Аннотация: Самое смешное, что сказка написана сразу двум Люськам, о чем они и не знают
Сказка городских окраин
Сказка для Люськи
Деревня стояла здесь задолго до многоэтажек. Много лет они смотрелись чужими на фоне темного елового бора. А вот теперь, новостройки стали хозяевами и почти свели на нет всю деревню. Как птицы осенью, почти в один день, жители Терновки оставили свои родные места и разъехались. Словно огромный хищник, подслеповато поглядывающий выбитыми окнами чердаков, новый район поглотил всю деревню. Буквально за пару лет, армия бульдозеров, вместе с пластом земли поглотила и память о Терновке. Остался только старый колодец-журавль и небольшой дом, вжавшийся в лес. Как это обычно и бывает, город победил.
Впрочем, дом еще был жив, и сдаваться не собирался. Прочно упершись в землю нижними дубовыми венцами, (дуб был явно привозной, в здешних местах такой не рос) дом намеревался жить еще долго, и близости города не опасался нисколько. Построенный в лихолетье гражданской войны, он оказался на диво крепко скроен, да и ремонт получал соответствующий. Ведь живой любой дом, покуда жив его хозяин.
Вторым, и судя по всему, последним хозяином дома был дед Василий. Дом этот достался ему еще от отца, да и сам прожил здесь уже семь десятков лет, почти с самого рождения. Жил дед Василий вдовцом уже давно, тихонько, никому не мешая. Исправно получал пенсию, а то и переводы от детей и внуков, с уверениями, что скоро они к нему приедут. Да все как то было не с руки. Дед Василий на них не обижался, по осени ходил на болото за клюквой, большую часть которой сразу же продавал на местном рынке, а остальное рассылал родне. Ранним утром, жителей ближайшей десятиэтажки будил скрип старого журавля. Этот дед Василий тащил ведро воды из колодца.
А еще в доме жили мыши. Штук двенадцать или больше. Кошки у деда не было, потому чувствовали они себя вольготно. Мыши устроили гнездо в подвале, и таскали туда крупу из дырки в ближайшем ларьке. Поначалу дом был не в восторге от такого соседства, и все стремился извести их. То мышонка в дверях прищемит, то щель откроет, чтоб им в гнездо снега насыпало. Но потом привык к их постоянному писку и шороху, и даже стал считать своими. Мыши платили тем же. В обмен на кров, бревна не грызли, и в хозяйстве у деда Василия не бедокурили.
Люська была самой обыкновенной девчонкой. Разве что очень симпатичной. Отличали ее ото всех сережка в нижней губе (мама давно махнула на это рукой), и дурацкая фамилия, нападок на которую она не терпела, и даже заявляла всем, выйдя замуж менять фамилию не будет. Вот так то.
В то лето, когда и произошла эта история, жара стояла страшная. Жители города оккупировали ближайшее озеро, засели там, запаслись (дети квасом, папы пивом), и позиций сдавать не собирались. На старый пруд почти никто не ходил. Мало кто знал о нем, да и знавшие не торопились туда. Шутка ли, три километра по лесу, перепрыгивая лужи и рискуя обжечься крапивой. Туда ходила только Люськина тусовка, шесть парней и три девчонки. Кто знает, может хотелось им уединения, а может и в самом деле, понимали они насколько красив этот прудик, что отражал небо, словно маленькое зеркальце косметички.
Случился однажды у них и конфуз, да только Люська осовестилась. С пруда возвращаясь, то ли из лихой пацаньей удали, то ли благодаря выпитому пиву, сняли и укатили с забора все четыре чугунка деда Василия, что повесил тот поздно вечером подсохнуть. И мелочь вроде, а Люська не стерпела. Долго еще потом ребятня лепила куличи в песочнице этими чугунками, а мама люськина охала, обнаружив пропажу трех тефлоновых кастрюлек и двух кружек из сервиза.
А вот сейчас сидела Люська на берегу одна. Ночное августовское небо притаилось у ней за плечами, потихоньку поглядывая звездами в ночную гладь пруда. Хотя чувствовала она себя вроде как правой.
Ну не нравился ей никогда этот рыжий, что жил в соседнем доме и запомнился лишь плохонькой игрой на гитаре, используя четыре блатных аккорда. Но то ли он этого не замечал, а то ли был убежден в своей красоте и уникальности. За это он и поплатился. Сегодня он встретил ее на улице и тут же начал приставать. Вежливого отказа не понял, а все порывался ущипнуть за попку, и впрямь довольно симпатичную. Потому и получил от Люськи по роже. Впрочем, он и этого не понял. Все стоял посреди улицы, кричал, что найдет ее, что больше ей не жить, что друзей у него много. А на конопатом его лице алел отпечаток Люськиной пятерни.
Вроде и была Люська права, а покоя в душе не было. В груди поселился зверек плохого предчувствия и грыз изнутри. Вот на пару со звездами и изучала она свое отражение в темном стекле пруда.
Сердце не выдерживало. Ноги двигались на автомате, а в голове звучало одно слово "успеть", разделяясь согласно сбившемуся дыханию на короткие "ус" и "петь". Дела были совсем плохи, этот ублюдок все-таки привел своих дружков, выследил Люську до пруда, и там попытался поймать. О том, что теперь будет, если они ее догонят, она даже не хотела думать. Почему-то жутко хотелось кричать, но на пару километров в округе не было ни души, и Люська держалась. И оставалось то теперь влететь в последнюю горку, а потом по прямой, мимо старого дома, к свету, к людям.
Она сразу и не поняла, что подвернула ногу. Просто острая ноющая боль не давала бежать. На глаза навернулись слезы, а отрыв от этих подонков, грохающих берцами по грунтовой дороге, стремительно сокращался. Люська сделала первое, что ей пришло на ум. Метнулась к дому, чудом не запнувшись о ступеньки крыльца, нырнула в сени, и словно зная, закрыла дверь на тяжелый кованый засов. В голове металась новая мысль "может у деда есть хотя бы обрез".
Обреза у деда не было. Он ей сам так об этом и сказал: "Ну что ты дочка, какое у меня ружжо. У меня и лицензии то нет". И чуть погодя добавил, "Ты только не волнуйся, дочка".
А волноваться было из-за чего. Четыре бугая, которых привел рыжий, дружно ломали дверь чем-то тяжелым. Судя по звукам, еще пара минут и все. И то, слава богу, что в окно влезть не догадались.
Дед Василий спокойно пил чай. Сверху его освещала тусклая лампа без абажура. В красном углу висели три иконки, рядом медали за Великую Отечественную. У печки Люська заметила свои кастрюльки, правда изрядно закопченные. Дед встал, взял со стола нож с костяной ручкой, и словно про себя повторил: "какое ружжо дочка, с такими зверями надо так же по зверски", и вышел в сени.
Очнулась она минут через десять. В двери никто не ломился, лишь мыши под полом играли в свои, мышиные игры. Люська вышла на улицу, по пути заметив сломанную, сорванную с петель дверь (причем изнутри), и тот же ножик с костяной ручкой, воткнутый в маленький чурбачок.
Когда ее глаза привыкли к ночному свету, и она увидела это, сердце забилось как во время недавнего бега, а к горлу подступила тошнота. Все пятеро мальчишек, а по-другому она не могла их теперь назвать, лежали прямо на траве, все в пятнах от разбрызгавшейся крови. Кровь была везде.
Чуть поодаль стояла большая лохматая собака. Подойдя поближе, Люська увидела, что и не собака это вовсе, а волк. Старый, матерый волчара. Он тяжело дышал, свесив набок розовый язык, а из его груди торчал нож-бабочка. По шерсти катились багровые капли и беззвучно падали в траву. Волк с укором посмотрел на Люську, и ушел в лес. Умирать.
Как добралась до дома, она не помнила, да и вспоминать не хотела. А на утро старый дом сгорел. Вспыхнул разом, что не помогли и три пожарные машины, подъехавшие почти сразу минут через двадцать. Дом сгорел дотла.
Правда, двое местных наркоманов, куривших дурь на лавочке у крайней десятиэтажки, уверяли, что за час до пожара видели кучу мышей, гуськом бежавших от старого дома. Да только кто им верит то, этим наркоманам.