"Сегодня я проснулась с первыми лучами солнца, что для меня вообще-то редкость. Я очень поздно ложусь и утром люблю понежиться в теплой постели. Солнечные лучи пробивались сквозь неплотно задернутые шторы, и было невозможно дольше терпеть их жаркую игру на своей щеке. Погода налаживается! Я села, сладко потянулась и посмотрела на храпящего еще мужа. Он у меня очень смешной, хотя всем, что у меня сейчас есть, я обязана только ему. Он кругленький, лысеющий типчик, вполне здоровый для своих почти пятидесяти. Правда, вследствие своей нервной работы на рост благосостояния нашей семьи он периодически передергивает плечами, когда не спит, разумеется, и сам он этого уже не замечает - тик. Но самое забавное то, как он причесывает свои редеющие волосы. Ну, побрился бы налысо, наконец, так нет же, он их отращивает и потом (ха-ха!) аккуратненько, волосок к волоску, зачесывает на сияющую как медный таз лысину. Он думает, что так она становится менее заметной. А когда снимает шапку, то становится похож на старого лысого клоуна с безобразным париком, который рыжеющим лохматым нимбом немедленно встает вокруг его головы.
Но он меня не слушает, он вообще меня почти никогда не слушает, ну только если я предлагаю заняться любовью, тогда да, он пыхтит, старается, бедный...
Надо сказать, я молода. Даже весьма. Если честно, мне нет и тридцати. Правда, у меня уже появились первые морщинки, разбежались паутинкой вокруг глаз, но я пользуюсь хорошими кремами, два раза в неделю посещаю салон красоты, в общем, делаю все, чтобы оставаться свежей и прекрасной всегда. Как эта рано наступившая весна! Я молода, хороша собой и объездила всю Европу. В Америке, правда, не была, ни в Северной, ни в Южной. Но очень скоро я там побываю!!!
Ура!!! Ура!! Чудесный солнечный день!!! Скоро распустятся подснежники в перелеске, и мысль об этом радует мою душу несказанно!!
Я быстренько бегу в ванную, сбрасываю халат и погружаюсь в ароматную воду. Мысль о радостном событии, которое вскоре должно произойти, веселит меня неимоверно и придает всем моим действиям необычайную легкость, а походке - пружинистость и кошачью грацию.
Я одеваюсь, хватаю сумочку и достаю из нее мою пр-р-релесть - это билет до Буэнос-Айреса. В один конец.
Ну, там будет видно, в конце концов, приобрести обратный билет не проблема. Если это будет нужно.
Я его достаю и нюхаю, как в детстве новые книжки, пахнущие свежей типографской краской. Я размахиваю им, как флагом, и кладу в карман почти машинально.
Потом спускаюсь в гараж, где стоит мой новенький блестящий Nissan Note. Я проверяю показания компьютера: смотрю, сколько бензина еще осталось в баке, мне ведь вечером ехать в аэропорт, и достаю из багажника еще кое-что. Кидаю в карман, и, сорвав с вешалки прошлогоднюю куртку, выбегаю в сад.
Там необычайно хорошо: снег начал таять, солнце шпарит вовсю, наш садовник Костюшка уже священнодействует над кустами роз и деревьями, которые были укрыты на зиму. Не знаю, как кому, а мне очень нравятся вот эти межсезонные периоды, когда зима - уже не зима, но весна - еще не весна, такое вот тёплое предвесенье или прохладное послезимье. Ну и что с того, что раздеться до платьев, блузок и футболок ещё нельзя, и опасно сбрасывать с заскучавших ножек тёплые ботики, пускай ещё потомятся в коробке на антресолях новые лакированные лодочки на девятисантиметровом каблуке. Солнце же сияет, и небо голубое. Я светлый человек и радуюсь каждому своему дню.
Мы не олигархи, конечно, но и не бедны: у нас загородный дом, огороженный высоким забором, приходящий сезонный садовник, тоже приходящая кухарка Зинуля, которая за несколько лет совершенно сроднилась с нашей семьей, и за все время, что мы живем вместе с моим ммм... обожаемым, сменилось несколько девиц-уборщиц, я их имена не запоминаю, у меня плохая память на имена.
Водителя тоже нет, мы сами с усами, а также нет собак и кошек, потому что собак боится моя падчерица, а на кошек у всего семейства, кроме меня, врождённая аллергия. А я очень люблю животных, люблю гладить их мягкую уютную шёрстку, кормить, чесать за ушком. Прижать к себе и слушать довольный маленький моторчик в животе у кошки. Смотреть в верные глаза собаки и слушать удары хвостатого метронома о ковёр. Я как-то просила мужа купить мне на день рожденья хомячка, так нет же, нет, дорогая, к сожалению, нет, ты же знаешь, у нас вечное табу на всякую живность.
Да, а еще у меня есть старшая сестра, обремененная детьми, она сегодня напросилась к нам на обед. Ну и ладно, вместе веселее, так тому и быть, значит, сегодня так сегодня.
Бегу на завтрак. Там уже все мои, уминают яичницу с беконом (скажу вам по большому секрету, я не люблю яичницу, тем более вот эту, глазунью, она такая мерзкая, похожая на сопли, как можно это есть?).
Муж робко улыбается мне. Он по-своему любит меня, я знаю, только вот в интимной жизни у нас нет никакой гармонии. Даже не потому, что он на восемнадцать лет старше, просто мне не хочется с ним сексом заниматься, и все. Ну, бывают у меня дни, конечно, когда очень хочется любви, я молодая женщина все ж-таки. Вот один день страсти, потом затишье на месяцы. Вы меня, конечно, спросите, а зачем я тогда замуж за него выходила? Вы знаете, а я ведь его любила тогда, это было ... да, десять лет назад. Да, точно-точно, десять лет, а знаете, как я посчитала? Младшему сыну сестры сейчас десять лет, столько же, сколько было бы моему мальчику. Тогда я была почти ребенком. И у меня тоже должен был быть ребенок. Я ему приданое собирала, помню, как ходила по магазинам, все трогала детские одежки, представляла, какой он будет, какие игрушки я ему буду покупать, как мы с ним поедем на машине на дачу к маме, и он будет смотреть в окошко и обо всем спрашивать у меня...
Вот это помню, и еще помню, как шла через стоянку к своей машине, уже кликала брелком, и удар...
Потом помню больницу вроде бы, белый потолок, стены белые, белые лица, а вот белые простыни все в красной краске какой-то (откуда у них в больнице столько краски? ремонт, что ли? да почему же в палате, кто пустил сюда рабочих, здесь же женщины лежат, родильницы, прогоните их, кто-нибудь, как их много, Господи, из-за них я не могу дышать, кто-нибудь, кто-нибудь, помогите нам, что они сделали с моим ребенком, принесите мне моего мальчика - а-а-а !!!....).
Помню, как вы стоите возле моей кровати, муж и сестра, на тумбочке яблоко, здоровое такое яблоко, но червивое (как же это ты, мой милый чистоплюй, проглядел?), там, где большая яблочная попка, червоточина, и оттуда вылез мерзкий червяк, открыл свою пасть и смеется: ха, ха, ха... Это не он смеется, это я кричу: "Га-а! Га-а! Га-а!" и слышу себя со стороны. Я кричу и кричу, как раненый зверь, будто мой крик может что-то изменить, будто это конкурс для кричащих, и если я буду кричать громче и дольше всех, мне вернут мою крошку, и я приложу его к груди и буду петь тихонько колыбельную песню, я тогда не буду больше кричать, я заткнусь, как только что посоветовал мой муж. Убирайтесь от меня ко всем чертям, хочется мне заорать, я всех вас ненавижу, но вместо слов рвется гортанный звериный рык на одной монотонной ужасной ноте...
Помню холодное кладбище и крошечный гробик под мышкой у моего отца. Папы нет уже в живых, а я его любила очень. Муж побрезговал, наверное, нести гроб, он вообще брезгливый, даже в хорошем ресторане вилки и ложки перетирает дважды. Помню дождь, мы идем к машине, а я все считаю и считаю в голове, сколько же мне осталось до родов... Вышло, что ровно 33 дня. Эта цифра на что-то похожа, она напоминает о чем-то важном, но я не могу вспомнить, о чем.
После всего я болела... недолго, принимала какие-то таблетки. Да я и сейчас иногда принимаю успокаивающие, если сильно разволнуюсь, но это редко бывает. Маме и мужу тоже пришлось за меня поволноваться, это да. А маму я в прошлом году потеряла.
Я отвлеклась, все это было давно, все почти забыто.
Должно быть забыто, по идее.
А у моего мужа, кстати, есть ребенок, доча двенадцати лет от роду, она не живет вместе с нами, просто приезжает к отцу погостить. И сегодня она с нами. Ну и хорошо. Я к ней отношусь неплохо, а вот она меня ненавидит. Ей положено, наверное, меня не любить.
Ну и ладно, не очень-то и хотелось.
Она красивая, как ангел, белокурая "барби", но одевается, как пацанка, и ведет себя, как пацанка. Я не удивлюсь, если она уже покуривает, может, и пиво с мальчишками пьет.
Она не очень хорошо ведет себя со мной, конечно. Может сказать гадость, если столкнусь с ней на лестнице, процедить сквозь зубы: "больная, идиотка" или: " дура страшная, как отец живет с тобой только". Может на стул жвачку положить, плеснуть кетчуп, бокал вина опрокинуть на платье, будто бы случайно. И жаловаться на нее бесполезно. Она выпучивает свои голубые глазищи и удивленно вопрошает: "Кто? Я? Пап, ты что? Я сказала ей, что она очень красивая сегодня!" И слезы: "Это ОНА меня ненавидит! Я ее люблю, как маму, а она...". В общем, бесполезно сражаться, лучше оставить все, как есть. До сегодня. Я ведь еду в Америку отдохнуть от них, подумать о жизни...
Да, а у меня ведь еще сестрица есть, я уже говорила, вроде? Вот ее я откровенно недолюбливаю. У нее трое детей, квартира, муж, все как положено. Живи и радуйся. Ну, или смирись, во всяком случае, сама же мужчину выбирала.
Она живет небогато, но вроде все есть. И машина - не из самых дешевых. И дача небольшая, свежий воздух, есть куда вывозить детей на лето. Но она все время жалуется: на мужа, на детей, на погоду. Муж - неудачник и алкоголик, дети - двоечники, погода - всегда плохая, какое бы время года не было. А сама: выпивает, истерит, детям с уроками не помогает, дом запущен, приходит с работы - брык на диван с банкой джин-тоника и ну подругам названивать и жаловаться. Я-то в основном молчу и улыбаюсь только, все свое в себе держу. Неприлично это - людям жаловаться. Может, у них свои проблемы, зачем грузить всякой ерундой?
Зарабатывает она, правда, неплохо, это да. Может, я чего-то не понимаю, сама я не работаю, может, она так стресс снимает?
Но все равно сестру не люблю, и могу ей откровенно это сказать, если припечет. А вообще она симпатичная, несмотря на возраст "слегка за...", рыжая такая пухленькая бестия (и честно, такая же неудовлетворенная по-женски, как и я).
Я опять улыбаюсь, подношу к губам чашечку с кофе.
Я думаю, что мне без вас будет очень грустно одной. Вы у меня одни такие, больше у меня никого нет.
Мне будет вас не хватать.
Мне будет не хватать вашей нелюбви и непонимания.
Я говорю с вами ни о чем, машинально завершаю какие-то дела, время летит быстро, чемодан в машине. Часик дремлю в кресле у электрического камина. Отблески света рождают дремотные мысли в голове, хочется лежать так еще и еще, но я не могу, у меня очень много дел сегодня.
Очень важных дел.
Я, наконец, встаю и иду на кухню. Там нет Зинули, она накрывает в столовой, каган с пловом тихо подкипывает на огромной плите, рядом кастрюля с кипятком. Зинок всегда греет воду для каких-то технических нужд, вода из бойлера кажется ей недостаточно горячей. Горячий резерв, так сказать.
Сердце мое вдруг начинает биться, оно вертится и раскаляется в груди, как горячий резерв, оно хочет выпрыгнуть в кастрюлю, их уже много, этих сердечек, это сердца моих нерожденных детей, и самое любимое из них - сердце моего крошечного сыночка. Оно бьется в самом горле, а может, это его крошечные ножки. Почему нет? Может, вовсе и не его снесли в крошечном гробике на кладбище, он и не родился еще, а затаился и ждет только, когда мы с ним окажемся совсем одни, под жарким небом Аргентины, где танцуют девушки с кастаньетами, где вечная любовь и вечная весна. Он просто не мог родиться здесь в такой нелюбви, понимаете?
Нам там будет хорошо, мой дорогой, тем более что я взяла с собой все необходимое для тебя: пеленки, подгузники, кофточки, костюмчики, дорожный набор матери и ребенка. Весь чемодан забит твоими вещами. А как же, ведь я хорошая мать. Я хочу достать из кармана пузырек с белым порошком. Что-то мне мешает, какая- то бумажка, и я прежде вынимаю ее и, не глядя, кладу на стол.
Честно, я не знаю, сколько нужно сыпать и как это будет на вкус. Я почти совсем об этом не думаю.
Я вообще последнее время думаю только о себе и сыне.
Ведь он уже большой. Ему десять лет.
Я мешаю все очень - очень тщательно. Ловлю себя на том, что тяну лопатку в рот попробовать, как оно на вкус, и еще я сильно хочу есть. Но останавливаюсь, зная, что это очень вредно моему малышу.
Все! Все! Мы на свободе!!! Я сбегаю в гараж, вывожу машину, быстро-быстро разворачиваюсь, крикнув удивленной Зинуле: "Я в аптеку, пообедаю позже!", - выезжаю из ворот и, не закрыв их на замок, гоню по дороге.
До поворота на трассу километров семь, а там еще тридцать - и я в аэропорту. Хорошо бы, хоть пробок не было.
Я уже еду по шоссе, и смутное беспокойство не оставляет меня. Как будто бы что-то важное, что-то жизненно необходимое было забыто в ненавистном доме.
И тут я понимаю, что.
Билет.
(Ничего страшного, я выехала с огромным запасом времени, я все равно успею на самолет, даже если раза два-три прокачусь туда и обратно)
(Мне жутко, я не хочу туда возвращаться).
(Но это нужно сделать, если я хочу спасти своего сына).
Я спасу его.
Я с ходу разворачиваюсь прямо посредине трассы и под испуганные звуковые сигналы с дикой скоростью несусь обратно.
Мне не страшно.
Никто меня не тронет.
Все равно там уже никто не дышит.
(не должен).
Подъезжаю к воротам. Они по-прежнему не на замке. Я бросаю машину и бегу к дому.
В прихожей тишина.
Мне вдруг приходит в голову, а что, если это не быстро? Если они сейчас все выскочут, как зомби, и бросятся меня душить, а я беременна, вот уже десять лет внутри меня живет мой любимый малыш...
Что мне делать?
(Надо зайти и взять билет. Там тихо. Они мертвы).
По пути на кухню я заглядываю в столовую. Вижу свесившуюся ручку "барби" и белокурый локон. Голова склонилась набок, на лице нет страдания, она будто спит и была бы очень похожа на ангела, если бы не следы кровавой рвоты на футболке.
Сестра лежит на полу, изогнувшись, словно в порыве страсти, лицо перекошено, один глаз открыт и смотрит вверх, словно на воображаемого любовника, рыжие локоны разметались в грязной луже рвоты на полу. Полные ноги разведены, она похожа на дешёвую проститутку. Не сдержавшись, я с отвращением бью ее ногой и тут же жалею об этом. Зачем-то глажу сестру по щеке. Тело еще хранит остатки тепла.
Это моя сестра.
(Я ее люблю).
На девочку я больше не смотрю, мне вдруг стало очень жаль ее.
(Я сделала что-то не то).
Чья-то рука вдруг хватает меня за лодыжку. А мне совсем не страшно. Мне уже ничего не страшно.
Я просто очень хочу спать, но наклоняюсь и вижу Зинулю: она лежит на полу, туловище наполовину скрыто под столом, и дышит хрипло, с перебоями, лицо синеет, в глазах уже нет ничего, даже моего отражения.
Я стою и жду. А она все не умирает и не умирает.
Она ни в чем не виновата, я по-своему люблю ее, мне ее жаль, и я уже поглядываю на огромный хлебный нож.
(я очень боюсь крови, если честно, но выдержать все это очень тяжело, поймите меня правильно).
Зинуля, наконец, откидывается навзничь и перестает хрипеть.
(Я просто уйду сейчас отсюда и все).
Билет.
Я иду за ним на кухню.
Он лежит там, нетронутый, и я облегченно вздыхаю.
(Все хорошо).
На плите по прежнему тихонько кипит кастрюля с кипятком.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти, и вижу мужа. Он вполне устойчиво стоит в дверях кухни, на рубашке кровь, но её немного.
Я вспоминаю.
"А, ты же не очень любишь плов, дорогой". Потом, он все-таки здоровый мужик, ему много яда надо было дать, наверное, чтобы он быстро умер.
Но ему очень-очень плохо. Про таких говорят: не дожил до приезда скорой.
Он хрипит точь-в-точь как Зинуля : "Сука!".
Мне смешно, я смеюсь и не могу остановиться. Да с чего же ты решил, что это я?
Я же тебя любила, гад бесчувственный.
Гад бесчувственный из последних сил бьет меня ногой в живот, в котором я почти восемь месяцев носила его дитя, а потом - по уже больным - после той беременности - почкам. Мне невероятно больно, я чувствую, что все внутри отвалилось, и по ногам черным потоком хлынула кровь.
Потом он хватает меня за волосы и окунает мою голову в кипяток. Я уже не чувствую никакой боли, а слышу какие-то молоточки, это мои ноги мелко бьют по духовому шкафу.
А потом мне становится очень хорошо.
Я лежу на полу и вижу Зинулю, сестру и "барби". Они вроде есть, и вроде их нет.
Они не стоят и не висят в воздухе, они просто здесь, они растворены в воздухе, как густой запах чьей-то крови.
Они смотрят на меня , не осуждающе и не любя, просто смотрят.
Словно ждут.
А я вдруг понимаю, что у меня нет лица. Как же им не страшно смотреть на меня такую!
(А мужа нет. Уполз умирать в гостиную. Я это знаю почему-то).
Я вдруг взлетаю к потолку, и мне это нравится. Под собой я вижу чье-то истерзанное тело, вместо лица - ошметки кровавой кожи и мяса, пол весь в крови, и она все прибывает и прибывает откуда-то, как паводковая вода.
Но мне совсем не страшно, мне хорошо, вот только засмеяться от радости мне не удается почему-то.
Они меня ждут, значит, простили, думаю я, так оно и к лучшему.
Ведь я их люблю.
Я их очень люблю.
У меня, кроме них, никого нет.
Но вдруг возле меня вдруг каким-то неведомым образом оказываются два молодца в темных шапочках. Там, где у мужчин причинное место, у них из брюк выпирают два огромных бугра. И на голове по два небольших нароста, под шапками не видно, что это. Глаза у них холодные, стальные и пустые.
Они смотрят на меня, им все равно, что я без лица, я понимаю, что им это только в кайф. Даже если бы у меня не было нижней части туловища, они все равно нашли бы, чем себя потешить.
Мои родные тени прячутся в испуге.
Я только теперь понимаю, что это конец.
Я пойду не с теми, кого люблю, а вот с этими двумя. Я никогда не увижу своего умершего ангелочка.
Я сама лишила себя всего.
Мне хочется завыть, как волчице, как тогда, в больничной палате, но у меня больше нет лица и нет голоса.
Я иду в вечность и одиночество, и нет наказания страшнее.
Один из молодцов смотрит на меня и вдруг облизывается черным змеиным раздвоенным на конце языком. И я понимаю, что все мои женские грезы о развлечениях с двумя мужчинами одновременно скоро сбудутся, и мне очень страшно.
Моих милых теней уже не видно. За ними, верно, уже пришли другие.
"Пора", - говорят мне черти . Они берут меня под руки и волокут ввысь, к небу, туда , где уже светит ровно первая звезда. Хорошо хоть, что ад не под землей, как до сих пор считают люди.
И я понимаю, что путь мой будет неизмеримо тяжел и долог.
Я все-таки кричу и..."
просыпаюсь с криком! Боже, это только сон!!! Муж, одетый, сверкающе-отглаженный, сидит на кровати и внимательно смотрит на меня. Шторы полностью отдернуты, но неяркое уже солнце давно взошло и готовится к закату.
Я бросаюсь к своему дорогому, любимому мужу, прыгаю на него, как кошка, и целую в губы, в щеки, в нос, в блестящую лысину, лохмачу три оставшиеся волосинки...
Он мягко отстраняет меня.
- Я подумал, - говорит муж. - Нам надо немного отдохнуть. Мне, тебе...
Он, как всегда не замечая, передергивает плечами.
- Я который год без отпуска. А тут еще... эта твоя болезнь, - муж проводит рукой по лицу, трет высокий, блестящий испариной лоб.
- Ты слишком много принимаешь снотворных таблеток. Честно, заяц, я невероятно устал.
Муж берет меня за руку и перебирает мои пальцы, один за другим, потом проводит указательным по моей ладони, словно мы, как в детстве, играем в "сороку-воровку". Он вздыхает.
- В общем, вот тебе подарок от меня, считай, к весне, - муж протягивает мне толстый конверт. - Съезди, развейся, отдохни, сколько будет нужно, хочешь - недельку, а хочешь - месяц, если понравится. Я буду звонить каждый день, вот дела немного разгребу - и приеду к тебе, как только смогу, ладно, зайчонок? Ты не волнуйся, в аэропорту тебя встретит мой хороший друг, он, кстати, доктор, у него в Аргентине своя клиника.
Он все смотрит на меня, и глаза его вдруг приобретают странно знакомое выражение, они становятся серыми и пустыми, я не вижу в них даже своего отражения. В комнате становится холоднее, я снова кутаюсь в нагретое телом одеяло.
Он целует меня в лоб.
- Одевайся, Зинуля поможет тебе сложить чемодан. Много не бери, на месте купишь все, что понадобится, - муж больше не смотрит на меня, его фразы становятся сухими и отрывистыми, он сплёвывает их с губ, будто подсолнечную шелуху. - Самолет через два часа. Я сам отвезу тебя в аэропорт. Жду в машине.
Он встает и, не оборачиваясь, медленно идет к двери, чуть прихрамывая, словно какой-то тяжелый предмет в кармане брюк мешает ему идти.
А солнце скоро совсем сядет, за окном краснеют отблески заката. До аэропорта не очень далеко: около десяти километров до поворота на шоссе, а там еще около тридцати. Темнеет, и под лапами лесных елей вдоль обеих обочин дороги сгущается непроницаемая мгла.
Я открываю толстый конверт. Там лежит большая пачка зеленых купюр и билет. Я достаю его. Это билет на самолет до Буэнос-Айреса на мое имя. И почему-то в один конец.
![[]](/img/k/kozlowa_n_m/oneway/dewochkaiserdce.jpg)