Руки отца - грубые, крокелюрные, траурные от въевшейся навеки мазуты: хоть скобли их терпким хозяйственным мылом, хоть советским стиральным порошком "Орбита" - всё тщетно, выуживают из опустевшей эмалированной миски старую кость с хрящом и осьмушкой мяса. На столе, рядом, в шелухе, жемчужные дольки чеснока, соль горкой, чёрный, а на самом деле серый, хлеб, жёлтое масло в маслёнке, маленькой поленницей зелёные трубочки лука. Лук мы, как и многие другие, выращиваем здесь же, на подоконнике, в баночках из-под майонеза - хоть какие-то витамины на Крайнем Севере.
Одно название - Северо-Енисейский. Зимы долгие - лета жди до Второго Пришествия. Опять же хиус. Дубак. Окаянные места. Зимой - не плачь, не моргай: не разверзнешь потом ресниц, туго спаянных жёсткой ледяной коркой. Стоишь, ослепнув, как цыплёнок: кроличья шапка ушами вниз челюсть подпирает, ртом да носопыркой, через шарф, надышишь с полкило нежной снежной бахромы. "Мама-мамочка, куда ж мне теперь идти бедному, белому? Ни фига ж не видно!"
Соответственно, девятилетнему мужчине, зимой без горячих щей никак! А тем, кто постарше, вроде моего отца, хорошо бы и под водочку. Но, это, конечно, если мама разрешит.
Тихо вещает в углу маленькое квадратное радио. Где-то далеко бомбят Ирак. Ирак - это там, где тепло, да?
На второе - макароны с котлетой.
Мать - усталая, остроносая, нервная, машинально заворачивает в газету безобразные селёдочные руины. Смотрит в окно. Северо-Енисейский, она - уроженка, пусть и сурового, но юга, ненавидит. Ненавидит этот чёрный ледяной ад за двойными рамами, бараки, торжественный собачий перелай, кислую вонь помоек, вечный шум драг, там, за золоотвалом. Ненавидит, кажется, и нашего отца, который заставил её, без пяти минут горожанку, бросить обжитую коммунальную квартиру "со всеми удобствами", променять её на этот сибирский тартар, забыть прежних и находить новых друзей и знакомых, и в муках рожать синих малохольных детей, почти смертников, от которых, хмыкая, отворачивались даже люди в белых халатах.
Родители, кажется, уже давно поняли, что их переезд на Север, в погоне за длинным рублём, оказался ошибкой. Но бушует лишь мать, да и то, скорее, по привычке, отец же, всё своё отрочество проживший в заполярном Норильске, остаётся невозмутимым и морозоустойчивым, как статуя Командора.
На сладкое - пирог с черёмухой. Мать уже вынимает из духовки чугунный противень. От мороза начинают потрескивать оконные стёкла с фантастическими райскими садами. Пирог - прямоугольный, с бортиком из хлебной косички, залитый доверху белоснежным сметанным кремом. Черёмуху заготавливаем летом. Брусники как грязи, вёдрами, пойдёт и в морс, и в пирог, и в варенье, и просто засахарим - зима-то долгая, всё съестся. А ещё черника, клюква, голубика. Голубика - чудо-ягода: и крупная, и нарядная, и сладкая, без брусничной кислоты. А растёт всё так же, по кочкам, мшистым покрывалом, мелколистным кустарничком...
Последняя перемена - детское пюре. Маленькие баночки, тёртый абрикос с яблоком или сливой, открывается с хлопком, против часовой стрелки. Главное не забыть: куда это - єпо часовой стрелке". Тоже витамины. Вообще, они, конечно, не для меня покупались, а для...
Слева, на отдельном стуле брат сидит - фон-барон, убивец, чудище об одной голове, зверюга, детства моего погубитель. Головой вертит, чайной ложечкой кушает пюре.
Каждый понедельник, исправно, обязуюсь быть брату своему примерным братом. Увы, не выходит. Тем же вечером забираю его из детского сада (я горд от возложенной на меня миссии), а он, негодяй, ноет, капризулит, вьётся вокруг вьюном, и вторые колготы полушерстяные, с начёсом, одевать ну, никак не хочет.
Зверею, конечно, и волоку его за шкирку в самые тартарары.
И вот он семенит впереди, домой, по снегу, волокёт за собой свои саночки - фигурка маленькая, толстая, ножки коротенькие, закутаный-замотаный, на лице и сопли и слёзы... Горько плачет над своей судьбой - судьбинушкой: послал Бог старшего брата изверга! А я его ещё нагоню и пинка под зад валенком, да подзатыльник: "Беги вперёд, северный олень, сам волоки свои санки дурацкие..."
Ну, домой придём, мать естессно, мне затрещину: "Вы пошто, мужичок, животинку тираните?! Я те покажу, как младшего брата не любить!" Так и жили.
А с понедельника всё по новой...
Сейчас, не без опаски, спрашиваю снизу вверх двухметровую обаятельную обалясину, а помнит ли? Обалясина усмехается, щурит хитро голубой глаз и отвечает мне басом. Нет, не помнит. Врёт, наверное.
Вообще, конечно, не голодали. Мир, казалось, тронулся с места, американцы бомбили Ирак, "горбач" - это слово ругательное, в очередях за новогодним шампанским уже били морды, а хлеб стали выдавать по два "кирпича" в руки и только в строго определённое (по советским, разумеется, меркам) время. И как же не хотелось одеваться и ползти затем в снежновьюжистый вечер, по заметаемой порошей улице, а потом выстаивать стометровку до окошка с деревянными облезлыми ставнями. "Алё, гараж! Две булки, пожалуйста!"
Но если хлеба не хватало, то мать, ни слова не говоря, ставила пресные лепёшки, и ей Богу, мало чего такого же вкусного я едал с тех пор.
Если не было молока, а откуда ж ему было взяться? - использовали молоко сухое. Готовит ли на нём кто сейчас? Может быть Юлия Высоцкая?
Тушёнка с успехом заменяла собой свежую говядину. Картошку осьминожистую, чёрную, склизкую, с жадными белыми щупальцами извлекали на свет божий из замогильной весёлости подвала. Увлекательнейший процесс. Крупы и макароны получали строго нормировано. Макароны двух видов: "ракушки" и "рожки". Вермишель ещё пойди поищи.
Крупа. Ячневая и гречневая. По кило раз в полмесяца.
Яйца. По десять штук в руки. В остальное время - яичный порошок.
Печенье. По полкило на человека.
Таким же макаром тушёнка, сгущёнка.
... До сих пор помню огромные, жутко засаленные, бакалейные книги, похожие на средневековые инкунабулы, испещрённые карандашными рунами, расцвеченные фиолетовыми пятнами расплывающихся в жиру чернил. В них заносились записи о том, кто и сколько из жителей посёлка взял на себя съестного. Книги Страшного суда. И не дай божЕ, строгому продавцу ошибиться: народ у нас на Севере суровый, не спустит ни пяди врагу.
Продукты завозили с Брянки, а до Брянки везли караваном по Енисею.
Чудные слова недавнего советского прошлого: єотовариться", єпо спискам", єзавоз".
Конфеты, якобы шоколадные, как и мандарины, мы видели исключительно в новогодних подарках. Лимонад можно было купить почему-то только в общественной бане. Шоколадные батончики выдавали по две штуки на брата. Паспорт, правда, не требовали. Ох, как же волновалась моя бабушка, приехавшая под Новый год из Красноярска, когда мы её всей семьёй, под белы рученьки, потащили в сельпо! Ей всё думалось, что в таком маленьком посёлке продавцы должны знать всех "своих" покупателей в лицо. "В милицию заберут!" - мрачно изрекла старушка, собираясь на дело, и для пущей неузнаваемости, подвязывая свою шапку оренбургским пуховым платком. Зря волновалась. И продавец не узнал, и в милицию не забрали. Объегорила советское государство, Тамара Игнатьевна, заполучила на свою семью два лишних, противозаконных батончика. Афёра века, что сказать.
После ужина отец обычно курил и пил кофе. Если он, конечно, имелся.