В школе меня дразнили Королём ("погоняло" производное от фамилии), Жирафом, Страусом, Каланчой, Вышкой, Шлангом (это уже из-за роста), а в пятом классе почему-то Горбачовым. Был 1990 год, носить было нечего, и мать отправила меня учиться в осеннем дедушкином плаще. Поскольку в дополнение к нему прилагался пластмассовый "дипломат" с изображение глухаря, этим я, видимо, окончательно стал напоминать своим одноклассникам мини-копию какого-то представителя советской номенклатуры.
Но меня это не задевало ни сколько. У меня и в суперпопулярном тогда у советских телезрителей сериале "Спрут" любимым героем был не брутальный комиссар Коррадо Каттани, а вальяжный, лощёный сицилийский авторитет Терразини в исполнении Франсуа Перье, с которым мы одевались, по моим представлениям (плащ и дипломат), приблизительно одинаково.
Вообще, конечно, фильм о мрачном разложении итальянского общества и обречённой борьбе с мафиозным "спрутом" рыцаря без страха и упрёка, шедший у нас с 1986 по 1989 год, был по своей атмосфере конгениален тому советскому времени.
Не сказать, что бы меня совсем не трогало намечавшееся уже тогда социальное расслоение. Под страхом смерти я бы не признался, что свитер, который ежедневно ношу в школу, на самом деле материн. Мои сменные (а в школу по грязи ходили в резиновых сапогах) ботинки были тупоносы и уродливы, но других не было. А когда на перемене, играючись, я порвал единственные школьные брюки - это стало для десятилетнего пацана целой трагедией.
Брюки я неумело заштопал сам, исколов все пальцы, больше всего опасаясь, что об этом узнает мать. А ведь всё равно заметила.
Когда на уроках труда, вместо того, что бы обтачивать очередную железную болванку, мы, побросав напильники, обступали редких счастливчиков - обладателей домашних видеомагнитофонов, и те, как старинные аэды, пересказывали нам простыми смертными никогда не виденные прежде "Звёздные войны" или... Сколько неуверенных сальностей найдёт застенчивый ум подростка для перевода на свой корявый язык содержания единственной заграничной порно-кассеты?
Я слушал их, раскрыв рот. Я и не знал, что такое бывает. Рядом с миром этих двух-трёх модно-стриженных ребят, с их "площадками" аля Сергей Лемох и Богдан Титомир, этих несовершеннолетних пижонов, от которых несло папиным одеколоном, развязностью, сигаретами и песнями группы "Кар-мен", я впервые в осознанном возрасте почувствовал укол зависти.
У нас дома слушали группы "Любэ" и "АВВА". И то, записанные на древние бобины, на огромном магнитофоне весом в шесть кило.
И стригли меня раз в квартал кондовой стрижкой "Модельная", которую я, почему-то путаясь, всё время называл "Молодёжная". И курить я не курил.
Что бы попасть в этот мирок необходимо было или иметь маму начальником "Госстраха" или самому стать "бандитом", как например записной хулиган с подходящей фамилией Букин. Стать вторым Букиным мне не позволяли физическая подготовка и некоторые внутренние убеждения. Мама к тому времени, уже уйдя с госслужбы, катастрофически неуспешно осваивалась в новой для неё кооперативной деятельности. Так что в результате я завис на полпути "верхами" и "низами", служа чем-то вроде медиатора между "блатными" и всеми прочими. Главным образом, благодаря своему интеллекту и снобизму.
Снобизм, на самом деле, великая вещь. Это самооборона для умных и слабых. На самом деле я вполне отдавал себе отчёт, что от школьных отщепенцев меня отделяет всего один шаг. Я плохо катался на лыжах, совсем не умел играть в футбол, не имел опыта общения со слабым полом, более близкого, чем сидение за одной партой, не пил, не курил, не ругался матом и хорошо учился.
Сейчас с невольным содроганием вспоминаю, что у нас уже было в ходу словечко "опущенный"...
Можно было, конечно смириться, но этого не позволял темперамент, полученный от родителей, и в этих условиях сработал мой единственный механизм самосохранения. Я никогда не дружил с презираемыми, выражал умеренное отвращение к учёбе и вместе со всеми травил любимых учителей. Я стал чемпионом школы по презрительным взглядам и ядовитым остротам через нижнюю губу. Я мог мгновенно принять сколь угодно высокомерный вид. В общем, вёл себя приблизительно так же, как князь Репнин в польском сейме.
Лидер "блатных" - Макс смотрел на всё это благосклонно, хотя "своим" среди них я так и не стал.
Таким образом, в Северо-Енисейской средней школе Љ1 у меня сложилось определённое реноме. К несчастью о нём совершенно не знали в школе Љ 2, и иногда после учёбы меня поколачивали тамошние балбесы.
Как тут с усмешкой не вспомнить, что "сноб" - это и есть выскочка, парвеню, рвущийся в высший свет, в отличии от "ноба" (нобля) - человека благородного происхождения.
Когда мы переехали на Донского, до школы нужно было переть километра три. Бетонная дорога сменялась бездорожьем, гравий пыльной землёй, а снег лужами. Особое удовольствие - после второй смены, зимой возвращаться домой. Идёшь практически в ночи, под золотыми лампами на чёрных столбах, сугробы мерцают, алмазной пудрой припорошенные, болтаешь с приятелем о том, о сём, и слышно только, как коты плачут за кривыми заборами, да звенят цепи на колёсах обгоняющего ЗИЛа.
То ты приятеля в сугроб толкнёшь, то он тебя.
Когда крепчали морозы, всё это, конечно, выглядело не так идиллически. Но поселкового автобуса ещё поди дождись, да и не влезешь в него, в жёлтый ПАЗ, не один я такой умный.
До дома добежишь, поужинаешь, почаёвничаешь, уроки наспех, да и за книжку скорей.