреда, ни дури в словах моих не проскальзывало.
"Ну, а что ты ожидал?" - задал я себе вопрос. - "Неужели, что на самом деле ум твой превратится в труху?"
Второй мыслью моей, после бурного облегчения, что пророчества лысой девочки не сбылись, после укоризны в сторону собственной легковерности, была мысль о то, что теперь ей придется расстаться с голой макушкой, отдав предпочтения бурным, словно море, локонам, в которые я буду постоянно окунать свои руки, памятую о том, как тяжело они мне достались. Я перепахал ещё кучу размышлений, прежде чем в голове моей возникла маленькая, но пробивная и затмившая все остальные мыслишка о том, что чего-то для полноты картины, для полноты наслаждения логического произрастания одной черты из другой, при общей божественной композиции, не хватает. Я, вместо того, чтобы убить эту мысль в корне, растоптать её, уничтожить шпалами других более веских размышлений, предался ей, позволил ей вытеснить все остальные думы, которые имелись в изобилии, упился ею и принялся размеренно вглядываться в лицо моей лысой девушки, спящей, разыскивая там что-то, что случайно выскользнуло из моего внимания.
... нет! это ни была кислота, это был яркий неудержимый свет, что объял меня, вспарывая личность мою, как рыбу, сперва он заставил закрыть глаза, а потом насилием раскрыл их, закрепив подбородок в одном положении, направленным точно на неё...
... и тут голову мою разорвала невыносимая головная боль, что выбила из глаз моих бурные слезы, что открыла под корой моего черепа до толе туго завернутые краны, из которых непрерывным потоком ринулись мысли, мысли ни о чем, несвязанные, клочковатые, короткие, стремительно сменяющиеся...
Я слетел с кровати и упал на жесткий паркет, ударившись об него слабым затылком. Сквозь слезы я увидел, как приподнялась она и села на кровати, уронив с дрожащей от дыхания груди белоснежную простынь, как упала на глаза её воронья челка, которой испугалась она и попыталась отшатнуться, понятно, не достигнув желаемого результата и лишь через секунду сообразив, сорвала с головы своей чужие волосы и отшвырнула их в сторону, подурнев от омерзения...
... оглушительная пощечина разбилась о мою щеку, я не заметил, как подошла она ко мне, так как зрение мое застилал непрерывный всепоглощающий поток мысли, их было много - много начал, но ни у одной из них не было конца, начиная, я не заканчивал, думая об одном, через секунду я уже был далеко от этой думы...
... оглушительная пощечина разбилась о мою щеку, досталось и её сестре, о которую ударился её сжатый в камешек кулачок. Затем она остановилась и зарыдала, спрятав красивое лицо в красивые ладошки, оплетя его красивыми пальцами и отдавая красивой коже красивые слезы...
... а я сидел на полу, словно идиот, улыбаясь и захлебываясь в истерике собственных мыслительных процессов, которых вдруг стало нескончаемо много, отчего головная боль чувствовалась сильнее, а возможности систематизации развеялись по ветру, многое из того, что пенилось в голове моей являлось полным бредом, смысловой нагрузки которого я никак не мог определить...
Она все ещё приходит ко мне, уже реже, уже не плачет, но все-таки приходит. У нас уже нет любви. Я с трудом собираюсь с мыслями, чтобы поговорить с ней, но чаще теряюсь, сказав лишь пару фраз, от которых слез её становится все больше, а я путаюсь в словах, забываю о сказанном, не понимаю, что говорит она, лишь тупо пялюсь, а говорит она много, но дослушать я не успеваю, проваливаюсь в темный колодец беспамятства, который теперь повторяется все чаще и чаще, забирая мой оставшийся разум, во время которого я становлюсь неуправляем, иду, не зная куда, не узнаю её, а главное не помню ничего, что делаю. Недавно я заметил, что пушок на голове её становится больше, чем самый большой, что позволяла она себе отрастить при мне, он все ещё колется, но скоро станет мягким и податливым.
- Зачем? - сумел спросить я.
- Не знаю, - поняла она. - Хочу отправиться путешествовать...
- Куда? - спрашиваю я, чувствуя, как сознание мое затухает. В голове мельтешит изуродованная фантазия Африки, которая через секунду сменяется космическими небоскребами США, они то и дело меняют форму, затем появляются льды, по которым длинными прыжками бегут пингвины.
- Вокруг, - пальцем изображает она окружность, видимо, заметив, что взгляд мой становится все менее осмысленным, однако, я уже не понимаю, что она имеет ввиду, увидев только палец, который ныне упорно сидит в голове моей и чертит круги.
- Ааа, - говорю я просто для того, чтобы что-то сказать. Рука моя находится под подушкой, там она сжимает остро отточенный нож. Причинность его такова, будто мне очень жалко человеческий мир, не подозревающий, как много значит для него рост волос моей возлюбленной, так я объяснил себе это, но на самом деле, скорее всего я хочу причинить ей смерть по причине все той же деструкции, подаренной человечеству щедрой природой, а так же из-за того, что не в силах мириться с мыслью, что кто-то, кроме меня, будет обладать моей лысой девочкой.
Я чувствую, что скоро она перестанет приходить ко мне...
Причиной тому может быть и путешествие, а может это всего лишь причина, которой она хочет завуалировать собственную пропажу, пропажу в руках кого-то другого...