Костиков Рудольф Иванович : другие произведения.

Во имя отца. Биографические записки сына

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Костиков Рудольф. Во имя отца. Биографические записки сына. - Запорожье: Интер-М, 2015. - 155 с., ил. Книга посвящается моему отцу Костикову Ивану Андреевичу и поколению детей войны. В книге использованы материалы Запорожского Областного Краеведческого музея, Государственного архива Запорожской области, Запорожского, Московского общества "Мемориал", Донецкой редакции книги "Реабилитированные историей", "Запорожские еврейские чтения" изд.5: Запорожского государственного университета. Читать/скачать с иллюстрациями в формате PDF: https://drive.google.com/open?id=0Bz10UYPjeZYDMmU3ZENLMmVEejA

Рудольф Костиков

Во имя отца

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ СЫНА

Днепрострой

Репрессии

Оккупация

Памятник

0x08 graphic
ЗАПОРОЖЬЕ

   ББК:
   УДК:
  
  
   Костиков Рудольф. Во имя отца. Биографические записки сына. - Запорожье: Интер-М, 2015. - 155 с., ил.
   В книге использованы материалы Запорожского Областного Краеведческого музея, Государственного архива Запорожской области, Запорожского, Московского общества "Мемориал", Донецкой редакции книги "Реабилитированные историей", "Запорожские еврейские чтения" изд.5: Запорожского государственного университета.
   Книга посвящается моему отцу Костикову Ивану Андреевичу и поколению детей войны.
  
   No Рудольф Костиков
   No Интер-М, 2015

0x08 graphic
Рудольф Костиков

Во имя отца

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ СЫНА

Днепрострой

Репрессии

Оккупация

Памятник

  

ЗАПОРОЖЬЕ

Интер-М

0x08 graphic
2015

   0x01 graphic
  
   ЗАПОРОЖЬЕ, 1932 г. "ИЩУ ПАРУ"
  
   Молоденькая практикантка Запорожского металлургического Техникума деловито копалась в неглубоком колодце телефонной связи глинозёмного цеха. Какая-то тень накрыла отверстие люка, отчего пучки проводов стали невидимы.
   - Да какого чёрта! Кто там торчит? - сердито крикнула девушка.
   В ответ раздался раскатистый смех и несколько голосов.
   Выпрямившись, девушка увидела над собой громадную фигуру мужчины в ярко начищенных сапогах. Мужчина ещё смеялся, смеялись и другие. Целая свита, явно не цеховые. "Наверное, Из управления", - подумала она.
   - Что вы там делаете? - полюбопытствовал смешливый обладатель начищенных сапог.
   - Ищу пару, - ответила девушка.
   - Какую пару? - удивился мужчина.
   - Телефонную, ну, провода такие...
   - Нашла?
   - Нашла!
   -Тогда давай руку! - и он, как птичку, выхватил её из колодца.
   - Меня зовут Иван Андреевич, а тебя?
   - Клава.
   Да, она нашла свою пару. Тогда ещё парторг строительства алюминиевого комбината, Костиков Иван Андреевич и начинающий металлург Марущенко Клавдия Григорьевна уже не расставались до осени 1937 года.
  
   Донбасс. Станция Волноваха, 1937 г.
  
   ВЕСНА.
  
   Открывается дверь. Мне снизу видны сапоги, потом чёрные форменные галифе, френч, чёрная шинель нараспашку: - Лови, сын! - и по полу катится пищащий голубой шар.
   Дует сквозняк. Неожиданность. Я громко плачу.
   - Ваня, это же ребёнок! - Клава... я не хотел... Я прячусь на руках у матери.
  
   ЛЕТО
  
   У крыльца стоит пролётка, дрожат металлические крылья, поскрипывают спицы, остро пахнет лошадиным потом. Мы влезаем на сиденья зелёного экипажа. Лошадь лихо берёт с места. Вот мы у парка. Неприятно голосит шарманка на карусели, визжат дети. Отец пытается посадить меня на деревянного коня.
   Я ору что есть мочи. Не от страха: просто противно. Эти дети, визг, сыроватая зелень. Всё это не моё.
   - Ваня, перестань, видишь, ребёнок не хочет, - вмешивается мама.
   - Он у тебя избалован, - сердито отвечает отец. Пролётка увозит нас в солнечную степь. Звенят травы, волны зноя несут небывалые запахи. Только небо и горизонт. Мне хорошо.
   Кто мог предположить, что принесёт нам близкая осень.
   Почему железнодорожная станция Волноваха, затерянная в донецких степях, станет роковой в жизни крестьянского парня из неведомого села Долбеньки Курской губернии?
  
   НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ, 1923-37 гг.
  
   Первая мировая война привела к распаду нескольких империй, в том числе и Российской, где под ударами революций 1917года вспыхнула гражданская война, небывалая по беспощадности и взаимоуничтожению. Охватившая все слои населения, она привела страну к полному развалу экономики, тотальному голоду и утрате стабильного управления государством.
   Пока революционные вожди перетягивали между собой бремя власти от голодомора вымирали целые сёла хлеборобных земель средней России, Украины и Поволжья. Бесчисленные банды под знамёнами разных цветов отбирали остатки продовольствия у обессиливших селян.
   Наиболее защищёнными от произвола были промышленные центры и крупные города, где сохранялись признаки власти и возможность заработка на пропитание.
   0x01 graphic
  
   Курская губерния России во все времена была "середнячком" по достаткам крестьянских общин и далека от промышленности. В ту пору неведомо было, что в начале двадцатого века отечественными геологами будет открыта "Курская магнитная аномалия" с залежами железных руд мирового значения. Один из богатейших центров этого чуда находился под неведомым селом Долбеньки, где в наши дни процветает город Железногорск, поглотивший село моего отца. Окрестные районы изрыты шахтами и карьерами.
   Но если первая разведочная скважина к рудным залежам была пробурена в 1923 году, то ещё в 1920 году старший сын Костиковых Иван зашагал с котомкой на плече в сторону Донбасса в поисках лучшей доли. Перебиваясь случайными заработками на донецкой земле, он всё же добился главной цели - был принят на постоянную работу в угольную шахту на должность "саночника". Это означало, что, обмотавши локти и колени тряпьём, он впрягался в "санки" - корыто, полное угля, и полз по узкому проходу лавы к ближайшему штреку. Там уголь пересыпался в короб телеги, а слепая лошадь под управлением коногона доставляла "чёрное золото" на "рудный двор", откуда грузовая клеть доставляла его "нагора". Это был путь угля. Путь саночника Ивана Костикова привёл его в комсомольскую ячейку, где молодой инициативный парень с начальным образованием вскоре был избран её комсоргом. Рослый, улыбчивый, на редкость контактный он легко располагал к себе людей. Неудивительно, что следующей ступенью его карьеры был приём в ВКП(б). Вскоре молодого коммуниста направляют в "Совпартшколу", дающую среднее партийное образование. После чего он был назначен парторгом одной из шахт. В 1928 году на Х1V съезде ВКП(б) СССР было принято решение о первой "пятилетке", что положило начало индустриализации государства. Одним из важнейших проектов было присоединение части Донбасса к Украине и строительство на Днепровских порогах крупнейшей по мировым масштабам ГЭС (гидроэлектростанции) с комплексом электрометаллургических заводов.
   Таким образом, чернозёмная и сплошь аграрная Украина, очищенная от националистических главарей и самозваных атаманов, получила возможность включиться в ряд промышленно развитых республик.
   Предвидя большой приток рабочей силы и управление этим контингентом, Коммунистическая партия поручила руководство гигантским комплексом "Днепростроя" выдающемуся учёному и инженеру Винтеру А.В., построившему уже действующую Шатурскую ГРЭС. Штат его помощников проходил тщательные "фильтры" НКВД и строгие проверки не только на "партийную" стойкость, но и организационно-техническую грамотность. В число избранных вошёл и Костиков Иван Андреевич, немало потрудившийся на шахтах и стройках Донбасса.
   В уездный город Александровск (в будущем Запорожье) он прибыл с небольшим чемоданом и связкой книг. После регистрации в партийном комитете "Днепростроя" был направлен парторгом строительного участка жилья, где царил неуправляемый хаос из-за непрерывно пребывающего рабочего люда и нехватки барачных строений. "Разрулить" ситуацию удалось не сразу, но необходимый ритм стройки и расселения постепенно наладился.
   Была ранняя весна 1929 года. Не забыл старший сын Костиковых о своей семье, нашёл время посетить родные Долбеньки и забрать с собой двух братьев, - Сергея и Даниила.
  
   0x01 graphic
  
   Основатель многодетного рода, мой дед, Костиков Андрей Даниилович, с одобрением отнёсся к этому: "Пусть ума набираются". Сам дед умело вёл хозяйство. Кроме обычных сельских забот об урожае он прирабатывал "на исходе" в соседних селениях плотницким ремеслом. На фотографии видны его хитроватые глаза и сдержанная улыбка под растопыренными усами.
   Когда сыновья укоренились в Запорожье, дед в 1933 году посетил небывалую стройку. Остался доволен и вернулся в родные края доживать свой нелёгкий крестьянский век. Сергей и Даниил трудились на алюминиевом комбинате до того проклятого 1941 года, когда грянула Великая Отечественная война. Сергей вместе с оборудованием завода эвакуировался на Северный Урал в г. Серов, где дни и ночи, не покидая цехов, шатаясь от голода, они "гнали" драгоценный алюминий. Даниил провёл войну в авиационных частях в должности радиста. По его рассказам он был включён в состав специальной группы, направленной в 1943 году в район Тегерана во время исторической встречи "Большой тройки" в составе Сталина, Рузвельта и Черчилля. По всей вероятности их группа входила в состав войскового соединения по обеспечению безопасности.
   После войны оба брата вернулись в Запорожье в родной алюминиевый комбинат и продолжали трудиться до пенсии. Портрет Сергея красовался на "Доске почёта" в парке заводского Дворца культуры. Даниил длительное время был председателем профсоюзного комитета алюминиевого комбината. Судьба трёх остальных братьев сложилась без участия моего отца. Василий, второй по возрасту после Ивана, был интеллектуалом. Жил в Харькове и работал в одном из "закрытых" институтов. Николай выбрал судьбу офицера. Закончив военное училище, молодой артиллерист одним из первых вступил в войну командиром батареи противотанковых пушек. Прошёл весь военный путь до Победы. Демобилизовался в чине майора с "иконостасом" боевых орденов и глубоким отвращением к войне. О его подвиге в Карпатах упоминается в главе "Москва, Малоярославец" 1970г. этих записок.
   Наиболее трагически, если не говорить о моём отце, сложилась жизнь самого младшего из братьев - Павла. Во время войны он был призван в пехотную часть, и долгое время о нём не было никаких вестей. Только в середине 1945 года, уже после Победы он неожиданно явился в гости к младшей сестре Нине, живущей в Москве со времён "Метростроя". Радостный, в новенькой форме с погонами НКВД он сообщил, что зачислен в "Кремлёвский полк" С той поры он изредка навещал сестру. Летом 1953 года, когда страна висела на волоске от кровавого путча и Берия рвался на место умершего Сталина, волею маршала Жукова был произведен арест и расстрел зарвавшегося властолюбца. К Нине пришёл потухший Павел в потной гимнастёрке и кирзовых сапогах. Припавши к плечу сестры, сквозь слёзы шептал: "Прощай, родная, наш полк расформирован, а меня отправляют в город Могочу". Из далёкой Восточной Сибири через месяц от него пришло неразборчивое печальное письмо. С той поры Павел Костиков перестал существовать. На запросы и розыски ответов не было. Единственным стражем отчего дома была старшая из двух сестёр - Таисия. Она так и жила безвыездно в родных краях несмотря на стремительное наступление многоэтажек Железногорска на отцовское подворье.
   Однако, пора вернуться в годы великих строек и больших надежд. "Днепрострой" стремительно расширялся. На левом берегу Днепра был заложен грузовой порт для приёмки сырья и продукции будущих заводов. Здесь же рылись котлованы под камеры шлюзов, обеспечивающих проход судов в низовье Днепра. Однако, главным объектом было строительство левой части плотины, шедшей навстречу правой её части, уже видневшейся на противоположном берегу. Чтобы соединить эти два начала, было необходимо сделать гигантский объём работ по удалению миллионов тонн донных песков, глины и скал, а над всем этим возвести такие же объёмы сверхпрочного бетона плотины.
   Руководство "Днепростроя" располагало небогатым парком землеройной и грузоподъёмной техники. Её ставили на наиболее ответственные участки. Остальные "погонные" работы, а это 85% всего объёма работ, выполнялись землекопами и "грабарями" (так называли владельцев лошадиных повозок). Кирками и лопатами был прорыт обводной канал и осушено старое русло реки, а после взрыва вековых гранитных порогов, препятствующих судоходству, "грабари" на своих подводах удалили несметное количество грунта и скальных обломков. Открылось дно будущего водохранилища.
   Большое удивление вызвал метод строительства восьмисотметровой плотины. Бесчисленные кубометры бетона послойно укладывались лопатами, а затем хоровод людей, обнимая плечи друг друга, топтали цементно-каменную массу до полного уплотнения. Так дни и ночи бригады, сменяя друг друга, шли к соединению плотины.
   Специалисты разных стран, приехавшие на монтаж купленного у них оборудования, кто с удивлением, а кто с усмешкой смотрели на дикарскую пляску бетонщиков и в своём большинстве предрекали недолгую жизнь плотины. Однако, без малого столетие стоит она изящной дугой под напором днепровских вод от берега до берега, несмотря На тяжёлые раны, нанесённые войной.
   Самым непонятным для постороннего наблюдателя было то духовное состояние, охватившее полуголодных, плохо одетых людей, которые совершали чудеса строительства. Позднее это явление назовут энтузиазмом. Оно проявилось в период индустриализации страны, но уже не смогло повториться в годы послевоенного восстановления. Сказывалась горечь безвозвратных потерь.
   Тем временем, после недолгого отсутствия Иван Андреевич окунулся в привычный круговорот быстро сменяемых событий. В политотделе "Днепростроя" ему сообщили, что он направляется парторгом строительства машзала - сердца Днепровской ГЭС. Действительно, здание, где размещались турбины, было необычайно сложным не только по своей конструкции, но и по производству строительно-монтажных работ. Здесь сотрудничали зарубежные специалисты с нашими инженерами и рабочими самой высокой квалификации. Разные языки и методы работы создавали, если не конфликтную, то, скорее, крайне напряжённую обстановку. Все вместе шли к одной цели, но мнения отдельных групп (не только иностранных) не всегда совпадали. Вот здесь-то и проявилась главная черта организаторского таланта Костикова - уметь совмещать жёсткую требовательность с даром настойчивого убеждения.
   К середине 1932 года начались пробные пуски отдельных агрегатов. Великую стройку посетил сам Серго Орджоникидзе, Нарком тяжёлой промышленности. Здесь же на фоне Днепровской плотины была сделана групповая фотография с Наркомом, куда попал и мой отец.
   Близилась подача промышленного электричества на заводы. Орджоникидзе осматривал весь комплекс "Днепростроя", особенно алюминиевый комбинат.
   Давно ушли в прошлое самолёты из деревянных реек, обтянутых тканями. На парадах в небе сверкали металлическими плоскостями лёгкие истребители и тяжёлые бомбардировщики. И все они были построены из алюминия, большую часть которого страна закупала за рубежом. Вот почему Нарком, внимательно осмотревший все пределы строящегося алюминиевого комбината, остался недовольным. На совещании руководителей "Днепростроя" Орджоникидзе указал на явное отставание темпов строительства алюминщиков от готовности Днепровской ГЭС к подаче промышленного тока.
   Осенью 1932 года Костикова Ивана Андреевича назначают парторгом строительства алюминиевого комбината. С таким масштабом работ он столкнулся впервые. Комбинат состоял тогда из двух заводов: глинозёмного и электродного. Задачей первого была подготовка концентрата для получения алюминия, а задача второго - его выплавка. По рассказам моей мамы, об отце, а их встреча впервые произошла в одном из цехов именно в это время, отец "горел" на работе. Быстро провёл партийно-организационную перестановку, укрепив надёжными "партийцами" отстающие участки, нашёл нужный тон в отношениях с людьми. В его характере было две черты, несвойственные руководителям того времени: он не пил спиртного и не матерился. Рассказывали такой случай. Провинившийся вышел после беседы из его кабинета и изрёк: "Лучше бы выматерил, чем вот так!" - и он сделал жест выкручивания тряпки.
   В конце 1932 года Днепровская гидроэлектростанция дала первый промышленный ток. А 12 июня 1933 года "Хроника "Днепростроя" N35 сообщила:
   "12 июня после работы на ДАКе состоялся многолюдный митинг, посвящённый пуску первой очереди ванн первого днепровского алюминия. На митинге выступили руководители партийных, хозяйственных организаций - Лейбензон Михайлов, Будный, Веденеев, Костиков, Королёв. Выступившие Товарищи, произнося поздравления коллективу ДАКа с первой победой, призывали к ещё более упорной, большевистской борьбе за освоение всех заводов комбината, за пуск глинозёмного и электродного заводов в сроки, указанные партией и правительством".
   Разумеется, этот трудовой подвиг не остался без последствий. Несколько дней спустя отец пришёл домой в приподнятом настроении. Сбросив пальто, он легко коснулся плеч мамы и радостно объявил: "Клавусик! Нас ждут большие перемены!" - и тут же подробно рассказал о своей беседе с Лейбензоном, возглавлявшим партбюро "Днепростроя". Разговор шёл в русле похвальных отзывов об организаторских способностях отца, о "необходимости таких кадров", а, главное, о решении в целях повышения уровня образования направить его на учёбу в "Промакадемию им. Сталина" в г.Москву. Это событие могло полностью изменить их жизнь.
   Заканчивался 1933 год. Уже тихо, без ёлки и тостов отмечен Новый год.
   Пришла весна 1934 года. В мае мои родители среди забот и радостных ожиданий будущего наследника вспомнили о регистрации брака. 17 мая 1934 года в ЗАГСе Ленинского района без всякой помпы (тогда это не поощрялось) была сделана соответствующая запись. О новом назначении сообщений не поступало. От знакомых стало известно, что редактора днепростроевской газеты "Пролетар Днипробуду" Якова Маклера уже направили в "Промакадемию". Отец хорошо знал Маклера по совместной работе и радовался за него.
   В один из вечеров в середине июня после ужина отец подошёл к окну и, глядя в темноту, глухо произнёс:
   - Клава, я уезжаю в Пологи.
   - Пологи? Какие Пологи, Ваня? - чуя недоброе, спросила мать.
   - Меня сегодня вызывали в политотдел Южно-Донецкой железной дороги и сообщили, что моё личное дело у них, а меня срочно направляют парторгом железнодорожного узла ст. Пологи. Там у них заторы или запоры с вагонами руды и угля. Ну, в общем, буду развязывать этот узел, будь он проклят!
   - А я, Ваня, а я?! Ты же знаешь, - захлебнулась мать. К тому времени она была уже на четвёртом месяце беременности.
   - Знаю, Клавуся! Я уже думал. Сделаем так. Ты переезжаешь к родным на Запорожье Левое. Пока. Я осмотрюсь там в Пологах, может, разбросаю всё за месяц и к тебе, сюда.
   - А как же "Промакадемия", Москва? Ведь они обещали, - уже не веря себе, спросила мама.
   - С этим придётся потерпеть, - твёрдо ответил отец, хотя хорошо понимал, что его партийное дело, переданное из "Днепростроя" в политотдел железнодорожников ставило крест на "Промакадемии" надолго, если не навсегда, что, к несчастью, оправдалось.
   В Пологах отца ожидал полный развал железнодорожного хозяйства, низкая профессиональная подготовка рабочего персонала и, что самое неожиданное, пьянство руководства вместе с парторгом. Сама по себе станция Пологи и село, её окружающее, были рядовой точкой на карте, да и то лишь областного масштаба. Однако, пересекающиеся здесь две железнодорожных магистрали из Донбасса и Криворожья создавали стратегически важный узел по доставке угля и руды металлургическим заводам этих регионов. Начинать нужно было чуть ли не с нуля да ещё со скрытым сопротивлением "местных".
   Поселился отец в "стандартном" кирпичном доме железнодорожников постройки "николаевских времён". Вскоре к нему переехала мама спасать мужа от грязи и голода. Часто с горой корзин и мешков наведывались Григорий Маркович и Анастасия Антоновна, родители мамы.
   Там же 25 сентября 1934 года родился я. По чисто женской Прихоти мамы и недолгим сопротивлением отца я получил имя Рудольф.
   К тому времени эшелоны руды и угля шли через Пологи без простоев. Расширилось "путейское" хозяйство, люди вовремя получали зарплату. Райком партии, уставший от прежних подзатыльников, был благодарен такому парторгу.
   Теперь необходимо вернуться к причине, изломавшей Успешную карьеру талантливого человека "из народа". Первое, что можно было предположить, это широко распространённые доносы в НКВД о "неблагонадёжности". Несмотря на то, что эти "грамоты" в абсолютном большинстве составлялись подлецами и завистниками, а "факты", изложенные в них, были ложными или далёкими от истины, специальные отделы НКВД расследовали их.
   Случалось, что неудачная шутка или анекдот с политическим оттенком могли быть причиной ареста с серьёзными последствиями. Однако, ничего подобного за Костиковым не числилось. Он слишком был предан партии.
   Второе, что было более вероятным, так эта преданность партии. Партия рассматривала своих членов, как пешек, способных выполнять определённые функции.
   Иван Костиков, отлично справившийся с организацией пуска первых алюминиевых ванн, вовремя подвернулся под чью-то указующую руку и был "брошен" на очередной "прорыв" в плохо отлаженную систему железных дорог.
   Так или иначе, переезд в Пологи состоялся, где были прожиты два счастливых (по свидетельству мамы) года. Рождение ребёнка, порядок в делах дали возможность почувствовать полноту семьи. Вот на фотографии, сделанной в Симеизе, они стоят, тесно прижавшись друг к другу, и ни у кого не возникнет сомнение в вечном определении - "счастливая пара".
   Новое назначение отца на станцию Волноваха в той же должности парторга в 1936 году мама склонна была рассматривать как удачу. Значительно улучшились бытовые условия: отдельный дом с садом, помощница по хозяйству и, главное, близость областного центра Сталино (Донецка) всего в двух часах езды пригородным поездом. Невольно возникала мысль о возможном переводе в областное Управление Южно-Донецкой железной дороги. Круг общения Костиковых состоял из сослуживцев - четы Пацановских, ответственного работника райкома Чужикова и местной интеллигенции. Развлечения ограничивались поездками на природу и просмотров кино в местном клубе. Все друг друга знали и знали частную жизнь большинства, как это обычно бывает в небольших городах.
   Миновало роскошное "бабье лето" 1937 года с красными помидорами и жёлтыми грушами. Пришли моросящие осенние дожди. Отец, как всегда, шумно вошёл в дом, сбросил покрытый каплями плащ. Поцеловал свою "кнопку", так он ласково называл маму, подбросил меня к потолку и сел ужинать. Всё, как всегда, и никаких предчувствий.
   Глубокой ночью две чёрных "эмки" тихо подкатили к дому N 89 железной дороги станции Волноваха, и в квартиру парторга волновахского железнодорожного узла Костикова И.А. вошёл генерал-майор НКВД со своей свитой. Мгновенный обыск квартиры. Мгновенный протокол и команда: "Руки за спину и шагай к машине!" Отец успел через плечо бросить жене: "Не волнуйся, это недоразумение..." Дверцы "эмок" захлопнулись. Машины исчезли в ночной тьме, увозя её дорогого Ванюшу навсегда. На всю оставшуюся жизнь.
   Неясные, как сквозь вату, звуки, стёкла окна серы. Сыро и Холодно. Беспорядочное нагромождение вещей. В уголке на табурете сгорбленная мама. Плечи вздрагивают от плача.
   - Клава, перестань, возьми себя в руки. Всё выяснится, - говорит бабушка.
   - Мама! Я больше не могу. Что с ним будет?! - мама вскакивает, мечется, натыкаясь на мебель.
   - Перестань, Клава, Ваня вернётся, всё выяснится. Гриша! Что ты молчишь? Скажи ей что-нибудь... Выноси хоть вещи... - Дедушка покорно таскает тюки и корзины. Няня охает и кутает меня во что-то тёплое. На какой-то подводе мы едем к вокзалу.
  
   В ДРУГОЙ СЕМЬЕ. 1937 - 1941 гг.
  
   После ареста отца мы переехали из Волновахи в дом моего дедушки на посёлке Запорожье Левое, грузовой станции города Запорожье.
   Марущенко Григорий Маркович в то время работал начальником депо. Должность ответственная особенно на станции, где сходились подъездные пути всех крупнейших заводов Запорожья. Подвижной состав из паровозов и вагонов требовал частых ремонтов от чрезмерных нагрузок.
   Григорий Маркович хорошо знал своё дело, так как сам в прошлом был машинистом 1-го класса. Ещё в "царские" времена на станции Иловайск, что на Донбассе, ему было присвоено это высокое звание. "Царские" времена сотрясались забастовками, инициаторами которых часто были железнодорожники.
   Марущенко в ту пору состоял членом подпольной ячейки РСДРП и активно участвовал в забастовках, за что был арестован царской охранкой и провёл в тюрьме около двух лет. После освобождения ему присвоили звание "политкаторжанина", что значительно повышало его авторитет в партийных кругах.
   С нашим поселением у дедушки создалось по тем временам опасное положение. В доме заслуженного революционера поселилась жена "врага народа" да ещё с ребёнком! Приходилось жить, не "высовываясь", и чего-то ждать. Ждали недолго.
   Весной 1938 года на имя мамы пришла повестка из районного отдела милиции с приглашением в следственный отдел. После недолгого допроса её арестовали. Свидание с дочерью родителям не разрешили, и пассажирским поездом под конвоем её отправили в тюрьму Мариуполя. Перед отъездом на её просьбу о сменном белье и кусочке мыла ответили: "Там получишь!" Там она и "получила". Её быстро провели через тёмные коридоры и втолкнули в какое-то помещение. Липкий, зловонный воздух и множество женских фигур на фоне зарешетчатых окон как-то мягко охватили её сознание и она упала.
   Очнулась, полулёжа на руках своей подруги Галины Пацановской. - Ну, Клава, как ты? На, попей, - Галина подала бутылку. - Я здесь вторую неделю. Когда вы уехали из Волновахи, пришли и за Геннадием. Меня задержали в милиции, а потом сюда.
   Семья Пацановских была самыми близкими людьми для Костиковых с первого дня приезда в Волноваху. Их дома были рядом. Иван был парторгом, а Геннадий Пацановский - профоргом. Когда мама окончательно пришла в себя и осмотрелась, то поняла, что находится в помещении, которое трудно было назвать камерой. Большой зал собраний был полностью забит полуодетыми женщинами. Полное отсутствие мебели вынуждало женщин стоять, сидеть и спать по очереди на полу. В основном, это были жёны "политических", а проще, арестованных "врагов народа".
   Регулярного тюремного распорядка не было. На допросы не вызывали, свидания и переписка были запрещены. Питание доставляли не каждый день, обходились передачами от родственников. Многие голодали, здесь каждый был за себя.
   Галина и мама выживали благодаря передачам бабушки, часто приезжавшей в Мариуполь. Единственным разнообразием были групповые прогулки под конвоем по пустому двору с глухим забором и спиралями колючей проволоки.
   В похожести дней терялся счёт времени, но однажды утром маму разбудила Пацановская. Резко встряхивая её за плечи, она кричала:
   - Клава, крепись, Крепись, милая! - Её лицо, залитое слезами, испугало маму.
   - Галя! Что с тобой, говори!
   - Наших расстреляли, моего Гену и твоего Ивана... - Да откуда ты знаешь? - холодея, спросила мать.
   - Мне только что передали.
   Всхлипывая, Галина прошептала:
   - Ну, те, ты знаешь, кто.
   Мать вспомнила, что брат Галины работал в НКВД. Видимо, сработала таинственная "тюремная почта". Подруги сидели, обнявшись. Их слёзы смешивались в сцепившихся ладонях.
   Сокамерницы расширили круг, чтобы дать несчастным воздух.
   До сих пор не было ни одного дня и особенно ночи, чтобы мысли обеих женщин не возвращались к будущему своих мужей. Они думали о тюремном заключении на длительный срок, о каторжных работах в дальних лагерях , но мысли о смертной казни они не допускали. Впрочем, из рассказов многих женщин, их окружавших, были и такие случаи. Однако, достоверность "расстрельных приговоров" документально не подтверждалась. Всё было на уровне слухов. С этим приходилось смириться и ждать собственной участи.
   В это время на кремлёвских высотах назревали перемены. Над всемогущим Наркомом внутренних дел Ежовым сгустились тучи. Ревизию деятельности его Наркома поручили Лаврентию Берии.
   Результаты проверки были ошеломляющими. Разгул репрессий достиг апогея. Массовые расстрелы, переполненные тюрьмы и лагеря угрожали стране опустошением человеческого ресурса.
   Результат проверки лёг на стол Сталину. Он, безусловно, знал о проводимых репрессиях. Сам подписывал "расстрельные" приказы на высших чиновников и военачальников, однако, впервые увидел и осознал, каких губительных масштабов достигла репрессивная мясорубка. Последовала резолюция о рассмотрении деятельности снятого с должности Наркома Ежова и принятию мер по сокращению арестов.
   Наведению порядка было поручено назначенному на освободившийся пост наркома НКВД тому же Берии.
   Первое, с чего он начал, был пересмотр дел в зависимости от Их "тяжести", а проще говоря, невиновности заключённых, попавших в общий вихрь репрессий. Таких насчитали полмиллиона.
   Был издан указ о срочном освобождении из мест заключения лиц, непричастных к преступной деятельности. В это счастливое число попала мама со своей подругой Пацановской Галиной и большинство сокамерниц. Их буквально вытолкнули за ворота. Был канун зимы, но выпущенные на свободу женщины разбежались по улицам Мариуполя в лёгкой одежде, не ощущая холода. По словам мамы они с Галиной почему-то бежали к морю по приморским улочкам, не разбирая пути, и жевали куски хлеба из разломанной буханки.
   Вскоре бывшая заключённая Костикова Клавдия Григорьевна вернулась в отчий дом на Запорожье Левое, и я увидел, наконец, свою мать. Слёзы и объятия перешли к бытовым разговорам, и тогда мама услышала то, что от неё скрывали во время её отсутствия.
   Моя бабушка, Анастасия Антоновна, в силу своей активности и неплохого образования (гимназия) уже несколько лет занимала Почётный пост председателя женсовета посёлка Запорожье Левое. Месяц спустя после ареста мамы на одном из заседаний женсовета к ней подошла заведующая детского дома и, отозвавши бабушку в сторону, шёпотом сообщила:
   - На вашего Рудика готовят документы для передачи его на воспитание в "спецдом" детей "врагов народа". Я вам ничего не говорила, - и быстро ушла.
   Потрясённая бабушка едва дождалась прихода мужа.
   - Гриша! Что делать?! Нашего Рудика забирают в "спецдом"! Ошарашенный Григорий Маркович не мог найти себе места до утра.
   Одев на себя форменный китель, взяв книжку "политического каторжанина" и билет коммуниста дореволюционных лет, утром отправился в Управление Южно-Донецкой железной дороги, где сделал устное заявление на пленуме бюро:
   - Я, Марущенко Григорий Маркович, - он положил на стол партбилет, - заявляю, что арест моего зятя и моей дочери является делом НКВД и справедливый суд разберётся в их виновности. Однако, кроме них, у меня есть внук, которому четыре года. Я, как старый коммунист, беру его к себе на воспитание в духе преданности стране и Коммунистической партии. Прошу об этом ходатайствовать в органы НКВД. Если будет отказ, я через Совет "политкаторжан" подам заявление товарищу Сталину!
   Разумеется, его речь имела последствия. Через два дня он Был приглашён снова в политбюро и в присутствии майора НКВД дал письменное обязательство о воспитании внука, Костикова Рудольфа Ивановича, в соответствии с правилами опекуна-усыновителя. Больше нас никто не тревожил.
   Теперь вся наша небольшая семья была в сборе. О расстреле отца при мне никто не говорил. Официально для меня он находился в дальней командировке на Севере.
   Положение мамы было крайне неопределённым. В свои неполные 26 лет с дипломом техника-металлурга она, как жена "врага народа" да ещё и бывшая заключённая, рассчитывать на трудоустройство в какое-нибудь государственное учреждение не могла. Ко всему прочему добавилась ещё одна забота - получение паспорта. Во время ареста отца старательные "энкэвэдэшники" конфисковали все государственные документы отца и матери: их паспорта, трудовые книжки, партийный билет отца и даже брачное свидетельство. При освобождении из тюрьмы матери была выдана справка о том, что она находилась под следствием и освобождена по указу НКВД. Эта бумажка определяла её как личность даже без фотографии. В отделении милиции, куда она обратилась за паспортом у неё взяли копию справки, заявление и сказали:
   - Ждите, Вас вызовут. Потянулись дни ожидания. Ожидания чего? Воскрешения мужа или вести, что он жив? Мать до конца не верила в расстрел её Вани. Со стороны доходили слухи, что "расстрельников" направляют в особые лагеря со смертельно опасными работами, но вести оттуда не доходят.
   Чтобы не сходить с ума от скорби и одиночества, бессонных ночей на мокрой подушке, она стала чаще выезжать в город, где прежде было много знакомых. Однако, не все были ей рады.
   Новый 1939 год она встречала у Бэлы, своей однокурсницы и настоящей подруги, которой можно было доверить всё. Дом её родителей на улице Грязнова всегда был гостеприимным. Две дочери-красавицы считались завидными невестами, что впоследствии оправдалось замужеством Бэлы за заместителем наркома промышленности цветных металлов и квартирой в "Доме на Набережной" в Москве.
   Компания шумно веселилась у новогодней ёлки и "Брызги шампанского" звучали не только из патефона, но и летели из бутылок, щедро расставленных на столе.
   Мама была "нарасхват". Её изящная фигурка и миловидное лицо привлекали мужчин. Особенно настойчивым оказался Миша Зайдман. Танец за танцем он приглашал только её. На веранде, куда они вышли прохладиться и поговорить, он начал сразу:
   - Клава, я слышал, что Вы ищете работу.
   Мать не удивилась: это знали многие, поэтому кивнула головой.
   - Да, ищу.
   - Так она уже ждёт Вас.
   - Какая работа ждёт меня, Миша? - искренне удивилась мама.
   - В нашем деле. Мы приглашаем Вас в дело.
   - Миша, не дурите мне голову. Мне не до шуток.
   - Я не шучу. У нас пустует место прессовщика.
   - Миша, объясните мне, как женщине, что такое "прессовщик"? Это с кувалдой работать?
   Этот диалог продолжался ещё долго, переходя из шуточного тона в деловой. Суть состояла в том, что трое братьев - Абрам, Семён и Михаил - унаследовали от отца, героя гражданской войны, "частное дело" по изготовлению фотопортретов. Это был основной источник их финансового благополучия и вполне "приличной" жизни.
   Структура дела была проста: Абрам, старший брат, отвечал за производство, Семён - за сбор и реализацию заказов, а Мишка - за снабжение материалами и финансовые расчёты. Узким местом был пресс по изготовлению "паспорту" - картонных рамок с овальным отверстием для фотографии. Эти рамки штамповал пресс, под который клали стопку картона. Ход плиты с фигурным ножом и картонная стопка превращались в симпатичные обрамления для портретов с увеличенных и отретушированных фотографий. Они висели в каждой селянской хате на почётном месте.
   Так вот, за укладку картона под плиту и штамповку отвечал прессовщик. Колебания мамы были ясны, работу ни чистой, ни лёгкой не назовёшь, но деньги предлагались приличные. Да и где ещё ей предложат что-нибудь лучше? Договорились, если родители согласятся, то и быть Клаве прессовщицей.
   Реакция родителей на предложение Михаила была неоднозначной. Судя по шумным до крика голосам, доносившимся ко мне в детскую, обсуждение маминого трудоустройства было воспринято по-разному.
   - Чего ей не хватает? - гремел Григорий Маркович.
   Сыпались ответные доводы об одиночестве, отсутствии общения с людьми. Лепет и плач мамы не прерывался.
   - Так и до петли недолго дойти, ты этого хочешь? - на высокой ноте выкрикнула Анастасия Антоновна. Вдруг, как из пушки:
   - Делайте, что хотите! - выстрелил дедушка и хлопнул дверью.
   Кажется, всё решилось. Маме пришлось идти в милицию и напомнить о долгожданном паспорте. После недолгих поисков ей протянули новенький паспорт и попросили расписаться в получении.
   - А где старый? - наивно спросила мама, имея в виду паспорт, конфискованный при аресте отца.
   - Берите, что дают, - строго буркнул паспортист в форме НКВД Мама стала листать новинку и увидела, что штампа о замужестве нет. На вопрос об отсутствии штампа паспортист, едва сдерживая гнев, выдавил из себя:
   - Ты ещё спрашиваешь? Жила с "врагом народа" и хочешь штамп? А снова в тюрьму? Марш отсюда!
   Мать добралась домой и надолго закрылась в комнате. Теперь она не жена, не вдова, даже не "разведёнка", а так, женщина без прошлого! Вскоре зазвонил "эриксон" (телефон для начальников). Это был красивый ящик из полированного дерева со слуховой трубкой и ручкой динамо для вызова телефонистки. Он занимал почётное место на стене гостиной. Весёлый голос Миши напомнил маме, что все Зайдманы ждут её решения.
   - Я согласна, Миша, но сейчас оставь меня в покое, - ответила мама и снова легла на диван.
   Вскоре она приступила к новой работе. Стопки "паспорту" росли гораздо быстрее, чем их потребность.
   Чтобы не ездить ежедневно рабочим поездом из Запорожья Левого до Екатерининского вокзала (Запорожье-2), она поселилась У своей тётушки, одинокой пожилой женщины, хозяйки частного дома возле рынка в десяти минутах ходьбы до особняка Зайдманов. Излишек свободного времени тратился на посещение подруг или на поездку на 2-3 дня в отчий дом, чтобы повидаться со мной. Я в ту пору жил в режиме крайнего ограничения: детская комната с горой игрушек, периметр двора, огороженного забором и редкие выходы на улицу в сопровождении няни Павловны, родственницы моей бабушки. Она жила у Марущенко с незапамятных времён и считалась членом семьи, помогая по хозяйству. Лучшей няньки трудно было найти. Её любовь к книгам, высокая по тем временам грамотность, дополнялись строгим чёрным платьем и неукоснительным исполнением своих обязанностей по уходу за ребёнком. Благодаря ей я свободно читал Некрасова и Пушкина уже в 5 лет. Наши с ней редкие прогулки за пределы двора заканчивались у здания вокзала, где мы с интересом смотрели на мелькающие окна проходящих поездов. Контакт с мальчишками из пролетарских домов исключался. Нахрапистые пацаны были не прочь поиздеваться над "маминым сынком". Мой детский мир был замкнут на общение со взрослыми, а по сути, на одиночество в уютной детской комнате.
   Это случилось, когда я листал старый журнал мод. Там на плохой бумаге были напечатаны рисованные силуэты женщин в окружении аляповатых пейзажей. Я перевернул очередную страницу и неожиданно, без всякого перехода, переместился в иной, чем-то знакомый мир. Оранжевый закат освещал волны синего океана. На белом песке пляжа сплетались голубые тени странных деревьев. Из закатной дали шло мощное излучение, рождающее предчувствие грандиозных событий. Это чудо длилось всего лишь миг. Будто очнувшись, я снова увидел стены комнаты. В моих руках был потрёпанный журнал с изображением двух женщин в купальных костюмах на фоне невзрачного водоёма. Рисунок был отпечатан блёклыми красками с размытыми контурами. Колдовство исчезло, но потрясение было настолько глубоким, что я не осмелился рассказать об этом явлении старшим. Что-то большее, чем опасение прослыть пустым фантазёром, удерживало меня. Это была интимная тайна другого мира, в который я был впущен с неведомой целью.
   Приезд мамы в Запорожье Левое было для меня большой радостью. В этот раз мама появилась в сопровождении "дяди Миши", а вскоре меня повезли в особняк Зайдманов знакомиться со своими сверстницами - дочерьми Абрама - Жанной и Златой. После долгого одиночества это путешествие показалось мне праздником. Дом гудел от нашей беготни и криков. Что-то ломалось, падала мебель, звенело разбитое стекло, но никаких одёргиваний и наказаний. Дети - это "святое". Берта, жена Абрама, периодически отлавливала нас, сажала за стол, потому что еда - тоже "святое". Быстрое сближение стимулировал Михаил. Не требовалось особых объяснений: он был влюблён в Клаву с первой встречи и навсегда.
   Женское чутьё не обмануло маму. Не зря было придумано рабочее место "прессовщика", как первый шаг для частых встреч.
   Разумеется, такая игра не могла долго длиться, но деликатность и, скорее, робость Михаила удерживали его от прямого объяснения. Инициативу нелёгкого разговора взяла на себя мама. Из её рассказа это было так.
   - Миша! Я прекрасно понимаю твоё отношение ко мне. Я очень благодарна за всё доброе, что ты сделал для меня, и понимаю, что ты надеешься на большее, но пойми теперь и меня. Я знаю что Вани уже нет в живых, и возврата к прошлому не будет, но я понимаю это умом, а каждый свой день, что бы я ни делала, я невольно чувствую Ваню, будто он рядом. Дай мне справиться с собой. Пойми, бывает так, что при наших встречах с тобой я чувствую стыд перед Ваней.
   Сбивчивая женская речь вперемежку со слезами настолько смутили Михаила, что он стал избегать неделовых встреч.
   Маме действительно нужно было "осмотреться" после долгого отсутствия в Запорожье. Отторжение многих знакомых, которое ощущала мама на себе, было не самой главной тревогой. Из разных источников на фоне улучшающегося быта и достатка поступали сигналы каких-то масштабных событий в общественной жизни страны, и от них веяло негативом. Стоило ли сомневаться, что главным источником информации с высокой степенью достоверности стал Михаил.
   Постепенно стало выясняться, что после отъезда Костиковых в Пологи, в громадном комплексе "Днепростроя" в течение 1935-37 гг. Произошли значительные перемены. Кроме пуска на полную мощность Запорожского алюминиевого комбината, Днепроспецстали", а также предприятий чёрной металлургии сменился кадровый состав в руководстве города и самого "Днепростроя". Это, в первую очередь, коснулось тех, чьи судьбы были связаны не только общей работой с отцом, но и личным общением с ним.
   В 1936 году была арестована видная группа партийцев и днепростроевцев. Их обвинили в принадлежности правотроцкистской организации. Среди них были фамилии почти всех, кто выступал на митинге, посвящённом пуску первых ванн для выплавки алюминия.
   Наиболее показательна была судьба Якова Маклера, главного редактора газеты "Днипробуд", близкого знакомого отца по совместной работе на "Днепрострое". В 1934 году его направляют на учёбу в "Промакадемию" (что было обещано и Костикову), где он учится и живёт до 1937 года. Там же его неожидано арестовывают несмотря на протесты руководства и парткома Академии. Под конвоем Маклера доставили в Днепропетровск, где его длительными допросами и пытками понуждали к признанию своей принадлежности к троцкистской группе. Однако, Яков Маклер проявил стойкость и не подписал ни одного обвинительного протокола. Так длилось почти два года. Его спасало в значительной степени то, что его не могли "пристегнуть" к правотрокцистской контрреволюционной группе бывшего секретаря Запорожского горкома ВКПб Андрея Будного, Немзера, Михайленко и Шевченко - всех тех, из которых "выбили" признание. Они были расстреляны в Днепропетровске ещё сентябре 1937 года.
   Таким образом, провести очную ставку их с Маклером не удалось, его арестовали позже на один месяц. Совместная учёба в "Промакадемии" с Наркомом металлургии Меркуловым и знаменитым стахановцем, депутатом Верховного Совета СССР Бусыгиным, их личная поддержка сыграли свою роль, когда решалась судьба Маклера. На заседании ОСО (Особый совет обвинений НКВД) его не подвели под расстрел. Это было счастливым исключением.
   Таким образом, арест отца был неизбежным. Где бы он не находился, - в обещанной "Промакадемии" или парторгом Запорожского алюминиевого комбината, - было бы то, что произошло в Волновахе 28 октября 1937 года. Все его соратники по "Днепрострою" уже тогда были мертвы.
   Вокруг мамы образовался своеобразный вакуум. Позволить себе частые приезды к родным, а тем более жить с ними было опасно для Григория Марковича. Недвусмысленные намёки "партийцев", что у заслуженного коммуниста-революционера в доме живёт дочь - жена "врага народа", да ещё и бывшая заключённая, резко снижали его репутацию. Тем более, что он недавно был переведен с должности начальника депо на должность руководителя станции Запорожье Левое. Выдержать одинокой женщине такую изоляцию было невыносимо. Последнюю точку поставила неожиданная встреча.
   Работая в мастерской со стопками "паспорту", мама услышала, как гулко стукнула калитка. Она вышла. К ней бросилась, раскинув руки, Зинка, бывшая "сокамерница" из Мариуполя.
   После бурной встречи и сбивчивых воспоминаний о прошлом Зина перешла на пониженный тон:
   - Я вот зачем к тебе, Клава. Ты Логинову помнишь?
   - "Полковницу"? - спросила мама. Такая кличка была у очень солидной женщины, жены полковника. Она сидела вместе с ними.
   - Да, её. Так вот, её снова забрали. И учти, не только её. Говорят, что идёт пересмотр дел. Считают, что сдуру выпустили слишком много. Среди нас были и настоящие преступники. Чёрт их знает! У матери всё внутри похолодело.
   - Ну, а ты, что думаешь, как быть?
   Зинка дёрнула плечом.
   - А я что? НКВД? Снова сидеть неохота. Буду менять фамилию. Тут один сватается. Махнём на Камчатку, он уже завербовался. Короче, Клава, я тебе сказала, а ты думай. Крепись! Я тут в гостях у родственников на Вознесенке. Может, увидимся! Обнялись, попрощались. Зина закрыла калитку.
   Мама металась по мастерской. От внутренней боли и страха хватала и отбрасывала вещи. Потом бросилась в дом. Берта занималась любимым делом - готовила обед. Она испугалась вида мамы. Быстро сообразила и начала отпаивать её валерьянкой. Вскоре появился Михаил. Выслушал, нахмурился и впервые жёстко, по-мужски сказал:
   - Клава, хватит. Теперь слушай, что я тебе скажу. Ты можешь меня не любить. Иван стоит между нами. Важно, что я тебя люблю, и поэтому выход один - мы должны расписаться. Мою жену никто не тронет. Ты это знаешь.
   Мать всхлипывала, сидя на табуретке и кивала головой. Решение было принято, откладывать не стали. За родительским благословением поехали на Запорожье Левое. Разговор был тяжёлым, но недолгим. Дедушка в силу своей партийной убеждённости пытался возражать против срочности регистрации брака. А вдруг окажется, что Костиков находится в заключении "без права переписки"? Однако, Михаил и бабушка напомнили ему, что такая формулировка и есть условное прикрытие расстрела. О секретаре горкома Будном, его жене вначале сообщили, что он осуждён на десять лет лагерей "без права переписки". Впоследствии на закрытом пленуме горкома партии было сказано напрямик: "Расстрелян за контрреволюционную троцкистскую деятельность".
   Разум взял своё, жизнь дочери была дороже партийных убеждений. Григорий Маркович согласился и даже сказал:
   - Береги её, Миша, а за Рудика не бойтесь, он под моей защитой! Бабушка предложила ужин с вином. Расставались в хорошем настроении.
   Незаметно пришла зима. Новый год решили встречать у Зайдманов. Большой по тем временам особняк наполнился гостями. Каждая приглашённая пара привела своих детей. Ёлка была увешана яблоками и мандаринами, а на вате вокруг ёлки лежали куклы, дудки, машинки в большом количестве, и всё это было отдано нам, детям на разграбление. Все призывы родителей прекратить "гвалт" и "генбель" никто не слышал. Мне достался симпатичный паровозик.
   Взрослые заседали в Мишкиной комнате, и оттуда шёл шум, нарастающий по мере выпитых бутылок. Затем к пианино прорвались Семён и Венька Воронёк. В четыре руки они начали "наяривать" "Семь сорок" с переходом на любимую:
   Мой бедный дядя Лёва
   Имел четыре дома!
   Отобрали все его дома.
   Теперь он тихий, смирный,
   Имеет ювелирный
   Магазинчик, полный серебра.
   Ой, вэй!
   Плясали все. Жанна выбрала меня в "пару" и учила закладывать пальцы подмышки, а ноги выбрасывать вперёд с "дрыгом". Так танцуют "фрэлас", убеждала она. Впервые в жизни я видел так много весёлых и добрых людей, а, главное, был равноправным участником новогоднего торжества.
   Так пришёл 1940 год. Новая семейная пара - Михаил и Клавдия - решила свадебное путешествие провести в Москве.
   Перед процедурой регистрации брака между ними произошёл нелёгкий разговор, больше похожий на устный договор. Со стороны мамы:
   - Миша, я не буду менять фамилию. У меня растёт сын, а он должен знать, кто его отец и чью фамилию он носит.
   Со стороны Михаила:
   - Клава, мне надоело повторять, что из любви к тебе я согласен на любые требования!
   - Миша! Обещаю тебе, что будущий ребёнок от тебя будет мной любимым и будет носить твою фамилию, - ответила мама.
   С этим они пошли в ЗАГС. Вот когда пригодился чистый листок в новом паспорте, выданном маме по тюремной справке.
   Регистрацию решили не разглашать и не отмечать. Зато поездку в Москву готовили тщательно. Связи братьев Зайдманов простирались далеко за пределы города. Михаил тайком от жены готовил ей необычный свадебный подарок, связанный с поездкой в столицу. Зачем-то он попросил мамин паспорт и справку об освобождении из тюрьмы. Через неделю он всё вернул. На все вопросы мамы отвечал:
   - Узнаешь позже!
   Долгожданный отъезд состоялся, и знакомое "Здравствуй, Москва", они со смехом сказали на платформе Курского вокзала.
   Поселились они в гостинице "Москва". Бог знает, скольких трудов и денег было истрачено на право занимать маленький номер в конце коридора этой сугубо "партийной" гостиницы.
   Много раз и почти всю жизнь мама вспоминала и рассказывала об ужине в знаменитом ресторане "Крыша" на одиннадцатом этаже гостинице. Потом были магазины и покупки, гостили у Бэлы и её мужа, заместителя наркома в необъятной квартире знаменитого дома правительства на "Набережной". И, наконец, главное - свадебный подарок в виде пропуска в приёмную НКВД СССР к помощнику наркома Берии. Этому трудно поверить и сейчас, а тогда?
   И всё же это был не сон. Реальный жёлтый бумажный треугольник с фамилией Костикова Клавдия Григорьевна, дата, время. Приём длился недолго. Молодой офицер НКВД беседовал с нею в просторном кабинете с малиновой дорожкой. Внимательно слушал, доброжелательно отвечал. В конце довольно короткой беседы сказал:
   - Клавдия Григорьевна, Вы должны понять, что репрессированных почти пять миллионов. Поднять этот пласт сразу мы не в силах. Делаем, что можем. Обещаю, как только узнаем о Вашем муже, сразу известим. А пока напишите заявление.
   - Что нужно писать? - спросила она.
   - Ну, о том, что Вы просите разыскать и пересмотреть дело Вашего мужа.
   Через несколько минут заявление было готово. Офицер пробежал его глазами и согласно кивнул.
   - Если всё будет так, как Вы рассказывали, и расследование это установит, - он сделал небольшую паузу, - виновные будут наказаны.
   Действительно, к тому времени главный злодей, бывший Нарком НКВД Ежов и его ближние соратники были расстреляны. Это при них кровавое действо достигло апогея.
   Мать, окрылённая приветливым приёмом, выпорхнула на улицу, где её ждал улыбающийся Михаил.
   - Ну, что? - спросил он.
   - Сказали, что известят, как только найдут!
   - Кого найдут? - Ну, документы, понимаешь, они пересматривают дела и ищут.
   Потом известят, так он сказал. Миша обнял жену. Её била истерика. Трудно переоценить благородство Михаила, чтобы ради любви к женщине он перевернул горы препятствий и дал ей последнюю надежду этим приёмом в НКВД.
   Московское лето запомнилось маме, как самое светлое время после ареста Вани и тюремной отсидки. К новому 1941 году она заметно пополнела. Исполнилось данное Мише обещание. В международный женский день 8-го марта 1941 года родился мой кареглазый брат Игорь, с которым мы поддерживали тёплые отношения до самой его кончины в 2009 году.
   Заботы о ребёнке несколько сместили в памяти мамы постоянное ожидание обещанных вестей от НКВД о деле отца. Однако, особое место в её душе, которое принадлежало Ване, оставалось неприкосновенным. Оно стало частью её существа. Обещанных вестей не будет ещё несколько лет.
   В это время в Европе и у границ нашей страны уже второй год бушевала вторая мировая война.
   В один из весенних дней, набегавшись по лужам, я пришёл в дом, надеясь перехватить что-нибудь из еды. Непривычная тишина в "ковчеге" Зайдманов удивила меня. Пройдя по коридору, я услышал тихие голоса и скрип стульев, исходившие из нашей комнаты. Увидеть такое количество людей я не ожидал. Они стояли, сидели, перешёптывались. Центром внимания было существо, похожее на женщину. Она сидела на стуле у окна. Её ужасная худоба скрывалась под голубым платьем незнакомого покроя, а лицо, острое и белое, обрамляли кудряшки неопределённого цвета. Главным был её огромный рот с тонкими губами бордового цвета и скороговорка с непонятным акцентом. Я вслушался, пытаясь уловить смысл её проповеди.
   - Немцы - это очень культуриш. Нет, чтобы обижать. Польша теперь везде немец. У евреев свой гетто. Там они жить и работать. Еды много. Чтобы тепло, дают уголь.
   Ода славословия немецкой культуре иногда прерывалась Вопросами:
   - А выезжать из гетто можно?
   - Говорят, что многих отправляют в концлагерь?
   - Говорят, что расстреливают?
   Ответ был стандартным: немцы народ культурный, ничего плохого евреям не делают. Живут, как жили, только в гетто. Это даже лучше - рядом только свои.
   Когда все разошлись, выяснилось, что эта вещунья прибыла из Таллинна, где в еврейской общине она якобы занимала высокое положение. В Запорожье она приехала навестить свою сестру, а к Зайдманам попала после телефонного звонка с просьбой собрать побольше друзей и знакомых, которым она расскажет, как живёт Европа.
   Братья Зайдманы поздно поняли, чего им будет стоить глупость Берты, которая инициировала это собрание. Но, к счастью, всё обошлось. Участники сходки умели молчать. Они понимали, что "встреча" была не случайной.
   На неспокойном фоне общественной жизни центром внимания был появившийся на свет ребёнок. Мама полностью была поглощена заботой о малыше. Я, естественно, выпадал из постоянного наблюдения и в свои семь лет постепенно "отбивался от рук".По общему согласию было решено вернуть меня на Запорожье Левое.
   Когда я вернулся в свою детскую комнату, она будто сократилась в размерах, а игрушки утратили свою привлекательность. Сидя на твёрдых коленях дедушки, я чувствовал близость пола у своих ног. Хотелось куда-то уйти. Пытался сблизиться со своими сверстниками - они оказались неинтересными. Я уже понимал язык взрослых, его деловитость и недоговорки.
   Прошёл слякотный март, но погода существенно не менялась. Утро 3 апреля 1941 года было на редкость хмурым, моросил тёплый дождь. В кабинет дедушки вбежал растерянный бригадир сцепщиков:
   - Григорий Маркович! Там платформы с коксом сползают под уклон. Никак не сцепим.
   Дед взорвался:
   - Ну, молодёжь! Сопляков понабирали! Где платформы, говоришь?
   - Там, на девятом пути возле депо.
   - Пошли! Накинув шинель и натянувши галоши, дедушка зашагал в депо. На скользких от дождя рельсах маневровый паровоз "щука" медленно, в который уж раз, подходил к цепочке платформ, а молодой паренёк неловко пытался накинуть фаркопф, этакую тяжёлую стальную петлю, на тяговый крюк паровоза. Ничего не получалось: то петля крюка не доставала, то паровоз уходил раньше без сцепления.
   Дедушка вытолкнул сцепщика и подхватил фаркопф. Платформы неожиданно пошли под уклон. Пятясь вместе с ними, дедушка готов был накинуть проклятую петлю на надвигающийся крюк, но подвернувшийся задник галоши зацепился за шпалу. Григорий Маркович упал в междупутье, и туша паровоза накрыла его, раздавивши низкими колосниками живот и грудь. Он прожил ещё сорок минут.
   Кадровый железнодорожник, начальник станции Запорожье Левое, участник революционных стачек, член ВКПБ(у) с титулом "политкаторжанина", Марущенко Григорий Маркович скончался, как солдат, на боевом посту.
   Из железнодорожного посёлка Запорожье Левое до Капустянского кладбища несколько сот человек шли через весенние холмы, передавая гроб с Григорием Марковичем с плеча на плечо. Так состоялось прощание. Лишь одно оставалось неясным, кто убрал тормозной башмак из-под колеса платформы, или вообще его не было? Этот вопрос остался без ответа. Результат расследования нам не сочли нужным сообщить. В НКВД обожали тайны.
   От весны к лету путь короткий. Всего через полтора месяца в воскресный день 22 июня 1941 года началась война, которую назовут Великой Отечественной.
   Мы услышали речь Молотова о вероломном нападении немецких войск на СССР, о ночной бомбёжке Киева и других городов. Речь заканчивалась словами: "Враг будет разбит. Победа будет за нами!"
   В многосемейном особняке Зайдманов это известие потрясло и испугало всех до полной растерянности. Однако, быстрая сменяемость событий заставила каждого заняться своим делом, порой непривычным в мирное время. Начали с консервации мастерской и наведения порядка в сводчатом подвале, как в будущем месте спасения.
   Мы ещё не знали, кто останется в этом доме, но пока что в нём проживали поимённо: братья Абрам, Семён и Михаил, жена Абрама Берта с дочерьми Жанной и Златой, жена Михаила с сыновьями Рудольфом и Игорем, племянник Берты Иосиф, бабушка Анастасия Антоновна, моя няня Павловна и глухонемой мамин брат Пётр, переехавшие с Запорожья Левого после смерти дедушки Григория Марковича. Всего 13 человек.
   Да, это был своеобразный многонациональный ковчег, который плыл навстречу самой жестокой войне. Первыми ушли из него Абрам и Семён. Призывные повестки им пришли почти одновременно, в конце июля. С Михаилом дело оказалось сложнее. В военкомате ему сообщили, что из-за отсутствия достаточной военной подготовки, которую он проходил в лагере территориальных войск (были и такие), его оставляют в резерве для формирования "истребительных" отрядов в городе во время военного положения. Сказали: "Ждите, пока позовут".
   Чтобы наладить хотя бы какой-то ритм жизни в доме, за дело взялась моя бабушка. Пережившая первую мировую войну, революцию и гражданскую войну, красных и белых, она обладала большим опытом выживания. Не стоит забывать и её происхождение из купеческой семьи Церковных города Богодухова и приличного образования с аттестатом женской гимназии. Она начала с основного: создать запас продуктов питания.
   Мама и Берта мотались по всем торговым точкам, скупая по бабушкиному списку продукты. Миша, вначале активно помогавший женщинам в переноске закупленного, как-то сник и часто оставался в спальне с сыном, хотя за Игорем ухаживала Павловна. Мама заметила упадочное настроение мужа и старалась как-то поддержать его, хотя и понимала, что незанятость и неопределённость будущего губительны для мужчины.
   По городу ходили слухи, что немцы успешно наступают, и очередь скоро дойдёт до Запорожья. Кончался август, опустели пляжи. Рынки были завалены фруктами и овощами, но спросом пользовались продукты длительного хранения. Среди ясного неба порой, особенно ночью, слышался рокот дальней грозы. Бывалые люди говорили, что это "канонада". Новое слово тревожило душу и означало приближение фронта. Вокзалы Екатерининский (Запорожье-1) и Южный (Запорожье-2) были оцеплены военными. Шла спешная эвакуация заводского оборудования. На платформах вместе с оборудованием размещались семьи работников этих заводов. Об остальном населении заботы никто не проявлял. На просьбы о транспорте для эвакуации "простого люда" партийные чиновники придумали отговорку: "Бежать от врага - позор для советского человека!" Думай, как хочешь.
   В один из таких тягучих дней ожидания мама не выдержала:
   - Миша, хватит сидеть, хватит курить! Иди в военкомат! Сколько ждать их команды?!
   Михаил вскоре вернулся из военкомата бледный с округлившимися глазами:
   - Клава! Военкомат закрыт на замок. Я заглядывал в окна. Там пусто!
   Пусто было и во всех помещениях органов власти. Буквально за одну ночь исчезли начальники и командиры с семьями. Благо в их распоряжении были "эмки" и "полуторки" не только для людей, но и их барахла!
   В городе наступило безвластие. Теперь уже не канонада, а настоящий артиллерийский обстрел по "квадратам" накрыл город. Он уже длился два или три дня. Мы ночевали в подвале. Днём открылась калитка, и соседка из дома напротив крикнула:
   - Антоновна, пошли с нами! Захвати чистые вёдра.
   Быстро пошушукавшись с нею, бабушка схватила эмалированный таз и ведро. Обе исчезли. Я, страдая от любопытства, вышел из двора и свернул на Соборную. Знакомого города я не узнал. Был другой мир. В центре сквера горел трёхэтажный универмаг! Вернее, горела его крыша, а в торговых залах второго и первого этажей металась толпа, расхватывающая товары. Из открытых окон выбрасывали одежду, весь ассортимент магазина. Люди внизу ловили это добро, дрались, отбирая друг у друга добычу. Особенно впечатляла драка за рулон сукна, размотанный метров на десять. Его кромсали кто, чем мог, вплоть до зубов, лишь бы урвать побольше!
   Рассматривая эту невероятную картину, я двигался по тротуару вдоль жилого дома и дошёл до магазина "Динамо". В магазин лезли пацаны постарше, но удержаться я не мог и нырнул туда же. Боже! Моя мечта - коньки - уже исчезли, а под ногами валялись настоящая шпага "Эспадрон" и трёхногий штатив для фотоаппарата. Ни секунды не медля, я схватил то и другое и помчал на улицу. Не успел я пробежать и десяти метров, как группа "калантырей", остановили меня. Отобрали шпагу, а штатив разломали и одну ногу отдали мне, видимо, в утешение. Заплаканный, я побрёл к себе во двор, где меня ждала разгневанная мама. Что говорить! Досталось по заслугам!
   Однако, не один я участвовал в "грабиловке". Бабушка притащила полный с горой таз сливочного масла и ведро яблочного повидла, - вот для чего звала её соседка!
   За трамвайной линией на улице Артёма на месте нынешней кондитерской фабрики была пекарня, славившаяся своей кондитерской выпечкой. Вот там-то и тащили из ледника брикеты сливочного масла, а повидло черпали из чана, зарытого до краёв в землю. Одна из "грабительниц" слишком увлеклась и упала в чан. Бабы крикнули:
   - Катя, не вылезай! Будешь подавать! Катя, вся в повидле, черпала его из-под ног вёдрами и подавала наверх. На этом, пожалуй, смех закончился. Лозунг "Ни капли врагу!" был выполнен.
   Вечером начался очередной артобстрел. Снаряды рвались в Слободке у Малого рынка в течение часа. Экономные немцы "обрабатывали" в день один квадрат за один час. Предсказать, какой квадрат города будет обстрелян, было невозможно. Мы, как обычно, спускались в подвал и всю ночь проводили там.
   Утром 4 октября 1941 года гул небывалой силы доносился со стороны Южного вокзала. Дребезжали стёкла. В щенячем восторге я выскочил со двора. У ворот стояли взрослые. Скупо перебрасывались словами:
   - Они идут!
   - Что теперь будет?!
   - Мирных не тронут... Под ногами трещит битое стекло. Хорошо видна Соборная улица. Гул переходит в треск. На Соборную улицу вылетают мотоциклы с колясками. Колясочники в серых прорезиненных плащах дают веерные очереди по окнам верхних этажей и крышам. Все разбегаются и прячутся в погребах и подвалах. Город оккупирован немцами.
  
   ОККУПАЦИЯ. НОВАЯ ВЛАСТЬ, 1941 -1943 гг.
  
   Оккупанты без промедления создали новую местную власть - городскую управу, которая разместилась в здании с куполом, где сейчас находится областной краеведческий музей. Управа возглавлялась бургомистром Вибэ и подчинялась штадт-комиссару города генералу Шредеру. Им подписывались все приказы первых дней оккупации, которые заканчивались фразой: "За невыполнение - расстрел". Главной задачей новой власти было внедрение в сознание горожан формулы "Ord nung". Городское население разделили на нацгруппы с соответствующими обязанностями и привилегиями. Верх благополучия отдавался так называемым "фолькс дойче" или "русским немцам", наследникам переселенцев немцев-меннонитов времён Екатерины Второй. Для них было установлено преимущественное право на поселение и предпринимательство. Это означало возможность присвоения любой квартиры или дома вне зависимости, есть там хозяева или нет. То же распространялись на мелкие предприятия, принадлежавшие ранее государству, колхозам или артелям. Были открыты "немецкие школы" и магазины, и многое такое, что отделяло "фолькс дойче" от основной части населения. В свою очередь, эта часть подвергалась национальному переустройству с приоритетом украинцев и введением украинского языка в деловых и культурных сферах, включая преподавание в школах и училищах. Русские люди шли вторым сортом, в общей массе русскоязычного города это разделение не ощущалось.
   14 октября 1941 года, всего неделю спустя после входа немецких войск в город в синагоге по улице Тургенева немецкими властями была объявлена регистрация еврейского населения. На собрании была создана еврейская община в составе десяти человек. Однако, реального влияния на решение властей она не имела. Скорее всего это был рупор для передачи этих решений с возможным смягчением панических настроений.
   Регистрация продолжалась неделю. Там же приказано было носить повязку с шестиконечной звездой, шитой жёлтыми нитками. Евреев не собирали в гетто, однако, направляли на каторжные работы.
   По состоянию на 18 октября на территории старой части Запорожья проживало 1847 человек еврейской национальности, 26 цыган и 10 караимов.
   Из нашей семьи на регистрацию пошли все Зайдманы: Миша, жена Абрама Берта с дочерьми Жанной и Златой и племянником Иосифом, страдающим душевным расстройством.
   После регистрации они вернулись без Иосифа. Его определили в другую группу, якобы для медицинского осмотра. Как мы потом узнали, они подлежали немедленному уничтожению.
   Бабушка приступила к изготовлению нарукавных повязок. Мама и Михаил обсуждали ближайшее будущее семьи. Главной заботой был Игорь, мой семимесячный брат. Его мы прятали в дальней комнате - маленькой спальне.
   Он был спокойным слабеньким ребёнком. На свежий воздух его выносили ненадолго. В правой части особняка, отгороженной глухой стеной и дворовым забором, проживала семья Кузнецовых. Глава семейства, ничем не примечательный служащий вежливо здоровался с Зайдманами, но в общение не вступал. Как бы там ни было, но Игорь не должен был попадаться на глаза чужим людям или обнаруживать себя плачем. Его свидетельство о рождении с фамилией Зайдман было спрятано подальше.
   Другой заботой был запас продуктов питания и добыча их в будущем. Двенадцать ртов хотели есть каждый день! Конечно, большие запасы долгого хранения были спрятаны в подвале под надёжным надзором бабушки, прошедшей не одну войну. Но как надолго их хватит? Обсуждаемое будущее оказалось недалёким.
   В начале ноября Михаила призвали на работу. К счастью, он попал на складской пункт, расположенный на соседней улице, где трамвай поднимается от школы к большому базару. Там располагалась немецкая военная часть материального снабжения. С утра до вечера Михаил и десяток таких же "мобилизованных" таскали на себе мешки и ящики. За изнурительную работу их кормили один раз в день густым солдатским супом из походной кухни. Михаил из дома прихватил глиняный горшок литра на два и ухитрялся приносить его после работы почти полным. Это подспорье не утоляло постоянное чувство голода, но помогало экономить убывающие запасы.
   Тем временем всё чаще можно было видеть небольшие группы людей, которых гнали под конвоем полицаев в сторону Южного вокзала. Официально это объяснялось, что они направляются на рытьё окопов. На самом деле их гнали на территорию бывшего совхоза им. Сталина в районе Балабино и расстреливали на краю противотанкового рва. Засыпать трупы заставляли следующую партию обречённых.
   Первыми жертвами были коммунисты, комсомольцы, ответственные советские работники. Большинство из них были арестованы по доносам полицаев и фашистских пособников. Однако, усиливались слухи, что вскоре очередь дойдёт до евреев. Видимо, под тягостным ожиданием близкой смерти у Михаила и его товарищей созрел безумный план побега. Он поделился этим замыслом с мамой.
   Естественно, что вначале эта весть вызвала бурные возражения, слёзы и уговоры одуматься. Однако, после трезвых размышлений о возможности скрыться и где-то пересидеть, пришли к выводу, что это единственный шанс для спасения. Начались приготовления.
   Главное - это документы. Предъявить справку о регистрации, что он еврей, было глупо. Решили изменить кое-что в советском паспорте. Сваренным вкрутую яйцом сняли тушь, которой была вписана национальность, и вместо "еврей" вписали "татарин", имя Моисей заменили на привычное Михаил. Долго бились над фамилией, т.к. тушь плохо снималась, и вместо "Зайдман" кое-как вписали "Заудбек". Приготовили самые необходимые вещи и вложили в самодельную котомку.
   Был конец ноября. Наступила последняя ночь. В дальней спаленке Миша простился с женой и сыном, потом со всеми нами. Дверь открылась в моросящую тьму, где уже ждали товарищи. Михаил шагнул за порог, оглянулся, затем отвернул лицо с бегущими слезами и исчез навсегда...
   Мама уединилась с Игорем в спальне и редко выходила к нам. Смотреть на неё было тяжело, а разговаривать - невозможно. Она отмалчивалась или отвечала невпопад. Бабушка, как всегда в критических ситуациях умела собраться и найти верное решение. Она понимала, что после побега Михаила нам грозят неприятности. Предугадать их было невозможно, но первое, что могло произойти, это повальный обыск в доме. Это означало, что Игоря могут обнаружить. О последствиях страшно было подумать. Растормошив маму, она объяснила ей, что единственная возможность спасти ребёнка и всех нас - это перепрятать Игоря.
   - Куда? - спросила мама.
   - Туда, где ты жила до брака с Мишей. Забыла? Медлить не стали. В сумерках бабушка с Игорем на руках и Павловной переулками добрались до дома одинокой родственности. Главная проблема была решена, тем более, что дом родственницы был рядом с рынком, и бабушке легко будет доставлять скудную еду для Павловны и детское питание Игорю. Расчёты с родственницей за приют не оглашались.
   Настало время заглянуть в архив Зайдманов и мамы, где были собраны множество писем, вырезок из газет и альбомы с фотографиями. А вдруг при обыске здесь найдут что-нибудь крамольное? Поздним вечером при свече мама с бабушкой стали перебирать фотографии.
   - Вот смотри, Клава, здесь на фотографии Ваня рядом с Орджоникидзе! - бабушка передаёт снимок маме.
   - Если немцы увидят - нам конец, - говорит мама и тут же сжигает на свече фотографию. Затем, глядя на пепел в тарелке, шевелит губами и, не утирая слёз, уходит из комнаты.
   Готовность к обыску проводила и Берта, девочки ей помогали перебирать вещи и книги, среди которых могло быть что-то слишком "советское".
   Тем временем осень сменилась зимой. Выпал первый снег с лёгким морозом. Ожидание обыска или какой-нибудь неприятности держало всех в напряжении. Нам, детям, было не до игр. Постоянное чувство голода и наступившие холода загоняли нас в постель, где в полусне виделись счастливые картины недавнего прошлого.
   До нового года оставалось не так уж много. Кто-то из нас вспомнил ёлку Деда Мороза, но вместо него с громким стуком вошла посыльная из городской управы в сопровождении полицая.
   - Берта Зайдман здесь живёт? - с порога брякнула она.
   - Здесь, - ответила бабушка, - сейчас позову.
   - Дай пройти, - посыльная оттолкнула бабушку и прошла в большую комнату. Полицай за ней. Мы все сгрудились в коридоре. Мама и Берта прошли к "гостям".
   - Ты Берта Зайдман? На, читай!
   Берта пробежала глазами текст и закричала:
   - Клава! Нас забирают! - Её всю трясло. Мама обратилась к посыльной:
   - Скажите, пожалуйста, куда их забирают? надолго?
   - Там сказано явиться на сборный пункт с детьми и вещами, - уже не так грубо ответила та и добавила - вам даются сутки на сборы. За неявку, сами знаете, что будет. Ну, пошли, - кинула она полицаю.
   Бабушка закрыла за ними дверь. Описать расставание с Бертой и девочками невозможно. Сплошная боль и недоумение: "За что и почему?"
   Сутки миновали. Мама проводила Берту и девочек до сборного пункта во дворе управы. Дальше ворот её не пустили.
   В опустевшем доме нас осталось всего четверо: бабушка, мама, дядя Петя и я. Забрать Игоря с Павловной было опасно. И не зря. Сразу после нового года, прошедшего безрадостно с чувством тревоги перед будущим, к нам нагрянула "комиссия". Та же сотрудница управы привела в сопровождении двух полицаев Берту, которую трудно было узнать. На её исхудавшем лице с потухшими глазами был налёт нездоровой бледности, а когда-то пышные чёрные волосы сбились в серый от седины комок. Первое, что она сказала:
   - Прости, Клава, - и опустила голову.
   - За что, Берта? Ты что? - растерялась мама. Но Берта молчала. За неё ответила бравая служащая управы:
   - Ваше барахло будем описывать! У мамы отлегло от сердца. По лицу было видно, что она ждала худшего.
   - Да чёрт с ним, этим барахлом! - выпалила мама. - Скажи, что с девочками?
   Не поднимая лица, каким-то бесцветным голосом Берта почти прошептала:
   - Их направили в школу, уже давно.
   - Какую школу, что ты говоришь? - не унималась мама.
   Снова вместо Берты ответила служащая:
   - Эта школа в Польше при еврейском гетто. Понятно? Туда отправляют всех их детей. "Их", надо понимать как синоним "еврейских детей".
   - А теперь не мешайте нам. Идите с глаз, а ты, Берта, с Николай Николаевичем начинайте опись.
   Старичок напялил на нос очки и полез в портфель. Мы подчинились команде и пошли "с глаз долой".
   Работа комиссии длилась дотемна, после чего двери комнаты Абрама и Семёна были опечатаны. Нам оставили большую комнату и малую спальню и предупредили: - здесь до первого тепла. Ищите себе хату, а то спать будете на улице.
   "Комиссия" отбыла. Попрощаться с Бертой нам не разрешили. Её увели, как мы потом поняли, навсегда.
   21 марта 1942 года еврейское население было собрано у городской управы под предлогом направления на работу в Мелитополь. Тысячи граждан были вывезены за город в совхоз имени Сталина, где они были расстреляны. Ценные вещи немцы забирали себе и отправляли в Германию. Одежду, обувь и то, что было похуже, забирали полицаи, участники расстрелов. Судьба детей Берты - Жанны и Златы - осталась неизвестной. Расхожая версия о школе в варшавском гетто напоминала ту утешительную сказку, которую рассказала посланница из Эстонии.
   Она нахваливала и гетто в Варшаве, и тех культурных и гуманных немцев, которых мы видели сейчас в упор у виселиц и рвов с телами сотен расстрелянных.
   Наиболее вероятной была их гибель здесь, в Запорожье. По пьяным рассказам полицаев, участников кровавых расправ, детей не расстреливали, а уничтожали газом и сбрасывали в ров под покровом ночи.
   Трагическая судьба семьи Зайдманов раскрылась в первые месяцы оккупации. Бесследно исчез Моисей Юрьевич Зайдман, вслед за ними ушли в небытие Берта Зайдман с дочерьми Жанной и Златой и племянником Иосифом. Позднее вернувшийся с войны Семён Юрьевич Зайдман покажет заметку из фронтовой газеты, где сообщалось о боях в Сталинграде и капитане роты автоматчиков Абраме Юрьевиче Зайдмане, который пал смертью храбрых в уличном бою, выбивая немцев из укрытий. А пока что на руках у мамы оставался Игорь Моисеевич Зайдман, которому не было ещё и года. Он был надеждой загубленной семьи.
  
   НУЖНО ВЫЖИТЬ
  
   В последних числах марта 1942 года было опубликовано распоряжение фельдкомендатуры управления труда об обязательной регистрации работоспособных в возрасте от 15 до 60 лет. За уклонение - наказание. Это касалось моей мамы и дяди Петра Григорьевича Марущенко. Были серьёзные опасения по поводу глухоты дяди Пети: вдруг его, как в прошлом Иосифа, отправят в группу дефективных? А это верная смерть.
   В приёмном пункте управления труда маму зарегистрировали без проволочек, а Петра проверяли на глухоту и физическое развитие. Мама пошла на риск и показала им пропуск завода "Коммунар" где Пётр числился токарем. Кадровики обрадовались и зарегистрировали его как будущего работника завода, который, впрочем, нужно было восстановить.
   Импульсивный дядя Петя решил, что его заставят ремонтировать немецкие танки. Придя домой, он схватил сковородку, разогрел на ней подсолнечное масло и вылил себе на правую руку. Корчась от боли, он гортанно выкрикивал: "Петро ... немец нет работа!" Со вздувшимся пузырём на руке, превратившимся в страшную рану, он ждал вызова, но, слава Богу , так и не дождался. У него были обширные контакты со своими товарищами по обществу глухонемых. Они вели скрытое общение и никого постороннего не допускали в свою среду.
   После регистрации маму направили на работу в солдатскую столовую. Она находилась в доме на улице Горького против центрального сквера. Работа была изнурительной и грязной. Бесконечное мытьё полов (немцы чистоту любили), на кухне мытьё посуды и прочие кухонные дела, включая переноску вёдер с водой и углём. Слабым утешением был вечерний делёж объедков с правом выноса домой. На этой бесконечной столовской каторге под надзором немецких поваров женщины перезнакомились. Мама сблизилась с Верой Сониной, жившей на Карантинке с двумя детьми и кучей голодных родственников.
   Когда обе женщины валились с ног в конце рабочего дня, часть их работы брала на себя Фаина, одинокая молодая красавица из Орехова. Перед началом войны она вышла замуж за парня из Запорожья, но мужа призвали в армию, и семейного счастья не получилось. Теперь вдвоём со свекровью они ютились в хатке на Слободке.
   Этой троице так непохожих одна на другую женщин судьба определила ряд тяжелейших испытаний. Всё ещё было впереди.
   Неожиданно для нас свою лепту для выживания внёс Пётр. Сквозь скрипучие ворота со своим другом Быковцом он втащил во двор оранжевый шар высотой им под грудь. Мы с бабушкой подошли к нежданному сюрпризу и поняли, что он состоит из сцепившихся ржавых шпилек для женских волос.
   - Петя, зачем? - спросила бабушка на языке мимики и жестов.
   - Будем продавать, - ответил Петя.
   Через всю комнату была протянута проволока на высоте головы. На столе появилась наждачная бумага и банка с чёрным лаком. Мы с бабушкой очищали шпильки от ржавчины, Петя осторожно обмакивал каждую шпильку в лак и вешал для просушки на проволоку. Высохшие шпильки паковались. В каждой пачке было по десять штук. Пачка скреплялась ленточкой бумаги. Волнистые шпильки паковались отдельно от ровных.
   Первую партию на продажу бабушка понесла на рынок в сопровождении Пети. Цена была назначена по десять украинских рублей за волнистые и семь - за ровные. Успех превзошёл все ожидания. Товар размели за пару часов. Война войной, а женские волосы должны быть в порядке. Конкуренции у бабушки не было. Цену слегка повысили. С этой поры Анастасия Антоновна приобрела на рынке бесспорный авторитет, который работал на неё до конца оккупации. Все шпильки были распроданы. Но бабушка кроме гимназии закончила в своё время училище женских портних. Теперь она торговала перешитой одеждой.
   Всё же самой большой неожиданностью, повлиявшей на материальное положение нашей семьи, было предложение, в котором главной фигурой был Пётр.
   Как-то утром, когда бабушка шла на рынок, её окликнул сосед Кузнецов. Он стоял у своей калитки в добротном драповом пальто и приветливо улыбался. Из короткого разговора выяснилось, что ему нужен помощник, хорошо разбирающийся в механизмах, и он хочет встретиться с Петром. Он знал, что Петя успешно работал токарем на "Коммунаре" и имеет большой опыт работы с металлом и комбайнами.
   Вечером он пожаловал к нам в гости со свёртком различных и давно невиданных нами продуктов. Удивлению не было предела, когда выяснилось, что Кузнецов - "фолькс дойче", т.е. русский немец и сейчас владеет небольшой маслобойкой возле Большого базара. Теперь стало понятным, почему в советские времена он был "тише воды и ниже травы". Стало понятным и то, что ему многое известно о нашей семье и, особенно, об Игоре. Деваться было некуда. С другой стороны, работа для Петра, если они поладят, была бы подарком судьбы.
   Так и случилось. Вскоре Петя работал на маслобойне на выгодных условиях: кроме зарплаты он получал подсолнечное масло, жмых и подсолнечную шелуху для отопления. Материальное положение семьи как-то поправилось, и голод пока не грозил, то вопрос с жильём нужно было решать немедленно. Нам дали недельный срок на выселение из особняка. Удаляться от рынка мы не могли. Постоянное присутствие бабушки в торговых рядах чуть ли не с рассвета и работа Петра на маслобойке возле того же рынка, требовала близости к самому опасному и многолюдному месту в городе.
  
   БОЛЬШОЙ БАЗАР
  
   Это название укрепилось за центральным рынком ещё со времён, когда город назывался Александровском. Был ещё и Малый базар в районе бывшей Слободки, но общим предпочтением пользовался Большой базар.
   Почему так случилось, что это бойкое место стало самым страшным во время оккупации?
   Всё началось в первый месяц захвата города. Небольшие группы людей, собравшихся на рынке для обмена вещей на продукты, смотрели, как под наблюдением команды немцев наши рабочие недалеко от входа на базар строили п-образную виселицу. Страшная весть облетела весь город. Орудие казни пустовало недолго.
   Через несколько дней было проведено первое повешение. Людей специально согнали с улиц под конвоем полицаев и немецких мотоциклистов к рынку. На подогнанной под виселицу "трёхтонке" ЗИС с откинутыми бортами у края кузова на табурете стоял человек с закрытым мешковиной лицом. На груди его висела фанерка с надписью "ПАРТИЗАН". Немецкий офицер с кузова прочёл приказ на немецком языке, сам его коряво перевёл: " За партизан действие" и спрыгнул наземь. Машина тронулась, человек рухнул с табурета и, раскачиваясь, задёргался в петле. Толпа взвыла и бросилась врассыпную по улицам. Никто не препятствовал. Назидательное действие было выполнено.
   Впоследствии таких акций было две или три. Одна из них за воровство с нагрудной табличкой "ВОР", остальные - за подпольную деятельность.
   Бульвар улицы Гоголя выходил прямо к рынку. Здесь местная пацанва устраивала игры. Я входил в это сборище под кличкой "Костя". Моё имя было слишком длинным и отдавало "неметчиной". Пацаны не одобряли. Так вот, в один из летних вечеров 1942 года мы услышали громкую немецкую речь и увидели пьяных солдат, выстраивавших некую пирамиду из своих тел да так, чтобы самый верхний мог дотянуться до перекладины виселицы, где на кольцах мотались остатки верёвок от петель повешенных.
   После нескольких попыток с падением пьяный "акробат" достиг цели: пучок обрезанных верёвок был у него в руках. Началась свалка с руганью: солдаты делили обрезки верёвок между собой. Мы разбежались по домам. Эту сцену я рассказал бабушке. Анастасия Антоновна, как главный авторитет в любых жизненных ситуациях, объяснила, что в мире давно существует поверье о талисмане из верёвки висельника, приносящем удачу и защиту от смерти. Неведомо, сколько прожил каждый владелец такого "талисмана": впереди было почти четыре года войны.
   На рынок мы ходили как на работу. Цель была одна - добыть что-нибудь съестное. Это мог быть огрызок яблока, потерянная кем-то морковка или кочан кукурузы. Старые лабазы минувших царских времён, где сейчас расположены магазины стройматериалов, мебели и другие, в ту пору были складами оптовиков. Там можно было при перегрузке товаров поживиться. Случайно упавшее или украденное добро подлежало а делёжке. Это свято соблюдалось. С чужаками дрались до крови. В большой цене были "бычки" или окурки, поднятые с лёту после броска курящего или просто найденные на земле. У меня для этого на груди болталась подвешенная консервная банка: как ни как, а в доме было двое курящих - мама и дядя Петя.
   На рынок шли не только ради торговли, но и за информацией. Слухи, циркулирующие здесь, порой совсем невероятные, часто сбывались. В густой толпе совершенно разных людей можно было встретить румынских солдат или калмыков в немецкой форме, скупавших за особо ценимые "дойч марки" уникальные вещи и изделия из золота во много раз ниже их истинной стоимости.
   Бабушка быстро освоилась в рыночной среде после первой продажи знаменитых шпилек. Большим бедствием рынка были наши полицаи, навербованные из пригородных посёлков. Вечно пьяные они таскали винтовку стволом вниз и беззастенчиво вымагали у торгующих дань на "опохмелку". Иногда их наглость вперемежку с угрозами превышала пределы, и люди шли к немецким жандармам искать защиты. Рослые стражи порядка с бляхами на груди возвышались над худосочной толпой. Их было немного, но они научились быстро улавливать суть конфликта и иногда становились на сторону пострадавших, а полицай получал удар дубинкой, после чего долго валялся в базарной пыли.
   Сложившийся ритм жизни рынка неожиданно нарушали "облавы". Они были страшны и непредсказуемы. Из улиц, сходящихся к рынку, мчали боевые мотоциклы с пулемётами. Вслед за ними катили машины с крытыми кузовами. Из легковых "опелей" выскакивали офицеры гестапо. Периметр рынка плотно замыкался. Никто не пытался идти на прорыв. Из центра рынка жандармы гнали толпу к мотоциклам, где уже были приготовлены проходы для одного человека. Начиналась фильтрация. В первую очередь проходили проверку мужчины и юноши, потом женщины трудоспособного возраста. Стариков, пожилых женщин и детей проверяли небрежно, почти без задержки. Целью контроля являлось наличие свидетельства о регистрации. Отсутствие этой бумажки у проверяемого заканчивалась погрузкой в кузов машины и отправкой на каторжные работы по усмотрению городской управы. Стаи мальчишек не спешили на проверку, мы сметали в торговых рядах всё, что в панике оставалось на прилавках или под ними. Наравне с нами работали полицаи, вытаскивая из укромных мест спрятавшихся людей. Нищие и калеки не уходили со своих мест, их давно знали и не трогали. После облавы рынок пустовал. На следующий день всё начиналось снова.
  
   НИ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ
  
   Эту библейскую истину завоеватели успешно использовали для фашистской пропаганды. Оккупация части нашего государства истолковывалась как освобождение населения от коммунистического рабства. Однако, такая концепция плохо сочеталась с виселицами и массовыми расстрелами. Вслед за плакатной агитацией, где черноусый Грыцько с полногрудой Одаркой вручали хлеб-соль немецкому солдату, фашисты приступили к более тонкому внедрению "нового порядка" в сознание порабощённого народа.
   Начали они с благородства. Разрешили открыть православные церкви в любом районе города без ограничения. После коммунистического безбожия это был эффектный приём. Церковная братия воспряла, и в очень короткий срок в помещениях бывших церквей и клубов начались службы и моления. Центральная городская церковь разместилась в бывшем кинотеатре на площади Свободы. Ещё одна открылась в Слободке, недалеко от Малого базара.
   Позднее станет известно, что "доброхоты", слушая проповеди батюшек, доносили в полицию об их содержании. Гестапо не дремало.
   Следующим шагом к духовному пробуждению народа было открытие театра им. Заньковецкой в сохранившемся помещении на Соборной. Впрочем, он и сейчас там, только в здании советской постройки. По свидетельству историка В. Гайдабуры труппа начала репетиции 1 ноября 1941 года, а открытие театра состоялось 25 декабря, перед новым годом. Ставили украинскую классику: "Наталка Полтавка" Котляревского, "Назар Стодоля" Шевченко и даже "Слуга двух господ" К. Гольдони.
   Классику щедро разбавляли немецкими сентиментальными водевилями, переведенными на украинский язык.
   Мне посчастливилось просмотреть почти весь репертуар благодаря знакомой моей бабушки. Она работала в гримёрной. Есть сведения, что главный режиссёр театра Н. Макаренко после освобождения города был призван в советские войска и воевал до Победы.
   В городском сквере против гостиницы "Театральная", где сейчас двухэтажное кафе, был построен павильон, в котором крутили фильмы. Новоявленный очаг культуры носил название "Лотос". Все фильмы были немецкими без перевода. Впрочем, примитивность сюжетов этого и не требовала. На экране царили блондинки в коротких юбках и элегантные богачи с тонкими усиками и сигарой. В один день, как правило, демонстрировали два сеанса: дневной для всех с обязательной хроникой о немецких победах, но уже с переводом и вечерний - только для немцев и их подруг. В зале солдатня курила во время сеанса, а на комедиях ржали так , что слышно было на улице.
   Всё это происходило рядом с могилами немецких солдат, убитых при штурме города. Ряды берёзовых крестов с касками на торце тянулись вдоль городского сквера. Это кладбище в центре города убрали после освобождения. Кости завоевателей нашли свой покой в украинской земле.
   Возле городской управы изредка полковой оркестр давал концерты. Выстроенные в ниточку военные музыканты лихо исполняли бравурные марши вперемежку с венскими вальсами. Большого стечения народа не наблюдалось, но окурков хватало для всей пацанвы и прохожих мужиков. Напротив театра через дорогу размещалось одноэтажное офицерское казино, где до утра гремела музыка и слышался женский визг вперемежку с мужской руганью. После войны в этом доме с арочными окнами был магазин. Впоследствии его снесли, открывши площадь перед театром.
   Со временем немцам удалось пустить трамвай. Он ходил по маршруту от Большого базара до школы Пушкина. Ведущий вагон предназначался только для немцев, прицепной - для всех. Попытки проникнуть в первый вагон кончались плохо: выбрасывали на ходу. Немцы обожали порядок.
   В солдатской столовой, где работала мама, ничего не менялось, те же запредельные нагрузки и редкие минуты отдыха. Главный немецкий повар тоже любил дисциплину и порядок. В одну из таких редких посиделок Фаина обратилась к маме и Вере:
   - Ну, вы, матери! Детей крестить собираетесь? Вопрос был непростой, но только не для моей бабушки. После работы мама рассказала ей о намерении крещения детей. Радости не было предела. В свои 50 лет бабушка лишь для меня и Игоря была "бабушкой". Полная энергии и оптимизма она , по сути, стала главой нашей семьи.
   Вскоре в центральной церкви на площади Свободы состоялось моё и Игоря крещение. Перед обрядом священник спросил, как меня зовут.
   - Рудольф, - ответил я,
   - Имя не православное, - заметил батюшка и велел дьякону посмотреть в святцы. Тот назвал три имени святых, рождённых в этот день.
   - Какое нравится?
   - Мне Александр нравится.
   - Быть по сему! - решил батюшка и трижды окунул мою голову в серебряную купель. Имя Игоря сомнений в православии не вызывало. Его голышом окунули в ту же купель. На шею нам одели недорогие крестики, и я получил православное имя Александр. Моей крёстной стала Фаина, а у Игоря - Вера. Отсутствие крёстных отцов Бог нам простил.
  
   СО СМЕРТЬЮ РЯДОМ
  
   Недолгая весна перешла в лето. После зимнего поражения под Москвой немцы брали реванш на всех участках фронта, особенно в юго-восточном направлении. Советская Армия отступала к Волге и Кавказу. Наш город стал для немцев глубоким тылом, и его использовали для переформирования и отдыха фронтовых частей. Появились в большом числе румынские и итальянские солдаты. Были совсем неожиданные группы калмыков, донских казаков и предателей, одетых в немецкую форму. Они были наиболее опасные для населения, устраивали самочинные обыски с целью поживиться вещами и продуктами. При малейшем возражении избивали и угрожали расстрелом. Жаловаться было бесполезно. Жандармы отмахивались, а наши полицаи входили в "долю" с мародёрами.
   Мы давно покинули особняк и нашли жильё в одноэтажном домике на углу рыночной площади и улице Ильича. Кирпичная двухэтажка с наружной галереей и этот домик внутри двора с пристройками стоят до сих пор. В те времена для нас они были удобным убежищем от чужих глаз. Можно было выносить Игоря на воздух, а вечером беседовать с соседями о жизни. К сожалению, нам это только казалось. По доносам полицаев и фашистских пособников выявлялись "смешанные семьи. Мы и были объектом этой охоты.
   Ранним утром в наш двор вошли мужчина в штатском и полицай.
   - Кто здесь Костикова? - спросил штатский у мамы. Она собиралась на работу.
   - Я Костикова, - ответила мама.
   - Бери детей и пошли! - последовала команда.
   - Каких детей, куда пошли? - пыталась как-то оттянуть беду мама.
   - Пойдёшь, куда надо. Может, силу применить?
   Это был приговор. И мама со мной, а бабушка с Игорем на руках шли к знакомому зданию городской полиции. У дверей бабушку отстранили, а маме:
   - Только ты и дети.
   Мама взяла Игоря на руки, и нас повели в кабинет Колпакова на второй этаж. Старший следователь городской полиции сидел спиной к окну за письменным столом. Мама с годовалым Игорем на руках и я стояли у дивана из чёрного дермантина. Рядом - сопровождающий полицай. Было жарко, звенели мухи.
   - Показывай своего жидёнка, - процедил Колпаков.
   - Это не жидёнок, господин начальник, - придушенно хрипит мать, протягивая фотографию:
   - Вот гляньте, на ней отец Рудольфа и Игоря. Он расстрелян большевиками как "враг народа".
   Колпаков крутит фотографию, внимательно смотрит на снимок, на меня, на Игоря.
   - Ложи жидёнка на стол! - командует он.
   Мама кладёт на стол перепуганного Игоря. Колпаков достаёт странную линейку и измеряет лицо орущего ребёнка в разных местах.
   - Уши не жидовские, - лениво бросает он. - Так говоришь, что "враг народа"? А чем докажешь?
   - Вот, смотрите, справка, - мать подаёт чудом сохранившуюся справку о её освобождении из мариупольской тюрьмы.
   - Так ты за мужа сидела?
   - Да, за мужа.
   - Брешешь, сука! По срокам не сходится!
   Колпаков резко кивает головой в сторону небольшой двери. Конвойный хватает маму и заталкивает в эту дверь.
   - Бери пацана и сиди! - бросает мне Колпаков и исчезает за дверью. Из закрытой комнаты слышны глухие удары, матерщина и стоны. Потом выволакивают маму, облитую водой. Из рассеченной головы на лицо стекает кровь. Мама падает на диван рядом с нами.
   - Ладно, забирай своих щенят и кати отсюда!
   Мама, покачиваясь, встаёт.
   - А фотографию можно забрать?
   - Бери своего "врага народа", - Колпаков косо ухмыляется.
   Мы бежим по коридору, по лестнице мимо часового в скверик, где нас ждёт бабушка.
   - Нас Ваня спас, ты слышишь, мама? Нас... нас Ваня спас, - как безумная, бормочет мать.
   Бабушка берёт Игоря и твердит:
   - Клава, успокойся, всё уже позади. Успокойся.
   Уже дома мама закурила и, глядя в одну точку, спросила злым голосом:
   - За что мне всё это?
   Судьба сделала новый поворот. Загубленный большевиками "враг народа" Иван Костиков в глазах немцев становится лояльной фигурой, борцом против советской власти, а затравленный еврей Михаил Зайдман - врагом третьего Рейха.
   Для Клавдии Костиковой было сделано снисхождение с учётом её отсидки в коммунистической тюрьме и её украинского происхождения. Антропологическое заключение Колпакова о "не жидовских" ушах Игоря давало основание о снятии обвинения в укрывательстве "жидёнка". И. наконец, мы были свободны от постоянного страха ареста. Всё уже миновало, но мучил вопрос: чья же это работа? Кто выдал Игоря?
   Семью Зайдманов знала половина города, но нашёлся только один подлец, который пришёл в управу с доносом. Говорили, что за такую инициативу платят. Какими "серебряниками", хотелось бы знать.
   После этих событий мама слегла. Изредка подходила к кроватке Игоря и что-то тихо говорила спящему сыну.
   Неугомонная Фаина после работы забегала к нам с частью своего "пайка" и городскими новостями. Того и другого было немного. Мамино место на работе немедленно было отдано другой женщине. Бабушкины заработки на рынке резко упали. Основные её покупатели, сельско е население, было занято на полевых работах. Маслобойка Кузнецова стояла на капитальном ремонте в ожидании осеннего урожая подсолнечника. Заработок Петра снизился до минимума. Голод стоял у ворот.
   Как-то пацаны нашли новую кормушку у весового пункта на рынке. Во время взвешивания машин с мешками зерна небольшая его часть просыпалась на весовую платформу и в щели между рамой. Вот оттуда мы горстями вытаскивали зерно и тут же ели. Было вкусно и сытно, и только мусор скрипел на зубах. Грузчики из сочувствия нас не гоняли.
   И всё же самым привлекательным для нас был Днепр и его пляжи. Учитывая мой восьмилетний возраст, на самостоятельный поход, а тем более в разношёрстной ребячьей стае я рассчитывать не мог. Манящий Днепр не давал покоя ни мне, ни моей бабушке, которую я изводил своим нытьём. Вопрос решила наш ангел-хранитель - Фаина.
   Воскресным утром Фаина, я и Колька Сонин, сын Веры, наконец, отправились на Днепр. Пройдя через Дубовку, мы вышли на пристань, откуда на двадцатиместной лодке с четвёркой гребцов пересели реку и вышли на пляж. Здесь городских жителей было мало, преобладали немецкие солдаты. Вслед Фаине с её чудной фигурой неслись похабные комплименты и лошадиное ржание. Но нашу покровительницу трудно было смутить. Она на украинском вперемежку с немецкими словами давала такой отпор, что солдатня на секунду замирала, а потом выла от восторга.
   Наконец, мы нашли свободное место за кустами ивняка и разложили свои пожитки. Первой вошла в воду Фаина, потом разрешила нам. Не умея плавать, мы с Колькой плескались на мели. Когда Фаина ушла, мы решили, что можно зайти глубже - "по шейку". Сказано, сделано. Осторожно ступая, плечо к плечу мы продвигались по песчаному дну. И вот уже вода покрыла плечи.
   - Давай назад, - сказал Колька и повернулся к берегу. Но у меня поворот не получился. Ноги потеряли дно, и я ушёл под воду с головой. Ещё не понимая, что произошло, я пытался разгрести воду и подняться над ней, чтобы схватить глоток воздуха, но ушёл на ещё большую глубину. Всплыть снова к блестящей поверхности не получалось. Вместо воздуха я начал глотать воду. Мутнеющим сознанием я стал понимать, что тону, но руки меня не слушались. Кто-то потянул меня за волосы, и я отключился. Очнулся я на песке. Надо мной склонилось мокрое лицо Фаины. Это она по зову Кольки домчала до подводной ямы, где скрылась моя голова. Она за волосы вытащила меня из воды.
   На Колькины крики сбежались любители давать советы. Лишь один суровый дядька перевесил меня через колено, и вода струёй вылилась из моего рта. Всё, я жив! Так неожиданно закончился наш пляжный дебют.
   Дома бабушка бурно отреагировала на опасное происшествие и искала подходящий предмет, чтобы всыпать мне по "первое число" за мою инициативу. Мама смотрела мне в глаза и тихо шептала: "Ах, Рудька, Рудька..." Дядя Петя наградил меня крепким щелчком по темени и ушёл. На этом "торжественное собрание" по поводу моего спасения закончилось. Лето шло к концу.
  
   ШКОЛА
  
   В августе 1942 года городская управа издала распоряжение "Об обязательном обучении детей в возрасте от 6 до 14 лет. За уклонение штраф от 25 до 500 рублей".
   По месту проживания мне предстояло посещать школу N8. Она находилась на улице Анголенко, вниз от трамвайной линии. Это грузное здание красного кирпича мы называли "бастионом".
   Первого сентября состоялось собрание учеников для ознакомления с правилами поведения и обучения в оккупационной школе. Родители охотно вели детей на занятия, чтобы не сидели дома, а общались друг с другом и учились уму-разуму.
   Это особенно касалось стай малолеток, предводители которых привыкшие к воровству, курению да и к самогону, школу игнорировали. А "маменькины сынки", как они нас называли, стали на путь просвещения.
   Возле здания школы было людно и шумно. Вышел директор в пиджаке и "вышиванке" и обратился ко всем на украинской "мове". Стало ясно, что обучение будет проводиться на украинском языке по специальной программе с частичным использованием "старых" учебников. Родителям было рекомендовано принести в школу веники и тряпки для уборки в классах силами учеников, чтобы приучались к чистоте и порядку. После вступительной речи преподаватели разделили нас по спискам и увели в классные комнаты.
   Нашу наставницу звали Наталией Фёдоровной. Женщина средних лет со строгим лицом в рамке седеющих волос, она чётко выговаривала слова и постукивала по столу линейкой. Позднее многие узнают вес этой линейки на своих плечах. После недолгих наставлений по правилам поведения она провела нас коридором к бывшей кладовке уборщицы. Теперь эта круглая тёмная каморка под винтовой лестницей называлась "карцер". Наталья Фёдоровна всё тем же строгим голосом объяснила, что нарушители правил поведения будут здесь стоять взаперти целый урок, неважно, мальчик это или девочка.
   Убедившись, что мы достаточно напуганы, она разрешила нам разойтись по домам.
   Тем временем бабушка, ожидавшая меня возле школы, переписала расписание уроков. Оно висело на стене в коридоре. Кроме обычных предметов для первого класса - чтения, письма и арифметики - было загадочное "развитие речи". Не далее, чем на следующий день занятий загадка раскрылась. Делалось это так.
   Наставница обратилась к нам:
   - Диты, повторюйтэ за мною хором:
   - Вид кого звильныв нас господын Гитлэр? Мы разноголосо повторили:
   - Вид кого звильныв нас господын Гитлер?
   - Тепер дружнише повторымо! Мы снова повторили:
   - Вид кого звильныв нас господын Гитлер?
   - А тэпэр знову хором у видповидь:
   - Вид жыдив та комунистив!
   - Вид жыдив та комунистив! - дважды проскандировали мы.
   - А зараз будэмо спиваты.
   Она пропела первый куплет украинской песни "Ой, ходыла дивчына бэрэжком". Вслед за ней мы весело подхватили и допели песню до конца.
   Так прошёл первый урок "развития речи". В течение недели он повторялся дважды. Только лозунг о "господине" Гитлере менялся на что-нибудь подобное: "Геть бильшовыцькэ ярмо!" И снова украинская народная песня.
   Так под благородным намерением обучить русскоговорящих детей украинскому языку в неокрепшее сознание вбивался кол фашистской идеологии.
   Через месяц в необогреваемых классах трудно было сидеть, не то, чтобы писать цифры и "палочки". Голодные дети быстро схватывали простуду и уже не появлялись в школе.
   В конце ноября нас отпустили на бессрочные каникулы.
  
   ЗИМА. ПАРТИЗАНСКИЕ САНКИ. ВЕСТИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ, 1942-1943 гг.
  
   Осенние моросящие дожди не могли удержать детей в холодных домах. Да и голод гнал нас на улицы. Случайные заработки в виде донести-принести чей-нибудь посильный груз, простое попрошайничество или мелкое воровство съестного на рынке снова собрали подростков в стаи. Меня в доме держали книги и тепло печки, где сгорала подсолнечная шелуха. Её в мешках приносил дядя Петя. Сам он отделился от семьи ещё летом, переселившись к своему другу Быковцу. Это объяснялось потребностью быть в своей среде глухонемых. Собирались они у Быковца на улице Вильной, где в многочисленных хатах жили рабочие авиазавода N29. Иногда меня посылали к Петру за подсолнечным маслом и макухой. Его заработок на маслобойне был спасением для семьи.
   На улицу Вильную путь лежал через железнодорожный мост, с которого хорошо был виден вокзал Запорожье-2. Доступ к нему тщательно охранялся. Я часто останавливался на нём. Было интересно наблюдать передвижение составов или прибытие пассажирских поездов с солдатами. Однажды моё внимание привлекли платформы, нагруженные землёй. Для укреплений, подумал я, невольно повторяя формулу немецкой пропаганды. Позднее из разговоров взрослых я узнал правдивую версию перевозки чернозёма в Германию. Это был украинский чернозём для удобрения тощей немецкой пашни. Завоеватели не стеснялись масштабами ограбления. В Германию порожняк не гнали.
   С приходом зимы, в декабре, состав оккупационных войск стал меняться. Куда-то исчезли армейские части венгров, испанцев и разноязычного сброда предателей из оккупированных республик Союза. Поезда подвозили немецких, реже итальянских и румынских солдат. Вид этого воинства был далеко не тот, с которым входило оно в 1941 году. Часто плохо выбритые в замызганных шинелях и пилотках, опущенных на уши, они невесело строились на вокзальной площади и уходили на отдых.
   У мальчишек появился новый вид заработка - подвозить солдатские вещи на санках от вокзала до места поселения.
   На привокзальной площади сложилась группировка, а проще, "кодло" крепких хулиганских подростков. Они перехватывали наиболее нагруженных солдат и подставляли свои санки под поклажу. Расчёт вёлся по месту доставки. Солдат мог дать небольшие деньги или сигареты, а мог дать и пинка ниже спины. Бывало и такое. Ранним утром с санками по гололёду с Карантинки появился Колька Сонин. После двух-трёх спусков по улице рядом с домом у нас созрел план: а не пойти ли нам на вокзал подзаработать? Весело болтая и прокатывая друг друга на санках, мы добрались до вокзала с большим опозданием.
   Наглые крепыши разобрали клиентов. Мы отправились к мосту, где была накатанная санная горка с откоса "тёщиного языка". Скользя и падая по гололёду, мы добрались до верха горки. Усевшись поплотнее, Колька впереди, я сзади, мы смело ринулись вниз.
   Это был не спуск, а полёт. Не тормозя, по дуге промчали мимо "профессорского" дома и с восторгом продолжали нестись вниз через трамвайные пути по улице Тургенева вдоль ограды городского сада к перекрёстку. Чёртов немец выскочил навстречу из-за угла ограды. Тормозить было поздно. От удара санок он перелетел через наши головы и рухнул на обледенелые камни мостовой. Санки пошли кругами вниз. Мы, сцепившись, вращались на них и видели, как немец пытался встать, но его кованые сапоги разъезжались на льду и он падал на колени. Поза не слишком красивая для воина.
   Боже, как он ругался на всех европейских языках!! Из знакомого слышалось: "Партизанен"!
   Затормозив, мы бросились в чью-то калитку, благо, собак не было, и никто не вышел. Отсидевшись за сараем, мы выскочили на улицу и, не помня себя от страха, добрались домой. Санки были надёжно спрятаны. Колю бабушка в сумерках проводила на Карантинку. Несколько дней он и я отсиживались дома. На улицу я выходил уже не в своём пальтишке, а в бабушкином ватнике. Мы боялись опознания, но всё обошлось.
   Детские санки, сбившие немецкого солдата, не более, чем комический эпизод.
   Настоящие действия подполья в Запорожье были жестоко подавлены ещё в начале оккупации. Большая вина этой трагедии лежала на добровольных осведомителях. Не стоит скрывать, что в окрестных пригородных посёлках осталось немало куркулей, обиженных советской властью. Лишённые земельных наделов и животноводческих хозяйств, они затаили лютую злобу на большевиков. Вместе с ними была часть обрусевших немцев-меннонитов, получивших статус "фолькс-дойчей". Настал их час. В особый отдел городской управы потянулась цепочка доносчиков, многие из которых надеялись получить часть имущества выданных людей.
   Повешения и массовые расстрелы не смогли запугать и уничтожить всех подпольщиков. На восстанавливаемых немцами предприятиях и Днепрогресе повреждалось оборудование, были зарегистрированы взрывы на железодорожных путях. Однако, главным оружием подполья была информация. Всем был известен приказ "О распространении слухов", в котором все действия в этом направлении жестоко карались. Владельцы несданных радиоприёмников, даже испорченных, подлежали расстрелу на месте. Тем не менее, написанные от руки печатными буквами листовки появлялись на стенах в людных местах. Из краткого текста население узнало об успехах Советской Армии под Москвой. Этой зимой стало ясным, почему город наполняется потрёпанными солдатами. Великая Сталинградская битва изматывала непобедимый Рейх. В первых числах февраля 1943 года из тех же источников мы узнали об окружении армии Паулюса. Оккупанты делали всё, чтобы сбить победное настроение у людей. Запрещался сбор в группы более трёх человек. На рынки и другие места массовых посещений людей были направлены переодетые полицаи для подслушивания разговоров. Неосторожных в высказываниях по поводу советских успехов арестовывали, избивали на месте для устрашения, но всё напрасно и ничего нельзя было изменить. Все понимали, что немцев можно побеждать и не только под Москвой.
  
   ВЕСНА. МАТЕРИНСКИЕ СЛЁЗЫ, 1943 г.
  
   В первых числах мая 1943 года была объявлена мобилизация молодёжи в Германию. Предварительно в местной печати и на поквартальных собраниях велись разъяснения. Сообщалось о том, что Великая Германия желает причастить молодых украинцев к европейской культуре. Для этого они должны пройти путь от физического труда до научных познаний, если такие способности будут выявлены. Было обещано содержание их в достойных условиях, как в питании, так и в физической форме, включая одежду и медицинскую помощь. Разрешалась переписка с родителями.
   Этим сказкам никто не верил. Из городов и сёл, где ещё раньше прошла такая мобилизация, поступали сведения совсем другого содержания.
   Большинство юношей и девушек прямо с поездов на вокзалах Германии передавали "бауэрам", владельцам больших земельных хозяйств. Они придирчиво выбирали из построенной в ряд молодёжи будущих рабов и увозили их в свои "фольварки". Из писем, прошедших цензуру, дети сообщали о своей тоске по родине и прошлой жизни. Про жизнь на новом месте писали коротко: "работаем, едим, спим". На самом деле, из достоверных источников было известно о непомерно тяжёлом и грязном труде под палочным надзором, о жидких супах из брюквы, о проживании в старых конюшнях. В нашем городе родители цеплялись за любую возможность сберечь своих дочь или сына от немецкой каторги. В ход шло всё: от подкупа до членовредительства. Переломы конечностей, язвы на теле от химических ожогов и другие травмы не пугали молодёжь. Знакомая матери, врач по специальности, искупала свою дочь в растворе хины. Тело девушки стало ярко жёлтым. Когда она появилась перед медицинской комиссией, немецкий врач замахал руками, боясь заразиться желтухой. Девочка была спасена, но это было редким исключением. Большинство украинских молодых людей отправляли в Германию в товарных вагонах, как скот. Только вместо пастухов была вооружённая охрана. На привокзальной площади рыдания матерей заглушались бравурными маршами оркестра немецкой комендатуры.
  
   СТАВКА МАНШТЕЙНА. КАЗАКИ, 1943 г.
  
   С первым теплом в апреле учеников отозвали из бессрочных каникул. Проучившись, а, вернее, промучившись до конца мая, мы получили свидетельства об окончании первого класса СШ N8 г. Запорожья. Знания оценивались пятибалльной системой в письменной форме: "видминно", "добрэ" и "посэрэдньо", что соответствовало: "5", "4", "3", а "погано" и "одыныця" - "2" и "1". Впрочем, отрицательные оценки в свидетельства не ставили. У нашей наставницы Натальи Фёдоровны пылу поубавилось. На вручении свидетельств родителям она даже улыбнулась. Я порадовал семью "видминными" оценками, кроме пения. Там стояло "посэрэдньо", хотя со своим слухом я и на "одыныцю" не тянул.
   Впереди было лето и полная неопределённость в будущем. Обстановка в городе значительно изменилась по сравнению с прошлым летом. На улицах стало людно. В группы не собирались, но посидеть на скамейках бульваров и дворов разрешалось. Никто не гонял. Рыночные облавы прекратились, с ними исчезли и полицайские вымогатели. Бойко работали частные кофейни и подвальчики. Вино прошлогоднего урожая оживляло посетителей и развязывало языки. Но говорили с оглядкой: аресты продолжались, но уже одиночного характера и без показной жестокости.
   Неожиданным событием было появление листовок с неба. О советском самолёте, проникшем для этого так глубоко в тыл, да ещё в середине дня трудно было представить. Небольшое количество и широкий разброс листовок свидетельствовали о том, что сброшены они были не с самолёта.
   Небольшие листки с кратким текстом мигом были расхватаны. Позднее они передавались из рук в руки с большим риском, а правда об их появлении пришла значительно позже.
   Затравленное доносами и почти забытое подполье напомнило о себе. На разрушенном комплексе "Запорожстали" несколько дымовых труб остались целыми и высились на горизонте печальным напоминанием о мирных буднях сталеваров.
   Тяга в стометровой трубе была мощной. Ею и воспользовались смельчаки. В отверстие дымохода из цеха россыпью были брошены пачки листовок. Они-то и "выстрелили" мощным букетом из трубы, а попутный ветер понёс их на город.
   Запоздалая беготня полицаев по улицам и дворам была напрасной. Никто ничего не видел. Так, по крайней мере, отвечали опрошенные жители. И всё же какая-то бодрящая струя прошла по городу.
   В нашей семье произошло небольшое изменение. Моя бывшая няня Павловна ушла в церковный приют, где, по её словам, было сытно и компания была подходящая. Моя крёстная получила повышение на службе: её перевели из солдатской столовой в хозяйственный состав резиденции штадт-коммисара Шредера. Всей прислугой там командовала злобная немка по прозвищу "Фрау". Первым испытанием для Фаины оказалась чистка сапог самого Шредера. Она долго работала щётками и бархатной салфеткой, после чего представила сапоги на осмотр самой Фрау. Та бросила беглый взгляд на работу и влепила Фаине пощёчину. Пролаяла что-то на немецком языке и удалилась. Наблюдавший эту сцену садовник перевёл: "Сапоги должны блестеть, как задница обезьяны". Уже у нас в доме крёстная, всхлипывая от обиды, обращалась к маме:
   - Скажи, Клава, ну, откуда мне знать, как блестит задница у обезьяны.
   Тем не менее, Фаина быстро освоилась на новой службе и научилась обходить острые углы характера Фрау. Ей симпатизировали охранники и делали вид, что не замечали, как в отсутствии Фрау она выбегала за ворота с пакетом под передником и передавала его мне. Там были всё те же объедки с барского стола.
   Однажды, придя за очередной передачей, я увидел сверкающий генеральский "Опель", машину небывалой красоты и комфорта. Водитель и охранник о чём-то болтали, а я, очарованный увиденным, переступил запретную черту и подошёл к машине. Откуда ни возьмись, с лаем выскочил рыжий сеттер. Охранник успел крикнуть:
   - Штрольф, цурюк! Но пёс подскочил ко мне и поставил лапы мне на грудь. Я растерянно погладил его по голове, а он лизнул мой подбородок. И тут же картина изменилась. Пёс бросился назад, а к машине шёл генерал Шредер. Водитель застыл у раскрытой дверцы. Шредер потрепал вертящегося Штрольфа и приостановился возле меня:
   - Ву ист ду? - спросил он.
   - Их ист Рудольф! - ответил я.
   - Хо! - чуть улыбнулся он и легко коснулся пальцем моего лба. Машина плавно укатила за ворота. Фаина была уже рядом и выдернула меня со двора.
   - Ты что, сдурел?! - она больно трепала моё плечо.
   - Мне машина понравилась, - бормотал я.
   - Господи! Что же теперь будет? - беспокоилась она.
   Однако, всё обошлось без последствий. Фрау в это время не было, а охранники скрыли свою промашку.
   По рассказам Фаины внутренняя жизнь генеральской резиденции имела свою особенность. Кроме Шредера часть дома занимал доктор Гилле. Это был человек замкнутый в строгом костюме и с гордой осанкой. В отношениях со Шредером чувствовалось его превосходство. Высокомерная Фрау при встрече с ним останавливалась с поклоном. Оставалось предположить его принадлежность к фашистской элите Германии и близость к Фюреру. Этот загадочный человек и генерал Шредер, каждый на своей машине отправлялись по служебным делам. Часто они останавливались у тщательно охраняемого здания, где размещалась Ставка Манштейна, командующего группой армий "Юг". Отсюда шло управление фронтами под Сталинградом, Харьковом, Ростовом, на Северном Кавказе с его нефтяными вышками.
   Никто из жителей нашего города не мог и предположить, что здесь решалась судьба великих сражений, вошедших в мировую историю.
   Запорожье вначале считалось глубоким тылом, что и послужило основанием для размещения Ставки. Сам Гитлер посетил Ставку после тяжёлого поражения под Сталинградом в феврале 1943 года.
   Присутствие высокого гостя в городе не разглашалось. Если кто-то и знал об этом, то предпочитал молчать. Неизвестно, какие решения принимал Гитлер и верховное командование группы "Юг", но ощутимых результатов они не дали. Откат немецких войск от волжских берегов и Кавказа шёл с нарастающей скоростью. Вот уже и у нас появилась потрёпанная сотня донских казаков.
   Неизвестно, где они остановили своих коней, но расселяться решили в центре города.
   В наш двор вошла группа лампаснико с шашками во главе с есаулом. Началось "уплотнение". Убогий домик, где ютилась наша семья, приглянулась есаулу. Нас оттеснили в проходную комнату, а маленькую спальню мамы и Игоря занял новый хозяин. Его подчинённые расселились в двухэтажном доме с наружной галереей.
   В дневное время доблестные вояки, занятые на стороне, не тревожили жильцов. К вечеру они собирались за дворовым сколоченным из досок столом и начинали обильный ужин, переходящий в ночную пьянку с матерщиной, а порой и драками. Мама не раз обращалась к есаулу с просьбой укротить своих гулять и перестать курить в доме из-за больных бронхов Игоря.
   Модест Митрофанович, как он просил его называть, клялся, что "это в последний раз", но после первого стакана за ужином забывал обещания и вместе с подчинёнными горланил казачьи песни про коня, дивчину и "остру" саблю. Однажды среди ночи он разбудил всех нас и потащил меня к соседскому погребу. Там мне через грудь повязали верёвку и стали спускать в погреб, чтобы я доставал бутылки со спиртным, потому что куда-то пропала лестница. Увидев эту сцену, разгневанная мать набросилась на есаула. Её едва оттащили. Это было последней точкой. Утром он сидел во дворе на табуретке в нательной рубашке, не смея поднять голову. Бабушка подошла и резким голосом спросила:
   - Модест Митрофанович, зачем вы к нам пришли вместе с немцами? Он поднял голову и прохрипел:
   - Я не с немцами, я за Тихий Дон!
   - Тогда, почему Вы у нас, на Днепре?! - крикнула бабушка.
   Тот закрыл лицо ладонями и его плечи задёргались.
   Я убежал со двора. Вечером решено было срочно убираться отсюда. Уже через день счастливый случай помог нам решить эту проблему. Через мамину знакомую нашлось жильё возле Кривой бухты. Это был бесхозный дом, одиноко стоящий почти на берегу залива.Пустое жильё на окраинах не было редкостью. Многие эвакуировались, кто-то не поладил с новой властью. Все жались к центру, где легче было прожить случайными заработками.
   Заканчивался жаркий август. В мимолётных общениях люди обменивались новостями. Слухов ходило много , порой самых невероятных, но главным было быстрое продвижение советских войск, уже штурмующих Донбасс.
   На нашу окраину добираться приходилось пешком. Уходило много сил и времени, но выбора не было. Мама и бабушка, сменяя друг друга, ходили в центр города добывать пропитание. Я одиноко бродил у залива и купался на мели в тёплой воде.
   Верная Фаина не оставляла нас. Как-то вечером она пришла явно встревоженной и почти шёпотом сообщила, что доктор Гилле и Шрёдер до ночи заседали в Ставке. По всем признакам ожидалось чрезвычайное событие. Так и случилось.
   В первых числах сентября Ставку снова посетил Гитлер. В этот раз о госте знал весь город. Немцы из этого не делали секрет. Видимо, в агитационных целях.
   Вскоре в общих чертах стали известны решения, принятые на высоком уровне.
   Левобережная часть Украины под натиском Советской Армии освобождалась. Немецкие войска, якобы для выравнивания линии фронта, уходили на правый берег Днепра. Запорожью отводилась роль плацдарма на левом берегу. Это означало, что бои за город будут особенно жестокими. В целях пропаганды распространялась версия об установлении государственной границы Великой Германии по правому берегу Днепра. В ходу было пафосное заявление Манштейна, якобы данное Гитлеру о том, что: "Скорее Днепр потечёт в обратном направлении, чем Советские войска его форсируют!" Всерьёз это бахвальство никто не воспринимал. Всем было понятно, что конец оккупации близок, но горожане не знали, какой сюрприз им готовят гитлеровцы напоследок.
   Комендатурой был издан приказ "Об эвакуации граждан города на правый берег Днепра". В нём разъяснялось, что это делается с целью обеспечения безопасности граждан и сохранения их жизни в случае оборонных действий по защите города.
   За красивыми словами скрывался расчёт немецкого командования использовать мирное население в своих целях.
   Первое и самое важное - перегнать на правый берег Днепра максимальное количество рабочих рук для строительства новых укреплений Восточного вала. Второе - создать живой щит из людей на переправе, спасая от бомбёжек свои войсковые соединения, покидающие город.
   Для исполнения приказа были сформированы группы полицаев, которые выгоняли жителей из домов и квартир. Весь трагизм людского исхода из родного жилья дополнялся отсутствием транспорта. Двигались пешими группами, мешки за плечами, дети на руках. Редко у кого были двухколёсные тачки. Впереди людей ждали километры пути до переправы.
  
   ОСВОБОЖДЕНИЕ
  
   В хаосе паники у нашей семьи задача была прежней - выжить.Распалась и троица подруг. Город покинула Фаина с близким ей человеком. Было понятно: работу в резиденции Шредера даже в качестве прислуги ей не простят. Мама и Вера решили объединиться после злополучного приказа об эвакуации. У многочисленной семьи
   Сониных было неоценимое преимущество. Свёкор Веры, Матвеевич, владел лошадью и телегой, доставшихся ему от карантиновских цыган.
   Изгнание было непредсказуемым. В любое время и в любой части города могли появиться полицаи с немецкими автоматчиками и выгнать людей из жилищ без права на возвращение. Густо населённый центр города подвергался такому насилию чаще других районов. Не обходили вниманием и Карантинку из-за её близости к рынку. Сонины не стали ждать пока в их двор нагрянет эвакуационный патруль. Сложили всё необходимое в телегу и отправились к нам, в Кривую бухту. Зная об их приезде, я с нетерпением вышел на улицу и увидел сидящего у забора немецкого солдата. Лицо у него было жёлтое, измятая шинель, а рука была обмотана слоем грязных бинтов, от которых шёл запах гнили. Это было настолько невероятно, что я в растерянности протянул ему кусочек кукурузного хлеба, который жевал сам. Он отвернул голову, и я понял, что ему не до еды, и быстро нырнул в калитку. Бабушка, услышав мой сбивчивый рассказ о солдате, закрыла двери на засов.
   - Не наше это дело, - строго сказала она и добавила: - Кому надо, те и подберут его.
   Вскоре в дверь постучали.
   - Кто? - спросила мама, ожидая худшего.
   - Свои! - прозвучал голос Веры.
   - Фу, ты! А я подумала! - мама открыла дверь и тут же спросила у Веры:
   - Ты солдата видела?
   - Никого там нет, - ответила та, пропуская в дом своё семейство.
   - Опять твои фантазии? - строго спросила мама, имея в виду мою встречу с солдатом..
   Я обалдело молчал, уже не веря самому себе, но тут Колька показал мне новую рогатку, и мы мотнулись во двор пострелять. Для верности я выглянул из калитки. Солдата действительно не было. Этот случай так и остался неразгаданным.
   Тем временем Матвеевич распрягал лошадь и осматривал сарай. Потом мы помогали ему переносить вещи в дом.
   Сонины поселились в пустующей его части. Основное количество вещей решили не распаковывать на случай, если сюда нагрянет патруль и погонит нас к переправе.
   В первых числах октября стояли солнечные дни затянувшегося "бабьего лета". В заброшенном саду опадала листва, яркое солнце уже не давало тепла. Мы с Колей, прихватив с собой Игоря у кромки залива, срезали головки камыша на радость брату. Отдалённый гул канонады напоминал грозовые раскаты мирных лет. Разделяя тревоги и ожидания взрослых, мы очень хотели увидеть настоящий бой. Нам было всего по девять лет, и чувство опасности нас мало заботило.
   Из разговоров с соседями старшие узнали, что город опустел, полицаи куда-то подевались и никто не выгонял жителей из домов.
   Фронт приближался к городу. Уже не канонада, а гулкие взрывы и стрельба были отчётливо слышны круглые сутки. Солнечные дни сменились холодными ветрами с моросящим дождём.
   Быстрое продвижение советских войск заставило нас позаботиться о безопасности в доме. Стёкла окон были заклеены крест накрест полосками бумаги и дополнительно обложены подушками от пуль осколков. Мебель сдвинули к стенам, чтобы спать на полу в середине комнаты. Двери не запирали на случай пожара. Всем этим командовала бабушка. Её память о прошлых войнах хранила немудрые приёмы спасения.
   В ночь на 14 октября 1943 года начался штурм города. Наши войска подошли с юго-востока, освободив пригородные сёла. Танковой атакой со стороны Мокрой пробили круговую оборону немцев и к середине ночи овладели центром города. К утру бой подошёл к нашей окраине. Мы лежали на полу и телом чувствовали, как вздрагивает пол от близких взрывов.
   Через время наступило затишье, лишь редкие пулемётные очереди и хлопки гранат доносились со стороны реки. Бабушка убрала подушки от окна. Стал виден небольшой участок улицы, пустынный и серый от дождя. Мне хотелось увидеть, что изменилось после боя, но кто же пустит на улицу одного?
   Печка была уже растоплена, и мама ставит кастрюлю с нечищеной картошкой.
   - Может, бойцы зайдут. Прокормим, - с надеждой сказала она, заметно волнуясь. Бабушка убрала постель, а на диван усадила меня с Игорем.
   - Пока ни с места! Ещё стрельба идёт, - строго сказала она и принялась наводить порядок в комнате.
   Неожиданно "ахнул" выстрел, вздрогнул дом, зазвенели стёкла. Вскрикнула мама, ей на руку брызнул кипяток из кастрюли. Бабушка, крестясь, кинулась к нам. Мы были в порядке. Какая-то волна тревоги поднялась во мне, но приходилось сидеть и чего-то ждать. Мама вытащила картошку и ещё горячую дала мне. Я, обжигаясь, начал её чистить. Внезапно распахнулась дверь, и в комнату вбежал Колька.
   - Рудик! Пошли к нам, из нашего окна пушку видно. Она по немцам стреляет на том берегу!
   - Какая ещё пушка?! - крикнула мама.
   В этот момент снова грянул выстрел.
   - А такая! Это она, давай к нам, - не унимался Коля.
   Я спрыгнул с дивана, но мама стала на пути:
   - Доешь, а потом пойдёшь
   Коля махнул рукой и убежал. Пришлось сесть и спешно доедать остывшую картошку. Вдруг шкаф, прикрывавший дверь к Сониным, взлетел над полом. Вслед за ним ворвался клуб дыма, а мои уши заткнуло чем-то тугим. Я упал на Игоря, и в тот же миг мама уже схватила нас и потащила сквозь дым на веранду. Там лежал Коля и смотрел в потолок. Я бросился к нему:
   - Коля! Вставай! - и тут же увидел, что на его глазах был налёт белой пыли, а из разорванного живота пучились кровавые кольца кишок.
   Мама рванула меня за руку, и мы выскочили в сад прямо к забытому подвалу. Игорь прижимался к маминой щеке, я стоял рядом. Спуститься в подвал мы не решались. Из дома неслись пронзительные крики. Выбежала бабушка прямо к нам. Она кричала что-то неразборчивое. Обнимала, ощупывала нас и внезапно упала на колени. Я забрал Игоря у мамы, а она помогла бабушке встать, и та вдруг внятно сказала:
   - Там все погибли, только Вера и Матвеевич живы. Клава, ты им помоги, а я пока буду с детьми. Она повела нас через улицу к соседям. Там, узнавши о нашем горе, вызвались помочь.
   Вскоре был очищен подвал. Все недоумевали, почему мы не воспользовались им раньше.
   Беспечное любопытство было причиной гибели семьи Сониных. Они собрались у окна и наблюдали за артиллерийской дуэлью между нашей гаубицей, что стояла в ста метрах от дома, и немецкими танками на правом берегу. Роковой снаряд противника угодил в перемычку над окном и накрыл всех смотрящих. За стеной Вера и Матвеевич готовили еду. Они остались живы.
   В подвале бабушка вымостила для нас с Игорем место в углу пола у задней стены. Сюда же стали сносить тела убитых детей. Кроме Коли погибли его сестра Лариса, племянница Веры девушка Нюра и шестилетняя дочь невестки Нины. Её саму вносили последней. Она в беспамятстве тихо стонала. Её тело от груди до живота было иссечено осколками. По всем предпосылкам я должен был быть среди них, но шестое чувство матери, преградившей мне путь вслед за Колей спасло мне жизнь.
   Тела складывали у противоположной стены, и в свете керосиновой лампы мне было видно отвердевшее лицо Коли. Я вспомнил, как на прогулке у залива он спросил меня:
   - Помнишь, как ты тонул?
   - Ну, да. А что?
   - Это я сразу крикнул Фаине, чтобы спасала.
   Действительно, позови он на помощь минутой позже, меня бы не откачали. Он спас меня, а теперь лежит мёртвый. В детском сознании эта несправедливость не вмещалась. Плакать я не мог, но горло так сдавило - не передохнуть!
   Незаметно для себя я уснул. Проснулся я от громкого разговора. Матвеевич в надежде спасти Нину нашёл армейского с анитара и сейчас они переговаривались возле её постели. Я впервые увидел советского солдата-освободителя. Он был в коротком ватнике, перехваченном ремнём. Измятая шапка плохо сидела на его голове, но зато на ней была красная звёздочка.
   - Ей недолго осталось, - говорил он Матвеевичу, - часа два-три.
   Видишь, вся кровью истекла.
   - А рука? - спросил Матвеевич.
   - Что рука? Она на одной шкурке.
   Санитар достал нож и что-то сделал в темноте. Потом поднялся, и я увидел руку Нины, которую он выносил, поднимаясь по ступенькам. Матвеевич вышел за ним.
   Я не мог смотреть на умирающую Нину, у неё не было сил даже на стоны. Бабушка заметила это и стала отвлекать меня рассказами о городе своей юности Богодухове. Вера сидела у стены рядом с телами своих детей и казалась окаменевшей. Мама спала возле нас.
   Уханье гаубицы прекратилось, но покидать подвал мы не решались и пробыли в нём до утра. Я не видел, как размещали тела погибших на телеге. Нас с Игорем держали в доме. Когда настало время прощаться, бабушка вывела нас за ворота. Я поднял братишку на руки. Матвеевич простился с нами, и воз со скорбным грузом тронулся в последний путь на Карантинку. Мама шла за ним, поддерживая окаменевшую от горя Веру. Бабушка перекрестила их.
   Освобождённый город наполнялся советскими войсками. Начиналась новая жизнь.
  
   МЕСТО ВСТРЕЧИ С ПРОШЛЫМ
  
   В наше время стоит пройти вверх по улице Чекистов и сесть на трамвай. По его ходу слева можно увидеть красивый забор, а за ним двухэтажный особняк под треугольной крышей и портиком с колоннами. Это бывшая резиденция генерала Шредера.
   Трамвай дойдёт до остановки "Институт". От неё вниз наискосок через улицу Лепика можно пройти к старинному зданию бывшей женской гимназии города Александровска, а теперь к корпусу N3 Национального университета. В этом доме размещалась легендарная Ставка Манштейна. Здесь в сентябре 1943 года знаменитый полководец давал обещание Адольфу Гитлеру удержать Запорожскую "стальную крепость" в составе Великой Германии. Не прошло и месяца, как город был сдан советским войскам, а Великая Германия не состоялась.
  
   ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ, 1943-1952 гг.
  
   Вскоре после освобождения города мы лишились жилья. Наш многострадальный дом в Кривой бухте приглянулся военному начальству, а нам было предложено освободить помещение, а самим искать что-нибудь взамен. Нагловатый капитан, видимо, из интендантской службы сказал: - Вы местные, сами найдёте. Вон сколько хат пустует. Насчёт пустующих хат была правда, но селиться снова вдали от центра в глиняной развалюхе да ещё накануне зимы без топлива было равно самоубийству. На особняк Зайдманов рассчитывать не приходилось, там после сбежавшего немецкого генерала советская городская власть навесила замки, заперши все двери и опечатав их полосками бумаги.
   Выручил, как всегда, дядя Петя. Он забрал нас к себе на улицу Вильную, где в небольшом домике было две комнаты и подобие кухни. Не берусь объяснить, как мы прожили зиму, но весной, пошатываясь от голода, мы стали выбираться на городские улицы.
   Мама усиленно искала работу. Её диплом техника-металлурга в те времена давал право на инженерно-техническую должность, тем более в условиях восстановления промышленных предприятий. Но, как только она заполняла анкету личного дела, где в опросных графах ей приходилось писать: "была в оккупации", "была под следствием", "муж репрессирован в 1937 году", кадровики сурово изрекали: - Только на физический труд! Землю рыть будешь! Долбить киркой мёрзлую землю мог не каждый мужчина, а уж полуголодной женщине было явно не по силам.
   Знакомый по старым временам часовой мастер из жалости взял её на подсобную работу к себе в мастерскую. Платил копейки, иногда давал набор из старых часов для продажи. Реализацией занималась бабушка.
   Пётр попрежнему работал на маслобойке. Бывший хозяин Кузнецов бежал вместе с немцами. Теперь это было артельное предприятие, что обеспечивало приличные заработки с частичной натуральной оплатой маслом и шелухой.
   Однако, висеть на шее у молодой семьи Петра нам было совестно. В любом случае нужно было строить своё будущее.
   К тому времени, а это было лето 1944 года, вернулся с войны Семён Зайдман с искалеченной кистью левой руки и двумя медалями на выцветшей гимнастёрке. На фронте он был в составе дивизионной газеты, с нею дошёл до венгерской границы, где его демобилизовали по ранению. Это был единственный мужчина из семьи Зайдманов, оставшийся в живых. Встреча с ним была радостной и недолгой. Заботы о жилье и работе поглощали его не меньше, чем нас. Позднее он вернёт право на владение фамильным особняком.
   Наконец, маме нашлась работа в управлении "Сантехстрой" возле ферросплавного завода. Ей предложили вручную нарезать резьбу на концах водопроводных труб, присвоили рабочий разряд и, главное, она получила право на рабочую хлебную карточку и очередь на квартиру. А пока мы жили в бараке коксохимзавода.
   В конце августа мы получили комнату в пятиэтажке рядом с "круглым домом" на "шестом" посёлке. Так тогда назывался соцгород металлургов.
   Наступила школьная пора. После нестрогого собеседования по умению читать, писать и производить простые арифметические действия меня зачислили в третий класс. Мне исполнилось тогда десять лет. Таких, как я, было много среди ребят, переживших оккупацию.
   Чудом уцелевшее здание нашей школы было расположено возле стадиона. Первый урок, а, вернее, общее знакомство проходило в пустом классе. На стене висела доска, над нею - портрет Сталина. С потолка свисали две голые лампочки, и стоял учительский стол. Парт не было. Нам сказали, что будет лучше, если каждый принесёт себе скамеечку или стул, а парты скоро появятся.
   Моя бабушка где-то нашла ободранный стул и принесла его в класс. Через два дня он исчез. Сидеть пришлось на брезентовой сумке с довоенных времён и с самодельной тетрадью из газеты. Писали "химическими" карандашами с ядовитым фиолетовым стержнем, из которого получались неплохие чернила. Такие карандаши были в большой цене на рынке, а настоящие тетради были, вообще, недоступны.
   Занятия в младших классах начинались во вторую смену со средины дня, чтобы в зимнее время можно было пройти по улицам, пока светло. Со временем появились парты. В процессе учёбы выяснилось, что дети из оккупации заметно отставали в знаниях от детей, вернувшихся из эвакуации, где они прошли нормальную программу обучения в первом классе. Антагонизма между нами не было, но в материальной обеспеченности мы отставали ещё больше, чем в знаниях. У нас царила безотцовщина. Мне, в какой-то степени, это было удобно. Лишнего вопроса: "Где твой отец?", как правило, не задавали.
   Как всегда, незаметно подошла зима. В форточку единственного окна нашей комнатушки была выведена жестяная труба "буржуйки", чугунной печурки, обогревавшей наше жильё. На ней же готовилось то, что трудно было назвать едой из воды с кукурузной крупой и двумя- тремя картошками. Какое уж там "буржуйство"?! Тем не менее, тех вязанок дров, что с работы приносила мать, нехватало. Дополнять топливный запас приходилось мне. Таких, как я, было немало. Мы шастали по развалинам. Всё, что могло гореть, внизу собрали. Приходилось подниматься на обрушенные этажи. Доски с прогоревших полов, остатки оконных рам и дверных косяков - всё шло в ход. Отдирали, выламывали и делили между собой. Часто дрались с конкурентами, но домой без добычи не приходили.
   Однажды в одной из развалин мы учуяли запах гнили.
   Кто-то мотнулся на верхний этаж.
   - Пацаны! Сюда! - крикнул он.
   Мы сбежались на площадку и через дверной проём увидели висящего на шнуре человека в одежде немецкого военнопленного.
   - Пленный повесился!
   - Да ну, его. Валим отсюда! С криком мы ринулись вниз. Несколько пацанов постарше пошли в лагерь рассказать о страшной находке. Никто из нас не жалел висельника и не задавался вопросом "почему"? Не выдержал - и всё! Мы - дети войны, видели и похуже.
   Тысячи немецких военнопленных содержались в лагерях Запорожья. Они работали на восстановлении Днепрогеса, заводов и всего, что было разрушено по их вине. Возмездие было справедливым и бескровным.
   Тем временем зима набирала силу. Всё труднее было добираться к школе по обледенелым улицам. В быстро стынущей комнате не сиделось у керосиновой лампы. Привычное чувство голода легче переносилось во сне.
   В школу я приходил на час раньше, чтобы попасть в столовую и по карточке УДП (усиленное детское питание) получить тарелку супа и 50 граммов хлеба, после чего можно было думать о каких-то уроках.
   Весенние ветры принесли тепло и долгожданный День Победы 9 мая 1945 года.
   На семейном совете было принято решение отправить меня в сопровождении бабушки в её родной город Богодухов.
   Пригородными поездами из Запорожья до Лозовой, от Лозовой до Харькова и, наконец, от Харькова добрались до Богодухова. На это ушло два дня.
   Город Богодухов был единственным в Союзе, который большевики, большие поборники атеизма, забыли переименовать. Он сохранил свою уездную первозданность прошлых веков. Здесь находилось семейное гнездо Церковных: добротный дом с хозяйственными постройками, земельным участком и садом. В нём жило три поколения, начиная с брата бабушки и его жены Веры, дочки Раисы и её детей - Светланы и Геннадия. Среди них и мне нашлось место.
   Солнечным дням не было конца. Недалеко, в конце улицы был перекинут мосток через узенькую речку Мерло. За нею открывался широкий луг, и, как финал театральной декорации, вдали синел сосновый бор, взбегающий на песчаные холмы.
   Я быстро перезнакомился с местными ребятами. Общались на украинском языке. Меня поддразнивали: "кацап", но это не портило наших отношений. Выросший на Днепре, здесь я научился плавать. В ярах мы обрывали неспелые орехи с кустарников, а в садах - яблоки. Я, наконец, ел досыта и набирал вес. От тёти Веры я наслушался преданий о славной семье Церковных.
   С позапрошлого века зажиточные мещане Церковные стремились занять своё место в купеческой среде. В итоге это им удалось развитием мясной торговли в Богодухове и Харькове. Не чурались они и образования. Дети обучались в гимназии и училищах Харькова. В итоге интеллигентская ветвь преподавателей Церковных даже в советские времена занимала руководящие должности в школе города вплоть до директорской. Неудивительно, что девушка из такой семьи Анастасия станет достойной супругой Григория Марущенко, машиниста первого класса, родом из старинной семьи приписных запорожских казаков, живущих на Полтавщине в городе Кобыляки.
   На твёрдой фотографии тех лет они рядом со светлыми лицами, будто говоря: "И в добрый путь на долгие года". У них будут дети - Клава и Петя. Мальчика они не смогут уберечь от менингита. Он потеряет слух, но сохранит речь. В лихие времена они спасут своего внука Рудольфа от спецдома "детей врагов народа". Так замыкался семейный круг в тихом городе Богодухове.
   Наступил август. От зноя пожелтели луговые травы, в реке вода не охлаждала тело. Мы объедались вкусной кукурузой и гоняли сусликов.
   8 августа 1945 года грянула нежданная весть: СССР объявил войну Японии. Наша страна выполняла свой долг перед союзниками - США и Англией.
   В то время ходили слухи об атомной бомбе и её глобальном разрушении. Не верилось, что подобное оружие когда-нибудь сработает. Тем не менее , американцы сбросили такие бомбы на Хиросиму и Нагасаки, практически уничтожив эти города вместе с населением.
   0x01 graphic
  
   Наши войска перешли в наступление на Дальнем Востоке и за месяц разгромили Квантунскую армию, сбросив японцев в Тихий океан.
   Вскоре за мной приехала бабушка и увезла в Запорожье.
   За прошедшее лето я физически окреп, а в голове, освобождённой от постоянных мыслей о еде, появилось место для других интересов.
   В начавшемся учебном году наукам мы уделяли далеко не первое место. Любимым предметом было военное дело. Уроки вёл демобилизованный офицер с рукой на перевязи. Он учил нас ходить строем, правильно обращаться с винтовкой и метать гранаты.
   Случайные ссоры с учениками параллельных классов заканчивались сходкой на стадионе и ожесточёнными драками. На нашем языке это называлось "стукаться". Дух войны ещё не покидал нас.
   Наступившую зиму переносили легче. В дома было подано электричество, заработало центральное отопление. У соседской девочки Риммы была большая библиотека. Начался книжный запой. Дождавшись, когда все заснут, я пробирался на кухню и читал всё подряд. Впервые я познакомился с научной фантастикой. Это была чудесная книга Аркадия Адамова "Тайна двух океанов".
   Очарованный жанром фантастики я не расставался с ним никогда и считаю лучшей гимнастикой для развития воображения.
   Улица жила своей жизнью. Вошли в моду "буера". К деревянной площадке прибивались два старых конька, на вынесенную вперёд планку крепился "поворотный" конёк. Красота! Сидишь и ногами рулишь. Особым шиком считалось зацепиться крюком за машину и мчать до первой проталины, а там уж как повезёт. Можно и под встречную машину угодить. Бывало.
   Слякотная весна сменилась ярким летом. Были забыты учебники. В моём свидетельстве об окончании четвёртого класса преобладали "тройки", лишь история с географией украсили его "четвёрками".
   Началась эра Днепра и Хортицы. За прошлое лето остров был разминирован, и в береговой полосе появились строения. Металлический мост через Днепр был полностью разрушен. Это позже построят бетонный мост Преображенского, а пока была налажена лодочная переправа.
   Большая лодка, именуемая "дубком", брала двадцать человек. Хозяин судна восседал на корме с рулевым веслом, а на четыре гребных весла садились пассажиры, с которых плату не брали.
   Мы, неимущие пацаны, пыхтели на вёслах, сменяя друг друга. Пассажиры одобряли мальчишеский труд, лущили семечки и сплёвывали шелуху в чистые воды великой реки.
   Зачем мы стремились на Хортицу? После разминирования и очистки острова трофейными командами на просторах белесых песков, изрытых окопами и орудийными канонирами, осталось немало мелких боеприпасов. Это мог быть орудийный порох, патроны разного калибра, а иногда неразорвавшиеся снаряды. Если постараться, можно было собрать и винтовку немецкого образца.
   Всё добытое добро в городе шло на обмен. "Маменькины сынки" охотно отдавали свои бутерброды за пару патронов. Ребята старшего возраста занимались "серьёзным" обменом, мальцов в это дело не посвящали.
   В этот раз нас было пятеро. Старшие ребята из "круглого дома" и я с Витькой из пятиэтажки. Бывалые хлопцы взяли нас из милости, чтобы мы были на подхвате.
   День был не особенно удачным - десятка два патронов, столбчатый порох и немецкая винтовка без затвора. Уже собрались домой - и вдруг! На дне окопа лежал зенитный снаряд. У него легко откручивалась головка, а начинка из коричневой взрывчатки особенно ценилась из-за звучного взрыва в очень малых дозах.
   К разрядке приступили немедленно, но головка не поддавалась. Её нужно было чем-то защемить. Деревья были неблизко, там в развилке двух веток можно было закрепить головку, а потом крутить. Уже вечерело. Кто-то из старших сказал:
   - Малюки! Брысь домой! Мамочки заругают.
   Мы с Витькой обиделись, подумав, что с нами не хотят делиться добычей, но возражать побоялись и отправились на переправу. Уже в лодке на середине реки мы услышали взрыв.
   - Цэ ваши? - спросил кормчий.
   Мы всё поняли. К городу бежали, задыхаясь. из последних сил. На перекрёстке проспекта Металлургов нашли милиционера и всё рассказали. На следующий день стало известно, что двое погибли на месте, третьего отвезли в больницу, но он там умер.
   В этот раз нам с Витькой повезло. Месяца три спустя, тот же Витька, сидя на кухне, пририсовывал дополнительные усы и бороду на портрете Сталина. Сосед по коммуналке отнёс газету "куда следует". Через две недели семья Витьки исчезла из города, а сосед занял освободившуюся жилплощадь. - Времена были строгие!
   Тем не менее жизнь налаживалась. Отменили карточную систему, исчезли голодные очереди. На месте руин строились капитальные здания, которые и сегодня украшают наш главный проспект.
   Учёба в пятом и шестом классах разнообразием не отличались. Обычная школьная рутина с сугубо посредственной успеваемостью. Правда, было новшество: ввели раздельное обучение - мужские и женские школы.
   Лето проводили в пионерских лагерях с традиционными кострами и ночными походами по пересечённой местности, чтобы не теряли бдительности и сохраняли патриотический дух.
   Зима была занята чтением книг и коньками. На стадионе "Металлург" регулярно заливали каток. Он стал местом активного общения.
   Весной, в пору тополиного пуха были сданы необременительные экзамены за шестой класс. В этот раз я отказался от пионерских лагерей. Переход в седьмой класс для большинства ребят считался рубежным. У многих ломался голос, появлялась "взрослая" хрипотца. Многие стали открыто курить. Носили широкие брюки и кепочки с козырьком "на глаза". Блатной шик владел нашим поведением. Какие там пионерские лагеря?! Это для домашней пацанвы. для нас открылись "дикие" пляжи от устья шлюзов до обрушенного моста.
   По вечерам в парке Металлургов центром внимания был цирк, особенно третье отделение его программы - греко-римская борьба. Там были свои кумиры с экзотическими кличками "Ян Цыган", "Чёрная маска" и прочие.
   Не брезговали мы и летним кинотеатром. Все деревья, окружающие его забор, были распределены, и мы во время сеанса восседали на их ветвях над зрителями в комфортных позах. Случалось, падали, но без трагизма. Подумаешь, ребёнок на кого-то свалился! Милиция в этих случаях не свирепствовала, считая это происшествие мелким хулиганством.
   С таким багажом, накопленным за лето, я начал учёбу в своём уже седьмом классе мужской школы N50. В то время окончание "семилетки" завершалось выдачей "Свидетельства", своеобразного документа, дающего право поступления в техникум. Такой путь сокращал время вступления в самостоятельную жизнь.
   В нашей семье начались колебания. Мне хотелось скорейшего самоопределения, тем более, что я уже знал свою будущую специальность. Я решил стать геологом. Эта мечта сложилась не сразу. Ещё в раннем детстве, наслушавшись разговоров взрослых о "золотой тайге", а позднее о дальних лагерях заключённых, где мог находиться мой отец, я сложил себе легенду поиска. Дальние дали не давали мне покоя.
   Не так давно на Хортице среди скал я увидел голубую жилу кварца, рассекающую серый гранит. Это потрясло своей дикой мощью. В камнях была какая-то тайна. Несколько кусков полупрозрачного минерала я принёс домой и бережно хранил.
   Итак, в геолого-разведку! И поскорее. Мама, в принципе, не возражала, но бабушка настаивала на высшем образовании. Это означало тянуть лямку до окончания десятого класса, а потом ещё пять лет в институте.
   Однако, как в приключенческих романах, в наши планы вмешался "господин случай". Маме неожиданно предложили новую работу на Донбассе. В Горловке создавалось новое монтажное управление. Должность была невысокая - инженер по охране труда, но вместе с нею хорошее жильё и стабильные премии к окладу.
   Это предложение совпало с её знакомством с бывшим фронтовиком Михаилом Ильичём Мазуром, которого назначили туда же главным бухгалтером. Позднее он станет членом нашей семьи. Решение было принято однозначно - мы переезжаем на Донбасс.
   В последних числах августа 1949 года мы приехали в Горловку на стареньком ГАЗе со своим убогим скарбом и котом Дружком.
   С жильём не обманули. Нам выделили половину дома с приусадебным участком и раскидистым клёном в углу двора. Радости бабушки не было конца. В летней пристройке был основательный погреб и плита для варений и солений. Кроме трёх комнат в доме была просторная кухня, ванная и туалет. Жизнь налаживалась. Комфортабельность нашего жилья в значительной мере определялось тем, что оно было в загородном посёлке коксохимического завода, но трамвай связывал нас с городом. На посёлке всё было рядом - школа, дворец культуры, больница, магазины и прочее.
   Первого сентября 1949 года мой брат пошёл в первый класс нашей поселковой школы, а я со свидетельством об окончании семи классов был зачислен в только что сформированный восьмой класс. Нашему малочисленному коллективу выпало лидерное начало - вывести школу на уровень "десятилетки". Как покажет время, мы с честью это выполнили.
   Наш переезд на Донбасс, по сути, был возвращением. От Горловки до Волновахи, где был арестован мой отец, не было и сотни километров. Областной центр Сталино (Донецк) был в пятидесяти километрах от нашего теперешнего жилья, но именно в Сталино в 1937 году была загублена жизнь отца.
   Мариуполь с его женской тюрьмой, где содержали мою мать без суда и следствия, расположен в трёх часах езды на автобусе. Такой поворот судьбы никто не загадывал, но он произошёл.
   Не берусь судить о чувствах моей матери (она умела их скрывать), но её поведение вначале выдавало безмерную усталость и отупление. Вскоре она легла в больницу, где у неё была выявлена запущенная анемия, проще - белокровие.
   Это была плата за бесконечное голодание, неженский физический труд, а, главное, непреходящее чувство заботы о сохранении жизни двух детей и старенькой матери. Ей требовалось длительное лечение Без посторонней помощи выбраться из такой болезни было невозможно. Вовремя подключился Михаил Мазур. Наладилось больничное лечение с усиленным питанием, а затем длительное оздоровление в специальном санатории в подмосковном Солнечногорске. Мамино здоровье медленно восстанавливалось, а с ним и надежды на перемены к лучшему.
   Учёба в школе шла своим чередом. С большими усилиями я преодолевал точные науки. Единственная из них - физика - была моей палочкой-выручалочкой. Познакомившись ещё в шестом классе с "Физикой на каждом шагу", а позднее с "Занимательной физикой" Перельмана, я начал понимать окружающий мир не только как цепь событий, но возможное его выражение формулами. Уже в девятом классе моё образное мышление было сломлено абстракцией чисел. Понравились задачи на геометрические построения и тела вращения Даже ненавистная алгебра стала восприниматься как инструмент составления уравнений для самого краткого решения задач.
   Летние каникулы проходили в дальних велосипедных поездках к водоёмам. Безводный Донбасс обходился ставками, обычными запрудами в балках, поросших кустарником и хилыми деревьями, но и этому мы были рады.
   У себя во дворе на клёне я устроил своеобразный кабинет. В развилке толстых ветвей из доски и металлической сетки от кровати получилось удобное кресло. Над землёй в окружении листвы создавалось особое настроение обособленности. Легко думалось, читалось и, конечно же строились планы на будущее.
   За успешное окончание девятого класса семейный совет сделал мне неожиданный подарок - поездку в Москву на десять дней к тёте Нине. Такое же решение принял и отец моего друга Димы. Его родственники жили в Лосиноостровской.
   Впервые в жизни два провинциальных парня попали в гигантский город. Мощный темп Москвы захватил нас, и мы радостно включились в круговерть экскурсий по музеям, выставкам и всего до сих пор невиданного и неслыханного.
   В свой посёлок мы вернулись как с другой планеты. Все наши поселковые дома стали домишками, стали видны грязные пятна на стенах, отпавшая штукатурка, а знакомый трамвай грохотал по разболтанным рельсам так, будто шёл в последний путь.
   Видно, по этой причине мы навалились на науки в десятом классе, чтобы не остаться здесь, в нашей поселковой глухомани.
   Мы преодолели марафон выпускных экзаменов по десяти предметам, чтобы, наконец, получить серенький лист "Аттестата зрелости" Ново-Горловской средней школы N5.
   На первом выпускном вечере гостей было больше, чем выпускников. Шестеро парней и двенадцать девушек отправлялись в "дальнее плавание".
   Стартовую подготовку к вступительным экзаменам в ВУЗы начали немедленно.
   Я забрался на свой клён и обложился книгами. Рядом на ветке примостился общий любимец кот Дружок. Снизу бабушка подавала воду и бутерброды. Новый синий костюм висел в шкафу. К нему прилагалась парадная рубашка и галстук, впервые одетый на выпускной вечер.
   Документы для вступительных экзаменов были сданы в Донецкий индустриальный институт на геолого-разведочный факультет.
   Высокий душевный подъём, ожидание больших перемен овладели мной настолько, что я почти не замечал окружающую реальность. По ночам плохо спалось. Я выходил во двор, смотрел на контуры ночных облаков и видел в них горы и таёжные чащи. Наконец, пришёл вызов на вступительные экзамены.
  
  
   СТАЛИНО (ДОНЕЦК). ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ, 1952 г.
  
   Два часа езды от Горловки, и я вестибюле Донецкого индустриального института. У большой доски толпа поступающих и их родственников. Ищу себя в списках абитуриентов. Уже дважды прочёл перечень фамилий по всем группам, но моей там нет. Рядом стоящий парень спрашивает:
   - Что, не нашёл?
   - Ну, да, уже два раза смотрел!
   - А там смотрел? - и он указал на верхний угол доски. Там на тетрадном листке от руки написано: "Зайти в мандатную комиссию, второй этаж, комната 28". Далее следовал небольшой перечень фамилий и подпись "Администрация". Среди этих фамилий и моя Внутри что-то дёрнулось, бросило в жар. Через ступеньки взбегаю на этаж, потом бегу по коридору. Нахожу комнату 28, стучу и открываю дверь.
   Кабинет узкий, вдоль стен выстроились шкафы. Боком к окну за письменным столом расположился председатель мандатной комиссии. Подле него на стульях двое одинаковых мужчин в серых коверкотовых костюмах. Я стою у стола, садиться не предлагают.
   - Так вы хотите на геолого-разведочный? - спрашивает председатель.
   - Да, хочу, - меня немного знобит. Мандраж, сильнее, чем на экзаменах. Председатель перекладывает бумаги моего личного дела.
   - На геолого-разведочный требуется допуск к секретным документам, а у Вас ... - он тянет паузу, - а у Вас два, как бы сказать? Два пятна в биографии. Вот Вы пишите, что были в оккупации и, самое главное, Ваш отец репрессирован в 1937 году. С такими данными Вас к секретам не допустят.
   У меня внутри всё сжимается. Я уже всё понимаю, но не могу открыть рта. Боюсь услышать приговор. Председатель тоже всё понимает, но мягко продолжает:
   - Знаете что? Поступайте-ка Вы на планово-экономический. Поучитесь, себя покажете, а там, может быть... В груди рвётся какая-то плёнка:
   - Не хочу! Нет, не хочу на плановый. Верните документы! Он ещё что-то говорит, но я не слышу. Залитый горячей волной злости, я тянусь за папкой.
   - Да отдай ты ему, пусть идёт, - буркнул один из серых товарищей.
   Я сую папку в затрёпанный портфель и выскакиваю из кабинета. Не помню, как очутился на берегу у воды. Она была у самых ног. Она текла по лицу. Я понял, что плачу. Это я-то? Что делать дальше? Никакой водой, никакими слезами пятна оккупации и репрессий не смывались. Я понял, что путь к моей мечте о геологии отрезан. Что теперь?
   На тряском автобусе я вернулся домой. Едва сдерживая горькую злость, отрывисто рассказал родным о "приёме", оказанном в институте.
  
   ГОРЛОВКА - АЛАПАЕВСК, 1952 г.
  
   На следующий день в посёлке узнали, что у меня не приняли документы на геолого-разведочный факультет из-за низких оценок в аттестате. Про оценки была правда, там действительно были "тройки" и "четвёрки", но настоящую правду никто не должен был знать. Мудрая бабушка сама пустила этот слух, чтобы скрыть правду за этой "шелухой".
   Для поселкового окружения мы были благополучной семьёй, прибывшей из Запорожья на новую "денежную" работу. На Донбассе это было нормой, и в прошлом никто не копался.
   Я снова забрался на свой клён, много курил, понемногу успокаивался. Среди неоформившихся мыслей вспыхивало: никто не поможет.
   Это было правдой. Родные могли посочувствовать, но изменить что-нибудь в сложившейся обстановке были не в силах. А обстановка была крайне напряжённой и требовала каких-то решительных действий.
   Время приёма документов в учебные заведения давно закончилось. До начала нового учебного года оставалась неделя. Я никуда не попал. В конце сентября мне исполнится восемнадцать лет и меня призовут в армию на целых три года. После "дембеля" мне будет двадцать один год! А как же моя геология?! Разве что в таком возрасте завербоваться рабочим в геолого-разведочную партию а там, что Бог даст!? Нужен был чей-то твёрдый и разумный совет. Ах, как мне хватало отца!
   - Эй, Рудька! - послышалось снизу.
   Я очнулся. Под деревом стоял Вовка Киндин и чем-то размахивал.
   - Чего тебе?
   - А закурить дашь? Я подарок принёс.
   - Раз подарок, лезь сюда. У меня "Беломор".
   Устроившись поудобней, Вовка протянул мне сложенную газету. Это была "Комсомольская правда". На последней странице крупным шрифтом было напечатано: "КУДА ПОЙТИ УЧИТЬСЯ?" Среди десятка объявлений одно было обведено красным карандашом.
   - Это я подсуетился, когда узнал, что ты в пролёте, - мой друг улыбнулся и закурил. Я начал читать объявление, где сообщалось:
   "Алапаевский геолого-разведочный техникум объявляет набор учащихся, не поступивших в ВУЗы. Подавшие заявления зачисляются на третий курс без экзаменов по специальностям: 1) геология и разведка полезных ископаемых, 2) разработка и обогащение руд. Документы направлять по адресу: Свердловская область, г. Алапаевск".
   - Он далкеко, на Северном Урале, - прервал меня Володя, - я по карте смотрел. До него три тысячи километров, там горы...
   - И тайга! - закричал я.
   Мы спрыгнули с дерева. Я ворвался в дом, схватил папку, крикнул бабушке:
   - Я на Главпочтамт!
   Документы были отправлены в Алапаевск. Вечером на семейном совете моё безрассудство оценили по достоинству, но возврата быть не могло, как и другого решения.
   Меня лихорадило при мысли, что автобиография снова убьёт последнюю надежду. В те времена кадровая служба послевоенных лет отличалась особой строгостью. Сокрытие порочащих или государственно опасных фактов биографии считались уголовным преступлением. Приходилось писать правду о том, что отец был репрессирован в 1937 году и о пребывании на оккупированной территории.
   Через четверо суток мучительных сомнений пришла телеграмма. Текст был короток, как приказ: "Вы зачислены студентом Алапаевского ГРТ. Директор Ершов".
   Было 2 сентября. Уже начался учебный год, а я добирался дальними поездами через Москву, Казань, Свердловск на заветный Северный Урал в Алапаевск. Мечты сбывались!
  
   АЛАПАЕВСК. ГЕОЛОГО-РАЗВЕДОЧНЫЙ ТЕХНИКУМ, 1952 г.
  
   Наш староста рыжий Назаров на ходу бросил:
   - Зайди в комитет комсомола.
   - Зачем?
   - Зайди, узнаешь.
   Предчувствие какой-то неприятности сидело во мне до конца лекции. На четвёртом этаже за дверью, обитой чёрным дермантином, заседал комсомольский секретарь ГРТ Белкин. Неестественно перекосив плечи, Белкин писал, говорил по телефону и шаркал ногами под столом. Ещё минут пять поговорив по телефону, он переключился на меня.
   - Давай поговорим. - Из небольшой стопки бумаг он извлёк тонкую папку, раскрыл её и прочёл:
   - Костиков Рудольф Иванович, год рождения 1934, село Пологи, Запорожской области, русский... Всё правильно?
   - Всё правильно, - повторил я. Он продолжал, уже не глядя в бумаги:
   - В этом году закончил школу и не попал в институт. Что не прошёл по конкурсу?
   - Не прошёл мандатную комиссию, - уточнил я.
   - Как это?
   - Как будто переступая через что-то трудное, пришлось пояснять:
   - Я был в оккупации, и мой отец репрессирован в 1937 году. Об этом указано в автобиографии.
   - Автобиографию твою мы читали, знаем. То, что был в оккупации, так ты пацаном был. Какой из тебя шпион? Ну, а отец ... Так, товарищ Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает." Знаешь это? - Я кивнул головой.
   - А если знаешь, то давай к нам, в комсомол.
   Он ещё что-то говорил о том, что ко мне присмотрелись, отметил хорошую учёбу, скромное поведение и пообещал помочь с устройством в общежитии. У меня отлегло от сердца. "Надо же, - подумал я, - знает, что я по съёмным квартирам скитаюсь".
   - Вот ты сейчас без экзаменов к нам на 3-й курс принят. Через два года диплом и в большую жизнь. Без комсомола нельзя. Тебе легче будет.
   Белкин в своём агитационном монологе намекал на возможность если не отмыть, то хоть немного отбелить "пятна" на моей биографии Согласие я дал и, возвращаясь в аудиторию, по детски надеялся, что хоть немного "попустит".
  
   АЛАПАЕВСК. ВЕСНА, 1953 г.
  
   Длинные ночи Северного Урала захватывали большую часть суток. Утра и вечера не было, было лишь недолгое просветление между ними. Вот и весь северный день.
   После зимней сессии и коротких каникул началась учебная рутина. Читальный зал библиотеки был самым тёплым помещением в здании техникума. Здесь я просиживал долгие часы над толстыми книгами по общей геологии и художественной литературой. С неохотой покидая уютное место, я уходил к себе на квартиру, где меня ждала железная койка в холодной комнате. Хозяйка экономила на дровах.
   В эту ночь вьюга особенно лютовала. Утром, в полной темноте я пробирался по улицам, засыпанным свежими сугробами. В вестибюле техникума у вешалки было тихо и малолюдно. Поднявшись на второй этаж, я понял причину.
   У большого в полный рост портрета Сталина стоял почётный караул студентов с заплаканными глазами. Чёрная лента охватывала портрет вождя. В душной аудитории с неестественной горечью рыдала преподавательница теоретической механики, её окружали печальные девушки и насупленные парни.
   До условного окончания лекций время тянулось небывало медленно. Испытывая чувство неприкаянности, я вышел в сероватые сумерки улицы и побрёл к мосту через Нейву, на окраину Алапаевска. Стоя у перил, я видел, как изменилась поверхность реки. Снежные замёты, укрывавшие лёд, осели и между ними в темноватых ложбинках угадывались будущие проталины. Было начало марта, наступала весна. Вместе с близкой оттепелью ожидались перемены.
  
   ПРИБАЙКАЛЬЕ. ХРЕБЕТ ХАМАР-ДАБАН, 1954 г.
  
   Сопка была не самой высокой, где-то 1400 м над у.м. Тайга не доходила до её вершины. Сентябрь пестрел багровыми и жёлтыми островами листвы в светлозелёных разливах кедров.
   Долина Селенги открывалась до самого горизонта. На севере мягкой линией вычерчивались вершины Баргузинского гребта. По особому сиянию воздуха на западе угадывалась зеркало Байкала. Здесь на вершине, в закоулках между глыбами диорита прятались зернистые языки фирнового снега.
   Восхождение на вершину сопки было лишь частью маршрута. Я замешкался у интересного прожилка кварца. Валентин, мой напарник, исчез за выступом скалы.
   - Рудольф! - послышалось оттуда, - иди скорее, глянь, что я нашёл. На самом пупке вершины, среди округлых валунов, высилась пирамида из камней, и замытость щелей указывала на то, что кладка была сделана умелыми руками и очень давно.
   Не мешкая, мы приступили к разборке. Когда был снят последний слой камней, в углублении, выстланным истлевшим мхом, лежал странный предмет, напоминавший маленькую подушку. При осмотре оказалось, что это был мешочек из прорезиненной ткани, внутри которого обмотанная брезентовой лентой помещалась жестяная банка армейского образца.
   Слегка поддевая ножом плотную крышку, Валентин осторожно вскрыл банку. Там завёрнутый в несколько слоёв ломкой кальки на листе ватмана хорошо сохранился текст: :
   "Нашедшему это письмо.
   Здесь были топографы геодезической партии Сыромятникова.
   1939 год.
   Оставь после себя след."
   Вот это находка! Ещё до войны, пятнадцать лет назад, бравые ребята оставили свой след на безымянной вершине.
   Остро отточенным карандашом я вывел на том же листке:
   "Нашедшему это письмо.
   Здесь были геологи Тимлюйской поисково-съёмочной партии ГПСП-18.
   1954год.
   Оставь после себя след."
   В обратном порядке мы упаковали запись. Немало потрудившись, сложили пирамиду. Я занялся описанием собранных образцов породы. Валентин готовил обед. Связка сухих еловых сучьев превратилась в уютный очаг среди камней. Хлеб, ломтики мяса и кружка крепкого чая настраивали на благодушный лад. Над соседней сопкой зависло кольцевое облако.
   Детская мечта быть наедине с тайгой сбылась. Вот и сейчас на этой вершине среди распахнутого мира гор и тайги память возвращала меня в тревожные предвоенные времена. Тогда разговоры близких и родных людей вращались вокруг арестов, лагерей и расстрелов. При моём появлении они замолкали и переходили на другие темы. Чувствовалась какая-то тайна, которую я связывал с отсутствием отца. Для меня он находился в командировке на Дальнем Севере. Оставалось ждать его появления.
   Вспомнилось, как после новогодних праздников в 1940 году моё затворничество на Запорожье Левом закончилось. Мама забрала меня в особняк Зайдманов. Там у Михаила и мамы была своя комната с выходом на холодную веранду и спальня с узким окном. Переход в спальню шёл через неширокий коридорчик, где размещался диван без спинки, называемый "софой".
   Эта легендарная "софа" была постоянным пристанищем заезжих родственников или подвыпивших гостей. С моим приездом к софе приставили тумбочку с настольной лампой и стул для одежды. Получилась "комната для мальчика".
   Неуправляемая жизнь Зайдманов славилась гостеприимством. Генератором шумных посиделок был Семён. Склонный к богемной жизни холостяк владел электропатефоном и мотоциклом "Харлей", роскошью по тем временам безмерной. Откуда?
   Ежегодно с первыми тёплыми ветрами Семён устремлялся на золотые прииски Восточной Сибири и Дальнего Востока. Однако, промывка золота в таёжных чащах его не привлекала. Посещая стойбища и деревушки старателей и охотников он собирал заказы на портреты. Набивши чемодан разнокалиберными фотографиями, вояжёр возвращался в Запорожье. Здесь методами увеличения и ретуши создавались портреты таёжных обитателей.
   Вторым рейсом продукция доставлялась заказчикам в обмен на золотой песок и, лишь в крайнем случае, на дорогую пушнину соболя. "Бартер" такого рода карался по закону и грозил большими "отсидками".
   Обширные знакомства в Москве были лучшим ангелом- -хранителем Семёна, и он успешно сбывал там "горячий" товар. В спецмагах "Торгсина" (торговля с иностранцами) на золото и меха приобретались зарубежные вещи и изделия.
   В родной город путешественник являлся в ореоле романтического героя с грузом невиданной красы и небывалой роскоши. Тогда в особняк стекались родственники и дальние родственники, знакомые и знакомые знакомых. Все шли выпить, закусить, послушать байки о золотой тайге, а уходя, посетители тщательно прятали приобретённые "по случаю" вещи.
   Надёжным прикрытием опасных операций было имя отца трёх братьев. Юрий Зайдман, герой гражданской войны, служил в составе информационного отдела Первой конной армии Будёного. В одном из боёв с белогвардейцами он был ранен и утратил способность к самостоятельному передвижению. Власть наградила его орденом, инвалидной коляской и правом на ведение частного производства.
   Так, в Александровске в начале двадцатых годов прошлого века на улице Ломаной N3 возник особняк из белого кирпича и при нём мастерская фотопортретов, где успешно трудились трое сыновей Юрия Зайдмана.
   Однообразная жизнь уездного городка стирала яркие впечатления дальних поездок. Семён замыкался в своей комнате. Изредка из-за двери доносилось нежное треньканье пианино. Чувствовалось, что думая о чём-то, он беспорядочно перебирает клавиши.
   В один из таких музыкальных антрактов мама постучалась в дверь. Семён сидел у пианино на винтовом табурете и казался незнакомым. Его губы, обвисшие скорбной скобкой, медленно сложились в улыбку, но складка между бровей осталась. Подхватив руку мамы, он усадил её в кресло и заботливо спросил:
   - Что-то случилось, Клава?
   - Да нет, Сеня. Просто пришла поболтать. Дай папироску.
   На круглом столике у кресла появилась коробка "Казбека", бутылка вина, что-то из закуски. Мне досталась плитка шоколада.
   Беседа взрослых потекла в обычном русле городских сплетен. Я жевал шоколад и с интересом рассматривал бронзовый канделябр в виде обнажённой женщины.
   В усыпляющем ритме разговора внезапно прозвучало странное слово "Джугджурзолото". Я начал вслушиваться.
   - Так вот, - продолжал Семён, - в тресте "Джугджурзолото" я имею самый большой навар, там богатые старатели. Одно плохо, Клава, это ограничение на передвижение.
   - А что это значит?
   - А то, что там сплошные лагеря. Вся тайга на клетки разделена. Нужно специальное разрешение на передвижение в зонах, где трудятся заключённые. Много денег уходит на "подмазку" лагерного начальства.
   - А ты видел их?
   - Кого, начальство?
   - Да, нет, заключённых.
   - Издали видел. Колонны, когда их на работу гонят. А тебе зачем?
   - Сеня, вот что. А если я тебя попрошу... - мама стала суетливо поправлять причёску. Голос её неестественно задрожал от волнения.
   - Если я тебя попрошу... Узнай что-нибудь о Ване. Может, он там, в тех краях? Понимаешь? Лицо Семёна изменилось. Оно отвердело, нижняя губа задёргалась.
   - Ты что, с ума сошла? Ты хочешь, чтобы я там вместе с ними остался? Там одни политические, уголовников почти нет. Да за контакт с "врагами народа" знаешь, что бывает? Сама сидела за Ивана. Снова хочешь? И меня заодно? Клава, ты вышла замуж за Мишу. Не мучь себя, не делай Мише больно. Ты даже фамилию не поменял. Так Костиковой и осталась.
   Мама вскинула голову:
   - Фамилию, говоришь? У меня сын от Ивана растёт. Семён не отступал:
   - Я понимаю, что Миша для тебя громоотвод, чтобы НКВД не тревожило. Веди себя тихо, а ты снова про Ивана! Мало тебе прошлой тюрьмы?
   Перепалка, подогретая вином, грозила перейти в скандал. Я спрыгнул с дивана. Мама, опомнившись, схватила меня за руку.
   - Хватит при ребёнке, хватит, Сеня! Тот встал и включил патефон. Синий табачный воздух качнулся от звука романса:
   "Я люблю Вас так безумно,
   Вы открыли мне к счастью путь..." -Голос Козина заполнил комнату. Напряжение размылось.
   Я стоял у окна, и было видно, как сумерки скрадывают контуры улицы и апельсиновый край неба сужается в багровую полоску. Бархат тяжёлой шторы коснулся моей щеки, будто чья-то ласковая ладонь. Перехватило горло. Я убежал к себе на софу.
   Порыв ветра бросил пепел костра на рукав моей штурмовки. Вопреки ожиданиям, погода начинала портиться.
   Валентин заканчивал сортировку образцов, но я не спешил возвращаться в реальность. В стране многое изменилось. Прошлым летом 1953 года был арестован и расстрелян Берия. Из лагерей хлынули потоки амнистированных уголовников. Начались грабежи, кровопролитные разборки. Шли слухи, что постепенно освобождают репрессированных политзаключённых.
   Смутная надежда, ушедшая куда-то вглубь, оживала. А вдруг он найдётся? Бывает же чудо. Может быть, вопреки здравому смыслу, отец выжил? Здесь, в Бурят-Монголии, лагеря заключённых были так же обычны, как и селения коренных сибиряков.
   В нашей поисковой партии на пробивке шурфов работали расконвоированные заключённые. Их палатки стояли рядом с нашим и мы ели из одного котла. Я вглядывался в глаза зэков, но кроме собачей тоски и просьбы о сострадании там ничего не читалось. Все попытки завязать беседу о политзаключённых заканчивались одинаково: зэки трусливо замолкали или грубо обрывали разговор. Оставалось ждать, именно ждать, потому что состояние поиска было неотделимой частью моей жизни. Я очнулся. Теперь уже не порыв ветра, а мокрая пощёчина шквала ударила по вершине.
   - Это "култук", - крикнул Валентин.
   Коварный восточный ветер "култук" пользовался дурной славой в Прибайкалье. В отличие от мощного северного "баргузина" он неожиданно налетал ураганным потоком с грозою и вихрями. Полыхнуло фиолетовое пламя, треск разряда сдавил виски. Мы нырнули в коридор между скалами. Ну, а теперь, дай Бог нам удачи! - прорваться через альпийский луг к спасительному осиннику. Одежда стала тяжёлой, впиваются комары. Ещё сотня метров... Нет, лучше уйти с маршрута. Коротко советуюсь с Валентином, он говорит, что ему безразлично. Нет, он врёт: пропадают большие деньги. которые нужны ему очень и очень.
   Я раздираю ширму кустов, делаем ещё четыреста метров. Поднимаю накомарник и смотрю на компас. Дождь не унимается, и компас отказал. Стрелка прилипла к стеклу. Трясу его чуть ли не минуту, наконец-то, заработал! Победа! Ещё километр подъёма яростного, как атака. И вот хребет водораздела. Перед глазами панорама плачущего неба и тяжёлых гор. Завывает ветер. Трещат и гулко падают стволы старых осин. Расклеиваю губы, и в рот попадают капли дождя, смешанные с потом. Яростно плюю и цежу сквозь зубы:
   - Отбей камешек! - Протягиваю рабочему молоток. Валентин через минуту несёт отбитый образец. Оцениваю. Наверное, кварцево-карбонатный сланец. Углубляюсь в запись. Дальше - спуск в падь. Первая и самая большая часть маршрута (4,5 км) закончена, но перед нами ещё крутой подъём длиною в один километр, покрытый валежником и гарью, да так, что на десять метров пути по три - четыре дерева, лежащих в разных направлениях. Вперёд! Карабкаемся с жесточением, трясу компас и устанавливаю азимут. Снова лезем. Шаг, ещё шаг и еще... Но ноги скользят и я на месте. Со злости впиваюсь зубами в торчащую веточку и перекусываю. Успокоился. Так проходим ещё километр. Ветер холодит тело. Зябнем Обследуем несколько скальных обнажений. Снова спуск. Ноги цепляются за брёвна, падаем, скользим, катимся, а в голове автоматически продолжается счёт пройденных шагов. Кладу полевой дневник в сумку. Сделана последняя запись. Маршрут закончен.
   Теперь всего три километра "пустого" хода к лагерю. Сначала движемся молча, но молчать нельзя. Мы победили усталость и пространство. Я насвистываю марш. Валентин подпевает. Через полчаса показываются палатки и костёр. Раздеваемся и перебрасываемся фразами о дожде и трудной проходимости Забираюсь в палатку. Все в сборе. Поиск продолжается.
  
   МОСКВА. МЕТРОПОЛЬ, 1956 г.
  
   На дворе стоял февраль. В управлении нашей экспедиции на Автозаводской полусонные геологи слонялись по коридорам, торчали в кафе и гоготали над старыми анекдотами. Камеральные работы подходили к концу и скорое открытие полевого сезона будило приятные ассоциации у вольных бродяг.
   В курилке среди металлических шкафов с пыльными папками сформировалась "святая троица", в состав которой вошли Лёша, Яша и я. Мы сплотились не сразу, но по взаимному тяготению, хотя наши возраст, воспитание и образование были очень разными.
   Яша Миров был племянником знаменитого Мирова из эстрадного дуэта "Миров и Новицкий". Бывший лётчик не уступал дяде в чувстве юмора и обширных связях в московском "полусвете". Наряду с этими достоинствами он считался неплохим мастером бурения.
   Алексей Барков, двухметровый "Добрыня Никитич" был сыном известного драматурга тридцатых годов Бориса Прокофьевича Баркова, попавшего в лагеря за крамольную пьесу. Высшее кредитно- финансовое образование и личное обаяние сделали Алексея незаменимым помощником начальников геологических партий в их запутанных бухгалтериях.
   Третьим и самым молодым был я, выходец из "далёкой провинции. Всего лишь год назад я закончил геолого- разведочный техникум в безвестном городе Алапаевске на Северном Урале. И (о, чудо!) был направлен в Москву. По мнению начальства нашей экспедиции я считался "перспективным" и за год работы был повышен в должности до начальника отряда.
   Все трое страдали сочинительским зудом, и новогодний "капустник", написанный нами, прошёл на "ура" при "большом стечении народа" в нашем Геоуправлении на Садово-Триумфальной. Вместе мы были веселы, остроумны и, как нам казалось, свободны. По канонам тогдашнего "стиля" носили "на выход" узкие брюки, твидовые пиджаки в яркую клетку, галстуки с "пальмами" и туфли на толстой рифлёной подошве. В стране начинался знаменитый период "оттепели" после сталинских ледников. Разбуженная творческая молодёжь схватилась за перья, бумагу, гитары, и потекли реки самовыражения в редакции газет и журналов. Но строгие фильтры цензуры давали 90% "отсева", который шёл на кухни интеллигентских, "творческих" и "светских" квартир. Там создавалась гремучая смесь неумелого протестантства, блатного романтизма, настоянная на громадном количестве выпитого портвейна. В этой среде вспыхивали и сгорали непрочные романы без слёз и сожалений.
   Однако, те 10%, что просочились сквозь фильтры советской идеологии, шли в печать молодёжных и даже "толстых" журналов, не говоря уже о газетах разных масштабов. Появились свои "разрешённые" лидеры творчества. Их не только печатали, но и давали возможность выступать на различных площадках. Наиболее популярным был зал Политехнического музея. Здесь собирались новоявленные кумиры, их сторонники и противники. Шли жаркие споры вплоть до потасовок. Имена многих не забыты до сих пор. Однако, наиболее скандальной славой блистал Евгений Евтушенко. В своём на редкость талантливом цикле стихов "Одиночество", он, сам того не ведая, (или ведая?) выразил внутреннюю растерянность молодёжи перед открывшейся перед ней возможностью мыслить без комсомольских подсказок. Лучшие из этой среды впоследствии реализовали себя в науке и искусстве. Своими свободными взглядами и независимым поведением они доставляли немало хлопот нашим надзорным органам. Позднее их назовут "шестидесятниками". Ну, а пока что долговязый поэт Евтушенко на своих выступлениях выкрикивал в зал:
   "... Со зла, с тоски иль суеты бросаемся в компании какие-то.
   Компании нелепо образуются.
   В одних всё пьют и пьют
   никак не образумятся.
   В других же заняты
   то тряпками, то девками,
   а в третьих вроде спорами идейными.
   А разобраться - всё одни черты!
   Разнообразны формы суеты.
   То та, а то другая шумная компания.
   Из скольких выбрался - не счесть!
   Казалось, в новом был уже капкане я, но вырвался, на нём оставив шерсть.
   Ты впереди, пустынная Свобода, но начерта же ты нужна?
   Ты, свобода милая, но ты же и постылая,
   как нелюбимая, но верная жена!"
   Этот сакральный вопрос мало тревожил наше содружество. Сама принадлежность к клану геологов подразумевало бродяжничество на просторах необъятной страны, причём, за государственный счёт. Оно же вселяло внутреннюю раскованность и состояние свободы.
   Так или иначе, наша "троица" решила провести ближайшую субботу в ресторане "Метрополь". Тем более, что накануне Миров предупредил, что там нас ждёт какой-то сюрприз.
   Надо учесть, что в те времена самые респектабельные рестораны Москвы в соответствии с распоряжением, одобренного Сталиным, спиртные напитки подавали без наценки, а время обслуживания клиентов заканчивалось в 4 00 утра. Более того, в 23 00 проводилась "перемена стола". Это означало смену скатертей, салфеток и посуды. Обряд назывался "театральный разъезд". Делалось это для публики, просмотревшей спектакли в ближайших театрах и желающей продлить удовольствие ужином в ресторане.
   Итак, решено было собраться в "Метрополе". Стол накануне был заказан Мировым. Сюрприз заключался в том, что к нам присоединялся какой-то Валентин Маслов с двумя девушками. По словам Яши он был важным администратором на "Мосфильме" и другом самого Пырьева. Ко всему он ещё был директором новой кинокомедии, которую снимал неведомый тогда режиссёр Рязанов.
   После первых тостов Маслов извлёк из портфеля толстую книгу и вольяжно вручил её Мирову, при этом добавив: "С автографами!"
   Это был экземпляр сценария "Карнавальная ночь". Мне тогда подумалось, что не так уж велика ценность этого подарка, чтобы ради него устраивать помпезную сцену в "Метрополе". Кто тогда мог предугадать судьбу этого фильма?
   Тем временем за столом натянутость сменилась оживлёнными репликами и тостами. Блондинка Нина с пышным бюстом и яркими губами по всем признакам была фавориткою Маслова, а её менее приметная подруга Тоня скромно сидела рядом с Лёшей, как раз напротив меня. Шёл словесный пинг-понг. Атмосфера в зале сгущалась от паров спиртного и табачного дыма. Стоял гул всеобщего возбуждения. Наступило время танцев. Верхний свет погас. Лёша подхватил Тоню. Оркестр грянул знаменитый в ту пору "Гольфстрим". Луч света поплыл над танцующими. Мелодия нарастала в тревожном ритме. Конус света выделил Алексея и Тоню. Их лица были опущены к полу, а ноги выплетали замысловатую и красивую вязь. Ещё минута. Прозвучала дробь барабанов, вздохнули тромбоны, и колдовство исчезло. Вспыхнула стопудовая люстра купеческих времён. Под нестройный гул и жидкие хлопки наши танцоры вернулись к столу. Лёша хватил рюмку водки. Тоня что-то прошептала на ухо Нине, затем приподняв бокал с шампанским, посмотрела мне в глаза. Я встал, и слегка покачнувшись, увидел мягкую линию колен в дымчатых чулках. Антонина поправила юбку.
   - Пойдём на воздух, - Алексей потянул меня за рукав. Мне и в самом деле стоило проветриться. По мраморным ступенькам спустились к выходу. Важный швейцар отворил наружную дверь.
   Мороз охватил нас. В одних костюмах мы молча курили и смотрели в разные стороны. Сквозь лёгкую сетку падающего снега был виден контур квадриги над фронтоном Большого театра. Мигали светофоры над застывшими перекрёстками. "Полночный час, Москва пуста ..." Откуда-то всплыли вещие строки.
   - Ты вот что... - голос Баркова вернул меня в реальность. -Ты с этой Тоней не торопись, - продолжил Лёша. - Москва город непростой и москвички тоже.
   Вот чёрт! Заметил-таки мой взгляд. мелькнуло раздражение и я бросил:
   - Да не тороплюсь я. С чего ты взял? Ты, мой доблестный заместитель, лучше думай, как отряд формировать будем. Сезон на носу, пора в Ступино ехать, оборудование комплектовать.
   - Ну. и гад же ты, Руд! Кроме работы ты о чём-нибудь думаешь?
   - О бабах думаю, ты же сам только что воспитывал! Мы оба заржали и кинулись к двери. Мороз был нешуточный.
   Контраст между пустынным городом и бурлящим залом был таким, будто мы попали на другую планету. За столом царствовал Миров со своими байками и анекдотами. Однако, чувствовалось пресыщение. Был третий час утра. Первыми заспешили Маслов с Ниной, ссылаясь на предстоящие съёмки. Тоня отказалась с ними ехать отшутившись, что не хочет мешать их счастью. Зато Миров привязался к паре под предлогом неоконченного дела. Барков неожиданно предложил мне и Тоне пройтись к нему на Солянку, чтобы скоротать время до открытия метро под оставшийся коньяк.
   Весело перешучиваясь, мы прошли вверх по Театральному проезду на площадь Дзержинского, где в морозном полумраке на фоне здания КГБ жёстким гвоздём торчала статуя Дзержинского в долгополой шинели. Вид жутковатого ансамбля сковал моё внимание.
   - Рудольф, вы меня слышите? - Тоня мягко сжала мою руку.
   - Он уже в поле уехал, - буркнул Алексей.
   - Ты прав, уехал без чемодана. Извините, Тоня! Что я мог сказать молодой москвичке из благополучной семьи?
   Разве в 1956 году, всего 3 года спустя после смерти Сталина, кто-нибудь из детей "врагов народа" мог рассказать о своих чувствах на площади "железного Феликса"?
   Тем временем мы спустились по Ильинскому скверу на Солянку к "генеральскому дому", где проживала семья Барковых. На просторной кухне Тоня, поджав ноги, удобно устроилась в старом кресле и красиво дымила сигаретой. Алексей наслаждался кофе с коньяком, а я, подогретый рюмкой, с жаром излагал байку из геологического эпоса. Суть её заключалась в том, что группа туристов в Пермском крае набрели на незнакомую пещеру и вошли в неё в начале дня. После долгих блужданий в пещерных лабиринтах они, наконец, вышли из неё совсем в другом месте. Уже вечерело и при сумеречном свете они не узнали друг друга. Многие поседели, а лица покрылись морщинами. На исхудавших телах одежды висели, как тряпки. По их часам они пробыли в этой проклятой пещере всего десять часов!
   - Да, страшная история, - раздался голос старшего Баркова.
   Борис Прокофьевич стоял в дверях кухни и, очевидно, слушал мою брехню. Стыд-то какой!
   Отец Алексея был знаковой фигурой в драматургии 30-х годов. Его пьесу ставил Таиров в "Камерном театре", жаловали и другие режиссёры. Как всегда, слава несла с собой зависть бездарностей и окололитературной швали. В те "строгие" времена достаточно было одного доноса с намёком о "низкопоклонстве перед Западом" или, хуже того, о "троцкистском уклонизме" в творчестве, и автор исчезал в репрессивной мясорубке. Это произошло и с Барковым. В 1938 году по доносу "доброжелателя" он получил 15 лет лагерей. Освободился в 1953 году сразу после смерти "отца народов". Его пятикомнатная квартира с роялем и библиотекой на трёх языках чудом сохранилась.
   О моей судьбе он узнал ещё раньше от Алексея и при всей своей суровости выделял меня из Алёшкиных приятелей. Беседы на "лагерные темы" не любил, но однажды сделал исключение. Мы сидели в комнате Алексея и обсуждали программу предстоящих разведочных работ, когда к нам вошла мать Алёши, статная, высокомерная женщина дворянских кровей и пригласила меня на чай в кабинет Бориса Прокофьевича.
   - А меня? - полюбопытствовал Алёшка.
   - Ты не нужен, - последовал ответ.
   В семье Барковых чаепитие соблюдалось как чисто русский обряд для дружеского общения. Хозяин кабинета, поглядывая на меня поверх очков, после приглашения к чаю просил:
   - Отца своего часто вспоминаешь?
   - Очень редко, - ответил я.
   - Ну, это правильно, что не врёшь. А теперь слушай. Если все годы после ареста не было вестей, значит, два варианта - смерть в лагерях или расстрел. Сейчас приоткрыли щёлку. Видишь, второй год, как я на воле. Значит, помаленьку будут реабилитировать. Может, и твоего отбелят. Кем он был?
   - Партработником.
   - Большим?
   - Парторг резерва ЦК Украины, так мать говорила.
   - Жди, отбелят. Мать-то жива? Вот вместе и ждите. Запросы пишите.
   - А куда?
   - Тем, кто арестовывал - КГБ, кто же ещё?
   Разговор этот был с полгода назад. Теперь Борис Прокофьевич стоял у кухонной двери и неодобрительно глядел на наше общество.
   - Вот, что, молодые люди, пора и честь знать. Метро, небось, уже работает, - изрёк он и ушёл.
   Мы спешно оделись и вышли на улицу через кухонный выход. Лёша проводил нас до метро. Дальше мы ехали в одном направлении: Тоня до Электрозаводской, я - до Измайлово. Выходя, Антонина протянула мне листок из записной книжки. Двери захлопнулись. Я развернул бумажку, там был номер телефона.
   Неделю спустя я заканчивал отчёт по Мордовскому месторождению. Нужно было съездить в управление геологических фондов и сделать выписки. Выйдя из метро, я увидел на фасаде серого здания скромную табличку, где по красному полю значилось "Приёмная. Комитет государственной безопасности СССР".
   Так вот куда ходила мать в 1940 году хлопотать о пересмотре дела отца! Обещание офицера КГБ сообщить результаты проверки так и осталось пустой фразой. Памятный разговор со старшим Барковым не давал покоя. В свои двадцать с небольшим лет, в стране, не остывшей от репрессий и войны, я не мог предпринять что-нибудь эффективное в поисках сведений об отце. Меня мотало по стране нелёгкое ремесло и непривязанность к определённому месту. Только редкие письма матери находили меня по разным адресами и спасали меня от полного одиночества. Как-то в одном из них в 1955 году мама сообщала, что она направила заявление в Сталинский (Донецкий) суд о розыске дела отца. Безуспешно.
   А пока я находился в заснеженной Москве 1956 года. День шёл на убыль. За окном бушевала суровая вьюга. Не сиделось, не читалось. Маленькая бумажка с номером телефона лежала на открытой книге. Само собой получилось. что я накинул пальто и сквозь снежные вихри пошёл к телефонной будке. Трубку взяла Тоня.
   - Посмотри в окно, - сказал я. - Посмотри, как меняется мир, как тревожно вокруг!
   - Да, конечно, да! - ответил взволнованный голос.
   И тогда без перехода я начал читать:
   Снежная рапсодия всё крепнет,
   Над Москвою крылья распластав.
   Светофор от белой бури слепнет,
   С крыш летит сплошной снежной обвал!
   После паузы Тоня спросила:
   - Чьё это?
   - Моё.
   - Я так и знала. Рудольф, я хочу тебя видеть!
   Конечно, мы встретились, но меньше, чем через год, я покинул Москву и, как тогда казалось, навсегда.
  
   ОДЕССА, 1959 г.
  
   Летняя сессия закончена. На полигоне в Аркадии идёт геодезическая практика. Теодолит перегрелся, его окуляр обжигает глаза. Рядом море, мы в плавках, с разбегу врезаюсь в тёплую волну. Переворачиваюсь на спину и смотрю в синеву южного неба. Только покой и безмятежность. Впервые за долгие годы это чувство пришло ко мне в Одессе.
   Мне пришлось уйти из геологии из-за серьёзного заболевания коленных суставов. Геолога, как известно, кормят ноги. Лечение требовало длительного времени. Наибольший эффект восстановления поражённых суставов давали грязи Куяльницкого лимана, что рядом с Одессой.
   Выход был найден. Я поступил в Одесский инженерно- строительный институт. Одновременно с учёбой я посещал грязелечебницу, где в ходу была байка: пожилого одессита, лежащего под слоем лечебной грязи, спросили:
   - Ну, и как, помогает?
   Он ответил:
   - Помогает, не помогает - ещё не знаю, но к земле уже привыкаешь!
   - Неистощаемый оптимизм одесситов, их способность посмеяться над собой и в радости и в горе помогли мне встать на ноги в прямом и в переносном смысле после крушения надежд на будущее без Москвы и геологии.
   Вот и сейчас я шёл на Главпочтамт и любовался старинным домом, угол которого опирался на земной шар, лежащий на спинах атлантов. Ну, где найдёшь такое?
   На почтамте в окошке "до востребования" я получил письмо от мамы. Здесь же, в душном зале читая письмо, дошёл до строк: " ... Да, самое главное, что хочу тебе сообщить. Я разговаривала с Ганкиным. Он рассказал, что многие еврейские семьи, где кто-то был репрессирован, сейчас возбуждают дела по реабилитации пострадавших. Делается это через областные КГБ. В общем , я решилась и отправила заявление в Сталино (Донецк) с просьбой реабилитировать Ваню, твоего отца."
   Чувство стыда накатывает и заполняет меня. События последних двух лет изменили мои планы. С ними притуплялось желание начать поиск отца. Это было похоже на предательство. Стоило задуматься, а всё ли правильно я делаю сейчас?
   На курсе, где я учился, меня окружали бывшие десятиклассники моложе меня на пять -шесть лет. Исключение составляли парни отслужившие в армии, и передовики, направленные с комсомольских строек. Так или иначе, но мне было "тесновато" в их среде.
  
   ЗАПОРОЖЬЕ. ПРОЗРЕНИЕ, 1960 г.
  
   После окончания второго курса я приехал на каникулы в Запорожье. Мы беседуем с мамой в солнечной комнате. На столе букет цветов.
   - Я специально не писала тебе об этом, давай вместе посмотрим бумаги, мама очень волнуется, у неё дрожат руки, и она не может вытащить из конверта сложенные листы. Я извлекаю их. Справки с разными штампами и подписями, но с одним гербом СССР во главе. Господи, что только не происходило под этим гербом! - Смотри, Рудик. Вот это ответ на моё заявление. Главная справка сообщала, что "... дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Костиков И.А. реабилитирован".
   - А теперь смотри вот это. - Она подаёт прозрачный листок бледно сиреневого цвета с чёрною каймой. Свидетельство о смерти. В нём сообщалось, что Костиков Иван Андреевич 1903 года рождения умер в 1943 году от язвы желудка.
   - Пойми, сын, если он умер в 1943, то это произошло в лагерях. Это значит, что Ваня дожил до 40 лет! Господи, если бы не война, мы бы получили от него весточку. Будь они все прокляты! Мама разрыдалась. Я прижимал её к плечу и не мог ничего сказать. Во мне захлопнулась какая-то дверь. Получалось, что всё стало на свои места. Искать больше нечего.
   В сентябре я перевёл документы из Одесского института в Запорожье на вечернее отделение. Поступил на работу в научно-исследовательский институт.
   Начиналось что-то новое, неопределённое даже в контурах.
  
   КРЫМ. ЗАПОРОЖЬЕ, 1963 г.
  
   В зале отдыха плавательного бассейна несмотря на открытые окна стояла небывалая жара. На шатких скамьях, стульях, а то и ящиках сидела разношёрстная команда строительной элиты Украины. За длинным столом, как на сцене, расположились руководители команды во главе с референтом "Минтяжстроя" Кацманом. Шла оперативка. Кацман, напоминая трибуна революции Льва Троцкого, картинно закидывал голову и, рубя воздух рукой, требовал закончить строительство объекта N27/12, т.е. плавательного бассейна, к концу августа.
   Все мы знали, что в первой половине сентября сюда на правительственную дачу пожалует Никита Сергеевич Хрущёв и что он захочет искупаться в дивном бассейне с раздвижным куполом. Мы, трудясь в две смены, создавали чудо комфорта у кромки моря, не смея искупаться в нём.
   Руководители подразделений поднимались с мест и докладывали о готовности. Дошла очередь и до меня. Я заверил, что "Металлургмонтаж" не подведёт, идём в графике, но мало места для складирования заготовок. Комендант дачи, полковник КГБ, в ответ ехидно заметил:
   - Клумбы и газоны под склад не предназначены. Никита Сергеевич сам иногда по ним грабельками прохаживается, а заготовки следует завозить не впрок, а по потребности.
   Потрясённые мудростью этого совета мы расходились к своим бригадам. Мой начальник устремился к машине.
   - Пётр Остапович, - окликнул я его, - как же с моей просьбой?
   - Да ты, что? Видишь, что творится? Как я тебя отпущу? Он прекрасно знал, что два дня назад у меня родился сын, что нужно забрать жену из роддома. Однако, страх потерять работу и с ней, не дай Бог, партбилет из-за сбоя монтажа на таком объекте, лишил его совести. Знал он и другое, что возможность получить обещанную квартиру не позволит мне плюнуть на всё и уехать в Запорожье.
   - Ладно, найду тебе замену, подожди немного. Это "немного" длилось неделю, и я вошёл в запорожский дом, где уже были жена и сын, так и не дождавшиеся меня в роддоме.
   На подушке лежало существо розового цвета со щёлочками припухших глаз, оно пускало пузыри и энергично перемешивало воздух четырьмя конечностями. Нэла молча приникла к моему плечу. Солнце пробивало её густые волосы, а глаза что-то спрашивали. У меня перехватило горло.
   У сына ещё не было имени, но уже была фамилия.
   К вечеру радость встречи и беспорядочные разговоры перешли в спокойное обсуждение будущего молодой семьи. Мне было 29 лет, неплохая работа и незаконченный институт. Нэле было 22 года и незаконченный институт. Обещанное жильё казалось близким. Таким образом, с точки зрения старшего поколения, а его представляла моя мама, перспектива была радужной. Уже прощаясь у двери, мама неожиданно сказала:
   - Ване в этом году исполнилось бы 60 лет, вот бы обрадовался внуку! Видя, как она сникла, я пошёл её проводить. Бесед продолжалась. Мама вспомнила, что в недавней встрече её близкая подруга рассказала, что похоронкам реабилитированных политзаключённых не стоит верить.
   Чтобы скрыть массовые расстрелы, КГБ подменял их записями о естественной смерти от болезней. Эта подмена была вполне вероятной, и всё то, что до сих пор казалось ясным, распадалось. Не забытые вопросы снова вставали в памяти: кто лично виноват в аресте отца? Когда его настигла смерть? Где его могила?
   Мать уловила смену моего настроения.
   - Не стоит, Рудик. Сегодня другой день. У тебя теперь сын растёт. Ты рад?
   - Я счастлив, мама.
  
   МОСКВА. МАЛОЯРОСЛАВЕЦ, 1970 г.
  
   На союзной коллегии Минтяжстроя слушался вопрос дальнейшего развития стройиндустрии. На трибуну поднимались республиканские министры и в мажорных тонах докладывали о ходе строительства заводов по производству железобетона и лёгких заполнителей. В зале витала торжественность. Сотни две руководителей из разных республик в строгих костюмах заполняли партер.
   В полдень был объявлен перерыв с предложением продолжить слушание локальных вопросов у заместителей министра по регионам.
   Наскоро перекусивши в буфете, украинская группа направилась к замминистра Гиренко. В кабинете веяло прохладой. У окна рядом сейфом под струями кондиционера покачивались ветви финиковой пальмы. Гиренко повесил пиджак на спинку кресла, давая понять, что разговор будет деловым без официальной чопорности.
   - С кого начнём? - улыбчиво спросил он.
   - Можно мне? - я поднял руку.
   - Докладывайте.
   Быстро выстрелив цифрами успехов, я перешёл к трудностям.
   - Наш юный директор сгущает краски, - с места прервал меня управляющий подрядным трестом.
   - А Вы не перебивайте! - вскипел я. - Это с Вашего позволения снимаются бригады со строительства завода.
   - А что им там делать, если Вы задерживаете поставки оборудования? - парировал подрядчик. Словесная дуэль длилась минут пять. Почти не вмешиваясь в перепалку Гиренко понял суть раздора. Приговор был суров, но справедлив - бригады намертво закрепить за заводом, оборудование поставлять по взаимно согласованному графику Начинающего директора и многоопытного управляющего трестом предупредить, что в случае срыва намеченных сроков их ожидают неприятности.
   Уже в конце совещания Гиренко с наигранной строгостью обратился ко мне:
   - Так что, директор, будет керамзит на Украине?
   - Так точно, - отчеканил я ему. С тем все и расстались.
   Через год завод выйдет на проектную мощность, но сейчас я стоял на Ленинградском проспекте и остывал от недавней коллегии. Раздумывал, куда теперь? Решил ехать к тёте Нине в Перово, а там видно будет.
   За ужином была намечена поездка в Малоярославец к Николаю Костикову. Гвардии майор в отставке, заведывал вокзальным рестораном в старинном городе Малоярославце, прославленном битвами с Наполеоном и немецкими захватчиками. В обоих случаях и в разные эпохи супостаты тут получили сполна, о чём свидетельствовали неухоженные памятники.
   Дядя Коля принимал нас на даче. Деревянный дом с просторной верандой стоял в яблоневом саду над речкой Лужей. Небольшая эта река огибала мягкие, поросшие клевером холмы. В лощинах белели берёзовые рощи с редкими шпилями тёмных елей. Из-за горизонта по невысокому небу тихо плыли плоские облака с синеватыми донцами. Далёкая церковь едва угадывалась в купах густозелёных лип. Ветер нёс запахи луговых трав.
   За столом было тихо. Много ели, мало пили. Дядя Коля со своей женой Лидой, тётя Нина и её муж Николай Васильевич вели неспешную беседу. Саша, мой двоюродный брат по тёте Нине, его жена Лена и я были не у дел. Дым наших сигарет мягко уплывал в распахнутые окна. Стоял российский полдень.
  
   0x01 graphic
  
   Россия ... - думалось мне, - родина моего отца. Вот рядом сидят его брат, сестра. Они помнят детство, помнят, как уходил он из полуголодной деревни на промышленный Донбасс искать лучшей доли. Вот сейчас я вдыхаю воздух России, которым дышал когда-то он, и так же, как я сейчас, он видел невысокое небо над лесами родной земли.
   - Ну, что, племяши, давай по маленькой, - предложил дядя Коля и наполнил рюмки.
   - За что пьём? - спросила тётя Нина.
   - А за войну и выпьем!
   - Да ты что, Николай? За войну-то с какой радости?
   - А вот Карпаты вспомнил. Точь в точь такая погода была. Ещё в сорок четвёртом году точно такая.
   Второй Николай, Рукавишников, тоже фронтовик, как-то выпрямился:
   - Прав ты, тёзка, давай за неё, проклятую, за войну!
   - За то, что вы живы остались, - добавила Лена.
   После рюмки все оживились.
   - Скажи, дядь Коль, - полюбопытствовал Сашка, - какой самый страшный день у тебя на войне был?
   - Самый страшный, говоришь? Дай подумаю.
   Николай Андреевич закурил и вместе с дымом выдохнул:
   - Да под Ельней, - покашливая и, гася сигарету, он продолжил:
   - Немец тогда, в сорок первом, гнал нас страшно. А тут ещё их танки. Ну, нас на заслон поставили. У меня три пушки и расчёт к ним наполовину перебитый. Снарядов на пять залпов и конец. Танки прут, соседи дважды ударили по ним и замолкли. А те прут. Командую: Огонь, ещё огонь! - один танк горит, а у меня как полыхнуло! Пушка аж на дыбы встала. Дальше не помню: контузило.
   Очнулся, рядом мой ординарец и связист молодой, пацан ещё. - Что? спрашиваю.
   - Наших никого нет, - отвечает ординарец, - пушки перебили и обошли нас. Глянул, Бог ты мой! Немецкие танки у нас за спиной и дальше идут. Связь, спрашиваю, есть? Связист трубку даёт, а сам трясётся. Тогда по связи кричу: Огонь на меня! Огонь на меня! Наша дивизионная артиллерия как грохнула! Крупный калибр! Всё в кашу... Короче, очнулся опять, но уже в деревне. Солнце на закате, а наша пехота на солнце идёт. Значит, устояли, немца назад подвинули. Ординарец и связист рядом. Тащили меня, значит. Голова трещит, нет спасу. Ординарец флягу подаёт. Начал пить, чую - спирт, а пью, как воду. Потом лёг спиной к стенке и, верите, заплакал... Такие дела. Да, заплакал.
   Лихой майор смотрел куда-то вдаль и улыбался. Мы радостно загалдели. Наш-то Костиков - герой, оказывается. За этот подвиг он был награждён орденом "Красной Звезды". Орден боевой, по тем временам весьма уважаемый.
   Выпили ещё по единой за героя.
   - Ну, а самый лучший день на войне, какой, не считая, конечно, Дня Победы, конечно, - не унимался всё тот же Сашка.
   - Так вот я не зря Карпаты вспомнил. В Карпатах лучший день был. Тогда я уже дивизионом командовал, - повествует дальше дядя Коля.
   - В штабе полка мы разработали всё до мелочи. Я пришёл к своим орлам и говорю: Ну, повеселимся!
   Значит, представьте горы и глубокое ущелье. С одной стороны ущелья петлями идёт дорога и хорошо просматривается, а с другой стороны мы. По данным разведки по этой дороге должна была пройти колонна немецкого резерва для сдерживания нашего наступления. Время у нас было. Для каждой пушки нашли место. Крутой склон весь в дубняке. Орудия тащили конной тягой и на руках. Расставили, замаскировали. Каждый метр дороги, что напротив, поделили на секторы для каждой пушки, чтобы уж бить, так наверняка.
   Через день, как и ожидали, на рассвете слышим гул. Идут, значит. Смотрим, впереди штук пять танков, а за ними пехота на машинах и транспортёрах, конные повозки.
   Танкам мы дали пройти до последнего поворота, а пехота развернулась перед нами, как кишка. Тут мы и вдарили! Мать родная, что было! Танки остановились, башни развернули и по нашим позициям шарахнули. А нам что? Мы рассредоточены, пушки за каменными валами стоят, бей, не пробьёшь. Мой наблюдательный пункт на высотке. Корректируем огонь каждой пушки. Красота! Танки быстро сожгли, все до единого. Транспортёры и машины горят чёрной копотью, пехота мечется в огне, гибнет. Наверх их гора не пускает, а внизу отвесный обрыв - не прыгнешь. Долбаем их, а сам думаю: "Это вам за всё и за Ельню тоже".
   Николай Андреевич замолк, а потом добавил:
   - Вообще-то, немцы солдаты хорошие, и военной грамоте мы у них учились, но какой ценой?
   - А мне их даже жалко стало, - обронила Лена.
   - Ну, ты это брось. Они в сорок первом нас жалели? Косили, как траву в поле. - Военная тема, похоже, была исчерпана. Тётя Нина предложила:
   - Может, будем закругляться, мужики?
   - Да и то, давай по последней. За что выпьем? - дядя Коля обвёл всех взглядом.
   - За папу, за отца моего давайте... - вырвалось у меня.
   - Точно, за Ивана давайте. Помянем.
   Не чокаясь, в тишине допили поминальную. Тётя Нина повернулась ко мне:
   - А, вообще, Рудька, что нового-то о нём?
   - Ну, про реабилитацию вы всё знаете, - ответил я, - а в остальном - разные слухи. Дальние знакомые говорили маме, что видели его в лагерях под Игаркой, ледяные бараки строили вместе. А есть предположение, что в лагеря его не отправляли, что он был расстрелян под Ясиноватой. Там, якобы, большие захоронения.
   Я увидел, как в углублении между носом и щекою у дяди Коли потекла слеза.
   Ещё тогда, в тридцать восьмом году, после ареста отца он единственный из всех братьев пытался помочь маме. С огромным риском для кадрового офицера он отправил в НКВД письмо с просьбой установить невиновность его брата.
   Теснило грудь, и я произнёс как-то неразборчиво: - Я не знаю, но буду искать... Буду. Все смотрели на меня, будто принимали обещание, как клятву.
  
  
  
   ЛЕНИНГРАД. ЗИМА, 1978 г.
  
   Вчера в Москве мы сидели за хлебосольным столом у Льва Ефимова и травили байки из геолого-разведочного эпоса. Часов в одиннадцать появился Чулок и с порога объявил, что меня разыскивает Борис Ручкан.
   - Запорожье обзвонил, там сказали, что ты в Москве. Он меня в Министерстве нашёл и просил тебя разыскать. Ты ему в Ленинграде нужен.
   - Зачем, не знаешь?
   - Я спрашивал у него. Мычит что-то невнятное.
   У Льва телефона не было. И я в темноте по мокрому снегу пошёл на переговорный пункт.
   Из первых слов разговора стало понятно, что Борис "сваливает за бугор". Был разгар еврейской эмиграции.
   Через два часа, вскочив в уходящий поезд, я ехал на проводы.
   Сегодня в Ленинграде мы с Борисом сидим на кухне в небольшой квартире кооперативного дома Союза писателей. Обычный антураж диссидентских посиделок. Бутылка водки, немудрёная закуска и транзистор. Вплетая разговор в музыку, мы спасаемся от прослушивания. Наиболее опасные части беседы пишем в блокнот и после прочтения сжигаем листки.
   Щурясь от табачного дыма, Борис быстро набрасывает текст на бумагу и подаёт мне. Я читаю:
   - Рудик! Тебе не надоело сидеть в этом дерьме? Ты посмотри, что они сделали с твоим отцом? Что они делают с тобой? Они уже давно выставили твою планку и выше не пустят.
   - Что ты предлагаешь? - пишу я.
   - Ты знаешь, сейчас так говорят: "Еврейка не жена, а средство передвижения", - Борис строчит дальше - если согласен, то доверенные люди найдут тебе милую даму еврейского происхождения. Далее - фиктивный брак, и ты - в Америке. Я подготовлю тебе мягкую посадку. Лады?
   Я прочёл, скомкал листок, сжёг. Выпил водки, закурил. Немного отпустило. Каждое слово Бориса било в цель. Потянул к себе блокнот и медленно вывел:
   - Что они сделают с Романом? Сын повторит мою судьбу! Больше писать не было смысла. Я оставался. Оставался догнивать в пьяных болотах социалистического реализма, ни на что не надеясь. Мне было сорок пять лет. Борис с женою и дочерью уехал в Америку. Навсегда.
  
   КИЕВ. ЦК КП УКРАИНЫ. ЛЕТО 1978 г.
  
   Сквозь занавес в окно кабинета пробивается зной. Вентилятор гонит липкий воздух. Георгий Петрович, инструктор ЦК КПУ, он же Жорка, в белой рубашке с отпущенным галстуком добросовестно потеет в своём кресле. Напротив него на стуле изнемогаю от жары я.
   Деловая часть разговора закончена, и мы лениво перебрасываемся фразами, вспоминая былые дни совместной учёбы в институте.
   Уже лет пять я работал заместителем генерального директора объединения "Запорожстройматериалы". Видимо, неплохо справлялся с делами и здесь, в Киеве, мне намекнули, что моя кандидатура на должность заместителя начальника Главка подана в ЦК КП Украины. Перевод в Киев открывал новые перспективы, и мне не терпелось узнать результаты "смотрин". Жорка, угадывая мои мысли, неторопливо поведал:
   - Недавно рассматривали кадровые перестановки в вашем Главке. Я напрягся, а он продолжал:
   - Понимаешь, там зама по капстроительству нужно нового ставить. Я показал пальцем на свою грудь, он медленно покачал головой.
   - Нет, не тебя.
   - Что-то не так?
   - Кадровики против, причину не назвали.
   Он отвернулся к окну. Было понятно, что причину он знал, но в кабинетах ЦК о таких вещах не говорят. "Никто не забыт и ничто не забыто" - со злой иронией подумал я. В архивах КГБ "пятна" не отмывались, особенно "пятна" 1937года.
  
   ЗАВОД В ЧАПАЕВКЕ. 1978-1989 гг.
  
   Провал моего назначения на работу в Киеве значительных перемен в мою жизнь не внёс. Чувство горечи, вызванное кадровиками ЦК, указавших мне "моё место" постепенно размылось. В должности заместителя генерального директора по строительству я работал в областном объединении "Стройматериалы".
   Рутинная работа по обновлению кирпичных заводов не требовала больших напряжений. Периодически возникало желание нарушить этот усыпляющий ритм. Самым верным способом разбудить самого себя была перемена работы, но активным поиском в этом направлении я не занимался.
   Неожиданные перемены пришли извне. По решению Госплана Союза в Чехословакии были закуплены комплекты оборудования для производства керамического кирпича высокого качества. Один из них предназначался нашему объединению.
   Меня срочно вызвали в Киев. Закрутилась знаменитая карусель: "Госплан - Госстрой - Госснаб". Это означало, что теперь я буду жить в командировках дольше, чем дома. Местами командировок, в основном, будут Москва и Киев.
   Москва - потому, что все стройки на импортном оборудовании были подконтрольны ЦК Союза, а Киев - потому, что там велось проектирование завода.
   Местом строительства были выбраны земли села Чапаевка, недалеко от райцентра Пологи, где находился карьер кирпичных глин.
   Мама была бесконечно рада, даже прослезилась, когда я рассказал ей об этом. Она сказала, что это подарок судьбы, и что я принимаю от отца наследие его трудов в Пологах.
   Реализация такого масштабного строительства, начатого с "нуля" в чистом поле, требовало значительного времени. В комплекс стройки, кроме самого завода, входил жилой городок из пятиэтажек, железная дорога и шоссе с мостами.
   В течение нескольких лет усилиями проектировщиков, строителей и самих "шефов", чешских специалистов, был достигнут результат, о котором на первой полосе сообщила газета "Правда" от 12 октября 1987 года за N 285:
   "Запорожье. В селе Чапаевка Пологовского района заканчивается строительство завода керамических стеновых материалов. Он будет работать в автоматическом режиме, производя ежегодно 64 миллиона штук кирпича для облицовки фасадов. Коллективы треста "Запорожрудстрой", субподрядные организации принимают все меры, чтобы к 70-летию Октября выдать первую продукцию. Оборудование для завода изготовлено в ЧССР, и чехословацкие специалисты помогают вести его монтаж и наладку."
   Газета "Правда" не баловала своим вниманием стройки и покрупнее нашей, но сотрудничеству с Чехословакией следовало дать широкую огласку. Да ещё на первой полосе!
   Срок пуска приближался. Напряжение нарастало. Я ставил свою подпись под миллионными затратами за выполненные работы и как заказчик отвечал за стройку в целом.
   Почти безвыездно жил в общежитии на окраине родных Полог. В ту пору я был одиноким. В городе у меня была комната в коммуналке, так что спешить мне было некуда.
   Вскоре мы пустили первую линию и получили долгожданный высококачественный кирпич. Однако, до полного ввода всего комплекса нужно было ещё поработать.
   В то же время мне следовало подумать и о своём будущем. Стало известно, что наше объединение, в котором я проработал 15 лет, готовят к ликвидации.
   После недолгих поисков и переговоров мне предложили новую работу, а с нею и квартиру. Судьба не исчерпала своей щедрости, и я встретил женщину со светлой душой и именем Светлана. Мы вместе работали на заводе "Запорожбиомед", я - в должности заместителя директора, а затем и директора завода, она - главного технолога. Вместе мы пережили мрак перестройки, и будущее нас не страшило. Девяностые годы только начинались...
  
   ДНИ СКОРБИ И ЗАБОТ, 1995 г.
  
   Весной этого года мы с Игорем осиротели. 19 апреля в возрасте 83 лет ушла из жизни наша мама, Клавдия Григорьевна Костикова. Её жизнь складывалась из тяжёлых испытаний на стойкость и выживание не ради самой себя, а для спасения двух сыновей и своей матери. Может, по этой причине провожать её в последний путь пришло немало людей разного возраста, ранее не знавших друг друга, но знавших её. Сколько бы ни прожил близкий тебе человек, а тем более, мать, всегда кажется, что мало. Мы с детства привыкли к мысли, что родители будут жить вечно, и как же больно чувствуется эта ошибка после их смерти!
   На Капустяном кладбище, где уже были захоронены наши дедушка, Марущенко Григорий Маркович, и бабушка, Марущенко Анастасия Антоновна. В могилу дедушки был опущен гроб с мамой. Там же рядом находится могила ранее умершего Мазура Михаила Ильича. Все они в общей ограде.
   Карусель ежедневных забот скрадывает и притупляет боль утраты, загоняя её вглубь сознания. На первый план выходят реальные проблемы, а порой и пустяки, требующие немедленного решения.
   Из окна кабинета мне были видны контуры цехов, эстакады трубопроводов, облака пара, разносимых ветром. Завод жил.
   События последних лет изувечили вековые связи в распавшемся государстве. Украина и её промышленность не избежали экономического хаоса. Предприятия были брошены в пустыню самовыживания.
   В девяносто втором году меня назначили директором гидролизно-дрожжевого завода (впоследствии "Запорожбиомед"). Мне удалось сплотить деловую команду, и мы держали завод "на плаву" в то время, когда закрывались ворота промышленных гигантов и люди оставались не только без работы, но и надежды когда-нибудь её получить.
   Основным видом нашей продукции был кормовой белок. Десятки комбикормовых заводов и птицефабрик брали у нас этот животворный продукт. Он успешно шёл и за рубеж. Вскоре мы пустили линию таблетирования парацетамола и др. препаратов.
   Путём к выживанию в ту пору был так называемый "бартер", проще, прямой обмен продукцией между предприятиями. Таким образом, мы получали с птицефабрик и других сельхозпредприятий их продукцию, что позволило обеспечить бесплатными обедами и продуктовыми пайками своих рабочих. Наш завод можно было назвать "островом благополучия".
   С другой стороны, политические популисты, рядясь в "зелёные" одежды защитников экологии, устраивали митинги с требованием закрыть предприятие из-за вредных выбросов.
   В этом круговороте борьбы с противоречивыми требованиями уходило много сил. Времени хватало только на сон. Вот и сейчас в шум селекторной оперативки вклинился звонок из приёмной:
   - Рудольф Иванович, Вас Леонид Новак по городскому спрашивает.
   Баритон Лёни легко узнавался.
   - Привет, старик! Я в Запорожье. Приехал вчера, на открытие будешь?
   - С приездом, Лёня. Рад тебя слышать. Что за открытие, ты о чём говоришь?
   - Ты что, ничего не знаешь? Я в Москве и то узнал. Завтра у вас открытие памятника жертвам репрессий. Вот оно что! Прикованный к интересам завода, я отдалился от общественной жизни города. Связи с объединениями людей, пострадавших от репрессий, не поддерживал.
   Первое и единственное посещение собрания общества жертв репрессий в 1993 году меня сильно разочаровало. Явная шаблонность выступлений и стандартные воззвания к возмездию будили чувство жалости, но надежды на осуществление не вызывали.
   У нас с Новаком на удивление схожие судьбы. В один и тот же год были репрессированы наши отцы, те же мытарства с анкетными данными. Леонид родился и школьные годы провёл в Запорожье. С большим трудом и не с первого раза поступил в МГУ на журфак.
   - Ну, так что, старик, когда встретимся?
   - Давай на открытии.
   В убогом полуоткрытом со стороны ул. Дзержинского дворике собралось около ста человек разного возраста. Все сгрудились вокруг невысокой стрелы из серого гранита. Сбивчивая речь старенького председателя общества, тихие женские всхлипывания и опущенные головы мужчин по-родственному сближали нас. Как-то не вязалось с общим настроением присутствие телевидения. Корреспондент местного канала "Алекс" и его оператор подошли ко мне:
   - Здравствуйте, Рудольф Иванович. Я брал у Вас интервью на заводе, помните меня?
   - Да, помню. Вас интересовало влияние нашего завода на экологию города.
   - Скажите что-нибудь о сегодняшнем событии.
   - Здесь я отдаю долг памяти своему отцу Костикову Ивану Андреевичу.
   Он много сделал для нашего города.
   - Что именно?
   - Строил Днепрогэс. Был парторгом строительства алюминиевого комбината. При нём был получен первый алюминий. В 1937 году в благодарность за всё был репрессирован.
   - Вы испытываете чувство мести?
   - Нет, я испытываю чувство горечи.
   Новак взял меня за локоть:
   - Пошли, старик, здесь больше делать нечего. По дороге в кафе Лёня рассказал, что начал писать документальную работу о проклятых временах. И, что самое главное, ему удалось получить доступ к изучению дела своего отца. Я с острой завистью спросил, как ему это удалось? Будто угадав мои мысли, Лёня кивнул головой:
   - Да, Рудик, всего не расскажешь, но это потребовало много времени и нервов. В твоём случае нужно начинать с областного СБУ.
   Эти слова залегли в память.
  
   ВАШИНГТОН, 1996 г.
  
   В первых числах февраля из Америки на завод пришло неожиданное послание, где сообщалось:
   American People
   Ambassador Program
   "Уважаемый господин Костиков! Мне очень приятно сообщить Вам, что Ваша компания после предварительной процедуры отбора представлена к авторитетной Международной Награде "Факел Бирмингама" - за успешное экономическое выживание и развитие в трудных условиях зарождающихся рыночных отношений...
   Представление Вас к награде предоставляет Вам возможность включения в программу "Послы американского народа"
   Кроме того, вам предоставляется право вступления в Международную Академию Лидеров Бизнеса и Администрации".
  
   Д-р Патриция
   Пик Директор Комитета
   по награждению
  
   Сказать просто, что это всех удивило, значит, ничего не сказать. Это был взрыв. Нашу команду заметили в США! В прилагаемых к письму документах сообщался срок прибытия в Вашингтон для награждения.
   После согласования с министром я вылетел в Америку. Она поразила ночным освещением городов. Наш лайнер шёл над восточным побережьем, и мегаполисы Нью-Йорка и Филадельфии сияли световыми полями в мягкой тьме. По бесконечным лентам шоссе тянулись сверкающие ожерелья автомобильных фар.
   Отель "Мариотт-Вашингтон" встречал нас магнолиями у входа и камерным квартетом в холле.
   Просторный номер с обширной ванной комнатой, мягким теплом и неназойливым освещением располагал к отдыху. Однако, приёмы сменялись симпозиумами, посещениями мемориальных центров и банальными побегушками в супермаркет. На отдых времени не хватало.
   Вашингтон очаровывал обилием парковых зон, скверов, с зеркалами искусственных водоёмов. Мощный Потомак огибал американскую столицу и нёс к океану разноцветные круизные суда.
   Мудрое решение отцов города не возводить дома выше Капитолия архитекторы умело использовали в строительстве зданий консервативных стилей и ограниченных этажей.
   Фасад государственного Департамента по своей незатейливости живо напоминал хрущёвские пятиэтажки. Здесь в небольшом прохладном зале высокие чиновники велит с нами непринуждённую беседу о будущем постсоветских стран. По всему чувствовалось, что они плохо отличают Россию от Белоруссии и Украины. Для них все мы были "русскими" новобранцами, рекрутированными в великую армию строителей истинной демократии. Это раздражало, и я тут же задал вопрос, какой в будущем представляется Украина, как государство? Возникло лёгкое замешательство. Попросили подождать специалиста Украине. Вскоре появился молодой человек с небольшой диаграммой и наколол её на доску. Там была вычерчена замысловатая кривая с датами лет в критических точках. Последовало объяснение с помощью переводчика:
   - Украина находится в экономическом упадке. Это только начало.
   Далее упадок будет длиться, - его указка ползла по кривой, - до 2014 года. Потом достигнет дна и только с 2016 года при разумном руководстве государством начнётся подъём и процветание.
   Это предсказание американского футуролога в 1996 году прозвучало кощунственно и неправдоподобно. Все "награжденцы", в своём большинстве директора заводов и сельскохозяйственные руководители, возбуждённо зашумели:
   - Да какой там 2016 год? Через 20 лет! Да мы за 5 лет такое сделаем и т.д.!
   Представитель группы от американской стороны примерительно успокоил:
   - Это всего лишь предварительные расчёты. Сейчас у нас нет глубокой информации по Украине.
   Мягкий тон и фирменная улыбка американца немного сгладили наш патриотический всплеск. Тем более, что подоспело время обеда.
   Участники симпозиума переместились за город. На берегу озера в стеклянном павильоне ресторана мы отводили душу за белым вином и форелью. Невысокое мартовское солнце давно перевалило за полуденную черту. На поверхность водоёма легли тени голых деревьев. Близился вечер, а с ним близилось событие, ради которого мы летели через океан.
   Само собой вручение наград - дело заурядное, присущее всем временам и народам. У неандертальцев, по моему представлению, у костра герою вручался лучший кусок мяса, а в наши времена у американцев церемония награждения выглядела куда помпезнее.
   После возвращения и краткого отдыха мы собрались в зале отеля "Мариотт-Вашингтон".
   Представители международных кругов, прессы и телевидения уравновешивались российскими бюрократами от дипломатии и государственного аппарата. Небольшое число награждаемых терялось в их толпе.
   На хорошо освещённый подиум поднимался очередной лауреат, фамилию которого красиво выкрикивал статный мужчина в синем костюме. Представитель Госдепартамента вручал ему медаль и диплом академика "ALBA", жал руку , а манерная девушка подносила стопку коробок с памятными сувенирами. Счастливый участник этого конвеера с глупой улыбкой возвращался в зал к овальным столам с фуршетной закуской и коктейлями.
   Я не избежал этой участи и, сложив на соседний стул атрибуты славы, сидел у зашторенного окна. Думалось о другом.
   Открытие Америки не состоялось. Моё чужестранное сознание сводилось к сравнениям и поиску общего. Трескучие уверения гидов о о самом большом, самом лучшем напоминали байки советских лекторов из общества "Знание", а в небывалом размахе роскоши и комфорта угадывались черты имперской усталости. Нечто похожее я уже переживал. Запоздалая встреча с Америкой ничего не меняла в моём будущем. Тщеславию здесь места не было. Скорее всего я испытывал чувство победы в длительном марафоне. Я оторвался от преследователей. Впервые всесильная система с её холуйскими "органами" проиграла, она не смогла лишить меня международной награды и запретить выезд в супостатную Америку.
   Эта была посильная месть за надругательство над отцом и за годы моей жизни в безвоздушной среде безвременного государства.
   - Рудольф Иванович, Вас к телефону.
   Чей-то голос вернул меня в реальность. У стола стоял симпатичный Серёжа, наш опекун из российской ФСБ.
   - Вас к телефону, - повторил он. - Мы нашли в Милуоки Бориса Роберта Ручкана. Вы же просили.
   На бегу в свой номер я не без ехидства подумал: "Ну, как бы ты жил без "органов"? Ведь нашли Бориса".
   Разговор получился путанным. Вначале Борис никак не мог уразуметь, зачем я в Вашингтоне и почему я лауреат американской награды. Радость первого общения быстро угасла. Телефонный диалог нельзя было заменить встречей. Мы не виделись восемнадцать лет, не могли увидеться и в этот раз. Утром я уезжал в Нью-Йорк, а на следующий день мы возвращались домой. Договорились, что Борис будет вскоре с ответным визитом в Запорожье.
   Величие Нью-Йорка, как мне показалось, создано объективами телекамер. Если отбросить профессиональные ухищрения операторов, то перед взглядом обывателя возникает суматошный мегаполис с клыками Манхеттенских небоскрёбов, а при выезде из него на серой плоскости залива можно увидеть зелёный стебелёк статуи Свободы.
   Личные вещи и бесчисленные покупки втиснуты в багажное отделение автобуса. Прощаться с американским гостеприимством мы будем в Маунт Верноне.
   Мелькнул мост через Потомак, осталось позади Арлингтонское кладбище. Мы - на земле Вирджинии. Неширокое шоссе между двух лесополос привело нас к родовому поместью Джорджа Вашингтона.
   Маунт Вернон - это возвышенность над мягким рельефом долины Потомака. Постройки англосаксонской усадьбы строже и аскетичнее наших барских имений. Нет берёзовой грусти и традиционной неухоженности. Закатное солнце обливало медью контуры господского дома, длинные тени ложились синими плитами на подворье. Поскрипывал на цепи громадный котёл в трапезной, из которого двести лет назад кормились три сотни чёрных рабов.
   Я не уловил запаха вирджинского табака и тень шляпы Фолкнера не коснулась моего плеча, но невидимые токи американского Юга шли через Маунт Вернон.
   Оранжевый закат чем-то напомнил мне уютное одиночество моего детства и странное видение неземных берегов. Стала неприятна толпа крикливых соотечественников. Я свернул к берегу Потомака. На жухлой мартовской траве в ярких спортивных одеждах сидели и лежали редкие пары молодых людей. Глубинные струи реки раскручивали на её поверхности блестящие зеркала. Будто танцуя танго, они сплетались и уплывали вдаль к темнеющему горизонту. Дырчатый полудиск луны занял своё место в сумеречном небе. Мне не удалось увидеть светлых ступеней, ведущих к зениту американской мечты, но я был благодарен этой земле за разбуженную память о далёком детстве.
   Уже в темноте старенький ИЛ-62 вырулил на взлётную полосу аэропорта Даллас. Воздух Америки скользнул под крылом самолёта. Мы летели на восток через океан, в Россию. Мои спутники весело болтали, хрустели куриными ножками, храпели. Из салона бизнес-класса неслось ржание подвыпивших дельцов и визг их секретарш. Всё это было втиснуто в алюминиевую капсулу, несущуюся в стратосферной тьме над стиральной доской Атлантического океана.
   Берег Европы встречал огнями аэропорта Шеннон. Протиснувшись среди головастых Боингов, наш ИЛ подкатил к входу аэровокзала. Пока длились техосмотр и дозаправка многие отметили встречу со Старым Светом кружкой шотландского эля.
   На взлёте пришлось пробить многослойный торт ночных облаков. Звёздное небо и тьма под крыльями сопровождали нас до Москвы.
   От Шереметьево-2 сквозь ночной влажный воздух и снежную кашу на автострадах на мощном джипе одного из друзей моего коллеги меня домчали до Шепелюгинского переулка.
   Снова на кухне у Льва Ефимова, как десять и двадцать лет назад, мы сидели за хлебосольным столом и, перебивая друг друга, делились новостями, вспоминали старые байки, ржали, грустили.
   В апреле в адрес завода пришло письмо с портретом и личной подписью Билла Клинтона. Президент США желал нашей команде дальнейших успехов в борьбе за выживание в сложных экономических условиях.
   Продукция, производимая нашим заводом, обеспечивала устойчивую кормовую базу животноводства и птицеводства Украины.
   В июне производство кормовых белков было остановлено санитарными органами якобы по экологическим причинам. Завод продолжал бороться за выживание, сократив часть своих рабочих.
   Тем временем в страну хлынули миллионы тонн вымороженного мяса и знаменитых куриных "окорочков Буша" из Америки. Так о чём же думали чиновники Госдепартамента США и их коллеги из Украины, награждая нас в Вашингтоне за трудовую доблесть?.
  
   ЗАПОРОЖЬЕ. ДЕТСКАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА, 1997 г.
  
   Я приехал раньше времени. Купил билеты. Прогуливаясь по перрону в ожидании встречи, я вспомнил другой перрон далёкого 1962 года.
   Юрка Скорняков и я, зачахнувши в пыльных лабораториях своих НИИ, решили восстановить силы на Черноморском побережье Кавказа. Мне достался неожиданный подарок от мамы в виде санаторной путёвки в Гагры, а Юру ожидало испытание кавказским гостеприимством на юбилее его тётушки в Сухуми. Вот мы и топтали перрон Екатерининского вокзала в ожидании прицепного вагона с табличкой "СОЧИ". Хотелось поскорее забраться на полку и вздремнуть после бурных проводов, начавшихся вчера вечером и плавно перешедших в сегодняшнее утро.
   Вагон подали вовремя. Были и ожидаемые полки, но благие намерения улетучились с появлением двух очаровательных спутниц. Неуклюжие попытки познакомиться были встречены наигранным высокомерием. Ещё бы! Наши спортивные костюмы неопределённого цвета и такие же лица после бессонной ночи мало способствовали знакомству. Тем не менее контакт был налажен. Стук колёс и чувство дальней дороги сближают людей и располагают к откровению. Наша четвёрка как-то отгородилась от общепассажирского бытия. Нас с Юркой спасал большой запас анекдотов и признаки интеллекта работников НИИ, которые были оценены зазнайками. Мы, в свою очередь, узнали, что подруги едут "дикарями" в Гагры и что одной из них исполнилось 20 лет в прошлом году.
   От весёлой болтовни мы перешли к вечернему застолью, после которого утром оторваться от спальных полок было сущей мукой. Домашнее вино семьи Скорняковых сделало своё дело. Пока страдающие девушки наводили красоту в замызганном туалете, мы с Юрой пытались соорудить завтрак из остатков вчерашнего пиршества. Да что там девушки, да, девушки! Меня интересовала экстравагантная брюнетка по имени Нэла. За окном тем временем менялся пейзаж. Появились взгорья и проблески моря. Приближался долгожданный город Сочи. Знаменитые строчки Пастернака о "белой рьяности волн" можно полностью отнести к очарованию сочинского побережья. Его не испортила душная ночь, проведенная в привокзальном сквере. Утром электричка, промчавшись вдоль гор, ворвалась в сияние Гагры. Слева - ущелье и горы, справа - пальмы и море. Всё! Мы прибыли! Юра с подножки машет нам рукой. Поезд уносит его в Сухуми.
   На платформе прохаживались "хозяйки" и предлагали "дикарям" свои хоромы без удобств, зато у самого синего моря. Нэла и её подруга поселились в устье ущелья рядом с морем. Я, откланявшись, отбыл высоко в горы, где размещался респектабельный санаторий "Маяк".
   Известно, что разница в высоте над уровнем моря и в возрасте никого не останавливала. Не остановила она и нас. Я встречал Нэлу на пляже и демонстрировал заплывы стилем "баттерфляй". Вечерами мы пили терпкое "Саэро" под шашлыки в крошечной кафешке на четыре столика. Смена настроения Нэлы часто напоминали взрывные экскапады Юлии Борисовой в фильме "Идиот". Я никогда не знал, что последует за простецкой ситуацией разногласия - смех или гнев ?
   Прощальный вечер с Гаграми мы решили провести в ресторане "Гагрипш", где засиделись до глубокой ночи. Выйдя из этого чуда деревянной архитектуры, мы спустились по наружной лестнице. На бетонной площадке Нэла пошатнулась, вырвалась из моей руки и заскользила на спине по травянистому склону к подножию памятника Руставели. Её платье из золотистой тафты и причёска "баббета" почти не пострадали. А я, снимая травинки с её плеч, обратился к поэту: "Гордись, Шота - женщина у твоих ног!" Великий грузин едва заметно улыбнулся. Взволнованные приключением, мы пошли через парк к морю. Стоя у кромки неподвижной воды, смотрели в полночное небо Абзазии. Там на чёрном бархате бездны сверкала одинокая звезда. Прижавшись ко мне, будто в испуге, Нэла тихо спросила: "Что это?" - "Это Сириус", - шепнул я.
   Вдруг время по немыслимой пораболе перебросило меня в реальность.
   На перроне детской железной дороги, как положено в жанре фантастики, появилась Нэла, но не одна, а с двумя невесомыми девочками - Катей и Настей - нашими внучками. Вместе с ними прибыл игрушечный поезд, пассажиры которого отправлялись в "страну волшебников изумрудного города". В окне нашего вагончика сияющим конусом раскрывалась синева водоёмов, сверкали крылья стрекоз. Зелёные вееры хвои свисали с оранжевых стволов сосен. Хотелось, чтобы этот сказочный поезд вошёл в петлю безвременья, где нет расстояний и дат, и общаться можно без слов. Там, в бестелесном мире была возможна встреча с человеком, фамилию которого мы носили. Он мог бы поведать нам тайну своего ухода в адские двери репрессий. На этом сказка закончилась.
   По проходу вагончика двигался железнодорожный контроль в полной форме. Строгая девочка и толстый мальчишка начали проверять наши билеты. Настя удивлённо смотрела, как мальчик просматривал на свет дырочки компостера, а Катя насмешливо хмыкнула, очевидно, по поводу мешковатой формы юной контролёрши. Показались строения вокзала. Наступило время расставания. Теперь каждый из нас вернётся в свою жизнь.
   Несмотря на разобщённость в силу житейских обстоятельств мы будем связаны единым незримым кодом, изначально заложенным в буквы фамилии человека, следы которого ещё предстояло найти.
   Найти, несмотря на все грифы секретности и хитрые уловки бывшего НКВД, так тщательно скрывавшего следы своих злодеяний.
   Здесь нет мистики, но я почему-то верил, что от успеха поиска зависит судьба каждого из нас, ибо души безвинно погибших требуют светлой памяти.
   В молодом государстве Украине органы безопасности меняли формы управления, находясь под большим влиянием бывшего КГБ. Нужно было время для раздела имущества и его наибольшей ценности - архива, где хранились тайны прошлого времени. Процесс был долгим и простых смертных к нему не допускали.
   Время поиска ещё не настало.
  
   ПЕЧАЛЬНАЯ ОСЕНЬ, 2002 г.
  
   В хмурый октябрьский день мы со Светой пришли к серому камню с букетом жёлтых хризантем. Моросил мелкий дождь. Света смахнула платочком влагу с лица. За десять лет совместно прожитой жизни я понимал, что означает этот жест.
   Мы положили цветы к памятнику. Впрочем, памятником трудно было назвать грубо отёсанную прямоугольную глыбу гранита, поставленную "на попа" с надписью "Жертвам сталинских репрессий". Убогость поминального места соответствовала его расположению.
   Разгороженный дворик, зажатый между глухих стен соседних домов, робко выглядывал на пешеходную часть улицы без всяких ограждений. Чахлый газон под полувысохшим деревом и десяток цементных плиток вокруг вышеупомянутого камня завершали этот ансамбль. Вот уже семь лет мы приходили на это место в один и тот же день 25 октября. Тогда в 1937 году был арестован мой отец. Вспомнился рассказ мамы о той проклятой ночи в Волновахе, когда его уводили к чёрной машине. Навсегда.
   Дождь усилился, и от этого памятник стал более убогим, а наш букетик совсем поник. Света осторожно взяла меня под руку: - Пошли, Рудик, пора.
   Я возвратился в реальность вместе со всплывшей в памяти фразой Лёни Новака: "Начинать нужно с областного СБУ". И я решил начать с этой подсказки.
   По сведениям доступ к таким документам был крайне ограничен. Напрямую получить дело для ознакомления по простому заявлению было невозможно. Всегда находилась причина для вежливого отказа. Мой случай осложнялся ещё и тем, что следовало обращаться в Донецкое СБУ по месту ареста отца в Волновахе тогда ещё Сталинской области. Я вспомнил, что мой давний друг Анатолий был близко знаком с некоторыми работниками Запорожского СБУ по роду своей работы. Я отправился к нему за помощью. На кухне за чаем мы обсудили мою просьбу. Он обещал похлопотать. Прощаясь с ним, я был уверен, что он не подведёт. Оставалось ждать звонка о результатах переговоров.
  
   ДЕЛО ОТЦА, 2003 г.
  
   Время тянулось нестерпимо долго. Вот уже прошёл и Новый год. Вместе с мокрыми снегами и дождём пришёл февраль. Наконец, прозвучал долгожданный звонок. Анатолий деловито прогудел в трубку: "Руд, зайди, очень важно". Вскоре я был у Анатолия. Он протянул мне невзрачную бумажку со спешно набросанным текстом:

Начальнику УСБУ

в Запорожской обл.

Швецу М.В.

ЗАЯВЛЕНИЕ.

   Я, -----------------------------------------------Ф.И.О (полностью) (год рождения, место), (проживание) прошу истребовать для ознакомления из СБУ Донецкой области материалы архивного уголовного дела на моего отца (Ф.И.О. год, место рождения, дата репрессии и реабилитации) в связи с тем, что я пожилой человек и по состоянию здоровья не имею возможности выехать в г. Донецк для ознакомления с делом.
   Этот образец, оставленный для меня неизвестным работником СБУ я переписал и 27 февраля 2003 г. отправил заказным письмом по указанному адресу. Снова знакомое чувство ожидания не покидало меня даже во сне.
   27 марта. Звонок из СБУ встряхнул меня так, что говорящий на другом конце провода офицер СБУ участливо спросил:
   - С Вами всё в порядке, Рудольф Иванович?
   - Да! - ответил я.
   - Приезжайте в приёмную СББ завтра в 10 00 для ознакомления с делом Вашего отца.
   28 марта. В тесноватый коридор приёмной вошёл мужчина средних лет с седоватыми висками в недорогом синем костюме.
   - Виктор Иванович, полковник, - представился он и провёл в комнату, мало похожую на кабинет. Окно, два стола и пара стульев. Столы были поставлены буквой "Т", так что сидеть пришлось боком к хозяину.
   Передо мной лежала папка выцветшего грязно-голубого цвета толщиною в три пальца. На ней стоял штамповый N и от руки: 4633. Ниже: Открыто 23 октября 1937г., окончено 16 декабря 1937г.
   - На ознакомление мы обычно даём не более часа, но Вы можете поработать дольше. Я буду здесь со своими бумагами, - будто издалека звучал голос полковника.
   Ещё не открывая папки, я спросил?
   - Скажите, а записывать можно?
   - Записывать можете, но без указания фамилий. И ещё, прошу Вас, в будущем не тревожить родственников тех людей, которые упоминаются здесь.
   Я обрадовался тому, что можно записывать, но обнаружил, что потерял заготовленную ранее ручку. Пришлось просить об одолжении. Ручку я получил, бумага была с собой. Я начал листать "дело", состоящее из бесконечных протоколов, нелепых справок, приложений, написанных от руки, напечатанных на машинке, но, что самое важное - фамилия отца встречалась среди них крайне редко. Все персонажи протоколов именовались "троцкистами", многие из них ссылались друг на друга, подтверждали или отрицали явно навязанные вопросы и требования признаний, признаний, признаний ...
   Время уходило. Я начал замечать краткие взгляды полковника в мою сторону. Господи! Ведь нужно хоть что-то записать!
   Всё, что мне казалось наиболее важным, я буквально выхватывал из этой страшной гущи наветов, угроз, обвинений и спешно переписывал. Вдруг полковник спросил:
   - Почему в своей биографии Вы пишете, что Ваш отец умер в 1943г.? Я отвлёкся от дела и вспомнил, что, отдавая паспорт полковнику, я отдал ему копию "листка по учёту кадров", чтобы избежать лишних вопросов по анкетным данным. Оказывается, он прочёл листок и прилагаемую автобиографию.
   - В похоронке отца был указан год его смерти - 1943 г. от язвы, - ответил я.
   - Это не совсем так, - как-то неуверенно протянул полковник.
   Я уже предчувствовал, что услышу сейчас.
   - Он был расстрелян. Там, в конце дела Вы найдёте.
   Меня будто сковало. Сильно шумело в ушах. Полковник нагнулся к бумагам, пряча лицо от моих глаз. Да, я не спешил смотреть в конец дела, и тот небольшой отрезок времени, который отделял меня от правды, он украл у меня.
   Стало душно, и уже, зная конец, трудно было заставить себя переписывать всё вплоть до приговора. По телодвижениям полковника я понял, что пора заканчивать. Записи, что сделаны в СБУ я привожу здесь без изменений. В протоколах допросов я сознательно сокращал незначащие вопросы и провокационные подсказки ответов для ложного признания.
   Вот, что мне удалось извлечь из папки с надписью:
  

ДЕЛО N 4633

Открыто: 23 октября 1937г.

Окончено: 16 декабря 1937г.

   Постановление о мере пресечения от 25.Х.37г.
   "Костиков Иван Андреевич 1903г., уроженец с. Долбеньки Дмитровского р-на Курской обл., русский. Троцкист.
   Статья 54-10, 54-11 УК УССР -- проводил вредительскую деятельность в парт-массовой работе. Насаждал и защищал врагов народа.
   Избрать мерой пресечения содержание под стражей в тюрьме г. Сталино (г.Донецк).
  
   "Ордер на обыск 28.Х-37г."
   Станция Волноваха, дом N *( железной дороги )
   Протокол имущества:
   Диван мягкий клеёнчатый,
   Шкаф шифоньер,
   радиоприёмник ЭЧС-2-1
   Расписка Костиковой - обязуюсь хранить вещи до особого распоряжения.
   ------------------------------------------------------------------------
  
   ПРОТОКОЛ ДОПРОСА Григорчака, члена вредительской группы.
   "... Я принадлежал к троцкистской, вредительской организации. Завербован в сентябре 1936г. Костиковым И.А.
   Справка: Григорчак, составитель доноса на Костикова И.А., рабочий ст. Волноваха, бывший петлюровец.
  
   ПРОТОКОЛ ДОПРОСА КОСТИКОВА И.А. 5.Х1-37г.
   Вопрос: Признаёте ли себя виновным по статьям 54-8, 54-9 УК УССР?
   Ответ : Практической диверсионной деятельности не вёл.
  
   ПРОТОКОЛ ДОПРОСА КОСТИКОВА И.А. 18.Х1-37г.
   Вопрос: Вы упорно скрываете от следствия своё участие в организации вредителей. Какие задания ставила перед собой контрреволюционная организация?
   Ответ : Этого я абсолютно не знаю, никаких разговоров ни от кого не слышал.
  
   ПРОТОКОЛ ОЧНОЙ СТАВКИ от 13.Х11-37г.
      -- Комсорг ст. Волноваха Белоус признаёт, что был завербован Костиковым И.А. в июле 1937г. Был связан с ним по работе.
      -- Костиков И.А. отвечает, что знал Белоуса, но не вербовал бывшего комсорга ст. Волноваха.
   ---------------------------------------------------------
   Обвинительное заключение от 16 декабря 1937г.
  
   Группа троцкистов из 27 человек (далее следует список фамилий, в т.ч. и Костиков И.А.)
   о б в и н я ю т с я:
   Систематически направляли поезда не по назначению.
   Срывали отправление поездов по графику.
   Передерживали порожняк.
   Срывали подачу вагонов под погрузку.
   Недогрузили 3100 вагонов важного груза.
   Разлагали трудовую дисциплину.
   Саботировали выполнение решений февральско-мартовского Пленума ВКПб.
   Костиков И.А. завербовал бывшего секретаря комсомольской организации ст. Волноваха Белоуса. Вредительская деятельность подтверждается его собственным признанием.
   П о с т а н о в л я е т с я :
   Следственное дело по обвинению Костикова И.А. направить на рассмотрение тройки НКВД по Донецкой области.
   Справка: Вещественных доказательств не имеется.
   Обвиняемого содержать под стражей в тюрьме г.Сталино.
   (Донецк).

(Подписи и должности не ясны)

   --------------------------------------------------------------
  
   ВЫПИСКА из копии протокола N 82
   заседания тройки НКВД по Сталинской (Донецкой) обл.
   от 27 декабря 1937г.
   Слушали: Дело ПУГБ Южно-Донецкой железной дороги по обвинению Костикова И.А. в том, что он является участником контрреволюционной вредительской диверсионной организации.
   Постановили: Костикова Ивана Андреевича
   расстрелять.
   имущество конфисковать.
   На этом документе заканчивается следственно-обвинительная часть дела и её приговор. Далее через пустую страницу в той же папке идёт подборка документов на реабилитацию Костикова И.А., начатая по инициативе его жены Клавдии Григорьевны Костиковой в 1959г.
   ВЫПИСКА из дела по реабилитации
   Костикова Ивана Андреевича от 5 февраля 1960 г.
  
   ПРОТОКОЛ допроса свидетеля Мельникова в связи с реабилитацией Костикова И.А. от 5 февраля 1960г.
  
   Свидетель Мельников:
   - Взаимоотношения с Костиковым И.А. нормальные, личных счетов не было.
   Вопрос: Как можете его характеризовать?
   Ответ: Костикова знал, как положительного работника, активного и инициативного. Партийная работа на ст. Волноваха в то время находилась на должном уровне. Костиков организовал соцсоревнование среди рабочих станции. Политически был он грамотен. Проводил лекции и доклады. Высказывания антисоветского характера от него я лично не слышал.
   Вопрос: Что известно о его диверсионно-вредительской деятельности?
   ответ: О диверсионно-вредительской деятельности ничего не известно.
  
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ от 15 февраля 1960г.
   по делу Костикова Ивана Андреевича.
  
   Обвинялся в участии в контрреволюционной, диверсионно-вредительской деятельности организации, в которую был завербован в августе 1936г. начальником политотдела Сталинской железной дороги Кинжаловым. Сам завербовал комсорга ст. Волноваха Белоуса.
   Участники троцкистской организации о его предательской деятельности показаний не дали.
   Реабилитировать.
   Это был последний документ в папке грязно-голубого цвета. Записи о месте захоронения не было. Папку я закрыл и спросил у полковника.
   - А где же могила?
   - Обычно в делах такие сведения отсутствуют. За неимением свидетелей могилы невозможно отыскать. С расстрелом не тянули. Три, пять дней. Ну, неделя. И всё. - Так полковник давал понять, что далеко от тюрьмы тела расстрелянных не увозили. До лесопосадок и , так называемых в народе, яров было близко. Где они теперь, немые братские могилы?
   - Я узнал многое, но никогда не узнаю всего, - подумал я и закрыл за собой дверь СБУ.
  
  
  
   ПОДВОДЯ ИТОГИ, 2014 г.
  
   Итак, двери СБУ закрылись. Было 28 марта 2003 года. Тяжёлая туча нависла над городом. Быстро темнело. Я не заметил, как добрался домой. С собой у меня были два листа бумаги, наспех исписанные в кабинете полковника. Записи заканчивались приговором "тройки" о расстреле отца.
   Теперь уже не устное сообщение, переданное в мариупольскую тюрьму моей матери в 1938 году, а официальная справка в деле отца подтверждала его расстрел 27 декабря 1937 года. Зачем тогда в документах по реабилитации отца от 1960 года в свидетельстве N 894496 (см. приложение N 1) сообщалась дата его смерти - 12 мая 1943 года и причина смерти - язва желудка?
   Возникает вопрос: кто и зачем заставил нас мучиться в сомнениях два десятка лет? На это был ответ, но он сохранялся под грифом "СС" (совершенно секретно). Лишь в 2011 году в московской газете "Мемориал-Аспект" была опубликована копия письма председателя КГБ Семичасного в ЦК КПСС от 26 декабря 1962 года N 3265СС, где с предельным цинизмом раскрывается кухня государственной лжи:
   "В 1955 году с ведома инстанций и по согласованию с Прокуратурой СССР Комитетом Госбезопасности было издано указание N 108СС органам КГБ, определяющее порядок рассмотрения заявлений граждан, интересующихся судьбой лиц, расстрелянных по решению несудебных органов ("тройками"). В соответствии с этим указанием органы госбезопасности сообщают членам семей осуждённых, что они умерли в местах лишения свободы, а причины смерти -вымышленные.
   ...Сообщения гражданам вымышленных дат и обстоятельств смерти близких им лиц ставит органы госбезопасности в ложное положение
   ... учитывая изложенное, представляется целесообразным впредь на запросы граждан о судьбе их родственников, осуждённых в несудебном порядке ("тройками") к расстрелу, устно сообщать действительные обстоятельства смерти этих лиц, а регистрацию в ЗАГСе их смерти производить датой расстрела без указания причины смерти".
   Это нововведение в дальнейшем действовало постоянно. Так, в новом свидетельстве о смерти отца (см. приложение N 2) проставлена изменённая дата смерти - 27 декабря 1937 года, далее - прочерки, а графа "причина смерти" вообще исключена в этом документе!
   Удивительную изворотливость НКВД мне пришлось исправлять длительным хождением по инстанциям с унизительными просьбами в письменно виде об официальном подтверждении причины смерти - расстреле. И только в 2011 году я получил выписку из Государственного реестра, где в графе "причина смерти" указано: "расстрел". (см. приложение N 3).
   То, чего добивались одиночки своим упорством - правды о Большом терроре и судьбе своих пострадавших от него родственников, должно было стать доступным для народа.
   По инициативе Национальной Академии Украины, Всеукраинского общества краеведов и историко-правительственного Союза им. Стуса правительством Украины в 1992 году было принято "Постановление о подготовке к выпуску книг "Реабилитированные историей". Этот проект включал исследование всех "репрессивных" дел в Украине, а затем издания книг с кратными поимёнными справками о каждом пострадавшем от арестов НКВД. Потребовались годы для осуществления этого благородного труда.
   Книги издавались по областям и рассылались по всем областным библиотекам страны. Книга по Донецкой области, включающая фамилию отца по каким-то причинам в Запорожскую областную библиотеку не попала. Пришлось обратиться в Донецкую редакцию с просьбой выслать экземпляр книги. Мне любезно сообщили, что целый том для персонального пользования выслать они не могут ввиду крайней ограниченности тиража и прислали копию листа N 525, где была справка о моём отце:
   "Костиков Иван Андреевич 1903 года рождения с. Долбенькино Дмитровского района Курской области. Русский, образование начальное, член ВКП(б). Проживал: ст. Волноваха Донецкой обл., дом железнодорожников N 89. Парторг ст. Волноваха. Арестован 25 октября 1937 года. Осуждён тройкой НКВД по Донецкой обл. к расстрелу с конфискацией имущества.
   Данных об исполнении приговора нет. Реабилитирован в 1960 г." В последних строчках: "Данных об исполнения приговора нет" скрывалась лазейка для предположения о возможной замене расстрела смертельно опасными работами на урановых рудниках.
   Я отлично помнил последний лист в деле отца, где действительно записи об исполнении "расстрельного" приговора не было. Изуверству НКВД границ не существовало. Они снова отправляли меня по кругу сомнений, которые усиливались ещё и тем, что дата расстрела, занесённая в Госреестр, совпадала с датой приговора тройки. Как-то не верилось, что всё могло произойти в один день! Пришлось снова взяться за перо и обратиться за разъяснением в Донецкое СБУ. Пришёл ответ:

СБУ Украины

Управление Донецкой области

28.11.13г.

А р х и в н а я с п р а в к а.

  
   Костиков Иван Андреевич, 1903 года рождения, уроженец с. Долбеньки Дмитровского района Курской области, арестованный Донецким территориальным отделом Украинской госбезопасности НКВД ст. Волноваха 25 октября 1937 года. Костиков И.А., как участник контрреволюционной вредительско-диверсионной организации осуждён к ВМН - расстрелу с конфискацией имущества.
   Сведения о его дальнейшей судьбе, дата и место захоронения в архивном криминальном деле отсутствуют. Согласно с действующим в то время положением приговоры приводились в исполнение немедленно после оглашения. Места захоронения осуждённых к расстрелу не фиксировались.
   К сожалению, установить настоящую причину гибели Костикова И.А. так же не имеем возможности, поскольку. данные об исполнении приговора в деле отсутствуют.
   В соответствием с постановлением Президиума Сталинского областного суда от 18 марта 1960 года решение "тройки" УНКВД по Донецкой области от 27 декабря 1937 г.
   В отношении Костикова И.А. отменено, дело приостановлено за отсутствием состава преступления.
   О с н о в а н и е:
   Архивно-криминальное дело N 11334-2Ф с.73, 95, 137-138, 139.
   Временно и.о. начальника О.В.Ефремов.
  
   Это был последний документ из государственных инстанций, который мог пролить свет на судьбу отца после его ареста. Строкою в архивной справке: "... Сведения о его дальнейшей судьбе отсутствуют" СБУ подводила черту под моим поиском.
   Теперь необходимо было разобраться, что может безусловно подтвердить расстрел отца в день оглашения приговора.
   За прошедшие годы в разное время по моим запросам пришло несколько документов. Образовался своеобразный перечень скорбных вестей. Если расставить их в порядке поступления, то этот перечень в сжатом виде будет выглядеть так:
   Свидетельство о смерти Дата смерти: 24 ноября 1960 года.
   от 17 мая 1960г. Причина смерти: язва желудка
   Признано ложным.
  
   Выписка из дела отца Дата смерти: приговор тройки
   от 28 марта 2003 г. к расстрелу от 27.12.37 г.
   Причина смерти: данных об
   исполнении приговора нет.
  
   Свидетельство о смерти Дата смерти: 27 декабря
   от 13 декабря 2010 г. 1937 г.

Причина: графа о причине

смерти из свидетельства

изъята.

   Извлечение из Госреестра Дата смерти: 27 декабря
   Украины от 19 июня 2011 г. Причина смерти: расстрел.
   Книга "Реабилитированы Дата смерти: 27 декабря
   историей" лист 525, 1937 г.
   От 8 октября 2011 г. Причина смерти: данных об
   исполнении приговора нет.
   Архивная справка СБУ Дата смерти: 27 декабря
   Украины от 28 ноября 2013 г. Причина смерти: данные об
   исполнению приговора
   в деле отсутствуют.
   Там же : "Согласно существующему
   в то время положению,
   приговоры приводились к
   исполнению немедленно
   после оглашения".
  
   Из перечня становится очевидным, что только в "Извлечении из Госреестра" напрямую указана причина смерти - расстрел и дата 27 декабря 1937 года, совпадающая с датой приговора тройки. Остальные документы лишь косвенно намекают на расстрел, старательно обходя это слово записью: "Данных об исполнении приговора нет".
   Нагромождение лжи с небольшим содержанием правды всегда было стилем работы НКВД. Машина репрессий после уничтожения очередной жертвы умело уничтожала следы путём сокрытий и недоговорок. В результате таких действий близкие люди долгие годы мучились неизвестностью: где и когда оборвался жизненный путь родного человека? В случае с моим отцом поиск правды его ухода из жизни занял десятилетия.
   Теперь, рассматривая перечень накопившихся документов, из вороха отписок, кроме правдивой строки Госреестра о расстреле, следовало выделить абзац из "Архивной справки", не совпадающий с общим тоном документа:
   "... Согласно с действующим в то время положением приговоры приводились в исполнение немедленно после оглашения".
   Именно это "положение" лишало осуждённых права на адвокатскую защиту и позволяла казнить без помилования. Несудебные органы - "тройки", используя эту возможность, производили расстрелы в один день с приговором, не регистрируя их исполнение. Теперь места для сомнений не оставалось. Приходилось смириться с правдой о кончине отца от расстрела 27 декабря 1937года. Вспомнился рассказ матери о тайной вести в мариупольскую тюрьму для неё и её подруги о расстреле их мужей ещё в 1938 году. В неё верили и сомневались.
   Мама ушла из жизни в 1995 году. Она смогла восстановить доброе имя мужа. Но, к сожалению, она не увидела его дела, не прочла тексты допросов и доносы на своего Ваню от людей, которых она считала, если не друзьями, то добрыми знакомыми. Не узнала она и о приговоре "тройки".
   Возможно, это незнание было справедливым. Ей и без того было достаточно тюрьмы и пожизненных унижений жены "врага народа".
   Физическая смерть моего отца не означала полного забвения. Он жил в сознании своей жены до последних дней её жизни. Он живёт и во мне, пока я жив.
  
   ПАМЯТНИК.
  
   В моём разговоре с полковником СБУ он умело ушёл от вопроса о месте захоронения моего отца, сославшись на отсутствие свидетелей. Позже в "Архивной справке" СБУ проявила смелость и сообщила: "Места захоронения осуждённых к расстрелу не фиксировались". Поэтому в большинстве городов бывшей державы установлены общественные памятники жертвам репрессий, но нет места, откуда можно было взять горсть земли, принявшей тело родного человека.
   На граните нашего семейного надгробия есть место для портрета отца. Его дух сохранён фотографией, сделанной в годы великих строек.
   Благодаря им с острова Хортицы над гранитными порогами хорошо видна красивая дуга плотины и стройные трубы заводов. Они, как почётный караул, охраняют ДНЕПРОГЭС. Его турбины уже без малого сто лет дают самое светлое электричество без дыма и радиации.
   Это и есть лучший памятник моему отцу и всем, кто трудился на Днепрострое. На все времена.
  
  

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение N10x01 graphic

Приложение N20x01 graphic

Приложение N30x01 graphic

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Запорожье, 1932 г. "ИЩУ ПАРУ" 4
   Донбасс. Станция Волноваха, 1937 г. 5
   Недолгое счастье, 1923-37 гг. 6
   В другой семье. 1937-41 гг. 18
   Оккупация. Новая власть, 1941-1943 гг. 39
   Нужно выжить 46
   Большой базар 49
   Ни хлебом единым 52
   Со смертью рядом 54
   Школа 59
   Зима. Партизанские санки. Вести из подполья, 1942-1943 гг. 61
   Весна. Материнские слёзы, 1943 г. 64
   Ставка Манштейна. Казаки, 1943 г. 65
   Освобождение 71
   Место встречи с прошлым 76
   Школьные годы, 1943-1952 гг. 77
   Сталино (Донецк). Индустриальный институт, 1952 г. 90
   Горловка - Алапаевск, 1952 г. 91
   Алапаевск. Геолого-разведочный техникум, 1952 г. 93
   Алапаевск. Весна, 1953 г. 94
   Прибайкалье. Хребет Хамар-Дабан, 1954 г. 95
   Москва. Метрополь, 1956 г. 102
   Одесса, 1959 г. 110
   Запорожье. Прозрение, 1960г. 111
   Крым. Запорожье, 1963 г. 112
   Москва. Малоярославец, 1970 г. 114
   Ленинград. Зима, 1978 г. 120
   Киев. ЦК КП Украины. Лето 1978 г. 121
   Завод в Чапаевке. 1978-89 гг. 122
   Дни скорби и забот, 1995 г. 124
   Вашингтон, 1996 г. 127
   Запорожье. Детская железная дорога, 1997 г. 133
   Печальная осень, 2002 г. 136
   Дело отца, 2003 г. 137
   Подводя итоги, 2014 г. 144
   Памятник 149
   Приложение N1 152
   Приложение N2 153
   Приложение N3 154
  
  
  
  
  
  
  
  
  

5

  
  
  
  

156

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"