На землю давно опустилась ночь. Я слышу, как большие настенные часы бьют двенадцать. Я сижу за тяжелым дубовым столом. Он потемнел от времени, и трещины покрывают его поверхность, точно морщины.
Передо мной пять сосудов разного размера и сделанных из разного материала, но с одинаковым содержимым. В каждом из них живут они - мои маленькие друзья, мои лучшие, и зачастую единственные собеседники. Тщательно замурованные, нашедшие свой последний приют не в сырой и черной земле, а на длинных узких полках моего мрачного дома. Они различны по цвету и виду, но они хороши, ох, как хороши!
Я разговариваю с костями с детства. Вернее, они разговаривают со мной. Если для других детей мир был наполнен яркими красками, теплым солнцем и беззаботными днями, не омраченными никакими бедами и горестями, то я с ранних лет был наделен странным и мрачным даром - слышать рассказы умерших.
На чьи бы бренные останки я не натыкался, кто бы ни нашел поблизости свой последний приют - птица, добытая каким-нибудь зверем, или сам зверь, подстреленный охотником, или же человек, убитый или умерший своей смертью - все они стремились поведать свои истории, стоило лишь мне оказаться где-нибудь неподалеку. И я слушал и слушал их голоса, вкрадчивые и гулкие, едва слышные и ясные, смелые, ровные и прерывистые.
Иногда они едва ли не кричали, призывая выслушать печальные, полные истинного трагизма истории гибели души и тела, достойные пера Шекспира, а иногда шептали чуть слышно и почти равнодушно короткие рассказы о смерти, какие забудешь, едва услышав.
Излишне говорить, что такой странный дар в известной степени повлиял на мой характер, от природы не мрачный и не тяжелый. Однако довольно скоро я понял, что если из уст ребенка рассказы о моих странных собеседниках воспринимаются как чудная выдумка, то уже в юности они могли отправить меня в ряды умалишенных. Поэтому не было ничего удивительного в том, что играм со сверстниками я стал предпочитать одинокие прогулки вдоль берега моря или кладбищенских стен, где, как вы понимаете, мне было кого выслушать.
Куда бы я ни направлялся, повсюду меня будто сопровождала смерть. Мои маленькие белые друзья никогда не распространялись о своей жизни, и часто я вовсе ничего не знал о том, сколько им было лет или как выглядел покойный и даже что, собственно, и привело его к той или иной кончине. Несколько последних месяцев или часов - вот что оставалось на мою долю. Не странно, что такое времяпрепровождение сформировало у меня особое отношение к смерти и нашему бренному миру, которое редко разделяли другие люди, поскольку часто я позволял себе высказывания и замечания, вызывающие недоумение и даже негодование со стороны моих живых собеседников. Вскоре общение с ними сделалось и мне в тягость. Я стал не то чтобы сознательно избегать людей, но не искал встреч с ними, кроме тех случаев, когда того требовала прямая необходимость.
Неудивительно, что вскоре я приобрел репутацию мрачного нелюдима, отшельника и мизантропа.
Мой дар мог бы обернуться великим благом для меня или общества. Будь я более человеколюбивым или поборником справедливости, я бы мог сделать блестящую карьеру в правовой сфере, разыскивая или опознавая неизвестные останки, разоблачая страшные убийства, от рассказов о которых у меня самого порой кровь стыла в жилах. Самые изощренные и коварные преступники дрожали бы от страха, лишь заслышав мое имя.
Будь я более тщеславен, я бы мог сделаться известным писателем, потому что мои маленькие белые друзья могли рассказать столько интереснейших историй, каких человеческий ум и не в силах вообразить. Их хватило бы на десятки томов, и, без сомнения, это принесло бы мне оглушительную славу. Мои чудачества воспринимались бы как должное, а я разъезжал бы по свету, навещая изумительные кладбища Флоренции, Баварии, Франции... Мне не нужно было бы, как прочим писателям, нервно кусая перо, мучительно корпеть над листами бумаги, потому как источник моего вдохновения воистину неиссякаем до тех пор, пока жив человеческий род со всеми его страстями.
Но при всех неоспоримых достоинствах ни та, ни другая стезя не привлекали меня. И я сделался могильщиком. Еще в юные годы, часто гуляя по местному кладбищу, сидя в тени раскидистых лип и слушая мерный шепот костей, доносящийся со всех сторон, я видел мрачную фигуру могильщика, что жил в покосившемся домике с дубовым столом, за которым я и сижу сегодня ночью.
Он тоже видел меня и не раз, но никогда не нарушал мое уединение, отворачиваясь, как только я замечал его. Но однажды этот человек все же подошел ко мне.
Широкополая шляпа скрывала выражение его глаз. Он молча сел рядом со мной и долгое время не произносил ни слова. Когда он, наконец, заговорил, голос у него был неожиданно сильный и твердый, то сказал, что давно заприметил меня. В начале он принял меня за несчастного влюбленного, который только-только потерял свою голубку и теперь ищет утешения в могильной тиши, но он знает здесь каждый холмик и мог бы ручаться, что молодых девушек уже который месяц не опускали в эту землю. Да и лицо мое имело вид здоровый, не омраченный скорбью и не отмеченный печатью отрешенного покоя. Такие люди редко посещают кладбища со столь завидным постоянством. Он было подумал, что я из породы никчемных мечтателей и художников, которые никогда не опускаются на землю обеими ногами и все время проводят где-то в сладких грезах, воображая, что ум их рождает великие мысли, и предаются бесполезным философствованиям. Но при мне не было ни мольберта, ни бумаг, куда я мог бы заносить свои видения, да и вид у меня был хоть и безмятежный, но при этом достаточно приземленный. Могильщик замолчал, явно ожидая какого-то ответа и сохраняя внешнюю невозмутимость, хотя я был уверен, что этот молчаливый и суровый человек был не на шутку заинтересован, иначе не подошел бы ко мне и уж тем более не стал бы затевать разговор.
Признаюсь, мне было даже несколько приятно дразнить его любопытство, но любая тайна тяготит человеческое существо. Не знаю почему, но я был уверен, что старик не будет смеяться надо мной и не сочтет сумасшедшим, если я открою ему правду.
Да, и снова я с немалым удовольствием наблюдал выражение удивления на этом бесстрастном лице. И если сначала оно было смешано с недоверием, то после того, как я в подробностях описал последние часы жизни его жены, что была схоронена недалеко от дома, оно исчезло.
Старик долго молчал. Потом он сдвинул шляпу, и я наконец, увидел его глаза - темные, почти черные под густыми нависшими бровями, взгляд этот был жаден и проницателен до дрожи, так что, наверное, вздумай я выдумать свою историю от начала и до конца, сейчас бы не выдержал и поспешил бы прочь, чтобы никогда не возвращаться.
Но я не лгал, и могильщик сразу понял это. "Неисповедимы пути Господни", - сказал он, задумчиво глядя на меня.
Так я, наконец, обрел человека, с которым можно было говорить о моем странном даре. Я стал приходить на кладбище чаще, чем раньше. Старик относился ко мне с какой-то суровой и молчаливой опекой, его жена, как я уже говорил, давно покинула этот мир, а детей у них не было. Не могу сказать, привязался ли он ко мне, потому что я до самого конца так и не узнал о нем почти ничего, но все же человеческие чувства были ему не чужды, и мое общество, если не доставляло ему явное удовольствие, то, во всяком случае, было интересно. Так что в том, что однажды, видимо, предчувствуя скорый конец, он сам предложил мне занять его место, и в том, что я согласился на это, не было ничего удивительного.
Родители мои отнеслись к этому решению со спокойствием. Они всегда считали меня немного не от мира сего, кроме того, мои братья вполне оправдали их надежды и предоставили им достаточно поводов для гордости. Один из них сделал блестящую карьеру в сфере юриспруденции, другой посвятил себя медицине, где тоже стал небезызвестен.
Вскоре после того, как в тихий осенний день мой единственный друг лег рядом с супругой, я поселился в его домике и стал исполнять обязанности могильщика, провожая жителей нашей деревни в последний путь и слушая их истории. И здесь я живу поныне, дожидаясь своего часа, который когда-нибудь пробьет и для меня.
С течением времени я стал более избирателен. Как я уже говорил, истории, рассказанные костями, весьма разнились между собой. Так мне пришла в голову идея собирать их, устроить свою маленькую коллекцию. Я не трогал мертвецов, о ком было кому помнить и на чьи могилы приходили родные и друзья, нет, многие их истории хранятся в моей памяти. Что же касается тех маленьких белых друзей в колбах и баночках, нашедших свой приют в моем доме, то это были останки никому неизвестных и никому не нужных бедняг, у кого не осталось ни души на этой грешной земле или чьи близкие были слишком далеко, чтобы я мог найти и известить их об этом, хотя, честно признаться, у меня и не возникало такого желания.
Где только не находят люди свою кончину и где только я не подбираю экземпляры для своей сокровищницы! Я бережно очищаю их от грязи, даю им высохнуть, если они сырые и дарую им последнее пристанище в таком сосуде, который, как мне кажется, наиболее точно подходит для их формы и их истории.
Сначала я ставил их на пол, но со временем прибил вдоль стен тяжелые дубовые полки - под стать столу, и теперь они заставлены пузырьками и баночками разного размера - глиняными, деревянными, стеклянными - прозрачными и цветными, металлическими - чугунными, медными и есть даже один серебряный кубок,обвитый змеей. Сейчас он стоит передо мной вместе с другими четырьмя сосудами, и, признаюсь, эти истории я особенно люблю.
Бывшие обладатели моих маленьких рассказчиков нашли свою смерть не самым обычным образом. И, возможно, я люблю их чуть больше остальных именно потому, что, будь эти люди живы, вряд ли кто поверил бы им, как никто не поверил бы и мне, вздумай я открывать кому-нибудь свою маленькую тайну. Но смерть правдива, и кости не врут. И в любую минуту, когда мне не спится или на душе вдруг станет слишком мрачно, или же я просто захочу себя немного развлечь, мои собеседники всегда готовы рассказывать мне свои истории вновь и вновь.
Я слышу, как часы бьют первый час ночи, а за плотно закрытыми ставнями свистит ветер поздней осени, холодный и злой.
А я беру в руки маленький пузырек из зеленоватого стекла.
Маленькая, чуть вытянутая косточка, она могла быть в пальцах. Уже изрядно посеревшая, похожая на твердый маленький камушек, она пахнет тиной и солью. Я нашел ее, гуляя по берегу моря ноябрьским днем, ничем не похожим на этот. Стояли странно-теплые для этой поры года дни, и море было спокойно. Я едва не прошел мимо, такая она была крошечная, а голос ее едва слышен, так что его легко было принять за мерный шелест волн. Сперва мой взгляд привлек какой-то блеск на мелководье. Но когда я нагнулся, чтобы рассмотреть свою находку, в голове вдруг тихо, но вполне отчетливо зазвучал голос, и я понял: где-то рядом я найду своего очередного маленького собеседника.
Со дна я поднял прозрачную зеленоватую бусину и маленькую кость, серую и гладкую, как галька. Я был готов выслушать рассказ очередного несчастного утопленника, нашедшего покой в холодный морских объятиях в результате случайного кораблекрушения. К тому моменту я знал уже немало историй, подобных этой, все они начинались и заканчивались одинаково и рассказывались тихими шелестящими голосами, словно само море говорило за них, но это повествование оказалось чуть более занимательным, чем я предполагал...
Тогда все мне говорили, что дни эти не подходящи для выхода в море, а само море не спокойно. Оно почернело, пенилось и ревело, яростно набрасываясь на прибрежные скалы, каждый раз с грохотом рассыпаясь волнами, ударяясь об острые утесы и разлетаясь тысячью соленых брызг, чтобы в следующее мгновение собраться с силами для нового натиска.
Но я был тверд. Море ревниво, как женщина. И кто знает, что бы могло случиться с нашей маленькой деревней, не выйди мы тогда в плаванье. Возможно, все было бы гораздо хуже. Я знал это и потому, несмотря на увещевания и мольбы, продолжал готовить "Отчаянного" к плаванью. Моя маленькая команда не смела перечить, но по их глазам я видел, что они тоже предпочли бы остаться на берегу.
Мы должны были выйти на рассвете. Всю ночь дул пронизывающий шквальный ветер, а небо и море были темны, будто над этой землей никогда не поднималось солнце. К утру ветер немного унялся, но начался злой холодный дождь. Он встал сплошной серебристой стеной, так что и двух шагов хватило бы, чтобы вымокнуть до нитки.
Моя жена, потерявшая надежду уговорить меня остаться, протянула мне четки из зеленой яшмы - камня, похожего на застывшую морскую воду.
"Не снимай их, что бы ни произошло, и ты возвратишься домой", - сказала она на прощание. Глаза у нее были полны соленой воды, и я прятал свои, чтобы не знать колебаний. Я крепко обнял ее, велел ей беречь себя и не позволил идти провожать меня до пристани, как она всегда делала это раньше: в ту пору она носила под сердцем нашего первого ребенка, а на улице стояла сырость и холод
Нас было четверо в команде. И в глазах их в то утро я видел сомнения, но страха в них не было, нет. У тех, кто выходит в море, сердце не знает трусости. И только в последний момент я отпустил одного. Юнга, курносый и быстрый, но очень юный, совсем еще мальчик. Он не скулил, как щенок, но я видел, как дрожали его руки, когда он перевязывал канаты. И я не стал брать его с собой. Остальные смолчали, но я заметил, как боцман, матерый морской волк, с которым мы прошли сквозь огонь и воду, сжал губы. Наверное, не стоило этого делать, судьба завистлива, но что-то дрогнуло у меня в сердце, может быть, он напомнил мне о моем тогда еще не рожденном сыне.
В плаванье нас провожал лишь смотритель маяка, суровый и немногословный - он как нельзя лучше подходил на роль провожатого в путь, ставший для нас последним. Мы отплывали в полном молчании. Никто не произнес ни слова прощания или напутствия, только ветер свистел, и по лицу хлестал холодный дождь. Сгорбленная, но не утратившая величия фигура смотрителя с фонарем в руке застыла на пристани неподвижным черным изваянием и придавала и без того безрадостному пейзажу мрачный и даже зловещий вид. Мои спутники, должно быть, чувствовали то же самое, потому что, стоило нам отплыть на достаточное расстояние от берега, все поспешили занять себя делами. Я же отправился на капитанский мостик. Тучи по-прежнему застилали небо так плотно, что первые солнечные лучи не могли пробиться сквозь свинцовую пелену. Кругом было темно, и я видел лишь мигающий свет маяка. Он удалялся, становясь похожим на холодную зеленоватую звезду, уплывающую в темноте ночи.
Несмотря на безрадостное утро и на общее настроение команды, на душе у меня было спокойно. Я знал, что мы поступили правильно. Мы не слушали людей, но слушали море.
Я стоял на мостике, перебирая в руке зеленые четки, и от моих прикосновений теплел камень, а от воспоминаний о доме теплело на сердце.
Мои ожидания вскоре оправдались. Уже к вечеру первого дня дождь кончился, небо прояснилось, посветлело море, а ветер подул ровно так, как надо, чтобы судно не стояло на месте, и чтобы его не швыряло из стороны в сторону. Моя команда мигом повеселела, терзавшие их предчувствия рассеялись, как тучи, и в глазах засияло теплое солнце.
Мы провели в море три дня, и все три дня нас сопровождала удача. Легкий ветер, будто играя, надувал паруса, небо было ясным, а море ласковым и тихим.
У нас был хороший улов, и теперь все мы жалели, что ничего не взяли с собой для торговли на соседней земле. Плыть до нее было еще день с небольшим, и обычно такие путешествия приносили нам немалую выгоду. Мы часто продавали свои товары местному населению или просто обменивались с ними, неизменно оставаясь довольными друг другом.
Но на сей раз мы не предполагали длительного путешествия, и у нас была только наша добыча, и решено было повернуть назад. Ночи стояли такие же ясные, как и дни, и Полярная звезда сияла высоко в небе, не позволяя нам сбиться с курса. Днем мы спешили к берегу, а ночами пели песни и рассказывали морские байки. В те минуты я вспоминал нашего юнгу и жалел, что невольно поддался минутной слабости.
Но, странное дело, если в начале ничто не обещало нам спокойного плаванья, и каждый знак можно было счесть за дурной, но в моем сердце стоял полный штиль, то сейчас, напротив, чем ближе мы походили к родному берегу, и чем веселее становилась моя команда, тем тревожнее было у меня на душе. Мы будто поменялись местами.
Ничто не предвещало беды, но меня стала терзать непонятная острая печаль. Она приходила внезапно, пронизывая все мое существо, на одно мгновение, не больше, но этого хватало, чтобы я потерял свойственное мне спокойствие и делал все, чтобы мы как можно быстрее вернулись домой.
Все эти дни я не расставался с яшмовыми четками, и прикосновение к ним возвращало мне радость.
Был тихий прохладный вечер, даже чаек не было слышно. Небо медленно темнело, и на горизонте уже показался молодой и прозрачный месяц. На море стоял полный штиль, мы едва двигались, но, в любом случае, уже к середине следующего дня должны были, наконец, оказаться на суше. Я стоял на мостике, перебирая четки и думая о своей жене и о нашем ребенке, который должен был вот-вот родиться. Я представлял, как возьму его на руки, и как в первый раз покажу ему море. Как, став старше, он будет выходить с нами на "Отчаянном", как я покажу и научу его всему, что знаю сам. Я думал об этом, и сердце схватывало от радости и от обещанной впереди встречи.
Вот тогда я впервые увидел ее. Мы плыли мимо скал. Их неровный черный остов виднелся вдалеке и был похож на спину какого-то диковинного зверя из древних сказаний. Они всегда были совершенно голы и безжизненны, поэтому, когда я заметил девушку, то не поверил себе.
У меня зоркие глаза, как и подобает капитану, но все же я схватился за подзорную трубу.
Девушка стояла на самом краю, очень юная, в длинном белом, похожем на венчальное, платье, и она была очень-очень красива. Рыжие волосы развевались по ветру, руки безвольно опущены, а губы будто что-то шептали, но на таком расстоянии я не мог ничего разобрать.
Ни секунды не колеблясь, я хотел направить туда корабль, чтобы прийти на помощь так неожиданно оказавшейся в беде незнакомке. Кто она, откуда, как оказалась так далеко от берега совершенно одна? Все это так заняло меня, что я не заметил, как подошел боцман.
Он поинтересовался, что я только что так внимательно разглядывал. Странно, но когда я рассказал ему о девушке, боцман ответил, что ничего не видит. Он взял подзорную трубу и вскоре вернул ее мне, покачав головой. Я в нетерпении выхватил ее и приложил к глазам. К моему изумлению, девушка исчезла. Вместо нее на ветру трепетал кусок белого полотна - может быть, чей-то старый парус, занесенный штормом.
Боцман предположил, что я, должно быть, устал и предложил сменить меня до зари.
Вид у него при этом был довольно хмурый. Мне показалось тогда, что он чего-то недоговаривает, но я не стал расспрашивать.
Это происшествие оставило очень неприятное впечатление. Мои глаза всегда были зорки, и за тридцать лет ни разу не обманули меня. Я лежал на койке, и в тот момент та самая тоска вновь накатила на меня, подобно волне, и стиснула сердце. Я чувствовал все растущую тревогу, но все же решил не возвращаться на палубу. Четки на шее будто светились ровным и теплым зеленым светом. Я сжал их в руке и спустя некоторое время, наконец, забылся беспокойным сном.
Проснулся я оттого, что какая-то неведомая сила буквально вышвырнула меня с койки. Судно бросало из стороны в сторону, и я понял: случилось недоброе. С трудом выбравшись на палубу, я увидел, что начался шторм много страшнее того, что пришелся на день отплытия. Над нами, куда ни посмотри, была лишь одна сплошная черная бездна, и едва ли можно было что-то разглядеть в ней. Море бушевало, обезумев, и волны вздымались такие высокие, что еще немного, и они захлестнули бы "Отчаянного", обрушившись на него всей неудержимой мощью разгневанной стихии.
Где-то прямо над головой слепяще вспыхнула молния, и я увидел, что боцман, сменивший меня, лежит на палубе бесчувственной куклой. Со следующей вспышкой я услышал страшный треск и кинулся к мачте, скорее, чем успел понять, что произошло. Тут же я увидел, как на помощь мне спешит матрос, беспомощно размахивая руками, тщетно пытаясь сохранить равновесие в безумной качке. Он что-то кричал, но рев бури заглушал его слова, и яростный ветер уносил их в бездну.
Когда он, наконец, добрался до меня, я оставил его у покосившейся мачты, и поспешил к штурвалу. Но уже в тот момент я понял, что всякие попытки направить "Отчаянного" к берегу бесполезны. Я не знал, где мы, и море швыряло маленькое судно, точно игрушку.
И тут, каким-то чудом, данью провидения, последней надеждой, я увидел холодный зеленоватый свет, прорезающий тьму, свет северных звезд, свет надежды всех ушедших в море. Это смотритель нес свою вахту, и маяк был так близок, нас бросало почти у берега, но я не мог, не мог спорить с ветром, рвавшим наш парус в клочья, с морем, разверзшемся едва ли не до самого дна, и с судьбой, решившей сыграть с нами такую жестокую шутку.
В тот момент, когда я с ужасом осознал, что свет маяка удаляется, становясь маленькой мерцающей точкой, я понял, что все, что нам осталось - это молиться и вверить себя воле господней.
Я обернулся в последний раз и увидел, что боцман, должно быть потерявший сознание от удара, теперь стоит рядом с матросом, и они из последних сил придерживают накренившуюся мачту. Он делал мне какие-то знаки руками, и я понял: они знают о том, что спасения нет. Но в их глазах, в их борьбе, яростной, напрасной, отчаянной, какая бывает только насмерть, было столько веры - в себя, в нас, и в меня - их капитана, что я не мог не попытаться. Я схватился за штурвал, из последних сил стараясь выровнять курс, но тут первая волна захлестнула судно, оно сильно накренилось на правый борт, и в этот момент та самая тоска, посещавшая меня в последние дни, вдруг пронзила мое существо насквозь, как раскаленная игла, и я понял: то была сама Смерть, возвещающая о своем скором приходе.
Я схватился за грудь, шепча слова молитвы, и впервые за эти дни все во мне похолодело, и безнадежность камнем легла на дно сердца. Яшмовые четки исчезли, должно быть, нить поравлась, когда меня выбросило с койки.
И тогда я услышал пение. Оно прорезало кромешную тьму, подобно свету, и голос, доносившийся, казалось, из самой бездны, заполнил мое сердце и заглушил страшный рев бури. Он звал, он распростер крылья, набирая силу, защищая от страха и заставляя забыть о боли и смерти, о надежде и вере, о доме и возвращении. В тот единственный роковой миг я понял, что все, чего я когда-либо хотел - слышать эту песнь, и все, к чему я плыл всю свою жизнь, теперь было обретено в самом сердце страшного шторма. И штурвал легко повернулся под моими руками и так был послушен, и так скоро мы плыли средь вздымающихся вокруг нас волн.
Говорят, соль разъедает раны. Но морская вода и слезы равно солоны, и равно успокаивают боль и приносят утешение. Волны несли и несли меня, вода стала мне кровью и смыла мои слезы, мою печаль. Тело мое стало тяжелым, и я долго опускался на дно. Море смокнулось надо мной, подобно прозрачному, но крепкому своду, запирая меня, как добытое в схватке сокровище, и в руку легли теплые гладкие зеленоватые камешки яшмы.
Я видел многое с тех пор: морские глубины, о которых не слышал человек, сундуки, забитые золотом и обагренные кровью, обросшие тиной; видел корабли, черными глыбами опустившиеся на дно, золотоволосых русалок, с блестящими чешуйчатыми, как у змей, хвостами; видел таких же, как я - упокоенных морем, с пустыми глазницами, в которых селились крошечные моллюски, их руки навеки оплетали водоросли, их ноги объедали хищные рыбы, а кости заносило песком и забвением. Мое тело становилось легким и поднималось назад, к свету и ветру, но никто не выловил его своими сетями и нашел у берега, чтобы дать последний приют и покой. Шли годы, и мои останки разносило все дальше и дальше от родных берегов, на которые мне не суждено было вернуться. Где-то там, под надежным светом, похожим на свет далекой звезды севера, у меня родился сын. Я никогда не видел его, но знаю, что глаза у него зеленые, как яшма - камень, похожий на застывшую морскую воду.
И много раз еще в самые страшные бури слышал я тот волнующий и странный голос, но он уже никогда не был для меня тем, чем стал в ту роковую и страшную ночь. Много раз я видел рыжие, развевающиеся на ветру волосы и белое платье, но в этом уже не было той красоты, которая манила прочих, обреченных разделить мою участь.
Это произошло в самый разгар страшного шторма, когда никто уже не надеялся, а все только молились о спасении своих душ. Тогда я услышал эту песню, и святые слова вылетели из моей головы и покинули мое сердце. Отныне я видел только тебя, стоящую на самом краю, и твой взгляд, и твой голос, дарующий нежданный и прекрасный мир. Говорили потом: никто не выжил в этой страшной буре. Говорили потом: такая нелепость, разбиться у самого маяка. Но в ту ночь лишь один маяк был виден мне, и я уверенно направил к нему свой корабль...
Да, море скрывает в себе множество тайн, о которых не ведает человек. Этот несчастный не мог, как Одиссей, залить себе воск в уши и теперь, должно быть, кости его перемешаны с тиной и песком на морском дне и с галькой на берегах. Что ж, одна из них нашла приют в стенах моего дома среди себе подобных. Кто знает, возможно, это принесло несчастному посмертное утешение...
Часы бьют второй час. В деревне рано гаснет свет в окнах, и если где еще и горел он, то в сейчас он гаснет. Я по-прежнему не сплю, нет, сон далек от меня. Домик могильщика стоит на отшибе кладбища, и сон не заглядывает сюда, видимо, обманувшись тем, что здесь все давно уже давно во власти его беспощадной и беспристрастной сестры.
Бережно отодвигаю зеленоватый пузырек в сторону, и в руках моих оказывается истинное сокровище - сосуд из прозрачного горного хрусталя, чистого, как вода в лесном ручье и хрупкого, как первый лед. На горлышке тонкая золотая кайма. Он мог бы украсить собой аристократический особняк с богатой историей древнего рода. Волей судьбы он оказался теперь в доме простого могильщика, но я позаботился о том, чтобы подобрать ему содержание, достойное оправы.
Неподалеку отсюда есть густой лес. Люди редко углубляются в чащу, опасаясь диких зверей и неверных лесных дорог, но я бывал там.
Стояли последние летние дни. Солнце приятно пригревало, но воздух был уже по-осеннему холоден. Моя прогулка затянулась несколько дольше, чем я рассчитывал поначалу. Я не боялся заблудиться, так как довольно хорошо ищу путь по солнцу и лесным приметам. Судя по всему, я забрел довольно глубоко, но по пути мне не встретилось ни единого зверя, только дикие птицы летели где-то в вышине, и только их тревожные одинокие крики нарушали тишину леса.
Неожиданно я набрел на большую поляну, на которой с немалым интересом обнаружил развалины. Судя по их виду, они, должно быть, остались здесь еще с тех времен, когда слагались легенды древности. Стен не сохранилось вовсе, из земли виднелся только неровный фундамент, довольно сложный и обширный по периметру, так что я предположил, что здесь могла стоять усадьба или даже небольшой замок. Камень искрошился и почти полностью был покрыт мхом и лишайником.
Я присел, должно быть, на обломок стены и решил немного отдохнуть, прежде чем отправиться в обратный путь. Тишина леса, купающегося в солнце последних летних дней, запахи дерева, мха и диких трав, прозрачный золотистый воздух - все это действует успокаивающе на человеческое существо, возвращая его в первозданную чистоту мира.
Но я не успел насладиться покоем. Стоило мне присесть на нагретый солнцем и покрытый мягким мхом камень, как мое уединение нарушил чей-то голос. Он был мечтательный, мягкий, почти нежный, но, несомненно, принадлежал мужчине.
На всякий случай я оглянулся, хоть прекрасно знал, что на многие мили вокруг нет ни одной живой души.
Голос, между тем, звучал совсем близко, будто невидимый собеседник сидел рядом со мной. Я поднялся и стал ворошить кучу обломков, оставшихся от стены: раскрошенный кирпич и камень, вперемешку с землей, песком, гнилой травой, мхом, насекомыми и птичьим пометом. Иногда мне попадались осколки зеленого и красного стекла, чугун - может быть, фрагменты кованых решеток или рам. Наконец, я нашел что искал: даже не кость, а только крошечный кусочек - маленький и острый, как бритва. Я бы и не отличил его от камня, если бы не мой странный дар, позволивший мне услышать историю, которую сегодня умеет рассказать каждый, но услышать ее так, как она случилась на самом деле много столетий назад...
В те дни мне все было неспокойно и все наскучило. Стали неинтересны игры и забавы, которым я мог предаваться хоть сутками напролет, мысли о путешествии вызывали зевоту - я вернулся из длительного отсутствия только месяц назад, и оно лишь утомило меня, но нисколько не развеяло моей тоски, мне опостылели балы с их ослепительным и нарочито красочным фарсом, меня утомил глупый смех фрейлин, доносящийся из каждого угла, где бы я не пытался найти уединение, и я не мог уехать на войну, потому что царили дни мира и благоденствия, а затевать склоку из-за капризов и скуки - поступок не достойный принца и будущего короля.
Я пробовал было коротать время, погружаясь в мудрость книг, строгими рядами украшавшими полки богатой фамильной библиотеки, но спустя полчаса сдавался, отвлеченный неясными образами и мыслями, теснившимися в голове и в груди, но не находящими выражения. Словом, я искал сам не зная чего и не находя этого ни в одном известном мне развлечении и занятии, с каждым днем все больше погружался в тяжелую и мрачную тоску.
Не зная, что еще предпринять, я решил отправиться на охоту. Но не в принадлежащие нам леса и поля и не в родовые угодья наших соседей, которые были известны мне так же хорошо, как собственное отражение в зеркале, а в самую глушь, отдаленные земли, лежащие к западу от дворца.
Я не хотел быть узнанным, поэтому повелел свите облачиться в одежды, подобающие знати, но никак не выдававшие в них особ, принадлежащих королевскому двору. Сам же выбрал костюм, в который мог быть одет любой богатый и титулованный молодой человек моего возраста.
Истомившись от скуки, я не мог ждать, и мы выехали на рассвете. Занималось ясное утро, пели первые птицы, по небу плыли легкие, как кружево, облака, и в лицо мне дул веселый и резвый летний ветер.
Мы без устали скакали несколько дней, пока не добрались до деревни, лежащей недалеко от угодий, в которых мы и намеревались затеять охоту. Само собой, они принадлежали моему роду, так что можно было ни о чем не беспокоиться. На постоялом дворе нас приняли подобающим образом, если кто и разгадал наш нехитрый маскарад, то ни словом ни взглядом не показывал этого, а перемена обстановки все же немного развлекла меня.
Так что на следующий день я отправился на охоту, пребывая во вполне приятном расположении духа. Соколы были быстрокрылы, гончие легконоги, стрелы метки, а кони послушны. Мы охотились трое суток с переменным успехом, но не количество добытой дичи и зверя волновало меня. Что-то в эти дни воспламеняло мою кровь, и сердце билось быстрее, заставляя скуку таять, подобно утренней дымке, и именно это наполняло меня радостью и возвращало к жизни.
Однако на исходе третьего дня, сидя у вечернего костра и глядя на языки огня, я вдруг вновь почувствовал странную тоску, зовущую меня куда-то вдаль, к неведомой мне самому цели.
Все время, что мы пробыли в деревне, мой взгляд привлекал замок, расположенный в густом лесу, что был неподалеку. Над верхушками деревьев возвышались башни и острые шпили, но я не замечал, чтобы кто-нибудь въезжал или выезжал из чащи.
Каждый вечер, глядя на них, я испытывал странное волнение, какое свойственно чувствовать нам, собираясь в дальний путь.
И на четвертый день пребывания здесь, поняв, что охота лишь едва развеяла мою скуку, но не избавила от нее, я разрешил своим спутникам развлекать себя, как им вздумается, а сам отправился прогуляться по деревне и узнать о предмете моего интереса.
В ответ на мои расспросы люди отвечали мне сказками и баснями о том, что замок - обиталище демонов и духов, приют колдунов и разбойников, но большинство утверждало, что в замке живет людоед, который хватает маленьких детей, затаскивает их в чащу и поедает и что ни один человек не может пробраться за ним в этот дремучий лес и убить его.
Я ни минуты не верил глупым россказням, которые они, должно быть, слышали еще от своих бабушек. К концу дня эти люди утомили меня своей болтовней и невежеством, и я присел отдохнуть у колодца. На горизонте в вечерней дымке таяли тонкие шпили и башенки терялись в тумане.
Тут к колодцу подошел старик. Голова и борода у него были белы, подобно снегу, лицо сморщено, как печеное яблоко, а глаза синие и пронзительные, как морозное январское утро. Должно быть, он ходил по этой земле, когда меня и вовсе не было на свете.
Я помог ему напиться и без особой надежды спросил его, чей замок виднеется вдалеке.
Он внимательно поглядел на меня и, помолчав немного, будто сомневаясь, стоит ли отвечать на мой вопрос, все же рассказал, что еще от своих предков слышал о том, что на замок наложено проклятие, а в его комнатах покоится принцесса, которая черным колдовством погружена в беспробудный сон, и что лишь пламенное и храброе сердце благородного человека способно пробудить ее к жизни.
Стоило мне услышать это, и кровь взыграла в моих жилах, а сердце так забилось в груди, точно готово было выскочить оттуда сию секунду.
Поблагодарив старика, я решил отправиться в путь в ту же ночь, совершенно один. Но несколько моих людей случайно заметили, как я собираюсь в дорогу, и мне пришлось взять их с собой, взяв с них обещание, что они будут хранить молчание и не попытаются остановить меня, что бы ни происходило. Чем ближе мы были к лесу, тем сильнее стучало сердце и тем яснее становилось, что так настойчиво звало меня в путь и чего я искал все эти месяцы, полные непонятной и изнурительной тоски. Холодная луна освещала дорогу, и лес чернел впереди, ощетинившись колючим кустарником и ветвями деревьев, сплетенными так туго, что нечего было и думать о том, чтобы пробраться вглубь.
Но, что удивительно, стоило мне спешиться и подойти ближе, как я без труда обнаружил проход между цепкими стеблями терновника и дикого шиповника. В чаще было непроглядно темно, так как скудный свет луны почти не проникал сквозь плотное переплетение ветвей, острые шипы кустарников цеплялись за мою одежду и ранили руки, а ветки хлестали по лицу, но я не обращал на это никакого внимания. Чем сильнее я углублялся, тем легче, казалось, было отыскать путь, хотя пару раз обернувшись назад, я не видел ничего, кроме стволов безмолвными стражами вытянувшихся в темноте. Мои спутники давно отстали или вовсе не последовали за мной, испугавшись, но я не думал об этом: что-то, чему я не мог противиться, заставляло меня идти вперед, не останавливаясь и не оглядываясь.
Я шел так довольно долго. Вокруг немного посветлело, воздух стал прохладней, и я догадался, что близится рассвет. Я чувствовал голод и усталость, но упрямо продолжал двигаться дальше, продираясь сквозь колючки и ветви, перебираясь через болотистые канавы, наугад, ведомый лишь непонятной мне самому надеждой отыскать замок. Я потерял его из виду и, хоть в лесу стало светлее, теперь я даже не мог предположить, в каком направлении следует идти. С рассветом я увидел много такого, чего не мог заметить ночью. Деревья этого леса были высоки, но с толстыми кривыми стволами, точно они росли на отравленной почве, корявые ветви в некоторых местах переплетались в узлы, которые можно было только разрубить. В этом лесу не слышно было привычных песен первых птиц, встречающих солнце, и ничто не нарушило еще ночную тишину - кажется, все в нем давно умерло, и было недвижно что на закате, что на рассвете. Я не видел ни одного куста, на котором росли бы съедобные ягоды или красивые цветы. Их ветви были покрыты шипами, на которых застыли красные капли, похожие на засохшую кровь. Цветы на редких кустарниках были крупные, темно-алые, но точно увядшие и сухие. Несколько раз я видел в лесу человеческие останки, ощерившиеся белозубым оскалом черепов, и мне становилось жутко, но я уже не мог повернуть назад, даже если бы захотел.
Вскоре я понял, что окончательно заблудился в этом страшном и проклятом лесу. Странно, но мысль об этом не стиснула мое сердце предсмертным ужасом, и я продолжал брести, едва переставляя ноги от усталости.
Серые каменные плиты, заросшие мхом, едва виднелись в жухлой траве, но я понял, что это, должно быть, дорога. Единственным местом, куда она могла привести меня, был замок, поэтому я, забыв усталость и отчаяние, устремился вперед так, будто не бродил здесь всю ночь, рискуя разделить участь тех, кого видел у корней кривых деревьев.
Долго ли коротко, быстро ли медленно ли шел я, не знаю, но помню, что дорога привела меня к воротам замка и к ней.
Никогда, никогда еще за всю свою жизнь я не видел никого, кто мог бы сравняться с нею. Волосы цвета полной луны в теплую майскую ночь, кожа белее снега и зеленые колдовские глаза. На груди, на длинной серебряной цепочке таинственно мерцал непонятный мне знак.
-Это вы, Принц? Я заждалась, - встречая меня, сказала она голосом певучим и нежным, как перезвон хрустальных бокалов, а в руках держала чашу из темного металла, полную дурманящих ароматов.
Она приблизилась ко мне и взяла меня за руки, и прикосновение это было подобно прикосновению легчайшего перышка, но оно пронзило меня, точно я схватился за раскаленный прут, и сердце мое забилось так, что я чуть не задохнулся и понял: вот то, что так упрямо звало меня в путь последние месяцы, и я пришел.
Не говоря больше ни слова, она провела меня через двор, во внутренние покои, сквозь высокие анфилады пустых холодных комнат, и во всем замке, кроме нас не было ни души. Лишь у высокой резной дверцы остановилась она и, не оборачиваясь, пропела:
-Вот здесь спит принцесса, и никакое колдовство уже не властно прервать ее сон.
Но мне не было никакого дела до принцессы, пока она держала мою руку в своей.
Мы поднимались выше и выше, по осыпающимся каменным лестницам, устланным полуистлевшими коврами, пока не пришли в комнату, где стояло ложе из слоновой кости с алыми занавесями. Там мы стали любовниками.
Много раз еще всходило и опускалось солнце над этим проклятым небом местом, много раз еще луна освещала нашу постель, где я лежал, забывший свою тоску и скуку, пьяный, но все так же страдающий от жажды любви, хоть уже тогда знал, что жизнь покидает меня с каждым обжигающим поцелуем и с каждым прикосновением прохладных рук.
Кто может говорить о добре и зле, когда добро так ускользающе неверно и спит вечным сном, а зло так маняще привлекательно и сладко. Много дней еще пройдет после и еще столько же ночей, а я так и останусь лежать здесь, в пустом мертвом замке, ставшим мне склепом, на ложе из слоновой кости под алым шелком. Она служит не мне, а другому своему господину, и приходит ночью, а днем исчезает. Кровь мою она соберет в большой медный котел, и сварит в нем мое сердце при полной луне, зеленоватой, как ее глаза и золотистой, как ее волосы.
Вскоре она исчезнет бесследно, а я увижу, как рушится этот огромный замок, как падают башни и ломаются тонкие шпили, проваливается пол, оставляя лестницы обрываться в воздухе.
Меня так и не найдут здесь. Долго еще никто не осмелиться войти в этот лес после того, как он станет обычной дикой чащей. Но я останусь в памяти и буду жить в слухах и домыслах, рассказах у огня в глухие зимние и сказках на берегу рек в теплые летние ночи. И много лет спустя, когда на всей земле не останется уже никого, кто мог бы вспомнить и оплакать меня, из легенд и преданий сложится красивая сказка о принце, ушедшем в проклятый лес искать спящую принцессу.
И никто не узнает, что добрая крестная фея была лесной колдуньей, что, коснувшись палочкой юной королевны, она подарила ей тот вечный сон, пробудить от которого не в силах никакое колдовство, никакая любовь и отвага, как бы сильны они не были, и осталась одна в замке, ждать принца. Душу его она забрала своим поцелуем, и сердце его она унесла с собой, и держит его рядом с драгоценным пузырьком невинной крови молодой королевны, с которой мы разделили лишь смертное ложе. Потому что принц не в силах был не пойти за своей судьбой, потому что смерть была так сладка, а счастье так горько в ту темную ночь, когда бесконечные дороги леса привели меня к этому проклятому небом месту, к твоему жилищу, замку, от которого отвернулось все живое, но не в моих силах менять начертанное. И ты вышла мне навстречу, как дорогому гостю, как выходит невеста к жениху, и тогда, уже тогда в твоих руках была чаша со смертельным ядом, который я выпивал с твоих губ. О, какой страстью ты одаривала меня в последние мои ночи, как горяча была твоя постель, как холодны твои руки. И не в моих силах было менять начертанное в этом забытом небом, проклятом и священном месте...
Кто знает, сколько сказок и легенд еще похоронены на дне океанов, в глубоких лесных чащах, на снежных вершинах гор и перекрестках дорог, так и не найдя воплощения. Сколько еще нерассказанных и утерянных навеки историй скрывает в себе земля. И кто знает, где дошедшие до нас брали свое истинное начало. И никогда уже не узнать нам, где правда, а где лишь искусный вымысел ловких сказочников.
Я слышу три гулких удара. Все замолкает. Эти глухие мгновения безраздельно принадлежат ночи. В деревне не светится ни одно окно, все давно погрузились в глубокий сон, лишь я коротаю время, в который раз слушая свои любимые истории моих маленьких рассказчиков, которым неведома усталость.
В моих руках оказывается серебряный кубок, потемневший от времени. Ножка изображает ствол растения с обвившейся вокруг змеей. На треугольной голове две маленькие вмятинки - должно быть когда-то вместо глаз здесь блестели драгоценные камни. Тело намертво стиснуто останками того, что когда-то было человеческими пальцами.
Этот кубок с приложением, которое любому обычному человеку показалось бы зловещим, должен ныне покоиться в земле, и да простит меня та, кто просил меня об этом. Но как мог я исполнить просьбу, услышав историю, что поведали мне эти кости.
К югу отсюда есть очень живописное место - равнина, со всех сторон окруженная холмами. Они берегут ее от ветров и зимних вьюг. В сердце ее одиноко стоит большой особняк с высокими красными воротами. Это старинный дом, он был там задолго до моего появления на свет. Вот уже много лет он принадлежит знатному роду, чьи представители предпочитают удаляться сюда, чтобы в тишине и на свежем воздухе воспитывать детей и мирно доживать свой век.
Они живут достаточно уединенно, но иногда нанимают людей из нашей деревни на сезонные работы. Труд это не обременительный, и заработок неплохой, поэтому редко кто отказывается от таких предложений.
Но в тот месяц случилось так, что никто не смог отправиться в усадьбу. Был самый разгар сезона полевых работ. В тот год бушевали сухие и сильные ветры, что не облегчало труда. Во дворе усадьбы росло молодое, но массивное дерево. То ли из-за почвы, то ли из-за тайной чревоточины, но однажды ночью оно рухнуло прямо на колодец, стоявший невдалеке. Нужно было выкорчевать его и разрубить на части. В тот момент мужчин в усадьбе не было, женщины же не подходили на эту работу, а все молодые люди нашей деревни были заняты на своей земле или отправились на заработки в город. Однако дело было срочное, и я сам вызвался помочь. Не скрою, мне было интересно взглянуть на древний дом хотя бы снаружи, но я будто чувствовал, что там меня может поджидать что-то интересное. И, конечно, я не ошибся.
В особняке тогда оставались лишь две женщины, одна из них была совсем седа, другая выглядела моложе, но было видно, что и ее юность давно миновала. При них был еще ребенок - мальчик лет пяти, видимо, сын какой-то женщины из этой семьи, которая предпочла до определенных лет воспитывать ребенка в тихом месте и вдали от суеты города. Впрочем, я не собирался любопытствовать на их счет.
Работу я закончил довольно быстро, но она сильно меня утомила. К тому же солнце палило нещадно, так что я весь взмок, пока выкапывал глубоко вросшие в землю корни и рубил дерево на части.
Женщина, та, что помоложе, с гордой прямой осанкой и строгими глазами, пригласила меня в дом, чтобы рассчитаться и дать мне небольшой отдых перед тем, как двинуться обратно. Внутри особняк оказался в точности таким, каким он рисовался мне в воображении: с высокими потолками, потемневшим паркетом, строгими темно-синими занавесями на узких прямоугольных окнах и тяжелой мебелью. Мрачноватый, тихий и сдержанный - дом и его обитатели словно составляли единое целое. Любой, даже не очень осведомленный в этих вопросах человек, мог бы сказать, что предметы интерьера насчитывают не одну сотню лет и должны были стоить целое состояние, но здесь не было и намека на роскошь. Напротив, все выглядело в высшей степени скромно, почти аскетично.
Меня провели на кухню, где я смог напиться воды. Здесь была лишь плита, полки с утварью, пара тяжелых стульев с резными спинками да круглый стол, единственным украшением которого была накрахмаленная скатерть белее снега.
Подав мне кувшин с водой, женщина не присела, и я тоже остался стоять. Мальчик, который неотступно следовал за ней, боязливо держался за подол ее строгого темно-синего платья, впрочем, поглядывая на меня не без некоторого любопытства. Женщина молчала, и мне казалось, что она обдумывает что-то, не решаясь, быть может, заговорить об этом.
-Послушайте, - наконец, неуверенно начала она, глядя в сторону, - сегодня вы выручили нас, и я сполна заплачу за работу. Но прежде у меня есть просьба, с которой, как мне кажется, можно обратиться только к вам.
Я лишь неопределенно пожал плечами. Пока ее речь звучала довольно туманно. Не получив от меня определенного ответа, она, похоже, смутилась еще больше. Странно было видеть, что эта немолодая строгая женщина, кажется, пребывает в некотором смятении, разговаривая со мной. Я нисколько не хотел ставить ее в неловкое положение, но я не люблю соглашаться на что-то, не узнав впредь, чего именно от меня ожидают.
Помолчав немного и поняв, что я не намереваюсь ничего говорить, она слегка кивнула мальчику, и тот молча скрылся за дверью, будто все это время только и ждал этого момента. Через минуту он вернулся. В руках малыш держал великолепный серебряный кубок, слега потемневший от времени, но ставший от этого лишь более ценным. Ножка изображала ствол растения с обвившейся вокруг змеей, тело которой было намертво стиснуто останками того, что когда-то было человеческими пальцами.
Я редко удивляюсь чему-либо, но, признаюсь, в тот момент я был растерян. Мальчик так же молча приблизился ко мне и протянул кубок, предоставляя мне возможность самому потрогать этот странный предмет.
Я услышал его сразу же - голос, который жаждал поведать историю своей смерти, историю останков человеческих пальцев, что даже сейчас так крепко стиснули серебряное змеиное тело, что разжать их не было никакой возможности.
Трудно было не поддаться искушению и не погрузиться в рассказ в тот же миг, но я посмотрел на женщину, ожидая объяснений.
-Я думаю, это следует предать земле, - сказала она, не дожидаясь вопроса.
Даже учитывая род моих занятий, просьба эта выглядела весьма странно.
У любой знатной фамилии есть склеп, которым потомки гордятся не менее, чем внутренним убранством своих усадьб и богатством живых представителей рода, которые считают большим несчастьем, если чьим-то останкам приходится покоиться вдали от родных мест, пребывая в сырой земле, вместо того, чтобы тлеть на мраморном ложе, усыпанном лепестками роз и лилий.
Однако, передав мне кубок, женщина будто разом успокоилась. Она, наконец, села и голосом тихим, но твердым, в котором не слышалось уже ни тени смущения, сказала:
- Многие полагают, что этот особняк всегда принадлежал нашему роду, но это не так. Мои предки купили эту землю много десятилетий назад. Он стоял здесь уже тогда и уже тогда был почти полностью разрушен. Земля отдавалась недорого, так этот дом пользовался недоброй славой и был не слишком удобно расположен. Однако, мой прадед не был суеверным человеком и не страшился трудностей. Он восстановил усадьбу, привел в порядок сад, и вот уже долгое время мы владеем этой землей, вполне счастливо. Как я уже сказала, от дома мало что осталось, однако кое-какие предметы интерьера и посуда сохранились до сих пор, в том числе тот кубок, что вы держите в руках. Он был найден среди обломков. Таким образом, эти останки не принадлежат нашему роду, и, должна сказать, держать их в доме не слишком приятно. Я подумала, что вы смогли бы, наконец, предать их земле, как то подобает.
Признаюсь, эта история действительно меня удивила. Я и сам всегда думал, что особняк и земли вокруг испокон веков принадлежали этой семье, и теперь мне представлялась возможность узнать, что случилось здесь до того, как они вступили в право владения этой территорией. Ее слова о том, что здесь был найден человеческий скелет, а дом пользовался дурной славой, конечно, немедленно разожгли мое любопытство, я был уверен, что она знает об этом больше, чем говорит, но мне не было нужды расспрашивать. Пожелтевшие костяные пальцы уже начали свой рассказ, и мне хотелось насладиться им в одиночестве.
Излишне говорить, что я тотчас дал согласие на ее просьбу. Сама о том не подозревая, она сделала мне прекрасный подарок и заплатила сверх всякой меры. Однако, мне пришлось взять деньги, чтобы не навлечь на себя никаких подозрений.
Я покинул это место, когда солнце уже клонилось к закату. Стоял теплый мягкий вечер, и обратная дорога нисколько не тяготила меня.
Я возвращался хорошо знакомым путем, бережно сжимая в руках неожиданно доставшееся мне сокровище.
Низкий мужской голос был спокойным и уставшим, точно этот человек уже изведал все земные радости и несчастья и теперь спокойно вошел в мир покоя и света. Однако, сама история свидетельствовала несколько об ином положении дел.
Говорят, преступники всегда возвращаются на место преступления. Горечь, страх, интерес, лихорадка - все это против воли гонит несчастного, преступившего закон, назад, к месту, где, возможно, еще не высохла кровь и не исчезли следы содеянного.
Но я никогда не думал, что вновь вернусь в этот дом.
Особняк, некогда прекрасный образец архитектуры своего времени, за двадцать лет пришел в страшное запустение. На многие километры вокруг - одиночество и тишина. Я шел из комнаты в комнату, и перед мысленным взором вставали те немногочисленные дни, что я провел в этих стенах.
Гостиная - выщербленная лепнина на потолке - демонстрация статуса, но не вкуса, шелковые обои, покрытые плесенью и влажными пятнами, порванная обивка софы, из которой торчат ржавые пружины. Возможно, в ее мягком нутре свили гнездо мыши. Ковры на полах, одинаково серые, кое-где валяются жухлые листья, занесенные ветром в разбитые хлопающие окна. Паркет, потемневший и сырой, скрипел под ногами, где-то хлопали ставни открытого окна, и каждая сохранившаяся дверь так жалобно скрипела, точно мои прикосновения причиняли им боль. Столовая - просторный зал, с высокими потолками, большими окнами, сквозь которые и сейчас свободно льются льются потоки солнечного света, и виден запущенный сад, заросший сорной травой. Кругом тишина, и нет ни отголоска той зловещей атмосферы, которую так часто приписывают давно покинутым домам. Снаружи стоит теплый летний день, время близится к закату, но все еще жарко. Я слышу, как стрекочут кузнечики, и мягко шелестит листва.
Внутри прохладно, отсыревшие каменные стены кое-где покрылись мхом, оборванные бархатные портьеры, двадцать лет назад алые, как кровь, отяжелели от скопившейся в складках пыли. На столе осталась непочатая бутылка вина, и я взял ее с собой на всякий случай. Это единственное, чему время не нанесло урон и что двадцать дет спустя обрело лишь большую ценность. Всюду разбитое стекло, куски мрамора и птичий помет. Посуда разбросана по полу, как попало - интересно, кто побывал тут после того, как дом окончательно опустел?
Я никогда не думал, что вернусь сюда снова. Что поднимусь по винтовой каменной лестнице на второй этаж, миную узкий коридор, темный и сырой, как пещера. И никогда не думал, что здесь, в приглушенном свете чудом уцелевших витражей, изображающих какую-то сцену их рыцарских романов, увижу тебя. Увижу такой, какой помню в последнюю нашу ночь, двадцать лет назад - длинные волосы льются как медный шелк, вспыхивая в лучах заката, белое подвенечное платье, ставшее тебе саваном, и твой взгляд, до сих пор полный непонятной мне нежности.
Я растерялся лишь на секунду. Теперь мне было ясно, отчего об этом доме ходит дурная слава. Места, где обитают призраки, не считаются подходящими для живых.
Но я был даже рад. Все стало намного проще, и хотя бы один долг в своей жизни я оплачу сполна.
Но ты не спешила воспользоваться своим правом, безусловным правом мертвых на справедливость. Ты поднялась мне навстречу и была как живая - невинная, легкая и юная.
Страх не терзал меня. В конце концов, я ведь и пришел сюда именно за этим. Изведав множество удовольствий, подчинив свою жизнь поискам наслаждений, окончательно погрязший в грехе и, в конце концов, упавший так низко, как только было возможно - что еще оставалось такому, как я.
Сейчас я чувствовал лишь бесконечную усталость, и мне больше нечего было желать.
Солнце быстро клонилось за горизонт. Я не спеша обошел весь дом, и ты молчаливой тенью следовала за мной, не совершая, однако, никаких попыток сделать то, ради чего ты задержалась здесь еще на двадцать лет.
С наступлением сумерек я решил, что ждать дольше бессмысленно. Я решил, что все должно случиться там, где двадцать лет назад остановилось твое сердце. В спальне наверху почти ничего не изменилось. Большая кровать под пологом, проседающим от пыли, начавший крошится потолок, в углу - Амур с отбитым носом, витые позеленевшие канделябры, в большом камине - зола и паутина. У окна - кресло, где в первую и последнюю наш ночь ты приняла из моих рук бокал с терпким и густым красным вином, зная, что оно отравлено. Но даже когда смертельная бледность уже разлилась по твоей коже, в твоих глазах я видел лишь нежность и любовь, и никогда не мог понять этого. Ты была так красива в ту ночь, и отблески пламени из камина играли на юном лице, отражаясь в фиалковых глазах. Жалость тронула мое сердце, если бы твой отец был чуть более покладист, подписывая бумаги о праве наследования, ты была бы жива, и, кто знает, может быть, я узнал бы наконец, что значит это так и оставшееся далеким от меня, странное и простое человеческое счастье.
Я лег на кровать и закрыл глаза, почти сразу же почувствовав легкий холод. Ты опустилась рядом - невесомая, как воздух.
Еще несколько мгновений, и я почувствую обжигающий ледяной холод в сердце или вспышку молнии в голове, или что-нибудь еще, я не знаю пока, каково это - умереть от руки бесплотного духа.
Но время идет, и сумерки сменяются ночью, ты не спешишь, должно быть, желая насладиться моментом. Я не открываю глаз, и засыпаю, и, клянусь своей грешной жизнью, никогда мне еще не было так хорошо и спокойно.
Когда я очнулся, комната плавала в сером полумраке, но за окном уже пели первые птицы. Наверное, наступал рассвет. Ты так и лежала рядом, глядя на меня и улыбаясь, точно жена, дождавшаяся мужа из далекого путешествия и не знающая сна от страха, что он вновь может исчезнуть в любой момент и от неутолимой жажды насмотреться, наконец, на дорогое лицо.
И тогда я, может быть, впервые понял, как сильна была твоя любовь, которую я полагал такой глупой и бессмысленной, она провела тебя через смерть, и не дает твоей душе покоя даже сейчас.
Лежа на отсыревшем и тяжелом бархате, едва чувствуя от рассветного холода свои пальцы, я понял, что ты не собираешься убивать меня, и что мне придется сделать то, за чем я сюда явился, так, как я планировал это вначале.
И, поверь мне, это было единственно верное решение и единственное, что я еще мог сделать для тебя и для нас.
Я открыл кольцо с ядом, которое было при мне едва ли не с самого рождения. Тот самый яд, который убил тебя. И серебряный кубок, немного потемневший, ножка точно ствол растения с обвившейся вокруг змеей с сапфировыми глазами, так и лежит на полу, у кресла.
Я наливаю вино, которое нашел внизу, яд делает его вкус еще богаче и тоньше, - и сажусь в кресло, твое кресло, и словно переношусь вновь в тот грустный вечер нашего венчания. Только теперь мы поменялись местами - я сижу спиной к окну, подношу в губам кубок с вином, и по жилам уже течет смертельная сладкая горечь, а ты стоишь рядом, но, в отличие от меня, не прячешь боль и жалость, и я не в силах вынести твой взгляд, закрываю глаза, и жду, пока онемение не разольется по телу, охватывая сначала руки, потом ноги, затем тело, лицо и, наконец, доберется до сердца, раз и навсегда остановив его неотвратимой рукой.
Покидая это место двадцать лет назад, я и подумать не мог, что все закончится здесь, в этом доме, в этой спальне. И что здесь, в этих холодных переходах длинных коридоров, где сквозь разбитые цветные стекла некогда красивых витражей теперь пробивается плющ и вьюнок, я все еще смогу увидеть тебя. Прекрасную, легкую, будто живую, такой, какой я знал тебя двадцать лет назад....Такой, какой я увидел тебя в последний раз - в длинном белом подвенечном наряде, такой, какой ты была в последнюю ночь. Ты гладила прохладное серебро кубка своими тонкими белыми пальцами и приняла его из моих рук, зная, что там яд, и выпила его бесслезно, бессловно...Прости меня за это. Теперь через двадцать лет я вновь здесь, в нашем доме, в твоем доме, чтобы увидеть тебя сегодня в последний, действительно последний раз...
И, прежде, чем онемение добирается до моего лица, я вдруг открываю глаза, чтобы еще раз взглянуть на призрак, ставший единственным существом, разделившим со мной последние часы и единственным, кто, быть может, любил меня в этой жизни.
Но вот сердце стискивает от внезапной боли, и так схватывает горло, что очередной вдох пеной оседает на губах, но я не могу понять - яд ли разливается в моей груди или что-то другое вдруг настигает меня здесь, на смертном пороге.
А в твоих глазах так и не было никакого торжества, ты знала, что через несколько мгновений смерть разлучит нас навек: ты отправишься на небеса, петь с ангелами их печальные песни, а я - гореть в аду за все то, что успел совершить на этой земле.
И, если бы я точно знал, что призраки могу плакать, я бы сказал, что впервые видел твои слезы, и, если бы я впервые смог заплакать сам, я бы разделил их с тобой.
Потом меня накрыла и забрала с собой тьма, но в тот миг я видел еще яркий свет, теплый и сияющий. Ты ушла туда, куда иные стремятся попасть так отчаянно, что тратят на это половину своих жизней. Должно быть, те, кто встретил тебя там, были удивлены твоим печальным лицом.
Я же не потратил на это и минуты своей пропащей жизни. И потому то место, которое уготовано мне, нельзя описать словами. Но только здесь, за черной чертой бесконечной боли, смерти и страданий, мое существование вдруг впервые обрело смысл, а я обрел надежду и веру, что когда-нибудь там, в сияющей белизне света ты еще будешь ждать меня, и тогда я смогу осушить твои слезы, воздать долг сторицей, и еще раз произнести слова, казавшиеся мне тогда нелепыми и смешными... В радости и в горе, в болезни и здравии... Пока новая жизнь не разлучит нас.
Где сейчас обретается эта душа, известно лишь Господу, но потемневший серебряный кубок до сих пор стоит на тяжелой дубовой полке, во всякую минуту готовый вновь поведать мне свою историю. Большие потемневшие от времени часы бьют четыре раза. Час рассвета, час новой жизни. Если сейчас открыть ставни, сквозь прохладный и прозрачный утренний воздух я увижу медленно светлеющий горизонт. Ночные птицы уже унялись, уступая место первым утренним птахам, но только здесь, вокруг моей мрачной обители по-прежнему будет тихо и сумрачно.
Я беру в руки небольшую коробочку, размером чуть больше монеты. Иногда, в редких случаях, я храню кости не в сосудах. Здесь лежит зуб. Мы часто забываем о том, что зубы тоже состоят из костной ткани. Зубы - это кость, которую может демонстрировать живой человек, не причиняя себе вреда и боли, и улыбка - вот что роднит голые и сухие черепа покойников и людей из плоти и крови. В этой связи между миром живых и мертвых мне видится какая-то странная ирония. Может быть, в том числе и поэтому я всегда сторонился веселья, ведь оно всегда сопровождается смехом и широкими улыбками, напоминающими мне смертельную ухмылку. И вместо людей я видел лишь толпу оскалившихся мертвецов. Как бы то ни было, но зубы тоже могут немало рассказать мне о былом.
В тот месяц какой-то нищий бродяга-старьевщик проходил через нашу деревню. За спиной он тащил огромный мешок, куда складывал все, что ему отдавали и что имело в его глазах хоть какую-то ценность. Он был одет в большую фетровую шляпу, а рубаха болталась на нем, словно оборванный парус корабля. Залатанные штанины и сапоги не по размеру - словом, человек этот выглядел довольно жалко и вдобавок был так грязен, что никто из жителей деревни так и не согласился приютить его на ночлег, хоть на дворе стоял поздний ноябрь, и на дороге уже лежал первый снег.
Дверь моего дома была последней, в которую он еще мог постучать, и я не отказал ему, не сколько из жалости, сколько потому, что я всегда помню и слишком хорошо понимаю изречение о том, что все мы - лишь прах и не более чем
Нищий поблагодарил меня за приют и сразу устроился у огня, видимо, не надеясь на большее и поэтому не прося ни о чем. Тем не менее, я налил ему супу, и он удивленно поднял на меня свои водянистые и пустые, как у рыб, глаза. Я видел, что он украдкой оглядывается, возможно, думая заприметить какой-нибудь ненужный мне хлам, но моя странная коллекция быстро заставила его отказаться от этой мысли. Наверное, человеку, попавшему накануне ночи в дом могильщика и увидевшему там длинные полки, заставленные сосудами с человеческими останками, должно было стать не по себе, но я не сказал ни слова и молча погрузился в книгу, которую читал до его прихода.
Вскоре я почувствовал, что что-то мешает мне сосредоточиться. Я даже не сразу понял, что это была речь - невнятный лихорадочный шепот. Некоторое время я сидел, прислушиваясь, но так и не смог ничего расслышать. Вначале я подумал, что это бормотание нищего. Он сидел лицом к огню, ко мне спиной, и доедал суп, о чем свидетельствовал громкий стук ложки о края миски. Поколебавшись, я попросил его повторить сказанное, потому как подумал, что он, может быть, уже давно что-то говорит мне. В ответ на мою просьбу он лишь оглянулся и осторожно заметил, что все это время сидел молча, не желая отвлекать меня от моего занятия.
Я вернулся к чтению, но голос не умолкал. Сбивчивый, возбужденный шепот, будто у горячечного. Тут я догадался, что, совершенно очевидно, в мешке у нищего лежит какая-нибудь кость, которая, как водится, без конца рассказывает свою историю, не надеясь на то, что кто-нибудь может ее услышать.
Должно быть, я подошел незаметно, потому что, обернувшись вновь, бродяга испугался, не ожидая увидеть меня так близко, и едва не свалился в огонь. Я успокоил его, убедив, что мне нет дела ни до него, ни до его скудного добра и поинтересовавшись только, нет ли при нем каких-нибудь останков.
Кажется, мой вопрос, вопреки моим намерениям, лишь испугал его еще больше. Он отрицательно замотал головой и залепетал что-то бессвязное, видимо, решив, что я поврежден в уме или покушаюсь на него. Тем не менее, теперь я слышал лихорадочный голос так близко, будто оборванец овладел искусством чревовещания и теперь дурачил меня подобным образом.
Я склонился над ним, пытаясь определить, откуда доносится звук, и тут заметил, что на его грязной шее болтается с десяток разных веревок - старых, перекрученных, истершихся. Я попросил показать их, и он безропотно повиновался.
На веревках висел всякий хлам, из того, что люди часто именуют талисманами - ржавые ключи, позеленевшие монеты, булавки, найденные на дорогах, расколотые медальоны, разрозненные бусины - словом все то, что бог знает почему так считается, приносит счастье и удачу обладателям этого старья. Перебирая все это, я, наконец, нашел что искал - пожелтевший от времени, сухой человеческий зуб. Небольшой и узкий, но принадлежавший, несомненно, взрослому человеку.
Я знал, что нищий наверняка отдаст мне его даром, но подумал, что будет справедливо совершить честную сделку, и дал бродяге несколько мелких монет. Бог знает, может, ему это действительно принесло счастье - дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна. Он торопливо ушел от меня на рассвете, когда, как и сейчас, часы пробили четыре раза, на горизонте появилась узкая красная полоса, а воздух был прохладен и чист.
А я смог не торопясь выслушать очередную историю, которую так спешило поведать мне мое новое приобретение. Усевшись в свое любимое кресло, я взял зуб в руки и стал вслушиваться в сбивчивую речь. Передо мной разворачивалась история, которую вряд ли кто из живущих принял бы на веру.
...Говорят, этот город принадлежит влюбленным, равно тем, кто скрепил свой святой союз в лоне церкви, и тем, кто сбежал сюда, минуя запреты крови, долга, чести и обстоятельств. Говорят, он создан для жизни, радости и веселья.
Но этот город жесток. Он беспощаден и безжалостен. По ночам он сбрасывает смеющуюся карнавальную маску и показывает свое истинное лицо. Когда всходит луна, а она здесь всегда красная и напоминает фонарь, обтянутый алым шелком, вода в реках и каналах становится кровавой, и влажно блестят черные мостовые, и улицы, точно змеи, расползаются между домов. Благочестивые горожане накрепко захлопывают ставни своих окон, а на улицы выходят те, кто называет себя ночным народом: бродяги, нищие, проститутки, калеки, пьяницы, сироты - словом, все те, кто днем прячется в укромных углах или пытается раздобыть кусок хлеба, как умеет. Я вижу их, потому что редко сплю ночью. Я приехал сюда недавно и после непродолжительных поисков нашел жилье: крошечную каморку под самой крышей с видом на реку. Нутро сводит от голода, а кровавая луна будоражит мой дух. Тогда я беру свою маленькую скрипку - свою единственную подругу и свое единственное утешение и спускаюсь вниз, к реке. Там на берегу, на влажной от тумана и освещенной луной траве, которая от этого кажется политой свежей кровью, я сажусь и начинаю играть, крепко сжимая смычок в озябших пальцах.
И весь ночной народ медленно сползается ко мне, тихо рассаживаясь вокруг. Они знают меня и долго слушают мою игру. Им нечем заплатить, но я знаю - они слушают сердцем. Я вижу это по влажным от горечи глазам женщин, каких называют продажными, глупых женщин с ласковыми руками и доброй душой, вижу, как нищие, прикрыв полуслепые глаза, задумчиво склоняют головы, подперев подбородки черными кулаками, как выброшенные на улицы дети стоят, открыв рты, забыв о своем грязном и голодном прошлом и настоящем, и они становятся красивы, как ангелы. Иногда кто-нибудь из них затягивает песню, и голоса этих людей, чистые и хриплые, низкие и высокие, возносятся к самым небесам, и я чувствую - этот город поет их устами. И каждый из них, хоть я не знаю их по именам, во сто крат дороже мне, чем монета, брошенная днем равнодушным господином, сердце которого давно оглохло, а душа очерствела.
Но не только такая публика показывается на улицах под луной. Люди другого сорта, господа и дамы из высшей касты, настоящие аристократы тоже не спят по ночам.
Они выезжают в богатых экипажах, с занавешенными окнами, и в упряжи у них благородные тонконогие кони. Неторопливый стук копыт то там, то здесь отдается эхом на притихших улицах. Пресыщенные жизнью, эти люди выходят в город ночью, чтобы предаться особым, изысканным развлечениям, недоступным простым смертным. Они не носят в руках молитвенники и четки и не заботятся о спасении своих душ, а роскошь и смелость их одежд превосходит все представления о приличиях. Благочестивые горожане нелестно отзываются об этих людях, и в город полнится слухами о них, но никто доподлинно не знает, что из этого правда, а что ложь.
Иногда, когда я играю, по набережной медленно проезжает открытый экипаж, запряженный парой черных, как уголь, коней. Их длинная грива - чистый шелк, она полощется на ветру, пока лошади послушно стучат копытами по мостовой, кося глазами, такими же черными, как они сами. В этом экипаже всегда сидят двое. Богато, но с большим изяществом прирожденного аристократа одетый господин, на вид лет тридцати, и женщина.
Она похожа на царицу, сошедшую с небес. Гордая, прямая спина, гладкие черные волосы заплетены в тугую длинную косу, перевитую золотыми шнурами, в ушах - золотые серьги, а тонкие, нежные пальцы унизаны кольцами. Кожа у нее, словно алебастр, а глаза, как бездна. Капризный, чувственный рот, и брови, изогнутые совершенным полумесяцем.
Когда они проезжают мимо, и без того неторопливый шаг лошадей чуть замедляется, и женщина смотрит на меня без всякого стеснения, и от этого взгляда что-то каждый раз больно сжимается у меня в груди, но я никогда не прерываю свою игру.
Я не знаю, кто эта женщина и где она живет, но я знаю, что она направляется на другой берег реки. Там, в конце улицы, стоит роскошный дом в три этажа. Днем на первом открыт роскошный магазин для богатых горожан, а ночью свет гаснет, и ставни плотно захлопываются, будто все тут уснуло до утра, как во многих других домах.
Но я знаю, и весь ночной народ знает, что только с наступлением темноты этот дом - истинное дитя города, начинает жить подлинной жизнью. В нем находится закрытый клуб, один из тех, куда нельзя попасть только благодаря деньгам, сколько бы у тебя их не было. Поэтому здешние богатеи вынуждены отправляться ночами в обычные казино и заведения попроще, довольствуясь показной и нарочитой роскошью, которая не знает границ, а потому не ведает настоящей изысканности. Нет, туда можно было попасть только благодаря древности и знатности рода или особой рекомендации одного из членов.
Однажды ночью я, как обычно, вышел на берег реки. Тучи застилали небо, и было темно. Ночь выдалась прохладная, туман уже низко висел над рекой, и вскоре я совсем замерз. Мне было тоскливо, сегодня мои слушатели не спешили составить мне компанию, возможно, они предпочли остаться где-нибудь у огня, что вполне естественно. Сегодня я немного поиграл на площади, но день тоже был сырой и серый, и спешащие по делам горожане неохотно кидали мне монеты. Я вновь сделал попытки найти себе место учителя, но, видимо, вид мой казался людям слишком жалким и бедным, и они спешили выпроводить меня вон, даже не послушав.
Я сидел на влажной траве и думал о том, что уже давно не видел кареты, запряженной парой черных лошадей. Мучая себя, я воскрешал в памяти прекрасное бледное лицо и надменный мужской профиль рядом. Что я мог, несчастный оборванец, мне даже не стоило надеяться на то, чтобы коснуться края ее одежд своими худыми, костлявыми пальцами.
Свою печаль я мог разделить лишь со скрипкой. Медленные, отрывистые, похожие на всхлипы, звуки плыли над рекой, смешиваясь с клочьями тумана.
Вдруг из темноты улиц послышались шаги. Я обернулся и заметил человека, мужчину, быстрым шагом приближающегося ко мне. Он был хорошо одет, но вряд ли принадлежал к аристократическим кругам. Я поднялся навстречу, теряясь в догадках, что нужно от меня этому незнакомцу. Не здороваясь, он сообщил, что несколько очень богатых и влиятельных персон слышали мою музыку и теперь желают, чтобы я сыграл им в более тесном кругу и в более удобном месте, и он был прислан ко мне в качестве провожатого.
Незнакомец даже не спросил, согласен ли я принять загадочное приглашение, видимо, это и вовсе не приходило ему в голову. Что ж, я и вправду не видел смысла отказываться и последовал за своим провожатым, гадая, о ком он говорил.
Мы шли улицу в полном молчании. Только звук наших шагов гулко отскакивал от стен. Когда мы пересекли мост с резными перилами, ведущий на другой берег, я понял, что мы идем в тот самый дом, и сердце глухо заколотилось в груди. Несмелая догадка и надежда на то, что я увижу там ее, заставили меня ускорить шаг.
Дверь была заперта, но мой спутник постучал на особый манер, соблюдая определенный ритм, и она распахнулась, будто сама собой.
К моему удивлению, мы вошли в маленькую тесную прихожую, едва освещенную тусклым синеватым светом газового рожка. Перед нами была еще одна дверь, должно быть, ведущая в магазин, и круто уходящая вверх винтовая лестница. Мой спутник взял большой канделябр, но зажег в нем только две свечи, и мы стали медленно подниматься. На втором этаже стены и дверь были обиты красным бархатом и ярко горели светильники. За стеной слышалась музыка, громкий смех и весь тот шум, какой бывает в театрах и приемных залах. Я уже приготовился зайти туда, но мы не остановились и продолжили подниматься еще выше. Мой провожатый почти не говорил со мной все это время, но из его скупых объяснений я понял, что внутри этого клуба существует другой, еще более закрытый, только для лучших из лучших, для высших из высших, и именно там я удостоен чести играть.
На третьем этаже было совершенно тихо и абсолютно темно. Мне пришлось передвигаться наощупь, но вскоре мой спутник распахнул передо мной какую-то дверь в стене, и я оказался внутри небольшой, но очень роскошной комнаты. Вся обстановка свидетельствовала о большом вкусе и еще большем богатстве владельца. Расписной потолок, обитые тканью стены, изысканный фарфор, камин из белого мрамора, в котором, однако, не было огня, и такой же мраморный стол на изогнутых ножках - на нем стояло несколько блюд с виноградом и пара бутылок вина. В углу виднелся прекрасный большой рояль. Плотные шторы глубокого вишневого цвета были задернуты, и комната освещалась свечами в таких же канделябрах, какой держал мой провожатый, который, кстати, бесшумно исчез.
Но не роскошь и богатство обстановки приковало мой взор - первой, кого я увидел, была она. Она сидела в низком кресле, равнодушно отвернувшись к задернутому окну, и даже не взглянула на меня. Можно было подумать, что она спит. Сегодня на ней было длинное белое платье, точно у невесты, и от этого кожа будто светилась и мерцала в мягком отблеске свечей.
В комнате находилось еще четыре человека: две женщины и двое мужчин. Один из них сидел за роялем, и в полутьме я не мог разглядеть его лица, а второго, он стоял, небрежно облокотившись на камин, я узнал сразу - тот самый мужчина, с которым она так часто проезжала в экипаже мимо меня. Женщины сидели на диване. Обе были роскошно одеты и ослепительно красивы, но красота их производила какое-то двойственное впечатление - от них трудно было отвести взгляд, и это рождало какую-то непонятную тревогу. Их красота казалась ненастоящей, точно это были не живые женщины из плоти и крови, а искусно сделанные механизмы. У обеих была такая же белоснежная кожа и черные глаза. Может быть, так только казалось из-за неверной игры огня и теней на стенах, но глаза у них были настолько темные, что зрачок сливался с радужкой, и от этого взгляда делалось не по себе. Тогда я подумал, что, возможно, женщины состоят в каких-то родственных связях и приходятся друг другу кузинами или сестрами.
Некоторое время все присутствующие хранили молчание и только пристально разглядывали меня. Я чувствовал на себе их взгляды, неприятные и цепкие. Знал, что они, как и все прочие люди, сейчас оценивают мою залатанную и худую одежду, и весь мой жалкий и бедный вид, и думают о том, что я, должно быть, просто нищий, которого они по ошибке позвали сюда, спутав в изменчивом свете луны с более приличным человеком, которого, возможно, и на свете никогда не было. Но я стоял, глядя только на нее, крепко прижав к себе скрипку, потому что она была единственным моим другом, спасением и защитой.
Мои догадки вполне оправдались, когда стоявший у камина мужчина произнес:
-Так вот кто привлек твое внимание...
Он заметил это так небрежно, и столько презрения было в его словах, что я невольно опустил голову.
Но тут она, наконец, обернулась и медленно встала. Длинные черные волосы, заплетенные в косу, свободно ниспадали вдоль спины. Белое платье, обнажающее шею и руки, колыхалось, делая ее похожей на призрака и большую белую птицу. Она медленно подошла ко мне, и я увидел, что глаза у нее вблизи такие же черные, как у тех двух женщин - и зрачка не было видно. Я смотрел, и все внутри замирало, как если бы я заглянул в саму бездну. Внезапно она протянула руку и легко дотронулась до моей щеки. У меня кровь застыла в жилах - так холодно было прикосновение, будто руки ее действительно выточил из алебастра какой-то искусный резчик.
-Так не принимают гостей, - сказала она, и я впервые услышал ее голос - волнующий и глубокий, - он, верно, голоден. Налейте ему вина.
Я видел, как мужчина усмехнулся, но все же выполнил ее просьбу и подал мне бокал из такого тонкого стекла, что казалось, будто темно-вишневая жидкость парит в воздухе сама по себе.
-Мы оказали вам большую честь, пригласив сюда, - заметил он, вложив в эту фразу еще больше презрения, чем в предыдущую.
Но я лишь молча принял вино. Вкус его показался мне странным: оно отдавало железом, и было немного солоно. Мне никогда ранее не доводилось пробовать что-то подобное.
При этом все присутствующие не отрывали от меня глаз и переглядывались между собой, и я не мог понять тогда значений этих жестов.
- Мы наслышаны о вашем искусстве, - наконец, произнесла одна из женщин, сидящих на диване. Голос у нее был очень нежный - должно быть, она прекрасно пела.
Мне нечего было ответить на это замечание, и я лишь учтиво поклонился.
Но тут она вдруг повернулась ко мне и тихо сказала:
-Да, ваша игра тронула меня, хотя я уже не думала, что это возможно. Я осмелилась послать за вами, чтобы просить вас сыграть что-нибудь.
Мое сердце билось так громко, что мне казалось, его должно быть слышно во всей комнате. Да, я много раз мечтал, но не смел надеяться на это. Я заметил взгляд мужчины, что подавал мне вино и в сопровождении которого я видел ее каждый раз. Он пылал, и я понял, что он невзлюбил меня уже давным-давно, может быть, еще с тех пор, как, проезжая по ночным улицам, она впервые велела сбавить шаг около нищего музыканта, играющего перед толпой таких же искалеченных жизнью бродяг.
И вдруг вся неуверенность и страх схлынули, и я смело принял этот вызов. Чего мне было бояться, если она позвала меня?
Да, я не мог ни ждать, ни надеяться, да никогда мне не занять место этого холодного красавца в дорогой одежде и никогда не ездить с тобой по ночным улицам города. Но я мог сыграть это! И я крепко прижал к себе скрипку, закрыл глаза и начал.
Моя боль и моя страсть потекли полуночной рекой от пальцев к смычку и струнам, воплощаясь в звуки. Смычком я рисовал ночной город, созданный для влюбленных, выстроенный для любви, что не знает границ и условностей, с прямыми широкими улицами и тенистыми парками, город, надвое рассеченный рекой. Нота за нотой росли дома, с балконами и башенками, и через реку перекинулись мосты с ажурными перилами. Одним движением моей кисти на город опустилась ночь. Взошла луна, не зловещая, горящая, как зарево пожара, тающая кровью в каналах, а мягкая, золотистая, спускающая с неба на воду сияющие дорожки для влюбленных. И на берегу реки, на траве, посеребренной светом первых звезд две ноты я дарю двоим, сидящим здесь мужчине и женщине. Она - высокая, темноволосая, с нежной кожей, светящейся в темноте ночи и глазами, как бездна, он положил голову ей на колени, пьяный от любви и теплого золотистого ночного воздуха, скрывшего их от всего мира, как вуаль...Я мог бы просидеть так вечность, и пусть рухнет все, а мы застынем неподвижными статуями, покрытые пеплом сгоревших звезд.
Когда я закончил играть и открыл глаза, в комнате царила полная тишина. Все пристально смотрели на меня, но не говорили ни слова. И вновь я заметил эти долгие странные взгляды, которыми они обменивались между собой. Только она не принимала в этом участия, вернувшись в свое кресло и глядя лишь на меня. И по ее глазам я увидел - она поняла, о чем и для кого я играл. В тот момент я, не думая ни о чем, готов был броситься к ней, схватить и убежать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто не смог нас найти. Но она вдруг отвернулась и прикрыла глаза рукой, и в этом жесте, может быть невольно, было столько тоски и безысходности, что у меня едва не разорвалось сердце, потому что я понял - между нами стоит непреодолимая преграда, и она не в сословиях и условностях, не богатстве и бедности. Я совсем забылся и вздрогнул от неожиданности, когда мужчина, сидевший у рояля, впервые обратился ко мне:
-Право слово, слухи о вашем таланте не преувеличены. Вы заслуживаете высоких похвал. Вы где-нибудь учились?
Я отрицательно покачал головой. Нет.
-Конечно нет, - задумчиво сказал он, будто в ответ на мои мысли, - с таким талантом можно только родиться. Но что же вы хотите в награду? Просите, у нас нет недостатка в средствах.
Его вопрос застал меня врасплох. Мне было слишком хорошо известно, что люди из этого общества принимают все как должное, и весь мир видится им райским садом, где каждый камень создан лишь для того, чтобы приносить им удовольствие. Наказание, равно как и награда для них не более чем пустая прихоть. Просить у них что-то казалось мне унизительным, ни их деньги, ни их положение не были предметом для зависти. Единственное, чего я желал, было им неподвластно. Берег реки, и она кладет свою прохладную руку мне на лоб. Я мог бы остаться так - вечность.
-Боюсь, то, что мне нужно, вы не в силах мне дать. А то, в чем человек не нуждается - просить нет смысла.
Кажется, мой ответ показался им неожиданным.
-Позвольте узнать, что же составляет вашу недостижимую мечту? - насмешливо спросил мужчина, стоявший у камина. Теперь он сел на низкий стул с гнутыми ножками и небрежно вертел в руках бокал вина. Его неприятный солоноватый вкус все еще оставался у меня губах. Он смотрел на меня по-прежнему очень презрительно, и интонация его была теперь была почти зла. Что-то всколыхнулось во мне, и я с вызовом ответил:
-Вечность.
Этот ответ, кажется, удивил их еще больше, чем предыдущий. Женщины на диване зашептались, и даже он, этот высокомерный красавец, на миг сбросил свою маску безразличия, на губах мелькнула неприятная усмешка, исказившая бесстрастное лицо. Он переглянулся с ней. Она посмотрела на меня таким долгим взглядом, что у меня едва не закружилась голова. А, может быть, это вино и голод сделали свое дело.
- Да, мы не настолько всесильны, - сказала она, - и тогда в ее словах мне почудился какой-то скрытый смысл, - но примите во всяком случае мою вечную благодарность за эту музыку и этот вечер -.
Как будто я мог желать большего.
-Ну кто знает, кто знает, - почему-то сказал мужчина у рояля. Он по-прежнему оставался во мраке, и я так и не видел его лица, - хотя, мне кажется, молодой человек сам не знает, о чем просит.
Все вдруг рассмеялись, и я вновь не понял их тайного языка.
-Возьмите хоть это, - мужчина у камина небрежно бросил мне под ноги туго набитый кошель, - вы, кажется, нуждаетесь...
Но я только посмотрел на нее последний раз, поклонился и ушел, не оглядываясь, хотя я давно уже не ел нормально и дрожал, точно в лихорадке.
Всю ночь я бродил по улицам этого страшного города, как больной в бреду. Сворачивал с одной улицы и через минуту оказывался на ней же. Я не узнавал домов, мимо которых столько раз шел при свете солнца. Почти смыкаясь, они нависали надо мной, как скалы, с острыми зубьями черепичных крыш. Черные тени протягивали ко мне свои длинные руки, и я то и дело бежал, спотыкаясь, пытаясь уберечься от их цепкой хватки. Полная луна разлила алые дорожки по улицам города, облив стены кровью. На площади, точно указующий перст, стоял чумной столб, фигуры святых сгорбились, будто под непосильной ношей, и лица их ощерились в страшном оскале. Всюду скрипели ставни, и где-то бешено лаяли собаки. Город пах дымом и водой. Я шатался, точно пьяный. Счастье и боль переполняли меня до краев, и я то и дело принимался играть, не заканчивал и начинал вновь на другой улице, пока грубая брань разбуженного горожанина не гнала меня дальше, в глубь страшных уличных лабиринтов.
И только ранним утром, когда уже занялся рассвет, а воздух зазвенел от холода, и навстречу мне стали попадаться первые торговцы, спешащие со своим товаром на рынок, я прибрел домой и упал в постель, обессиленный и счастливый.
Сколько раз после той ночи я выходил на речной берег. Сколько часов я тщетно вслушивался в глухой мрак улиц - не доносится ли где стук копыт. Сколько кровавых лун я напрасно ждал, каждый раз замирая, стоило лишь только заметить вдалеке хорошо одетого мужчину, идущего в мою сторону. Но каждый раз оказывалось, что это лишь припозднившийся прохожий, спешащий к себе домой. Иногда я пересекал мост и замирал у темных окон трехэтажного дома, но никто не входил и не выходил оттуда, а внутри стояла мертвая тишина. Все это можно было принять за сон, который я окончательно потерял. Стоило лишь сомкнуть веки, и я видел берег реки, золотистый свет луны и женщину с черными волосами и глазами, подобными бездне. Я видел маленькую комнату, освещенную свечами, с мраморным камином, и облизывал губы, чувствуя на них солоноватый вкус вина.