Стася : другие произведения.

Живая и Мёртвые

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Всем, кто был двадцать пятого марта две тысячи четвёртого года в метро на площади Минина. Пел, играл, слушал, мимо проходил. История является вымышленной.

  ***
  Нет, ну просто нормальный денёк. Так себе денёк, можно сказать. С самого утра...
  Голова гудит. Голова уверена, что она - граната. Кто-то вытащил чеку. О-о-ой...
  Так... надо сориенпр... ориентп...сориенттт... хр-рен с ней! Где вода?
  Ва-а... Идёт, гудёт зелёный шум...
  - Мя-аааа!
  - Прсти, кска...
  Ага. Капает. Тэ-эк... кран? Ура?
  
  ***
  
  - Ёжкин кот, кто это тебя так? - подивился голос своими впечатлениями с глазами: над раковиной висела половинка зеркала. Голос, такой охрипший, сиплый и противный, равно как и отражение уж точно ничего общего не могли иметь с Тэтом. Однако имели, падлы!
  В ванную пожаловали гости: такие же безнадёжные и выжатые. Тэта отпихнули, прорываясь к порыжелой водопроводной воде. Кажется, Пантер... а, может, Паффи. Во всяком случае, не Стрём, он ведь ушёл вчера... кажется... или нет? Эх, где бы денег на пиво взять?
  Тэт кое-как доковылял до кухни и опрокинулся на ближайшую к выходу табуретку. С другого конца обшарпанного стола примерно так же развалился Слон.
  - Привет, - выплюнул из себя Тэт.
  - Иди на, - мрачно отозвался его собеседник, протягивая через стол огромную волосатую руку с зажатой в ней пачкой "Стрелки". - А?
  - Угу, - поблагодарил Тэт, прикуривая от электрической зажигалки, похожей на игрушечный пистолет и на пластмассовый нож.
  Не успела кухня наполниться светлым едким дымком, как все стулья оказались заняты. По стеночке, осторожненько, выбрались из зала наиболее крепкие ребята: Груб, Вурм и Галя. Все осторожно и жадно задымили.
  - Народ, где Янь? - Галя затушила сигарету о столешницу. - Я её не видела.
  - Иди на, - машинально, с нотками раздражения в голосе повторил Слон, хозяин флэта, подставляя (правда, запоздало) консервную банку из-под сайры, где уже дымилось несколько окурков.
  - Пошла за пивом? - предположил Тэт и, затянувшись, выпустил в потолок мощную струю дыма. Голова прояснялась, но болела.
  - И куртку оставила, и левый ботинок? - кривым и хриплым голосом спросил Вурм. Окружённый женским вниманием (то бишь безуспешно пытающийся оторвать свою щёку от Галиного плеча), он чувствовал себя остряком. Или уже успел под шумок найти остатки алкоголя и похмелиться.
  - Могла, - возразил Груб, сосредоточенно вычёсывая что-то грязными ногтями из скособочившегося ирокеза.
  - А, всё одна хуйня, - зевнул Слон и, протянув руку к подоконнику, включил телевизор.
  Из-за густого дыма картинку всё равно не разобрать, а звук, понятное дело, не работал. Минут пятнадцать ребята сидели молча, оправляясь от пережитого дня рожденья. Раздался звонок.
  - Идите на, - недружелюбно рявкнул Слон, вылезая из-за стола. Молодёжь брызнула в разные стороны, не желая быть раздавленными. Топот ног хозяина скрылся в коридоре, и скоро оттуда донеслось привычное "идите на". Панки сидели и слушали.
  Замок щёлкнул, бас Слона как будто извинился за что-то: так тихо он проворчал. Ноги протопали обратно.
  Тэт никогда не видел Слона таким. Окладистая 'гномья' борода повисла войлочной мочалкой, а в глазах застыло выражение смущённости и какой-то... не знаю... вины.
  - Ребят, пойдёмте вниз, - неожиданно мягко сказал он.
  - На кой? - вскинулся Вурм.
  - На опознание...
  
  Тело лежало в палисаднике. Упало прямо на подстриженные кусты. Кое-где они прошили женщину насквозь, как копья.
  Поражённые панки стояли рядом. Галя прижалась к Вурму, он гладил её по голове, щеке, шее, не отрывая взгляда от трупа. Губы Слона дрожали: не от слёз, от обиды... или от чего-то непонятного вообще. Груб стиснул челюсти так, что казалось - его голова сейчас лопнет.
   Тэту запомнилась спина: хрупкая, беззащитная. Обычно скрюченный позвоночник был грациозно выгнут и - странное дело - она казалась красивее, чем при жизни. Шея была неестественно повёрнута вверх, с неё свешивался милицейский свисток на верёвочном шнурке, острый шип ветки поддерживал подбородок. Глаза - счастливые и полные той же удивительной наивности, что и всегда. Если бы не... не важно... она как будто задумалась. Просто посмотрела в небо и задумалась.
  - Так как её звали? - спросил милиционер у Слона, кажется, уже не в первый раз.
  - Я... Янь.
  - Янь... - прошептала Галя и, чтобы не зареветь, сжала правой ладонью шипы Вурмовского напульсника.
  - Её, кажись, Яна звали... или Августина...
  Может, это сказал даже кто-то из жителей дома, выбравшихся полюбоваться. Или просто так, ниоткуда прозвучало.
  - Алиса, - справился с собой Слон.
  - Эх, - буркнул следователь, отворачиваясь, и добавил ещё что-то себе под нос.
  Приехала скорая, кто-то, видимо, вызвал с перепугу. Янь уложили в мешок и увезли куда-то далеко.
  Ребята быстро собрались и ушли поодиночке, Слон уехал заполнять протоколы. Тэт, карауля квартиру, сидел на кухне и молча докуривал "Стрелку". Голова прояснялась. Можно было даже разглядеть солнце в окне.
  Было б оно там ещё...
  
  ***
  - Маам, я ушёл, - Тэт уже поворачивал ключ, но тут взыграла совесть.
  - Куда это, скажи на милость?
  Мама явилась в дверях из кухни, как была: с чаем и в халате. Смешной котёнок на чашке смотрел за бабочкой, приподняв одну белую лапку.
  - В школу, - соврал он по привычке.
  - Ха-ха. В школу. Она ж по тебе соскучилась, прыгнет на шею и задушит в порыве радости. Лучше лампочку вкрути в ванной, хоть какая-то польза.
  Мама отхлебнула чаю. Тэт ошарашено на неё посмотрел.
  - Т-ты это чего, ма?
  - Да ничего. Надоели мне твои гульки. Врёшь ведь всё, а? Опять на кладбище намылился, по кепке вижу. Выдвинь глаза хоть с-под неё, а то насычился, не узнАешь... хотя, впрочем, так и ходи. Вдруг тебя мои знакомые на улице увидят - я потом краснеть буду до восьмого марта. А потом найду другой повод за тебя краснеть.
  - Да с чего ты взяла?
  - Найду-найду, не сомневайся.
  - Да нет, про школу. С чего ты взяла, что я вру?
  - Вчера твоя классная звонила. Вы, говорит, мать Власьева? Я аж за сердце, думаю - Вовка, опять в Москве теракт какой-нибудь... оказывается, про тебя. Ладно хоть на первое сентября появился. Деньги-то на тетради пропил, небось?
  Тэт опустил голову, но тут зазвенел спаситель в обличьи телефона, обитающего на полочке у самой двери. В трубке сидел мужской бас, сидел, как свёрнутая пружина, чтобы развернуться и спросить:
  - Сару Рашидовну можно к телефону?
  Тэт облегчённо выдохнул в сторону.
  - Ма, это тебя.
  - И пойми, одна смерть - это не повод, чтобы убивать самого себя. И дольше, чем до октября, я твою удручённость терпеть не намеренна. Алло? Витька, сколько лет, сколько... что-о?
  Тэт вышел из квартиры, запер за собой дверь. На подъездной стене появилась новая надпись, на этот раз возвещающая: 'Тэт, сука, советую спрятаться. А то напоим завтра!' Запись имела вчерашнюю дату и была подписана однозначно: 'мы'. В конце концов, так оно и должно было быть: сорок дней со смерти Янь... мама дома сама проанализирует числа, успокоится. А в школу надо, надо бы заскочить. Но не сегодня. И не завтра. И вообще...
  Ступеньки кончились, начался асфальт.
  Асфальт кончился, начались лужи.
  Лужи кончились, началась грязь и слякоть.
  Сигареты кончились.
  Срань какая-то, устало подумал Тэт. Вчера ночью он тишком дул пиво и курил в форточку, чтобы не уснуть, потому что думал. Или думал, поэтому не мог уснуть, поэтому вылез из окна второго этажа, чтобы маму не будить, за пивом... или всё наоборот. Мысли путались туда-сюда, точнее, мысль в основном была одна, но нечёткая: надо больше пить, надо больше пить... Мысль была из Сергея Бабкина. И пела она себя назойливо. Помимо того, было: почему, почему, почему, почему... И ещё какие-то. Общая картина получалась такая: почему, почему надо больше пить, она умерла, почему, мне казалось - будет всегда, всё проходит, так что надо больше пить, здравствуй - дерево, надо больше пить, меньше пить, не будешь врезаться... почему-почему-почему-почему...
  Трамвай подошёл только к выключению фонарей. Проездной билет превратился в кусочки ещё позавчера, поэтому от кондукторши пришлось прятаться в самом дальнем углу второго вагона. Громыхали железные бока машины, хотелось курить. До 'похмелиться' дело не дошло. В конце концов, Тэт не пьянь, Тэт просто вчера пил пиво. А до этого пиво было аж неделю назад, между прочим. Целую неделю, а то и больше.
  'Не-уч, не-уч, не-уч...', - гремел вагон. А что ему оставалось греметь утром в понедельник сорокового дня Янь? Что угодно. Но, видимо, на сознание сильно повлияла мама. Вот ведь дёрнул чёрт классуху вчера... стопоньки, а какой вчера был день? Воскресенье. Какой чёрт вообще мог её дёрнуть? Черти в воскресенье пьют! И в ночь с субботы на воскресенье тоже, между прочим. Разве что её дёрнуло в субботу, а в воскресенье она...
  Тэт сознательно забивал себе мозги всякой ерундой, чтобы не думать о важном и значащем: об Янь. Трамвай волок его по рельсам, и, когда мысли замирали, казалось: по памяти. Вот они с Янь хохочут над воздушным змеем. Вот они сидят на крыше, с Янь, Слоном, Галей, Вурмом и кем-то ещё, курят... хочется, хочется, забудь... болтают о ерунде, сбрасываются на пиво. Вот они с кем-то впятером купаются в озере, вот Воко трусы чуть не потерял, потом как-то отсеялись все, остались он и Янь, и больше никого, они просто говорили, но говорили о чём-то важном и по-настоящему большом... умных много, а такая посреди них одна... была...
  Тэт, что ты городишь. Ты был позавчера на её могиле. Ты знаешь, что она умерла, ты видел эту шею, и жилка замерла, и пальцы тоже, у неё были подвижные, живые пальцы, и...
  Трамвай остановился. Уже не понимая, кто он, где он, Тэт выскочил наружу, выбежал.
  - Ааааааааа!!!
  Пошёл дождь.
  
  На кладбище как договаривались: к девяти часам. Пришёл, запыхавшийся и вымокший, сел на землю и стрельнул покурить. Их было всего десять, около могилы, на которой не было таблички, была плита из камня какого-то пёстрого, на котором добрая душа маркером написала: 'ЯНЬ'. Знак анархии ставить постеснялись. Как ни странно.
  - Кто бежит за водкой? - спросил, отдышавшись немножечко, Тэт.
  - За водкой побежал Глеб, - пояснил Люк. - Бегает он медленно - бегает, откуриться успеешь.
  - Его пропустят... с водкой-то? - спросила Вика. Она выглядела несколько жутковато: потекли глаза, стёрлась справа помада... в общем, нелицеприятное зрелище.
  - А то. Кладбище, всё-таки.
  Вышло солнышко. От дальней аллеи появился Глеб с двумя пакетами. Он напоминал механическую обезьянку из 'Электроника', разве что не крутился на месте. Рядом шёл Слон с канистрой.
  - Ого, самогонушка явился, - потёр руки Чуча. - Чур, я разливаю!
  - Какое разливаю, взяли по бутылке, и дело с концом, - проворчал Вурм. Он вчера наспал себе в ментхозе синяки под глазами, и был далеко не в святом духе.
  - Поскольку сегодня поминки, а не посиделки, - издалека начал Глеб, - все пьют только водку. А бляди нос не кривят! - обратился он к Катаринке. - Не кривят, а выпивают свою бутылку за здоровье погибшей и летят отсюда в ближайшие кусты, желательно со мной.
  - Иди ты, - фыркнула Катаринка.
  - Плагиат, - однозначно отрубил Слон, приземляя на тропинку свою ношу.
  - У тебя что, авторские права, папаша?
  Галя принесла стеклянный стакан - в него налили водки и поставили к плите.
  Вся компания была глубоко мутная, поэтому редко матюгались. Во всяком случае, вслух. Тэт поднялся с земли, вздохнул, взял стаканчик.
  - Не чокаясь, - сказал Слон, салютуя своей дозой 'ЯНЬ'.
  И поплыли.
  
  - Знаешь, какой у тебя был видок, когда её нашли? - допытывался Тэт у Слона. Они сидели на лавочке около надгробия Фёдорову Макару Сергеевичу, умершему в 1998 году, и пили лимонную 'красаву'.
  - Догадываюсь.
  - Я вообще-то не думал, что ты её настолько любишь.
  - Любил... - поправил Слон и задумался. - А знаешь - любил! Она такая была... чистая, что ли, какая-то, умная... Но я так - не поэтому. Это я так к смерти. Она, значит, пришла - и всё. Поэтому и стараюсь с людьми больно-то не общаться. Знаешь, сколько я уже похоронил?
  - Банально, но - догадываюсь, - Тэт закусил зубами краешек пластика, но пить пока не стал.
  - Слушай, Слон, ведь с тобой пообщаться - так очень умный человек. А кроме 'иди на' - из трезвого ничего и не вытянешь...
  - Надоело просто так трепаться. На похоронах, да под пьяную голову, да с тобой... вот к тебе я как-то особенно отношусь, ты прав. Как к сыну, или к племяннику, скажем.
  Помолчали. Выпили.
  - Тэт, а ты на кого больше похож: на отца или на мать?
  - Я-то? На мать. На отца нисколько. А ты?
  - Я? Да как-то, не в мать, не в отца... а в проезжа молодца, знаешь поговорку?
  - Угу.
  Помолчали.
  - Давай о Янь.
  - Давай.
  Помолчали.
  - Знаешь, у меня все эти сорок дней в голове кошки пляшут. Расплющенные. Такая катавасия. И белиберда полнейшая. Всё кажется, как будто бы она живая, только все мы её записали в мёртвые, а тело тогда на ветках нам просто приснилось. Мы ведь и похороны-то не видели.
  - Я, парень, как вижу кого из знакомых мёртвым, я всё, крыша катится. Ты уж постарайся, раньше меня не умирай... вот я подохну, тогда уж... Дальше?
  - Давай.
  Выпили.
  
  - Тэ-эт, а почему ты сегодня такой скро-омный?
  - Отстань, Химера, в жопу.
  - М-м-м, можно и туда... пошли, отойдём?
  - Не п-понял? Девшка, я вас послал!
  - Ну Тэ-эт, ты же мужественный, сильный... Тебе что, девушки не нравятся? Вот, так-то лучше. Давай... ого, какие мы нежные! А ни-иже?
  - Пошла ты, тварь.
  - Да, и оскорбляй, давай, можешь ударить даже... только пошли отойдём подальше?
  - Подальше я тебя, шлюха, ПОСЫЛАЮ! Мы на поминках! Иди об сучья удовлетворяй свою блядскую натуру!
  - Ну и пойду! Только зря ты это, носатый...
  
  - Мммм...
  - Так, а теперь вслух! И давай-давай, давай своими ножками, давай, вот так: на коврик, на коври... Стоять, бабушку твою, свекровь мою, чтоб ей в гробу не кашлять!
  - МмммАммммммм....
  - Ах ты сучёныш, ах ты паразит на живом мясе человечества! Ах ты тварюжник!
  - А-а... у... ммам!
  - Ну чего тебе? Да не сиди ты, встань с коврика! Для тебя его тут клали? для кота его тут клали! Хотя... сиди-сиди, разувайся...
  - Мммам, я тр... тр...
  - Нет, вы только посмотрите на него, на гадёныша этакого! Нализался, как забулдыга с приветом, - а я чё? Я трезвый!
  - Н-н, уууу... мамммммммм, й трм-й прпустллл...
  - И слушать не хочу! Так, вылазь из штанов сейчас же! По рельсам ползал, что ли?
  - У-у... ммм...
  - И куртку! И вообще всё здесь оставь, чтоб духу твоего на моей территории квартиры не было! Иди в свою комнату, отсыпайся! Шагом марш, ать-два! Хотя, в принципе, можешь и ползком.
  
  ***
  
  У-у-у-у-уу-у...
  Так. Соберись. С утром. Привет. Как дела. Кто я. Здорово. Тэт. Хочу кефира. Надо вставать. Мама. У, как оно всё гудит-то, едрить налево...
  - Ма-а-а...
  Не отзывается. Ушла на работу. Понял. Штирлиц. Так. Шутишь. Жить будешь. Ходить?
  'Сейча-ас?!' - сказало тело и взбунтовалось.
  Так. Глаза. Не щуримся. Смотрим. На мир. Широко открылись. Сейчас же!
  У-у, как светло-ооо...
  Кружка. Тихо. Тихо. Осторожно. Пальчиками. Не льём. К губкам, к губкам!
  Ах, хорошо. Спасибо. Мамочка. Добрая моя, хорошая. Рассольчик. Собственный! Буль-буль, и в животе... какой-то я? пришёл домой? вчера?
  
  По составным частям Тэт выполз в ванную, с разбега пальца щёлкнул по 'плэю' небольшой магнитофон. Кассета там стояла вполне удачная, что-то из 'Наутилуса': 'Подражая примеру соседских глазков...' Сражаясь с собственным телом, Тэт налил в раковину холодной воды и несколько раз насильно свою голову там прополоскал. Прояснялось.
  Оттуда, прямо в трусах, - на кухню. Наверняка рассол ещё остался. Или молочко.
  Но на кухне была только записка от мамы. На одной стороне листа А4 красовалось значительное 'ТВАРЬ', а также была пририсована скромная стрелочка: мол, смотри на обороте. На обороте оказалось: 'Вечером уезжаю в Дзержинск, домой не зайду, не позвоню. Буду дома послезавтра после работы. Денег не оставляю. Ешь суп, пей рассол (в холодильнике на нижней полке), вари картошку на послезавтра. Стирай штаны. Только попробуй завтра не пойти в школу! Мама'.
  Значит, молока не будет. Будет рассол. Впрочем, к лучшему. Потому как смешивать - это оч-чень плохо. Хуже, чем то, что вчера смешивал, потому что то, что вчера - не помню, а рассол с молоком запомню точно надолго.
  
  Уже сидя себе за столом, пытаясь сосредоточится на ползущей из ванной музыке (перенести магнитофон поближе было наглухо лень), Тэт начал вспоминать, что было вчера между приставаниями Химеры и приходом домой. Но поскольку мозги скрипели только надсадное 'пы-ыва...', думка как-то не складывалась. В поисках успокаивающего нервы средства Тэт облазил всю кухню; нашёл только полкоробки конфет с коньяком. Как говориться, где наша не пропадала.
  В рюмку Тэт нацедил грамм пятьдесят коньяка, подумал, разбавил столовой ложкой 'Траяра', который мама держала для компрессов. Хорошая вещь, народная медицина.
  А теперь залпом. И молча. Знаю, не хочется. И не можется. Но надо.
  Минут через полчаса, когда спиртоконьяк свернулся клубочком в животе, позывы к тошноте замолчали, а в голове немного прояснилось, Тэт вернулся с пола на табуретку, задумался.
  Так, что вчера пили - это понятно без слов. Помню разговор со Слоном... то, что он не дурак, я всегда знал, конечно. Оказывается, он умный человек. Вельми, как говорится. Так, что было потом? Пили с Женькой, которая она. Вспоминали Янь. Потом приставала Химера, от раздражения дерябнул ещё полбутылки. А что было потом - науке неизвестно. Надо, пожалуй, кому-нибудь позвонить. Только не Слону, ещё подумает, что напрашиваюсь на возобновление хорошего знакомства.
  Позвоню-ка я, пожалуй, Вурму.
  
  Женский голос на том конце трубки невежливо рявкнул:
  - Он не появлялся.
  Значит, Вурм пошёл на флэт. А к кому мог Вурм пойти на флэт? Либо к Слону, либо...
  - Ну?
  - Слон, это Тэт.
  - А, угу.
  - У тебя много вчера наших заночевало?
  - Иди на. Четверо.
  - Уже оклемались?
  Трубка замолчала, в ней куда-то топал по тесной, заставленной шкафами комнате тяжёлый Слон. Он, как ледокол, раздвигал впереди себя пространство распахнувшихся дверок, прорубаясь к спальному углу. Почудился оттуда бас, вероятно - 'иди на'. Потом кто-то более лёгкий нехотя, со стонами потащился к телефону.
  - Алло, - выдавило из себя тело на том конце провода.
  - Кхэм... это Тэт. Не разбудил?
  - ПоднЯл, - лаконично выразился хриплый и низкий голос. - Чего тебе там?
  - Мне бы узнать, не натворил ли я чего вчера...
  - За собой бы... нах, спроси у Вурма. Ву-у-урм!
  'Галя?' - ужаснулся про себя Тэт.
  Подполз Вурм. На том конце провода Галя толковала ему, в чём, собственно, дело.
  - Тэт, бля, здорово.
  - Здорово, Вурм. Не подскажешь, чего я вчера натворил?
  - Ты, бля, наворотил, к обеду не перескажешь. Шутю, мать твою, шутю. Так, какую-то речь, бля, толканул, что-то про бессмертие, ё, про, бля, как ты не веришь, что она того, ну, и всё такое, мать твою. Всё. Чао.
  Трубка милостиво загундосила короткими гудками.
  
  В голове что-то переклинило, связанное с памятью. Тэт аккуратно вернулся на кухню, залез в тайник между стеной и холодильником. Полпачки 'Максима', ещё от Вовки остались. Щас покурим.
  У-ух, гадость. Но помирать здоровым жалко. Опять переклинило в памяти, потянулся, включил радио. Как известно, мощнейший индикатор эмоций, - но об этом в первый момент не думается, вспоминается потом, когда уже не сидишь, поражённый внезапно, а вскочил на ноги и мечешься внутри себя.
  Радио сразу выдало:
  Это больше чем я,
  Это больше чем ты,
  Это вечное солнце и ночью и днём...
  - Это наша любовь, это наши мечты, - заворожено шептал Тэт, судорожно затянулся и продолжил, дымом давясь: - И поэтому мы никогда не умрём.
  И по-это-му мы ни-когда не ум-рём!
  Потом пошёл какой-то элемент шоу, Тэт отключился в собственные мысли. Получалось, как на цыганских картах, про жизнь, про смерть. Не так, как, скажем, у Кипелова, а по-настоящему. Жизнь, получалось у Тэта, это естественное состояние организма. Но с этим можно поспорить. Если жизнь - естественно, и ничем её не подрывать, вроде как алкоголем, нервами, жирной пищей и так далее, она - вечна? Наоборот, не вечна. Значит, смерть - тоже естественно! Значит...
  Но долго думать об одном Тэт просто не умел. А иногда бы хотелось.
  Он вспомнил о Янь.
  Янь, женщина, которая жила со Слоном. Странная взрослая женщина лет тридцати - навскидку. Очень любила смеяться. Похоронили её, говорят, в чём было: старых, наспех постиранных джинсах, кедах, синтетической белой кофте с огромным, растянутым воротом. И со свистком на шее. Говорят, родня у неё только в Омске, да и той полчеловека. На похороны просто скинулись, Тэт даже не пошёл; явился потом на поминки, упился хуже дятла. Мама была недовольна, долго ругалась на лестничной площадке, разбудила соседку, та затеяла склоку уже на весь подъезд. Под шумок удалось пробраться к себе на кровать и свалиться спать прямо в обуви.
  Так вот, о Янь. Вспомнил о Янь. Что-то такое... одно дело, когда умирает ничейный слепой котёнок с сухой пуповиной, замотанный в цветастую тряпку. Жалко, конечно, но - судьба. Другое дело, когда - так.
  Он её 'Янь' звал только про себя. Вслух - мама. И звучало это как-то сокровенно, не так, как в быту 'мам, привет', а без сокращений - Мама. Правильно, очень она чистая, и не потому, что ничего грязного не делала. Вполне даже делала. Только к ней - не липло.
  Это всё вчера надо было сказать, пока они все слушали. А не сейчас, на кухне, в трусах - но вслух, перекрикивая шнуровскую 'Мамбу'. Сам не заметил, как стал вслух говорить.
  - Говоришь - значит, отошёл. Иди стирай. Ну? - спросил он свои ноги. - Иди, стирай!
  
  Мдя, вчера я полз по рельсам, понял Тэт, осматривая штаны. Машинки, разумеется, не было, пришлось на руках. В голове звучала детская песенка про апельсин, только с другими словами:
  - Эти пятна от спиртА,
  Эти пятна от дождя,
  Эти пятна... я блевал?
  Ну и ни фига себе...
  Щётка гуляла по джинсам, мотивчик всё вертелся и вертелся. Так... а эти пятна... хмм, пусть - от кефира. Тем более что наверняка от кефира. Но... а откуда кефир? А, склеротик, кефир ты пил вчера утром. Вот и ладушки. И не думать, не думать, не думать про Янь...
  
  Школа - самое странное место на Земле. Пока ты там - это само собой разумеется, а потом - забываешь... Вот Тэт месяц в своей не появлялся. И забыл не просто всё, а всё напрочь. Помотался в глубоком одиночестве по коридорам, зашёл к каждому учителю по очереди, пожелал всем доброго здоровья - и сделал ноги через два часа. И плевать, что скажет мама.
  Тэт пошёл к Вурму. Такой серый-серый был день. Лужи, грязь, последняя сигарета и тому подобное. Не думал вообще ни о чём. Так, шёл. А потом к шагам привязались слова, отрывистые, собачьи-короткие: 'почему, почему, почему'. И всё-таки почему?..
  
  ***
  
  - Почему она прыгнула?
  В десять тысяч сотый, наверное, раз Тэт задавал себе этот глупый вопрос. Не знал, как на него ответить. Он шёл по улице, а за спиной у него был футляр с вурмовской гитарой. Осенью всегда темнеет рано, значит - было темно, и фонари уже горели. А вон там - под этим фонарём - он когда-то столкнулся с гопами. А потом пришла Янь... и разогнала их. Свистом. Как собак подзывают. А эти ещё хуже собак, потому что от людей бегут.
  Панки, конечно, тоже от ментов бегут. Но не поэтому. Просто - превратное общественное мнение, низкие зарплаты, высокий уровень смертности, опять же.
  Но почему?..
  Пересекая границу света, Тэт понял, что рядом кто-то есть. Что-то шеворохнулось в темноте.
  "Дежавю", - подумал он и усмехнулся. Напоследок.
  Наверное, гоп, который вышел ему навстречу с монтировкой в руках, подумал в ответ: "Сам ты дожую".
  Как будто сначала смотришь старое кино. Гопы обступили Тэта плотным кольцом. Главарь встал в позу и, не выпуская из рук "оружия", насмешливо обратился к пареньку:
  - Ты кто - панк?
  "Всё. Гудбай, Америка".
  - Панк, - сквозь зубы ответил Тэт, сжимая кулаки. Он был похож на загнанного зверька. Или на человека, попавшего в кольцо городской собачьей стаи, уже полушакальей.
  Гопники по-доброму, так по-семейному заулыбались. Кольцо сузилось почти до предела.
  Тэту почему-то вспомнилось лицо Янь: открытый и счастливый взгляд. "Что же ты там увидела, мама?"
  Из-за угла раздался милицейского свист. Гопы, позеленев с макушки, дёрнули в разные стороны. Что-то тёмное метнулось к Тэту, схватило его за запястье, потащило за собой - к дальней улице, залитой светом.
  "Дежавю", - только и успел вздохнуть он.
  Янь широко улыбалась.
  
  Она совершенно не изменилась за три месяца со дня своей смерти. Такая же сутулая, только чуть-чуть, почти незаметно, прихрамывает на левую ногу. На руках - засохшие царапины. "Это от кустов", - вспомнил Тэт. И, чтобы убедиться, что не сошёл с ума, чтобы убедиться, что не спит, чтобы...
  - Как дела? - спросил он, протягивая руку.
  И она тоже из плоти и крови, кажется.
  - Нормально. А у тебя могли быть и хуже, верно?
  - Извини, конечно за вопрос, но... ты жива?
  Янь рассмеялась. Она никогда не умела смеяться, и бродячая собака, устроившая себе ночлежный угол под крыльцом парикмахерской, что-то буркнула под нос - пошла куда потише.
  - Не знаю, - отсмеявшись и утирая слёзы, ответила. - Вот ты как думаешь?
  Вопрос вполне в её духе.
  - Э-э-э... скорее да, чем нет. Но как...
  И он расхохотался сам.
  "Всё. Или она жива, или у меня крыша поехала".
  - Да... объяснишь ты мне... что... - давясь смехом, он всё пытался спросить. А она и сама смеялась, сгибаясь пополам, иногда опираясь рукой на его плечо.
  Сидели уже на асфальте, прислонившись к крыльцу парикмахерской. Дружелюбно смотрели друг на друга.
  - Или у тебя была сестра-близнец... Мама! Я в своём уме или как?
  - Не было у меня сестры. Просто... понимаешь... - Янь мгновенно из весёлой обратилась в задумчивую, и глаза её приняли то живое выражение, как тогда, под балконом Слона, - видишь ли, я жива. Но тогда... я умерла. И меня похоронили. А я была живая. Я просто не поверила в то, что умерла. И ты тоже до конца не поверил, иначе разбирался бы сейчас с гоподами. Или они с тобой.
  Тэт сделал вид, что что-то понял.
  - Так ты... не живая?
  - Всё зависит от того, веришь ты в это, или нет.
  Он достал из внутреннего кармана куртки помятую сигарету и коробок со спичками. Закурил.
  - Покурим, - сбоку настоящий голос Янь.
  Тэт уже ничему не удивлялся.
  - Кури.
  - Так ты веришь, что я жива?
  - Да.
  
  "Ну и пусть она умерла три месяца назад! Ну и пусть её тело лежит в могиле! Ну и пусть она не верит в свою смерть! Мне-то что до этого?"
  "Нет, это, наверное, шизофрения. Или ещё какая-то болезнь. Нормальные живые люди с духами не общаются в повседневной жизни".
  "Но, с другой стороны, гопы прекрасно её слышали".
  "Это был сон. Бред, галлюцинация. Мне подсунули косяк вместо сигареты".
  "Пошли все на хуй".
  - Как говорил Ерофеев, что нам будет с этих трёхсот грамм? Мы же гипербореи!
  - Начитанный ты... слушай, брат, а в привидения веришь?
  - Тебе же доходчиво объяснили: вера есть страшная сила.
  - Но она же жива!
  - Так ведь ты в это веришь! Ты в неё веришь больше, чем в бога.
  - В бога я ваще не верю.
  - А повеситься можешь? А потом встать и сказать - я верю в то, что я жив, и, следовательно, я жив.
  - Дурилка ты картонная, вот ты кто. Она же жива потому, что веришь ты, а не кто-то там. По-настоящему веришь.
  - Оставь меня в покое, наконец! Слепая вера в свои галлюцинации - признак ненормальности.
  - А кто тебе сказал, что ты нормальный? Что она нормальная, что весь мир нормальный, что мы все живы?
  - Хочу сказать, как Слон.
  - Да пошёл ты сам!
  - Разговор окончен.
  Тэт отвернулся от зеркала и одним глотком добил водку.
  
  Утром мать его даже не добудилась. Сейчас, когда уже неделю снова Янь, он называл свою - матерью. Ну как же, добудишься его. На прощание буркнув: 'завтра Вовка приедет', она вышла и хлопнула дверью.
  Через три часа Тэт встал - и пошёл похмеляться. Надо, надо завязывать со всей этой хнёй, иначе никак, иначе - сопьёшься. А заначек было ого-го, уже по всей квартире, самая большая - в мамином шкафу с грампластинками. Но большая - она щас не нужна, нужна маненькая, в морозилке за окороками.
  Холодная самогонка. Лучше, чем 'утром, тёплая, из мыльницы'. Днём - и из пузырька аптечного. А впрочем, разницы никакой.
  И больше ни о чём не думал, кроме самого необходимого.
  Через час, уже не такой шизелёный, ехал к Слону, там должно будет сегодня твориться нечто невообразимое. Днюха Гали - это вам не хухры-чего-себе. Народу бу-удет!
  
  Народу бы-ыло! Пришли ну просто все. Однокомнатный бивуак Слона был как муравейная тропинка, только пахнущая не кислым, а алкогольным. Осень - она такая, она проспиртованная. Потом до самого Нового Года будет тихохонько. Надо пользоваться моментом и накалымленными средствами. Вот все и пользуются по мере сил.
  На коленях, емтемственно, Химера, чтоб ей пусто. Напротив - Слон, обнимается сразу с Женькой-онА и Уммой. Все такие весёлые. Металл орёт из комнаты на кухню: 'Смерти нет!'
  Всё начинается с музыки, даже если это просто звук. Тэт спросил - просто так:
  - Слон, а ты уверен, что Смерти нет?
  - Да я знаю, что есть. Иди на.
  - Ну, я с тобой не солгасен. Смерти - нет. Если не веришь, - он поудобнее перехватил Химеру, чтобы не давила копчиком, где не про её честь (была б она ещё!).
  - Во что конкрен-тно?
  - В Смерть, не в себя же. В себя, кстати, тоже надо верить.
  - Ты о чём?
  Всё казалось простым таким и ясным, что Тэт сразу объявил:
  - Янь - жива.
  Слон застыл, чуть комично - если бы не одно не - выпучив глаза. И только потом догадался:
  - Иди на, - и добавил: - С такими шутками.
  Химера захихикала пошленько и прижалась к Тэту всеми частями тела. Он как каменный сидел. И тупо пил. Сам не заметил, как перебрался на тот подоконник, с которого Янь прыгнула, как один совсем там сидел, с бутылкой водки и стаканом воды. Сидел на корточках, шатался, пытаясь водки в воду налить - а она по кругу мимо проливалась. Х-хи-и! Ой, как смешно, честно слово! Эй, ребят, смотри, а я летать умею! А мне летать охота!
  - Т... держи Тэта, идиоты!
  - Тэт, мать твою, бля, мать твою, нах, ты чё?
  - А мне л-тать, А мне летать...
  Кипелов, громче всех:
  - Я свободен! Наяву а не во-о сне...
  День кончился - как и следовало ожидать. Все парочками, а то и тройками, разбрелись по разным углам. Химеру удалось сплавить Слону, пообещав ей чего-то там. Сам лёг с Галей и Вурмом, точнее - свалился. И даже плёл какую-то ерунду, уже засыпая. А утром Галя спросила, потирая голое плечо:
  - Слышь, солнце, что ты там втирал про Янь?
  Она тоже её звала всегда - мамой. А теперь что-то надломилось, наверное.
  
  Они остановились в переходе и прислушались.
  - Ладно, убедил, зови, пока нет никого, - обернулась Галя.
  - Я-а-ань!
  Эхо поползло по переходу, глухо аукнулось слева и вернулось из-за колонны.
  Тэт выжидающе смотрел на лестницу. Никого.
  - Она обещала быть здесь, - удивлённо обернулся он. Галя презрительно посмотрела на него - и одновременно с оттенком сострадания.
  - Я понимаю, всем тяжело от её ухода. Но зачем же так?
  - Ты не понимаешь, - упрямо выдохнул Тэт, запрокидывая голову и запуская руки в волосы жестом отчаяния. - Она действительно жива! Веришь?
  - Тэт... - Галя сделала движение, словно ей хотелось его погладить, но остановилась, глядя в глаза. Он разглядывал потолок, поддерживающий землю над головой. - Пойми, она умерла.
  Он неожиданно привалился к колонне, словно лишившись чего-то, державшего его раньше.
  - Пытаюсь...
  Они стояли молча: минуту, две, десять. Мимо шли люди. Наконец Галя не выдержала. Подтянулась к нему всем телом, прижалась, пытаясь лица друг к другу приблизить - Тэт отвернулся. Она отпрянула, как будто от змеи; ещё помолчала.
  - Здесь холодно. Пойдём.
  - Иди одна, вечером созвонимся.
  Она поколебалась с минуту.
  - Пока...
  Галины шаги ушли куда-то вверх. Из-за колонны вышла Янь.
  - Хой с тобой!
  Тэт длинно и обречёно выдохнул.
  - Ну, хой так хой.
  
  Жизня, смертя, учёба.
  Мне просто хуёво.
  Хочу увидеть маму.
  Всем доказать, что прав.
  Понять, что не сошёл с ума.
  Пока что не сошёл с ума.
  Пишу стихи, открыв окно,
  Брат лает матом, всё равно.
  Сейчас швырнёт в меня подушкой.
  Я буду спать когда-нибудь,
  Когда всё это кончится счастливо.
  Мама, где ты живёшь, скажи мне,
  Я в комнату твою приду ночью,
  Я заберу себе твои игрушки -
  И вместе с ними пойду обратно...
  Тут, конечно, Вовке окончательно надоели сквозняк и лампочка, язык устал ругаться, и он кинул в брата подушкой.
  - Ты ляжешь когда-нибудь наконец, или нет? У меня свидание завтра!
  - Уже сплю, - Тэт выключил лампочку, положил руки на подушку на столе - и уставился в окно.
  - И уставился в окно.
  - Закрой!
  - Покурю - закрою.
  - Так кури короче, Склифосовский!
  
  Шли вместе по вечернему городу. Была осенняя зима. Янь одёргивала куртку, раздобытую Тэтом бог знает где, и без умолку болтала. Она рассказывала, что происходит на улицах целыми днями, как и чем живут люди. У неё теперь домом был весь город. И она любила своё одиночество.
  Тэт прошёл курс обследования в психиатрическом диспансере, убедился, что абсолютно здоров. И поверил до конца. Он ещё больше вытянулся и похудел, глаза смотрели из глубины глазных впадин как изнутри мёртвой стальной конструкции, сваренной наспех из нелепых полос. Янь болтала.
  - Я вчера видела настоящую травлю. Представляешь себе, доберман загрыз кошку. А кошка была на поводке у хозяйки: белая такая, маленькая. Хозяйка оставила её лежать на снегу, хотела, наверное, с собой забрать, а как забыла да пошла разбираться с хозяином добермана. Тот наглый, как танк, и мозгов столько же: три комплекта, но все солдатские. Я подошла поближе: кошка совсем маленькая, ещё, наверное, и года не было. Лежит на снегу желтоватым пятном, вся шкурка в слюне, язык высунут, крови нет, только следы зубов на туловище. И глаза остекленевшие. Я ведь примерно так выглядела, когда умерла, да?
  - Нет, глаза у тебя были живые. На удивление.
  - Да ладно врать-то, сама знаю - страшная была. Вот сейчас говорю с тобой и знаю, - неожиданно сменила она тему и тон, - что приду в свой подвал - а там в меня никто не верит. Даже крысы, и те. Никто мне жить не помешает. У меня не спрашивают, сколько времени, мне не подают на улицах, продавщицы в ларьках продадут хлебушка - и забудут обо мне и о нём. Хотя знаешь, кроме тебя, - выделила она 'тебя', да так, что потеплело сразу, - у меня есть ещё подруга. Её зовут Саша, и она тоже мёртвая. Хочешь, я вас познакомлю?
  - Давай.
  
  Саша - невысокая полненькая блондинка с жизнерадостными какими-то ямочками на щеках - поджидала Янь и Тэта, сидя на перилах областного зала суда. На ногах матерчатые кеды, зато на шею намотан такой широкий шарф, что закрывает лицо чуть ли не до лба.
  - Нелепо было умереть летом, правда? - спросила она у панка, поймав его взгляд на своих ногах. - Знала бы, что зимой так холодно, указала бы в завещании: похоронить в сапогах. Хотя... навряд ли помогло бы, разве что тёмной ночью пойти да выкопать их. Но... смотреть на свой труп... вот ещё!
  И Саша звонко рассмеялась. Тэт стоял, как неживой. Впрочем, он уже давно как каменное изваяние. Этакая горгулия с длинным крючковатым носом.
  - Пошли гулять?
  Странно, наверное, выглядит - когда я иду один и говорю сам с собой - для них сам с собой, подумал Тэт. Но какой-то встречный недоумённо проводил взглядом не его - Сашины кеды.
  - Ого, - заметила Янь. - Выходит что же, когда нас много, нас... видят?
  
  ***
  
  Мать затеяла большую стирку всех Вовкиных вещей - он опять поехал калымить в Москву. Из духовки пахло пирогами. Тэт вытирал плафоны в материнской комнате и принюхивался, хотя чуял только запах дыма. Казался он сигаретным: курить хотелось очень. Однако воскресенье - оно на то и воскресенье, чтобы мучиться по дому. Туда-сюда бегал бурый кошак, совершенно офигевший от всеобщей суеты. Радио пело про маленький плот, но его никто не слушал.
  Виновник торжества, сиречь - Вовка, этот русый бычонок с голубыми глазами, ходил за матерью, как на привязи, из комнаты в комнату. Туда-сюда летали его чемоданы, трусы, носки и два галстука, которые непонятно как всё время избегали укладывания. Тэт сосредоточился на последнем плафоне, больше его ничто не колыхало. Вот сейчас ещё надо в своей комнате будет прибраться, и можно идти. Надо сначала к Слону заглянуть, у него что-то случилось, потом к Саше, обещался. Но Слону стоит сперва позвонить, мало ли, кто там у него торчит: Химера, Вурм тот же самый... Тэт теперь избегал встречаться с панками, и традиционное 'хой' встречал внутренней ироничной улыбкой. Смешно. И какой же ты сам смешной был, мальчишка в берцах и в чёрном, когда орал на пол-Покровки: 'анархия - мать порядка. Мать вашу!' Если разобраться в Цоевском 'мама - анархия, папа - стакан портвейна', можно долго и вдумчиво смеяться. Нет, правда, процесс зачатия наверняка был очень своеобразным.
  - Джинсы положил?
  - Угу.
  - Футболки?
  - Угу.
  - Сколько?
  - Три.
  - Мало, давай ещё. Свитера?
  - Угу...
  Метеор из двух человек вылетел из комнаты. Тэт вздохнул, слез с табуретки, шутливо замахнулся тряпкой на котейку. Барсёныш сразу всё понял, задрал хвост и важно помчался по комнате на кухню, проверить на всякий случай миску.
  Уйти, что ли, пока никто не заметил?
  Подкараулив, когда со стопкой чистой одежды мать с братом продефилировали в прихожую, Тэт забрался в свой шкаф, вытащил оттуда джинсы и толстовку, осторожно выглянул в большую комнату. Никого. Прокрался, пряча одежду за спиной, в санузел, заперся там, слушал через дверь возню. Оделся, посмотрел в зеркало. У-у, рожа опухшая! Поверх толстовки, на которой скалился череп, надел чёрную футболку. Вот, уже получше будет. Причесался. И тут-то родня покинула прихожую.
  Одним движением, уместившимся в полминуты, не больше, Тэт вылетел в коридор, схватил свои берцы, куртку и рюкзак, выскочил за дверь и тихо запер её за собой. В носках перебрался на четвёртый этаж, обулся, оделся, осторожно вернулся к себе на третий - тихо. Пропажи не обнаружили. И хорошо.
  
  И всё-таки зря Слону не позвонил, подумалось Тэту, когда ободранную дверь открыла Химера - в джинсах и... и, собственно, всё.
  - Привет, - потянулась она к нему губами.
  - Иди ты, - отшатнулся он. - Слон дома?
  - Дома, куда денется? Сло-он, лапочка, это к тебе! - крикнула она в сторону комнаты.
  - Иди на, - проревел Слон. - Кто?
  - Тэт. Впускать?
  - Да.
  - Ну, заходи. Втроём не хочешь?
  - Нет, - Тэт нагнулся, развязывая шнурки. Хотелось, ой как хотелось ей кулаком всю рожу расквасить, но - но.
  - Надо же, какие мы немногословные, - веселилась девушка. - А если вдвоём?
  - Я и Слон? - Тэт фыркнул. - Вряд ли.
  - Я и ты, балда, - Химера самым вульгарным образом присела на корточки, погладила Тэта по щеке. Он отшатнулся - и, разумеется, упал на копчик, задрав к химериному носу грязные подошвы.
  - Не надейся... - парень замолчал, подбирая существительное. 'Девушка' явно не годилось.
  - Тоже мне, первый девственник в посёлке, - фыркнула Химера. - Помню я, когда ты с Галей встречался, вы так-кое вытворяли, что - ух!
  - Вот именно что встречался. По доброй воле, кстати. А от тебя меня - воротит, так что - не лезь.
  В прихожую вышел Слон, подтягивая повыше спортивные штаны.
  - Химка - иди на, - бросил он. - Тэт - иди на кухню.
  Тэт ухмыльнулся. Юмор что надо, во всяком случае, сейчас.
  
  На кухне закурили, Слон выставил полторашку пива и две кружки. Тэт взял себе белую в красный горошек, с отбитой ручкой.
  - Значит, ты теперь с Химерой живёшь?
  - Иди на, - начал было Слон, но потом просто махнул рукой. - Не живу я с ней. Просто трахаюсь.
  Тэт затянулся.
  - Зачем звал?
  - Поговорить. Мне кажется, это тебе надо, чтобы с тобой кто-то просто поговорил.
  - Ну так?
  Слон помолчал, облокотился на стол.
  - Галя говорила, у тебя крыша едет. Из-за Янь.
  - Ничего у меня не едет, - нахмурился Тэт.
  - Девчонка добра тебе хочет. Да я и сам вижу - едет, по полной программе. Допился ты, что ли?
  - При чём тут...
  - Молчи пока что, - Слон отхлебнул пива, сразу полкружки; эхнул: - эх-х. Не узнаю я тебя, парень. На тусовках не появляешься, пьёшь чуть не вёдрами. Ладно я, матёрый алкоголик, но ты-то куда лезешь? Тебе ещё жить и жить!
  - Насчёт тусовок могу объяснить, - Тэту удалось слово вставить. - Просто мне надоело всё это... ну, дураковаляние, что ли, или, скорее, ребячество. Сам знаешь - можно всем доказывать, какой ты крутой, выпивая в компаниях, 'хой' на стенах малюя... или чего похуже, трахая таких, как Химера, пачками... мало ли ещё чего. Можно книжки читать, всё запоминать, выписывать, быть самым умным, блистать там эрудицией. Но если ни к тому, ни к другому у меня душа не лежит, я лучше просто никому ничего доказывать не буду. Не крутой я, понимаешь?
  Слон вздохнул, печально улыбнулся.
  - Хорошо. Перестал ты от себя бегать, повезло. Смог, значит. Я вот в свои тридцать два - ни хрена не могу. Слабый, значит. Безвольный. А ты - молодец. Правда. Тут я в тебе малесь ошибся. Но скажи мне, дураку, чего ж тогда пьёшь-то столько?
  - А зачем ты с Химерой трахаешься? - спросил Тэт. Он уже наливал себе третью кружку, кажется, даже не замечая. Слон смущённо посмотрел в столешницу.
  - Пытаюсь Янь забыть. Но ты сам понимаешь, мы с ней семь лет прожили. У нас даже сын был... когда-то. А ты-то? Просто, что ли, смерть в первый раз увидел?
  - Да, - ответил Тэт.
  И сам себе не поверил.
  
  Саша ждала его около памятника Горькому. Она уже где-то раздобыла шубку с капюшоном, только руки в рукава прятала. То прыгала на одной ножке, смешно поджимая вторую, то хлопала ладонями по ушам. Тэт подбежал к ней.
  - Идём, что ли?
  - Слушай, холод собачий. Поехали в подвале посидим, - попросила Саша. - Лучше на маршрутке.
  - У меня денег нет - на маршрутке, - развёл руками парень.
  - У меня есть, мы вчера с Костей и Жаком аскали. Заметь, заработали полторы сотни на троих, следовательно - нас видят!
  Тэт и сам невольно улыбнулся, глядя на эту солнечную мордашку.
  - Поздравляю. Ну что тогда, поехали?
  Они сели назад. Благо, день был рабочий, маршрутка 'сидячая' катилась. Тэт пересказывал свой диалог со Слоном.
  - Нет, а правда, что ты таким недуром пьёшь? - удивилась Саша. - Нет, я знаю, некоторые из наших в такие запоищи впадают, когда узнают, что живые... но ты-то?
  - А я не знаю, как тебе объяснить, вот видишь. Себе-то объяснить толком не могу.
  - А мне?
  - Тем более, - и всё-таки Тэт задумался. Помолчал ещё немного, потом всё-таки добавил: - Скрутило меня что-то. Тогда, когда Янь прыгнула, начало скручиваться, к сороковому дню поутихло, а теперь снова скручивается, собирается куда-то... Кажется, скручусь в снегиря, да так и останусь.
  - Костлявый ты больно для снегиря, - глянула на него Саша. Придирчиво глянула, как будто что-то ещё усмотреть пыталась. Странная девушка - Саша. Смешная. Тэт фыркнул.
  - Да ты сама как воробей на человека смотришь!
  - Мне говорили, - она сразу подобралась, погрустнела, уставилась в пол, сжалась в комочек. За её профилем как в старом кино пейзаж в окне бежал, уже почти что весь в снегу.
  - Я в детстве всегда радовался, когда снегири прилетают. Ждал их. У меня кормушка висела на окне, такая, знаешь, из коробки, в которых конфеты дарят на Новый Год. С четырёх сторон дырки, получалась такая беседка для снегирей. Только питались у меня там всё равно только синицы и воробьи...
  - Чего ты... - всхлипнула Саша неожиданно, - к воробьям привязался? Сне... снегирей тебе мало, да?
  И разревелась едва ли не в голос.
  Тэт растерялся. Он приобнял Сашу за плечи, стал, кажется, что-то нашёптывать: короче говоря, полный идиот в типичной ситуации. Тише, девочка, тише, поезд уже не придёт...
  А маршрутка катилась и катилась куда-то дальше. Туда, где подвал и тепло.
  
  Маленькая белая кошка по кличке Кошка встречала их на пороге. От неё просто воняло килькой; значит, Янь недавно была дома. Но это было недавно, не теперь; теперь только капало где-то на земляной пол, до бетона утоптанный.
  Саша перестала реветь, только всхлипывала тихонько. Села на дальний ящик, расстегнула пальто и высвободилась из него, стянула шарф наполовину - и устала двигаться, сидела и всхлипывала. Тэт ходил кругами, заламывал руки за голову, старался не стукнуть лбом трубы. Да. Вот и поговорили.
  - Тэт, иди сюда, - невнятно пробормотала Саша, и, увидев, что он недопонял, повторила: - Иди сюда, я тебе расскажу, как я умерла.
  - Да ладно тебе, Саш, - в голове Тэта тут же сложилась версия: весёлая, живая Саша идёт по карнизу к воробью. Зачем, почему - это не важно. Главное - идёт.
  Только всё сложнее оказалось.
  Кончик шарфа пальцами теребя, стала рассказывать:
  - Я, знаешь, как тебе сказать... ну, родом я отсюда. У меня мама с Урала. Вот, родилась я тут, училась в школе. И мы случайно с девушкой познакомились, по интернету. Потом оказалось, что она в Нижнем живёт. Такая, знаешь, такая... ну, не знаю, просто - такая. Я ей обычно так и говорила: ты - така-ая! - забавно вытянула мордочку Саша, пожала плечами по диагонали - и снова потупилась: - вот... Короче говоря, - она решительно подняла лицо, - мы стали с ней встречаться.
  И - замерла, как ожидают шквала.
  Шквала не было. Тэт сидел и ждал, что будет дальше.
  - Вот, мы начали встречаться, - неуверенно продолжила девушка. - Она у меня вообще была первая, не только как... ну, что ли, женщина... первая, а - вообще. Очень бережная такая, ласковая. Когда на людях с ней - громкая, шумливая, а один на один иногда спрашивала разные вещи. Например, какого цвета закат; - она солнце видела зелёным. Или сама что-нибудь рассказывала, и я тогда замирала просто. Она ведь стеснялась один на один рассказывать... но знаешь, она меня любила. Так любила, что я взяла - и рассказала всё маме.
  Потом был скандал - и всей семьёй мы на Урал поехали. Интернет мне запретили, по обычному адресу мне получать письма нельзя. То есть, она наверняка посылала, только родители мне ключ от почтового ящика не давали. Письма выкидывали, наверное.
  А потом мама прятала от меня всё в доме, чем можно было зарезаться. Влюбилась я в неё, в свою-с... такую, в общем. Просто влюбилась. И летом в Нижний сбежала, к бабушке. Пришла к ней домой, и оказалось, что она поехала за мной на Урал, автостопом. А потом я целый день ходила по местам, где мы гуляли раньше, до самой ночи... и меня зарезали. Хотели изнасиловать, правда, пришлось зарезать. Сами испугались, мальчишки, - печально, но задиристо добавила она, - сбежали. Но так аккуратно попали, в солнечное сплетение, я сознание потеряла, когда головой об асфальт... и - всё, похороны. Я её больше не видела. А то, как убили... хочешь посмотреть на следы?
  Тэт головой замотал. Но Саша задрала свитер - и он, сперва отвернувшись резко, потом искоса взглянул: шов. Просто неровный шов, а не осколки рёбер, как он сначала представил.
  - Н-н... ты, Саш, оденься, правда... - он чуть с ящика не упал. Кошка играла у Сашиных ног шарфом.
  Саша сняла свитер. И тут Тэт просто взбесился.
  - Да какого... в самом деле, я вам что - вещь, в одних штанах при мне гулять!
  Вскочил, стукнулся, конечно, об трубу. Саша, вскочив, тихо усадила его обратно на ящик.
  Сама села на колени. Лицом к нему. И шрам, такой шрам, зашитый патологоанатомом совсем-совсем неровно, нитки торчат.
  - А... ты чего?
  - Нет? - она брови подняла. - Совсем нет?
  Тэт поморгал. Прислушался к себе. Не то чтобы совсем, совсем даже не совсем, очень даже не совсем... когда он там с Галей расстался, весной? Совсем не совсем. Но...
  - Нет.
  Саша быстро слезла - и только тут начала краснеть. Торопясь, полезла в свитер, путаясь в широких петлях и быстро тараторя:
  - Ты не подумай, я не для этого, я просто тебя проверяла, я же знала, ты человек нормальный, тебе можно сказать просто: я пошутила; а я пошутила, правда, это совсем несерьёзно, это для...
  И замолчала, наконец свитер надев.
  - Чтобы успокоиться? - подсказал Тэт.
  Саша тихо, смущённо кивнула. Только, кажется, она не это имела в виду.
  
  'Все меня подозревают в чём-то, все думают, что я не догадываюсь. Они все заодно... ну, не то чтобы нарочно, только они об одном и том же подозревают, вот так и получается...
  Только интересно, почему я себя не подозреваю? То есть как, я подозреваю, конечно, что что-то должен подозревать, но я же ничего не подозреваю! То есть я подозреваю, что они все подозревают одно и то же... подозревать... подозревать... это когда дозреешь, тогда прозреешь, до тех пор - рея, ни больше, ни меньше...'
  
  Снова ночь. Опять окно.
  Я молюсь тебе в него,
  Чувствуя себя мальчишкой
  Из свиты Питера Пена.
  Чувствую себя ребёнком,
  Несмотря на опыт жизни,
  Равный половине твоего.
  Мама!
  
  Я опять не лягу спать,
  Буду пить сырое пиво,
  Пока жаба не задушит
  За нааськанные деньги.
  Только жаба не задушит,
  Жабы спят, ведь ночь и лёд ведь,
  Все давным-давно уснули.
  Я давно не мыл окно.
  Я давно не слышал слова
  Про живую красоту.
  Буду пить сырое пиво,
  А потом сырую воду...
  ...а потом сырую водку...
  
  - Закрой окно, сквозняк!
  Мать.
  - Закрой окно, оболтус, холодно, у меня сквозит!
  Мать.
  - Да закроешь ты окно наконец???
  Шорох - это тапочки. И коврик. М-угу-с...
  Теперь шарканье.
  - Н-ну... н-ну и ни хрена себе?
  - Матом выражаться нехорошо. Да, мамочка?
  - А... а... ты какого чёрта... т-ты... ах ты с-сукин сын! Ты что творишь, квартиру он выхолаживает, мать твою!
  - Тебя?
  - Ты как с матерью разговариваешь! А ну брось тряпку!
  - Ма, уйди, мне это надо.
  - Чтобы мать ушла - это тебе надо? А ну слазь оттуда щас же! Слазь, я не стенке, я тебе говорю, тварь ты, тварь...
  - Можно без рук?
  - А как с тобой ещё разговаривать? Тварюжник, сволочь, три часа ночи! Слазь щас же! Слазь! Сла-а-азь!!!
  'Ну всё, началась истерия'.
  - Мать, хорош.
  - Ты... т-ты... хоть бы повернулся к матери-то! Стоит тут, пон-по-понима-аешь, ж-жопо-уо-уо...
  Тэт не повернулся. Он нагнулся, макнул тряпку в вердро, и стал оттирать особенно упорный завиток с окна. Завиток не оттирался и всем своим видом отчаянно напоминал женскую грудь.
  И он туда же.
  Блин.
  
  Зима проходила как-то незаметно. Школа получила почти полную отставку - зря шёл в старшие классы, честное слово. Мать после той помывки окон совсем перестала обращать внимание, деньги давать, вообще не разговаривала. Вовка прям пропал с концами в своей Москве, жил у какой-то девушки, с которой мать часами по телефону трепалась. 'Такая еврейская-еврейская улыбка', - думал Тэт. А сам торопился туда, в подвал, где вода капает и крысы начинают верить в то, что люди материальны. Где смерти не бывает.
  Ехал в трамвае и думал пропитыми мозгами: 'Что-то я часто стал напиваться'. И ещё думал примерно так: 'а если бы я не верил, что она живая, она была бы живая? Не сантехник дядя Петя, не Слон, не абстрактная мать самой Янь, а - я бы не верил, то что?' И каждый раз эти мысли приводили в какое-то такое место, на котором замирало просто всё, и сам себе он говорил - нельзя. Нельзя об этом думать.
  И начинал думать о панках, скинах, рэпперах, хиппи и прочих. Нелестно начинал и заканчивал тоже очень нелестно. Постепенно получалось, что всё это для тех странных людей, которым заняться нечем. А мне, Тэту, есть, чем заняться? Тоже нечем. Но почему я тогда это понимаю? Не понимаю. Но - понимаю. Значит, есть какое-то осознание. А по нему получается как: лучше я, чем панки, скины, рэпперы, хиппи и прочие, или хуже? Наверное, хуже. Они во всё это верят, а я уже не верю, но - продолжаю хуйнёй страдать. Значит, я хуже, потому что понимаю, что - хуже...
  А почему я понимаю, что хуже? Потому что не верю, а знаю. Вот это как с мёртвыми живыми: я же знаю, что они умерли. Но я ведь этого не знаю, потому что верю, что - ну не умерли они. Живые ребята, настоящие, из плоти и крови и так далее... Хорошо иногда Галя про людей говорила: с ним бы я пошла жечь сухую траву. Это она обычно с людьми, которым доверяет, вдвоём ходит осенью к Оке жечь сухую траву. Просто так. Потому что по-её выходит, что сухая трава - это карта мира, который воюет. И если его сжечь вдвоём на Оке, всё будет хорошо. Интересно, а она с Вурмом ходит жечь сухую траву - или нет? С другой стороны, зачем мне это надо?
  
  ***
  
  Глупый день, глупый город. Глупый-глупый Тэт. Тот Тэт, который умудрился сдать экзамены за полугодие. Глупый-преглупый Тэт, который ходит в гости к мертвецам, которые не бывали в могилах. Глупый-глупый-глупый Тэт, который пьёт всё, что горит, включая Ханаанский бальзам, которого нет, но который, говорят, тоже горит здорово.
  - Знаешь, я вчера шёл по улице, - говорил Жако, - то тут компания молодых всяких, то там, то там, то тут... Ну, и так оно получается, что задумываешься всё время: живые они там - или мёртвые?
  - И? - поторопил Тэт.
  - Хочется верить, что живые. Настоящие. У которых кровь есть, которые по-настоящему мёрзнут зимой. Я давно понял, что мы мёрзнем по привычке, но отказаться от неё - значит окончательно умереть. Поэтому меня, скажем, можно поранить, и даже что-то красное потечёт... Но я же знаю, что это не кровь, потому что кровь давным-давным давно уже вся высохла. Знаю, конечно, но не верю. У одного автора, Антора, есть такое чудо: 'Это знает лишь сама, Да себе не верит. Все ответы только ей Прошуршит листва Осторожного плюща В окна галереи... Жаль, что там ещё никто Долго не бывал...' А дальше уже про другое, - торопился Жако, боялся, что эта мысль будет недовысказанной, если медленно её проговорить: - 'Но пока не вышел срок Да цела кольчуга, Да не научили нас От себя спасать, Под истрёпанным плащом Бьётся сердце друга. Свет в окошке за плющом, Знамя в небесах'.
  Помолчали.
  - Да, - это Тэт. - Красиво. Правда.
  - Какой-то ты сегодня односложный, друг мой...
  - Да.
  Помолчали.
  - Жак, мне хреново.
  - Что случилось?
  - Да ни хрена! Просто - плохо мне, Жак. Сам себя не понимаю.
  Жако был парень, который много читал, много задумывался и много помнил в свои неполные четырнадцать живых - и один мёртвый год. Он правда умел слушать.
  А некоторые про него говорили, что жить не умеет.
  - Просто в какой-то определённый момент начинаю понимать: да возьми себя в руки, Тэт, ты же совсем съехал! А потом сам себя на слабо пробиваю: да что тебе, давай ещё, давай ещё, ты же молодец, ты же можешь, парень. Так что угодно можно сделать; может, даже в холодную воду нырнуть, если она в ванну налита. То есть, зудеть самому себе: надо, надо. Всё равно это только маленький кусочек жизни, всё пройдёт - уже через час, через день, через неделю, год. Всё будет по-другому, ведь всё меняется, правильно?
  Жако подождал, продолжения не было.
  - В общем ты знаешь, правильно. Человек может всё. Только не знает об этом - иногда.
  Помолчали.
  - Или вот ещё: про тебя говорят... ну, да ты и сам знаешь.
  - Честно? - полувопросительно посмотрел Тэт искоса. - Нет.
  Жако совсем замялся.
  - Н-ну, говорят, что ты будто бы в Янь по уши влюблён... нет?
  Тэт стоял между серых коробок домов - и молчал, глядя вперёд и мимо. Достал сигарету, зажигалку. Закурил.
  - Не знаю.
  
  Маршрутка домой с Автозавода глубоким вечером, мимо горящих фонарей, шла. Сидели люди, и Тэт, изрядно под мухой, исподлобья глазами их ловил, чтобы поместить в себя, как марки или бабочек в альбом, и навсегда - до завтра - запомнить. Ехали и мужчина с мальчиком лет восьми. И разговаривали.
  Мужчина: 'Сейчас чаю организуем. Кажется, у меня баранки есть'.
  Мальчик: 'Да ладно, зачем баранки. А сахар есть?'
  Мужчина (смеясь): 'Конечно'.
  Опять мужчина: 'Хорошо, что фонари зажгли. Не люблю по потёмкам возвращаться'.
  Мальчик: 'А ехать?'
  Мужчина: 'Чтобы засветло вернуться? Э, брат, ты загнул'.
  Водитель маршрутки включил радио - передавали не то Земфиру, не то Юту.
  Мальчик: 'А я всё-таки думаю, и не знаю'.
  Мужчина: 'Но ведь решился всё-таки, так? Я ж тебя никуда не тянул, не заставлял, ты сам со мной поехал, так?'
  Земфира-Юта по радио сменилась Шнуром. Одновременно за поворотом оказалась церковь.
  Мужчина и мальчик перекрестились.
  Тэт неизвестно как понял, что маршрутка идёт вовсе не с Автозавода, а как раз в его дебри.
  - Остан-вите пож... жалуйста!
  Водитель резко затормозил.
  
  Утро.
  Холодно.
  Почему?
  Лавочка. Остановка.
  Непонятно.
  Холодно.
  Вставать.
  Снег.
  Умыться. Надо. Надо. Надо.
  Вот так.
  Церковь.
  
  Червонец был - Тэт купил лёгкого пива в ларьке. Медленно, поджимая ноги от холода, выглохтал. Смотрел на красно-жёлто-белый Православный Центр; на маленькую деревянную церквушку.
  У входа смущённо стянул шапку, перекрестился. Дверь была массивная, тяжёлая.
  Церковная лавочка: с серебром, с книгами, с какими-то молитвами на бумажках. И лавочка со свечами, где ещё записки принимали.
  Тэт подал одну - за здравие матери и брата. Отдал червонец, сдачи не взял. И отошёл на икону в нише смотреть.
  Справа, где было объявление о цене крещения, вышел высокий поп в чёрной шапочке. Подошёл к Тэту.
  - Здравствуй, сын мой.
  'Как традиционно...'
  - Доброе утро, батюшка.
  - Что тебя сюда привело?
  - Вот, записочку отдал, матери за здравие...
  - Это хорошо, конечно. Но что-то ведь гнетёт тебя, верно?
  - Да так, в двух словах не расскажешь, да и не на исповеди мы с Вами...
  Священник кивнул.
  - ... а всё-таки разрешите вопрос задать. Про веру.
  - Что же - спрашивай.
  - Скажите, может человек ожить? Просто встать и сказать: я не верю в то, что я умер, и я живой. А тело его похоронили. А он - ожил и пошёл. И его никто не замечает, а он - живой.
  Батюшка задумался.
  - Видишь ли, в Библии сказано: 'не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить...' И если человек истинно верует, только не в то, что он живой, а в Господа Бога нашего, то способен он жить до тех пор, пока будет на то воля Божья. Ушедшие из мира этого вопреки Его воле - самоубийцы - это души, принадлежащие Врагу нашему. Жизнь же души и в том, и в другом случае - вечна.
  - Спасибо Вам, батюшка. Только не надо меня благословлять. Я православный, только иноверец.
  
  ***
  
  По вязкой грязище пробирался Тэт к месту сбора мёртвых живых. Странное дело, он больше похож на чудом ожившего, чем новые приятели: бледный, худой, со спутанными белёсыми волосами и выдающимися скулами, в чёрном... Кое-кто не на шутку пугался.
  
  - Когда мы вместе, в нас верят, - заплетающимся языком говорил один из приятелей Тэта, обняв его за плечи и качаясь вместе с ним. - Когда видишь толпу, в неё трудно не поверить. А стоит прпедд... поверить, что нас нет - и нас нет. Будешь в нас не верить?
  Тэт отрицательно помахал головой - и чуть не свалился с ящика. Мутная плёнка уже заметала глаза.
  Кто-то уже принёс гитару, играли, пели. Янь допивала бутылку портвейна. На её коленях спала, свернувшись калачиком, Кошка. Гудели крепкие головы.
  Говорили за жизнь, за смерть, кто-то о любви вякнул Саше - она его полупритворно оттолкнула и подмигнула. Почему-то Тэту. Янь странно-странно на всех смотрела. Это же был её подвальчик, вспомнил Тэт, и даже крысы здесь в неё не верили...
  - Мама... Янь.
  - Что?
  - Тебе... как тебе это? Вот они, и я тоже, сидим здесь - мы, такие никакие. А это ведь твой подвальчик, мы сюда пришли, они пришли, не к тебе пришли, а в этот подвальчик. Сидят, пьют, сидим, пьём, а ты... Это ведь - Ты, и всё - твоё, и это был такой уютный мирок, а мы пришли в него, мы ещё ТОГДА пришли в него, - Тэт кричал, - тогда пришли, когда ты только родилась, у тебя уже был свой мирок, а мы в него все, как в скорлупку, которая нам велика, мы, мы пришли все к тебе, и ты всегда ведь пыталась из своего мира выйти, ты - всегда, только эта скорлупка - она и есть - Ты! Я...
  И он побежал.
  Поздно вечером Тэт выбежал из подвала. Он падал на колени, раздирал на груди футболку, выкатывал глаза. На четвереньках подполз к стене, выпрямился, прислонившись к ней, вжавшись худой щекой. По двору шли какие-то люди.
  - Эй, вы! - крикнул он. Люди - пожилая пара, он в шляпе и она под кокетливым зонтиком, - обернулись.
  - Я живой, - прошептал Тэт; голос сорвался. Чья-то маленькая ладонь легла на его плечо.
  - Мы все живые!
  Тонкий, резкий голос Янь как скальпелем взрезал тишину. Но тишина сошлась - бензин на воде.
  А Тэт смотрел в её глаза с удивлением. Хмель прошёл пятнами на пробивающейся траве.
  - Так вот зачем я в тебя так долго верил, - бессвязно сказал он. И упал на колени. Она опустилась рядом, так и не отпустив его плеча, - чтобы быть с ним одного роста. И оба закрыли глаза.
  - Мама...
  
  ***
  Тэт проснулся в подвале. С потолка капала вода. Янь лежала на его груди, счастливо завернувшись в плащ: спала. Кошка с самым невозмутимым выражением морды вылизывалась, сидя у неё на спине.
  Двое ещё - или уже - разговаривали в дальнем углу. То есть, говорил один, а второй, сонный и хмельной, поддакивал.
  - Вот когда ты идёшь по улице и смотришь на человека, который идёт навстречу, можешь ты с уверенностью сказать, что он жив? Что он вообще существует?
  - Не-а.
  - Пока ты не знаком с человеком, он для тебя - картинка в пространстве. Объёмная ходячая голограмма. Может, все те массы, которые ты встречаешь на улице, только мёртвые бездушные оболочки, а на самом-то деле живых людей больше нет?
  Наверное, собеседник кивнул головой, потому что первый голос тут же горячо возразил:
  - Нет! Если бы люди не существовали, а, вернее, существовали бы мёртвыми... короче, будь они без души, они не оставались бы живыми после смерти!
  - См-рть - вт-рой шанс, - как заученный урок, пробубнил собеседник.
  - Верно, второй. Только люди ведь не всегда верят в свою жизнь. Я, когда умирал, думал о жизни. Даже не думал, а зацепился за неё. Последняя мысль была: я не умру. И вот открываю глаза где-то на берегу моря. Один раз был там: Чёрное море. Тогда ещё не знал, что это сознание издевается, что сон, думал: вот он, тот свет, меня, небось, в рай за что-то запихнули...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"